Воспоминание, Шапир Ольга Андреевна, Год: 1887 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 59 минут(ы)

ВОСПОМИНАНІЕ.

Его звали Алексемъ. Много лтъ прошло, но до сихъ поръ я не могу слышать равнодушно этого имени: гд бы и кмъ ни произносилось оно, это имя отдается въ моемъ сердц, какъ прикосновеніе къ наболвшему мсту… Алексй Ивановичъ Нерядовъ,— что можетъ быть будничне такого имени? Но въ человк, носившемъ его, не было ничего будничнаго и въ этомъ, быть можетъ, заключалось его единственное обаяніе. Когда онъ входилъ въ комнату, онъ какъ будто вносилъ съ собою лучъ свта… Гд-то я читалъ это выраженіе, такъ говорилось про красавицу женщину… Тогда я не понялъ его, я припомнилъ позже, когда вс мои помышленія были прикованы къ этому человку.

Былъ ли онъ красивъ? Не знаю. Онъ былъ лучше, чмъ красивъ,— онъ всмъ нравился и обращалъ на себя всеобщее вниманіе. Въ то время онъ мн казался красавцемъ, теперь я припоминаю довольно неправильныя черты, но эти черты трепетали жизнью и свтились счастьемъ,— тмъ безсознательнымъ, безпричинымъ счастьемъ, которое не поглощаетъ человка, не отвлекаетъ его,— счастьемъ, которое не прячутъ и не оберегаютъ ревниво, а, напротивъ, расточаютъ щедро на вс стороны, не жаля, не сознавая, не скупясь, — тмъ счастьемъ, за которое любятъ и прощаютъ вс вины.

Это такъ было. Его вс любили, ему все прощали… Я любилъ его, какъ не любилъ никого больше, кром моей Тани. Я не могъ ненавидть его, хотя онъ растерзалъ мн сердце и исковеркалъ всю мою жизнь. Я люблю его, можетъ быть, и теперь, когда знаю вс его недостатки, вс вины и не знаю добродтелей, которыя бы искупали ихъ. Не странно ли, не дико ли это? Судьба послала его на мою дорогу и борьба оказалась черезъ-чуръ неравной. Я это понялъ сейчасъ же, какъ только блеснула первая догадка и пошатнула безмятежную, наивную вру въ непоколебимость моего счастья.

Разв могло быть иначе? Могла ли вра моя не быть глубокой, не быть безмятежной, когда мое счастье длилось такъ долго, какъ только я сознавалъ себя: вдь, моя милая, моя невста была та самая маленькая Таня, съ которой я игралъ ребенкомъ въ нашихъ смежныхъ садахъ. Мы вмст росли, учились, вмст вступали въ жизнь, зная, что и до конца мы пойдемъ съ ней рука объ руку… Мы знали это всегда, знали не одни мы, но и вс, у кого на глазахъ мы росли и изъ горячихъ друзей превратились въ нжныхъ влюбленныхъ. Всхъ же раньше зналъ это слпой отецъ Тани. Его тонкое ухо, его чуткое сердце опередили зрячихъ и наше собственное сознаніе. Когда я привелъ къ нему дочь, трепещущую отъ счастья, и мы вмст опустились къ его ногамъ, слпой положилъ на наши головы свои руки, замнявшія ему глаза, и сказалъ, что давно уже ждетъ нашего признанія. Онъ прибавилъ еще что-то, отъ чего молодое сердце мое затрепетало, голова пошла кругомъ, горячая краска залила мн лицо…

Ты ошибся, святой старикъ! Твое пророчество не сбылось, твоя молитва не дошла до неба… Повторю ли я здсь то, что онъ сказалъ? Я схоронилъ эти слова въ моемъ сердц и долго въ нихъ однихъ черпалъ свое мужество. Я въ этихъ словахъ видлъ свое право на борьбу. Они были моимъ знаменемъ, когда я такъ неумло пытался отстоять мои рухнувшія надежды… Слпой сказалъ своей дочери, что она будетъ самою счастливою женой на свт.

Я не ропщу. Кто пережилъ одну такую минуту, кто испыталъ все то счастье, какое выпало на мою долю,— счастье ясное, какъ утро лтнее, чистое, какъ небо,— кто зналъ все это, тотъ не сметъ роптать. Гд мои права на то, чтобы удобное счастье длилось вчно? Въ чемъ мои заслуги, мои преимущества передъ тысячами другихъ людей, не испытавшихъ и одного подобнаго дня, тогда какъ мн достались годы? Умлъ ли я цнить это тогда? Мн кажется, что не умлъ. Я слишкомъ рвался впередъ. Я ждалъ еще большаго, я простиралъ жадныя руки и уже ощущалъ его.

Ненасытное, слпое человческое сердце! Не всегда ли свои лучшія минуты оно переживаетъ въ лихорадк ожиданія и нетерпнія, не всегда ли мечтаетъ о большемъ и рвется впередъ, теряя безъ вниманія драгоцнныя мгновенія, какія не повторятся: счастье безъ отравы, безъ пресыщенія, безъ укора?… Жизнь летитъ на крыльяхъ. Мы не слышимъ ихъ безшумныхъ взмаховъ, мы замчаемъ стремительный полетъ только когда начнемъ ощущать роковые толчки, когда теряемъ быстро и невозвратно все, что любимъ, что цнимъ.

Отецъ не желалъ, чтобы Таня вышла замужъ раньше двадцати одного года, и цлыхъ два года она была моею невстой. Два года! Моя пытка длилась всего нсколько мсяцевъ, но эти свтлые годы теряются передъ вереницей недль, дней и часовъ, которые я отсчитывалъ ударами страдающаго сердца, провожалъ горькими, тяжкими думами. Я отжилъ мою молодость. Я состарился. Я переродился въ эти нсколько мсяцевъ.

А онъ?

Ни одна морщинка не пролегла на его ясномъ лиц, ни капли горечи не прибавилось въ чистомъ, звенящемъ звук его голоса. Онъ вынесъ бурю стойко и весело, какъ встрчалъ все въ жизни. Фортуна — не даромъ женщина,— она иметъ слпое пристрастіе къ подобнымъ людямъ.

Счастливецъ! сколько разъ за нсколько мсяцевъ я назвалъ его этимъ именемъ и ничего удачне я не нахожу и теперь. Именно счастливецъ. Виноватъ ли онъ, что ему все улыбалось, все отдавалось, все шло на встрчу? Виноватъ ли онъ, что у подобныхъ натуръ всего рже встртишь стойкую душу и суровую совсть?… Никто не будетъ больше самого себя.

Да, это было давно. Мн нужно длать усиліе, чтобы проникнуться этимъ сознаніемъ,— такъ живо сохранились въ моей памяти… не событія,— они были несложны,— но вс мельчайшія подробности, цлые разговоры, вс чувства, вс ощущенія того времени. Когда я говорю: ‘моя жизнь’, я разумю только эти нсколжо мсяцевъ и то, что было раньше, я живу въ прошломъ. Вокругъ меня всегда витаетъ рой воспоминаній, то улыбаясь, то терзая.

Я привыкъ къ этому. Привыкъ мысленно вести долгіе разговоры, видть дорогія лица, плакать ни для кого невидимыми слезами. Я не понимаю людей, у которыхъ есть охота жить во второй разъ,— не врю даже, чтобы это было возможно. Ихъ часъ еще не пробилъ. Ихъ сердце не испытало истиннаго чувства. Они не знаютъ, что такое прошлое, въ которомъ осталась собственная душа…

Забыть!… Сколько разъ я слыхалъ это отъ другихъ и никогда не сдлалъ ни одного усилія, чтобы попытаться исполнить мудрый совтъ. ‘3абудь’ — было и ея послднее слово ко мн. Но чмъ я дольше живу, тмъ меньше смысла иметъ для меня это слово. Чмъ ближе жизнь моя къ концу, тмъ охотне я переживаю ея зарю, тмъ больше счастья приносятъ воспоминанія моей благословенной юности. Для меня никто не умеръ. Я каждый день вижусь съ тми, кто мн дорогъ, и не я измню имъ для новыхъ, чужихъ людей, съ которыми у меня нтъ ничего общаго.

Мн случается встрчать прекрасныхъ женщинъ, но я ищу въ нихъ одного: сходства,— смутнаго, мимолетнаго подобія моей Тани. Ищу не для того, чтобы перенести на нихъ мою нжность, но чтобы сдлать мои воспоминанія еще боле жгучими, чтобы пережить сладкій, безумный мигъ иллюзіи… Всегда только мигъ!

Я ищу ее постоянно, во всемъ. Ищу безсознательно, въ такихъ мелочахъ, по которымъ всякій другой скользитъ машинально. Я съ особенною нжностью смотрю на всхъ двушекъ съ распущенными русыми косами. Я люблю блыя платья… Люблю т цвты, т деревья, которые росли въ нашихъ садахъ… Кудрявая рябина надъ простымъ плетнемъ можетъ взволновать мое сердце… Звукъ почтоваго колокольчика заставляетъ его вздрагивать и болть…

Мой докторъ увряетъ, что я систематически развиваю въ себ какую-то сложную нервную болзнь… Хотя бы и такъ! Если эта болзнь, въ конц-концовъ, создастъ мн полную, непрерывную иллюзію, то, вдь, это единственное блаженство, какое я могу себ представить.

Я спрашиваю себя иногда: что, если когда-нибудь я встрчу этого человка? Онъ живъ,— по крайней мр, до меня не доходила всть о его смерти. Онъ живъ, я въ этомъ увренъ. Я не ищу, не хочу встрчи. Прежняя дружба, неотразимое обаяніе его личности еще памятны,— пусть будетъ такъ до конца… Она ему простила и взяла съ меня слово, которому я не могу измнить,— тяжелое предчувствіе заставляетъ меня не желать, бояться нашей встрчи.

Между тмъ, я съ восторгомъ встрчаю каждаго стараго знакомаго, все равно, будь то простой работникъ, лавочникъ, разнощикъ, лишь бы это было живое существо изъ тхъ мстъ, лишь бы я встрчалъ его въ мои красные или въ мои черные дни. Но его я не хочу видть постарвшимъ, поблекшимъ, безъ ореола счастливой, самонадяной юности,— нтъ, нтъ! Пусть въ моей памяти живетъ только тотъ счастливецъ, которому нельзя было не простить, который такъ чистосердечно раскрывалъ свое сердце, подходилъ къ каждому съ открытою душой, съ добрымъ чувствомъ, съ веселою рчью и звонкимъ, металлическимъ смхомъ. Этого смха, однако-жь, я никогда не любилъ,— мн всегда казалось, что такъ смются бездушные люди.

Его голосъ звенлъ, какъ колокольчикъ, и будилъ все вокругъ себя. Все оживало, разцвтало при его приближеніи. Мы прозвали его: ‘наше красное солнышко’. Слпой поднималъ голову и обращалъ къ нему свои мертвые глаза: ‘Что онъ сказалъ?’ — переспрашивалъ онъ съ тихою улыбкой, готовясь услышать что-нибудь пріятное. Я увренъ, что въ этомъ не было разсчета съ его стороны,— былъ безсознательный даръ видть во всемъ только свтлую или забавную сторону. Если онъ и задавался цлью кого-нибудь растормошить, то всегда съ добрымъ побужденіемъ счастливаго человка, не выносящаго печальныхъ лицъ. Онъ былъ ласковъ и вкрадчивъ, какъ женщина. Никто не могъ устоять передъ благородною искренностью и простотой его обращенія. Онъ никогда не обижался,— онъ былъ неуязвимъ.

Я имъ любовался,— любовался въ самыя ужасныя минуты, когда сердце мое обливалось кровью. ‘Я бы сдлалъ то же самое’,— говорилъ я себ, видя, какъ Таня измняетъ мн для него. Это — пытка, лишенная своего послдняго, единственнаго облегченія: злобы и мести,— пытка, отравленная мучительнымъ и тяжкимъ ядомъ — ядомъ зависти! Я ему завидывалъ. Я не считалъ себя ниже его ни въ нравственномъ, ни въ умственномъ отношеніи, но вс свои преимущества я бы отдалъ тогда за одинъ этотъ даръ: плнять сердца и расточать вокругъ себя веселіе и радость. Что было мн въ моей правот, въ моей безупречности, когда Таня вспыхивала и летла ему на встрчу загорвшимся взглядомъ, когда она выслушивала уныло мои признанія, принимала все нетерпливе, все холодне мои упреки,— тмъ холодне, чмъ они были справедливе и заслуженне?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Одинъ день я особенно часто переживаю въ своей памяти — послдній безмятежный день. Дальше я не могу думать объ одной Тан,— ихъ образы сливаются или чередуются въ моихъ воспоминаніяхъ.

Человческое сердце лишено чутья и не знаетъ предчувствій. Только искушенное горькимъ опытомъ, только изстрадавшееся, напуганное, оно пытается вглядываться подозрительно въ загадочное будущее.

Откуда было взяться темному предчувствію? Черезъ два мсяца наступалъ день совершеннолтія Тани и, вмст, день нашей свадьбы. Все было давно готово, — послдняя мелочь нашего будущаго хозяйства, послдняя подробность гардероба. Въ утро того дня была дошита послдняя мтка искусными ручками моей нареченной жены. ‘Готово!’ — крикнула Таня радостно, поднявъ въ воздух послдній платокъ послдней дюжины. Мы посмотрли въ глаза другъ другу… Прилежныя ручки очутились въ моихъ рукахъ.

Таня объявила, что не станетъ ничмъ больше заниматься, вс два мсяца цликомъ она посвятитъ отцу. Слпой долженъ былъ жить съ нами, но тогда уже будетъ другое,— онъ будетъ у нея не одинъ. Послдніе дни своего двичества она отдастъ отцу, который былъ до сихъ поръ ея нравственною поддержкой и ея ежеминутною заботой. Кто знаетъ, будетъ ли вся жизнь такъ же ясна и безмятежна?

Я не возражалъ, не смлъ поднять голоса противъ сомнній, вызванныхъ нжною и благодарною дтскою любовью. Только въ сердц своемъ давалъ я клятвы сдлать все отъ меня зависящее для того, чтобы сомннія эти умерли въ зародыш… чтобы замужняя жизнь моей Тани была достойнымъ продолженіемъ ея юности, въ которой для меня не было ничего тайнаго. Это я цнилъ всего больше въ своей судьб: прошлое и настоящее моей жены лежало передо мной открытою книгой,— съ благоговніемъ, но и съ горячею, самонадянною врой я готовился наполнить своею любовью блыя страницы ея будущаго.

Этотъ день проходилъ и ничто не подсказало моему сердцу, что роковое ‘красное солнышко’, въ эти самыя минуты всходило на нашемъ горизонт.

Вижу — какъ будто это было вчера. Свтлый, благоуханный іюльскій вечеръ. Пьемъ чай на террас: старикъ, мы съ Таней и ея братишка Костя. Мы весело болтаемъ о предстоящей поздк въ Спасовъ монастырь,— древній монастырь съ чудотворною иконой, до котораго отъ нашего города было боле двухсотъ верстъ. Давно уже мы мечтали объ этой поздк, но всегда что-нибудь да мшало осуществить ее. Старикъ желалъ лучше, чтобы мы похали посл свадьбы. Мода, вдь, нынче такая — изъ-подъ внца да въ дорогу. Да и то ли дло съ молодымъ муженькомъ вдвоемъ, чмъ еще придумывать, кого за собою тащить!… Но вс совты были напрасны,— Таня стояла на своемъ. Она непремнно хотла хать еще двушкой, должно быть, потому, что каждое лто поздка эта предполагалась, но почему-нибудь откладывалась и она въ мысляхъ своихъ привыкла совершать ее невстой. Какъ бы то ни было, Таня настояла на своемъ и уже подыскала себ спутницу, Вру Ивановну Нерядову, старую дву и мою давнишнюю антипатію. Нельзя было уладить иначе и я не возражалъ, хотя желанная поздка много потеряла отъ этого въ моихъ глазахъ. Впрочемъ, я могъ относиться равнодушне въ присутствію несносной сплетницы теперь, когда помолвка наша сдлалась гласной и даже былъ назначенъ день свадьбы. Мы демъ. У насъ съ Таней давно приготовлены ‘экономическія суммы’ на путевыя издержки, обдуманы и ршены на общемъ совт вс подробности. Только одинъ вопросъ еще не былъ ршенъ — оставить ли Костю при отц, или, уступая его мольбамъ, взять и его съ собою. Слпой соглашался отпустить мальчика, только Таню пугала мысль покинуть отца на чужихъ рукахъ. Но, вдь, и братишку ей тоже жаль было!

