М. М. Ковалевский
М. М. Ковалевский
Воспоминания об И. С. Тургеневе
Воспоминания об И. С. Тургеневе
Комментарий
Комментарий
———————————————————
Воспоминания об И. С. Тургеневе, Ковалевский Максим Максимович, Год: 1883
Время на прочтение: 26 минут(ы)
Я встретился с Тургеневым в 1878 году, в Париже. Боборыкин повел меня к нему, и мы целое утро пробеседовали о предстоявшем литературном конгрессе и о том, стоять ли русским писателям ‘за’ или ‘против’ признания литературной собственности иностранцев. Из всех нас один Тургенев мог быть лично заинтересован в том, чтобы вопрос этот был решен в утвердительном смысле. Притом, подобно Боборыкину, он полагал, что грубое, безграничное отрицание этого права иностранных авторов было бы явной несправедливостью. Несмотря на все это, он согласился в конце концов с Полонским и мною, что безусловное признание за переводчиками обязанности вознаграждать литераторов сделало бы немыслимым появление на русском языке целого ряда ученых сочинений, так как последние и без того едва окупаются переводчикам. Тургенев не только примкнул к этому мнению, но и добровольно принял на себя защищать его на конгрессе, что при тогдашнем настроении французских газет и литературных кружков было своего рода героизмом [Первый Международный литературный конгресс в Париже проходил летом 1878 г., во время всемирной выставки. Открытие состоялось И июня. Председательствовал В. Гюго. ‘Конгресс этот был устроен по инициативе французского общества писателей, которое справедливо рассудило, что летом 1878 года, во время всемирной выставки в Париже, будет много ‘знатных’ иностранцев и что этим обстоятельством следует воспользоваться для… выяснения некоторых теоретических и многих практических вопросов’, — писал один из участников конгресса (В. В. Чуйко. На конгрессах. Из литературных воспоминаний. — ‘Труд’, 1892, No 11, с. 382). ‘Еще в мае на выставку съехалось множество писателей, знаменитых и незнаменитых, всех оттенков и направлений, всех стран и всех народов… Всех членов конгресса оказалось более трехсот, — свидетельствует Чуйко, — из Франции, Англии, России, Германии, Италии, Испании, Португалии, Дании, Бельгии, Голландии, Швеции, Австрии, Северной Америки, Швейцарии…’ (там же, с. 385). По инициативе Тургенева, к которому общество французских писателей обратилось с просьбой назвать имена русских писателей, чье участие было бы желательным на конгрессе, были приглашены Л. Толстой, Достоевский, Гончаров, Я. П. Полонский, но они не приехали. Русскую делегацию конгресса составили: И. С. Тургенев, П. Д. Боборыкин, М. М. Ковалевский, Б. А. Чивилев, С. Ф. Шарапов и Л. А. Полонский. В центре внимания участников конгресса стояла проблема создания международных законов, охраняющих авторские права. Вице-президентом второй комиссии конгресса, занимавшейся вопросами международного права литераторов, был И, С. Тургенев. Когда В. Гюго ‘перестал, вследствие утомления, появляться на частных собраниях конгресса, его заменил наш Тургенев и руководил прениями, отстаивая не без мужества интересы русских литераторов… — вспоминал Б. Чивилев. — Он говорил: ‘Мы, русские, пока не можем обещать платить авторские деньги за переводы с французского на русский язык. Вы, французы, нас вовсе не переводите и почти вполне игнорируете нас, мы же переводим все ваши новинки. И кто у нас занимается переводными работами? Бедная молодежь: курсистки и студенты, для которых эта работа часто составляет единственное средство к существованию’ (Б. Л. Чивилев. Отрывочные воспоминания о Тургеневе. — ‘Русские ведомости’, 1883, No 270, 2 сентября). Тургенев был разочарован в работе конгресса. ‘Разумеется, мы ничего не решили и к никакому результату не пришли’, — сообщал он Анненкову 14/26 июня 1878 г. из Буживаля (Тургенев, Письма, т. XII, кн. 1, с. 333)].
Два дня спустя я встретил Ивана Сергеевича на конгрессе, который, по предложению Абу, избрал его своим действительным президентом (почетным считался Виктор Гюго). Как председатель Тургенев был из рук вон плох. Абу постоянно дергал его сзади, напоминая ему об его обязанностях. Я не видал его никогда в более затруднительном положении. Он просто недоумевал, что ему делать, чтобы прекратить шум и разговоры в разных концах залы (собрание заседало в Grand Orient — парижском храме масонов). Он то вставал, собираясь что-то сказать, и не говорил ничего, то давал голос не в очередь и, наконец, к довершению собственного смущения, уронил звонок. ‘Что это за председатель, — послышались ему голоса соседей, — когда он не умеет даже держать звонка’. Бедный Иван Сергеевич стал извиняться, ссылаясь на то, что обстановка, в которой он провел большую часть жизни, не могла приучить его к практике ‘дебатирующих собраний’ (assemblees deliberates). Когда в ближайшем заседании ему самому пришлось высказаться по вопросу о гарантиях французской литературной собственности в России и он открыто стал на сторону переводчиков против авторов, то в собрании поднялся такой гам, что Ивану Сергеевичу не удалось и досказать до конца своей мысли. Всего более шумел кн. Любомирский, утверждая, что переводчики просто наживаются его романами, теми самыми романами, которые только и можно встретить что в фельетонах мертворожденных газет. Если как председатель Тургенев потерпел полное фиаско, то как литератор он мог похвалиться большим успехом. В начале и конце сессии его окружали писатели разных стран, уверяя его, например, — как он сам мне это рассказывал, — что в Бразилии имя его столь же популярно, как имя Виктора Гюго и Ксавье де Монтепена [Весь смысл иронии, конечно, в сопоставлении этих двух имен. — Примеч. М. М. Ковалевского. — Ксавье де Мотепен — французский писатель и драматург, ‘фельетонный романист… с большой бульварной известностью’ (П. Д. Боборыкин. Воспоминания, т. II, с. 42)].
