‘ЗА ОБЕДЕННЫМ СТОЛОМ’
‘ЗА ОБЕДЕННЫМ СТОЛОМ’
(Воспоминания М. К. Куприной-Иорданской в записи Н. К. Вержбицкого)
Публикация Ю. А. Красовского
——
Воспоминания М. К. Куприной-Иорданской в записи Н. К. Вержбицкого, Куприн Александр Иванович, Год: 1928
Время на прочтение: 13 минут(ы)
Встречи с прошлым. Выпуск 6
М., ‘Советская Россия’, 1988
В 1966 году в серии ‘Литературные мемуары’ в издательстве ‘Художественная литература’ вышли воспоминания М. К. Куприной-Иорданской ‘Годы молодости’. Во вступительной статье писатель В. Г. Лидии дал очень высокую оценку этим мемуарам. Он писал: ‘Марии Карловне Куприной-Иорданской выпала счастливая судьба: она была первой спутницей и другом замечательного писателя А. И. Куприна. Содружество это вместе с тем было и творческим: М. К. Куприна-Иорданская обладала даром незаурядного редактора, а также даром истинного литератора’. Они ‘совместно руководили таким журналом, как ‘Мир божий’, сыгравшим немалую роль в истории русской литературы… Мария Карловна после журнала ‘Мир божий’ редактировала один из самых распространенных журналов того времени ‘Современный мир’: многие из старшего поколения советских писателей начинали именно в этом журнале… Но если мы обратимся к нашему времени, то один из первых советских толстых журналов…— ‘Новый мир’ — был сделан при участии его первого литературного секретаря М. К. Куприной-Иорданской… От лет своей молодости до наших дней шла Мария Карловна дорогой литературы, и без литературы и не представишь себе ее жизнь’ (с. 5, 6, 9). В воспоминаниях М. К. Куприной-Иорданской, являющихся ценным источником по изучению русской литературы начала века, нашла отражение ее литературно-журналистская деятельность.
Но, конечно, многое осталось за бортом, как говорит опыт, это явление обычное для любых мемуаров.
И вот, неожиданно, в недавно поступившем в ЦГАЛИ архиве известного журналиста того времени Н. К. Вержбицкого (1889—1973) были обнаружены новые мемуарные тексты Куприной-Иорданской (ф. 2560, оп. 3, ед. хр. 21). Почему они оказались в архиве Вержбицкого? Предоставим ему слово:
‘Ранней весной 1957 года я поселился в Голицыне под Москвой в Доме творчества Союза писателей. Комнату рядом с моей скоро заняла Марья Карловна Куприна-Иорданская, с которой я был знаком еще в давние петербургские времена, когда она издавала журнал ‘Современный мир’.
Незадолго до этой встречи в журнале ‘Новый мир’ были напечатаны мои воспоминания о А. И. Куприне, с которым я был в дружеских отношениях с 1910 года. Это и послужило нашему близкому знакомству с Марьей Карловной, которая почти каждый день за обеденным столом делилась со мной интереснейшими воспоминаниями, которые я, с ее разрешения, тщательно записывал в тетрадку под названием ‘За обеденным столом’.
Почти все, что записывалось, я давал читать Марье Карловне. Она ничего не вычеркивала и только просила меня до ее смерти не опубликовывать этих воспоминаний, а также не оставлять в них того, что может кого-нибудь серьезно обидеть’ (там же, л. 1).
На обложке заглавие: ‘Разговоры Марии Карловны Иорданской (6.IV— 22.V.1957), Голицыно. Дом творчества писателей Литфонда СССР. Записано Н. К. Вержбицким’.
Скажем немного об основных темах воспоминаний Куприной-Иорданской, записанных Вержбицким. Конечно, больше всего здесь записей о А. И. Куприне. Но есть отдельные высказывания о А. М. Горьком, А. П. Чехове, И. А. Бунине, Леониде Андрееве и других крупных деятелях русской литературы начала века. Есть высказывания и о более ‘мелких’ литераторах: М. П. Арцыбашеве, Е. Н. Чирикове, И. С. Рукавишникове, М. П. Неведомском, Н. С. Ангарском и др. Имеется запись о посещении репинских ‘Пенатов’. Одна из наиболее интересных записей — о встрече с А. Грином в 1915 году. Есть записи о В. Д. Бонч-Бруевиче, который в дореволюционные годы, будучи активным революционером, большевиком, усиленно занимался изучением русского сектантства.