— Что ужь… взвалите меня въ тарантасъ, да и тащите за собою, на глазахъ буду, такъ не потеряюсь, — пошутилъ печально слпой, долго выслушивавшій молча наши колебанія, совты и возраженія.

— О, папочка, когда-бъ это было возможно!

— Было бы возможно, кабы отецъ твой такой же человкъ былъ, какъ и вс… Пусть другимъ хоть не буду вчною помхой,— возьми Костю съ собой, Таня…

Во всхъ случаяхъ послднее слово принадлежало дочери. Сознаніе собственной безпомощности пріучило отца подчиняться и признавать ея авторитетъ. Ее и звали часто ‘мамашей’ по примру Кости, который посл смерти матери остался на ея рукахъ новорожденнымъ ребенкомъ.

Гд нашелъ бы я себ жену лучше этой двушки, привыкшей быть матерью съ дтскихъ лтъ, проникнутой самою вяною заботой о двухъ существахъ, для которыхъ она была истиннымъ ангеломъ хранителемъ? Я хотлъ быть такимъ же хранителемъ для нея самой,— я мечталъ вознаградить ее за всю тягость преждевременныхъ трудовъ и заботъ, дать ей насладиться вволю безпечнымъ покоемъ существа, за которое думаетъ другая голова, другое сердце бьется чутко и заботливо, сильныя руки охраняютъ отъ всхъ опасностей… Вотъ о чемъ я мечталъ, и какъ горько насмялась судьба надъ моими надеждами! Какъ жестоко она сдлала меня безсильнымъ свидтелемъ ея гибели!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Наконецъ, Таня ршилась исполнить желаніе отца. Костя въ восторг кинулся ей на шею, потомъ сбжалъ въ садъ и принялся неистово кружиться по дорожк, подкидывая въ воздух свою фуражку. Слпой повернулъ къ нему лицо и съ тихою улыбкой прислушивался къ шумной ребячьей радости.

— Таня!— крикнулъ неожиданно Костя,— вотъ и сама Вра Ивановна идетъ къ намъ… Не одна — еще кто-то чужой съ нею!

‘Чужой!’ — повторилъ каждый изъ насъ. Чужой былъ рдкостью въ нашемъ маленькомъ кружк. Таня заботливо оглянула чайный столъ и провела рукой по своимъ пышнымъ волосамъ. Я всталъ и съ любопытствомъ посмотрлъ на дорогу.

Старая два неслась по ней своею странною, вспархивающею походкой и уже издали кричала что-то, жестикулируя и кивая головой. За нею шелъ Алексй Нерядовъ. Подойдя къ балкону, онъ снялъ фуражку съ зеленымъ околышемъ и поднялъ къ намъ оживленное лицо, на которомъ сіяла пара яркихъ глазъ. Въ первую минуту они казались черными, но были на самомъ дл срые и переливались разными оттнками, смотря по выраженію. Никогда больше я не видалъ подобныхъ глазъ. Отъ нихъ трудно было оторваться… Въ нихъ была власть, которую я ощутилъ въ ту же минуту. ‘Какой красавецъ!’ — подумалъ я и оглянулся на Таню. Она смотрла на незнакомца.

Это былъ племянникъ Вры Ивановны, тотъ самый Алеша, про котораго она много разсказывала намъ два года тому назадъ, по поводу его внезапной женитьбы. Я припомнилъ смутно: онъ студентомъ еще женился на какой-то вдовушк гораздо старше себя.

Нерядовъ извинился, что позволилъ себ явиться прямо вечеромъ. Въ этомъ виновата тетушка, у которой не будетъ завтра утромъ ни одного часа свободнаго. И она же поручилась, что вольность его будетъ прощена. Безъ сомннія, онъ могъ бы пропустить одинъ день, еслибъ онъ не горлъ нетерпніемъ познакомиться съ ‘идеальною семьей’, которая такъ живо знакома ему по письмамъ тетки, что онъ не хочетъ думать, чтобы самъ онъ былъ вовсе чужой ей.

Трудно передать ту обворожительную вкрадчивость, ту подкупающую искренность, съ какою все это было высказано. Молодой гость обошелъ всхъ насъ и каждому по очереди сказалъ что-нибудь неожиданно-пріятное. Въ нсколько минутъ все объяснилось: ‘Nous sommes entre nous!’ — провозгласила Вра Ивановна свою любимую фразу и, подъ ея защитой, тутъ же выложила семейныя дла ‘бдняжки Алеши’, котораго бросила его коварная жена. Она улетла за границу. Подробности Вра Ивановна предоставляла нашей собственной догадливости, изъ уваженія къ Тан и къ своему собственному двичеству.

Жена бросила черезъ два года посл свадьбы, а онъ сидлъ между нами веселый, одушевленный и равнодушно позволялъ разглашать свой позоръ. ‘Что же ты за человкъ посл этого?’ — подумалъ я съ возмущеніемъ, но Нерядовъ поднялъ свои удивительные глаза и сказалъ: ‘Полно, тетка, кому какое дло до моихъ безумствъ и до справедливаго возмездія, которое я несу за нихъ? Благодаря Бога, я, наконецъ, свободенъ и ничего больше не прошу у судьбы’. Почему эти слова помирили меня съ нимъ — не понимаю, но мн стало жаль его. Я переглянулся съ Таней и понялъ, что и ей жаль красиваго юношу, такъ безпечно испортившаго себ жизнь. Впрочемъ, это длилось не долго. Посл перваго вечера вс мы очень скоро позабыли о семейной драм. Мы даже вовсе забыли, что Нерядовъ когда-нибудь былъ женатъ, и никому, начиная съ него самого и кончая слпымъ старикомъ,— никому не казалось вроятнымъ, чтобы будущее могло быть закрыто для такого человка, какъ онъ.

Нерядовъ ушелъ поздно,— ушелъ, наговоривъ самыхъ неожиданныхъ вещей о горячей симпатіи, которую онъ чувствуетъ ко всей нашей семь. Онъ простился почтительно-нжно со слпымъ, назвалъ Таню мамашей, шепнулъ мн, что я самый счастливый смертный на земл. Кост онъ показалъ мимоходомъ какую-то курьезную гимнастическую штуку и мальчуганъ побжалъ провожать его до угла. Одни мы весело переглянулись и разсыпались въ единодушныхъ похвалахъ. Мы радовались, что къ нашему маленькому кружку прибавился новый членъ, сулившій внести съ собою такъ много веселья и одушевленія.

На другой же день я отдалъ визитъ Нерядову за семью моего будущаго тестя.

— Я такъ и ждалъ, что вы придете,— встртилъ онъ меня весело.— Не потому, чтобы того требовало приличіе, но не можетъ же быть, чтобы вы не чувствовали хотя малой доли моего влеченія къ вамъ. Симпатіи и антипатіи всегда обоюдны, не правда ли?

Это была сущая правда. Мн казалось, что я сижу въ комнат студента-товарища и весь разговоръ нашъ былъ именно такого свойства. Мы не касались вовсе его несчастной женитьбы я я не могъ уловить ни малйшей тни на его сіяющемъ лиц. Скоре можно было бы подумать, что передъ вами человкъ, съ которымъ только что случилось нчто желанное, что и привело его въ это радостно-возбужденное настроеніе. Мы много говорили. Я вышелъ отъ него тоже оживленнымъ внезапнымъ приливомъ энергіи. Всю дорогу я думалъ о томъ, какъ я счастливъ… какое совершенство моя Таня… какое всмъ намъ предстоитъ веселое лто.

— Николай Николаичъ!— крикнулъ въ догонку мн Нерядовъ,— а, вдь, я, съ вашего позволенія, опять явлюсь сегодня вечеромъ.

Онъ сталъ являться каждый день — утромъ, вечеромъ, къ обду. Пока его тетушка бгала по урокамъ, онъ сидлъ у Поляновыхъ. Вс находили, что оно и не могло быть иначе. Что сталъ бы онъ длать одинъ въ маленькомъ домишк, гд всегда пахло нестерпимо кошками и пронзительно перекликались дв канарейки со старымъ срымъ попугаемъ? Нерядовъ охотно читалъ вслухъ слпому, и читалъ, надо сознаться, съ рдкимъ искусствомъ. У него былъ несомннный талантъ, на который онъ не обращалъ никакого вниманія. Но особенно увлекательно онъ разсказывалъ — въ лицахъ, съ одушевленною мимикой, съ веселымъ, блестящимъ юморомъ. Его фантазія не знала предловъ. Вроятно, онъ и самъ не всегда различалъ твердо, что было въ этихъ разсказахъ строгою истиной и что — его мгновенною импровизаціей. (Пожалуй, что слушатели его отъ этого только выигрывали). Онъ никогда не сидлъ на мст покойно, безъ дла, вчно что-нибудь да вертлъ въ рукахъ: рисовалъ, клеилъ, чинилъ или вырзывалъ ножичкомъ изъ перваго попавшагося куска дерева. Костя благоговйно подхватывалъ и составлялъ цлую коллекцію его шедевровъ. Хозяйство Тани черезъ нсколько дней было извстно ему такъ же хорошо, какъ и мн. Онъ заглядывалъ въ парникъ, въ кладовую и въ курятникъ, всегда готовый предложить свои услуги и сдлать все за всякаго,— ему всегда казалось, что другіе длаютъ черезъ-чуръ медленно. Никакое занятіе ему не казалось скучнымъ, за что бы онъ ни взялся, черезъ нсколько минутъ уже раздавался его увлекательный смхъ. Вдвоемъ съ Костей они сходили пшкомъ за двадцать верстъ только для того, чтоы достать на пари пару куръ какой-то необыкновенной породы. Съ Костей онъ занимался гимнастикой по всмъ правиламъ искусства, съ Таней игралъ на роял въ четыре руки, для меня начертилъ планъ пристройки къ дому, посл того какъ мой собственный раскритиковалъ самымъ безпощаднымъ образомъ. Это была изумительная подвижность. Казалось, онъ поспваетъ въ нсколько мстъ одновременно. Онъ все слышалъ, все подччалъ, обо всемъ умлъ выспросить въ двухъ словахъ, угадывая по однимъ намекамъ. Онъ совершенно освоился съ нашимъ прошлымъ и развязно называлъ по именамъ людей, которыхъ никогда въ глаза не видалъ.

Что всего удивительне, никто изъ насъ ни разу не назвалъ его навязчивымъ. Самъ онъ никогда не извинялся и не оправдывался, безъ всякихъ оговорокъ и церемоній онъ занялъ мсто среди насъ и, прежде чмъ мы успли опомниться, это мсто оказалось первенствующимъ. Въ немъ было такое неподдльное добродушіе, такая неисчерпаемая веселость, что не было возможности сердиться на него.

Тихій домъ Поляновыхъ огласился пніемъ, музыкой, смхомъ и неумолкаемымъ, одушевленнымъ говоромъ. Мы сами стали вдругъ громче говорить и быстре двигаться. Мы стали энергичне, безпокойне. Теперь мы уже не довольствовались нашими двумя садами, а то и дло предпринимали какія-нибудь дальнія прогулки или поздки въ лодк подъ парусами. Нерядовъ заставилъ купить ихъ и чуть не утопилъ насъ въ первый же разъ, какъ мы доврились его искусству. Иниціатива во всемъ принадлежала ему, и сейчасъ же всмъ казалось, что надо сдлать именно такъ, какъ онъ совтуетъ. Теперь я нахожу дикимъ, что совершенно чужой человкъ такъ легко поработилъ насъ, но тогда это отнюдь не казалось порабощеніемъ. въ этомъ была прелесть, съ которой всего трудне бороться — прелесть новизны. Мы давно сжились другъ съ другомъ. Кром меня и одного моего товарища, у Поляновыхъ вовсе не было знакомыхъ молодыхъ людей. Въ нашей жизни все было извстно и предначертано далеко впередъ, мы были счастливы ясно и безмятежно. Только теперь мы узнали, что значитъ веселье. Мы пришли въ непривычное возбужденіе и оно должно было чмъ-нибудь разршиться.

Въ первые дни знакомства мн казалось даже, что я нашелъ въ немъ друга. Я вдругъ сталъ откровененъ и болтливъ, хотя это отнюдь не въ моемъ характер. Нерядовъ умлъ безъ труда добыть изъ васъ все, что ему хотлось. Между нами и этимъ человкомъ не оставалось той послдней преграды, которая отдляетъ ‘чужаго’ и поддается медленно и трудно лишь долгому знакомству. Этотъ человкъ сразу подходилъ къ каждому вплотную. Я не умю выразить этой разницы, но она чувствуется съ первой минуты.

Я откровенничалъ съ нимъ о Тан, о нашей любви. Я испытывалъ новое, гордое наслажденіе посвящать въ свое счастье посторонняго человка, хвалиться передъ нимъ своими сокровищами. Я былъ въ упоеніи отъ возможности говорить о любимой двушк съ кмъ-нибудь, кто не зналъ ея раньше, кому я первый раскрывалъ чудныя свойства ея души, всю прелесть ея характера, вс рдкія заслуги молоденькой двочки, съ двнадцати лтъ стоявшей съ честью во глав семьи. Я былъ болтливъ, быть можетъ, смшонъ не меньше, чмъ большинство влюбленныхъ, для которыхъ міръ вращается вокругъ одной точки.

Я не считаю его коварнымъ. Я не допускаю сознательнаго намренія въ его поступкахъ. Каковы бы ни были факты, до такой степени нельзя ошибаться въ человк.

Нерядовъ не отдавалъ себ отчета, куда идетъ, онъ жилъ минутой. Онъ увлекался въ самомъ тсномъ смысл этого слова. Вся жизнь этого человка будетъ до конца только рядомъ подобныхъ увлеченій. Я не думаю, чтобъ онъ способенъ былъ къ глубокому раскаянію, хотя, несомннно, онъ и испытываетъ его минутами, но нтъ благороднаго чувства, нтъ честнаго побужденія, котораго бы онъ не способенъ былъ ощутить и которому, въ то же время, онъ не могъ бы измнить въ пылу своихъ напряженныхъ, необузданныхъ желаній.

Со мною онъ держалъ себя дружески и звалъ меня не иначе, какъ ‘женихъ’. Впрочемъ, у него все меньше и меньше времени оставалось на мою долю. Я долго не сознавалъ, опасности. Я былъ увлеченъ нашимъ краснымъ солнышкомъ не меньше Тани. Съ нею первою я длился каждымъ новымъ наблюденіемъ, каждою привлекательною чертой нашего любимца. Слпой до такой степени привязался къ нему, что тосковалъ, если не слышалъ его голоса. Костя на него молился и прежняя дружба мальчугана ко мн быстро превращалась въ снисходительное пренебреженіе. Самымъ неизбжнымъ, самымъ натуральнымъ образомъ я оказывался во всемъ на второмъ плав.

Хуже всего было то, что меня самого это не изумляло нисколько. Даже когда смыслъ былъ уже ясенъ, когда я носилъ въ сердц муку,— я вынужденъ былъ признать его преимущество. Это малодушное сознаніе погубило меня. Бороться мн слдовало, слдовало мужественно возстать на защиту своего и вступить отважно въ состязаніе съ опаснымъ противникомъ, его обаянію противупоставить мою безпредльную любовь, мою врность, дружбу и товарищество всей жизни. Надо было такъ сдлать, чтобъ это ощущалось, говорило само за себя, но не нужно было напоминать словами, упреками, ревнивыми обидажи. Нужно было только оставаться самимъ собой,— тмъ самымъ Колей, котораго она полюбила,— а не потерять голову отъ горя, не отравлять ей жизнь своими муками, не колоть ей глазъ убитымъ видомъ.

Кто, когда въ моемъ положеніи не повторяетъ роковой ошибки? Никто не уметъ, никто даже не пытается скрывать своихъ страданій, никто не знаетъ, что эти муки падутъ на него самого. Любовь только вопросъ счастья. Не смшно ли надяться, что удержу любовь, если стану мучить, докучать, язвить неправотой, въ которой и безъ того каждому тяжко сознаться?

— Ты опять дуешься?— говорила мн Таня и отворачивалась, обиженная.