Торжественное заседание Литературного конгресса, состоявшееся в Шателэ, было также для него триумфом. За исключением речи Гюго, ни одна не была покрыта такими дружными аплодисментами, как коротенькая, просто написанная и еще проще прочтенная аллокуция Тургенева. Иван Сергеевич вспоминал в ней о том, как сто лет назад в Париже Фонвизин был свидетелем овации, устроенной Вольтеру в театре, и ставил этот факт в параллель с приемом, какой литераторы всего мира делают в его присутствии Гюго. Отправляясь от этого, он обозревал в немногих словах весь ход развития русской словесности от Фонвизина и до Льва Толстого включительно и указывал, что внесено ею нового в литературный капитал человечества [(‘Моя коротенькая речь имела здесь успех поистине неожиданный и незаслуженный, — писал Анненкову Тургенев. — Очень чувствительна Франция и благодарна за всякую крупицу сахару, которую ей кладут в рот’ (Тургенев, Письма, т. XII, кн. 1, с. 333). Речь, произнесенная Тургеневым, была исполнена подчеркнутого уважения к литературе и искусству Франции, на чьей земле происходил конгресс. Русский писатель говорил о давних и плодотворных французско-русских связях. Речь Тургенева впервые была опубликована на французском языке в парижской газете ‘Le Terns’ от 19 июня н. ст. 1878 г. Русский перевод появился спустя несколько дней в ‘Современных известиях’, 26 нюня н. ст., No 161 (Тургенев, Соч., т. XV, с. 54 — 55)]. Безыскусственность и искренность, с какой Тургенев произнес все это, сделали на собрание тем большее впечатление, что перед этим ему только и слышались что громоносные раскаты Гюго — ambassadeurs de l’esprit humain, rois de la pens6e (послы человеческого разума, цари мысли), эпитеты, правда, весьма лестные, но которых все же не могли принять за чистую монету девять десятых присутствовавших. Слишком уже были они далеки от представительства, а тем более от дарения над человеческой мыслью.
В том же году мне привелось встретиться с Тургеневым в Лондоне. Аштон Дильк, переводчик ‘Нови’, пригласил его к себе завтракать. Сколько помнится, кроме меня и одного молодого американца, не было никого.
Тургенев с обычной своей приветливостью раскрыл мне при встрече свои широкие объятия, и мы троекратно облобызались по русскому обычаю. Англичане с улыбкой следили за нами, как бы отмечая характерную народную черту. Иван Сергеевич говорил по-английски грамматически правильно, но с нескончаемыми запинками: он, видимо, подыскивал слова и выражался уже ‘чересчур книжно’. Я узнал от него, что он приехал в Лондон прямо из Кембриджа. В окрестностях этого города он охотился у своего приятеля Толя, от него заехал к Льюису и провел целый день на его даче в обществе Джорж Эллиот [Об этом визите Тургенева сохранились воспоминания Джордж Эллиот, опубликованные ее биографом О. Браунингом (‘Life of George Eliot’, London, 1890, p. 128 — 130)]. ‘Даниель Деронда’, предпоследний роман знаменитой английской писательницы, появился в печати за шесть месяцев до приезда Тургенева в Англию. Льюис был в восторге от него, уверяя всех и каждого, что никогда ничего лучшего не выходило из-под пера его жены. Английская критика между тем отнеслась к роману сдержанно и холодно <...> Не находя отголоска своим восторгам даже в тесном кружке ближайших приятелей, Льюис с жадностью набросился на Тургенева, желая разузнать, что он думает о романе. ‘Представьте себе, — сказал он ему, — что вы назначены в присяжную комиссию и что вашему решению подлежит вопрос о том, какое из произведений моей жены должно быть поставлено во главе остальных? Скажите, в пользу какого из ее романов подали бы вы ваш голос?’ — ‘Несомненно в пользу ‘Мельницы на Флоссе’, — ответил Тургенев, — это самое безыскусственное и художественное из сочинений вашей жены’. Льюис начал спорить, утверждать, что Тургенев недостаточно вчитался в ‘Даниеля Деронду’, что сам он как следует оценил это произведение только после неоднократного чтения. Все было бесполезно: наш художник остался непреклонен в своем предпочтении простоты и безыскусственности, с которой Эллиот в ‘Мельнице на Флоссе’ рисует нам жизнь английского простонародья и средних классов.
Американец, позванный на завтрак Аштоном Дильком, сам оказался писателем и поклонником литературных произведений Тургенева. В этот день я в первый раз узнал, что наш писатель хорошо известен и по ту сторону океана.
В Англии, как говорила мне Джорж Эллиот, Тургенева читали мало, хотя и ценили много. Слишком уже далека от нас ваша жизнь, говорила мне по этому случаю английская писательница, ценить в Тургеневе мы можем только его художественность, а эта сторона писателя понятна лишь немногим истинным любителям и знатокам дела.
В Америке, наоборот, недавнее освобождение негров из неволи как бы породнило общество с тем из русских писателей, который всего громче подымал голос за свободу крестьян: ‘Записки охотника’, как я сам имел случай убедиться в бытность мою в Соединенных Штатах, хорошо известны там читателям не только высшего, но и среднего общества. Тургеневу удалось даже создать нечто вроде маленькой школы в среде американских романистов.
Генри Джемс ставит его открыто выше всех современных беллетристов. Кебль не скрывает того, что Тургенев для него образец [О своем визите к американскому писателю Кейблу и беседе с ним о Тургеневе Ковалевский рассказал в очерке ‘Мое знакомство с Кэблем’ (‘Вестник Европы’, 1883, No 5). В беседе с Ковалевским Кэйбл назвал Тургенева ‘самым трезвым реалистом’]. Бойесен признает в нашем великом писателе ту же художественность, что и у Гете, которого он так любит и так хорошо знает [Бойесен — автор очень распространенного не только в Америке, но и в Германии комментария к ‘Фаусту’. — Примеч. М. М. Ковалевского].
Тургенев рассказывал нам за завтраком много интересных подробностей о пребывании его в Оксфорде и Кембридже. (Прежде, чем посетить Голя, он заехал в Оксфорд.) Очень утешало его то обстоятельство, что в Оксфорде известный математик Смис упомянул ему о Чебышеве и о Коркунове, так рано погибшем для науки, как о величайших математических гениях.
В Оксфорде Тургенева принимал Макс Мюллер, и об этом приеме я узнал впоследствии довольно интересные подробности от Рольстона. Незадолго до приезда в Англию Тургенев, уступая охватившему всех русских чувству негодования против своекорыстной политики Англии на Востоке, написал стихотворение под названием ‘Крокет в Виндзоре’, в этом стихотворении рассказывалось, между прочим, что королева, думая поднять шар, подымает окровавленную голову болгарского мальчика. Как назначенный королевой (Regions professor), Макс Мюллер недоумевал, принять ли ему у себя Тургенева или нет, и, не зная, как поступить, обратился к Рольстону с вопросом: правда ли, что Тургенев недавно печатно задел английскую королеву? Рольстон поручился за Тургенева, что он ее никогда не задевал.
Иван Сергеевич принят был в Оксфорде как нельзя лучше: ночевал в доме у Макса Мюллера и так очаровал всех своею манерой, что на следующий год выбран был оксфордским сенатом в почетные доктора гражданского права. Тургенева очень забавляло то обстоятельство, что он, не знавший, как заключить наипростейшую сделку, на старости лет попал в доктора гражданского права. Этой чести он был удостоен за ту роль, какую на Западе вообще приписывают ему в деле освобождения крестьян. Некоторые англичане и французы до сих пор не прочь думать, что крестьян освободили у нас потому, что Тургенев написал свои ‘Записки охотника’.