Заметное место уделила Куприна-Иорданская своему второму мужу — Николаю Ивановичу Иорданскому (1876—1928), активному участнику революционного движения, сотруднику ‘Искры’, в послеоктябрьские годы одному из первых советских дипломатов. Есть запись высказываний Г. В. Плеханова и П. А. Кропоткина об их впечатлениях после приезда в начале Февральской революции на родину.
Высказывания Куприной-Иорданской не идут в какой-то строгой последовательности. Она легко переходит от одной темы к другой, снова возвращается к уже упомянутым именам, добавляя какие-то новые детали. Это действительно непосредственные беседы за обеденным столом. Конечно, с некоторыми ее высказываниями, оценками хочется поспорить, не согласиться, но нельзя отрицать за ними хорошее знание людей и эпохи, остроту и нестандартность характеристик. Это делает ее ‘новые’ мемуары, записанные Вержбицким, серьезным и весомым дополнением к ранее опубликованным. Купюры обозначены отточием.
— Когда мне было 17 лет, у нас дома в гостях был Ив. Бунин, выпил и танцевал вприсядку ‘русскую’. Он вовсе не был застенчив или угрюм, как думали некоторые. Это было очень давно, мне сейчас 75, вот и рассчитайте…
— Я считаю, что о Куприне надо писать в плане мемуаров как о живом человеке. Если разбираться в нем только литературоведчески — ничего путно не объяснишь. Он был слишком своеобразная личность со множеством нюансов, иногда совершенно неожиданных и едва уловимых.
— Вряд ли Чехов много помогал писать Куприну. Он вообще не любил советовать и отделывался самыми общими замечаниями, большей частью благожелательными и положительного характера.
— Горький тоже воздерживался советовать и поправлять Куприна. Все получаемые главы ‘Поединка’ направлял Пятницкому, а сам прочитал только пару глав.
Вообще я заметила, что крупные писатели избегают критиковать друг друга. Наверно, это так и надо. Ведь они очень индивидуальны и сами понимают это.
— У Горького и А. И. [Куприна] {Далее под упоминанием ‘А. И.’ имеется в виду А. И. Куприн.} дружбы не было никогда. Когда они первый раз встретились в 1901 году у Чехова в Ялте, они и двух слов др[уг] др[угу] не сказали. Так что первое знакомство у них состоялось в СПб., у нас на квартире. Он [Горький] пришел обедать. Об этом А. И. писал Чехову…
— Куприн считал Андреева очень талантливым, но писания его не любил, даже ранние.
— Относительно правдивости литературных произведений Горький любил повторять:
— Что мне в вашей неинтересной правде?! Ты мне наври, но чтоб с удовольствием читалось!
— Леонид Андреев подтрунивал над начитанностью Горького. Он говорил:
— Алеша прочитал всю энциклопедию Брокгауза — Ефрона от слова ‘Аборт’ до слова ‘Цедербаум-Мартов’!
— Зиновий Свердлов, старший брат Якова Михайловича,1 с помощью и по настоянию Горького был окрещен. Это было необходимо для поступления в консерваторию.
Когда я была у Горьких в Финляндии, видела этого Зиновия, он был похож на мальчика. Мария Федоровна [Андреева] называла его ‘наш сын’, но я знаю, что ой не был усыновлен. Тем не менее подписывался ‘Зиновий Пешков’.
— Мария Федоровна была женщина редкой красоты. Мне рассказывали: когда Горький первый раз увидел ее в Нижнем, он не мог удержаться от восторга и воскликнул, когда М. Ф. вышла из комнаты:
— Вот это баба!
— Про Горького пишут ‘житие’, а он вовсе не был святой, ч[елове]к со всячинкой… Правда, очень талантливый.
— Сергеев-Ценский, когда я еще жила с Куприным, сильно за мной ухаживал и даже строил далеко идущие планы.
Я решительно отвергала все его притязания.
Тогда Ценский напечатал в каком-то журнале рассказ под наз[ванием] ‘Одна душа’ и в нем с величайшей, даже интимной подробностью описал мою квартиру и воображаемую встречу в этой квартире двух любящих др[уг] др[уга] людей.
Тетя Оля (жена Мамина-Сибиряка, моя воспитательница) прочитала этот рассказ и пришла в ужас:
— Неужели, дитя мое, у вас до этого дошло?!
Я разуверила ее. А Куприн с тех пор возненавидел Ценского.
— Вообще А. И. не мог про себя обдумывать затеянный рассказ, он должен был обязательно кому-то об этом рассказать, поделиться, причем в самой неожиданной и часто совершенно не подходящей для творчества обстановке, казалось бы, мешающей литературному процессу. Я часто думала о том, что лучшие вещи его создавались у него внутри помимо его воли.
— А. И. Куприн иногда, и, конечно, не без умысла, сообщал неверные сведения из своей биографии. Например, он настойчиво повторял, что его отец был военный врач и погиб во время холерного бунта. Между тем документально доказано, что отец его был мелкий чиновник, правда, лекарский сын, т. е. сын врача или м. б. фельдшера…
— Однажды — не знаю, что ему пришло в голову,— А. И. пригласил к нам на обед поэта Андрея Белого.
За чаем он начал читать свои стихи. Когда он приступил к чтению какого-то стиха о мертвецах и читал на мотив ‘Чижик, чижик, где ты был?’, я не выдержала, прыснула и с хохотом убежала из комнаты. А. И. тоже еле удерживался от смеха.
Белый еще посидел немного и мрачный, обиженный ушел.
Потом мне передали, что он поклялся никогда не бывать у нас, а меня назвал дерзкой и невоспитанной девчонкой.
— Я всегда была очень смешлива. И часто — некстати.
Раза два к нам приходил в гости Антон Рубинштейн.
Однажды (мне было лет 14), когда он играл что-то грустное, мой брат стал в углу, никем не видимый, имитировать его. Я зажала рот ладонью и затряслась от смеха. Рубинштейн, не переставая играть, только весело подмигнул мне и тряхнул шевелюрой.
Никто ничего не заметил, и он мне ни слова не сказал.
— С Иваном Сергеевичем-Рукавишниковым я познакомилась, еще когда он был юношей.
Приехали мы [Давыдовы] как-то к ним на дачу, на берегу Волги. Мне было 18 лет. Утром я стала бродить по дому и набрела на комнату, в которой сидел молодой человек перед мольбертом и что-то малевал масляными красками.
Посмотрела, вижу: лиловое небо в виде вишневого киселя с молоком, а внизу не то женщина, не то жаба, голая и вся в сиреневых пятнах.
Я, посмотрев, сказала:
— Какая гадость!
А Ив. Серг. посмотрел на меня и сказал:
— Какая прелесть!
Я так и не поняла — к кому это относится: ко мне или к жабе.
— ‘Проклятый род’ Рукавишникова, предлинный и сумбурный роман, печатался в ‘Современном мире’ и тянулся без конца. Он много повредил журналу, т. к. читатели никак не могли его принять. А когда мы в декабрьском номере объявили, что ‘Проклятый род’ будет продолжаться и в следующем году,— посыпались письма читателей, почти угрожающие, вроде:
— Если вы не прекратите, мы разнесем вашу редакцию! Пришлось поставить точку… Я считаю, что все-таки это была талантливая вещь при всей ее сумбурности…
— Жена И. Е. Репина — Нордман-Северова — прославилась тем, что пропагандировала вегетарианство и трезвость. Когда к Репину приезжали гости, она кормила их зеленью и раздавала свою брошюру под названием ‘Я никого не ем!’.