Если даже она не была права, не безумно ли было давать ей этотъ видъ правоты? Я не долженъ былъ привлекать къ отвту за еще безформенныя, бездоказательныя вивы, какъ ощущенія, впечатлнія, желанія. Плохой способъ я выбралъ,— о, самый дурной!— для того, чтобы разсять эти первые, еще смутные симптомы его торжества! О, зачмъ, если наша каждая ошибка фатальна, если ни одно ощущеніе не безслдно, всякое слово непоправимо, если ни одинъ мигъ, мигъ единый, невозвратимъ,— зачмъ же, если мы такъ безсильны, такъ безпомощны въ собственной судьб,— зачмъ прошлое не умираетъ и не оставляетъ насъ въ поко? Оно ложится ночью и встаетъ утромъ со мной вмст. Я давно вдумался въ свою каждую мельчайшую ошибку. Несчетное число разъ со всми подробностями я развивалъ себ тотъ, другой, благоразумный образъ дйствія, который мн бы слдовало принять для того, чтобы поддержать любимую женщину въ роковую минуту, чтобъ оградить ее отъ искушенія, чтобы разоблачать во-время эфемерное обаяніе Нерядова. Самъ съ собой я веду долгіе разговоры, переживаю мучительныя сцены, шагъ за шагомъ я преслдую одну цль и моя бдная раненая голубка медленно оживаетъ на моихъ глазахъ. Ее спасаетъ мое мужество, мое умнье смотрть впередъ дальше текущей минуты и не терять вры, какова бы ни была мука. Грозный кошмаръ разсевается, къ намъ постепенно возвращается прежнее счастье. Я съумю простить, она съуметъ оцнить мое самоотверженіе. Она не умерла, моя Таня, подъ гнетомъ тоски, позора и сокрушенія…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Нельзя безнаказанно отдавать вс свои помыслы, напрягать постоянно силу воображенія, возсоздавать всю глубину волненія, всю мощь ощущеній, нельзя упиваться ядомъ фантастической, неумирающей жизни безъ того, чтобы не стать безповоротно ея рабомъ. Дйствительность проходитъ передъ моими глазами блдная и смутная. Я блуждаю среди живыхъ людей равнодушный, потерянный въ моихъ мечтахъ. Единственнымъ отдыхомъ мн служила наука,— только она одна еще давала часы забвенія и увлеченія. Сожалю ли я объ этой жизни, прикованной въ безтлесному призраку, лишенной всякой живой радости?… Безъ сожалнія я провожаю одинокіе дни. Я сталъ къ нимъ еще равнодушне съ тхъ поръ, какъ кончилась послдняя обязанность, остававшаяся мн отъ прошлаго,— съ тхъ поръ, какъ Костя Поляновъ твердо сталъ на свои ноги и не нуждается больше въ моей опек…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Опять я отвлекся отъ моего разсказа. То же бываетъ постоянно съ моими думами: я не могу припоминать событій безъ того, чтобы къ нимъ не примшивались сейчасъ же фантазіи о другомъ счастливомъ оборот, какой я одинъ могъ и долженъ былъ дать имъ. Но… это мои фантазіи и ничего больше. Дйствительность шла своимъ ромовымъ путемъ, и я не только не удержалъ, но еще подталкивалъ ее своимъ отчаяніемъ, своими опасеніями. Правда, я не предвидлъ и не допускалъ всего того, что случилось. Но собственное счастье съ первыхъ минутъ я уже считалъ безповоротно погибшимъ. Не я ли первый пріучилъ Таню къ этой мысли?. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Постараюсь связно излагать факты.

Разумется, Нерядовъ съ восторгомъ присоединился къ нашимъ сборамъ въ Спасовъ монастырь, но и на этотъ разъ поздка не могла состояться въ назначенный срокъ, — въ этомъ было что-то фатальное. Таня добивалась ея съ странною настойчивостью. Годъ тому назадъ мы однажды тронулись уже въ путь, но на дорог узнали, что между монахами открылась какая-то прилипчивая болзнь, и должны были вернуться. Говорите посл этого, что нтъ судьбы, такихъ вещей, которыхъ нтъ возможности избжать. То приближаясь, то отдаляясь, он какъ будто играютъ нами, точно тшатся нашею безпечностью и въ роковую минуту встаютъ на нашемъ пути. Что именно помшало намъ ухать раньше прізда Нерядова въ О***? То же сцпленіе мелочей, т же незначущія случайности, которыя оттягивали эту поздку съ одного лта на другое, отъ мсяца къ мсяцу, съ недли на недлю. Слпой простудился и прохворалъ нсколько дней. Вру Ивановну неожиданно вызвали куда-то въ деревню въ ея стариннымъ друзьямъ. Потомъ Нерядовъ долго не могъ пріискать, у кого бы ему занять денегъ.

Наконецъ, онъ съ торжествомъ показалъ намъ сторублевую ассигнацію. Еще послдній дождикъ протомилъ насъ дня два, но за то онъ прибилъ намъ пыль. Завтра мы демъ! Таня была въ какомъ-то восторженномъ настроеніи, Нерядовъ и подавно. У меня щемило сердце, да маленькій Костя ходилъ, какъ убитый, ему приходилось остаться потому, что въ экипаж было только четыре мста. Наканун отъзда Нерядовъ неожиданно ворвался ко мн поздно вечеромъ: нельзя хать завтра,— надо опять отложить! Его обманули, не сдержали честнаго слова, на которое онъ имлъ глупость понадяться… Долго я не могъ добиться, въ чемъ дло.— ‘Понимаете?— крикнулъ онъ, наконецъ, со злостью.— У меня нтъ больше тхъ ста рублей!’ Я отороплъ. Неужели онъ могъ потерять ихъ? Нтъ. Проигралъ? Конечно, нтъ, если онъ бывалъ у однихъ Поленовыхъ! Онъ отдалъ деньги, добытыя съ величайшимъ трудомъ,— отдалъ взаймы. Разумется, ему отдадутъ и въ этомъ нтъ ничего важнаго, дло въ томъ, что ему клялись возвратить къ сегодняшнему дню и не сдержали слова. Я долженъ научить, гд можетъ онъ теперь достать хоть половину? Безъ большаго труда я заставилъ бы его взять эти деньги отъ меня.

Я узналъ позже, что за свое пребываніе въ О*** Нерядовъ задолжалъ очень многимъ. Деньги съ удивительною быстротой исчезали изъ его кармановъ, хотя, признаюсь, я плохо представляю себ, куда именно онъ могъ двать ихъ. Давалъ онъ ршительно всякому, кто только обращался къ нему. Вроятно, потому, что у него было много должниковъ, собственные долги тяготили очень мало. ‘Деньги созданы для обращенія’,— говорилъ онъ смясь, когда его надували самымъ безсовстнымъ образомъ. Нсколько разъ онъ куда-то посылалъ деньги по почт, за одинъ разъ получилъ нсколько сотъ рублей, отъ которыхъ черезъ нсколько дней ничего не осталось за покрытіемъ долговъ. Нерядовъ снова заживалъ беззаботно въ долгъ. Совершенно посторонніе люди не въ силахъ бывали отказать ему,— такою прямотой дышало его каждое слово, такъ была увлекательна остроумная логика. Я не слыхалъ также, чтобы кто-нибудь помянулъ его недобрымъ словомъ посл того, какъ онъ навсегда исчезъ съ нашего горизонта, позабывъ, разумется, о всхъ мелочныхъ одолженіяхъ.

На другое утро мы выхали въ пять часовъ.

Таня долго нжно прощалась съ отцомъ, уже сидя въ экипаж, она все еще отдавала приказанія и повторяла свои наставленія всмъ остающимся. У нея навернулись на глазахъ слезы, когда до насъ донесся громкій плачъ Кости, убжавшаго въ отчаяніи въ садъ. Никто бы не плакалъ, если бы намъ удалось похать нсколькими недлями раньше.

‘Веселитесь и не думайте о насъ’, — было послднее слово слпаго. Это слово сбылось буквально. Таня не думала о немъ въ эти нсколько дней, когда Нерядовъ овладлъ всецло ея душой, поработилъ ее слпымъ и жестокимъ могуществомъ страсти. То, что ихъ раздляло, было слишкомъ неотразимо, слишкомъ непреложно. Никакая логиеа, ничье краснорчіе не могли создать оправданій для такой жестокой измны, для столь безумной жертвы собой и всею своею судьбой, ради слпаго увлеченія. Нужно было довести ее до полнаго безволія, до того непреодолимаго волненія, въ какое повергала ее близость этого человка, надо было въ теченіе нсколькихъ дней не давать ей одуматься, не позволять выбиться изъ-подъ роковаго обаянія,— надо было, наконецъ, вырвать ее изъ привычной обстановки, удалить отъ слпыхъ глазъ стараго отца для того, чтобы моя Таня могла измнить намъ, себ самой, всмъ лучшимъ надеждамъ, всмъ своимъ завтнымъ желаніямъ.

Эти вс условія соединились вмст. Мы ухали — молодые, свободные, одушевленные. Прошлое съ его завтами, родной домъ съ его стерегущею насъ святыней остались назади. Наша солидная спутница была лишь послушнымъ орудіемъ въ рукахъ Нерядова. Она смотрла его глазами, говорила его рчами и готова была лечь костьми за его каждую фантазію. Вмст съ нимъ (какъ я узналъ посл) она внушала Тан, что разводъ возможенъ, что она призвана спасти этого человка, съ первыхъ шаговъ легкомысленно испортившаго себ жизнь. Она должна быть его путеводною звздой, тою руководящею властью, безъ которой жизнь эта никогда не войдетъ въ твердую колею, золотыя силы погибнутъ даромъ. Что значилъ я, со всею моею преданностью, передъ его пламенною страстью? Я способенъ былъ хладнокровно ждать ее цлые годы, конечно, и горе мое будетъ такъ же терпливо и выносливо.

Съ первой минуты вокругъ меня образовался комплотъ, изъ котораго было невозможно выбиться. Въ моемъ привилегированномъ положеніи жениха, я сидлъ рядомъ съ Таней. Нерядовъ сидлъ напротивъ нея. Я не видалъ ея лица, за то могъ вволю слдить за его взглядами. Моя неинтересная визави старалась изо всхъ силъ быть пріятною собесдницей. Мн бы нужно было прямо отказываться отвчать ей, не соглашаться вовсе слушать, для того, чтобы отдлаться отъ назойливой болтовни и принимать участіе въ томъ, что говорилось по мою правую сторону. Очень ловко и, повидимому, вполн безобидно эксплуатировалось мое настроеніе: ‘Николай Николаичъ сердится’, ‘Николай Николаичъ недоволенъ’, ‘Николай Николаичъ обиженъ’,— внушалось Тан на вс лады, подъ видомъ добродушной шутки или дружескаго поддразниванія. Таня запальчиво отстаивала свою свободу, свою правоту и возставала противъ моихъ ‘смшныхъ претензій’. Наши разговоры сводились неизбжно къ пикировк, къ препирательствамъ, неизвстно даже о чемъ. Я портилъ другимъ удовольствіе,— это одно было очевидно. Вра Ивановна вздыхала о ‘тяжелыхъ характерахъ’, разсказывала какія-то поучительныя исторіи и пла дифирамбы доброт и увлекательности своего племянника. Нерядовъ дружески приглашалъ меня принять участіе въ общемъ весельи и отложить въ сторону мой ‘пасторскій’ видъ. Это была его острота, необыкновенно какъ пришедшаяся по вкусу всмъ, всю поздку меня звали не иначе, какъ ‘нашъ пасторъ’.

Но, Богъ мой!— разв дло было въ этомъ?!— въ ихъ ловкой интриг, въ ихъ язвительныхъ шуточкахъ, мелкихъ ежеминутныхъ ударахъ, которые наносились если не вовсе лежачему, то уже скользившему… падавшему!… Не они, конечно, могли щадить меня,— не мой счастливый противникъ, добивавшійся выигрыша трудной и рискованной ставки, не безразсудная и восторженная старая два, приведенная въ экстазъ своимъ участіемъ въ настоящемъ романическомъ приключеніи,— щадить должна была одна Таня, хорошо знавшая, что сердце мое обливается кровью.

Знала!… Ей было не до меня,— вотъ простое объясненіе такого внезапнаго безсердечія. Она о моемъ существованіи забывала каждую минуту. Она хотла о немъ забыть, чтобы отдаться безъ помхи внезапно налетвшему вихрю ощущеній. Она старалась заглушить мучительный голосъ разсудка, задавить змю угрызенія,— она хотла не думать, а только жить. И я первый, я одинъ мшалъ этому въ т очарованныя мгновенія, пролетавшія среди новыхъ людей, среди незнакомыхъ мстъ, гд ничто, кром меня, не напоминало ей прошлаго.

Таня не могла ненавидть меня, какъ возненавидла бы она всякаго другаго, но, съ изворотливою и предательскою казуистикой страсти, она меня же длала виноватымъ, хватаясь за готовое оружіе, которое ей услужливо подсовывали. Неужели я стану обвинять ее? Вдь, это были т роковыя мгновенія, когда каждому впору справляться съ однимъ собой. Когда замираютъ привязанности, голосъ крови молчитъ. Когда матери забываютъ о своихъ дтяхъ, когда одинъ-на-одинъ съ самимъ собою человкъ падетъ или устоитъ въ зловщей борьб,— не спрашивайте съ него въ такія минуты больше, чмъ онъ въ силахъ дать. Отложите на время ваши счеты и поймите безполезность самыхъ убдительныхъ слов,— вы говорите ихъ глухому. Не надйтесь тронуть его картиной чужаго отчаянія,— вы развертываете эту картину передъ слпымъ. Не взывайте къ совсти, къ разуму, къ стыду,— они поражены недугомъ… Но и не бездйствуйте, будьте прозорливы, будьте подозрительны, будьте ршительны. Не задумывайтесь надъ вздорами, когда вопросъ цлой жизни стоитъ на карт. Нарушайте смло обычаи, вжливость, приличія, если ужь нтъ другихъ путей — разв то, что вы отстаиваете, не важне неизмримо? Употребите даже насиліе, если ничего больше вамъ не останется,— вдь, вы хлопочете о спасеніи и никакой гнвъ не долженъ страшить васъ.

Никогда мы такъ не поступаемъ. Мы боимся суровой и ясной логики очевидности, боимся прямыхъ выводовъ чувства, не затемненнаго многообразными пріемами и прикрасами, которыми загромождено наше существованіе. Да, мы боимся! Постыднйшимъ образомъ трусимъ поступить невжливо, высказаться грубо (то-есть ясно), примнить силу въ нужную минуту, тогда какъ сами же мы слишкомъ часто прибгаемъ къ ней и безъ всякаго права! Я знаю теперь, какъ мн слдовало поступить,— что пользы въ этомъ? Ничего подобнаго я не сдлалъ тогда. Я не разстроилъ нашей поздки на половин дороги, хотя я видлъ, до какой степени она гибельна. Разв не было для этого средствъ? А врное, давно испытанное средство, старое какъ міръ — обманъ? Вдь, мы обманываемъ съ спокойною совстью дтей, когда хотимъ ихъ отвлечь отъ опасной забавы. Я могъ заставить Таню вернуться единственною законною властью,— властью отца, котораго не было тутъ, чтобы оградить ее отъ опасности. Что мшало мн объявить прямо несносной старух, что я не расположенъ слушать ея разсказовъ и понимаю прекрасно, для чего она награждаетъ меня такимъ исключительнымъ вниманіемъ? Я могъ настоять на ршительномъ объясненіи съ Таней, вмсто того, чтобъ искать уединенія, прятать отъ нихъ свое отчаяніе и оставлять ихъ однихъ. Когда мы расположились въ деревн, я долженъ былъ превозмочь свои ощущенія и остаться ночевать въ одной комнат съ Нерядовымъ,— нтъ, этого мало!… Я не смлъ вовсе спать. Я долженъ былъ стоять на часахъ,— прислушиваться подозрительно къ каждому шороху, слдить, шпіонить,— да, это былъ мой долгъ! Я могъ предупредить ночныя свиданія подъ старыми ракитами,— замкнуть на ключъ ту комнату, гд спала Таня съ безумною старою предательницей. И пусть бы вышло изъ этого что угодно. Скандалъ, чмъ крупне, тмъ лучше… Вдь, скандалъ не могъ бы, въ то же время, не нарушить обаянія. Онъ бы заставилъ Таню опомниться. Еслибъ даже Нерядовъ убилъ меня въ пылу бшенства,— разв это не было бы во сто кратъ лучше? Они не перешагнули бы такъ легко черезъ мой трупъ ю

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Опять я увлекся,— заговорилъ о томъ, что бы мн слдовало сдлать… Мы хали. Это красивая дорога, пролегающая по богатому, населенному краю. Мы останавливались во всхъ большихъ селахъ, осматривали усадьбы, выходили изъ экипажа чтобы погулять въ заманчивой рощ или выкупаться въ рк. Главнымъ затйщикомъ былъ всегда Нерядовъ, поздка наша, благодаря его предпріимчивости, превращалась въ рядъ увеселеній, сопровождавшихся разными приключеніями. Въ одномъ мст насъ заставили заплатить штрафъ за помятый лугъ, въ другомъ — тройка чего-то испугалась и умчалась безъ кучера, увлекшагося, по примру господъ, собираніемъ ягодъ. Пришлось пройти нсколько верстъ пшкомъ до деревни и тамъ чинить пострадавшія колеса. Нерядовъ воспользовался временемъ и, переодвшись деревенскимъ парнемъ, съ увлеченіемъ плъ и плясалъ въ хоровод. На второй день, вечеромъ, мы наткнулись на небольшой цыганскій таборъ, расположившійся ночевать на живописной полянк у опушки лса. Долго нашъ кучеръ не могъ оторвать насъ отъ поэтическаго костра. Мы слушали псни, гадали. Смуглая красавица щедро сулила Тан всевозможныя земныя блага, въ ея предсказаніяхъ не было ничего зловщаго, никакого предостереженія противъ ближайшаго будущаго, надвигавшагося стремительно. Какъ водится, предрекалось, и богатство, и веселье, и безпримрное счастье,— осуществленіе всхъ желаній, побда надъ ‘большими препятствіями’. Говорилось о черноволосомъ красавц, который въ ней души не чаетъ и посвятитъ ей всю свою жизнь… Что ни говорите, а цыгане проницательные психологи! Таня слушала, не поднимая глазъ, сдвинувъ болзненно брови, грудь вздымалась рдко и глубоко… Нерядовъ съ блуждающею улыбкой смотрлъ пристально въ огонь.