Помню я рассказ Ивана Сергеевича о том, как провозглашали его доктором. Явился он в освященной обычаем мантии, прикрывая свои седины докторским колпаком. Вошел он не без некоторого волнения, опасаясь, что публика начнет свистать ему, так как торжество совпало с эпохой самого враждебного настроения англичан против России. Ничуть не бывало. В двух-трех местах залы послышались даже слабые аплодисменты [Тургенев, зная о напряженных отношениях между Россией и Англией, чьи интересы столкнулись на Балканах, предвидел возможность бестактных выходок во время торжественной церемонии в Оксфорде. Церемония состоялась 18 июня н. ст. 1879 г. ‘Мне было сказано, — писал Анненкову Тургенев, — что в этот день гг. студенты… позволяют себе всякие вольности… а так как антирусское чувство все еще очень сильно в Англии, — то можно было ожидать свистков, однако ничего подобного не произошло — и даже, по замечанию ‘Тэймса’, мне хлопали больше, чем другим’ (Тургенев, Письма, т. XII, кн. 2, с. 91)].
Тургеневу еще раз пришлось побывать в Англии, за год до смерти. Его переводчик Рольстон воспользовался этим случаем, чтобы устроить ему маленькую овацию. Он созвал на банкет тех немногих писателей, которые не успели еще покинуть Лондона вместе с окончанием ‘сезона’. (Тургенев на этот раз приехал в Англию в начале сентября.)
Иван Сергеевич встретился за обедом с покойным Тролопом, Блеком и целым рядом сотрудников ‘Times’ и ‘Daily News’. Последние, по его словам, уверяли его в том, что очень уважают его за содействие, оказанное им освобождению крестьян, но что, к сожалению, ничего не читали из его произведений.
Рольстон не только угостил Тургенева хорошим обедом и приятным обществом, но и заставил его выслушать целый ряд писем и телеграмм, полученных им от разных английских знаменитостей, с извинением, что, по домашним обстоятельствам, они не могут присутствовать на банкете.
В заключение добрый хозяин навел решительный ужас на своего гостя, объявив, что при ближайшем посещении им Англии банкет будет дан ему в Экзетер-Голе и что на него приглашены будут сотни человек [См. в наст. т. воспоминания Рольстона и коммент. 4 к ним].
В 1879 году, в феврале, Тургенев, по случаю смерти брата, вызван был в Москву. Узнавши о его приезде, я пригласил его к себе и представил ему ближайших сотрудников редактируемого мною в то время ‘Критического обозрения’. Было нас человек 20. На правах хозяина я провозгласил первый тост за Тургенева как за любящего и снисходительного наставника молодежи.
Тургенев не дослушал этого приветствия и разрыдался! На следующий день я получил от него записку, в которой он, между прочим, писал мне: ‘Вчерашний день надолго останется в моей памяти как нечто еще не бывалое в моей литературной жизни…’ Вот как балует наше общество своих гениальных художников!
Помню я, как Тургенев, как бы в ответ на мой тост, предложил нам молчаливо выпить в память Белинского, С каким жаром, с какой любовью говорил он о своем приятеле: ‘Сколько задушевной искренности и теплоты было в этом человеке. За то же и ценили мы каждое его слово. Получить одобрение от Белинского было нелегко, и кто удостоился этой чести, мог назвать себя счастливым. Вы не судите о Белинском по одним его статьям. Он принадлежит к числу тех людей, которые стоят выше своих произведений. Его слог тягуч и подчас скучен, в разговоре же было столько живости и огня. Я мало читал Белинского, он повлиял на меня своими беседами …’<...>
Два дня спустя Тургенев явился на публичное заседание Общества любителей российской словесности. Прием, сделанный ему, превзошел все мои ожидания. При его появлении в зале (заседание происходило в физической аудитории) поднялся буквально гром рукоплесканий и не стихал несколько минут [Публичное заседание в Обществе любителей российской словесности состоялось 18 февраля/2 марта 1879 г. ‘Старая Физическая аудитория ломилась от наплыва публики… Тот момент, когда Иван Сергеевич стоял на кафедре, склонив голову под натиском волнения, овладевшего им, и вся аудитория поднялась со своих мест, — был торжеством русского художественного творчества, просвещенной и благородной мысли, истинной любви к своей родине’ (П. Д. Боборыкин. Воспоминания, т. II, с. 406)]. Едва смолкнул шум аплодисментов, как послышался с хоров голос студента Викторова. ‘Вас приветствовал недавно кружок молодых профессоров, — сказал он. — Позвольте теперь приветствовать вас нам, — нам, учащейся русской молодежи, — приветствовать вас, автора ‘Записок охотника’, появление которых неразрывно связано с историей крестьянского освобождения’. Викторов подробно развил ту мысль, что Тургенев никогда не стоял так близко к пониманию общественных задач и стремлений молодежи, как именно в эту юношескую эпоху своей литературной деятельности. Сказанные им слова: ‘Вам не написать более ‘Записок охотника’, были поняты многими в том смысле, будто Викторов вздумал прочесть Тургеневу какую-то нотацию. В действительности же он, по-видимому, хотел сказать только то, что эпоха сороковых — пятидесятых годов была понята Тургеневым глубже и всестороннее, нежели последующая. Ответ Тургенева был как нельзя более кстати: ‘Я отношу ваши похвалы более к моим намерениям, нежели к исполнению, — сказал он, — от всей души благодарю вас!’ [П. П. Викторов, вспоминая впоследствии о чествовании Тургенева в Обществе любителей российской словесности, возражал Ковалевскому: ‘В своих воспоминаниях об И. С. Тургеневе проф. М. М. Ковалевский… не точно передал содержание моей речи… приписываемой мне фразы ‘Вам не написать более ‘Записок охотника’ я не произносил’ (см.: П. П. Викторов. И. С. Тургенев в кругу радикальной студенческой молодежи в 1879 г. в Москве. — Тург. сб., Орел, 1960, с. 336 — 337)]
Толпа проводила Тургенева с такими же овациями, с какими он был принят. Те же овации сопровождали каждый его шаг в Москве. По просьбе студентов он согласился прочесть отрывок из ‘Записок охотника’ на музыкально-литературном вечере, данном Обществом пособия нуждающимся студентам [Музыкально-литературный вечер в Благородном собрании в пользу недостаточных русских студентов Московского университета состоялся 4/16 марта 1879 г. Тургенев па этом вечере обратился с речью к московским студентам, которая на следующий же день была опубликована в ‘Московских ведомостях’]. Толпы студентов провожали его при разъезде, не прекращая своих аплодисментов, пока один из полицейских, под предлогом защитить Тургенева от натиска толпы, схватил его под руку и буквально вывел из залы, в то же время, говорил мне потом Тургенев, уверяя его, что сам принадлежит к числу горячих почитателей его таланта.
У председателя Общества любителей российской словесности и у целого ряда московских знакомых Тургенева возникла мысль почтить его приглашением на литературный банкет. Мне пришлось распоряжаться устройством этого праздника.