Когда в Куоккале жил А. М. Горький, мы с А. И. сперва заезжали к нему обедать, и он говорил нам:
— Ешьте больше, ешьте больше! У Репина ничего кроме сена не получите!
Некоторых гостей, в том числе и меня с А. И., Нордман-Северова приглашала к себе в спальню. Здесь у нее, в ночном столике, стояла бутылка коньяку и бутерброды с ветчиной.
— Только, пожалуйста, не проболтайтесь Илье Ефимовичу! — говорила она.
— Арцыбашев очень сердился на Куприна, обвиняя его в том, что он в каком-то св[оем] произведении ‘украл у него одну фразу’. Не помню, о какой ‘фразе’ шла речь. Куприн начисто отвергал это, заявляя, что у него достаточно своих фраз.
— Д. Н. Мамин последние годы был болезненно раздражителен и нетерпим к некоторым людям. Близок он был к сотрудникам ‘Рус[ского] бог[атства]’ (Н. К. Михайловский, Мякотин, Мельшин и др.). От Короленко его что-то отделяло. Куприна он любил.
— Однажды мы поехали с Александром Ивановичем в Финляндию, в Куоккалу, навестить Горького. Захватили с собой знаменитого борца Ивана Поддубного.
Горький не проявил большого интереса к разговорам о французской борьбе и к самому борцу. Бывший здесь писатель Муйжель все добивался, чтобы Поддубный на нем показал какой-то борецкий прием. Поддубный показал, и после этого Муйжель целую неделю не мог повернуть головы…
Во время ужина Поддубный расхвастался и стал говорить:
— Мы с Алексеем Максимовичем на весь мир знамениты, нас везде знают!
— А. И. Куприн хорошо танцевал и любил танцевать. Он увлекался танцами и гимнастикой еще в корпусе и юнкером брал призы за танцы…
После 1905 года начал толстеть. Ему уже стало тяжело вальсировать.
— М. П. Арцыбашев был очень обыкновенный, мещанистый, скромный человек, абсолютно не похожий на св[оего] знаменитого героя — Санина.
Он был глух, и его угораздило влюбиться в романистку А. Крандиевскую. Оба они разговаривали и объяснялись во взаимной любви, держа в руках слуховые трубки.
Однажды до того заобъяснялись, что из соседней комнаты выбежал муж Крандиевской — крупный издатель Скирмунт,— сказал сердито:
— Нельзя ли потише! У меня люди, я веду деловые разговоры, и из-за вас ничего не слышно!
— В 1907 году приехал из-за границы Н. И. Иорданский и стал часто у нас бывать. Он произвел на А. И. очень хорошее впечатление. А. И. нравилось его умение себя вести, благовоспитанность, ум.
Мне надоедали частые визиты Иорданского, и я говорила мужу:
— Ну что ты все время приглашаешь этого человека. А если приглашаешь, то зови вместе с ним Неведомского, поставь перед ними бутылку коньяку, и пусть они за рюмочкой пускаются в свои бесконечные политические рассуждения.
— О, нет,— говорил А. И.,— они говорят очень интересные вещи, и я с большим интересом слушаю их разговоры на темы о марксизме!
Судьба играет человеком! Как видите, все получилось наоборот: я увлеклась Иорданским и вышла за него замуж, а Куприн возненавидел этого человека.
— …[А. И.] относился с большим уважением к учению К. Маркса, хотя, я уверена, никогда его специально не изучал.
— О Грине А. С.
В 1915 году он принес мне в ‘Совр[еменный] мир’ свои ‘Алые паруса’, первую редакцию. Очень плохой, неразборчивый почерк, хотя буквы крупные. Грин был сильно выпивши, сказал, что деньги ему нужны немедленно. Я дала 500 рублей. Напечатать сразу мы не могли, п. ч. не было конца. А Грин не появлялся. Потом узнаю, что он уехал на фронт, а год спустя мне рассказывают, что ‘Алые паруса’ купила ‘Нива’.
Я у себя в журнале распорядилась, чтобы бухгалтер списал 500 р. Грину в графу ‘невозвратимые авансы’. ‘Нива’ же, как там было строго принято, заключила с Грином формальный договор на 10 лет.