Я не могъ оторваться отъ ихъ фигуръ въ фантастическомъ красноватомъ блеск костра. Темная іюльская ночь сгущалась надъ нашими головами. Отъ лса тянула какою-то пахучею сыростью. Эта картина навки врзалась въ моей памяти.

Когда пришла моя очередь, цыганка нахмурилась и долго молчала, потомъ заговорила зловщимъ, глухимъ голосомъ: ‘О-о-о! какой суровый баринъ! Много бды сдлаетъ строгій господинъ. Много обиды… много горя для кого-то я вижу на этой рук!…’

И въ этомъ ошиблась прекрасная дикарка, какъ ни впивалась она въ меня своими жгучими глазами. ‘Суровый баринъ’ не съумлъ разыграть своей роли. Онъ не посмлъ взять на себя власть, на которую было у него такъ много правъ. Увы, онъ никого не устрашилъ однимъ своимъ трагическимъ видомъ!

Къ вечеру третьяго дня мы добрались, наконецъ, до Спасскаго. Ршено было не останавливаться въ монастырской гостиниц, а занять простую избу въ сел, до него было не больше версты. Спасскіе крестьяне привыкли принимать богомольцевъ, въ полчаса времени къ нашимъ услугамъ готовы было об половины просторной опрятной избы. Хозяева переселились въ какія-то клти, да въ баню. Они очень усердно прислуживали намъ, видимо, знакомые съ обычаями господъ.

Мы почти вовсе не спали дв ночи. Эти дни были прожиты въ исключительномъ, напряженномъ состояніи, когда ни одинъ мигъ не проходитъ вяло и безразличо. Цпь пестрыхъ вншнихъ впечатлній шла рядомъ съ волненіями душевной драмы, ускоренной, сконцентрированной тми исключительными условіями, въ которыхъ очутились ея герои, вдь, мы не разставались въ продолженіе слишкомъ шестидесяти часовъ! Это равносильно нсколькимъ недлямъ нормальнаго теченія жизни. Ничто не отвлекало, не отрезвляло. Ни уединеніе, ни сонъ не приходили на помощь.

Мы вс почувствовали себя утомленными, выйдя изъ экипажа, какъ будто много времени легло между этою минутой и нашею жизнью въ О***.

— Вотъ и кончилось наше путешествіе,— проговорила Таня въ раздумь, когда мы расположились въ изб, плохо сознавая еще, что намъ длать теперь съ собою.

— Вамъ не жаль?— спросилъ Нерядовъ, спросилъ беззвучно, но вложивъ все выраженіе, какое ему было нужно, въ эти три слова.

Она отвтила съ мимолетною, но какою-то знаменательною запинкой:

— Да, жаль!

Она подняла глаза. Ихъ взгляды встртились. Она отвернулась.

Я всталъ и машинально пошелъ вонъ изъ избы. Я съ нетерпніемъ ждалъ конца дороги. Казалось, я не въ силахъ былъ дольше видть ихъ сидящими тсно другъ противъ друга, соприкасаясь колнями. ‘Нтъ, теперь будетъ еще хуже!’ — сказалъ я себ въ первую же минуту. Я вышелъ на крыльцо.

Куры блуждали по двору. Красная телушка щипала траву въ загороди. Старуха, сидя на земл, чистила для насъ наскоро огромный тусклый самоваръ. Гд-то близко заливался крикливо высокій женскій голосъ. Я простоялъ на крыльц до тхъ поръ, пока меня не позвали пить чай.

Мы не могли поспть въ монастырь въ вечерни, но было условлено подняться на другой день съ разсвтомъ, чтобы идти къ утрени. На мст, однако жь, усердіе наше значительно остыло. Нерядовъ и сама Таня поговаривали о томъ, что подняться въ три часа прямо съ дороги — слишкомъ большой подвигъ.

— Да и какая же крайность?— поддержала сейчасъ же услужливая тетушка.— Предоставьте это тмъ, кому нужно какіе-нибудь ужасы замаливать. Вы вс для этого черезъ-чуръ еще молоды, дти мои! Ваши грхи еще впереди.

Вроятно, она сказала это совсмъ невинно, но иногда во всемъ намъ слышится намекъ. Взглядъ Тани быстро, какъ молнія, скользнулъ по мн. Она покраснла. Нерядовъ сейчасъ же пришелъ на помощь.

— Тмъ лучше, тетка! Какъ ты, право, недогадлива! Если наша совсть еще чиста по молодости лтъ, то это превосходный случай, чтобы сообща посвятить все наше усердіе тому члену нашего общества, чье прошлое богато тайнами. Мы прекрасно понимаемъ, почтеннйшая Вра Ивановна, что тайны никогда не бываютъ спроста. Но мы великодушны! Мы не просимъ васъ разоблачать эти тайны. Мы согласны и ‘въ темную’ замаливать общими силами грхи вашей молодости.

Старая два залилась своимъ захлебывающимся смхомъ. ‘Ваши грхи впереди!’ — повторялъ я мысленно. Прелестное, дорогое лицо показалось мн вдругъ почти преступнымъ въ своемъ жалкомъ усиліи побороть мучительное волненіе съ краской стыда, съ ускользающимъ, пугливымъ взглядомъ…

Я нагнулся къ Тан и шепнулъ ей:

— Отдохните хорошенько, я пойду одинъ,— помолюсь за васъ…

— Нтъ, не за меня!— произнесла Таня быстро, прежде чмъ я договорилъ свою фразу.

Сердце перевернулось во мн. Взглядъ Нерядова тревожно спрашивалъ: что я сказалъ ей? За мной еще оставались мои оффиціальныя права,— я имлъ право говорить въ полголоса. Я могъ бы сказать ей ты въ его присутствіи, поцловать руку, сказать громко какую-нибудь нжность,— разв не былъ я женихъ, которому оставалось ждать всего нсколько недль до свадьбы? На мигъ мною овладло безумное желаніе сдлать что-нибудь подобное,— смутитъ ихъ жестоко,— напомнить о томъ, что до сихъ поръ я помогалъ имъ забывать, облегчалъ моимъ молчаливымъ отреченіемъ. Кровь со звономъ ударила мн въ голову. Я лишь пріискивалъ слова, поглощенный ощущеніемъ злораднаго удовлетворенія. Но вотъ глаза мои упали на Таню, и я, все-таки, разглядлъ, какъ ни застилалъ ихъ горячій туманъ. Таня плакала. Опустивъ низко голову, она глотала слезы. Румянецъ горлъ на ея щекахъ, плечи слабо вздрагивали.

Я очнулся и вскочилъ на ноги: ‘Татьяна Васильевна, вы слишкомъ измучены! Намъ давно пора разойтись. Мы едва успемъ выспаться, въ монастыр обдня начинается рано’. Таня по голосу угадала мой порывъ. Она подняла голову. Не вытирая слезъ, не пряча ихъ больше, она взглянула мн прямо въ лицо этимъ сокрушеннымъ, залитымъ слезами взоромъ. ‘Да, я въ самомъ дл устала’,— сказала она только.

О, разв жь этого не довольно? За все время это былъ первый взглядъ дружескій, благодарный. Нерядовъ молчалъ и безпокойно теребилъ свою бородку. Матовая блдность удивительно какъ шла къ нему. Блестящіе глаза горли еще эфектне своимъ темнымъ огнемъ, притягивали еще неотразиме магнетическою силой. ‘Этого человка нельзя не полюбить’,— сказалъ я себ, когда онъ порывисто распрощался и первый ушелъ съ дамской половины. Они не сказали другъ другу ни слова, только обмнялись быстрымъ, горячимъ взглядомъ.

Я помогъ дамамъ устроиться на ночь насколько возможно, составилъ вмст скамейки, завсилъ окна, распаковалъ подушки. Таня не обращала вниманія на мое присутствіе. Она сидла на лавк, гд онъ оставилъ ее, уронивъ руки на колни, уставившись взглядомъ въ одну точку. Вра Ивановна шутливо старалась выпроводить меня поскоре. Къ сожалнію, длать было, больше нечего.

— Спите спокойно,— подошелъ я къ Тан. Она вздохнула, точно и испугалъ ее.— Вы не простудились? Было сыро тамъ, на лугу, у цыганъ.— Я робко взялъ ея руку и мн казалось, что она горла. Таня осторожно отняла руку.

— Можетъ быть, пусть бы я заболла… хорошо было бы.

Ея голосъ срывался на каждомъ слов. Я опять схватилъ, насильно взялъ руку, которую у меня отняли.

— Не падайте духомъ. Все проходитъ,— пробормоталъ я съ усиліемъ.

Таня вырвала руку и точно ужаленная вскочила съ лавки:

— Нтъ, не все проходитъ! Не думайте такъ, не обольщайте себя!

Изба закружилась и поплыла передъ моими глазами. Прежде чмъ я въ силахъ былъ отвтить что-нибудь, Таня отошла на другой конецъ комнаты и начала поспшно открывать какой-то сакъ-вояжъ.

— Николай Николаичъ, пора и честь знать… Вы видите, мы ложимся!— воскликнула обиженно тетушка. Таня не обернулась. Я вышелъ съ страшнымъ усиліемъ, точно ноги мои прилипали къ полу.

На своей половин я нашелъ Нерядова лежащимъ съ книгой въ рукахъ. Очевидно, это былъ удобный способъ избжать разговоровъ со мной. Онъ былъ полураздтъ, въ сапогахъ.

— Вы не боитесь спать съ открытымъ окномъ?— спросилъ Нерядовъ сейчасъ же, не отрывая глазъ отъ книги.

У меня еще гудло въ ушахъ. Въ груди точно зіяла раскрытая рана посл неожиданнаго, мгновеннаго объясненія съ Таней. Дрожь пробжала по моему тлу отъ этого голоса. Спать съ нимъ въ этой комнат, дышать однимъ воздухомъ!…

— Комната въ вашемъ распоряженіи. Я ухожу спать на сновалъ,— отвтилъ я. Я ршился мгновенно и вовсе не думалъ объ этомъ раньше.

Книга выскользнула у него изъ рукъ и упала на полъ. Онъ быстро вскинулъ глаза и смрилъ меня изумленнымъ взглядомъ.

— На сновалъ?— повторилъ онъ, какъ будто не довряя своимъ ушамъ.

— Здсь душно,— прибавилъ я, схватилъ пальто, подушку и почти выбжалъ изъ комнаты,— сила какая-то выталкивала меня изъ нея. Въ сняхъ я слышалъ прыжокъ и быстрые шаги Нерядова. ‘А, вскочилъ на радости, что я не буду угнетать тебя своимъ присутствіемъ!’ — подумалъ я, мн казалось, очень язвительно. Какъ я былъ слпъ! Конечно, Нерядовъ называлъ меня въ эту минуту осломъ, быть можетъ, повторялъ свою любимую фразу: Tu Fas voulu Georges Dandin.

Я былъ радъ, когда очутился на воздух. Я сорвалъ шляпу, развязалъ галстухъ, разстегнулъ рубашку, и мн, все-таки, было душно, было тсно подъ яснымъ, звзднымъ небомъ въ ласковыхъ объятіяхъ теплой и трепетной іюльской ночи. Я обошелъ кругомъ избу, прошелъ на огородъ и нсколько времени машинально блуждалъ по немъ мимо трехъ ракитъ, раскинувшихся роскошною бесдкой надъ развалившеюся дерновою скамейкой. Никакой звукъ не нарушалъ тишины. Деревня глубоко спала короткую лтнюю ночь. Соловьи давно уже отпли свои псни. Ни земные, ни небесные голоса не вмшались въ безумное дло, не предостерегли меня отъ грозившей бды. Роковое предчувствіе не задержало моихъ шаговъ передъ ракитами, гд, можетъ быть, одинъ часъ спустя они сошлись, чтобы силой отнять у судьбы мигъ безумнаго счастья. И за него-то моя Таня заплатила жизнью своей и моей…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Было совсмъ ужь свтло, когда я, наконецъ, заснулъ на сновал. Разбитый усталостью и волненіями, одурманенный ароматомъ свжаго сна, я смутно слышалъ густые удары монастырскихъ колоколовъ, призывавшихъ къ утреннему бднію, и не былъ въ силахъ подняться. Когда я всталъ утромъ, оказалось, что остается меньше часа, чтобы одться, напиться чаю и дойти до монастыря. На мой вопросъ, бабушка объявила съ очевиднымъ недоумніемъ, что ‘господа еще спятъ’, хотя она пробовала будить ихъ. Очевидно, ее не мало удивляли странные богомольцы, просыпавшіе вторую службу, ради которой пріхали, однако-жь, безъ малаго за триста верстъ.

Я радовался, что Таня спитъ. Успокоится, напряженные нервы отдохнутъ и все приметъ другіе размры. Вдь, каждое увлеченіе можно довести до экстаза, если играть на немъ безъ отдыха. Такъ успокоивалъ я себя, пробираясь къ монастырю — довольный, что иду одинъ. Странно, именно въ это утро я былъ настроенъ спокойне. Мн казалось совершенно невозможнымъ, чтобы Таня отдалась всецло страсти къ женатому человку, чтобы она разбила безжалостно наше общее будущее, измнила безповоротно прошлому, которому были отданы ея лучшія чувства, ея завтныя мечты. ‘Не обольщайте себя’, — прямо сказала мн Таня вчера. Не безумно ли? Я просто не врилъ этому. Я помнилъ ея слезы и считалъ ихъ за счастливый знакъ. Что понималъ я въ свои двадцать пять лтъ въ психологіи женской страсти? Я зналъ только нжную и цломудренную привязанность Тани, постепенно превращавшейся изъ товарища въ мою невсту. Ей не приходилось плакать отъ любви во мн! Плакала, стало быть, жалла, ужасалась. До сихъ поръ она бывала весела, оживлена или раздражена, задумчива, была увлечена, но она не плакала на глазахъ у всхъ тяжелыми, безсильными слезами. ‘Это спасительный переломъ’,— думалъ я, не въ силахъ поврить безвыходному несчастію въ это сіяющее утро, заливавшее красотой и блескомъ живописную мстность.

Я посплъ какъ разъ къ началу обдни. Служба шла въ ‘большомъ храм’, воздвигнутомъ значительно позже главной древней церкви и самаго монастыря. Онъ былъ просторне для богомольцевъ, стекающихся сюда толпами въ извстные праздники. Но чудотворная икона помщалась не здсь, а въ особомъ придл древняго, ‘нижняго’ храма, гд служатъ зимой, а лтомъ только въ опредленные дни, да еще заказныя обды для богомольцевъ, ‘которые имютъ особое усердіе’. Такъ объяснилъ мн молодой послушникъ, къ которому я обратился. Онъ взялся, впрочемъ, сходить и поставить чудотворцу мои свчи, что ‘не возбраняется’. Монахи пли превосходно. Многіе напвы мн вовсе не были знакомы. Мірянъ было не много, больше женщины. Помню, одинъ немолодой уже человкъ, купецъ, судя по обличію, съ тремя маленькими дтьми въ траур молился съ необыкновеннымъ усердіемъ. Я никогда не видалъ, чтобы мужчина такъ плакалъ по-женски, какъ этотъ человкъ. Онъ зажималъ лицо траурнымъ ситцевымъ платкомъ и во всю службу не поднимался съ колнъ. Дти стояли необыкновенно смирно и терпливо долгую монастырскую обдню, но не плакали.