Приглашения была разосланы самым разнообразным лицам, сколько-нибудь прикосновенным к литературному делу. Исключение было сделано для одних лишь сотрудников ‘Московских ведомостей’. Их присутствие могло бы быть сочтено Тургеневым за оскорбление. Банкет удался как нельзя лучше, несмотря на изобилие тостов и плохих стихов. Наш известный адвокат Плевако в этот день был в ударе и весьма удачно импровизировал речь, в которой сравнивал русскую литературу с ‘Прегорским эдиктом’, впервые внесшим начало гуманности в суровую римскую среду, а самого Тургенева величал претором. Тургенев отвечал на все эти тосты коротеньким словом, в котором старался оттенить свое отношение к молодежи, объявлял о своей солидарности с ее лучшими стремлениями, с ее исканием истины и добра, за что на следующий же день получил выговор от ‘Московских ведомостей’ [Прощальный обед в ‘Эрмитаже’ (см. коммент. 22 на с. 432 наст. т.). Ответная речь Тургенева, произнесенная на обеде, была опубликована 8/20 марта в ‘Русских ведомостях’. Пребывание Тургенева в России в феврале — марте 1879 г. и встречи его с передовыми кругами русской интеллигенции и студенчеством вызвали целую кампанию в реакционной прессе, вдохновляемую III Отделением. ‘Катков разразился бранью на страницах ‘Московских ведомостей’ против нас, студентов, устроивших шумную встречу Тургеневу’, — рассказывал в своих воспоминаниях о писателе П. П. Викторов (Тург. сб., Орел, 1960, с. 335)].
Между москвичами оказалось так много старых знакомых Тургенева, и их желание видеть его у себя и показать своим близким было так сильно, что я почти не видел Ивана Сергеевича иначе, как в торжественной обстановке… И у кого ему не пришлось только побывать! И кого только не заставал я у него но утрам! И студентов, и актеров, и учениц консерватории, и живописцев, которые добивались позволения снять с него портрет и придавали затем кирпичный цвет его коже, и членов Английского клуба, которые так-таки и расстроили ему желудок и сложили его в постель. Едва оправившись от подагры, Тургенев уехал в Петербург, где его снова чествовали, снова закармливали и, наконец, отпустили больным и разбитым в Париж [13/25 марта 1879 г. в честь Тургенева был дан обед петербургской интеллигенцией, на котором с приветственными речами выступили профессора К. Д. Кавелин, Н. И. Костомаров, В. Д. Спасович. По возвращении в Париж Тургенев сообщил М. М. Стасюлевичу (27 марта/8 апреля 1879 г.), что собирается написать брошюру о прошедших встречах в Москве и Петербурге (Тургенев, Письма, т. XII, кн. 2, с. 55). Это намерение писателя не было осуществлено].
Год спустя Тургенев приехал в Москву для присутствия на праздниках, устроенных по случаю открытия памятника Пушкину <...> Тургенев несколько раз присутствовал в комитете общества, помогал нам своими советами, писал по нашей просьбе в разные концы Европы, приглашая своих товарищей по перу отозваться па наш первый общественно-литературный праздник.
В ответ на это воззвание получены были письма и телеграммы от Виктора Гюго, Теннисона, Флобера и целого ряда других заграничных писателей [(‘Я получил здесь письма от В. Гюго, Теннисона и Ауэрбаха’, — сообщал Тургенев 21 мая/2 июня 1880 г. председателю Общества любителей российской словесности С. А. Юрьеву (Тургенев, Письма, т. XII, кн. 2, с. 201). Поздравительное письмо Гюго было оглашено на торжественной церемонии (см. публикацию П. Р. Заборова ‘Ришар Лен л ид (От имени Виктора Гюго)’. — Тург. сб., вып. I, 1964, с. 454 — 455)]. Я никогда не видел Тургенева более умиленным, как в ту минуту, когда с памятника упала завеса и пред ним предстал Пушкин, приветствуемый громким ‘ура’, тот самый Пушкин, которого Тургенев помнил живо лежащим в гробу и локон которого он носил на себе. В то же утро сам Иван Сергеевич сделался предметом самой неподготовленной, самой неожиданной для него овации. Выстроенные в ряд ученики наших классических и реальных гимназий узнали проходившего мимо них Тургенева и разразились громким ‘ура’ <...>
Тургенев стоял решительно за то, чтобы всем приглашенным идти непременно на устроенный думой обед, невзирая на неприятность неизбежной встречи, ‘…если Катков, — писал он в письме к одному из лиц, державшемуся противоположного взгляда, — что-нибудь себе позволит, мы встанем и удалимся’. Катков позволил себе протянуть бокал в его направлении, но при всем своем добродушии Иван Сергеевич уклонился от этой дерзкой попытки возобновить старые отношения. ‘Ведь есть вещи, которых нельзя забыть, — доказывал он в тот же вечер Достоевскому, — как же я могу протянуть руку человеку, которого я считаю ренегатом?..’ Слово, сказанное Тургеневым па публичном заседании, устроенном в память Пушкина, по содержанию своему было рассчитано не столько на большую, сколько на избранную публику.
Не было в нем речи ни о русском человеке как ‘всечеловеке’, ни о необходимости человеку образованному смириться пред народом, перенять его вкусы и убеждения. Тургенев ограничился тем, что охарактеризовал в нем Пушкина как художника, отметил редкие особенности его таланта, между прочим способность ‘брать быка за рога’, как говорили древние греки, то есть сразу, без подготовления, приступать к главной литературной теме. Не ставя Пушкина в один ряд с Гете, он в то же время находил в его произведениях многое, достойное войти в литературную сокровищницу всего человечества. Сказанное им было слишком тонко и умно, чтобы быть оцененным всеми. Его слова направлялись более к разуму, нежели к чувству толпы. Речь была встречена холодно, и эту холодность еще более оттенили те овации, предметом которых сделался говоривший вслед за Тургеневым Достоевский [Ф. М. Достоевский произнес на заключительном заседании Общества любителей российской словесности 8/20 июня 1880 г. вдохновенную речь о Пушкине, в которой были сильны славянофильские и почвеннические тенденции. В радикальных демократических кругах русской интеллигенции она была воспринята критически (см. воспоминания П. Л. Лаврова в т. 1 наст, изд., воспоминания В. В. Стасова в наст. т.)].
Выходя из залы, Тургенев встретился с группой лиц, несших венок Достоевскому, в числе их были и дамы. Одна из них в настоящее время живет вне России по политическим причинам. Дама эта оттолкнула Ивана Сергеевича со словами: ‘Не вам, не вам!’
Со времени Пушкинских праздников мне не суждено было более встретиться с Тургеневым в России. Я уехал на два года за границу и неоднократно виделся с ним в Париже. В одном доме со мною жил М. Е. Салтыков, и мы несколько раз сходились обедать втроем, а однажды вместе с Арапетовым и Демонтовичем были приглашены Тургеневым в Буживаль [Салтыков-Щедрин приехал в Париж в августе 1880 г. и вскоре встретился с Тургеневым (Салтыков-Щедрин, т. 19, кн. 2, с. )]. Мне остался памятным этот день. Салтыков был в духе, юморизировал нескончаемо и все же кончил тем, что под конец рассердился на Арапетова, заметившего ему, что в его глазах автор ‘Головлевых’ и ‘Истории одного города’ перерос головою самого Гоголя. ‘Что вы, Гоголя? страшно и подумать!’ — отвечал ему решительно Салтыков и взглянул на него так грозно, что дальнейший разговор на эту тему сделался невозможным. Не помню, в этот ли день или при другом случае мне пришлось услышать и от Тургенева личную оценку его литературной роли в России. Если не ошибаюсь, тот же Арапетов на правах старого приятеля стал нападать на него за излишнюю скромность. ‘Право, — отвечал ему Тургенев, — я иногда читаю во французских журналах похвалы своим повестям и сам спрашиваю себя: ‘Будто бы это уже так хорошо? Не много ли в этих похвалах условного, того, что французы называют ‘clich’. Ведь не Гете же я какой-нибудь? и фантазии-то большой у меня нет, и фабулу-то выдумать мне не легко, особенно теперь, когда воображение уже не действует, как прежде. Мне всегда нужна встреча с живым человеком, непосредственное знакомство с каким-нибудь жизненным фактом, прежде чем приступить к созданию типа или к составлению фабулы, конечно, я не какой-нибудь фотограф, я не срисовываю своих образцов, но уже Белинский заметил, что что-нибудь выдумать, взять что-нибудь из головы, я совершенно не способен, а впрочем, цену себе знаю не хуже другого, у меня нет силы таланта, какой обладает Лев Толстой, я бы никогда не мог написать ничего подобного сцене свидания Анны Карениной с ее детьми. Я не поставлю себя также в ряд с Островским. Разве за ними? Разумеется, я не говорю о Салтыкове — это особый талант. Как сатирик, он не имеет себе равного’. (Тургенев сам читал однажды на литературном утре в Париже ‘Двух генералов’ Салтыкова и позаботился о переводе их на французский язык.) [9/21 апреля 1873 г. Тургенев писал Салтыкову: ‘Я один из самых старинных и неизменных поклонников Вашего таланта… Вы отмежевали себе в нашей словесности целую область, в которой Вы неоспоримый мастер и первый человек’ (Тургенев, Письма, т. X, с. 91). Не оценив по достоинству ранних произведений писателя (в частности, его ‘Губернские очерки’), в семидесятые годы, с появлением ‘Истории одного города’, Тургенев увидел в Салтыкове гениального сатирика. По масштабу и могучей силе дарования он ставит его вровень с Л. Толстым. ‘Мне иногда кажется, — говорил Тургенев, — что на его плечах вся наша литература теперь лежит’ (см. т. 1 наст, изд., с. 416). Наряду с произведениями Пушкина, Лермонтова, Л. Толстого, он популяризирует в Европе и творчество Салтыкова-Щедрина. Тургеневу принадлежит статья, адресованная английскому читателю ‘Истории одного города’. В 1881 г. в Париже вышло французское издание трех сказок Салтыкова в переводе Э. О’Фарелля (‘Повесть о том, как один мужик двух генералов прокормил’, ‘Дикий помещик’, ‘Пропала совесть’)]
Из разговоров с Иваном Сергеевичем я узнал, как сложилась его литературная репутация в Париже, Более всего содействовал ей Мериме [Личное знакомство Тургенева с Проспером Мериме произошло в 1857 г. в Лондоне. Между ними возникла творческая дружба, длившаяся до самой кончины Проспера Мериме. Начиная с 1854 г. Мериме выступает как постоянный и неустанный популяризатор творчества Тургенева во Франции, занимаясь переводами его произведений, публикуя о них литературно-критические статьи. Огромный интерес (не только для историков литературы) представляет обширная переписка Мериме и Тургенева, в которой затрагиваются проблемы мировой литературы и искусства, политики и истории, быт и правы. (Подробно о Мериме и Тургеневе см. в ст: М. Клеман. И. С. Тургенев и Проспер Мериме. — Л Н, т. 31 — 32, 1937, с. 707 — 752, письма Мериме к Тургеневу опубликованы в книге Мориса Партюрье (Mourice Parlurier. Une amiti littraire. Prosper Mrime et Ivan Tourguniev. Paris, Hachette, 1952)], а за ним Ламартин. О знакомстве с последним Тургенев рассказал мне следующий любопытный анекдот: Ламартин в последние годы своей жизни стал знакомить французскую публику с иностранными писателями, он издавал отрывки из их произведений, снабжая их своими предисловиями и послесловиями. Однажды очередь дошла и до Тургенева [А. Ламартину принадлежит панегирически-восторженная статья ‘Иван Тургенев’ (1866), которую Тургенев называл ‘ламартиновской нелепостью’ (Тургенев, Письма, т. IX, с. 348, 599). Очерк Ламартина изобиловал неточностями, фактическими ошибками. Однако это была первая биография Тургенева на французском языке]. Узнавши об этом, Мериме посоветовал Тургеневу заявить лично свою благодарность Ламартину. Тургенев послушался совета, превозмог свою лень и отправился к Ламартину. ‘Дорогой я стал придумывать, что мне сказать ему, — рассказывал мне Иван Сергеевич, — и придумал следующее: как муха, попавши раз в янтарь, переживает столетия, так и я обязан вам тем, что не сразу исчезну из памяти французских читателей. Фраза-то была придумана недурно, — говорил по этому случаю Иван Сергеевич, — да мало было в ней правды. Ведь не муха же я, да и он не янтарь. И что же вышло? Как стал я говорить ему свою фразу, так и смешался, твердил: муха… янтарь… Но кто муха и кто янтарь — этого Ламартин так себе и не выяснил’.
О Мериме Тургенев выражался обыкновенно как об очень умном человеке и прекрасном стилисте… ‘Что же мне недостает?’ — спросил его однажды Мерные. ‘Теплоты и фантазии!’ — отвечал ему Тургенев.
Из новейших французских писателей Тургенев был всего ближе с Флобером. Они сошлись и как реалисты в искусстве, и как великие художники, и как старые холостяки. По рассказам Тургенева, Флобер был добродушнейшим человеком и ненавидел только одно: всякое, даже мельчайшее проявление того, что он называл буржуазностью. Бувар и Пекюше с их самодовольной ограниченностью и банальностью — воплощение того, что в глазах Флобера было связано с понятием о буржуазности. Флобер был не только великий писатель, но и необыкновенно начитанный человек [Дружба Тургенева и Флобера длилась почти двадцать лет. И. Я. Павловский пишет в своих воспоминаниях: ‘Из французских современных писателей И. С. питал искреннюю и глубокую любовь только к Флоберу. ‘С нами, — говорил мне Золя, — он не мог сходиться близко, нас разделяли возраст, вкусы, привычки. Мы все его очень уважали, он нас также любил, но дружбы, близости в отношениях между нами не было. У меня от него есть всего два-три письма, которые имеют общий интерес… Между тем с Флобером он переписывался почти непрерывно в течение 15-ти лет. Флобер говорил мне, что эти письма имеют большой интерес’ (‘Русский курьер’, 1884, No 137). По словам Флобера, он познакомился с Тургеневым 23 февраля 1863 г. на одном из знаменитых обедов у Маньи (см. также наст. т., Эдмон и Жюль де Гонкур, ‘Из Дневника’). 13 первом же письме к Тургеневу, спустя месяц после их знакомства, Флобер признается: ‘С давних нор Вы являетесь для меня учителем…’ Флобер сравнивал автора ‘Записок охотника’ с Сервантесом, он восхищен благородством его таланта, тонкостью и точностью его психологических наблюдений. Тургенев в восприятии Флобера — один из самых гармоничных современных художников. ‘Во всем особенный, Вы умеете быть всеобщим’, — писал от Тургеневу 16 марта п. ст. 1863 г. Как утверждает один из современников, Флобер говорил, что Тургенев ‘понятнее’ для него, ‘чем граф Лев Толстой и Достоевский’, ибо он ‘и в переводе сохраняет всю свою самобытность’ (‘Новости и биржевая газета’, 1883, No 253, 23 сентября/5 октября). Тургенев в глазах Флобера — художник в самом высоком и единственном смысле. ‘Я не вижу больше никого, кто бы так понимал искусство и поэзию…’ — пишет он автору ‘Первой любви’ и ‘Вешних вод’, пленивших его. Французский романист восхищен образованностью Тургенева, обширностью его познаний. ‘Он человек замечательный, — сообщает Флобер г-же Комманвиль. Ты не представляешь, сколько он знает. Он читал мне куски наизусть из трагедий Вольтера…’ Флобер ищет и ждет встреч с Тургеневым: ‘Вы единственный человек, с которым я люблю беседовать’. ‘Общество моего дорогого Тургенева приносит благо моему сердцу, разуму, нервам…’ (G. Flaubert. Lettres inИdites Ю Tourgueneff. Monaco, 1946). Тургенев особо выделял Флобера из среды современных европейских писателей. ‘Госпожа Бовари’, по убеждению Тургенева, ‘бесспорно самое замечательное произведение новейшей французской школы’ (Тургенев, Соч., т. XV, с. 99). Тургенев пишет Эмилю Золя 23 мая 1880 г., вскоре после смерти друга: ‘Флобер был одним из тех людей, которых я любил больше всего на свете. Ушел не только великий талант, но и необыкновенный человек, он объединял вокруг себя всех нас’ (Тургенев, Письма, т. XII, кн. 2, с. 251, 388)]. Знакомство его с иностранными литературами было весьма основательное. ‘Золя, — говорил мне Тургенев, — коробил нас обоих своей необразованностью. Однажды стал он говорить о себе как о первом решительном противнике романтизма’. ‘Ну, а Гейне?’ — спросил я его, но оказалось, что об этой стороне деятельности Гейне Золя ничего не слыхал.
Никто из французских писателей, по мнению Тургенева, не обращал такого внимания на форму своих произведений, как Флобер. ‘Однажды принес я ему, — рассказывал Тургенев, — одну из повестей Белкина, переведенную мною на французский язык [Имеется в виду ‘Капитанская дочка’ А. С. Пушкина, которую Тургенев перевел при участии Луи Виардо]. (Тургенев был превосходнейшим знатоком французского языка, так что Тэн говорил о нем, что его язык — язык французских салонов XVIII века.)
Прочитавши мой перевод, Флобер сказал мне: ‘Нет, так нельзя! Это все надо пересмотреть! Вы слишком часто употребляете одно и то же слово, а если не одно и то же, то однозвучное’, — и тут же на моих глазах принялся за пересмотр рукописи. Он вычеркивал целые строчки, снабжал поля собственной редакцией, затем, недовольный своими поправками, вычеркивал все снова, восстановлял прежний текст и на этот раз уже с озлоблением принимался за вторичную его переделку. ‘Нет! Сегодня ничего не выйдет! — сказал он мне в заключение. — Нужно время! Дайте мне подумать!’ Когда через две недели я зашел к нему за рукописью, я не узнал собственного перевода. Но что же это был за слог! Нет, таким слогом во Франции никто не пишет!..’
Из молодых приятелей Флобера Тургенев никого не ценил в такой степени, как Ги де Мопассана. ‘Из начинающих писателей у нас в России нет ему равного, — сказал он мне однажды. — Пожалуй, Гаршин’, — прибавил он, несколько подумавши [Об отношении Тургенева к Мопассану см. наст, т., с. 258 — 261. Тургенев прочил В. М. Гаршину, в котором видел ученика Л. Толстого, большую будущность (см. т. 1 наст. изд., с. 418)].
Когда Флобер впал в бедность, что случилось с ним за год до его смерти, Тургенев стал убеждать его занять какую-нибудь должность в Париже. Услышавши, что Гамбетта открыто высказался в пользу замещения Флобером вакантного места библиотекаря в Мазаринской библиотеке, Тургенев по настоянию общих друзей Флобера, поехал в Руан убедить автора ‘Мадам Повари’ принять это предложение. Флобер согласился, а между тем, по чисто личным соображениям, та же должность была обещана друзьями Гамбетты, если не ошибаюсь, Иснару, Тургенев написал Гамбетте о результате своих переговоров с Флобером и не получил ответа. Написал другой раз — тоже молчание. Тогда он решился действовать на него чрез г-жу Adam, на вечерах которой бывал Гамбетта. Газеты передали в свое время о довольно неуважительном отношении Гамбетты к этой просьбе. Но, насколько мне известно из слов самого Тургенева, дело было не совсем так, как рассказал это ‘Figaro’. Зная, что место уже обещано другому, Гамбетта с нетерпением заметил ш-ше Adam: ‘Не настаивайте, пожалуйста! это невозможно!’ [Тургенев посетил больного Флобера в Круассе 3 февраля н. ст. 1879 г. В письме от 5 февраля н. ст. Флобер благодарил Тургенева за предложение принять вакантную должность хранителя библиотеки Мазарини. Тургенев не сомневался в успехе своих хлопот, полагаясь на обещание Леона Гамбетты, которым он восхищался как национальным героем и государственным деятелем. Однако его постигло разочарование. 17 февраля 1879 г. это место, видимо по более ‘влиятельной’ протекции, получил другой претендент. Вскоре в газете ‘Новое время’ (1879, No 1065) появилась заметка ‘Леон Гамбетта и Иван Тургенев’, автором которой был В. В. Стасов, иронизировавший но поводу неудачного посредничества писателя] И когда хозяйка подвела к нему Тургенева, ища как бы поддержки собственному ходатайству, Гамбетта не поднялся с кресла только потому, что не заметил Тургенева, так как в это время смотрел в другую сторону своим одиноким глазом. (Известно, что Гамбетта потерял правый глаз еще в школе.) Когда умер Флобер, Тургенев согласился на назначение его в комиссию по устройству памятника великому французскому писателю. Исполняя возложенные на него обязанности, он, между прочим, обратился и к русским читателям с приглашением принять участие в подписке на сооружение памятника. Флобер был и доселе остается весьма популярным писателем в России. Я знаю о существовании в Петербурге целого кружка, поставившего себе целью изучение произведений Флобера. Так как никто больше И. Д. Боборыкина не содействовал распространению этой известности, то Тургенев счел нужным обратиться с письмом к нему. Многим памятен еще тот ряд обвинений, который посыпался за это на Тургенева со стороны наших московских народолюбцев, увидевших чуть не измену русским интересам в этом вполне понятном желании: привлечь к чествованию человека ему близкого и дорогого всех его почитателей, где бы они ни жили [См. об этом: Тургенев, Письма, т. XIII, кн. 1, с. 7. В комитет по сооружению памятника Флоберу входили Гюго, Эдмон Гонкур, Мопассан. Недовольство, которое выразила определенная часть русской публики приглашением Тургенева принять участие в сборе средств па памятник Флоберу, объяснялось ею тем, что до сих пор не был сооружен памятник Гоголю. Памятник Флоберу работы скульптора Шапю был установлен на родине писателя, в Руане, лишь в 1890 г.]. Но чего русские читатели, вероятно, не знают — это то, что одновременно Тургенев получил из Москвы несколько анонимных писем, в которых его называли ‘лакеем и прихлебателем Виктора Гюго’. Влияние Флобера, как мне кажется, сказывается в последних произведениях Тургенева, в тщательности, с которой он стал отделывать свой слог, в преобладающем значении, какое мало-помалу приобрела у него форма над содержанием, и в равнодушии, с которым он стал относиться к самой фабуле. Последнее, впрочем, объясняется еще и меньшей живостью воображения, на которую года за три до смерти стал жаловаться Тургенев. ‘Помню я, как живо рисовались предо мною в прежнее время выводимые мною типы, — говорил он. — Когда я писал заключительные строки ‘Отцов и детей’, я принужден был отклонять голову, чтобы слезы не капали на рукопись. Теперь уже не то!’ Как тонкий наблюдатель, как человек, зорко следивший за переменой в общественных течениях, Тургенев чуял зарождение чего-то нового в нашем обществе, еще не изображенного им в ‘Нови’. Но неопределенность, с которой высказывалось это новое течение к концу царствования Александра II, сама служила препятствием к художественному его воспроизведению. До многих, вероятно, дошел слух о подготовляемом Тургеневым новом романе. Этот роман не был даже начат Иваном Сергеевичем [Свидетельству Ковалевского о том, что ‘роман не был даже начат Иваном Сергеевичем’, противоречат воспоминания других современников — Н. М. (см. наст, т.), И. Я. Павловского. Оба мемуариста утверждали, что видели рукопись нового романа, представляющую собой ‘кипу исписанных листков’].
Правда, его приятели надеялись, что автор ‘Отцов и детей’ снова подарит русскую публику поистине общественным романом. Однажды пишущий эти строки позволил себе даже открыто обратиться к Тургеневу с просьбой написать этот роман и в общих чертах отметил те стороны нашей общественной жизни, которые не были еще затронуты Тургеневым. Признавая существование этих сторон, Тургенев в то же время ответил: ‘Слушая вас и соглашаясь с вами, все же недоумеваю, какое художественное произведение может выйти из попытки изобразить еще не вполне определившиеся течения. Вы сами говорите об их слабости и отсутствии под ними твердой почвы. Уж не назвать ли мне мой новый роман ‘Трясиною’? Нет! Вы требуете от художника невозможного! Вы требуете, чтобы он дал бесформенности форму!’ До последнего времени Тургенев не переставал интересоваться отношением к нему русских читателей. Не ожидая беспристрастной оценки себе со стороны некоторых враждебных ему органов нашей печати, он в то же время желал знать, какое впечатление производят его новые повести на близких приятелей и на некоторые литературные кружки. Всего выше ставил он мнение П. В. Анненкова и не печатал ничего без его совета. Рукописи отправлялись из Парижа в Баден и возвращались обратно, снабженные примечаниями Анненкова. До последнего времени также Тургенев обращался и к живущим в России приятелям с просьбой откровенно сказать ему, что думают о его новых вещах. В одном из своих писем ко мне он говорит о сочувствии, высказанном ему с отдаленнейших концов России по случаю его болезни, как о той ‘волне’, которая поддерживает его на поверхности и не дает ему пойти ко дну. Уведомляя о близком появлении его ‘Стихотворений в прозе’, он прибавляет: некоторые, быть может, придутся вам по нутру, если не поленитесь, то передайте мне впечатления ваше и ваших товарищей. ‘Fur das grosse Publicum das ist Caviar’ [Для неискушенных — это деликатес — нем.]. Ну, а для немногих?
Я хотел бы еще сказать два слова о будничной жизни Тургенева. Жил он, как известно, в Париже в семействе Виардо, с которым связывала его старая дружба. Преданность его этому семейству была безгранична. Когда приятели упрашивали его вернуться и навсегда поселиться в России, он обыкновенно отвечал им: ‘Не думайте, что меня удерживает за границей привычка или пристрастие к Парижу, не думайте, что у меня здесь много друзей или близких знакомых. Я не в состоянии указать ни одного дома, в котором бы мог запросто провести вечер, но жить вдали от своих мне тяжело. Переезжай они завтра в самый невозможный город: Копенгаген, что ли, я последую за ними’.
Помню я, как часто Тургенев бросал нас среди обеда, чтобы, как он выражался, проводить своих дам (г-жу Виардо и ее дочерей) в оперу или в театр. Помню, как отказывался он от целого ряда приглашений, не желая пропустить вечернего чтения или партии экарте. Не обедать или не завтракать дома было для него лишением, и он соглашался на него только ради свидания с соотечественниками. Живя по личным причинам в Париже, он в то же время служил русским интересам. Мы называли его шутя ‘послом от русской интеллигенции’. Не было русского или русской, сколько-нибудь прикосновенных к писательству, живописи или музыке, о которых так или иначе не хлопотал бы Тургенев. Он интересовался успехами русских учениц г-жи Виардо, вводил русских музыкантов в ее кружок, состоял секретарем парижского клуба русских художников, заботился о выставке их картин, рассылал в парижские редакции рекламы в их пользу, снабжал обращавшихся к нему личными рекомендациями, ссужал нуждающихся соотечественников деньгами, нередко без отдачи, хлопотал лично и чрез приятелей о своевременной высылке денег заграничным корреспондентам и не отказывался даже от непосредственного ходатайства пред властями за эмигрантов, не настолько скомпрометированных, чтобы не иметь возможности рано или поздно вернуться на родину <...> [Тургенев нередко хлопотал за русских политических эмигрантов перед министром внутренних дел М. Т. Лорис-Меликовым (см.: Л. К. Ильинский. И. С. Тургенев и эмигранты. — ‘Литературно-библиологический сборник’, Пг., 1918, с. 32 — 39, см. также Л Н, т. 73, кн. первая, с. 385 — 386)].
С покойным государем Александром III Тургенев познакомился в Париже. Желая видеть его, государь обратился к Орлову и просил запросто пригласить на завтрак в посольство. Тургенев рассказывал мне следующее об этом свидании: Александр Александрович спросил его, почему он не присутствовал на юбилее Крашевского. Тургенев сослался на болезнь. Его собеседник посмотрел на него многозначительно и сказал: ‘Хорошо сделали, Иван Сергеевич! Хорошо сделали!’ Действительная же причина, почему Тургенев не был на юбилее, та, что сам Крашевский, любивший Тургенева, просил его не приезжать, так как не рассчитывал на хороший прием русского со стороны своих соотечественников [В октябре 1879 г. в Кракове широко отмечался пятидесятилетий юбилей 10. И. Крашевского. По соображениям политического характера Тургенев не решился присутствовать на юбилее в Кракове, опасаясь антирусских выступлений. Кроме того, он предполагал, что его участие в торжествах, посвященных польскому поэту, может повредить его поездке в Россию (см. письмо М. М. Стасюлевичу от 13/25 сентября 1879 г. — Тургенев, Письма, т. XII, кн. 2, с. 130). 13/25 ноября Тургенев писал Крашевскому: ‘Мне очень было приятно получить Ваше письмо — и, поверьте мне, еще было бы приятнее присутствовать на столь заслуженном Вашем торжестве. Вы, вероятно, хорошо понимаете, почему я должен был отказаться от моего намерения. Было бы невозможно избежать недоразумений, и хотя я твердо убежден, что рано или поздно духовная связь установится между Вашим и моим народом, — но почва, на которой должна возникнуть эта связь, еще слишком мало подготовлена… Россия должна сперва перестать (быть) старой Россией…’ (там же, с. 178, 479)].
Когда я спрашивал Тургенева об его последней поездке в Россию и о том, являлся ли он ко двору, он отвечал мне: ‘Что бы я там стал делать?’
Григорович неоднократно старался заманить его туда, но на этот раз Тургенев обнаружил несвойственное ему упорство. С тем же упорством отклонил он предложение повидаться с Аксаковым, несмотря на старинные отношения с ним [Имеется в виду И. С. Аксаков — идеолог славянофильства, известный публицист. Тургенев, непримиримо относившийся к доктринам славянофилов, был идейным противником И. С. Аксакова]. ‘Не могу же я искренне беседовать с человеком, который считает меня чуть не поджигателем’, — заметил он по этому случаю.
Нечего и говорить, что Тургенев нимало не сочувствовал терроризму. Он постарался даже оттенить свое отношение к событию 1 марта 1881 года личным присутствием на панихиде. Когда крестьяне села Спасского обратились к нему с просьбой о денежной помощи на открытие часовни в память Александра II, он не отказал им в их ходатайстве. С другой стороны, он не отказывал также в ссудах без отдачи тем из русских, которые на чужбине оставались без денег, не спрашивая их об их убеждениях.
Максим Максимович Ковалевский (1851 — 1916) — русский ученый с мировым именем, историк и социолог, чьи историко-этнографические труды были одобрены Марксом, познакомился с Тургеневым в 1878 году, в бытность свою профессором Московского университета. Молодой ученый, получивший блестящее образование, слушавший курсы в лучших учебных заведениях Лондона, Парижа, Берлина, пользовался огромным авторитетом среди профессуры и студенчества Московского университета. По словам Тимирязева, ‘десять лет (1877 — 1887), проведенные Ковалевским в Московском университете, были, конечно, лучшими в истории этого далеко не всегда себе равного учреждения’*. Кружок молодых профессоров во главе с М. М. Ковалевским (в него входили И. И. Янжул, А. И. Чупров и др.) был одним из передовых культурных центров Москвы семидесятых — восьмидесятых годов. Знаменитые ‘четверги’ Ковалевского посещали русские писатели Москвы и Петербурга, художественная интеллигенция, иностранные гости.
Культурная и просветительская деятельность молодого ученого в годы начавшейся реакции вызывала недовольство официальных властей. Ковалевский подвергался частым нападкам прессы, главным образом ‘Московских ведомостей’. В 1887 году он получил отставку по требованию III Отделения.
Торжественный обед в честь Тургенева, данный М. М. Ковалевским 15/27 февраля 1879 года, на котором присутствовали профессора Московского университета — А. Н. Веселовский, Н. В. Бугаев, и др., положил начало встречам писателя с русской интеллигенцией.
М. М. Ковалевскому принадлежат не только воспоминания о Тургеневе, но и работы биографического характера — ‘Баденский период жизни Тургенева’ (‘Юбилейный сб. Литературного фонда, 1859 — 1909’, СПб., 1909), ‘За рубежом’, где приведен интересный фактический материал о писателе (‘Вестник Европы’, 1914, No 3). Опубликованные в 1966 году фрагменты из незавершенной статьи М. М. Ковалевского свидетельствуют о том, что ученый-историк собирался выступить и в качестве истолкователя творчества Тургенева. В этих набросках об одной из так называемых ‘таинственных’, ‘загадочных’ повестей Тургенева (‘Призраки’) Ковалевский высказал чрезвычайно любопытный, ‘единственный в своем роде’ взгляд, как справедливо отмечает исследователь, ибо историк и социолог увидел в ‘Призраках’ ‘всю субъективно понятую историю человечества, взятую в ‘поворотные эпохи’ ее развития’ (Тург. сб., вып. II, 1966, с. 171 — 172). Ковалевский высоко оценил способность Тургенева к философским обобщениям.
Впервые воспоминания о Тургеневе опубликованы в ‘Русских ведомостях’, 1883, No 265, 27 сентября. В более полной редакции они были помещены в августовском номере журнала ‘Минувшие годы’, 1908, откуда и перепечатываются в настоящем издании)
* (К. А. Тимирязев. Соч., т. VIII. Сельхозгиз, 1939, с. 335)
Источник текста: И.С. Тургенев в воспоминаниях современников: В 2 т. Т. 2. — М: Худ. литература, 1983. С. 134—148. Комм. В. Г. Фридлянд.