‘Алые паруса’, ввиду революции, в ‘Ниве’ напечатаны не были. Вышли они только в 1922 г. в Москве, в книжке.
И вот однажды ко мне заявляется Грин, дарит эту книжку с трогательной надписью и вручает, с извинением за опоздание, 500 рублей. Тогда были уже червонцы, и эта сумма была не маленькая.
Но помимо этой вежливости, должна сказать, что Грин всегда был мне очень симпатичен, у него была нежная, человечная душа…
— …Последнее время Андреев жил очень плохо. Сто тысяч ухлопал на дом в Райволе, бросал деньги на всякие ненужные дела. Перед его смертью жена Андреева, Анна Ильинична, жаловалась, что у них нет белья, пятеро детей раздеты. В кармане 100 марок при страшно низком курсе…
— …Вообще А. И. любил окарикатуривать все торжественное, а особенно напыщенное.
Когда мы разводились, он так начал свое бракоразводное заявление в Святейший Синод:
‘Поелику бракосочетавший нас священнослужитель ныне за богомерзкие мысли лишен духовного сана, прошу мой брак считать недействительным…’.
А венчал нас модный тогда ‘передовой’ поп Григорий Спиридонович Петров, впоследствии расстриженный и сделавшийся журналистом (сотрудником ‘Русского слова’).
Несколько лет спустя, когда я жила в Финляндии, напросился как-то ко мне на блины Евгений Чириков. В назначенный час он является, а с ним Скиталец и еще какой-то мужичок в валенках, с ружьем и с убитым глухарем. Это был Гр. Петров, уже не поп. Я его не сразу узнала.
Мы ели блины (это был великий пост) с маслом, сметаной. И я напомнила ему, как он однажды, еще будучи попом, был у нас на обеде и отказался от мясного, благочестиво объяснив сие:
— Как же можно?.. Ведь нынче у нас пост!
Напомнила я ему и о том, как он возмущался, когда я в церкви, во время крещения Лиды, все время мерила градусником воды в купели, а он называл это кощунством…
— Евг. Чириков притворялся простачком, а на самом деле был очень хитрый, умный и проницательный человек…
— Леонид Андреев умер в 1919 году.
Он очень горевал по поводу того, что ‘Великий немой’ (кино) никогда не заговорит. Он и мысли не допускал о звуковом кинематографе.
— Еще в царское время… В. Д. Бонч-Бруевичу грозила тюрьма, его открыто называли большевиком. Дошло до того, что угроза тюрьмы стала вполне реальной. Мне поручили спасать его.
Пользуясь связями моей матери, я добралась до баронессы Икскуль фон Гилленбанд. Это была интересная во всех отношениях женщина. В молодости обаятельная красавица (в Третьяковке есть ее портрет). Благодаря красоте, уму и ловкости она завела самые высокие связи. Министров называла: ‘Петька! Васька!’ Жила на Кирочной в огромном доме, в роскошной квартире. Дома у нее был прием сановников, дипломатов, вершились дела внутренней] и международной политики. В этом же доме жил ее любовник — лейб-медик Вельяминов.
Я приехала к ней, взяв с собой толстые тома Бонча, в которых очень пространно и очень скучно говорилось о раскольниках.
— Вот посмотрите,— сказала я,— разве может автор этих книг быть революционером?
Баронесса полистала, посмеялась и, наконец, заявила:
— Да, конечно, это слишком скучно и слишком ‘божественно’ для большевика. Можете быть покойны — я сегодня позвоню Петьке (это был, кажется, министр внутр[енних] дел [Столыпин] {В тексте: Горемыкин.}), и он прекратит дело.
Бонч-Бруевич был довольно хитрый и предприимчивый ч[елове]к.
Как-то приехал к нам в Мустамяки и одной мне под большим секретом рассказал такую вещь.
В Курской губ[ернии] была большая секта ‘прыгунов’. Они прыгали с помощью шестов и устраивали радения.
