Воспоминания шестидесятницы
Воспоминания шестидесятницы
I
II
III
IV
V
VI
VII
VIII
IX
X
XI
Воспоминания шестидесятницы, Виленская Э., Ройтберг Л., Год: 1964
Время на прочтение: 35 минут(ы)
Э. Виленская, Л. Ройтберг
Е. Н. Водовозова. На заре жизни (Том первый)
Серия литературных мемуаров
М., ‘Художественная литература’, 1964
Подготовка текста, вступительная статья и примечания Э. С. Виленской и Л. И. Ройтберг
OCR Бычков М. Н.
‘Если бы нужно было в немногих словах охарактеризовать покойную Елизавету Николаевну Водовозову-Семевскую, то едва ли это можно было бы сделать лучше, чем сказавши: это был человек 60-х годов’ {‘Голос минувшего’, 1923, No 2, стр. 177.}. Так в журнале ‘Голос минувшего’, где много лет сотрудничала Водовозова, начиналась посвященная ее памяти редакционная статья. И действительно, в формировании взглядов и самой личности автора настоящих мемуаров шестидесятые годы имели решающее значение. О своей литературной деятельности, продолжавшейся более полувека, Водовозова скромно говорила: ‘Да, пишу всю жизнь. Больше ни на что не пригодна. И пишу-то я про все такое, самое земное…’ {Там же, No 3, стр. 153—154.} Писала Водовозова преимущественно педагогические сочинения и книги для детей и юношества. Труды эти, создавшие ей в свое время значительную известность, в настоящее время устарели и теперь представляют интерес лишь для узкого круга специалистов. Иное дело ее воспоминания ‘На заре жизни’. Это яркий мемуарный памятник эпохи, живое свидетельство современника о том, что прошло перед его глазами и стало для новых поколений историей.
Когда мемуары Водовозовой впервые вышли отдельным изданием, критика сразу же единодушно признала их историческую ценность и фактическую достоверность, их яркую литературную форму. Автор анонимной рецензии, напечатанной в ‘Литературных и популярно-научных приложениях’ к журналу ‘Нива’, писал, что ‘На заре жизни’ — это ‘одна из тех редких автобиографий, где все, что автор говорит о себе, имеет неоспоримое общественное и историческое значение’. Наряду с мемуарной достоверностью рецензент подчеркивал литературное мастерство изложения. ‘Огромная книга,— заключал он, — читается с неослабевающим интересом, для любого читателя она может заменить хороший роман, мыслителю она послужит источником серьезных размышлений и выводов, историку она даст ценный материал для изучения умственного роста русского общества и преемственной связи современности с недавним прошлым’ {‘Литературные и популярно-научные приложения’ к журналу ‘Нива’, 1911, No 12, стр. 683.}. Отзыв этот, как выясняется из неопубликованного письма Водовозовой от 9 декабря 1911 года, принадлежал популярному в то время писателю и критику А. А. Луговому (Тихонову).
Высокая оценка мемуаров Водовозовой была дана и на страницах других журналов — ‘Русского богатства’, ‘Современника’, ‘Исторического вестника’. ‘…Точно вы читаете какой-то роман,— писал в последнем из этих журналов Д. А. Масляненко, — госпожа Водовозова заставляет читателя так проникнуться всеми жизненными горестями и радостями героев своих воспоминаний, так сжиться с ними, так заинтересоваться их характерами, взглядами, деятельностью, привычками и пр., что со стороны автора, кроме литературного умения, требуется и еще что-то, чем бы он мог настолько захватить внимание своего читателя’ {‘Исторический вестник’, 1913, No 5, стр. 673.}. Это ‘что-то’ и есть органическое слияние субъективной правдивости, стремления к полной и строгой достоверности мемуарного бытописания и элементов художественной изобразительности, умения отбирать наиболее характерные факты и события определенного ‘участка’ действительности и вместе с тем рисовать большие исторические картины, раскрывая в них самый дух описываемой эпохи.
Сохранилось очень немного сведений о жизненном пути Елизаветы Николаевны Водовозовой (урожденной Цевловской, по второму мужу — Семевской, 1844—1923). Очерки в энциклопедических и других словарях освещают только ее литературную биографию. Не осталось почти никаких воспоминаний о писательнице, за исключением ее собственных мемуаров. Помимо краткого некролога в ‘Голосе минувшего’ и там же опубликованной не менее краткой заметки известного либерального историка Н. И. Кареева, мы располагаем лишь небольшим очерком народнической писательницы В. Н. Ольнем-Цеховской о последнем периоде жизни Водовозовой. Собственное же повествование мемуаристки о себе хронологически ограничено заглавием книги ‘На заре жизни’ — оно освещает преимущественно годы детства и ранней молодости автора. Последовательное автобиографическое изложение обрывается на второй половине шестидесятых годов. Лишь немногие факты ее дальнейшей жизни эпизодически упомянуты в отдельных мемуарных очерках — ‘В. И. Семевский’ и ‘Из недавнего прошлого’.
Некоторые дополнительные сведения об авторе ‘На заре жизни’ сообщаются в биографическом очерке о первом муже Елизаветы Николаевны — известном педагоге Василии Ивановиче Водовозове. Написан очерк учеником и другом Водовозова — Василием Ивановичем Семевским, вторым мужем Елизаветы Николаевны {В. И. Семевский, Василий Иванович Водовозов, СПб. 888.}. Из этого очерка видно, что своим духовным и умственным развитием она более всего была обязана В. И. Водовозову, за которого вышла замуж через несколько месяцев после окончания Смольного института. Если первые семена новых воззрений на жизнь, на общественный долг человека, глубокого уважения к труду были посеяны в ее душе К. Д. Ушинским, то свои плоды они принесли именно благодаря Водовозову. Он оказал исключительное влияние на формирование ее общественных интересов, ему она обязана склонностью к педагогике и литературной деятельности и самим выбором жизненного пути.
Влияние Водовозова на свою будущую жену сказалось еще в те годы, когда он был ее учителем по Смольному институту. Вступив в брак в апреле 1862 года, Водовозовы вскоре отправились за границу, побывали в Бельгии, Германии, Англии, Швейцарии и Франции. Это было не свадебное путешествие, не экскурсия развлекательного характера, а деловая поездка для серьезного изучения в странах Западной Европы практической постановки школьного образования и дошкольного воспитания по известной системе трудового воспитания Фребеля. Последнее особенно занимало Водовозову, увлеченную вопросами воспитания детей и мечтавшую о создании широкой сети ‘детских садов’ в России. К проблеме воспитания ребенка, его гармонического развития, открывающего простор всем его запросам и способностям, Водовозова подходила с позиции ‘идей шестидесятых годов’. Она рассматривала это воспитание как первую и очень важную ступень в общем процессе формирования человеческой личности. Уже в детстве, по ее мысли, закладывался характер того ‘нового человека’, которому суждено будет преобразовать российскую действительность на началах широкой демократии. С этих пор вопросы воспитания юного поколения стали для Водовозовой тем поприщем борьбы за лучшее будущее, которому она отдала всю свою жизнь.
По возвращении из-за границы осенью 1862 года (а не в 1863 году, как ошибочно указывает сама мемуаристка) Водовозова вместе с мужем постоянно живут в Петербурге. С того же времени начались их знаменитые ‘фиксы’ по вторникам, посетители которых принадлежали к передовой демократической интеллигенции Петербурга, от учащейся молодежи (в том числе и учеников Василия Ивановича) до известных писателей того времени. Водовозовы были близки с Г. З. Елисеевым, В. А. Слепцовым, П. А. Гайдебуровым, братьями В. С. и Н. С. Курочкиными, П. И. Якушкиным, П. Л. Лавровым, Н. К. Михайловским, Н. Д. Ножиным и другими деятелями, среди которых были и люди, связанные с революционным подпольем. Как свидетельствует Н. И. Кареев, он в восьмидесятых годах часто встречал у Водовозовых известного революционера-подпольщика Г. А. Лопатина. Из воспоминаний Водовозовой, из описания вечеринок в их доме и происходивших на них споров в первой половине шестидесятых годов можно заключить, что там собиралась и революционно настроенная молодежь, и демократическая интеллигенция, сочувствовавшая подполью, но не принимавшая прямого участия в его деятельности, и представители раннего легального народничества. Таково было окружение, в котором находилась молодая Водовозова.
С 1863 года она и сама стала выступать в печати. В сентябрьской книжке ‘Библиотеки для чтения’ за этот год была опубликована ее первая статья ‘Что мешает женщине быть самостоятельною? (По поводу романа г. Чернышевского ‘Что делать?’)’, подписанная ‘Е. Ц-ская’ (Цевловская). В этой работе Водовозова высказала свои взгляды на женскую эмансипацию. ‘Наконец-то женщина явилась так, как ей должно быть, — писала Водовозова, — не рабой-труженицей, а независимой помощницей своего мужа’. Главное место в статье было отведено резкой критике системы женского воспитания в России, которое ‘не только не приготовляет к самостоятельному труду, но убивает и самую мысль о нем’ {‘Библиотека для чтения’, 1863, No 9, цитируемая статья, стр. 3—4.}. Водовозова не сформулировала прямо своего отношения к роману в целом, не дала его общей оценки. Однако редакция ‘Библиотеки для чтения’ — журнала, враждебного Чернышевскому, за самым тоном статьи угадала в авторе защитника его демократических и освободительных идей и в примечании предупредила читателей, что статья Водовозовой ‘не выражает’ взгляда редакции ‘на литературные достоинства и общественное значение романа ‘Что делать?’ {‘Библиотека для чтения’, 1863, No 9, цитируемая статья, стр. 1.}.