Послдніе годы я рдко бывалъ въ церкви. Но было время, когда мы съ Таней вмст говли и не пропускали ни одноц важной службы въ великій постъ. По весенней распутиц мы неутомимо путешествовали на Страстной недл по два раза въ день въ нашу любимую Троицкую церковь. Я припомнилъ теперь то далекое, счастливое время. Затерявшись одинъ среди чинныхъ и мрачныхъ монашескихъ фигуръ, измученный, несчастный, полный опасеній и тоски, я чувствовалъ себя такимъ жалкимъ, такимъ безпомощнымъ, что только высшая, благая сила могла спасти меня, могла пронести мимо грозу, сгущавшуюся надъ нашими головами. И я молился, какъ умлъ, молился, какъ это доступно только страдающему, сдавшемуся, готовому бросить свою безполезную премудрость, всю эфемерную стойкость изврившагося ума. Никогда больше я не молился такъ, какъ въ то утро.

Служба кончилась. Вдовецъ повелъ своихъ ребятишекъ ко кресту, потомъ прикладываться къ образамъ. Они гурьбой переходили съ мста на мсто, вс разомъ падали на колни, распростирались на земл, вставали и падали опять по три раза передъ каждою иконой. Только колни глухою дробью стучали о каменныя плиты, да четыре руки мелькали въ воздух, быстро выписывая крестное знаменіе. На меня эта картина произвела гнетущее впечатлніе — эта осиротвшая семья, потерянно метавшаяся по всему храму, въ своемъ безпомощномъ отчаяніи.

Отецъ, не переставая, шепталъ что-то, впиваясь въ темные лики красными, вспухшими глазами, выплакавшими вс свои слезы. Теперь и дти тоже плакали: старшая двочка степенно и звучно, младшіе по-ребячески, голосомъ.

Архимандритъ, служившій обдню, вышелъ изъ алтаря и пошелъ къ нимъ. Онъ благословилъ дтей, поговорилъ съ отцомъ и потомъ увелъ ихъ всхъ за собой.

Что, еслибъ я подошелъ къ святому отцу и попробовалъ излить передъ нимъ свои муки? Не нашлось ли бы и для меня слова утшенія и надежды въ неизсякаемомъ источник милосердія?… Нтъ? Сюда не достигаютъ мятежные и пылкіе, безразсудные голоса человческихъ страстей. Сюда не придешь съ страстями, съ тоской и сожалніями о томъ, что только суета и грховная прелесть міра, затемняющая неувядающія радости, отвращающая отъ истинныхъ путей… Одинъ на-одинъ, собственными жалкими усиліями, ты обреченъ бороться съ могучею силой, заложенною въ твою душу, но осужденной суровымъ призомъ… Вчная и неизмнная для всего живаго, одна и та же съ тхъ поръ, какъ міръ сталъ жить и страдать, эта сила станетъ для тебя добромъ или зломъ, источникомъ счастія и радости, или муки и стыда, по прихоти слпаго случая. Что нужды, что она повинуется лишь своимъ собственнымъ законамъ, и не знаетъ ничего условнаго,— ея долгъ выйти побдительницей изъ тяжкой борьбы именно съ этимъ условнымъ! Она должна восторжествовать надъ самою собой одними усиліями подорванной, больной воли, одними доводами отуманеннаго разсудка…

Въ то время, какъ я думалъ съ тоской на эту тему, думалъ о Тан, изнемогающей въ подобной борьб, я неожиданно услыхалъ позади себя ея голосъ. Я и не замтилъ, какъ они вошли въ церковь въ конц обдни. Знакомый уже мн послушникъ взялся провести насъ въ древній храмъ, но предварительно отправился къ настоятелю за разршеніемъ, потому что онъ былъ запертъ.

Таня вспыхнула, когда я подошелъ къ нимъ. Пользуясь тмъ, что мы въ церкви, она не подала мн руки. Я приписалъ это вчерашнему разговору,— вроятно, ей непріятно теперь, что она высказала черезъ-чуръ много. Но когда, на двор уже я спросилъ, какъ провела она эту ночь, Таня опять смутилась отъ такого естественнаго вопроса. Вспыхивающій, неровный румянецъ появлялся на мгновеніе и смнялся особенною, нжною блдностью. Мягкіе безъ блеска глаза какъ будто потемнли. Помню, я не сводилъ съ нея глазъ. Мн казалось, что я и когда не видалъ ее миле, трогательне. Мой пристальный взглядъ волновалъ ее еще больше, быть можетъ, она придавала ему то значеніе, какого онъ не могъ имть.

Ждать пришлось довольно долго, пока шли совщанія, мало способныя, впрочемъ, настроить на подобающее благоговніе! Желаемъ ли мы отслужить обдню или только молебенъ? Желаемъ ли мы весь хоръ пвчихъ, или полхора, или четверть хора? Желаемъ ли мы полное освщеніе всего храма или одного только придла? Переговоры вела Вра Ивановна. Мы ждали въ старинной дубовой алле, огибавшей четырехугольникомъ весь монастырскій дворъ. Мы молчали. Намъ не объ чемъ было говорить. Вс вопросы замирали на моихъ губахъ, когда я взглядывалъ въ ихъ лица, до такой степени было очевидно, что они глядятъ — не видя, слушаютъ — не понимая смысла. Таня ни на что не смотрла, ни объ чемъ не разспрашивала, ничмъ не интересовалась, посл того, какъ много лтъ кряду она стрмилась въ Спасовъ монастырь. Нерядовъ не отходилъ отъ нее, но и онъ былъ какой-то затихшій, разсянный. Это было похоже на ссору, но разв могли они говорить въ моемъ присутствіи?

Да, моя мысль была врная, хотя и не въ томъ утшительномъ смысл, какой я малодушно придавалъ ей: это, дйствительно, былъ ‘переломъ’. Вмст съ нашимъ путешестіемъ кончилось напряженіе, радостное и жуткое. Они больше не рвались на встрчу другъ другу съ самозабвеніемъ и восторгомъ первыхъ сближеній. Ихъ поглощало уже что-то другое, кром наслажденія быть вмст, кром безотчетныхъ усилій заставить любоваться собой. Послдовательныя фазы страсти, всесильныя надъ нашею душой, всегда коротки, какъ мимолетно все лучшее въ жизни. На этотъ разъ он сократились до своихъ послднихъ предловъ. Нсколько недль тому назадъ Таня любила меня всмъ сердцемъ. Любовь многихъ лтъ медленно и благоговйно близилась къ своему внцу… Теперь для нея разомъ все было кончено, судьба цлой жизни ршена безповоротно. Только я еще не понималъ этого…

Спасская церковь расположена двумя ярусами. Древняя, ‘нижняя’ церковь, какъ называютъ ее монахи, помщается подъ большимъ храмомъ, передланнымъ впослдствіи изъ небольшой лтней церкви. Она больше чмъ на половину ушла въ землю, низкая, со сводами, имющими видъ маленькихъ куполовъ, съ тонкими колонками, раздляющими ее на три придла, съ окнами подъ самымъ потолкомъ, сверху до низу покрытая старою, грубою живописью. Въ одномъ изъ боковыхъ придловъ, во имя великомученицы Варвары, покоится прахъ строительницы храма, богатой и именитой боярыни, пожертвовавшей на монастырь все свое громадное состояніе. Придлъ въ чсть ея ангела отстроенъ былъ еще при ея жизни и, говорятъ, ране приготовленъ былъ подъ нимъ и склепъ, въ который каждый день она спускалась для молитвы.

Этотъ маленькій придлъ особенно чтимъ всмъ женскимъ населеніемъ нашей мстности. Двушки здсь вымаливаютъ себ завтное счастіе, невсты заказываютъ молебны передъ свадьбой. Жены и матери выплакиваютъ здсь вс обиды и тяготы всей доли. Здсь, какъ и въ главномъ придл, горятъ неугасимыя лампадки, и часто на мраморной гробниц боярыни красуются живые цвты, принесенные какою-нибудь только что усватанною красавицей. Говорятъ, что сюда прізжаютъ издали служить обдни бездтныя купчихи, вымаливающія себ дтей.

Главный придлъ Чудотворнаго Спаса буквально сіялъ отъ безчисленнаго множества горящихъ свчей и разноцвтныхъ лампадокъ. Это было очень торжественно въ мрачной церкви, тускло освщенной маленькими высокими окнами. Во время службы набралось много постороннихъ молельщиковъ. Вс знаютъ благовстъ Чудотворца и всякій, кто только можетъ, пользуется случаемъ помолиться ему не въ урочный день.

Какъ бы подчиняясь обычаю, Таня не выходила изъ боковаго придла. Она не собиралась больше служить традиціоннаго молебна невстъ, о которомъ заране такъ много говорила, но какъ будто что-то не позволяло ей приблизиться. Народу было немного и вс сбились кучкой впереди, она одна терялась гд-то въ полутьм. Нерядовъ безпокойно переходилъ съ мста на мсто, пока, наконецъ, не пробрался къ ней, но онъ сейчасъ же вернулся и до конца простоялъ задумчиво у одной изъ колоннъ.

Никакая мелочь не ускользала отъ меня. Я не молился. Я не въ силахъ былъ вернуть благоговйнаго настроенія, которое принесло мн столько отрадныхъ минутъ во время общей обдни. Вс мои мученія вернулись. Мн казалось все время, что я слышу глухія рыданія съ того мста, гд стояла Таня. Пвчіе начинали пть и заглушали ихъ. Воображеніе это мое или правда?— спрашивалъ я себя. Никогда служба мн не казалась такою долгой. Но вотъ совершенно явственно раздался плачъ-вопль, съ неудержимою силой вырывающійся со дна души, потрясая все существо…

Нерядовъ вздрогнулъ, отдлился было отъ колонны, однако-жь, остался на мст. Вра Ивановна оглянулась. Она стояла впереди всхъ и съ необыкновеннымъ усердіемъ клала земные поклоны.

Таня лежала на земл, мн показалось въ истерик. Когда я опустился на колни, чтобы приподнять ее, она не отрывала головы отъ холодныхъ каменныхъ плитъ. Звукъ моего голоса заставилъ ее вскочить на ноги. Она отшатнулась отъ меня, вся дрожа.

— Ради Создателя, оставьте меня… Уйдите…— шептала она съ отчаяніемъ.

Я поднялся съ земли, но не уходилъ. Мн было такъ ясно, что это мой долгъ и мое право быть около нея, если она страдала. Таня не пошла прикладываться къ кресту, когда я вернулся, ея уже не было на прежнемъ мст.

Церковь опустла. Вра Ивановна бесдовала со священнослужащими, съ монахами, разспрашивала о чемъ-то благоговйно, ходила прикладываться къ образамъ, разглядывала старинную живопись. Она же сопровождала все это подобающимъ количествомъ презрннаго металла на ‘благолпіе храма’, на ‘убогихъ и сирыхъ’, на ‘построеніе обители’ и проч., и проч. Однимъ словомъ, она одна изъ всхъ насъ держала себя прилично случаю.

Вдругъ, совершенно неожиданно я увидалъ себя лицомъ къ лицу съ Нерядовымъ. Онъ пристально смотрлъ на меня своими притягивающими глазами. Такимъ печальнымъ я еще никогда не видалъ его.

— Николай Николаичъ! еслибъ я умлъ молиться, я бы молился здсь не за себя и даже не за нее. Я бы молился о вашемъ душевномъ спокойствіи.

Я приросъ къ полу отъ изумленія, я похолодлъ отъ ужаса. Если ужь онъ находилъ нужнымъ прямо заговорить со мной, то… то что же, наконецъ, это значило?

— Врите вы мн?— прибавилъ Нерядовъ.

Мы стояли среди пустой церкви, гд еще носился запахъ ладона и сіялъ ослпительно-благоговйный свтъ передъ древнею, совсмъ черною иконой.

— Я вамъ врю,— отвтилъ я, самъ не знаю какъ. Въ первый разъ ясно и безповоротно я понялъ, что все погибло для меня и мн некого даже проклинать…

Нтъ, я, все-таки, проклиналъ его! Я хотлъ убить его собственными руками. Я хотлъ вызвать его на дуэль. Въ своемъ отчаяніи я усиливался придумать что-то, что помшало бы женскому сердцу свободно отдаваться своему избранному, тому, кто предназначенъ для него не нашими близорукими разсчетами, а загадочными и навсегда непостижимыми для насъ влеченіями.

Таня ждала насъ на паперти, безъ кровинки въ лиц, съ заплаканными глазами. Она молча взяла Нерядова подъ руку и они ушли такъ на моихъ глазахъ, не пытаясь и не желая больше скрывать ничего. Я не видалъ ихъ больше въ этотъ день. Уже ночью я пробрался прямо въ себ на сновалъ.

На другое утро Таня опять отправилась въ монастырь къ обдн, на этотъ разъ она потребовала, чтобы вс мы осталсь дома и пустили бы ее совсмъ одну.

Я ршился воспользоваться ея отсутствіемъ, чтобы объясниться съ Нерядовымъ. Я рвался узнать, что скажетъ онъ мн въ оправданіе своего преступленія. Мы сошлись въ пустой риг, гд никто не могъ помшать нашему объясненію. Я съ трудомъ держался на ногахъ отъ волненія. Нерядовъ предупредительно подкатилъ какой-то обрубокъ и предложилъ мн ссть на него. Онъ самъ остался стоять, прислонившись спиною къ стн. Онъ нетерпливо вертлъ въ рукахъ тоненькую тросточку и изрдка бросалъ на меня бглые взгляды.

Нерядовъ заговорилъ первый:

— Вы не можете подозрвать меня въ предательств,— это было бы слишкомъ несправедливо. Вы достаточно разумный человкъ, чтобы признать, что это изъ тхъ бдъ, гд нтъ виноватыхъ… На моемъ мст и вы, конечно, не стали бы щадить меня. Наконецъ,

Кто сердцу юной двы скажетъ:

Люби того — не измнясь?

Онъ могъ декламировать стихи!

— Я запрещаю вамъ говорить обо мн,— не для того я призвалъ васъ сюда!…

Его, видимо, удивилъ мой тонъ. Легкая краска вспыхнула у него на лбу. Какой-то новый блескъ сверкнулъ въ глазахъ.

— Говорите вы, въ такомъ случа,— отвтилъ онъ мн сдержанно.

— Да, мн есть что сказать вамъ? Я поступилъ бы точно такъ же, сказали вы? Вы лжете! Можетъ быть, и я могъ бы полюбить чужую невсту,— я не знаю, но одно знаю наврное: я не обольстилъ бы честную двушку, на которой я не могу жениться.

Нерядовъ поднялъ голову, прищурился (не для того ли, чтобы спрятать выраженіе своихъ глазъ?).

— Объясненіе по всмъ правиламъ и въ традиціонно-мелодраматическихъ выраженіяхъ! Странно! Вамъ столько же лтъ, сколько мн,— почти столько же, какъ и Татьян Васильевн, вы могли бы понять, что въ нашъ вкъ женщины любятъ совершенно такъ же, какъ и мы, мужчины. Ихъ нтъ надобности ‘обольщать’, потому что он вполн сознательно располагаютъ собой и своимъ чувствомъ.

Я смотрлъ на него, пораженный этимъ апломбомъ,— ‘безстыдствомъ’, назвалъ я мысленно.

— Татьяна Васильевна свободна любить кого ей угодно. Вы женаты?

Тросточка хрустнула въ рукахъ Нерядова.

— Вотъ ваше преимущество!— воскликнулъ онъ запальчиво.— Да, я имлъ несчастіе легкомысленно испортить себ жизнь, во отъ этого я еще не лишился способности любить и внушать любовь другимъ. Само собою разумется, что я сейчасъ же начну хлопотать о развод и буду счастливйшимъ человкомъ, когда назову Таню своею женой. Что же длать? Я не вы, Николай Николаичъ. Каждый живетъ и чувствуетъ по-своему. Я не въ силахъ, не умю ждать, быть можетъ, цлые годы того момента, когда ея любовь мн вручатъ на законномъ основаніи.

— Вы предпочли взять эту любовь теперь же, не спросившись даже, будете ли вы когда-нибудь имть это основаніе. Разводъ — не шутка, онъ требуетъ, прежде всего, большихъ денегъ, которыхъ у васъ нтъ, сколько мн извстно.

Нерядовъ опять покраснлъ и нагнулся поднять съ полу обломокъ тросточки.

— Вы переходите въ ту область, которая никоимъ образомъ не можетъ касаться васъ,— проговорилъ онъ холодно.

