ВОСПИТАННИЦА.
ПОВСТЬ.
ВОСПИТАННИЦА.
ПОВСТЬ.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
VII.
Воспитанница, Астракова Татьяна Алексеевна, Год: 1857
Время на прочтение: 134 минут(ы)
Въ Москв, не вдалек отъ Арбатскихъ воротъ, въ одномъ очень коротенькомъ переулк, противъ самой приходской церкви, существуетъ и до сихъ поръ одноэтажный, низенькій каменный домъ въ семь оконъ. Въ 1829 году домъ этотъ былъ окрашенъ самой свтло-дикой краской, что все-таки не мшало ему казаться очень мрачной обителью, тмъ боле, что тогда внутри его мелькали большею частью какія-то допотопныя лица, въ допотопныхъ прическахъ и костюмахъ.
Весной, когда солнце начинало сильно разливать свою теплоту, изъ этого дома выходилъ на крыльцо старикъ лтъ семидесяти, здоровый, плотный мужчина, сдой какъ лунь, на немъ костюмъ былъ вчно одинъ и тотъ же, и также страненъ, какъ и на всхъ обитателяхъ дома: желтый фризовый сюртукъ, съ протертыми локтями, коротенькіе, синіе, полинялые панталоны, изъ домашняго сукна, и какіе-то кожаные сапоги, странно-краснаго цвта. Онъ обыкновенно садился на верхнюю ступеньку крыльца, опирался локтями на свои колни и неутомимо вязалъ носокъ изъ полувыбленныхь, толстыхъ нитокъ. Лицо его выражало постоянно какое-то подавленное страданіе, но при встрч съ знакомыми, онъ всегда радостно улыбался, весело разговаривалъ, и посл, сидя одинъ, долго улыбался и что-то шепталъ про себя. Случалось иногда, что онъ, просидвши нсколько на крыльц, вставалъ, подходилъ къ сосднему дому, заглядывалъ въ дверь или на подъздъ и, увидавъ сосдскаго человка, спрашивалъ, улыбаясь: ‘Какъ ты поживаешь?’ Поговоривъ съ нимъ, онъ отправлялся опять на свое крыльцо и снова садился въ обычную позицію. Бывало также, что иногда кто нибудь изъ сосдей, сами домовладльцы или ихъ дти, проходя мимо старика, останавливались и ласково спрашивали его:
— Здоровъ ли старичокъ? много ли навязалъ?
— Да вотъ шестую парочку оканчиваю, батюшка, отвчалъ старикъ, вставая и кланяясь привтливому господину, тотъ снималъ шляпу, также кланялся, улыбался и проходилъ мимо, а старикъ снова садился, улыбался, бормоталъ что-то про себя и усердно принимался опять вязать.
Но не одинъ старикъ, своимъ присутствіемъ, оживлялъ это мрачное жилище, видали, и довольно часто, что двери на подъзд широко растворялись, и изъ дому выходили разныя лица обоего пола. Видали даже, что и ворота растворялись въ этомъ дом, и со двора вызжали или маленькія дрожки въ одну лошадь, или карета очень огромнаго размра, съ превысокими и широкими козлами, на дверцахъ кареты красовались гербы ея владтелей, она была всегда запряжена четверней (съ форрейторомъ) прекрасныхъ срыхъ, молодыхъ лошадей, на которыхъ была надта самая жалкая упряжь въ грязи, рыжая и изорванная, зато кучера были одты щегольски, въ прекрасныхъ синихъ, тонкихъ армякахъ, съ персидскими кушаками, въ красныхъ александрійскихъ рубашкахъ, съ голубыми бантами изъ лентъ. Когда этотъ экипажъ останавливался у подъзда, въ ожиданіи своихъ господъ, то почти вс проходящіе останавливались и смотрли на него, какъ на диковинку, неизвстно, что было любопытне для нихъ: экипажъ ли, отличавшійся своимъ древнимъ устройствомъ, или неловкіе до крайности кучера, одтые въ прекрасные кафтаны, или, наконецъ, эти чудесныя лошади въ изорванныхъ хомутахъ.
Весной, въ 1829 году, въ конц шестой недли Великаго поста, погода стояла самая пріятная, воздухъ былъ свжъ и жители Москвы спшили пользоваться такими днями: они толпами гуляли по бульварамъ и даже по улицамъ, желая подышать весеннимъ воздухомъ.
Въ одинъ изъ такихъ дней, въ описанномъ нами дом, растворились об половинки дверей у подъзда, и на крыльцо вышла хозяйка дома. Это была женщина лтъ семидесяти-пяти, но здоровая и бодрая. Она была очень мала ростомъ, толста и немного сгорблена. Лицо ея было крупнаго размра, блдно и морщинисто, быстрые, каріе глаза ея непріятно сверкали изъ-подъ черныхъ, нависшихъ бровей и, казалось, такъ вотъ и хотли състь всякаго проходящаго, очень правильный носъ, съ небольшимъ горбомъ, придавалъ ея лицу какую-то строгость, а тонкія, блдныя, вчно крпко сжатыя губы выражали какую-то непримиримую злобу ко всему живому. Костюмъ на ней былъ замчательно забавенъ: ея голова была обтянута черной тафтяной шапочкой на ват, а сверхъ ея былъ надтъ чепецъ изъ узорчатаго тюля, съ очень высокой кромочкой, туго накрахмаленной и раздутой, какъ пузырь, около лица лежала кружевная оборка, сложенная мелкими бантиками, изъ-подъ которой былъ выставленъ рыжеватый паричокъ, гладко причесанный, подъ бородой виднлся бантъ изъ широкихъ, блыхъ атласныхъ лентъ, которыми былъ повязанъ чепецъ. Около шеи былъ надтъ кисейный, также туго накрахмаленный и очень широкій борокъ, который около головы образовывалъ родъ блюда, капотъ, или, какъ она сама называла, дульетъ, на ней былъ коротенькій изъ синей матеріи, весь обшитъ атласными синими же лентами въ складку, плечи ея покрывалъ большой турецкій черный платокъ, ноги ея были обуты въ тонкіе бумажные чулки и кожаные ботинки съ превысокими каблуками, которые довершали весь костюмъ. Руки у нея были всегда безъ перчатокъ, заложенныя, какъ говорила она сама, по наполеоновски, и придерживали на крестъ концы платка подъ локтями. Она остановилась на крыльц и, обратясь къ вставшему, знакомому уже намъ старику, сказала:
— А ты здсь, Ванька? все вяжешь.