В шестидесятых годах Водовозова выступила с рядом статей по педагогическим вопросам в журналах ‘Учитель’, ‘Книжный вестник’, в газетах ‘Голос’ (где были опубликованы и ее очерки о Смольном институте), ‘Санкт-Петербургские ведомости’ и др. Тогда же она подготовила свой первый большой труд, завоевавший ей известность в литературных и педагогических кругах, — книгу ‘Умственное и нравственное развитие детей от первого проявления сознания до школьного возраста’ (за сорок два года — с 1871 по 1913 — книга выдержала семь изданий). Это серьезное исследование по педагогике дошкольного возраста, в котором автор выступал с позиций демократа, сторонника передовых идей шестидесятых годов, активного противника всех форм угнетения, горячо сочувствовавшего трудовому человеку, у которого ‘под сермягою и под рубищем бьется такое же человеческое сердце, как и под тончайшим сукном’ {Е. Н. Водовозова, Умственное и нравственное развитие детей от первого проявления сознания до школьного возраста, СПб. 1873, стр. 5.}. Исходя из положений воспитательной системы Фребеля, Водовозова вместе с тем отвергала ее схоластические элементы, вроде, например, утверждений, что мяч должен символизировать для ребенка единство мира, а кубик — является телесным выражением чистого покоя. Для нее, уже успевшей впитать материалистические идеи шестидесятых годов, подобные идеалистические выверты были неприемлемы.
Другим крупным произведением Водовозовой был трехтомный этнографический труд для детей ‘Жизнь европейских народов’. В дальнейшем он был переработан автором в серию популярных книжек для юношества и народного чтения под названием ‘Как люди на белом свете живут’ (1894—1901). На основе глубоких жизненных наблюдений и обобщений написана ее книга ‘Из русской жизни и природы’ (1871—1872), созданы многие другие рассказы и повести для юношества. Труды Водовозовой ‘настолько содержательны и богаты весьма ценным материалом, что для читателя из народа полны захватывающего интереса’, — писал рецензент ‘Русской мысли’ {‘Русская мысль’, 1894, No 12, стр. 608.}. Книги Водовозовой имели широкий круг читателей в народных библиотеках и читальнях и вообще в детской и юношеской среде.
В Музее В. И. Ленина хранится экземпляр второго тома книги ‘Жизнь европейских народов’ со следующей надписью: ‘Педагогический Совет Симбирской гимназии, уважая отличные успехи, прилежание и похвальное поведение воспитанника IV класса У_л_ь_я_н_о_в_а В_л_а_д_и_м_и_р_а, наградил его сею книгою при похвальном листе. Симбирск, мая 30 дня, 1883 г.’.
В восьмидесятых годах — в эпоху реакции и идейного разброда, охватившего русскую интеллигенцию, — Водовозовы остались верны прежним демократическим идеалам. По-прежнему собирались у них по вторникам литераторы, ученые, педагоги и учащаяся молодежь. ‘Водовозовские журфиксы были популярны в передовых кругах интеллигенции… — рассказывал Н. И. Кареев. — Общий тон этих вечеров был оппозиционный, и на них хорошо отдыхалось от впечатлений от царившей тогда реакции’ {‘Голос минувшего’, 1923, No 2, стр. 180.}.
Весной 1886 года Водовозова овдовела. В неопубликованном письме к Н. К. Михайловскому она писала о своем покойном муже как о гуманнейшем, бескорыстном, идеально честном человеке в самом полном смысле этого слова {Рукописный отдел Института русской литературы АН СССР (Пушкинский дом), ф. 181, оп. 1, ед. хр. 632, л. 13—13 об.}. Письма Водовозова к жене в семидесятых и начале восьмидесятых годов, которые цитирует В. И. Семевский в упомянутом выше очерке о своем учителе, свидетельствуют о большой духовной близости на протяжении всей их совместной жизни. О Водовозове был написан ею и первый мемуарный очерк, который она опубликовала вместе с очерком о К. Д. Ушинском и где рассказывала о деятельности обоих в Смольном институте {‘Русская старина’, 1887, No 2.}.
В 1887 году на писательницу обрушилось новое горе — арест и ссылка сына — Василия (это был второй ее сын, старший, Михаил, умер в 1879 году в шестнадцатилетнем возрасте от туберкулеза), о чем она подробно рассказала в воспоминаниях ‘Из недавнего прошлого’. Через четыре года подобная же судьба постигла и младшего сына — Николая. Оба они были участниками студенческого и революционного движения. Как пишет Н. И. Кареев об этом периоде жизни Водовозовой, ‘мать умела постоять за своих детей’, являясь к представителям власти ‘не скромной просительницей, а настойчивым ходатаем… Говорили, что особенно боялся ее натиска министр народного просвещения Делянов, да и Дурново в должности директора департамента полиции ей в конце концов уступал’ {‘Голос минувшего’, 1923, No 2, стр. 181.}. В 1896 году она похоронила младшего сына, известного в то время публициста, примыкавшего к легальному марксизму.
В 1888 году Водовозова, как уже было сказано, стала женой В. И. Семевского. Еще при жизни этого выдающегося историка и по его настоянию Водовозова с 1908 года начала печатать в журналах свои воспоминания ‘На заре жизни’ и с тех пор выступала в печати преимущественно в мемуарном жанре. После смерти В. И. Семевского (1916) она посвятила себя делу издания его научных трудов. ‘Надо поставить ему памятник’, — говорила Водовозова {‘Голос минувшего’, 1923, No 3, стр. 159.}.
Нелегкой была жизнь этой женщины-труженицы. Но до конца своих дней она сохраняла ясность мысли и творческие силы. В эти последние годы, прожитые ею уже при Советской власти, Водовозова, по словам упомянутой выше писательницы В. Н. Ольнем-Цеховской, ‘сокрушалась, что не может наблюдать в широком объеме современную жизнь, о которой необходимо ‘все, все’ записывать’ {Там же, стр. 160.}.
Совсем незадолго до смерти Водовозова опубликовала последнюю главу своих воспоминаний ‘Житейские невзгоды’. Публикация появилась в январской книжке ‘Голоc минувшего’ за 1923 год. А уже в следующем номере этого журнала был напечатан некролог Водовозовой. ‘Среди русских женщин второй половины XIX и начала XX вв., потрудившихся на ниве русской культуры, — писалось в редакционной статье, — Е. Н-не принадлежит одно из видных и почетных мест’ {Там же, No 2, стр. 180.}.
Как и большинство мемуаристов, Водовозова обратилась к воспоминаниям о днях своего детства и юности в то время, когда ею был пройден большой жизненный путь. Между тем столь обычный недостаток мемуаров о далеком прошлом — грубые просчеты памяти — почти отсутствует в ее книге. Достоверности повествования способствовал ряд обстоятельств, отмеченных ею самой. С одной стороны, частые и неоднократно повторявшиеся беседы в кругу родных о разных знаменательных или забавных событиях в собственной семье или в жизни соседей-помещиков содействовали особенно прочному закреплению в памяти мемуаристки этих фактов. С другой стороны, она имела возможность опереться на подлинные документы времени — на дневник старшей сестры Александры Николаевны Цевловской, во многом бывший хроникой домашнего и сельского быта, — и на свои письма к той же сестре Саше с подробными описаниями своих тогдашних впечатлений о петербургской разночинной молодежи, среди которой юная Водовозова очутилась после окончания Смольного института.
Книга ‘На заре жизни’ охватывает в биографическом плане три начальных этапа жизненного пути автора: детство в крепостной деревне, отрочество и юность в закрытом учебном заведении и молодые годы, проведенные в среде демократической разночинной интеллигенции Петербурга начала шестидесятых- годов. Эти биографические этапы определили и те ‘участки’ русской действительности середины прошлого века, которые получили отражение в мемуарах Водовозовой. Горячая вражда к. крепостному праву и всем его порождениям красной нитью проходит через главы воспоминаний Водовозовой, рисующие деревенский период ее жизни. На казалось бы ограниченном материале одного из ‘захолустных уголков’ страны разворачивает она широкую картину дореформенной России ‘со всеми ужасами крепостного права и крепостнических воззрений, которые своим ядом заражали и отравляли все стороны быта, все сферы деятельности, характер русского человека, его привычки и понятия, даже в том случае, если он не имел никакого отношения к крепостным…’. В конце пятидесятых годов Н. А. Добролюбов писал, что быт крестьян и помещиков дореформенной деревни очень слабо отражен в литературе и ‘точного и определенного очерка жизни тогдашней не дает ни один из авторов, писавших мемуары о том времени’ {Н. А. Добролюбов, Собр. соч. в 9-ти томах, т. 2, М.—Л. 1962, стр. 323.}. Действительно, кроме ‘Семейной хроники’ С. Т. Аксакова, ряда произведений Н. В. Гоголя и И. С. Тургенева, русская литература не располагала в то время другими, созданными на основе личных наблюдений, произведениями, рисующими крепостной деревенский быт. Лишь в конце восьмидесятых годов была создана непревзойденная ‘Пошехонская старина’ М. Е. Салтыкова-Щедрина, без каких-либо прикрас и идеализации заклеймившая крепостничество. И все же Водовозова нашла свои живые, свежие краски, чтобы дополнить широкую картину быта дореформенной деревни, написанную Щедриным. С детства наблюдая помещичий и крестьянский быт, Водовозова всем своим существом возненавидела крепостничество — это ‘жестокое право распоряжаться судьбою ближнего по своему произволу’. И именно это позволило ей с такой яркостью, художественной правдой и полнотой нарисовать картину дореформенной деревни.