Онъ былъ правъ, я не могъ вмшиваться въ его дла. Мн было все равно. Съ первыхъ словъ этого объясненія въ моемъ сердц зародилась и все росла увренность, что даже и чувство его къ Тан не было тою серьезною привязанностью, изъ-за которой люди бросаются въ схватку съ судьбой, которую они готовы отстоять всми жертвами.

— Вы и раньше имли намреніе развестись съ вашею супругой?— спросилъ я, не спуская съ него глазъ.

— Считаю и этотъ вопросъ совершенно излишнимъ съ вашей стороны.

Я всталъ съ своего обрубка. Мн казалось, что въ полутемной риг стало еще мрачне. Свинцовая тяжесть давила мн сердце, мшала дышать свободно.

— Вы можете думать, что хотите,— я вамъ не врю,— сказалъ я.— Это не любовь, которая думаетъ только о себ и начинаетъ съ удовлетворенія своихъ желаній. Это не любовь, если вы не задумались рискнуть ея честью, ея спокойствіемъ, всмъ ея будущимъ!

Нерядовъ отдлился отъ стны и сдлалъ ко мн шага два.

— Это не любовь, которая думаетъ о своихъ желаніяхъ!— повторилъ онъ съ насмшкой мои слова.— О, пасторъ, какъ это похоже на васъ! Вы даже не замчаете, что могли бы цлый міръ насмшить одною этою фразой. Такъ я же вамъ объясню, что сами вы никакого представленія не имете объ истинной любви. Вы называете любовью свою добродтельную дружбу и полагаете, что вы умли желать, когда вы откладывали свое счастіе до дня совершеннолтія! Ха-ха-ха! Какое въ самомъ дл, знаменательное событіе! Еслибъ его пришлось ждать лтъ пять, вы, вроятно, и тогда согласились бы? И вы же еще удивляетесь, что ей наскучило приближаться къ этому блаженству черепашьимъ шагомъ! Вы и не замтили, какъ вы впередъ уже растратили его по крупицамъ, какъ вы обкрадывали самихъ себя, жили на счетъ собственнаго будущаго, точно легкомысленный наслдникъ, прокучивающій впередъ свое богатство. Да, это именно такъ и было, господинъ Нелюбовъ. Не я отнялъ у васъ любовь Тани,— эта любовь сама по себ давно простыла, выдохлась и полиняла. Я только заставилъ ее понять это вовремя. Показалъ ей, какая бываетъ настоящая любовь мужчины, заставилъ почувствовать, что такое любовь женщины, за которую не жаль заплатить… спокойствіемъ, которое вы такъ высоко цните.

Слова стремительно лились съ его устъ. Язвительныя, полныя презрнія интонаціи хлестали точно бичомъ. Красивые жесты пришпиливали безпощадныя насмшки. Разв не былъ онъ правъ, разв и въ самомъ дл не прозвалъ я, не упустилъ изъ рукъ своего счастія, разв не дождался тупо и покорно, пока другой пришелъ и беззаботно похитилъ его у меня изъ-подъ носа?… Вотъ какъ любятъ, вотъ какъ живутъ другіе! Открыто и смло смются надо всмъ, что я считалъ такимъ важнымъ, такимъ святымъ. И безъ труда, безъ большаго усилія они заставятъ женщину смотрть своими глазами, заставятъ заслушаться своихъ дерзкихъ, увлекательныхъ рчей. Эти люди разобьютъ жизнь, но они дадутъ испытать то, что зовется блаженствомъ. Они неотразимы и невмняемы, какъ сама жизнь, которая бьетъ въ нихъ ключемъ. Имъ все простятъ,— смертельнымъ отчаяніемъ заплатятъ за ихъ улыбки. Потоками слезъ смоютъ ихъ поцлуи, но ихъ не проклянутъ. Объ нихъ будутъ до конца вспоминать съ страстною тоской, какъ вспоминаютъ о луч золотаго солнца въ тусклой темниц… Досихъ поръ я былъ только безмрно несчастливъ, теперь я понялъ, что я долженъ быть смшонъ и ему, и любимой двушк, которую, точно сказочную красавицу, нежданно-негаданно похитилъ отважный царевичъ. Мн вдругъ показалось, что я больше не молодъ. Въ моей душ можетъ звучать только холодный голосъ благоразумія, только мрачное подозрніе, только безотратное предчувствіе… Такихъ не любятъ: Нерядовъ не сказалъ этого,— я самъ досказалъ за него.

Въ эту минуту какая-то тнь промелькнула въ полуоткрытой двери.

— Кто-то идетъ,— сказалъ Нерядовъ, не подозрвавшій, вроятно, какое уничтожающее впечатлніе произвела его рчь.

Онъ распахнулъ огромную дверь. Къ нашему изумленію, Таня подошла и остановилась на порог. Пытливо и тревожно она смрила взглядомъ насъ обоихъ, стараясь проникнуть въ смыслъ таинственнаго свиданія. Знакомая мн, негодующая складочка трепетала между ея бровей, но было что-то новое, жесткое и упорное въ сжатыхъ губахъ, въ твердой, вызывающей поз.

— Что здсь за совщаніе, Николай Николаичъ?

Неужели это она, моя Таня, смотрла такимъ враждебнымъ взглядомъ, говорившимъ, что она ничего не проститъ мн?

— Мы обмнялись съ господиномъ Нерядовымъ нкоторыми взглядами,— отвтилъ я.

Таня сдлала нсколько шаговъ быстро и неровно. Остановилась, оглянулась вопросительно на Нерядова. Тотъ молчалъ.

— Я знаю… понимаю! Вы вызвали его на дуэль?— проговорила Таня, блдня. По лицу Нерядова, какъ молнія, мелькнула усмшка: ‘А! такъ вотъ чего они боялись… Ждали!’ — Вы молчите?

— Успокойтесь,— заговорилъ я.— Алексю Иванычу не угрожаетъ никакая опасность. Я буду вренъ себ, какъ ни смшно это. Я думаю не объ удовлетвореніи собственныхъ чувствъ, а только о вашемъ будущемъ. Я пропустилъ уже время, когда, быть можетъ, мн слдовало убить этого человка, чтобы не допустить васъ погубить себя.

— Убить!— повторила Таня вн себя.— Убить, но за что же? За то, что я люблю его… измнила вамъ?… Такъ убейте меня! Вдь, только на меня у васъ есть право, меня отдало вамъ въ собственность мое слово… слово! Ему меня отдала любовь… все равно, ну, да! страсть, о которой вы не имете понятія.— Она запнулась, провела рукой по лбу и договорила тихо:— Оставьте насъ,— видно, это судьба моя. Простить меня вы не можете, но во имя нашего дтства, Николай, я прошу васъ, не мшайте мн идти моею дорогой!

Мн вспомнились мучительныя рыданія Тани въ церкви. Такъ не оплакиваютъ чужаго разбитаго сердца. Должно быть, о ей плохо врилось въ этотъ разводъ, когда Нерядовъ говорилъ о немъ безпечнымъ тономъ, какимъ не говорятъ о трудной цли, которую твердо ршились достигнуть. Во всемъ пылу увлеченіи первыхъ восторговъ счастливой любви, видно, она сознавала смутно всю ея непрочность. Видно, чувствовала помимо воли, въ какія ненадежныя руки она вручила свою судьбу. Что мудренаго? Вдь, моя Таня хорошо знала, какая бываетъ искренняя, безкорыстная любовь! Она давно привыкла къ нжной забот, къ уваженію и преданности. Что въ этомъ? Жребій былъ брошенъ и въ эту ршительную минуту она говорила мн не о своемъ счастьи, но о ‘судьб’…

Я слишкомъ любилъ ее, чтобы хотя на мигъ почувствовать ревнивое злорадство. Прошла долгая, тягостная пауза. Конечно, мн оставалось только уйти. Я медлилъ. Вдь, я уходилъ не изъ риги, гд мн нечего было длать,— я отстранялся навсегда съ ихъ дороги. Я какъ будто уступалъ, передавалъ Нерядову мою невсту. Я, признавалъ эту безумную страсть и обязывался не мшать ей. Да, мой уходъ означалъ все это…

Таня не спускала съ меня испытующихъ глазъ. Нерядовъ стоялъ безстрастно у стны въ неловкомъ положеніи человка, о которомъ въ его присутствіи происходитъ щекотливое объясненіе. Могъ ли я въ тотъ мигъ поступить какъ-нибудь иначе. Еслибъ я воспользовался своимъ правомъ и потребовалъ дуэли, на что могъ бы я сослаться, кром своего недобраго предчувствія? Разв мало людей разводятся и живутъ счастливо вси жизнь? Я одинаково не хотлъ сдлаться убійцей и обрушить на свою голову проклятія Тани или умереть и не узнать ея дальнйшей судьбы…

Слезы, тяжелыя и жгучія, какъ растопленный свинецъ, выкатились изъ моихъ глазъ и тогда только ко мн вернулась способность произнести мои прощальныя слова:

— Будьте счастливы! Нкто не можетъ желать вамъ счастья пламенне меня. Отдайте ему ваше кольцо, Татьяна Васильевна. Скажите ему,— вы сами скажите,— чтобъ онъ не забывалъ ни во сн, ни на яву, въ чемъ отнын заключается его единственная забота и долгъ честнаго человка…

Таня молча взяла кольцо изъ моихъ рукъ. Слезы градомъ струились по ея блдному лицу. Она не поднимала глазъ. Нерядовъ порывисто отдлился отъ стны.

— Потребуйте ужь лучше отъ меня какую нибудь страшіую клятву, господинъ Нелюбовъ,— вы такой охотникъ до раздирательныхъ сценъ и до страшныхъ словъ!

Таня отвернулась въ глубину темной риги. Я понималъ ея каждое движеніе. Не такой отвть желала она услышать въ эту минуту отъ любимаго человка. Мн эта фраза перевернула всю душу.

— И у васъ нтъ другихъ словъ, чтобъ разсять мой страхъ за судьбу двушки, которую я любилъ всю мою жизнь?

У Нерядова вырвался нетерпливый жестъ:

— Я не знаю, что вамъ сказать! Было бы дико и жестоко кздивать передъ вами мои чувства къ женщин, которую я невольно, но все же отнялъ у васъ. Съумю ли я сдлать ее счастливою? Какъ могу я знать это? И кто же поручится вамъ, что вы бы дали ей какое-то несравненное счастье? Почему вы такъ твердо уврены, что ей не пришлось бы никогда пожалть о своемъ выбор? Я не умю, не привыкъ пытать будущее. Что я люблю ее не меньше, чмъ вы, это Таня сама знаетъ.

Онъ упорно говорилъ о любви на мой вопросъ, касавшійся развода.

— Вашей любви я не судья,— началъ было я, но меня перебилъ умоляющій голосъ Тани:

— Бога ради, кончимъ этотъ разговоръ, Николай Николаичъ.

— Да, кончимъ. У меня нтъ средствъ оградить васъ отъ опасности. Но помните же, Нерядовъ! если вы будете медлить, если не приложите всхъ стараній, чтобы со всевозможною скоростью…

— Ну, и что же тогда?— перебилъ Нерядовъ вызывающе.— Вы убьете меня, не правда ли?

— Убью… можетъ быть. Помните, что есть человкъ, который будетъ отнын слдить за каждымъ вашимъ шагомъ.

Съ этою угрозой я бросился вонъ изъ риги…

Пустая угроза! Не великъ былъ трудъ слдить за человкомъ, который никогда и не думалъ скрывать своихъ поступивъ, никогда не маскировалъ своихъ чувствъ,— былъ одинаково яростодушно-чистосердеченъ въ дурномъ, какъ и въ хорошемъ.

Они прожили въ Спасскомъ на нсколько дней дольше, чмъ было предположено сначала. Чтобъ оформить это какъ-нибудь, предполагались поздки на сосднія фабрики, на археологическія раскопки въ имніи какого-то графа, въ ‘Чертовъ Оврагъ’, гд, гласила легенда, стоялъ нкогда домъ, въ которомъ вс его владльцы неизбжно погибали насильственною смертью, зарзанные или задушенные невдомо кмъ. Наконецъ, домъ былъ торжественно сожженъ и пепелъ разсянъ по втру. Въ Спасскомъ, попрежнему, была главная квартира, куда они возвращались посл каждой экскурсіи. Говорю ‘они’ потому, что я не участвовалъ ни въ чемъ этомъ. Но и я продолжалъ жить въ Спасскомъ. Вернуться въ городъ мн одному значило поднять на ноги всхъ нашихъ сплетницъ.

Могло ли бы случиться въ прежнее время, чтобы Таня была такъ неисправна, чтобы она беззаботно веселилась, бросивъ на чужія руки домъ и слпаго отца? Никогда раньше она не разставалась съ нимъ. Я мелькомъ видлъ ее, счастливую, влюбленную сильне прежняго. Моя сумрачная фигура больше на колола ей глазъ, не призывала къ сознанію. Нерядовъ не давалъ задумываться, страстными поцлуями онъ заглушалъ благоразумныя рчи, къ которымъ всегда питалъ органическую ненависть. Наконецъ, я вынужденъ былъ напомнить имъ, что насъ ждутъ дома. Мои собственныя дла тоже не позволяли мн дольше жить въ Спасскомъ. Мы выхали на другой день. Я взялъ отдльный тарантасъ, въ которомъ и дохалъ до послдней станціи передъ городомъ. Тутъ только я переслъ въ общій экипажъ.

Начался мой тяжкій искусъ… Мало быть свидтелемъ ихъ восторженнаго счастья, приходилось еще разыгрывать старую роль жениха передъ отцомъ, передъ слпымъ, котораго обмануть легко… и такъ тяжко! Я самъ настоялъ на этомъ.

— Вы объявите ему, когда хлопоты о развод сколько-нибудь подвинутся впередъ,— сказалъ я Тан въ присутствіи Нерядова. Странно! Онъ охотно подчинялся всмъ моимъ ршеніямъ. Его не оскорбляла и не задвала моя роль заботливаго опекуна, думавшаго обо всхъ случайностяхъ, стоявшаго на страж всего, что только не зависло отъ него одного. Онъ беззаботно наслаждался своимъ счастіемъ и ограничивался письмами, которыя писалъ за границу и въ Москву. Меня онъ въ глаза и за глаза величалъ ‘удивительнымъ человкомъ’. Въ его обращеніи сказывалась неподдльная симпатія.

— Знаете ли вы, какое мое самое горячее желаніе?— спросилъ онъ однажды, когда мы осталось вдвоемъ въ комнат.

— Полагаю, что знаю,— отвтилъ я.

— Нтъ. Чтобы вы когда нибудь перестали ненавидть меня!

Въ его прекрасныхъ глазахъ блеснули слезы. Онъ быстро вышелъ изъ комнаты.

Между тмъ, совершеннолтіе Тани приближалось. Я сочинилъ сложную исторію, будто бы вызывавшую новую отсрочку свадьбы, и для большей правдоподобности ухалъ на нкоторое время изъ города. Да оно и необходимо было мн, какъ отдыхъ отъ ежеминутной, непосильной пытки. Я ухалъ въ Москву.

Много разъ я упрекалъ себя потомъ за это. Я долженъ быль неуклонно оставаться на своемъ посту, чего бы это ни стоило, мн слдовало тогда же настоять на поздк Нерядова за границу, вмсто писемъ, при помощи которыхъ онъ велъ все дло. Онъ не хотлъ стерпть даже и короткой разлуки, да, вроятно, и Таня сама не отпускала его. Мн пришлось въ Москв полечиться и это задержало меня дольше, чмъ я хотлъ. Отъ времени до времени приходилось писать въ О**. Слпой постоянно спрашивалъ:

— Что пишетъ Коля?— и заставлялъ читать себ письма.

Вернувшись, я нашелъ все по-старому. Таня была весела и счастлива. Она разцвла еще краше, отдохнувъ отъ прежнихъ волненій. Нерядовъ?… Мн показалось только, что онъ былъ мене оживленъ, чмъ прежде. Случалось видть его задумчивымъ, озабоченнымъ, но разв же не было это вполн естественно? О ход дла я узнавалъ по временамъ отъ Тани, спшившей подлиться со мной каждымъ хорошимъ извстіемъ. Адвокатъ запросилъ сначала несообразную сумму, но посл долгой переписки удалось заключить съ нимъ боле легкое условіе. У Нерядова не было этихъ денегъ. У него не было никакого сотоянія и онъ только еще собирался поступить на службу. Онъ надялся, что деньги на разводъ дастъ жена. Вотъ то шаткое основаніе, на какомъ построилъ онъ всю будущность двушки, которая была бы мирно счастлива безъ него! Онъ никого не обманывалъ,— нтъ, онъ самъ искренно врилъ въ свою фантазію, пока она была необходима ему…

Но вотъ заграничная переписка необыкновенно вдругъ оживилась (горничная тетки приносила ему письма къ Поляновымъ). Нерадовъ ходилъ разсянный. Случалось, онъ пропускалъ цлый день и не показывался къ нимъ. Сначала я не обращалъ вниманія на это, но любящее сердце боле чутко, чмъ вражда, чмъ ревность… Тревогу Тани я замтилъ сейчасъ же. Такъ продолжалось день, другой, недлю.