Бонч часто их посещал и настолько убедил их в своей святости, что они объявили его своим ‘Ильей-пророком’. Пригласили его к себе на один день, приезд обставили весьма торжественно. Он согласился быть святым. На него надели белую одежду до полу, и он, как представитель бога, участвовал в радении, которое сопровождалось песнями, прыганьем, чуть ли не повальным грехом. Все это, повторяю, рассказано было мне под клятвенное обещание никому не рассказывать.
Я долго крепилась, но меня распирало, и я, наконец, не выдержала и под большим секретом рассказала мужу, Н. И. [Иорданскому]. Тот дал клятву никому не передавать и скоро рассказал Демьяну [Бедному]. И тотчас, конечно, об этом узнали все!
Бонч сердился на меня, а сам старался весь этот серьезный подробный рассказ превратить в анекдот. Но я думаю, что все это с прыгунами так у него и было, п. ч., повторяю, Бонч был и предприимчивый ч[еловек] и он мог пойти на такую вещь, лишь бы все разузнать про ‘прыгунов’ и залезть в их интимную жизнь.
У него много было интересных наблюдений, жаль, что писал он плохо.
— Демьян Бедный (Ефим Алексеевич Придворов) сам подробно рассказывал мне св[ою] биографию.
Род[ился] он в каком не помню небольшом городе в Средней России. Отец умер рано. Мать, по словам Демьяна, была ‘пьяница и распутная женщина’.
Кто-то помог определить Ефима в военно-фельдшерское училище, где он оказывал большие успехи.
В те времена всеми военными учебными заведениями ведал великий князь Константин. Однажды, инспектируя, Константин заехал и в этот городок.
Придворов вызвался в честь приезда Константина написать оду и прочесть ее его высочеству. Что и было сделано.
Она понравилась в[еликому] князю, и он велел начальнику училища дважды в год письменно докладывать ему об успехах и поведении Придворова.
— С тех пор я охамел,— говорил Демьян,— перестал учиться, всеми командовал и презирал начальство! Но все же, когда кончал училище, мне поставили круглые пятерки, в расчете на мое покровительство в дальнейшем.
По приезде в Питер Демьян явился к Константину. Тот предложил выдержать на аттестат зрелости, подарил ем большую библиотеку с редкими книгами и рекомендовал поступить на филологический факультет СПб университета. А чтобы он не бедствовал, порекомендовал в несколько аристократических семейств репетитором рус[ского] яз[ыка].
Это дало Демьяну хороший заработок, рублей 300 в месяц.
И до знакомства с великим князем Демьян чувствовал себя монархистом.
Среди студентов-приятелей оказались народники. Они стали просвещать Придворова в политич[еском] отношении. Он написал неск[олько] народнических стихотворений и отнес их в ‘Русское богатство’, где отделом поэзии заведовал Л. Мельшин (Якубович).
Придворов все рассказал ему о своей судьбе, о связях с Константином и о желании отделаться от этой связи.
Мельшин порекомендовал написать великому князю письмо с ‘отречением’, что Демьян и сделал.
Константин вызвал его к себе, долго уговаривал, но ничего не вышло. Демьян почувствовал себя революционным поэтом. Стал печататься в ‘Рус[ском] богатстве’, потом у меня в ‘Соврем[енном] мире’.
Всегда питал к Мелыпину большую привязанность…
— Если не ошибаюсь, в 1906 году Н. С. Ангарский из ссылки прислал письмо Н. И. Иорданскому в адрес редакции ‘Современного мира’ и имел неосторожность упомянуть в этом письме, что они вместе работали в ‘Искре’.
Я прочла это письмо и, так как Н. И. не было в Петербурге, положила это письмо на письменный стол под пресс-папье.
В тот же день ко мне явились с обыском. Производивший обыск жандарм и на столе все осмотрел, нашел письмо, прочел его и улыбаясь сказал мне:
— Вот это как раз то, что мне было нужно!
Письмо Ангарского послужило лишней уликой во время суда.
Иорданский был сослан на три года.