Водовозова широко показывает помещичью среду, развращенную многовековым господством крепостничества, выводит и ‘добрых’ и жестоких эксплуататоров. Но наиболее живо изображает писательница мелкопоместное дворянство. Поречский уезд Смоленской губернии, где находилось имение Цевловских и где провела свое детство Водовозова, как раз отличался преобладанием этого слоя помещиков и по дробности дворянских имений занимал одно из первых мест в губернии {См. Я. Соловьев, Сельскохозяйственная статистика Смоленской губернии, М. 1855, стр. 135.}. Это дало возможность автору наблюдать и впоследствии правдиво изобразить типы мелкопоместных дворян. Таковы наглые и бесстыдные сестры-помещицы Тончевы, обнищавший Селезень-вральман, потешающий богатых помещиков, спесивая дворянка Макрина и ряд других. С большим мастерством художественного изображения писательница показала их быт в его общих картинах и каждодневных деталях.
Анонимный автор воспоминаний о помещичьем быте дворян Смоленской губернии, современник Водовозовой, так писал в девяностых годах о своих земляках: ‘Были между ними и такие, которые жили и работали, как крестьяне, хотя многие из них были отставные поручики или даже капитаны с мундирами и пенсионами… В детстве моем мне случалось их видеть только тогда, когда они издалека приезжали в нашу усадьбу просить помощи или занимать хлеб для посева. Этих, обыкновенно, в комнаты не приглашали…’ {Воспоминания, мысли и признания человека, доживающего свой век смоленского дворянина. ‘Русская старина’, 1895, No 9, стр. 122.} Однако большую часть мелкопоместных дворян отличало не то, что они жили и работали, как крестьяне, а совсем иное отношение к труду. При всей своей бедности, часто доходившей до нищеты, они гнушались труда, считали чем-то постыдным и унижающим дворянское достоинство ударить палец о палец для выполнения самых ничтожных и легких работ даже в собственных ‘апартаментах’ и именно в праздности видели главный рубеж, отделяющий ‘благородное’ дворянство от всех прочих сословий. В образе помещицы Макрины Водовозова особенно ярко показала эту черту мелкопоместных дворян, это до предельного уродства доведенное сознание своего ‘барства’ при полном духовном убожестве. Из мемуаров видно, что в хозяйстве помещиков, которые и по умственному развитию, и по бытовому уровню мало чем отличались от своей же забитой ‘крещеной собственности’, степень эксплуатации была наиболее высокой. Это подтверждают и данные статистики. Из-за недостатка земли, а еще более из-за недостатка рабочих рук они стремились выжать из крестьян все соки.
Наряду с обнищавшими мелкопоместными дворянами писательница изображает представителей экономически более благополучных помещиков: самодура и женоненавистника ‘дядю Макса’ — М. Г. Цевловского, заполняющего свой вечный досуг увеселениями довольно жестокого свойства, соседа по имению, полуграмотного Воинова, убивающего время за изготовлением оборочек для платьев жены, своего крестного отца, Сергея Петровича Т., занятого бальзамированием собственной персоны и заготовившего себе набор гробов, шулера и развратника Лунковского и других.
В портретную галерею помещиков Водовозова включила изображение своей матери — А. С. Цевловской. Перед читателем предстает образ властной, ‘самодержавной’ женщины, до жестокости суровой к себе, к крепостным, к собственным детям. Непререкаемость власти помещичьей и родительской — это порождение крепостничества, распространявшееся на все, подвластное господину, — лежала в основе ее отношения и к крепостным и к детям. Эта умная, честная и, в сущности, добрая женщина, оказавшись хозяйкой имения и задавшись целью превратить его в источник больших доходов, становится незаметно для себя деспотом, суровым эксплуататором крепостного крестьянского труда, по собственному произволу решающим судьбы всех окружающих. Мемуаристка как бы раскрывает мысль Н. А. Добролюбова о том, что произвол помещика крепостного времени был обусловлен не столько личными чертами его характера, сколько являлся ‘неизбежным следствием тогдашнего положения землевладельцев’ {Н. А. Добролюбов, Собр. соч. в 9-ти томах, т. 2, М.—Л. 1962, стр. 304.}. Крепостничество не было той почвой, на которой могли бы вызревать и раскрываться черты личности и характера, присущие таким одаренным натурам, как мать Водовозовой. Лишь резко изменившаяся обстановка, лишившая ее неограниченной власти и над крепостными, и над собственными детьми, изменяет ее отношение к окружающему миру. По словам Водовозовой, возможно допускающей здесь некоторое преувеличение, ее мать ‘с самоотвержением стала служить идеалам шестидесятых годов’ и ‘горячо порицала насилие над чувствами кого бы то ни было’.
С не меньшей достоверностью и силой суровой правды изображает Водовозова тяжкую жизнь крепостных крестьян и дворовых. Она не сгущает красок, но и не допускает идеализации ‘старых порядков’, и потому столь мрачна описываемая ею крепостническая действительность.
Дореформенное крестьянство показано как забитая, задавленная беспросветной нуждою и диким произволом масса. Таковы крестьяне И. С. Гонецкого, дяди мемуаристки, доведенные до полной нищеты и отчаяния гонениями и надругательствами управляющего — немца ‘Карлы’. Рассказ об истории этих крестьян принадлежит к наиболее суровым, обличительным страницам книги Водо-возовой. Автор известных работ по истории крестьянства И. И. Игнатович, приводя в своем исследовании ‘Помещичьи крестьяне накануне освобождения’ (М. 1910) многочисленные факты грубого произвола помещиков и их администрации в отношении крепостных, сослалась на этот эпизод в воспоминаниях Водовозовой, как на один из красноречивых и правдивых источников. Вмешательство А. С. Цевловской, матери мемуаристки, положило конец произволу управляющего. Но характерно, что одним из главных стимулов для ее вмешательства было грозящее брату разорение. Все дело заключалось лишь в масштабах эксплуатации, в ее ‘рациональности’.
Не удивительно, что у самой Цевловской крепостных не только заставляют трудиться до изнурения, с помощью чего помещица поднимает свое разоренное хозяйство, но они становятся подчас жертвами ее жестокого своеволия. Такова судьба дворового человека Фильки, сданного Цевловской в рекруты лишь для того, чтобы умерить дикую ревность полусумасшедшего Савельева, мужа ее дочери Нюты.
Внутренне еще более драматична судьба другого дворового — Васьки-музыканта, чей талант был загублен крепостным состоянием. С большой психологической глубиной раскрывает мемуаристка благородную и высокоодаренную натуру Васьки, его музыкальную ‘одержимость’, безвыходность его положения и страшное душевное одиночество. Он в тягость своей госпоже — она не видит для себя никакой прибыли от его таланта, он чужд и крепостным, которые смотрят на его страсть к музыке как на праздное баловство.
Яд крепостничества отравлял и уродовал не только ‘господ’, но и людей из народа, прививая некоторым из них черты рабской покорности. Няня Мария Васильевна, фактически заменившая мать детям Цевловской, наделена от природы лучшими моральными качествами. Это человек, способный к преданности и самоотвержению. Но убеждение в своей сословной неполноценности пустило такие глубокие корни в ее душе, что, будучи по рождению свободной, она, по существу, отрекается от свободы и видит особую честь в том, чтобы быть причисленной к крепостным обожаемой ею семьи. Читая страницы, посвященные этой добровольной рабе, невольно вспоминаешь другой — уже чисто литературный персонаж, но созданный, без сомнения, также на основании непосредственных жизненных наблюдений. Это — Аннушка, крепостная ‘тетенек-сестриц’ в ‘Пошехонской старине’ М. Е. Салтыкова-Щедрина. Это ‘раба по убеждению’, у ней ‘даже сложился свой рабский кодекс’, который был ‘немногосложен и имел в основании своем афоризм, что рабство есть временное испытание, предоставленное лишь избранникам, которых за это ждет вечное блаженство в будущем’ {Н. Щедрин (М. Е. Салтыков), Полн. собр. соч., т. XVII, ГИХЛ, 1934, стр. 276.}. Такова и ‘вечная смиренница няня’ Водовозовой, до самой смерти учившая свою воспитанницу смирению и покорности.
Из воспоминаний Водовозовой можно узнать, однако, и о случаях протеста против помещичьего гнета и произвола. Она говорит о побегах крепостных, упоминает о беглом рекруте, которого сама видела, о крестьянской ‘забастовке’, подавленной с помощью военной силы, рассказывает о ночном нападении крепостных крестьян на своих помещиц, сестер Тончевых.
По широте охвата различных сторон помещичьей и крестьянской жизни, по яркости, исторической и художественной правде изображения крепостнической действительности последнего предреформенного десятилетия воспоминания Водовозовой занимают одно из выдающихся мест в мемуарной литературе.
Не одно поколение русских читателей с замиранием сердца следило за горестными событиями детства бедной маленькой Лизы, проливало слезы над сценами истязаний, которым подвергал ее в усадьбе полусумасшедший родственник Савельев, мысленно тосковало с ней в сырых дортуарах Смольного.
Годы пребывания в Смольном институте — восемь долгих лет под бдительным оком воспитательниц, отличавшихся грубостью, ханжеством и бездушием, — оставили глубокий след в памяти Водовозовой.