— Вы чмъ-то встревожены?— спросилъ я.— Алексй Иванычъ не былъ и сегодня?

— Что-жь изъ этого? Онъ занятъ!— отвтила Таня быстро.

Она покраснла и мое сердце забило тревогу.

Еще разъ я повторилъ старую ошибку,— я бездйствовалъ! Я не исполнилъ собственной угрозы, я не вмшался въ дло, панъ человкъ, власть имющій. Я деликатничалъ, подкупленный искренностью и прямотой Нерядова. Я не призвалъ его къ отвту. Я не потребовалъ писемъ, разсчетовъ, готоваго плана дйствій, въ которомъ былъ бы отмченъ тотъ послдній день, гд кончились безповоротно мои старыя права… Я опять-таки не допускалъ возможности всего того, что случилось.

Нашъ опытъ всегда приходитъ черезъ-чуръ поздно, когда уже нечего спасать, не отъ чего больше ограждать себя,— когда не для чего больше быть и умнымъ, и дальновиднымъ. Мы — какъ дти, которыя по сломаной игрушк узнаютъ, какъ она была сдлана…

Немного остается досказать. Въ настроеніи Нерядова происходили безпрестанныя перемны. Онъ сталъ очень неровенъ и какъ-то непонятно тревоженъ. Онъ приходилъ и уходилъ по нскольку разъ въ день, то шумно возился съ Костей, декламировалъ съ прекраснымъ паосомъ стихи, острилъ и смшилъ, то придирался и раздражался изъ-за каждаго пустяка и, видимо, избгалъ оставаться наедин съ Таней. Все чаще и чаще онъ проводилъ цлыми днями.

Таня похудла. Нсколько разъ я замчалъ у нея заплатанные глаза, потомъ она начала прихварывать, но упорно отказывалась пригласить доктора. Въ дом Поляновыхъ стало скучно и уныло.

— Вы поссорились?— спросилъ я, наконецъ, настойчиво.

— Нтъ… Николай Николаичъ, Бога ради, не мучьте меня разспросами…

Она старалась улыбнуться и прятала отъ меня свои глаза.

Неужели онъ уже разлюбилъ?! Еще снгъ не усплъ покрыть полей… Еще слпой ждалъ терпливо конца басни, придуманной для его обмана… Еще полгода не минуло съ того дня, когда Нерядовъ въ первый разъ появился на нашемъ балкон, и привтствовалъ ‘идеальную семью’… Полгода! Что сталось за это время съ счастливою семьей? Люди разно понимаютъ одн и т же вещи. Я увренъ, что для Нерядова эти мсяцы равнялись моимъ годамъ.

Нерядовъ заговорилъ объ отъзд.

— Никакого толку не добьешься иначе, — пояснилъ онъ сквозь зубы.

— Вы теперь убдились въ этомъ?— спросилъ я.

— Убждаются всегда потомъ, Николай Николаичъ, т.-е. посл тхъ фактовъ, которые приводятъ къ выводу. Многіе выводы извстны заране. Даже вс, если хотите! Изъ этого еще не слдуетъ, однакожь, чтобы кто-нибудь отказался жить, а поврилъ бы на слово другимъ…— Тонъ былъ грубъ, чего никогда не бывало раньше.

Въ тотъ же вечеръ я пошелъ въ Нерядову. Я не былъ тамъ со дня моего перваго визита, когда мн вдругъ показалось, что я обрлъ въ немъ друга. Конечно, Нерядовъ не ждалъ меня. Онъ валялся на диван безъ верхняго платья, закинувъ руки за голову, запустивъ пальцы въ свои длинные волосы, онъ мрачно смотрлъ въ потолокъ, когда я внезапно появился на порог комнаты.

— А-а!… мое почтеніе!… Извините, жарко здсь, — смутился онъ и сталъ для чего-то разыскивать свою визитку, завалившуюся за диванъ.

— Сдлайте одолженіе, не хлопочите… Я не разбудилъ васъ?

— О, нтъ! вдь, я не имю привычки спать днемъ.

Разговоръ обрывался. Нерядовъ хмурился и не выдерживалъ равнодушнаго тона. Зачмъ сталъ бы я томить напрасно его и себя?

— Когда вы дете?— приступилъ я прямо къ длу. Онъ отвтилъ не на этотъ вопросъ, а на то, что понималъ въ немъ между словъ:

— Интересно знать, какъ бы я не похалъ, если это ставятъ непремннымъ условіемъ возможнаго согласія!

Я отороплъ.

— Возможнаго согласія?— повторилъ я.— Но разв-жь и согласія этого у васъ нтъ до сихъ поръ?

— Когда же я говорилъ вамъ, что оно есть?— возразили онъ нетерпливо.

Я вскочилъ на ноги.

— Какъ! общать двушк разводъ, когда не зналъ даже будетъ ли онъ принятъ женщиной, на средства которой они только и могъ быть достигнутъ?

Допустимъ, онъ лгалъ тетк, когда вербовалъ ее себ въ пособницы, могъ лгать мн, кому хотите,— но не ей же лгать — не Тан, которая его полюбила!…

Нерядовъ вспыхнулъ, потомъ поблднлъ отъ оскорбленія Онъ никому не лгалъ. Передъ отъздомъ жены за границу шла рчь о развод. Онъ не придавалъ этому важности тогда.

— А теперь?— спросилъ я, не спуская съ него глазъ, что бы ничто въ тон, въ игр его лица — никакая мелочь не ускользнула бы отъ моего вниманія.

По лицу Нерядова пробжала усмшка,— невольная лукавая усмшка.

А! теперь! теперь случилось нчто неожиданное и курьезное въ высшей степени, чего не предсказалъ бы ни одинъ мудрецъ и никакая цыганка на свт!… Мн ни за что не отгадать этого съ моими прямолинейными понятіями, съ моимъ не знаніемъ жизни.

Знакомыя игривыя искорки зажглись въ его глазахъ. Подвижныя черты ожили.

Я молчалъ. Я старался съёжиться на своемъ стул. Я задерживалъ дыханіе, боясь спугнуть это внезапное одушевленіе выдававшее его съ головой. Я трепеталъ, чтобы онъ какъ-нибудь не догадался о впечатлнія, какое производила на меня его болтовня.

Можно, пожалуй, было бы заподозрить его въ фатовств, назвать хвастуномъ, еслибъ этотъ удивительный сюрпризъ не шелъ совершенно въ разрзъ всмъ его планамъ. Однимъ словомъ, его супруга изволила вторично пламенно влюбиться въ его за тысячи верстъ, такъ сказать, еще изъ объятій своего очаровательнаго моряка!

— Я подозрваю, что романъ конченъ, хоть она и не хочетъ еще сознаться въ этомъ,— подмигнулъ мн Нерядовъ въ заключеніе самымъ дружескимъ образомъ.

Мои ощущенія?… Ихъ такъ трудно передать. Какъ будто земля начинала колебаться подъ моими ногами… Головокруженіе мшало оріентироваться и сдлать увренно очередной шагъ… Какъ ни заботила меня судьба Тани, какъ ни пугалъ разводъ, обставленный у насъ столькими трудностями, все же я предполагалъ подъ этимъ хоть какое-нибудь твердое основаніе. Теперь все готово было рухнуть на моихъ глазахъ.

Съ одушевленнымъ лицомъ, съ самодовольною усмшкой на губахъ, Нерядовъ рылся въ ящик письменнаго стола, собираясь прочитать мн какое-то письмо, какъ обращикъ женскаго вроломства.

— Довольно!— остановилъ я его за плечо.— Я не стану читать никакихъ писемъ. Я видлъ и слышалъ достаточно…

Видно, лицо мое испугало его. Онъ захлопнулъ ящикъ и скользнулъ по мн неувреннымъ взглядомъ.

— Вы сметесь! Васъ забавляетъ новое приключеніе… Вы не сознаете… Но, вдь, вы не мовете не не сознавать, что это — гибель всего?!

— Гибель!… Ршительно это ваше излюбленное слово!— передернулъ онъ плечами.

Что-то сдавило мн горло… голосъ хрипло и глухо вылетлъ изъ груди.

— Скажите, вы шутъ или подлецъ, чтобы я зналъ это, наконецъ?

Нерядовъ схватился за спинку стула, нагнулъ его и, перевернувъ на ножк, съ силой отшвырнулъ на нсколько шаговъ.

— Вы знаете, что вамъ я все прощу, но вы слишкомъ злоупотребляете этимъ…

— Если жена ваша влюблена въ васъ, то, очевидно, она не можетъ дать вамъ развода?

Мы долго молчали. Я заговорилъ первый:

— Ба! я насильно возьму его!

Я опустился на стулъ въ совершенномъ изнеможеніи. Еслибъ мн предстояло образумить галлюцинирующаго, вроятно, я бы испытывалъ нчто подобное.

Теперь я хорошо изучилъ Нерядова по нсколькимъ минамъ, интонаціямъ. Я понялъ больше, чмъ понялъ бы въ другое время изъ длиннаго объясненія. Онъ летлъ на зовъ женщины, которая желала вернуть его къ себ. (Красивая и умная, это я зналъ давно!). Онъ уходилъ, пресытившись дешево доставшеюся любовью Тани, утомившись нашими серьезными воззрніями и требованіями, тяготясь заботами и трудностями своего положенія.

— Вы не подете за границу, Нерядовъ!— объявилъ я ему, стискивая зубы сколько было силы, для того, чтобы воздержаться отъ покой вспышки.

Нерядовъ покраснлъ, закусилъ губу и отвтилъ не сразу. Онъ прошелся по комнат, привычнымъ жестомъ теребя себ волосы, потомъ остановился передо мной и проговорилъ неожиданно спокойнымъ и добродушнымъ тономъ:

— Вы не можете требовать, однако же, чтобъ я и на зиму остался въ О*** проживать у тетушки Вры Ивановны?

— Почему вы не похали за границу раньше?

— Потому, что я надялся обойтись и безъ этого.

— Что измнилось съ тхъ поръ?

— Странный человкъ! вамъ угодно начать сначала? Я вамъ еще разъ предлагаю прочесть письма…

Я понимаю, что долженъ испытывать слдователь, усиливающійся сбить, поймать на чемъ-нибудь заподозрннаго человка. У него нтъ еще ни одного факта. Но у него есть внутреннее убжденіе…

Нерядовъ ухалъ черезъ нсколько дней посл этого разговора. Онъ собирался спшно, суетливо. Для чего-то все разъзжалъ по городу на извощикахъ, ходилъ прощаться съ какими-то мимолетными знакомыми и никому неизвстными пріятелями. Опять занималъ у кого-то деньги. Когда Таня плакала, онъ цловалъ ея руки и шутилъ: онъ считалъ ее до сихъ поръ женщиной съ характеромъ, которая неизбжно приберетъ его къ рукамъ, но, въ виду подобнаго малодушія, онъ совершенно перестаетъ ея бояться!

Я былъ свидтелемъ одной подобной сцены.

— Такъ это малодушіе, Алексй Ивановичъ?— не выдержалъ я.

— Полагаю, что да. Я, во всявомъ случа, долженъ же буду хать на службу?

— Одинъ?

— Но… но разв Татьяна Васильевна желала бы хать со иною? Это новость!

Мн казалось, что тнь прошла по его лицу.

Таня выпрямилась на своемъ стул и смотрла загорвшимся глазами.

Нерядовъ быстро подошелъ къ ней.

— Таня?!

Она откинулась на спинку стула и закрыла лицо обими руками:

— Молчите, молчите,— вы знаете, что мн нельзя!

Мысли вихремъ закружились въ моей голов. Быть можетъ, слдуетъ настоять на этомъ? Пусть удутъ вмст въ Москву. Слпой… его можно обмануть еще разъ, можно уврить, что разводъ уже полученъ… Разв стоитъ задумываться передъ чмъ-нибудь, когда ршается вопросъ цлой жизни? Нерядовъ будетъ лишенъ возможности сойтись снова съ женой. Таня сбережетъ его, если и не на всю жизнь, то, быть можетъ, на столько, чтобы добиться развода и получить его имя — въ расплату за свое разбитое сердце!…

Или… пусть узжаетъ одинъ! Никакое горе не вчно.

Изо всхъ силъ я напрягалъ свой умъ. Сердце не билось, а какъ-то болзненно вздрагивало въ моей груди. Опять мн казалось, какъ тогда въ комнат Нерядова, что полъ колеблется, а стны медленно плывутъ мимо меня. Я одинъ ршалъ этотъ вопросъ. Только я могъ устроить отъздъ Тани и, конечно, я безъ труда уговорилъ бы ее. Нерядовъ не сталъ бы прямо и открыто отказываться, если даже ему и не нравилась такая развязка. Они не подозрвали, что ихъ судьба ршалась въ эти нсколько минуть, пока я молчалъ, а они о чемъ-то тихо разговаривали.

Много разъ я пыталъ себя, что руководило моимъ ршеніемъ? Гд-нибудь въ сокровенныхъ тайникахъ души — тамъ, куда не достигаетъ даже собственная мысль — не притаилась ли надежда возстановить собственное счастіе на развалинахъ этой погибшей любви?.. Нужды нтъ, что я честный человкъ, но, вдь, только человкъ! Вдь, пока дышешь, нельзя не желать, не надяться… Это я говорю — ‘нельзя’ — посл половины жизни, прожитой безъ желаній и безъ надеждъ. Передъ могилой, въ которую зарыли наше убитое сердце, мы и тогда все еще любимъ, все еще желаемъ — въ прошломъ, котораго не отниметъ уже никакая сила. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Нерядовъ долженъ былъ выхать рано утромъ. Поздно вечеромъ мы вмст съ нимъ вышли отъ Поляновыхъ. Такимъ я еще никогда не видалъ его,— онъ былъ разбитъ мучительнымъ днемъ. Онъ выбился изъ силъ, повторяя все одн и т же просьбы, общанія и доводы. Заложивъ руки въ карманы, понуря голову, онъ ожесточенно шагалъ по сквернымъ тротуарамъ, залитымъ снжною слякотью. Я съ трудомъ поспвалъ за нимъ и то и дло скользилъ и спотыкался.

— Погодите, ради Христа!— взмолился я, наконецъ,— тутъ мы непремнно себ шеи сломимъ! Вы летите, какъ будто съ радости, что вырвались на свободу.

Нерядовъ остановился на минуту.

— Да, именно — вырвался! Хороша любовь, но тиранія любви едва ли не самая тяжкая изъ всхъ.

Онъ пошелъ тише и поднялъ, наконецъ, свою понурую голову:

— Знаете, что?— сильныя чувства ни къ чорту не годятся! Они портятъ жизнь ршительно всмъ.

Въ эту минуту побужденіе боле сильное, нежели всегдашнее чистосердечіе, заставляло его говорить, излить все, что ему пришлось таить въ себ въ эти послдніе дни передъ разлукой. Странно! Я слушалъ его почти спокойно. Снявши голову, по волосамъ не плачутъ. Съ полнымъ убжденіемъ я провожалъ его навсегда и готовился только поддержать Таню въ ея отчаяніи. О, какъ былъ я самонадянъ! Какъ я заблуждался въ оцнк сердца, которое, казалось мн, я зналъ въ такомъ совершенств!

Нерядовъ упросилъ меня зайти къ нему. Онъ вовсе не хотлъ ложиться эту ночь, безъ сюртука, онъ все ходилъ взадъ и впередъ по комнат и пилъ пиво одну бутылку за другой.

— Авось посл этого засну хоть въ тарантас,— пояснялъ онъ съ невеселою усмшкой.

Въ подобныя минуты кто не оглядывается назадъ? Я бы давно уже былъ счастливымъ мужемъ Тани, если бы злая судьба не занесла въ О*** этого человка, которому было въ такой мр безразлично, гд именно взять свои недолговчныя радости. Должно быть, Нерядовъ угадывалъ, какія были мои мысли. Онъ останавливался, смотрлъ на меня, вздыхалъ и снова принимался за свою прогулку.