— Вяжу, матушка-сударыня (такъ было приказано отъ самой госпожи ее именовать), какъ быть.
— Вяжи! вяжи, дуракъ! лучше, чмъ пьянствовать, сказала строгимъ голосомъ госпожа его, и, опираясь на руки двухъ худощавыхъ лакеевъ, одтыхъ очень прилично, въ синія ливреи съ безчисленнымъ числомъ воротничковъ, обшитыхъ серебрянымъ галуномъ, и трехъ-угольныя шляпы, она начала сходить съ крыльца. за ней поодиночк выступали три очень пожилыя двицы, ея дочери, начиная съ сорока-пяти до сорока. Он были въ гроденаплевыхъ шляпкахъ, почти вс одинакаго желзнаго цвта и одинакаго фасона, въ ватныхъ гродетуровыхъ коричневыхъ королькахъ, съ розовыми отворотами, и въ турецкихъ шаляхъ: пунцовой, блой и оранжевой (он вс очень любили турецкія шали). Когда старуху лакеи свели съ лстницы и заняли позади господъ свои мста, приготовляясь соразмрять свои шаги такъ, чтобы не слишкомъ приближаться или отдаляться отъ нихъ, старуха остановилась и, обернувшись къ дочерямъ, спросила ихъ:
— Дти! кудажь мы пойдемъ гулять?
— Куда вамъ угодно, маменька, отвчали робко, почти въ одинъ голосъ, дочери.,
— Да дурафьи вы, вдь васъ мать спрашиваетъ, такъ вы должны отвчать: — ну, куда же?
— Право не знаемъ, маменька, отвчала дочь въ оранжевомъ плать,— это была старшая Аграфена.
— Ну, да хоть въ Кремлевскій садъ пойдемте, поспшила сказать дочь въ бломъ платк,— то была меньшая Людмила.
— Прытка больно, возразила мать: — а иди туда, куда поведутъ, молода еще командовать-то….
— Да вдь вы сами спрашиваете, а посл сердитесь, на васъ не угодишь….
— Молчи! грубіянка, закричала мать съ сердцемъ и, обращаясь къ старшимъ, сказала:— пойдемте подъ Новинское, тамъ теперь и сухо, и посмотримъ, какъ комедіи строятъ, да и ближе отъ насъ.
— Ну, а чтожь ты, Ольга, не взяла своей двчонки? спросила старуха, обращаясь къ средней дочери.
— Я не смла, маменька! отвчала робко Ольга.
— Ну, пошли за ней, она насъ догонитъ, и не дожидаясь отвта дочери, она закричала лакею: — Тишка! поди приведи поскоре Соньку, скажи: барыня беретъ ее гулять — слышишь!
— Слушаюсь! отвчалъ одинъ изъ лакеевъ, и побжалъ въ домъ, а старуха повернула налво и пошла съ дочерьми тихимъ шагомъ по тротуару.
Минутъ черезъ пять изъ дому выбжала двочка, лтъ четырнадцати, высокая, худенькая, стройная. Очень темные волосы, завитые кругомъ, окоймляли ея смугловато-блдное личико, ее нельзя было назвать хорошенькой, но лицо ея было недурно, вс части лица отдланы были неправильно и не красиво, но общее выраженіе его было пріятно и неглупо, а въ глазахъ свтилось много энергіи. Въ эту минуту лицо ея выражало страданіе и испугъ, на глазахъ видны были слезы. Одта она была просто: гранатнаго цвта марселиновая шляпа скоре была накинута, нежели тщательно надта на голову и небрежно подвязана лентами, синій, шолковый капотъ, ловко обнималъ ея гибкую талью, маленькій воротничекъ и розовый платочикъ около шеи, довершали ея костюмъ. Остановившись на минуту на крыльц, она ласково улыбнулась старику и заботливо и быстро посмотрла во вс стороны.
— Налво бги, моя матушка, сказалъ старикъ, обращаясь къ двочк: — догоняй скорй, а то она теб!…
Двочка вздохнула тяжело, при послднихъ словахъ старика, и бросилась почти бгомъ догонять старуху съ ея дочерьми. Добжавъ до нихъ, она остановилась, чтобы перевести духъ, и потомъ пошла около дочерей, видимо стараясь держаться немного позади ихъ. Средняя изъ сестеръ первая замтила ее и подозвала къ себ.