— Конечно, Иероним Ясинский был пасквилянт. А то, что Александр Иванович относился к нему с некоторой симпатией, я объясняю излишней доверчивостью Куприна и тем, что его почему-то пленяло внешнее оригинальное благообразие этого старца, убеленного какими-то необычайно белыми, прямо оперными сединами…
— Демьян Бедный обладал недюжинным лингвистическим даром. Он в течение семи месяцев, зная, в сущности, только начатки немецкого языка, стал свободно говорить по-немецки… Латынь и греческий Демьян знал хорошо…
— Уникальные книги поставлял Демьяну (конечно, бесплатно) начальник Центропечати Б. Ф. Малкин. В особняке у Демьяна два этажа были заняты ценнейшими книгами…
— В конце марта 1917 года вернулся в Россию Г. В. Плеханов с женой и жил два м[еся]ца у меня. Он совер[шенно] отвык от российских обычаев, настоящий европеец, и благодаря этому на некоторых производил неприятное впечатление. ‘Барин!’ — говорили про него…
— Приехал в Питер князь Кропоткин, теоретик анархизма. Его сводили в штаб анархистов. Князь был подавлен грязью, моральным неряшеством этого гнезда, его возмутил вид молодых людей, вооруженных до зубов, с наглыми лицами.
Придя навестить Плеханова, он рассказал ему об этом и грустно добавил:
— И для этого я всю жизнь работал над теорией анархизма!
Плеханов тоже вздохнул:
— Я в таком же положении. Мог ли я думать,, что моя проповедь научного социализма приведет ко всему тому, что говорят и делают сейчас…
— Когда заключался советско-итальянский договор о признании нас ‘де-юре’, Н. И. послали в Рим, собственно говоря, полпредом. Мы жили в квартире убитого В. В. Воровского, у нас была охрана из очень боевых ребят…
— В Париже, Лиза [Елизавета Морицевна Куприна] говорила, последние годы А. И. очень пил, по нескольку дней исчезал и все по трущобам. Пил горькую. Сколько раз Лиза разыскивала его с полицией.
— В. Д. Бонч-Бруевич был мужественный человек.
Еще до переезда правительства в Москву, когда Ленин жил у него, он как-то зашел ко мне (я жила на Песках) и засиделся до 2-х часов ночи. Потом спохватился и заявил, что ему нужно бежать домой. До его дома было с полчаса пешего хода. Извозчиков или авто не было (декабрь 1917).
У Бонча был портфель, битком набитый бумагами, документами, которые утром нужно было показать Ильичу. Брать с собой портфель ночью, на улицу, где был разгул бандитизма,— было совершенно невозможно.
И он оставил этот портфель у меня, сказав на прощанье:
— Позвоните утром в девять часов в Смольный. Если меня не будет, значит, я убит. И тогда действуйте дальше, ищите мой труп и скажите, чтобы из Смольного прислали за портфелем.
На другой день от него звонок:
— Добрался без приключений. Посылаю за портфелем.
— У моей дочери Лидии в Питере был мой ящик с письмами Плеханова, Луначарского, Горького… Прорвало трубы в подвале, затопило, и все пропало. Пропал мой большой архив, который я дала просмотреть одному профессору. Проф[ессор] поехал в Париж и стал работать в ‘Руле’ {Газета ‘Руль’ выходила в Берлине.}.
Об этом же пишет Куприна-Иорданская в примечаниях к книге ‘Годы молодости’: ‘Чтоб сберечь свой архив от расхищения во время полицейских обысков, я в 1912 году два ящика с письмами и рукописями отвезла к моей приятельнице С. М. Ростовцевой — жене профессора Ростовцева, члена-корреспондента Академии наук,— считая, что в этой благонадежной обстановке документы будут в полной сохранности. В 1918 году, во время моего временного отъезда из Петрограда, Ростовцевы уехали за границу. Когда я вернулась, то в их квартире застала других жильцов. Они сообщили мне, что, приводя в порядок помещения, сожгли много каких-то писем и бумаг’ (с. 354).
Так погиб архив Куприной-Иорданской.