— Какъ часто кажется,— говорилъ онъ, задумчиво роняя слова,— съ какою легкостью мы убждаемъ себя, что благоразуміе — старое пугало, отжившее свой вкъ, годное для трусовъ да для апатичныхъ натуръ. Какъ вообще просто отрицать то, что не нравится, что стоитъ на пути нашихъ желаній, — онъ налилъ себ новый стаканъ пива и поднялъ ко мн отуманенный взглядъ.— Я думаю… я совершенно убжденъ, что люди крайне рдко длаютъ зло сознательно.

— Но уклоняться отъ сознанія разв не зло, когда отъ этого зависитъ чужая жизнь?

— Чужая жизнь!— повторилъ Нерядовъ съ горечью.— Я нахожу, что она не должна бы такою тяжестью ложиться на наши плечи! Люди не понимаютъ и не любятъ свободы.

— Свобода не есть уклоненіе отъ обязанностей.

— Но обязанности не должны стоять въ противорчіи съ нашею натурой, иначе мы физически лишены возможности ихъ выполнить!

Я не въ силахъ былъ дальше слушать его хладнокровно.

— Что такое натура, по-вашему? Вроломство, эгоизмъ,— это все натуры и съ человка снимается нравственная отвтственность?

— Какъ вамъ сказать? Пожалуй, что и такъ!— отвтилъ Нерядовъ какъ ни въ чемъ не бывало.— Одинъ горючій матеріалъ горитъ слабо, но длительно, другой — вспыхиваетъ ярко, но мгновенно. Сумма тепла можетъ быть совершенно равна.

— Въ такомъ случа, — я буду ужь лучше говорить прямо,— въ такомъ случа, вы обязаны предупреждать другаго.

— Предупреждать?— переспросилъ Нерядовъ съ сожалніемъ.— И вы полагаете, что это къ чему-нибудь поведетъ? Если сказать женщин: я люблю тебя безумно, безмрно, но боюсь, что я непостоянный человкъ,— что она отвтитъ, какъ вы думаете?

Я молчалъ.

— Она скажетъ: ‘Мой милый! Другія не умли удержать твоей любви. Он сами виноваты, — он не любили тебя такъ, такъ люблю я’.

Нерядовъ махнулъ рукой и принялся откупоривать новую бутылку пива. Мн сдавило горю тмъ приступомъ гнва, который человкъ этотъ вызывалъ такъ легко.

— Казуистика — презрнная вещь, Нерядовъ. Это — извращеніе ума, который боится правды!

Его глаза загорлись своимъ красивымъ блескомъ.

— Вы ошибаетесь, правды я не боюсь. Я испортилъ дв жизни — самыхъ лучшихъ людей, какихъ я встрчалъ когда-либо. Возможно ли существо на свт, которому бы было это все равно? Вдь, еслибъ я былъ такимъ нравственнымъ чудовищемъ, я бы, наврное, лишенъ былъ самой способности любить. Если я кляну себя, что пользы говорить объ этомъ? Никому отъ того не станетъ легче.

— Забудьте о двухъ жизняхъ, Нерядовъ!— выговорилъ я съ усиліемъ.— Вы обязаны думать объ одной изъ нихъ, если не хотите быть преступникомъ.

— Какая простая мысль — и сколько времени вы усиливаетесь внушить ее мн! Неужели же я не сдлалъ бы этого, еслибъ могъ? Изъ уваженія, изъ чести, изъ самолюбія, ради собственнаго спокойствія, наконецъ, коли ужь не изъ любви!

— Еслибъ могли?…

— Какъ мн вырвать разводъ, если эта женщина не согласится, не дастъ денегъ, не возьметъ, наконецъ, на себя вину, для того чтобы дать мн возможность жениться на другой?

— Но прежде, прежде?— твердилъ я только вн себя.

— Прежде?… Я говорилъ вамъ: жена предлагала разводъ, когда ей нужно было получить отъ меня видъ, для того чтобы ухать за границу.

— И вы сочли достаточнымъ…

— Да!— перебилъ меня рзко Нерядовъ.— Да, этого было достаточно, чтобы я поврилъ въ возможность получить этотъ разводъ во всякое время. Я не берусь объяснять вамъ того процесса, который совершается при этомъ въ человческомъ ум, я могу только сказать по чести: я въ это дйствительно врилъ и никого не обманывалъ.

Въ этомъ напрасно было бы сомнваться, потому что съ такимъ же точно спокойствіемъ, даже достоинствомъ, этотъ человкъ сказалъ бы: ‘но я не въ силахъ былъ отказаться отъ Тани и потому я обманулъ ее’. Я молчалъ.

— Еслибъ я могъ искупить это, я бы принялъ вс условія,— продолжалъ Нерядовъ серьезно, но не глядя на меня.— Вы вчера намекнули, что Таня могла бы хать со мною… Я не отказываюсь, если оба ршится оставить отца, и отважится стать въ положеніе гражданской жены.

— И вы ее бросите черезъ сколько времени?

Это былъ какой-то безумный вечеръ. Я умру и не буду знать, въ чемъ же заключалось обаяніе, смягчавшее смыслъ самыхъ возмутительныхъ вещей, которыя этотъ человкъ произносилъ съ наивною простотой? Чмъ мы больше говорили, чмъ больше пива выпивалъ Нерядовъ, тмъ онъ становился возбужденне и чувствительне. Отъ сожалній о Тан онъ переходилъ къ своей горячей симпатіи ко мн или принимался рисовать полу-грустно, полу-шутливо картины нашего погибшаго счастія. Онъ былъ растроганъ. Минутами онъ плакалъ, проклиная свое легкомысліе, но на ряду съ этимъ пробивался, помимо воли, прежній, безпечный юморъ. Онъ нжно подтрунивалъ надъ рутиннымъ, буржуазнымъ благополучіемъ,— надъ Татьяной Васильевной, расплывшеюся и слегка сварливою дамой, которая усердно хозяйничаетъ, сплетничаетъ и мечтаетъ о женихахъ и невстахъ для своей многочисленной семьи. Я богатю и превращаюсь въ несноснйшаго моралиста, безжалостнаго къ чужимъ ошибкамъ, во всю жизнь не проставите ни одной вины. Нужды нтъ, вдь, мы мечтали именно о такомъ благополучіи! Его-то онъ разрушилъ такъ безумно! Конечно, благодаря его вин, я сдлался нкоторымъ образомъ маленькимъ совершенствомъ, пройдя сквозь очищающій искусъ великодушія. Положимъ, Таня еще сегодня только сказала ему, что за долгую жизнь безмятежнаго спокойствія она не отдала бы этихъ нсколькихъ мсяцевъ… Она сказала, но, какъ знать, что будетъ она говорить потомъ?

Его лицо отуманивалось.

— Вы знаете?— говорилъ онъ черезъ минуту, прищуривая вой удивительные глаза,— а вдь, при всемъ томъ, я не прочь и былъ уподобиться вамъ, хотя я счастливчикъ, какъ вы меня величаете, а вы несомннно несчастнйшій человкъ. Это, наконецъ, завидно, чортъ возьми, такая безупречность!

Вообще Нерядовъ то и дло возвращался ко мн, онъ говорилъ обо мн больше, чмъ о Тан. Только въ этотъ вечеръ я увидлъ, до какой степени страсть его погасла и уступила мсто полному равнодушію, даже не сколько нибудь глубокой привязанности къ погубленной женщин.

Тусклые лучи поздняго осенняго разсвта заблили окна, когда я ушелъ отъ Нерядова. Онъ повторилъ еще разъ, что употребитъ вс старанія, чтобы осуществить разводъ, и готовъ поселиться съ Таней въ Москв, если она пожелаетъ этого. Кажется, ему очень хотлось обняться со мной на прощанье. Мы пожали другъ другу руки и разстались не врагами, вопреки всему. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Нтъ несчастія на свт, которое бы не было раньше пережито сотни, тысячи разъ, но въ каждомъ есть хотя капля своей особенной горечи. Полянова я любилъ какъ собственнаго отца, который былъ его лучшимъ другомъ. Теперь я говорилъ себ каждый день: ‘Лучше бы ты не дожилъ до этого, старикъ!’

Еще до отъзда Нерядова слпой узналъ, что нашей, свадьб не бывать.

— Видно, тотъ… другой молодецъ полюбился?— спросилъ онъ сейчасъ же, проводя по лицу дочери своими нжными, чуткими пальцами.— Вы не дти. Сердце человческое въ рукахъ Всевышняго.

Онъ не прибавилъ къ этому никакой жалобы, ни одного упрека. Но вс мы знали, какимъ ударомъ это было для него,

— Не весела стала моя хата, Коля!— говорилъ онъ мн съ унылымъ вздохомъ.

Онъ, попрежнему, обращался со мной какъ съ сыномъ и иногда невольно проговаривался: бднякъ до конца надялся, что туча разсется, что Таня забудетъ зазжаго чародя и вернется къ своей первой, чистой любви.

Вдь, онъ былъ слпъ! Онъ зналъ только, что свжій и звонкій голосокъ Тани замолкъ, звучалъ тихо и глухо, лишь отвчая на вопросъ или читая ему, по обыкновенію, газету вслухъ. Онъ зналъ новую, мрную и плавную походку, такъ не походившую на прежнія веселыя и легкія движенія его двочки. Онъ слышалъ, какъ Костя жаловался, что теперь ‘вс стали какіе-то сердитые’, а Таня похожа на старую старуху, но не на молодую двушку. Онъ зналъ, наконецъ, что мое врное сердце полно отчаянія…

Все это старикъ зналъ, но онъ не видалъ дочери. Онъ не встрчалъ мрачнаго и суроваго взгляда синихъ глазъ, когда-то ясныхъ, какъ небо,— взгляда, вливавшаго каждый разъ мертвый холодъ въ мою душу… Таня долго не заговаривала о себ, она не тяготилась моимъ присутствіемъ, — для меня и это у было счастіемъ. Однажды… это было въ печальные ноябрьскіе сумерки. Мы были вдвоемъ въ маленькомъ стемнвшемъ зальц, она сидла у окна, закутанная въ большой темный платокъ, бывавшій всю ея фигуру подъ тяжелыми складками. Я медленно прохаживался наискосокъ по комнат, глядя уныло въ окно, выжидая, не заговоритъ ли она со мной.

Вся тайна моего обращенія съ ней заключалась въ этомъ: я умлъ молчать.

Она начала, не поворачивая ко мн головы, не отрывая азъ отъ окна:

— Я бы хотла быть — не счастливой, но хоть только правой. Это было возможно. Но я не вольна была не измнить вамъ.

— Ваша вина только передъ самою собой, если даже бояться худшаго…

Ея губы дрогнули:

— Что вы называете худшимъ? Разв не все худшее сочилось? Вдь, вы знаете такъ же хорошо, какъ и я, что онъ разлюбилъ меня…

У меня не было силъ взглянуть на нее.

— Разводъ!— продолжала Таня еще тише,— ну, я скажу въ теперь, что врила въ него только одинъ мигъ, тамъ, въ Спасскомъ…

Она не договорила и долго, долго сидла молча, все также неподвижно.

— Я могла бы обойтись безъ развода — заговорила она опять.— Люди живутъ и такъ… Совсть не осудитъ за честную любовь, а люди?— вдь, и они не безгршны!…

— Алексй Ивановичъ предлагалъ вамъ… что пишетъ онъ теперь?— спросилъ я съ волненіемъ.— Все то же?

Таня метнулась въ своемъ кресл, вдругъ встала, но потомъ тотчасъ же опять сла:

— Вы… вы одинъ не должны бы думать, что я пала такъ низко!— заговорила она съ тоской.— Чтобъ я согласилась когда-нибудь быть постылой обузой для человка, который разлюбилъ меня! Можетъ быть — нтъ, наврное я все равно не устояла бы, еслибъ слово разводъ имъ никогда и произнесено не было… Никто не устоитъ, никто, кого Богъ покараетъ такою любовью! судьба моя… наказаніе за гордость, за то, что я думала: добродтель легка, а грхъ всегда отвратителенъ… что судила другихъ! Все равно, Богъ знаетъ, за что Онъ караетъ насъ. Но одного я не испытала и не испытаю — униженія…

Сердце какъ молотъ колотило въ моей груди. Я не могъ говорить.

— Запомните это хорошенько, Николай Николаичъ,— заговорила Таня страннымъ тономъ.— Я не поду въ Москву. Умру скоре. И я выслушалъ эти слова съ болью въ сердц, но все и только какъ слова, какъ мрило ея ощущеніямъ… Я не понялъ въ нихъ роковаго предостереженія. Дни уходили. По теоріи, по мннію всего свта, горе человческое слабетъ, какъ бы оно ни было велико. Загадочная мощь жизни залечиваетъ все раны. Я еще врилъ въ это тогда. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Что писалъ Тан Нерядовъ, я не знаю. Она не показала мн ни одного письма и, вроятно, сожгла ихъ всхъ передъ смертью. Посл Рождества письма стали приходить гораздо чаще, стали знаменательне, судя по тому, какъ Таня волновалась и тосковала посл каждаго изъ нихъ. Она страдала безсонницей. Что то, видимо, терзало ее съ каждымъ днемъ сильне.

— Писемъ нтъ?— спрашивала она меня сквозь зубы, едва внятно.

— А-а! лучше бы вы вовсе не отдавали мн этихъ писемъ!—говорила она въ другой разъ, судорожно комкая его въ рук.

— Татьяна Васильевна, въ Москв нтъ ничего новаго?— отважился я спросить ее однажды.

— Нтъ. Впрочемъ, дло о развод прекращено,— я не говорила вамъ?

— Почему?— воскликнулъ я въ ужас.

Она думала о другомъ и смотрла на меня глазами, которые не видятъ.

— Вы помните… я сказала вамъ, что не поду въ Москву

— Помню.

— Я вамъ это повторяю, слышите? Я безразсудно исковеркала свою жизнь,— это можно простить, хоть во имя мое юности… Я сдлала несчастнымъ васъ,— это вы уже простите мн!… Въ вашей жизни еще будетъ счастіе. Но коли я не устою теперь, если я пойду вымаливать, какъ нищая, любовь человка, который легкомысленно разбилъ мое сердце, если и сдлаю то, что сама презираю отъ глубины души, если и этотъ послдній позоръ навлеку на сдую голову моего слпаго отца, о, тогда мн не будетъ и не должно быть пощады даже отъ васъ! Помогите мн, не дайте мн лишиться послдняго — мое женской гордости…

Иногда, ни прежде, ни посл, я не видалъ подобной тоски. Я бросился къ ея ногамъ, я цловалъ ея руки, говорилъ не помню что — вс ласки, вс нжныя имена, какія рвались неудержимо на мои уста… Я молилъ объ одномъ — позволить мн посвятить ей мою жизнь до послдняго издыханія.

Таня затихла, какъ-то странно прислушиваясь къ моимъ горячимъ рчамъ. Сухіе, воспаленные глаза блуждали и остановились на мн съ тмъ же выраженіемъ человка, которвй глядитъ на что-то невидимое. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Посл этой сцены Таня больше не говорила со мной. Посл этого — да, черезъ два дня посл этого разговора настала та ночь, когда меня разбудили и потребовали къ Поляновымъ.

— Таня больна, очень больна!— встртилъ меня слпой на крыльц.

Слово ‘больна’ разсяло мой первый ужасъ.

——

Вотъ и разсказалъ. Не ждалъ, чтобъ это вышло такъ долго. Вдь, событій никакихъ не было, драма была такъ проста, такъ обыденна: обманутая двушка не вынесла и отравилась. На свт много обманутыхъ женщинъ, если даже и немногія изъ нихъ умираютъ, чтобы не унизиться.

Таню знали не многіе. Не многіе оплакивали синеглазую двушку, которая съ двнадцати лтъ съ такимъ тактомъ и достоинствомъ занимала свое мсто во глав семьи и несла вс обязанности взрослой женщины. Иной бы не поврилъ, пожалуй, что эта самая разсудительная ‘мамаша’ оказалась такимъ явнымъ банкротомъ въ своей собственной судьб,— сгорла такъ быстро и ярко въ губительномъ огн страсти, черезъ который проходятъ безвредно пустыя и легкомысленныя натуры.

— Судьба!— говорила Таня,— судьба!— повторяла она въ послднія минуты, когда, среди ужасныхъ мученій, брала съ меня слово, что я не стану мстить Нерядову и никогда не выдамъ ея тайны отцу. Отъ слпаго не трудно было скрыть, что она отравилась.

‘3абудь!’ — было самое послднее слово, которое я слышалъ отъ Тани, умиравшей на моихъ рукахъ. Я ее пережилъ. Безпомощный слпой старикъ и маленькій Костя оставались на моихъ рукахъ…

Ольга Шапиръ.

‘Русская Мысль’, кн. X—XI, 1887

ВОСПОМИНАНІЕ.

Читайте также: