Воспоминанія.
Графу едору Петровичу Толстому.
——
——
Николай Гречъ.
‘Новоселье’, СПб, 1833
Воспоминания, Греч Николай Иванович, Год: 1833
Время на прочтение: 14 минут(ы)
Ты хочешь знать, почтеннйшій другъ, что боле всего занимало меня въ жизни, на какой предметъ я преимущественно обращалъ вниманіе, и почему именно избралъ Словесность занятіемъ и цлію моихъ трудовъ, моей жизни. Признаюсь, мало есть такихъ предметовъ въ свт, на которые я, въ теченіе жизни моей, не обращалъ бы вниманія: люблю наслажденіе Природою, радуюсь, какъ ребенокъ, первому вешнему дню, предпочитаю прогулку въ прекрасное лтнее утро всмъ удовольствіямъ блистательнаго вечера, осенью, не могу дождаться перваго мороза, который освжитъ воздухъ, и нжныя лица красавицъ разцвтитъ розами. Люблю цвты, и птицъ, могу по часамъ любоваться красивымъ макомъ, радуюсь появленію новыхъ узоровъ въ цвтник, съ наслажденіемъ гляжу на хозяйство, ласки и раздоры домовитыхъ канареекъ. Люблю Изящныя Искусства, страстенъ къ Музык, и, при звукахъ гармоніи Моцарта, забываюсь, созидая міръ невещественный въ глубин души моей. Но всего боле занимаетъ меня человкъ, сіе, вками неразгаданное, послднее твореніе рукъ Божіихъ — сей царь вселенной, и рабъ страстей своихъ, тломъ жертва стихій, духомъ собесдникъ Божества.
Одинъ новйшій философъ производитъ всё сущее, все живущее на земл отъ вліянія солнца на планету нашу. Дйствіемъ солнца, въ юные дни міра, — говоритъ онъ — когда оно грло и живило сильне, нежели нын, подъ осень Исторіи Всемірной, — произведены на хладной и тяжелой толщ земли и минералы и растенія, и животныя, произведенъ и человкъ, крайнее звено земнородныхъ: онъ пріялъ животную жизнь свою изъ общаго источника земной жизни, нашего солнца, пріялъ ее въ высшей, тончайшей, такъ сказать, противъ другихъ существъ степени, но солнце, средоточіе нашего міра, не есть средоточіе всемірное: оно обращается вокругъ другаго солнца, намъ невидимаго, неподлежащаго чувствамъ, непостижимаго уму нашему. Малый лучъ сего духовнаго солнца перелился чрезъ солнце наше на нашу планету, и заронилъ искру въ человк: искра сія есть душа его — искра сія есть способность переноситься въ міръ умственный и духовный, жить въ прошедшемъ и будущемъ, познавать бытіе Верховнаго Существа, постигать собственное свое безсмертіе. Душа духовная слита въ человк съ душею животною, общею ему съ другими земнородными, но душа животная является въ немъ во всемъ своемъ совершенств, на высшей степени противу всхъ другихъ, движущихся въ твореніяхъ низшаго разряда, душа духовная, выспренняя есть только малая искра, едва зримый зародышъ третьяго неба, проблескъ алмаза въ глыб гранитной. Животная душа, при самомъ рожденіи твари въ свтъ, находится на высшей своей степени, лишь только получила возможность располагать и дйствовать своими орудіями, но душа духовная спитъ въ начал существованія человка, просыпается мало по малу, воспитывается, научается познавать себя, Природу и Бога, но всегда остается во младечеств. Человкъ носитъ ее въ себ, холитъ и взращаетъ для другаго міра, куда она, по разрушеніи жизни животной переселяется для продолженія своего бытія и для конечнаго усовершенствованія. Неравный удлъ сей искры составляетъ различіе нравственное и умственное между людьми. Въ однихъ, слабая искра тонетъ во мгл жизни животной, въ другихъ, искра духовная расторгаетъ узы чувственныя, рветъ и жжетъ вериги земныя. Но тамъ, гд душа сія обртаетъ достойную себя