Со страниц ее книги встает неприкрытая правда социального неравенства, господствовавшего даже внутри замкнутого институтского мирка. Не говоря уже о прочной стене отчуждения между аристократической ‘Николаевской’ половиной Смольного, где воспитывались лишь дочери титулованных и потомственных дворян, и ‘Александровской’, куда допускались девушки из неродовых дворянских семейств, а также из семейств представителей высшего духовенства, даже внутри этой ‘Александровской’ половины, в которой воспитывалась Водовозова, существовала имущественно-сословная рознь, больно ранившая детские души. Полуголодное казенное довольствие, соблюдение частых постов совершенно изнуряли детей физически, направляли их стремления к тому, ‘как бы промыслить себе кусок, у кого бы для этого призанять деньжонок’. Однако тяжелые лишения, которые приходилось претерпевать институткам по милости начальства, не рождали в них чувства товарищеской солидарности. ‘Богачихи’, получавшие гостинцы и деньги от родственников, держались особняком от своих неимущих товарок. Постоянными внушениями воспитательниц при наглядном ежедневном сопоставлении нужды и богатства детям прививалась пошлая истина, что ‘если бедность — не порок, то гораздо хуже всех пороков’.
Замечательно сильно и убедительно рисует автор сухой формализм, грубое принуждение, мертвящее педантство, царившие в Смольном — казенном заведении, в котором на долгие годы были заперты сотни девушек. Незабываемы страницы, повествующие о трагической судьбе маленькой, хрупкой польки Фанни Голембиовской, не выдержавшей этой мертвящей атмосферы и сгоревшей от ‘скоротечной чахотки’ в первые же месяцы пребывания в суровых каменных стенах Смольного.
Казенному, жестко-формальному строю институтской жизни, узости, косности и невежественности воспитательниц соответствовал и формализм в преподавании. Узок был круг изучаемых предметов. Главное место среди них занимал французский язык. Однако и ему воспитанниц обучали не глубоко, преимущественно в рамках разговорной светской речи. О методике преподавания в Смольном так сказано в очерке Водовозова ‘Секретные воспоминания пансионерки’: ‘В классном учении у нас следовали… неизменной формальности: перепиши урок с безукоризненной чистотою да протрещи его на память — вот все, что требовали преподаватели. Рассказать своими словами тоже значило выучить по словам учителя, или, вернее, по фразам, которые он набирал без толку из разных книг и сам заучивал наизусть’ {‘Отечественные записки’, 1863, No 9, стр. 113—114.}.
Окончив институт, воспитанницы оставались поразительными невеждами, наивными созданиями, не знавшими жизни, о которой у них за годы затворничества в стенах Смольного укоренялись самые нелепые представления. Поэтому вполне справедливо утверждение Водовозовой: ‘…Все точно нарочно было приноровлено к тому, чтобы воспитать не человека, не мать, не хозяйку, а манекен, во всяком случае слабое, беспомощное, бесполезное, беззащитное существо’.
Обстановка Смольного института мало чем отличалась от условий других закрытых учебных заведений для девушек. В мемуарах А. Лазаревой, воспитывавшейся в Патриотическом институте также во второй половине пятидесятых годов, говорится по этому поводу: ‘- Картины, изображенные в очерке <,в книге Водовозовой>,, так жизненно правдивы, так верно рисуют действительность того времени, что почти все, сказанное о Смольном, можно повторить и о Патриотическом институте’ {Лазарева, Воспоминания воспитанницы Патриотического института дореформенного времени. ‘Русская старина’, 1914, No 8, стр. 229.}.
Так было в Смольном до начала 1859 года, когда, после смерти инспектора классов М. М. Тимаева и ухода в отставку сменившего его В. Н. Полевого, был назначен инспектором К. Д. Ушинский. Убежденный демократ-просветитель, Ушинский желал прогрессивного развития России, освобождения крестьян, широкого распространения грамотности среди народа. Педагогические идеи Ушин-ского оказали на постановку женского среднего образования в России огромное влияние. Одним из первых проявлений этого влияния была учебная реформа, которую он осуществил за три года своей деятельности в Смольном.
Страницы воспоминаний, относящиеся к периоду деятельности Ушинского в Смольном, дышат искренней любовью, глубоким уважением к личности великого педагога. Да это и понятно. Ушинский был первым светлым лучом в мрачных монастырских стенах, первым в жизни Водовозовой и ее институтских подруг примером бескорыстного служения благородным общественным идеалам. Не было почти ни одной стороны в жизни института, свидетельствует автор ‘На заре жизни’, которой бы не коснулась твердая реформаторская рука Ушинского. Ушинский потребовал, чтобы летние каникулы институткам позволили проводить в семье. Он решительно восстал против возмутительного правила, по которому вся переписка институток с родными проходила предварительную цензуру классных дам, подверг резкой критике казенщину и формализм. Инспектор классов, то есть лицо, которому по прямому долгу его службы следовало заниматься исключительно вопросами обучения, стал ломать, вспоминает Водовозова, всю косную систему воспитания своих учениц. И все же главной заслугой Ушинского явилась радикальная перестройка преподавания.
Сущность проведенной им реформы заключалась в организации преподавания на новых, прогрессивных началах. Прежде всего, девятилетний курс обучения был сокращен до семи лет, деление на два класса, в каждом из которых воспитанница проводила по три года, уступило место разумному делению на семь классов. Учебный материал был рационально распределен в соответствии с возрастом учениц. Была разработана новая учебная программа, включавшая ряд новых дисциплин — естественные науки, в том числе физику, и педагогику в старших классах.
Водовозова рисует в своих мемуарах и процесс ломки косных традиций Смольного, и созидание новых, гуманных отношений как между преподавателями и воспитанницами, так и среди самих воспитанниц. Институтки, охваченные жаждой познания, набрасываются на книги, проводят ночи над конспектами и сочинениями, засыпают преподавателей градом вопросов из самых различных областей науки, литературы, практической жизни, о существовании которых они прежде вообще не подозревали.
Эта разительная перемена и строя жизни, и нравственного облика воспитанниц, показывает мемуаристка, была прямым следствием деятельности Ушинского и плеяды его сотрудников, носителей демократических идей и высоких моральных принципов шестидесятых годов, людей, богато одаренных и педагогическим талантом, и вообще лучшими человеческими качествами.
Учебная реформа Смольного, немыслимая еще несколько лет назад, могла быть осуществлена лишь благодаря подъему общественного движения, охватившему Россию в конце пятидесятых — начале шестидесятых годов прошлого века, и была его отражением в этом прежде замкнутом мирке. И хотя о педагогической деятельности Ушинского Водовозова рассказывает в основном по личным впечатлениям о Смольном, читателю ясно, что своей системой он ответил на один из самых жизненных запросов целой эпохи. Этот ‘учитель всех учителей’ фактически обрисован в книге ‘На заре жизни’ как центр, вокруг которого объединились все лучшие педагогические силы Петербурга. Повествует мемуаристка и о борьбе против новшеств Ушинского классных дам и руководства института во главе с начальницей М. П. Леонтьевой — личным другом императрицы.
На страницах воспоминаний, относящихся к последнему периоду жизни в Смольном, Водовозова очень скромно говорит о своем личном участии в том движении подъема, охватившем в 1859—1861 годы ‘смолянок’, которое, будучи непосредственно связано с обновительской деятельностью Ушинского на посту инспектора в Смольном, было одним из отражений общего демократического подъема в стране. А между тем есть все основания полагать, что она была одним из самых активных организаторов этого движения и что под ее влиянием находились и сверстницы, и младшие воспитанницы. Только такой ее ролью в институте можно объяснить слова из письма к ней Водовозова, написанного в те дни, когда, с наступлением общей реакции в стране, началась кампания против Ушинского и группы новых преподавателей Смольного (В. И. Водовозова, М. И. Семевского, Д. Д. Семенова и других): ‘Со Смольным вообще нам всем придется распрощаться… Но нам, Лиза, теперь предстоит серьезная обязанность поддержать то доброе направление, которого мы желали. Твои подруги и друзья остались еще в Смольном и, верно, будут действовать’ {В. И. Семевский, Василий Иванович Водовозов, СПб. 1888, стр. 56.}. Читая ее мемуарный очерк ‘К свету’, мы убеждаемся, что и в дальнейшие годы, уже выйдя из стен института, Водовозова сохраняла влияние на своих подруг. Их отношения всегда носили характер дружеской помощи и поддержки.
В своих мемуарах она правильно оценивает роль Ушинского — просветителя-демократа, прогрессивного реформатора устаревшей педагогической системы, поборника самого широкого и всестороннего развития человеческой личности, страстно убежденного в том, что основой существования человеческого общества является труд — ‘единственно доступное человеку на земле и единственно достойное его счастье’ {К. Д. Ушинский, Собр. соч., т. II, М.—Л. 1952, стр. 347.}. Такая оценка, вытекающая из воспоминаний Водовозовой, фактически совпадает с нашей, современной оценкой системы и идей Ушинского. ‘Это настоящие педагогические идеи… — говорил М. И. Калинин, — они только в нашем социалистическом обществе и могут быть полностью осуществлены’ {‘Учительская газета’, No 26, от 28 февраля 1941 г.}.
‘Шестидесятые годы можно назвать весною нашей жизни, эпохою расцвета духовных сил и общественных идеалов, временем горячих стремлений к свету и к новой, неизведанной еще общественной деятельности’ — такими словами начинает Водовозова описание третьего и самого значительного периода своей жизни. Эта эпоха навсегда осталась для мемуаристки самой светлой порой в ее личной биографии, она видела в ней важнейший этап в общественном обновлении России. Именно к этому времени больше всего и относится заглавие ее воспоминаний ‘На заре жизни’. Все, что было раньше, за исключением последних лет пребывания в институте при Ушинском, обрисовано ею как дорассветная мгла.