— Что ты тамъ копалась до сихъ поръ? настоящая Соня! и надла-то все не по-людски, тебя барышней ведутъ и одваютъ, а ты все мужичкой смотришь, шляпка-то свалится скоро…. и проговоривъ наскоро вс эти упреки, Ольга Петровна (мужа старухи звали Петръ Петровичъ) начала весьма неласково и неделикатно одергивать и оправлять весь костюмъ на Сон, такъ какъ все это длалось на ходу, то Ольга Петровна такъ сильно дергала Соню за руки и толкала подъ бороду, что та раза два чуть не упала, за что Ольга Петровна не приминула сказать ей, что она не кстати нжная двчонка.
Пришедъ подъ Новинское и достигнувъ кондитерской, старуха остановилась и, обратясь къ дочерямъ, сказала:
— Дти! здсь хорошо отдохнуть — сядемте.
Вс вошли на помостъ и сли на скамейку, лакеи отошли въ сторону и стали рядомъ позади своихъ госпожъ. Соня стала позади Ольги Петровны, видимо избгая попасться на глаза старух.
— Ольга! да гд жь твоя двочка? спросила старуха.
— Здсь, маменька, отвчала Ольга и вытащила Соню за руку, такъ что она очутилась лицомъ къ лицу съ старухой.
— Ну, чтожь ты не кланяешься мн, дурафья, сказала смягченнымъ голосомъ старуха: — ну, цалуй руку, вдь я тебя приказала взять гулять, барышня то твоя забыла про тебя.
И, проговоря это, старуха протянула руку, Соня неловко сдлала книксенъ, потомъ поцаловала протянутую ей руку и стала опять какъ вкопанная противъ нее. Старуха осмотрла Соню съ головы до ногъ, сдлала гримасу и, оборотясь къ дочери, сказала:
— Балуешь ты ее, Ольга. Ну къ чему пристало такъ одвать двчонку, посмотри, вдь она точно барышня какая, и въ шляпк, да еще въ шолковомъ капот, ну къ чему все это?…
— Да вдь это все ей Яснова подарила, отвчала, сконфузившись, Ольга Петровна.
— Такъ чтожь, что подарила? Вдь я теб говорила — лучше бы ее къ карыту пріучать, а то выдумали учителей нанимать, музык да рисованью учить, ужь помяни мое слово, не будетъ пути въ ней, это народъ такой.
— Да сами же вы позволили брату учить ее всему этому, а безъ васъ мы бы не смли начать….
— Ну такъ! Я-жь и виновата, чтожь мн было длать, когда Прокофій присталъ ко мн: позвольте да и только, вишь это ему забаву доставляетъ, ну а мн что за дло, вдь вы взяли ее себ съ братомъ, такъ и длайте какъ знаете. Только помяни мое слово, не будетъ проку въ этомъ…. тутъ она употребила названіе, которое употребляютъ простолюдины, для обиднаго названія всхъ незаконнорожденныхъ.
Бдная двочка стояла какъ осужденная передъ неделикатной старухой.
Поговоривъ такимъ образомъ, старуха пошла, за нею и ея дочери, а Соня заняла свой постъ около своей барышни, которая очень сурово погрозила ей пальцемъ, указывая на свои глаза, что значило, чтобы Соня не смла плакать.
На возвратномъ пути, посредин Новинскаго, это семейство встртилось съ знакомыми дамами, въ числ которыхъ была двочка одинакихъ лтъ съ Соней, она подошла къ Сон, поцаловала ее, взяла ласково за руку, чтобы идти вмст, но ея мать закричала на нее — ‘Саша! ступай впередъ’, и дочь повиновалась, оставя свою товарку. Между тмъ, Ольга Петровна заставила Соню поцаловать у всхъ этихъ дамъ ручки, и т въ знакъ ласки гладили ее по щек, что казалось производило на Соню непріятное впечатлніе, потому что она все вздрагивала и невольно отступила назадъ. Саша попыталась попросить позволенія идти вмст съ Соней, но ей сказали, что этого нельзя, что Сон старуха не позволяетъ ходить впереди, а Саш идти сзади неприлично. Об двочки грустно взглянули другъ на друга и разошлись, Саша пошла впереди всхъ, а Соня сзади всхъ. Саша часто обертывалась, быстро подбгала къ Сон, что-то шептала ей и опять убгала впередъ. Саша рзвилась и была весела, Соня же шла, опустивъ голову и по временамъ вздрагивала, какъ будто чего боялась. Дйствительно, ей было чего бояться: по временамъ Ольга Петровна грозно окликала ее и заставляла, то поднять платокъ, то застегнуть капотъ которой нибудь изъ сестеръ, то завязать себ ногу, и тому подобное, и Соня все это длала такъ неловко, что всякій разъ получала выговоръ или толчокъ.