храмину, гд она приходитъ въ равновсіе съ жизнію животною, тамъ проявляется высшее изъ существъ земнородныхъ — зиждитель царствъ и законодатель, побдитель злодевъ, просвтитель варваровъ, изыскатель таинствъ Природы, толкователь Судебъ Божіихъ въ бытіяхъ человчества — творецъ новаго міра въ Изящныхъ Искусствахъ, въ Музык и Поэзіи. Душа духовная создала себ оболочку невидимую, тло невещественное, соткала одежду разноцвтнъе полосъ радуги, блистательне солнцевъ на синемъ неб — сотворивъ языкъ человческій. И въ этомъ тл красуется она и растетъ, играетъ міромъ вещественнымъ, и органами его вщаетъ о мір духовномъ. Я посвятилъ большую часть жизни своей на изученіе сей стороны человческой природы, смотрлъ на языкъ, сіе стройное, согласное въ разнообразнйшихъ частяхъ цлое, какъ изыскатель Природы вещественной глядитъ, напримръ, на царство растеній: не пренебрегалъ мелочами, старался доискаться причинъ и началъ разнообразія и уклоненій въ несмтномъ ро звуковъ, служащихъ орудіемъ къ изображенію чувствованій и мыслей человка, и относилъ все къ одному источнику, вчному и безначальному. Многіе не хотли понять величія, важности, духовности языкоученія, не соглашались, чтобъ глаголы и мстоименія, причастія и предлоги вели къ чему либо высшему, но это одн формы, и формы варварскія: надлежитъ вдохнуть въ нихъ душу. Такъ, драгоцннйшій гербарій, съ рдкими произведеніями царства растеній, въ глазахъ непросвщеннаго есть кипа сухой травы.
И человкъ, сей любимецъ Божества въ нашемъ мір, всегда былъ для меня самымъ любопытнымъ предметомъ для наблюденія. Въ каждомъ человк можно найти пищу для созерцательнаго духа, каждый человкъ есть малый міръ, движущійся вокругъ духовнаго средоточія, но въ какой степени возрастаетъ важность сего наблюденія, когда предметомъ онаго бываетъ человкъ, необыкновенный между другими людьми, — человкъ, боле противу ближнихъ своихъ надленный тою божественною душею, которая даруетъ ему безсмертіе, воспитавшій въ себ сію небесную искру, и употребившій ее на пользу ближнихъ! Земной составъ его разрушается, невидимая гостья улетаетъ домой, оставляя на земл благоуханіе на тысячелтія, какъ солнце, закатясь за горизонтъ, долго еще играетъ лучами своими въ атмосфер.
Въ жизни моей случалось мн видться, сближаться, бесдовать съ людьми, которые могутъ назваться великими и необыкновенными, случалось быть въ тсныхъ, дружескихъ связяхъ съ другими, которые, своими добродтелями, талантами и трудами, оставили по себ нетлнные памятники въ душахъ своихъ современниковъ, которыхъ оплакиваютъ и свои, и чужіе, которыхъ потеря въ душ друзей незамнима, и въ глазахъ самыхъ враговъ ихъ, атеистовъ нравственности, есть потеря для человчества. Воспоминать о нихъ, воскрешать въ мысляхъ ихъ ликъ милый и незабвенный, бесдовать съ ними мечтою, какъ бывало наяву — есть отрада и услажденіе душ, но все ли то можно передать словами, изобразить мертвыми буквами, что живетъ, дышитъ и кипитъ въ глубин ея! И не будетъ ли святотатствомъ касаться грубыми орудіями чувствъ святыни недосязаемой! Покойтеся въ ндрахъ священнаго воспоминанія, души, отлетвшія изъ сей юдоли, къ которымъ въ жизни была привязана моя душа цпью, неразрывною въ вчности! Для изображенія васъ, нтъ y меня красокъ, которыя были бъ постижимы чувствамъ постороннихъ! Обращусь къ тмъ немногимъ людямъ, которымъ я, наравн съ прочими, удивлялся, которые гласными подвигами, трудами и твореніями доступны и знакомы образованому человчеству.
Уваженіе къ людямъ необыкновеннымъ, особенно къ Писателямъ, къ Литераторамъ, питалъ я съ самаго младенчества. Я воображалъ себ сочинителей книгъ людьми необыкновенными, и боле нежели людьми. Помню, съ какимъ благоговніемъ смотрлъ я на перваго, встртившагося мн Русскаго Писателя: то былъ едоръ Осиповичъ Туманскій, Сочинитель перваго Тома Исторіи Петра Великаго, и Издатель разныхъ другихъ историческихъ книгъ. Онъ прізжалъ къ отцу моему по какому-то длу. Они разговаривали, ходя по обширной зал. Я не сводилъ глазъ съ Туманскаго, и, притаясь въ углу комнаты, повторялъ про себя: ‘Вотъ Писатель! вотъ Сочинитель! Что онъ вымыслитъ, вычитаетъ, напишетъ, то читаютъ тысячи людей во всхъ концахъ Россіи, и будутъ читать еще долго посл его смерти! И по лицу видно, что онъ не такой человкъ, какъ другіе.’ Я досадовалъ въ душ на отца моего, что онъ обходился съ Писателемъ такъ же, какъ и съ другими постителями, учтиво, но, но мннію моему, слишкомъ холодно! — Въ Юнкерской Школъ имлъ я случай видть другаго Писателя, который изданіями своими имлъ большое вліяніе на образованіе тогдашней Литературы — Василія Сергевича Подшивалова. Онъ былъ въ то время Директоромъ Коммерческаго Училища, находившагося неподалеку отъ Юнкерской Школы, и, по дружб съ нашимъ Инспекторомъ, Михайломъ Никитичемъ Цвтковымъ, товарищемъ его по Университету, иногда навщалъ наши классы. И теперь еще вижу лице его, спокойное, умное, благородное, доброе! Мы, ученики, боялись въ немъ строгаго судьи, но т изъ насъ, которые надялись на успхи свои въ Словесности, съ умысломъ выставляли предъ нимъ тетрадки. Онъ замчалъ дтскую хитрость, бралъ тетрадки, просматривалъ ихъ, хвалилъ хорошее, и давалъ добрые совты. Но непреодолимая моя страсть къ авторству и желаніе сближаться съ великими въ Литератур людьми, нашли полное удовлетвореніе, когда я въ первый разъ увидлъ Державина. Онъ былъ тогда (въ 1805 г.) Министромъ Юстиціи, и, въ семъ званіи, главнымъ начальникомъ нашего Училища. У насъ былъ годовой экзаменъ. Лучшіе изъ насъ были уврены въ своихъ знаніяхъ, и съ самонадянностію ожидали начала испытанія. Вдругъ услышали: Министръ пріхалъ! Вс бросились по своимъ мстамъ. Державинъ, въ парадномъ сенаторскомъ мундир и въ лент, сопровождаемый Директоромъ нашимъ, Алексемъ Николаевичемъ Оленинымъ, вступилъ въ залу. По его желанію, начали экзаменъ съ Древней Исторіи. Меня вызвали перваго надлежало показать мсто и раздленіе Древней Греціи. Я зналъ это, какъ Отче нашъ, но, подошедъ къ карт очутившись въ двухъ шагахъ отъ Державина, остолбенлъ, вперилъ въ него глаза, и не могъ промолвить ни слова. Я не видлъ ни шитаго мундира, ни звздъ, ни ленты: я смотрлъ ему пристально въ глаза, и въ ум коемъ съ быстротою сонныхъ видній пролетали: Богъ, Фелица, Водопадъ, Рожденіе Порфиророднаго. — ‘Скажите положеніе и раздленіе Древней Греціи,’ повторилъ Учитель. Я посмотрлъ на него безсмысленно, и опять обратилъ глаза на Поэта. ‘Древняя Греція:’ подсказывали мн шепотомъ товарищи: ‘лежала въ Европ, между 36-мь 41-мь градусомъ сверной широты, и 37-мь…’ — ‘Знаю,’ отвчалъ я тихо, и все смотрлъ на Державина. — Выведенный изъ терпнія, Учитель вызвалъ другаго ученика, a я отступилъ въ сторону, ближе къ Державину. Директоръ, зная меня по экзаменамъ частнымъ, сказалъ ему что-то обо мн, и Державинъ обратился ко мн ласково. ‘Это что!’ спросилъ онъ, указавъ на тетрадку, которую я держалъ въ рук. ‘Мои сочиненія,’ сказалъ я съ откровеннымъ самолюбіемъ юноши, и подалъ ему. Онъ развернулъ тетрадку, прочиталъ нсколько стиховъ (помнится, преглупыхъ), и сказалъ, отдавая мн: ‘Это очень хорошо продолжайте!’ Вообразите себ восторгъ мой! Державинъ говорилъ со мною, Державинъ читалъ моя стихи, Державинъ хвалилъ ихъ! Есть быстрыя минуты, имющія вліянія на участь, дла и всю жизнь человка. Немногія слова Державина произвели во мн волшебное дйствіе: мн казалось, что онъ, какъ Первосвященникъ въ храм Русской Словесности, посвятилъ меня въ ея таинства, и что долгъ повелваетъ мн въ точности слдовать его призыву.
Занявшись Русскою Словесностію, я познакомился съ нкоторыми тогдашними Литераторами, но въ тсныхъ связяхъ, въ то время, былъ съ немногими. Въ числ сихъ немногихъ долженъ я наименовать Матвя Васильевича Крюковскаго, Автора извстной всмъ патріотической трагедіи Пожарскій. Я познакомился съ нимъ случайно. Въ 1806 году, поселился я въ дом, бывшемъ Генерала Леццано, на Мойк, за Полицейскимъ мостомъ. Тамъ очутился я посреди разныхъ Литературъ. Въ однхъ сняхъ со мною жилъ Нмецкій Юрисконсультъ и Поэтъ, Докторъ Правъ Шмидеръ. Онъ былъ Консулентомъ (Адвокатомъ) при Юстицъ-Коллегіи, по Протестантскому Отдлннію, a въ прежнія времена служилъ театральнымъ Поэтомъ при разныхъ Германскихъ театрахъ. Въ званіи Консулента, онъ былъ большой мастеръ разводить браки: за сто рублей онъ развелъ было Филемона и Бавкиду. Въ должности театральнаго Поэта, онъ иногда урзывалъ и сокращалъ, иногда же пополнялъ и распространялъ Нмецкія пьесы для представленія: извстно, что чмъ длинне списокъ дйствующихъ лицъ на Нмецкой афиш, тмъ боле стекается зрителей, и что тотъ Нмецъ, не веселился въ театр, у котораго не склякошася кости отъ засданія въ партер съ семи часовъ вечера до часу утра. Сверхъ того, Шмидеръ перевелъ, и очень удачно, нсколько Французскихъ водевилей. Познакомясь съ нимъ, я хотлъ было поучиться y него теоріи Драматической Поэзіи — ни тутъ-то было! Онъ былъ искусенъ въ одной практик: пьесы раздлялъ на прибыльныя (Raffenftde) и невыгодныя, Шиканедера ставилъ выше Шиллера, о достоинств Актеровъ судилъ по сборамъ въ ихъ бенефисы. Впрочемъ, и это знакомство было для меня не безъ пользы: Шмидеръ разочаровалъ мою вру въ безошибочность Французскихъ Трагиковъ, указалъ мн сочиненія Лессинга и Энгеля, и заставилъ уважать Авторовъ, пренебрегавшихъ правилами трехъ единствъ. Но классическіе Авторы Франціи имли при мн предсиавителя въ другомъ сосд. Французскій трагическій Актеръ Деглиньи, о которомъ конечно съ удовольствіемъ вспоминаютъ любители Театра, жилъ въ нижнемъ этаж сосдняго дома, окнами въ нашъ садъ. Онъ декламировалъ съ утра до вечера, предъ открытымъ окномъ, монологи и сцены изъ лучшихъ Французскихъ трагедій. Частенько, спрятавшись за кустомъ, я прислушивался къ его декламаціи, и думалъ про себя: ‘Что ни говори Шмидеръ, a ей Богу, и это прекрасно!’ — Шмидеръ учился y меня Русскому языку. Въ одно утро, въ начал, нашего знакомства, когда я выбился изъ силъ, толкуя ему, что б, и что п (онъ называлъ ихъ пуки и бакой), вошелъ въ его комнату молодой человкъ, пріятной наружности, одтый опрятно и со вкусомъ — не такъ, какъ прочіе постители и кліенты Доктора. Онъ пришелъ сообщить о непріятности, съ нимъ случившейся. Рукопись перевода его, который стоилъ ему большихъ трудовъ, была отправлена къ Государю Императору въ Армію, и какъ-то дорогою затерялась {Въ послдствіи она отыскалась. Это былъ переводъ сочиненія Герпшованда о Политической Экономіи.}. Неизвстный говорилъ (по-Французски) о своемъ напрасномъ труд, о несбывшейся надежд, такъ скромно, мило и умно, что я почувствовалъ къ нему невольное влеченіе. И Шмидеръ обошелся съ нимъ учьиве обыкновеннаго, и по уход его, объявилъ мн, что этотъ молодой человкъ нашъ сосдъ, господинъ Крюковской. Русскій Литераторъ, умный и образованный. Я искалъ случая познакомиться съ Крюковскимъ, и вскор усплъ. Онъ проводилъ каждое утро въ саду. Выйдетъ, бывало, въ фуражк, въ нанковомъ сюртучк, въ зеленыхъ сапогахъ, съ большимъ краснымъ платкомъ на ше, и ходитъ про себя по алеямъ, иногда въ безмолвномъ мечтаніи иногда декламируя въ полголоса стихи. Я узналъ и полюбилъ его. Никогда не случалось мн видть (ни прежде, ни посл того) человка, который бы такъ совершенно жилъ въ мір фантазіи, который бы такъ мало дорожилъ свтомъ, такъ мало задумывался при какомъ либо препятствіи не-литературномъ. Крюковской воспитанъ былъ въ Сухопутномъ (Первомъ) Кадетскомъ Корпус, говорилъ по-Французски прекрасно, по-Нмецки очень хорошо, по-Русски писалъ мастерски, но, увлекаемый мечтаніями, не могъ заняться ничмъ основательно. Вставъ часовъ въ десять по утру, онъ отправлялся въ хорошую погоду въ садъ, въ дурную оставался въ своей комнат, и забавлялся чтеніемъ, размышленіемъ, сочиненіемъ стиховъ, потомъ одвался, и уходилъ куда нибудь обдать. Въ шесть часовъ возвращался домой, свертывалъ мдный рубль, и отправлялся въ театръ — Русскій, Нмецкій или Французскій. Тамъ онъ совершенно предавался удовольствію, возбуждаемому сценическими представленіями, забывалъ все, его окружающее, плакалъ и смялся, какъ въ своемъ кабинет. Не рдко, замчалъ я, сидя подл него въ театр, какъ сосдніе съ нами зрители удивлялись вниманію и чувствительности молодаго человка. Особенно заглядывались на него женщины — должно знать, что въ то время женщины, и порядочныя и прекрасныя, не считали неприличнымъ ходить въ партеръ. И онъ былъ неравнодушенъ къ такому вниманію. Достойно замчанія, что лучшее его произведеніе, Пожарскій, обязано существованіемъ своимъ дйствію двухъ прекрасныхъ глазъ въ Нмецкомъ театр. Играли драму: Волшебница Сидонія. Отличная Актриса Миллеръ восхищала публику. Крюковской заливался слезами, я вторилъ ему. Вдругъ мн какъ-то посмотрлъ въ сторону, и слезы остановились у него на рсницахъ. Глаза его встртились съ глазами молодой красавицы, сидвшей въ лож перваго яруса. ‘Видите-ли?’ спросилъ онъ, толкая меня. — ‘Вижу’ отвчалъ я равнодушно: ‘а что?’ — ‘Какъ что! Эти глаза! Кто, кто эта прекрасная двица? Не льзя ли какъ нибудь узнать?’ — ‘Можно, и очень можно!’ отвчалъ я. Вскор нашелъ я въ партер одного изъ тхъ людей, которыхъ можно назвать живыми адресъ-календарями: онъ объявилъ мн, что эта дама есть двица, дочь такого то чиновника, изъ Нмцевъ, что она въ театр бываетъ рдко, но всякое Воскресенье въ Лютеранской церкви, на Литейной, сидитъ внизу, обыкновенно на шестой скамь. Я сообщилъ открытіе мое Крюковскому. Онъ воспользовался этимъ, и сталъ ходить каждое Воскресенье въ Лютеранскую церковь: притаится, бывало, на хорахъ, и глазъ не сводитъ съ владычицы своей, a она, бдненькая, и не догадывалась о своей побд. Поэтъ довольствовался обожаніемъ идеальнымъ! Сердце конечно можно было насытить мечтами, но желудокъ требовалъ пищи вещественнйшей. Родные и знакомые Крюковскаго, у которыхъ онъ обдывалъ, жили въ средин города, и онъ не могъ поспвать къ нимъ по Воскресеньямъ. Надлежало заводить знакомства на Литейномъ. Онъ нашелъ средство познакомишься съ Александромъ Семеновичемъ Шишковымъ, который жилъ тогда въ своемъ дом, насупротивъ церкви Лютеранской. Въ бесд съ симъ почтеннымъ любителемъ Словесности, онъ заговорилъ о своихъ опытахъ, принесъ и прочиталъ ему свою трагедію, едва набросанную, по совту Александра Семеновича, перемнилъ и исправилъ въ ней многое, и при его же посредств, сдлался извстнымъ Александру Львовичу Нарышкину. Тогда была война съ Французами. Русскія сердца кипли ревностью отстоять Царей и Троны Европы. Димітрій Донской Озерова имлъ блистательный успхъ. Крюковской долго не ршался отдать на театръ свою трагедію, почитая ее слишкомъ слабою и ничтожною. Убжденія новыхъ знакомцевъ превозмогли его боязнь. Пожарскаго сыграли въ Ма 1807 года и сыграли превосходно. Яковлевъ, Шушеринъ, Каратыгинъ, были въ ней неподражаемы. Маленькаго Георгія игралъ въ ней Сосницкій, тогда едва вышедшій изъ младенчества. Успхъ былъ совершенный. При поднятіи завсы, Крюковской исчезъ. Когда кончилась трагедія, публика стала единогласно требовать Автора. Долго онъ не являлся. Громъ рукоплесканій и восклицанія не умолкали. Наконецъ показался онъ въ директорской лож. Я не узналъ его такъ онъ былъ блденъ и расстроенъ. Его съ трудомъ доискались въ лож четвертаго яруса, гд онъ скрылся при начал спектакля, въ твердомъ увреніи, что трагедія его упадетъ. Я принималъ самое усердное участіе въ пьес и въ самомъ Автор. Въ театр не могъ я его видть: блистательное торжество доставило ему множество знакомыхъ, и я не усплъ пробиться до него сквозь толпу поздравителей. На другой день, часовъ въ двнадцать, пошелъ я къ нему, чтобъ раздлить вчерашнюю радость. Вхожу въ комнату — нтъ никого, все пусто, вхожу въ другую, таже пустота — нтъ ни столовъ, ни зеркалъ, ни стульевъ. ‘Что это значитъ?’ подумалъ я: ‘не можетъ статься, чтобъ онъ выхалъ: вчера провелъ я y него утро.’ — ‘Кто тамъ?’ раздался знакомый голосъ изъ-за перегородки. — ‘Я, Матвй Васильевичъ! Да гд вы?’ ‘Извините, еще не вставалъ. Войдите покамстъ сюда.’ Я прошелъ за перегородку, и увидлъ моего Поэта въ постел. И спальня опустла: въ ней были только кровать его и маленькій столикъ. ‘Садитесь, пожалуйте, на кровать,’ сказалъ онъ мн, смючись. ‘На сей разъ другихъ креселъ y меня нтъ.’ Я послдовалъ приглашенію, сталъ поздравлять его со вчерашнимъ успхомъ, и между нами завязался жаркій разговоръ о любимомъ предмет. Крюковской былъ вн себя отъ восхищенія. ‘Что же вы не замчаете преобразованія въ моей квартир?’ спросилъ онъ наконецъ очень весело. ‘Вы видно съзжаете?’ сказалъ я печально, думая, что лишусь любезнаго сосда. — ‘Нтъ!’ отвчалъ онъ: ‘я остаюсь здсь, только освободился отъ лишнихъ мебелей.’ — ‘Какъ такъ!’ ‘Я продалъ ихъ сегодня. Мн надобенъ новый фракъ, я обдаю y Александра Львовича Нарышкина, a костюмъ мой уже очень поблекъ.’ — ‘Помилуйте,’ сказалъ я: ‘можно ли такъ поступать? Вы могли бы занять деньги, до полученія платы за вашу трагедію изъ Дирекціи.’ ‘Занять! занять! Да у кого? Ужъ мн эта трагедія!’ — ‘Но на трагедію вы не можете жаловаться!’ — ‘Въ самомъ дл! Такъ потрудитесь вынуть изъ этого столика бумагу, и прочитайте.’ — это было извщеніе Начальства Коммиссіи Составленія Законовъ, что Переводчикъ Кріоковской, за долговременную неявку къ должности, исключенъ изъ службы. — ‘Да это ужасно!’ сказалъ я. — ‘Что длать!’ отвчалъ безпечный Поэтъ. ‘Я сказался больнымъ, чтобы работать свободне дома. Чрезъ нсколько времени мн напомнили, что пора выздоровть. Явиться къ должности значило бы признаться, что болзнь моя была выдумана. Я не пошелъ, и вотъ послдствіе!’ — ‘Надюсь однако, что ваши труды литературные будутъ хорошо вознаграждены.’ ‘Да! мн проговаривали что-то о деньгахъ. A главное то, что мн даютъ даровой билетъ въ партеръ. Теперь мдный рубль не будетъ y меня оттягивать кармана.’ — Въ это время постучались y дверей. — ‘Entrez!’ закричалъ Крюковской. Явился модный портной Фанденбергенъ съ новою парою платья.
Чрезъ нсколько времени дла моего пріятеля поправились. Онъ получилъ хорошее вознагражденіе за свою трагедію. Государь, принявъ ее милостиво, приказалъ спросить y Автора, чмъ можно было бы его порадовать. Крюковской съ робостью отвчалъ, что онъ желалъ бы усовершенствовать свои познанія и таланты въ средоточіи Драматическаго Искусства, Парижъ. Желаніе его было исполнено: ему назначили хорошее содержаніе, и отправили его въ Парижъ, Тамъ онъ предался всею душею наслажденіямъ Литературы и Драматическаго Искусства, изучалъ великіе образцы, готовилъ себ запасъ новыхъ идей, но ничего не усплъ положить на бумагу. Къ сожалнію, онъ не имлъ тамъ руководителей, слушателей, друзей. Воля твоя, a талантъ требуетъ сообщенія, требуетъ участія другихъ. Крюковской, пробывъ года два въ Париж, воротился въ Петербургъ, съ чмъ похалъ: съ душею, истинно поэтическою, способною постигнуть и передать все прекрасное, но безъ твердости и ршительности въ вол и характер. Я увренъ, что и Пожарскій никогда не былъ-бы конченъ безъ случайныхъ, благопріятныхъ обстоятельствъ. Къ несчастію, Крюковской, посл блистательнаго успха своего, познакомился съ односторонними судьями Драматическаго Искусства, которые, подъ видомъ благонамренныхъ совтовъ, преподаютъ молодымъ Писателямъ правила, стснительныя для генія, убійственныя для таланта. Они охуждали въ Пожарскомъ вс т сцены, которыя занимательны дйствіемъ и положеніемъ лицъ, a хвалили одни стихи — именно то, чмъ Авторъ не могъ похвалиться. Если бъ Крюковской жилъ и писалъ нын, когда вс школьныя и закулисныя правила оцнены надлежащимъ образомъ, когда врное изображеніе Природы и человка предпочитаться размреннымъ тирадамъ героевъ и тирановъ — онъ попалъ бы на свою стезю. A въ то время поэтической нершительности и литературнаго смшенія языковъ, принужденъ онъ былъ безпрерывно бороться съ противорчіями. Я рдко видалъ людей съ такими пламенными чувствами, съ такимъ высокимъ и изящнымъ понятіемъ о любви, какія одушевляли Крюковскаго, — и онъ написалъ трагедію, въ коей о любви не упоминается. Клопштокъ, Шиллеръ, Гёте, были его обыкновеннымъ чтеніемъ, Шекспиръ извлекалъ y него въ театр непритворныя слезы — a его осудили низать римы, и трепетать о соблюденіи единствъ, въ слдствіе небывалаго указа Аристотелева. Удивительно ли, посл этого, что вторая трагедія его, Елисавета дочь Ярослава, слаба и несвязна! Онъ намревался было написать трагедію: Сафо, изобразить вс наслажденія и мученія любви. Вроятно, героиня поэмы уже существовала въ его воображеніи, вроятно, она облечена была всми красотами Поэзіи, но прелестный призракъ никогда не осуществлялся, и улетлъ съ душею Поэта.
Крюковской, чрезъ нсколько мсяцевъ по возвращеніи изъ Франціи, занемогъ, и посл продолжительной болзни, скончался (1811 г.) на тридцатомъ году отъ рожденія, оставивъ отечественной публик залогомъ своего патріотизма и таланта одну трагедію, a въ памяти родныхъ друзей и знавшихъ его убжденіе, что онъ, при благопріятномъ направленіи своихъ способностей, могъ бы обогатить и прославить Русскую Словесность’
Готовясь, по обыкновенію, поставить подъ сею статьею мсяцъ и число, я затрепеталъ невольно: 29-го Сентября 1832 года. Ровно за шестнадцать лтъ предъ симъ, 29 Сентября 1816 года, скончался другой Русскій Литераторъ, искренній другъ мой, незабвенный и незамнимый, человкъ благородный, необыкновенный умомъ, талантами, образованіемъ — Павелъ Александровичъ Никольскій. Здсь могу я говорить о немъ только какъ о Литератор. Ты спросить: что же онъ сдлалъ важнаго? чмъ прославился въ свое время? что оставилъ потомству? — Спроси y юнаго дуба, сокрушеннаго бурею, зачмъ онъ не раскинулъ втвей своихъ по долин! Спроси y солнца, на восход помраченнаго тучами, зачмъ оно не оживляло земли своими лучами? — Никольскій умеръ двадцати пяти лтъ отъ роду. Онъ готовился къ служб по горной части, учился въ Горномъ Корпус очень хорошо, но не могъ заниматься исключительно Науками Точными и Вещественными. Мельпомена улыбнулась ему въ часъ рожденія: Литература, Поэзія, Исторія увлекали воображеніе и умъ юноши. Онъ оставилъ горную службу, и вступилъ въ гражданскую, посвящая вс свои досуги трудамъ литературнымъ. Въ пылкія лта юности, когда всякая удачная попытка намъ кажется блистательнымъ успхомъ, когда мы поставляемъ главную цль занятій Словесностію не въ томъ, чтобъ писать’, a чтобы печатать — молодой Никольскій ревностно занялся Литературою практическою, участвовалъ въ изданіи Журналовъ: Цвтникъ, и Санктпетербургскій Встникъ, сталъ издавать Пантеонъ Русской Поэзіи, переводилъ и Повсти, и Романы. Другой, на его мст, продолжалъ бы сіи занятія, и оставилъ бы лтъ чрезъ пятьдесятъ память Писателя трудолюбиваго и общеполезнаго. Но Никольскому этого было недовольно: съ необыкновеннымъ самоотверженіемъ признался онъ самому себ, что не иметъ еще тхъ познаній и навыковъ, которые нужны для истиннаго Литератора, бросилъ дйствительныя занятія, и углубился въ ученіе. Литература Древняя и Новая, Эстетика и теорія Словесности сдлались предметомъ его ученія и изысканій. Смерть положила всему предлъ. Воспоминаніе о человк обыкновенномъ тускнетъ въ душ нашей по мр удаленія отъ насъ времени его кончины. Но утраченные міромъ люди отличные становятся намъ дороже и дороже, по мр того, какъ мы на пути жизни удаляемся отъ времени, которое они украшали для насъ своимъ существованіемъ, но мр того, какъ мы, узнавая людей, убждаемся, что нтъ подобнаго потерянному другу. Словесность наша, въ истекшія шестнадцать лтъ, чувствительно возвысилась, и обогатилась не только числомъ, но и зрлостью производителей и произведеній. Съ каждымъ днемъ узнаёмъ мы о новыхъ явленіяхъ въ Литератур, съ каждымъ днемъ наши Писатели обогащаютъ ее примрами и образцами, но, повришь ли? все новое, все прекрасное въ ныншнихъ произведеніяхъ, въ ныншнихъ понятіяхъ, кажется мн знакомымъ и бывалымъ! Когда вспомню о Никольскомъ, о смлыхъ, здравыхъ и свободныхъ отъ всякаго предразсудка мысляхъ его въ Литератур, когда приведу себ на память его сужденія о Писателяхъ, тогда намъ современныхъ, a нын выслушивающихъ приговоръ потомства: — тогда мн кажется, что ныншніе лучи проистекли отъ искры, таившейся въ душ сего необыкновеннаго юноши. Не знаю, былъ ли бы онъ самъ производителемъ, но увренъ, что Русская Литература имла бы въ немъ нын своего Джонсона, Лессинга, Шлегеля, что его ясный, критическій, безпристрастный умъ былъ бы лучезарнымъ свтиломъ въ тусклой храмин нашей Словесности.
Неисповдимая судьба человческая! Писатели, трепетавшіе рзкаго взгляда и насмшливой улыбки Никольскаго, нын красуются и тщеславятся — a онъ!…
Принцъ де Линь, помнится, сказалъ Великой Екатерин: ‘Если бы вы родились мужчиною, то конечно дослужились бы до Фельдмаршаловъ!’ — ‘Не думаю,’ отвчала Она: ‘меня убили бы въ унтеръ-офицерскомъ чин!’