Восприятие шестидесятых годов как ‘зари жизни’ было присуще многим деятелям той эпохи. В эти годы общественного подъема как бы пережили свое второе рождение даже люди значительно более зрелых лет. Н. В. Шелгунов, которому тогда было уже далеко за тридцать, вспоминал: ‘Это было удивительное время, — время, когда всякий захотел думать, читать и учиться… Спавшая до того времени мысль заколыхалась, дрогнула и начала работать… Не о сегодняшнем дне шла тут речь, обдумывались и решались судьбы будущих поколений, будущие судьбы всей России…’ {Н. В. Шелгунов, Воспоминания, М.—П. 1923, стр. 82.}
Начинался буржуазно-демократический этап освободительной борьбы в России, господствующим идейным направлением которого было народничество, а главным деятелем — разночинец, образованный представитель либеральной и демократической буржуазии, по определению В. И. Ленина {См. В. И, Ленин, Полное собрание сочинений (изд. 5-е), т. 25, стр. 93.}.
‘Нигилистами’ окрестили современники разночинную молодежь шестидесятых годов с легкой руки И. С. Тургенева, подметившего прежде всего резко критическую направленность идеологии ‘молодого поколения’. ‘Новыми людьми’ годом позже назвал их Н. Г. Чернышевский, подчеркнувший, в противовес Тургеневу, позитивные черты миросозерцания разночинцев, их стремление преобразовать общественную жизнь России на новых социальных и нравственных началах. Разночинец шестидесятых годов действительно отвергал многое в существовавших формах общественного бытия — от политического строя самодержавия и феодальных общественных отношений до веками устоявшихся морально-этических норм, насаждавшихся господствующим классом. И этой своей стороной он был близок к просветителям XVIII века. Характеризуя последних, Ф. Энгельс писал: ‘Никаких внешних авторитетов какого бы то ни было рода они не признавали. Религия, понимание природы, общество, государственный строй — все было подвергнуто самой беспощадной критике, все должно было предстать перед судом разума и либо оправдать свое существование, либо отказаться от него’ {К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения (изд. 2-е), т. 19, стр. 189.}. Эти слова применимы и к русским ‘нигилистам’ шестидесятых годов. Но в их время капитализм уже победил в странах Западной Европы и Америки, ‘революционность буржуазной демократии уже умирала (в Европе)’ {В. И. Ленин, Полное собрание сочинений (изд. 5-е), т. 21, стр. 256.}. И в этих условиях деятель русского освободительного движения не мог ограничиться рамками просветительных идей. Для него, как и для великих западноевропейских утопических социалистов, ‘буржуазный мир, построенный сообразно принципам этих просветителей, так же неразумен и несправедлив и поэтому должен быть так же выброшен на свалку, как феодализм и все прежние общественные порядки’ {К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения (изд. 2-е), т. 19, стр. 191.}. Поэтому на своем знамени он начертал социалистические идеалы и стремился освободить не человечество вообще, а прежде всего его трудящуюся и угнетаемую часть, не выделяя, однако, определенного общественного класса.
Защита интересов трудящихся масс, соединение демократических и утопически-социалистических идей в одно неразрывное целое придавали особые черты буржуазно-демократическому движению в России, незримыми узами связанному с классовой борьбой крестьянства против крепостничества и его остатков. Освободительная борьба, казалось внезапно вспыхнувшая огромным пламенем в начале шестидесятых годов, проявлялась в самых различных сферах жизни, вызвав интенсивную работу мысли и жажду действия, немедленного, широкого, всеобъемлющего. Это стремление разночинной молодежи отдать все свои силы служению народу превосходно отразила Водовозова в своих воспоминаниях. Писательнице, несомненно, удалось найти свой угол зрения, свои собственные краски для достоверного и в то же время яркого освещения эпохи, передать ее неповторимый колорит, воссоздать живые голоса людей тех лет.
В мемуарах Водовозовой описаны не столько знаменательные исторические события шестидесятых годов, сколько будни и быт освободительного движения, созданы портреты и зарисовки не столько корифеев общественной мысли и вожаков революционной борьбы, сколько рядовых участников радикальных кружков и отдельных более или менее известных литераторов. Многие из ее героев безыменны. Другие названы вымышленными именами. По составу действующих лиц воспоминания Водовозовой существенно отличаются от мемуаров Н. В. Шелгунова, Л. Ф. Пантелеева, А. Я. Панаевой и других. Все они несравненно ближе стояли к идейным и политическим центрам освободительной борьбы шестидесятых годов — к редакциям ‘Современника’ и ‘Русского слова’ или к тайному обществу ‘Земля и воля’ и могли поэтому рассказать о деятельности руководителей движения.
Между тем именно потому, что мемуаристка показала движение шестидесятых годов в разрезе его общественного быта, на примере рядовых его участников, оно приобрело под ее пером черты массовости, в ограниченном, конечно, понимании этого слова. Для читателя становится очевидным, что описываемые три кружка — и учительский, и группировавшийся вокруг сестер Корецкой и Кочетовой и собиравшийся в ее собственной семье, — являлись одними множества им подобных, что те вопросы, которые так страстно дебатировались в этих демократических кружках, были предметом пристального внимания и в других, что это была та среда, где жадно ловили и сочувственно обсуждали каждое новое выступление Чернышевского, Добролюбова, Писарева, среда, на поддержку которой рассчитывала ‘Земля и воля’. Именно в такого рода кружках рождалось новое отношение к труду, к общественным обязанностям, долгу перед народом, высокая требовательность к самим себе, доводимая до аскетизма Рахметова, напряженные поиски путей для сближения с угнетенными и обездоленными массами.
Рассказывая о рядовых участниках движения шестидесятых годов, Водовозова сумела изобразить их не схематично, не безликими единицами, а живыми людьми. Отмеченные печатью тяги к активной общественной практике, стремлением переделать жизнь в согласии с новым справедливым идеалом, — эти люди не чужды вместе с тем некоторых противоречий и слабостей. ‘Смерч’ и ‘Экзаменатор’, Очковская и ‘княжна’ Липа, словесник Ваховский и медик Прохоров, так же как и большинство других лиц, описываемых в мемуарах Водовозовой, — все это зарисовки людей, несхожих друг с другом по своей личности и характеру. И всех этих людей Водовозова умеет показать не описательно только. Она ставит читателя лицом к лицу со своими невымышленными ‘героями’ и воссоздает живой облик каждого из них, их споры, столкновения. О чем они думают, к чему стремятся, против чего негодуют — обо всем этом читатель узнает не столько из сообщений и характеристик мемуаристки, сколько из слов самих ‘героев’ ее воспоминаний. Здесь и страстная полемика по поводу тургеневского романа ‘Отцы и дети’, и споры о значении для общества искусства и естественных наук, о любви и браке, о женской эмансипации и воспитании детей, о методах первоначального обучения и множестве других вопросов, волновавших в то время умы и сердца. Со страстной заинтересованностью непосредственного участника рассказывает писательница обо всех этих дискуссиях, не скрывая крайностей отрицания и не сглаживая ни нарочитой грубоватости споров и резкости оценок, ни наивности скороспелых суждений и выводов. ‘Многие из молодого поколения, — замечает она, — не могли разовраться в той массе идей, которые в освободительный период стали быстро распространяться в обществе… Вот потому-то в шестидесятые годы так часто спорили об идеях и вопросах, иногда самых элементарных, о многом рассуждали наивно, односторонне, а то и нелепо’.
Однако Водовозова показывает своих героев не только в спорах и рассуждениях. Она знакомит читателя и с их бурной, кипучей деятельностью, которой они отдаются с бескорыстием и самоотверженностью молодости. Они преподают в воскресных школах, бросая первые зерна просвещения и пробуждая тягу к знаниям среди петербургского ‘простонародья’, учат грамоте и у себя на дому детишек бедноты, собирают средства для разных общественных целей, устраивая литературные чтения и лекции, учреждают производительные ассоциации и бытовые коммуны, усиленно занимаются самообразованием, организуя читки и обсуждения книг, статей, художественных произведений, стремятся помочь сойти с позорно-гибельного пути проституции женщинам, брошенным нуждою в публичные дома, и т. д. и т. п.
Широкая картина общественных настроений и жизни радикальных кружков начала шестидесятых годов, нарисованная Водовозовой, не может, разумеется, претендовать ни на полноту охвата относящихся сюда явлений, ни на научную объективность их исторического осмысления. Элементы неполноты, некоторая субъективность, а значит, и односторонность личного опыта, присущи и книге ‘На заре жизни’, как, впрочем, любому мемуарному труду. Мемуаристка совершенно справедливо сообщает, например, что многие из обсуждавшихся в то время вопросов ‘были тесно связаны со сложными социальными и политическими идеями’. Но этой связи она не показывает ни в своих обобщающих оценках шестидесятых годов, ни в очерковых зарисовках кружковой жизни молодежи. Заключая главу, посвященную эпохе падения крепостного права, Водовозова пишет, что наиболее характерными идеалами того времени были ‘идеалы демократические, выражавшиеся стремлением сблизиться с народом для улучшения всех сторон его жизни’, что в это время особенно усилилась ‘борьба за равенство всех перед законом, за уничтожение сословных привилегий и предрассудков’, что молодежь горячо верила в осуществимость своих идеалов ‘в очень близком будущем’. Но как практически велась борьба за новые общественные идеалы, какими средствами, какими силами, в каких формах, — об этом из мемуаров нельзя почерпнуть почти ничего. Собственно революционное движение шестидесятых годов не получило в них отражения, что и не удивительно. Водовозова не принадлежала к числу непосредственных участников этого движения и не могла располагать сведениями о нем. Но Водовозова часто умалчивает и о таких фактах, которые были широко известны в кружках радикальной молодежи и о которых она не могла не знать.
Н. В. Шелгунов назвал те же самые годы, о которых пишет Водовозова, ‘эпохой прокламаций’ {Н. В. Шелгунов, Воспоминания, М.—П. 1923, стр. 32.}. Действительно, составление, печатание и распространение различных воззваний, обращенных к народу, к ‘образованным классам’, к офицерам и к солдатам, исходивших из самых разнообразных кружков, было одной из характерных форм революционной практики этого времени. Наибольшее число прокламаций появилось как раз в 1862 году, то есть в то время, когда мемуаристка впервые соприкоснулась с жизнью ‘молодого поколения’. И не было кружков, где бы не обсуждались эти воззвания, где бы они не стали предметом горячих споров и пламенных надежд. Даже Е. А. Штакеншнейдер, являвшаяся скорее благожелательной наблюдательницей освободительного движения, чем его участницей, отмечала в своих дневниковых записях и факты появления прокламаций, и вызванное ими оживление в радикальных кругах, и собственное к ним отношение. Водовозова ограничивается лишь беглым упоминанием о репрессиях, вызванных в том числе и появлением прокламаций.
Никакого отражения не получило у Водовозовой и конституционное движение, сравнительно широко распространившееся в том же 1862 году, по поводу которого Н. Г. Чернышевский написал свои ‘Письма без адреса’. Нет ничего, кроме сухого упоминания, и о польском восстании 1863 года, послужившем одним из важных факторов размежевания либеральной и демократической тенденций в освободительном движении России. Описываемые мемуаристкой кружки, в том числе и создавшийся в доме Водовозовых, когда они стали жить своей семьей, как бы изолированы от политической жизни страны, от тех ее наиболее жгучих вопросов, которые волновали разночинную интеллигенцию этого времени. Между тем большинство людей, в окружении которых прошли молодые годы Водовозовой и с которыми ее связывали и общие интересы и дружеские узы, являлись участниками- революционной борьбы или тесно соприкасались с революционным подпольем. П. И. Якушкин, как свидетельствуют некоторые документы, принимал ‘самое живое и большое участие в распространении между народом пропаганды’ {‘Русская литература’, 1962, No 4, стр. 151.}. Г. З. Елисеев и П. Л. Лавров были членами ‘Земли и воли’, а первый из них позже был причастен к конспиративным замыслам ‘Ишутинского кружка’. П. А. Гайдебуров участвовал в землевольческих сходках, происходивших у Н. П. Сусловой {Центральный гос. архив Октябрьской революции, ф. 272, д. 13, л. 216.}. Справки такого рода о людях, с которыми общалась Водовозова в годы своей молодости, можно было бы значительно умножить, но только не с помощью ее мемуаров.
Эту неполноту освещения описываемой эпохи ощущала и сама мемуаристка. В письме к А. А. Луговому, являвшемся ответом на его восторженный отзыв о ее книге, Водовозова признавалась, что не смогла дать картины прошлого во всей ее полноте. ‘…Множество явлений, тоже происходивших на моих глазах, может быть еще более значительных, — писала она, — опускала потому, что впечатления, полученные от них, были слишком слабы, или потому, что не сумела выяснить и установить их логическую связь с остальными фактами изображаемой мною эпохи. Вот это-то отсутствие изображения некоторых сторон жизни долго заставляло меня колебаться, следует ли печатать в журналах совершенно оконченные очерки моих ‘Воспоминаний’ {Рукописный отдел Института русской литературы АН СССР (Пушкинский дом), шифр 7290/XLII б. 33, л. 66 об.—67.}.
Из этого письма нетрудно заключить, что легальная просветительная деятельность в радикальных кружках оставила в памяти Водовозовой более глубокий след, чем революционные замыслы тех лет, которым она была внутренне чужда, хотя близко соприкасалась с революционно настроенными элементами.
Радикальные кружки того времени не были идейно монолитными, как не было идейно единым и все движение шестидесятых годов. В одном и том же кружке мы встречаем людей, стремившихся к радикальному преобразованию существовавшего в России ‘порядка вещей’, веривших в близость революции и желавших объединить все прогрессивные силы для политической борьбы с самодержавием, но тут же мы видим и таких, для которых общественная деятельность ограничивалась рамками просвещения народа и собственным нравственным самоусовершенствованием, которые признавали только легальный путь борьбы за лучшее будущее, то есть путь реформ. Как писал один из участников революционной борьбы эпохи падения крепостного права (позже известный анархист) В. Н. Черкезов, ‘о сближении с народом, о служении его интересам, о задачах молодого поколения в деле народного образования, народной медицины, артелей, кооперативного кредита и прочих видов хождения и сближения с народом говорили и культурники и революционеры, в большинстве случаев они даже работали вместе: разделение между двумя течениями тогда еще не произошло’ {М. А. Бакунин, Избр. соч., т. I, Пг. 1919, стр. 30.}. В условиях последовавшей затем реакции демократическая тенденция все резче отделялась от либеральной, все отчетливей становился разделяющий их рубеж. Этот процесс также не отражен в мемуарах Водовозовой, которая в ретроспективном восприятии своих поздних лет красит одним цветом все движение шестидесятых годов, не различая в нем политических оттенков.
Правда, и у Водовозовой можно найти отдельные свидетельства, показывающие, что у ее современников были и иные, более радикальные замыслы, шедшие значительно дальше тех, которые она запечатлела в своих мемуарах. Так, по ее словам, в 1863 году в связи с усилением правительственных репрессий ‘на одной из вечеринок рассуждали о том, какое движение произошло бы в России, как быстро умерило бы правительство свой произвол, если бы возможно было поднять мятеж огромного числа раскольников и сектантов’. Более того, писательница замечает, что ‘с этой мыслью соглашались все’, а многие указывали и на необходимость поднять Поволжье. Однако этот рассказ обособлен от всего повествования Водовозовой о шестидесятых годах и не нарушает общего легально-народнического тона ее воспоминаний. У читателя создается впечатление, будто такого рода разговоры были случайными и имели характер отвлеченных рассуждений. Между тем история, так называемого ‘Казанского заговора’ показывает, что в то время действительно делались попытки поднять Поволжье, то есть на деле осуществить один из наиболее смелых революционных замыслов шестидесятых годов.
Большое место уделяет Водовозова оценке столь близкого ей программного романа Н. Г. Чернышевского ‘Что делать?’. Для нее это произведение дорого тем, что в нем ‘сплошной победный, торжествующий гимн труду и трудящимся, труду, который недавно был уделом только раба’. Она свидетельствует, что роман Чернышевского ‘дал сильный толчок к умственной и нравственной эволюции русского общества’, и всячески подчеркивает огромность этого влияния на современников. Однако о значении романа ‘Что делать?’ как призыва и поучения революционной борьбе мемуаристка умалчивает. ‘Я не буду касаться Рахметова, представляющего в романе героя, идеал ‘человека будущего’, — прямо предупреждает она читателя, сосредоточивая все свое внимание на значении произведения Чернышевского с точки зрения вопросов новой морали и утопически-социалистических идей, послуживших сигналом к созданию множества мелких производительных ассоциаций. Вся пространная и местами очень яркая и глубокая характеристика романа ‘Что делать?’ дана Водовозовой с демократических позиций, но революционный его подтекст писательница обошла молчанием.
Крестьянскую реформу Водовозова оценивает с либеральных позиций. Она называет ее то ‘демократическим’, то ‘грандиозным’, то ‘великим’ актом. Правда, отдельные места ее воспоминаний показывают, что ее отношение к реформе не всегда было таким. Когда молодая женщина впервые столкнулась с пореформенной деревней, она, по ее собственным словам, была потрясена, увидев, насколько живая действительность расходилась с ее представлениями об освобождении крестьян. Все, что ей довелось увидеть и услышать летом 1862 года по возвращении из Смольного института под родной кров, угнетало, удручало, ‘подрезало -крылья… детских надежд и упований’. Малоземелье, чересполосица, высокий выкуп, который должны были платить крестьяне за земельный надел, оброки помещику, его произвол, кабальные формы найма и аренды — все это так ясно обрисовалось за короткий отрезок времени, который Водовозова провела в родных местах, что не оставило у нее никаких сомнений в грабительском характере ‘царской воли’. И хотя позднее мемуаристка усматривала здесь лишь ‘дефекты’ реформы, пытаясь в целом найти смягчающие обстоятельства для объяснения этих ‘дефектов’, тем не менее приводимые ею рассказы крестьян о ‘воле’ и ее собственные наблюдения, изложенные в главе ‘Захолустный уголок после крестьянской реформы’, звучат куда более убедительно, чем попытки оправдать реформу и рассуждения о том, что она ‘не могла уничтожить всей неправды, вытравить всего ужаса бесправия и произвола, веками въедавшихся в… жизнь’. Сопоставление ею же приводимых фактов с ее же собственными выводами приводит читателя к заключению, что эти выводы явились, по-видимому, результатом позднейшего переосмысления писательницей ее собственных взглядов и настроений эпохи падения крепостного права.
Таким образом, в воспоминаниях Водовозовой мы находим лишь известный приглушенный отзвук революционных идей шестидесятых годов, освещаемых с позиций легального народничества. Легально-народнические воззрения мемуаристки наложили свой отпечаток на отбор фактов, освещение событий, оценку явлений и действующих лиц.
На идейное формирование Водовозовой огромное влияние оказал ее первый муж — В. И. Водовозов. Сопоставляя его неопубликованную статью, посвященную шестидесятым годам (большие отрывки из которой приводятся в биографическом очерке, написанном В. И. Семевским), с оценками автора ‘На заре жизни’, мы видим полное совпадение их воззрений.
В статье Водовозова, так же как в мемуарах Водовозовой, преобладает морально-этический подход к характеристике шестидесятых годов. Оба решительно возражают против оценки этой эпохи как чисто ‘нигилистической’. ‘Означенная кличка очень неудачна, — писал Водовозов, — …в описанном нами движении было далеко не одно отрицание… Что касается крайностей отрицания, то они касались более формы, чем сущности дела’ {В. И. Семевский, Василий Иванович Водовозов, СПб. 1888, стр. 146.}. Он указывал, что отрицание было главным образом направлено ‘против порядков и обычаев, сковывавших… жизнь’ {Там же, стр. 142.}, подчеркнув при этом тот факт, что ‘молодое поколение далеко не ограничивалось отрицанием, оно горячо принялось за дело самообразования’ {Там же.}. Но так же как впоследствии его жена, Водовозов, говоря о позитивной стороне движения шестидесятых годов, сосредоточивает все свое внимание на вопросах внутреннего самоусовершенствования ‘молодого поколения’ и просвещения народных масс. Практическая деятельность ‘молодого поколения’ в освещении Водовозова ограничивалась одним стремлением — ликвидировать невежество масс. Останавливается он и на истории создания различных ассоциаций и коммун, преследовавших цель ‘установить равенство отношений и общность нравственных интересов’ {Там же, стр. 144.}, и на влиянии романа Чернышевского ‘Что делать?’, и, наконец, на вопросе о женской эмансипации. Перед нами, таким образом, тот же круг проблем, который нашел свое освещение в воспоминаниях Водовозовой, а главное, это освещение дано с одних и тех же позиций и в статье Водовозова, и в мемуарах его жены.
Мемуаристка также решительно возражает против оценки людей шестидесятых годов как ‘нигилистов’. ‘В эпоху нашего обновления, — пишет она, — молодая интеллигенция была проникнута скорее пламенною верою, чем огульным отрицанием’. В чем заключалась эта ‘пламенная вера’, каково было содержание тех общественных идеалов, которыми жила и вдохновлялась демократическая часть русского общества того времени. — разрешению этих вопросов Водовозова посвятила заключительный раздел главы XXII, названный ‘Значение шестидесятых годов’. Здесь содержится важный комментарий, устанавливающий правильный угол зрения для восприятия многочисленных конкретных описаний людей и быта шестидесятых годов в воспоминаниях Водовозовой. В этих описаниях как раз больше показано ‘отрицание’, а не устремления к строительству нового. Но своими разъяснениями в заключительной части главы XXII Водовозова указывает на новые демократические идеалы, во имя которых осуществлялось ‘отрицание’, то есть социальная критика существовавшего порядка вещей, морали ‘отцов’ и прочих устоев старой жизни.
Прямее, непосредственней о созидательных усилиях ‘молодого поколения’ шестидесятников рассказано в очерке ‘К свету’ (1916) — мемуарах отчасти беллетристического характера. Но в этой поздней работе мемуаристки преобладает изображение мирной просветительной деятельности. Социальная же и политическая атмосфера жизни шестидесятников, их взволнованность большими общественными проблемами здесь не показаны.
‘Люди шестидесятых годов, конечно, не водворили счастья на земле, не добились они ни равенства, ни свободы, о чем так страстно мечтали’, — с горечью заключала Водовозова, подводя итоги своему повествованию о самых светлых годах ее жизни. Но эти годы, по ее справедливому убеждению, оставили свой нестираемый след в историческом развитии России. Правда, значение идей шестидесятых годов состояло не в тех мелких достижениях, которые перечисляет затем писательница, — эти ‘достижения’ являли собой закономерный процесс буржуазного развития России, притом развития, скованного политической системой самодержавия и сохранением громадных пережитков и остатков крепостничества. Главное значение идей шестидесятых годов заключалось в том, что они, как знамя, были приняты следующим поколением борцов за революцию и сохраняли свое революционное содержание вплоть до падения самодержавия в России. Эта мысль, хотя и не сформулированная прямо, проходит по воспоминаниям Водовозовой, освещающим отдельные события ее жизни более поздних лет.
В главе ‘Житейские невзгоды’ из книги ‘На заре жизни’ и в очерке ‘Из недавнего прошлого’ (1915), рисующем события и обстановку второй половины восьмидесятых годов, особенно отчетливо звучит мысль о том, что шестидесятые годы не прошли бесследно для последующих поколений передовой русской интеллигенции. Переменились времена, изменились и обстоятельства и люди, но яркий факел демократических идей, зажженный в те времена, когда в России ‘все переворотилось’ и только стало ‘укладываться’, остался негаснущим маяком для освободительной борьбы новых ‘молодых поколений’.
И очерки, вошедшие в книгу ‘На заре жизни’, и другие мемуарные произведения Водовозовой как бы объединены этой общей идеей, и в этом смысле, несмотря ни на разновременность их написания, ни на различие тематики, представляют собой несомненное единство. Однако по своей исторически-познавательной ценности они не вполне равнозначны. Так, большой очерк ‘К свету’, хотя и восходит к вполне определенным историко-бытовым реалиям, воспринимается скорее как художественное, а не мемуарное произведение. Воспоминания здесь беллетризированы. Бытописание подчинено фабуле, хотя эта фабула — личная драма двух героев, А. Н. Садовской и Н. А. Маньковича. Но подлинные имена их не названы, как не названы и подлинные имена большей части других действующих лиц — А. П. Ивановской, А. П. Ермолаева, Шершневского и некоторых других. Тем не менее этот очерк так ярко характеризует ‘шестидесятников’ — их напряженную трудовую жизнь и тягу ‘к свету’, их моральную чистоту, принципиальность и высокий гуманизм, освещая к тому же и некоторые детали, касающиеся биографии Ушинского, Водовозова и самой мемуаристки, — что без него написанная Водовозовой картина ‘шестидесятых годов’ была бы далеко не полной.
Случай, рассказанный в очерке ‘Из давно прошедшего’, органически связан с первой частью мемуаров ‘На заре жизни’, рисующей помещичий быт. И надо думать, что при переработке своей книги, которую намечала сделать Водовозова в последние годы жизни, он был бы включен в этот раздел книги, как эпизод из жизни богатого помещика-самодура.
По свидетельству современников, Водовозова располагала широчайшим кругом знакомств и связей в литературном, педагогическом и научном мире. Но в своих воспоминаниях писательница дала портретные зарисовки лишь весьма ограниченного круга лиц, с которыми ей довелось соприкасаться в жизни. Мы находим в ее мемуарах портреты-характеристики М. И. Семевского, П. И. Якушкина. Г. З. Елисеева, П. Л. Лаврова, М. А. Маркович (Марко Вовчок) и некоторых других. Зарисовки эти довольно беглы, но все же перед читателем каждый раз воссоздается живой облик человека и часто приводятся не лишенные историко-литературного интереса эпизоды его биографии.
Более распространенные очерки посвящены В. И. Водовозову, К. Д. Ушинскому, В. А. Слепцову и В. И. Семевскому. Здесь особенно ярко проявилось характерное для Водовозовой, как мемуаристки, стремление к объективному, неприкрашенному показу близких и дорогих ей людей. Но эта объективность далека от равнодушного фотографического регистрирования тех или других качеств и черт человека. Особое умение распределить свет и тени, свойственное Водовозовой, уберегло ее от холодного объективизма. Она нисколько не скрывает своих симпатий и антипатий к изображаемым личностям, в то же время не окрашивая их одним только темным или светлым тоном.
Другая особенность, отличающая портретные зарисовки, состоит в том, что все описываемые ею лица имеют одну общую черту — они изображены как типичные представители шестидесятых годов. В их портретах, созданных рукою мастера и тонкого наблюдателя, черты ‘шестидесятника’ показаны под тем же морально-этическим углом зрения, что и характеристика эпохи в целом. Они представлены писательницей прежде всего как живые люди определенной эпохи со своими человеческими достоинствами и слабостями и в значительно меньшей степени как деятели или идеологи.
Обе эти черты проявились и в отдельных мемуарных очерках, и в кратких зарисовках на страницах книги ‘На заре жизни’ и других воспоминаний.
Воспоминания о Водовозове были включены в мемуарный очерк об Ушинском и его реформе. Мемуаристка опубликовала этот очерк, с подзаголовком ‘Из воспоминаний институтки’, почти через год после смерти Водовозова и подписала его вымышленным именем — ‘Н. Титова’, выступив, таким образом, не как писательница, достаточно широко известная в это время, а в скромной роли одной из рядовых воспитанниц Смольного института, сохранившей чувство глубокой благодарности, любви и уважений к учителям, преобразившим духовный мир своих учениц.
Воспоминания о Водовозове освещают чрезвычайно короткий период его жизни — недолговременное пребывание в Смольном институте. И тем не менее на этом материале Водовозовой удалось создать полнокровный образ педагога-новатора, всей душой отдавшегося любимому делу, непримиримого врага косности, рутины, невежества и произвола. Благодаря тому что мемуаристка показала его в той сфере, в которой и сам Водовозов видел весь смысл своей жизни, она смогла ярко осветить важнейшую сторону его личности и трудовой деятельности. И хотя в позднее написанных очерках ‘К свету’, ‘Из недавнего прошлого’, ‘Житейские невзгоды’ Водовозову было уделено немало страниц, но в них, по существу, лишь дорисовывался написанный ранее и в основных своих чертах вполне законченный его портрет.
Мемуаристка показывает Водовозова как одного из типичных представителей ‘поколения шестидесятых годов’. И действительно, этот разночинец-демократ и по своему происхождению и по взглядам был прежде всего ‘шестидесятником’, несмотря на то что к началу той эпохи он был уже вполне зрелым и сложившимся человеком. Именно идеи шестидесятых годов вдохнули живую жизнь в его педагогическую деятельность, дали простор его замыслам и стремлениям. И этим же была обусловлена его личная близость к ‘молодому поколению’, которую так хорошо показала Водовозова в очерке ‘К свету’.
В обрисовке Водовозова писательница ограничивается тем же морально-этическим углом зрения, что и в характеристике деятелей шестидесятых годов в целом, и это, конечно, обедняет зарисовку. Из воспоминаний мемуаристки читатель не может ничего узнать об общественно-политических взглядах педагога-демократа, в неразрывной связи с которыми находились его педагогические воззрения и вся его практическая и литературная деятельность. Он не стал ни политическим борцом, ни прямым участником революционного движения, а принадлежал к той когорте ‘шестидесятников’, которая усматривала главный, если не единственный путь к общественному преобразованию России в распространении знаний и всеисцеляющей силе труда {См. В. И. Семевский, Василий Иванович Водовозов, СПб. 1888, стр. 150.}. Он был одним из первых представителей русского легального народничества.
С большой теплотой обрисован мемуаристкой образ писателя-демократа В. А. Слепцова. Те же самые личные черты, которые в воспоминаниях Е. И. Жуковской (Цениной), А. М. Скабичевского, Н. В. Успенского превращают его в холодного эгоиста, фантазера и фата, под пером Водовозовой приобретают совершенно другую окраску. Она показывает, какое горячее и отзывчивое сердце скрывалось под холодной внешностью Слепцова, под его неизменной наружной сдержанностью. Мемуаристка не усматривала порока в его страсти к изящному, угадывая, что в этом проявлении художественной натуры Слепцова сказывалась его неутолимая тоска по светлому гармоничному миру, который он с такой любовью и бескорыстием пытался создать в миниатюре устройством Знаменской коммуны. В его отношении к женщине Водовозова видит прежде всего горячее стремление сделать все, что только можно, для ее социального раскрепощения и независимости. Касается она и интимной стороны жизни Слепцова: в его отношениях с Очковской не трудно заметить какую-то сердечную драму. Но для Водовозовой Слепцов прежде всего человек, наделенный высокими качествами общественного деятеля.
Как общественного деятеля показывает мемуаристка и В. И. Се-мевского. Хотя она предупреждает читателя, что ее мемуарный очерк является лишь дополнением к автобиографии Семевского, в действительности же это дополнение более пространно и по объему и по хронологическому охвату, чем те отрывочные автобиографические сведения, которые сохранились в бумагах В. И. Семевского и были опубликованы после его смерти. Водовозова рисует обстановку, в которой рос юный Семевский, его семью — сестру и братьев, особенно старшего брата, известного историка, издателя-редактора ‘Русской старины’ М. И. Семевского. Она упоминает об аресте В. И. Семевского в 1905 году, связанном с событиями ‘Кровавого воскресенья’. В составе депутации, состоявшей в основном из либеральных профессоров и литераторов (среди которых, однако, был и А. М. Горький), В. И. Семевский ездил к председателю Кабинета министров С. Ю. Витте и министру внутренних дел П. Д. Святополк-Мирскому с целью предотвратить расправу с рабочими. Арестованной депутации было предъявлено обвинение в- намерении сорганизовать Временное правительство России после революции. Факт этот послужил одним из поводов для написания статьи В. И. Ленина ‘Трепов хозяйничает’, опубликованной в No 5 газеты ‘Вперед’ от 7 февраля (25 января) 1905 года {В. И. Ленин, Полное собрание сочинений (изд. 5-е), т. 9, стр. 238—241.}.
Пообещав осветить лишь ‘некоторые основные черты его характера’, Водовозова, по существу, дала и характеристику общественно-политических воззрений Семевского, отметив глубокое сочувствие ‘Василия Ивановича к освободительным, социалистическим учениям’, его приверженность идее политической свободы и глубокую веру ‘в полное обновление России, когда она скинет с себя цепи рабства, когда падет неограниченная самодержавная власть царя’. Правда, в тех условиях, когда писался очерк воспоминаний о В. И. Семевском (до Октября), писательница не могла упомянуть о его связях с революционным подпольем, в частности о довольно тесном контакте с народовольцами, о тех статьях, которые он писал для нелегальных изданий ‘Народной воли’. Не из воспоминаний Водовозовой, а из извещений, печатавшихся в 1906 году в журнале ‘Былое’, узнаем мы, что В. И. Семевский был избран в январе этого года председателем тогда же созданного Шлиссельбургского комитета, в задачу которого входило увековечение памяти политических узников Шлиссельбургской крепости и помощь выпущенным на свободу шлиссельбуржцам. В состав этого комитета входила и Водовозова. После смерти Семевского бывшие шлиссельбуржцы, в числе которых были Г. А. Лопатин, Н. А. Морозов, В. Н. Фигнер, М. Ф. Фроленко и другие, почтили его память теплым некрологом, заметив, что о его заслугах перед революционным движением еще не настала пора говорить вслух {‘Голос минувшего’, 1916, No 10, стр. CXII—CXIII.}.
В общем же в мемуарном очерке о Семевском перед читателем встает цельный образ человека, ученого и общественного деятеля, принадлежавшего к либеральному народничеству, однако к тому его крылу, которое поддерживало связи с революционным подпольем.
На склоне своих дней Водовозова стала писать воспоминания о Н. К. Михайловском (они до нас не дошли), который, по словам В. Н. Ольнем-Цеховской, был ‘властителем дум’ мемуаристки. Но и в этих воспоминаниях она старалась соблюсти объективность летописца. ‘Ведь как я близко знала его, — говорила она. — Моя обязанность написать о нем. Я и пишу. С увлечением пишу. Крупный был человек. По уму — исключительный. Как всякий человек, разумеется, не без слабостей. И о слабостях помянуть придется… Напишу про все, без прикрас. Как было’ {Там же, 1923, No 3, стр. 151.}.
Так же ‘без прикрас’, по свидетельству Ольнем-Цеховской, характеризовала Водовозова и революционера Г. А. Лопатина, перед которым преклонялась. Она ‘восхищалась его ‘героичностью’, называла его богатырем, крупнейшей личностью прошлого века. После Н. К. Михайловского и П. Ф. Якубовича (П. Я.), кажется, никого она так не превозносила, как Лопатина’ {Там же.}. Но эта увлеченность образом шлиссельбургского узника не мешала Водовозовой видеть и его слабые стороны.
К такой же объективности стремится писательница, изображая людей из другого мира — представителей власти, таких, как Делянов, Дурново, Котляревский и другие. И тут уже, несмотря на отличие психологического облика каждого из них, перед читателем встает как бы единый обобщенный образ бездушного царского чиновника, символизирующий тяжелый гнет и произвол самодержавия.
Может быть, в одном только случае стремление мемуаристки дать всесторонне выписанный образ человека потерпело неудачу и привело в итоге к искажению действительного облика описываемого лица. Мы имеем в виду литературный портрет генерала И. С. Гонецкого, дяди мемуаристки, в книге ‘На заре жизни’. Она показывает его как типичного представителя николаевского режима, человека не только чуждого новых идей, но и глубоко им враждебного. Однако, подчеркивая наряду с этим и присущие Гонецкому солдатскую прямоту, безукоризненную личную честность, добродушие и оттеняя к тому же эти черты сухостью, бездушием и лицемерием жены Гонецкого — типичной светской дамы, — автор фактически создает в какой-то степени симпатичный образ чудака, старого воякй, продукта канувшей в вечность эпохи и потому не опасного для новых людей. Но все, что известно о карьере И. С. Гонецкого в царствование Александра II и Александра III, говорит о том, что он являлся одним из активных и энергичных проводников самой оголтелой реакции. В 1863 году при подавлении польского восстания он отличился целым рядом таких ‘заслуг’, которые ставят его в один ряд с палачом польского народа, М. Н. Муравьевым-вешателем.
Незадолго до смерти Водовозовой казалось, что все ее труды, на которые было потрачено много лет жизни, перечеркнуты временем и чужды новому, советскому читателю. ‘Кому они нужны?’ — возразила она Ольнем-Цеховской, убеждавшей ее заново переработать свои воспоминания {‘Голос минувшего’, 1923, No 3, стр. 162.}. С тех пор прошло более сорока лет. В 1934 году появилось первое советское издание книги ‘На заре жизни’, подготовленное Б. П. Козьминым, давно уже ставшее библиографической редкостью. Особенно примечательно то, что наиболее благодарным читателем воспоминаний Водовозовой оказалось юношество, то есть та самая аудитория, для которой она писала всю свою жизнь. Начиная с 1939 года книга ‘На заре жизни’ в переработанном для детей и юношества виде много раз выпускалась различными издательствами. И все же она моментально исчезала с книжных прилавков. Это ли не лучшая ее оценка ‘молодым поколением’ наших дней?
Время показало, что мемуары Водовозовой не утратили для нового читателя ни своей эмоциональной силы, ни мастерства изложения, ни важности исторического источника, переносящего читателя в обстановку сороковых — шестидесятых годов прошлого столетия. Мемуаристка сумела передать самый дух времени, в которое она жила, раскрыть перед читателем мрачную глубину тлетворного влияния крепостнической эпохи на все сферы жизни и развернуть яркую картину быта и нравов разночинной интеллигенции шестидесятых годов, напряженной умственной и духовной жизни ‘молодого поколения’ — людей безгранично преданных демократическим идеалам, отдавших себя на служение народу и борьбе за свободную Россию.