Прошедши еще разъ по Новинскому, оба семейства отправились домой (они были сосди), когда они подходили къ дому, имъ встртился мужчина лтъ двадцати, высокій, стройный и очень красивой наружности, увидавъ гуляющихъ, онъ пошелъ тише и сталъ всматриваться въ эту толпу, отъискивая кого-то, увидя Соню, онъ невольно пріостановился, на лиц его выразилось удовольствіе, и онъ неотступно сталъ смотрть на нее своими прекрасными голубыми глазами. Замтивъ, вроятно, что Соня, предметъ его наблюденій, страшно блдна и едва держится на ногахъ, онъ сдлалъ довольно шумно нсколько шаговъ впередъ, желая пройти какъ можно ближе около Сони и этимъ заставить себя замтить. Соня, увидавъ его, вспыхнула и, вроятно, боясь, чтобы въ присутствіи его не заставили ее исполнить еще какой нибудь должности горничной, она, забывъ страхъ, бросилась впередъ и скоро очутилась на крыльц своего дома, дрожащими руками она отворила дверь и скрылась за нею. Ольга Петровна первая замтила это и закричала было, чтобы Соня воротилась, но Соня была уже въ комнат и ничего не слыхала. Молодой человкъ остановился, пораженный этой сценой, подумавъ немного, онъ воротился и пошелъ мимо дома тихимъ шагомъ, не спуская глазъ съ оконъ. Между тмъ, сосди распрощались, старуха съ дочерьми пошла въ свой домъ, а сосдка съ своими дтьми направилась къ своему. Дочери сосдки, которыя были гораздо моложе дочерей старухи, съ удовольствіемъ поглядывали на молодаго человка, и не совсмъ скромно охорашивались, думая, вроятно, что онъ воротился для нихъ. Но молодой человкъ быстро прошелъ мимо ихъ, оглядываясь назадъ, и наконецъ скрылся.
Соня быстро вбжала на антресоли, гд ее встртила пожилая женщина, сестра знакомаго уже намъ старика Ивана, страшно худая, она была въ вахтовомъ, полиняломъ плать, преузенькомъ и прекоротенькомъ, простоволосая голова ея была едва причесана, лицо у нея было доброе, простое, но болзненный видъ придавалъ ему какую-то суровость.
— Ну что, Сонюшка, хорошо погуляла, моя родная? спросила старушка.
— Гуляла, няня, сказала Сопя и, бросившись къ ней на шею, залилась слезами.
— Богъ съ тобой! Что ты, что съ тобой? говорила съ испуганнымъ видомъ няня: — или барышня тебя опять бранила? да скажи же, матушка… ну, не плачь же, не плачь — вотъ придетъ, увидитъ, хуже будетъ — Господи! уморитъ она ее…. да не плачь же! Ну, на вотъ испей водицы, очнись, вотъ я теб капель дамъ, обижаютъ он тебя, сиротинушка ты моя горькая! Вмсто дочери взяли…. хороша матушка! Не даромъ тосковала по теб твоя родная-то,— лучше бы теб было у ней, не мучилась бы ты такъ,— и я-то, глядя на тебя, измучилась.
И старуха, говоря это, украдкой утирала слезы.
— Не плачь же ты моя голубушка, плюнь на нихъ, вдь ужь теб не привыкать стать….
Соня глядла на няню какъ-то безсмысленно, лицо ея было блдно, губы дрожали, и она все силилась вздохнуть, сжимая себ грудь, но изъ нее вырывались только какіе-то глухіе стоны. Няня обнимала ее, утирала ей слезы своимъ синимъ изорваннымъ бумажнымъ платкомъ, который былъ у нея на ше, цаловала ее въ голову, ворчала на безчеловчную барышню и не знала, что ей придумать, чтобы успокоить бдную Соню. Въ это время въ комнату вошла Ольга Петровна.
— Зачмъ это ты изволила убжать впередъ?… а? Кто приказалъ теб? Это еще что, съ чего это разревлась, что за нжности?
И Ольга Петровна хотла схватить за руку Соню, но няня загородила ее собою, прижала къ себ, и, сквозь слезы, сказала:
— Да перестаньте, матушка-барышня! уморить, что ли вы ее хотите? Видите, ребенокъ и такъ еле живъ,— грхъ вамъ, сударыня, вы ее въ гробъ вгоните, ужь зачмъ и взяли-то ее…. право!…
— Ну, еще ты разговорилась, закричала съ сердцемъ Ольга Петровна на няню: — ты-то и избаловала ее, ну, объ чемъ она расплакалась, небось, нажаловалась теб: не чувствуетъ, дрянь, что ей доставляютъ удовольствіе, берутъ съ собой, одваютъ какъ барышню, а она вотъ чмъ платитъ — неблагодарная!
— Да что же длать-то, матушка, коли она у меня такая, точно хрустальная, вотъ вы, врно, побранили ее дорогой-то, ну, она и огорчилась, ужь рыдала, рыдала….
— Да я и не думала бранить. Еще сегодня маменька съ ней была такая ласковая, все про нее говорила. Да я знаю о чемъ она разхныкалась: ей хотлось съ Сашей гулять, а ту мать не пустила отъ себя, ну, вдь та барышня, за ней нечего гоняться, забывается, ужь она и въ самомъ дл думаетъ, что она намъ равная. Правду говоритъ маменька, что въ этой дряни проку не будетъ, лучше бы ее въ изб держать….
При этихъ словахъ, Соня простонала страшно, она хотла встать, но почти безъ чувствъ упала на руки няни.
— Бога вы не боитесь, барышня! Ну, за что вы обижаете сироту — лучше бъ ей у родной-то было….
Ольга Петровна сама испугалась и молча сунула подъ носъ Сон спирту, которая очнулась, встала, и начала, шатаясь, переодваться. Когда она переодлась изъ шолковаго капота въ ситцевое простенькое голубое платьице, подвязала черный каленкоровый фартучекъ и остановилась въ недоумніи, что ей длать, тогда Ольга Петровна, съ сердцемъ, приказала ей итти внизъ, учить урокъ на фортепьянахъ, чему, казалось, Соня очень обрадовалась и быстро ушла изъ комнаты.
Такія сцены съ Соней повторялись нердко и разнообразились только формами и случаями.
Теперь, кажется, пора познакомить васъ, мои читатели, покороче съ моей, героиней-воспитанницей и ея воспитателями. Начнемъ съ послднихъ.
Семейство Чихиныхъ состояло изъ главы его — матери-вдовы (мужъ ея умеръ очень давно, когда старшему сыну Прокофію было только двнадцать лтъ), урожденной княжны Вериной, которую звали Марьей Петровной, двухъ сыновей: Прокофія и Ильи, и трехъ дочерей: Аграфены, Ольги и Людмилы. Братья были старше сестеръ, и вс они, въ настоящее время, были далеко уже не въ первой молодости. Мать ихъ была до крайности злая женщина, въ молодости дни свои она проводила почти однообразно: она или вязала чулки на продажу (это занятіе она не прерывала и теперь даже при гостяхъ) и вырученныя деньги употребляла на покупку деревяннаго масла, которое употреблялось для неугасимой лампады въ ея образной, объ этомъ она обыкновенно разсказывала всякому знакомому и прибавляла, что считаетъ за грхъ покупать масло для лампады на чужія деньги, или выходила въ двичью, гд сидло двушекъ съ восемь кружевницъ, и, обойдя ихъ всхъ, нкоторымъ приговаривала: ‘будешь у меня плесть больше! не будешь звать!’ или: ‘будешь ровне плесть!’ или: ‘будешь у меня смотрть на барыню весело и не будешь дичиться!’ и т. п., всего не перечтешь. Расправившись порядочно съ безвинными виновницами, она, раскраснвшаяся, усталая, шла къ обду и проклинала хамскій родъ, который не бережетъ ея здоровья, раздражая ее своими проступками, однакожь, свши за столъ, кушала съ такимъ аппетитомъ, что дти завидовали ей. Нердко Марья Петровна находила удовольствіе расправляться и съ лакеями. Дти не возставали противъ строгости матери, хотя, повидимому, имъ не совсмъ нравилась эта расправа, сыновья не мшали матери наказывать, потому что у нихъ были свои, не совсмъ чистыя, любимыя занятія, въ которыхъ имъ мать не мшала, а дочери — потому что не смли. Прокофій и Илья Петровичи жили независиме и свободне своихъ сестеръ, мать какъ будто боялась ихъ,— у нихъ было въ рукахъ все управленіе имніемъ и капиталомъ, они знали дла лучше матери, хотя дйствовали всегда и везд ея именемъ, потому что имніе было ее. Не противорча матери въ ея любимыхъ занятіяхъ, они этимъ выкупали себ совершенную свободу длать, что хотятъ. Въ молодости они не кончили полнаго курса своего образованія, немного послужили въ военной служб, вышли оба въ отставку съ чиномъ подпоручика, и потому ихъ ни что не интересовало вн ихъ домашней жизни, тмъ боле, что обезпеченное состояніе дало имъ возможность нигд не служить, они часто узжали въ деревню и по дламъ, и еще для того, чтобы поправить свое здоровье, деревенская жизнь пораждала въ нихъ скуку, а скука заставляла ихъ придумывать себ развлеченія, которыя всегда состояли въ томъ, что они ходили съ ружьемъ стрлять дичь, которой у нихъ въ деревн не было, поэтому они стрляли въ галокъ, иногда собирались съ сосдями и шли войной на зайцевъ, съ страшнымъ энтузіазмомъ преслдовали бдныхъ животныхъ и, безъ всякой жалости, травили ихъ собаками или убивали изъ ружей. Случалось, что старшая изъ сестеръ уговаривала ихъ оставить эти кровожадныя удовольствія, но братья всегда преглубокомысленно отвчали, что они вдь не виноваты, что имъ скучно, и что имъ надо же чмъ нибудь заниматься и чмъ нибудь себя развлекать.
— А разв виноваты зайцы и галки, что вамъ скучно? возражала сестра.
— Еще бы они виноваты были! Да на то они и зайцы, чтобы ихъ травить, благо это доставляетъ намъ удовольствіе.
При такомъ удовлетворительномъ отвт, сестра находила лучшимъ замолчать, и въ утшеніе себ думала, что въ самомъ дл на то и мужчины живутъ въ деревн, чтобы травить зайцовъ.
Случалось нердко, что и это занятіе наскучивало братьямъ, тогда они начинали охотиться за крестьянками и дворовыми женщинами.
Дочери Чихиной были у матери, что называется, въ загон. Мать обращалась съ ними почти всегда грубо, и въ запальчивости часто даже ихъ била и сгоняла съ глазъ, то есть дочь уходила въ свою комнату и не смла показываться въ семейныхъ сходкахъ за чаемъ, обдомъ и ужиномъ, до тхъ поръ, пока мать приказывала ей притти къ ней просить прощеніе, дочь приходила, говорила: ‘простите, маменька!’ мать молча протягивала руку, дочь цаловала ее и уходила опять въ свою комнату, получивъ такимъ образомъ право снова являться въ семейств.
Странно было одно, что грубое обращеніе матери не заставило сестеръ сблизиться между собой. Напротивъ, между ними существовала какая-то непримиримая вражда, такъ что он вмст осуждали мать, а по одиночк старались ей разсказывать другъ про друга разныя нелпости, и когда сплетня удавалась, тогда он про себя радовались своему длу. Это была какая-то затаенная злоба другъ къ другу, за что и отъ чего она развилась?— мудрено сказать. Вроятне всего, какъ видно изъ разсказовъ про ихъ дтство, что неумстная строгость матери заставила дтей прибгнуть подъ защиту ея фаворитокъ, и, къ несчастію, он вс попали по разнымъ рукамъ.
Извстно, что вс фаворитки ненавидятъ другъ друга, завидуя милостямъ госпожи, кажущимся въ другихъ рукахъ всегда большими, нежели въ своихъ собственныхъ, а потому фаворитки эти, скрывая шалости своихъ любимыхъ барышень отъ барыни, заставляли ихъ разсказывать матери разныя сплетни про ихъ соперницъ, а иногда даже про своихъ сестеръ. Дти непонимали, что длали, но въ ихъ сердца уже незамтно закралась ненависть другъ къ другу и съ лтами развилась въ чудовищной степени. Вовсе продолженіе нашего разсказа, сестры имли уже своихъ фаворитокъ-горничныхъ, которымъ они повряли вс свои тайны, и эти, въ свою очередь, отлично пользовались довренностію своихъ барышенъ и ловко умли поддерживать непріязненное чувство между сестрами, подглядывая и подслушивая, он пересказывали своимъ барышнямъ вс сплетни, стараясь искажать ихъ, по своему усмотрнію, для своей выгоды.
Отношенія братьевъ къ сестрамъ были какъ-то странны. Меньшой братъ былъ какъ будто друженъ съ старшей сестрой, и потому они дйствовали вмст противъ остальныхъ сестеръ и брата, братъ старшій былъ дружне съ средней сестрой и также, въ свою очередь, дйствовали заодно и не уступали въ сплетняхъ первымъ. Но первой пар удалось какъ-то еще въ молодости распространить молву по всему дому о дружб послднихъ, такъ что меньшой братъ, оскорбленный грубостью средней сестры, которую она сдлала не ему, а одной изъ его наперстницъ, въ порыв негодованія отправился къ матери и сказалъ съ огорченнымъ видомъ, что старшій братъ съ средней сестрой страмятъ ихъ фамилію, мать, призвала Ольгу Петровну, разбранила ее и согнала съ глазъ на дв недли, но Прокофію Петровичу она не показала даже и вида непріятнаго — это уже былъ ея разсчетъ. Старшій сынъ былъ уменъ, лучше понималъ дла и велъ ихъ аккуратне, меньшой же былъ и лниве, и глупе,— это она хорошо знала, а потому и смотрла сквозь пальцы на вс продлки старшаго и даже не скрывала своего предпочтенія къ нему.
Почему братья не вступались даже за своихъ любимыхъ сестеръ, имя столько всу въ глазахъ матери, это трудно ршить. Потому ли, что ихъ занятія и разныя развлеченія не давали имъ времени обратить вниманіе на сгнетенную жизнь сестеръ, или они боялись, чтобъ, требуя уступокъ отъ матери, не быть вынужденными самимъ уступить ей въ нкоторыхъ случаяхъ, а это стснило бы ихъ свободу, чего имъ, разумется, никакъ нехотлось, и потому они оставляли сестеръ на произволъ судьбы, заботясь только лично о себ.
Меньшая сестра, Людмила Петровна, была вся въ мать, зла, капризна, сварлива,— она ненавидла всхъ и все и ни съ кмъ не была въ ладу, даже свою фаворитку она часто била и выгоняла вонъ безъ всякой причины и безъ всякой жалости, но она была умна и хорошо понимала вс домашнія интриги и страшно возмущалась эгоизмомъ братьевъ. Она завидовала ихъ свобод, часто упрекала мать въ грубомъ обращеніи съ ними, и называла сестеръ глупыми трусихами, позволяющими длать съ собою все, что захочетъ мать. Все это она говорила всегда такъ громко, что мать ее слышала. Но Марья Петровна всегда старалась не показывать и вида, что это ее возмущаетъ и, въ свою очередь, называла Людмилу Петровну сумасшедшей, и даже иногда принуждала себя ласкать эту дочь, желая какъ бы заставить ее говорить о себ иначе, Людмила же Петровна была неумолима и говорила всегда, что мать въ ней заискиваетъ.
Такъ или почти такъ жило между собою это семейство, но наружность была устроена иначе: вс знакомые, даже короткіе и родные завидовали дружб ихъ и благоденствію. Многія дочери ставили въ примръ материнской любви, нжности и деликатности къ дочерямъ Марью Петровну, а — матери завидовали преданности, любви и почтительности дтей къ Марь Петровн. Вс удивлялись, какъ такая простая и необразованная женщина, какова была Марья Петровна, умла такъ хорошо воспитать своихъ дтей, что они, проживши уже молодость, все-таки сохранили между собою полную дружбу и искреннее уваженіе къ матери. Да и въ самомъ дл, кому же могло придти въ голову, что въ сорокъ лтъ дочь приходитъ къ матери спрашиваться итти погулять, или надть то или другое платье не изъ любви къ ней, а изъ какого-то привычнаго страха? Многія пріятельницы часто говаривали дочерямъ Чихиной:
— Fi, ma chere! какъ вамъ не стыдно во всемъ слушаться и спрашиваться Марьи Петровны — это смшно!
— Мы такъ воспитаны, отвчали обыкновенно он: — изъ воли маменьки никогда не выходимъ, ужь такъ привыкли.
— Отчего вы до сихъ поръ не вышли замужъ? спрашивали ихъ.
— Маменькина воля была, отвчали он: — ей непремнно хотлось выдать прежде старшую изъ насъ, а сватались прежде за меньшихъ — ну, такъ вс и остались.
— А отчего же не женились братья?
— Они все искали богатыхъ невстъ, изъ благородныхъ не нашли богатыхъ, а на купеческихъ не хотли жениться, и шутя прибавляли: — вдь мы сами столбовые дворяне, нельзя же было осрамить себя и завести бородатую родню.
Семейство Чихиныхъ въ 1812 году отправилось изъ Москвы за двсти-шестьдесятъ верстъ въ свою деревню, отстоящую отъ маленькаго города Б. въ пятнадцати верстахъ. Марья Петровна, по совту сыновей, ршилась прожить тамъ нсколько лтъ, чтобы устроить хорошенько свои дла. Въ 1815 году, по какому-то очень серьзному длу, старшій Чихипъ началъ часто здить въ уздный городъ Б., гд и останавливался постоянно у купца Звркина. Узнавши, что хозяинъ его занимается стряпческими длами, Чихинъ познакомился съ нимъ и увидалъ, что такой человкъ въ настоящее время для него былъ кладъ. Звркинъ былъ уменъ, смтливъ и зналъ хорошо дла, и при его содйствіи Чихинъ многое могъ выиграть. Пріхавши домой, онъ разсказалъ матери въ присутствіи всего семейства за обдомъ, что онъ нашелъ для себя отличнаго помощника и что онъ намренъ поручить ему свое дло для того, чтобы не постоянно быть самому въ город. Мать согласилась на это тмъ боле, что она считала необходимымъ присутствіе Прокофія Петровича въ деревн, и по этому положили, что Прокофій Петровичъ будетъ разъ въ недлю узжать въ городъ на одинъ день, чтобы наблюдать за ходомъ дла. здивши такъ часто въ городъ и останавливаясь у Звркина, Чихинъ узналъ подробно весь бытъ хозяина. Онъ разсказалъ про своего помощника своему семейству слдующее: Звркинъ былъ изъ вольноотпущенныхъ людей, какого-то богатаго господина, чрезъ разные обороты онъ скопилъ себ капиталъ и записался въ купцы, въ десятыхъ годахъ дла его шли отлично, жизнь свою онъ устроилъ на барскую ногу и весь городъ со всми его сановниками зналъ и уважалъ его. Звркинъ для прислуги пріобрлъ себ семью людей, которую и держалъ по врящему письму. Въ этой семь была двочка лтъ пятнадцати, живая, хорошенькая, ея жгучіе глаза, черные вьющіеся волосы, понравились Звркину и онъ взялъ ее для себя. Звркинъ началъ ее одвать богато, баловалъ всякими сластями и поставилъ наконецъ ее на правахъ своей жены, весь городъ завидовалъ участи бдной двочки, женщины злословили про нее, а мужчины — волочились за нею. Скоро эта двочка Ариша сдлалась Ариной Матвевной, она хорошо поняла свою роль и стала ловко разъигрывать любезную хозяйку. Звркинъ хвалился ею передъ своими друзьями, ласкалъ ее какъ хорошенькую вещь и лелялъ ее какъ свою собственность. У Ариши была любящая нжная натура, она со всею горячностію полюбила Звркина и окружила его всею своею заботливостію. Она даже выучилась грамоты и помогала Звркину записывать счеты. Звркинъ не позволялъ Ариш заниматься чернымъ дломъ, по этому ей должны были прислуживать вс члены ея семейства. Это огорчало ее и она молила Звркина дать имъ свободу и нанять другую прислугу, но Звркинъ былъ черствъ въ душ и не понималъ, отъ чего это могло огорчать Аришу,— онъ отказалъ ей на отрзъ. Ариша стала худть, и Звркинъ часто заставалъ ее обнимающую свою мать или сестру и только его появленіе отрывало ее отъ нихъ,— но онъ видлъ, какъ крупныя слезы градомъ катились по ея блдному личику. Звркина это бсило, но наконецъ ему стало жаль красоты Ариши, которая начала увядать отъ горя, и онъ ршился дать паспорты ея роднымъ, а для себя нанялъ другую прислугу. Ариша была рада этому, быстро стала она поправляться, снова разцвла и похорошла. Чрезъ нсколько лтъ Ариша сдлалась беременна и была этому безъ памяти рада, и когда она объявила объ этомъ Звркину, то онъ нахмурился и съ сердцемъ сказалъ ей, что тутъ не — чему радоваться, что незаконный ребенокъ не можетъ быть роднымъ дтищемъ, но Ариша была молода и не поняла путемъ этой фразы, а потомъ забыла ее, а Звркинъ привыкъ къ мысли, что у него родится ребенокъ незаконный и разсудилъ, что онъ долженъ былъ этого ждать какъ необходимаго зла, но у него мелькнула мысль исправить это дло женившись на Ариш. Въ это время Звркину по какимъ-то дламъ очень важнымъ необходимо было ухать изъ своего города, и онъ по какому-то странному противорчію съ его практическимъ тактомъ, не побоялся оставить вс свои дла и счеты на руки Арин Матвевн, молоденькой женщин, непонимающей всхъ тонкостей въ его длахъ, онъ далъ ей полную довренность дйствовать везд его именемъ и въ руководители далъ ей двухъ помощниковъ, которые хорошо знали дла и на которыхъ онъ надялся какъ на самого себя. Ариша съ страшной грустью разсталась съ Звркинымъ, долго тосковала по немъ и наконецъ занялась приготовленіемъ приданаго для своего будущаго малютки. Много ей приходилось подписывать разныхъ бумагъ и выдавать денегъ по требованію своихъ руководителей, которые такъ усердно хлопотали по дламъ Звркина, что чрезъ пять мсяцевъ его отсутствія привели къ давно желанной ими цли, т. е. капиталъ Звркина лопнулъ. Бдная Ариша и не подозрвала этого, она съ бьющимся отъ радости сердцемъ ждала возвращенія своего повелителя и со слезами любви бросилась къ нему на шею, когда онъ пріхалъ. Это было 5-го января 1815 года.
Звркинъ приласкалъ ее, онъ былъ веселъ и располагалъ отдохнуть съ дороги, но Ариша потребовала бабушку и къ вечеру родила двочку, которую назвали Софьей. Цлую недлю или больше Звркинъ былъ озабоченъ Аришей, онъ хлопоталъ о бабушк, о кормилиц, о лекар, о крестинахъ, и прочее, и прочее, наконецъ, когда все пришло въ порядокъ и Ариша начала ходить, Звркинъ потребовалъ ключи и началъ пересматривать бумаги, черезъ часъ раздался громовой голосъ Звкркина — онъ звалъ къ себ Аришу, испуганная, она вбжала къ нему въ комнату и еще больше испугалась, когда увидала его: Звркинъ держалъ въ рукахъ кипу бумагъ и страшно ворочалъ глазами, онъ былъ блденъ какъ смерть, губы и руки у него тряслись.
— Что ты сдлала, проклятая баба! заревлъ Звркинъ и кипа бумагъ полетла въ голову бдной, испуганной женщины, онъ бросился было бить ее, но она лежала уже безъ чувствъ у ногъ его.
Звркинъ кликнулъ людей, веллъ вытащить Аришу въ кухню и на другой же день Арина Матвевна,— хозяйка дома, была сослана въ кухню съ ребенкомъ, въ качеств кухарки, а наряды ея были проданы за безцнокъ.
Когда Чихинъ познакомился съ Звркинымъ, то у него уже не было никакой другой прислуги, кром Ариши, и онъ съ ожесточеніемъ преслдовалъ бдную женщину и даже маленькую ея дочь, часто онъ выбрасывалъ ребенка въ сни и запрещалъ матери брать его на руки и даже мшалъ ей кормить ребенка, отсылая ее куда нибудь отъ него. Наконецъ ненависть его возрасла до чудовищной степени къ матери и къ дочери, такъ, что онъ самъ началъ бояться ея послдствій.
Чихинъ уже года два здилъ въ Б. по своему тяжебному длу и усплъ хорошо познакомиться съ Звркинымъ. Пріхавши въ одинъ день изъ города и отдавши отчетъ матери о длахъ, онъ отправился на верхъ, къ своей любимой сестр Ольг Петровн.
— Хочешь ли я достану теб двочку? спросилъ Прокофій Петровичъ свою сестру.
— Гд? какую? въ свою очередь спросила Ольга Петровна.
— Прехорошенькая! точно цыганочка, черноволосая, курчавая, да такая смышленая….
— Да гджь ты видлъ ее? велика она?
— Трехъ лтъ.
— Помилуй, на что же мн она? Чтожь я нянчить ее должна, еще когда-то она выростетъ, да будетъ слуга, а до тхъ поръ надостъ.
— А я надялся на тебя и далъ слово взять ее — А мн бы хотлось ее взять, мы бы ее воспитали….
— Да чья же эта двочка?
— Это незаконная дочь Звркина, онъ ненавидитъ ее да и только. Вчера я далъ пряникъ ей, онъ это увидалъ и нахмурился.
— Ну и зачмъ ты ласкаешь эту гадкую двчонку, сказалъ онъ.
— Да ты съ ума сошелъ Алексй Алексичъ, сказалъ я ему:— вдь она дочь теб, да и за что ты ее-то ненавидишь.
— Ну, да возьми ее себ, коли она теб нравится, эта дрянь родилась въ то время, какъ я раззорился, а мать ея причиной этому была. Въ самомъ дл, братъ Чихинъ, возьми-ка ты ее себ, а бабу-то мы сбудемъ въ другія руки,— не хочу, чтобы она была вмст съ дочерью, она ее очень любитъ, ну такъ пусть же ее поноетъ объ ней, какъ я тоскую о своихъ деньгахъ.
— Ну вотъ я подумалъ, подумалъ да и ршился взять двочку-то себ, а бабу-то общалъ ему въ Москву отвезти.
— А какъ ты ее достанешь? спросила сестра.
— Онъ мн отдаетъ ее такъ. А? возьмемъ-ка, сестра, эту двочку, прибавилъ Прокофій Петровичъ: — чтожь, что мала, хоть займемся чмъ нибудь, учить ее станемъ, все-таки веселе будетъ. Вдь она наша будетъ, что захотимъ, то и сдлаемъ изъ нее,— выростимъ, выучимъ, вотъ подъ старость и утха будетъ для насъ.
— Ну, пожалуй, возьмемъ, сказала Ольга Петровна,— да ты забылъ, что маменька скажетъ? Теб то пожалуй ничего, а мн достанется, да еще того гляди, что братецъ съ сестрицей опять сплетню выдумаютъ какую нибудь, тогда и не уйдешь.
— Экая ты глупая! Вдь я скажу маменьк, что я самъ беру двочку и у нее же попрошу позволенія отдать ее теб подъ присмотръ, а ты знаешь, что она мн побоится отказать.
— Ну хорошо, только надо еще двку спросить, охотно ли она возьмется ходить за нею, вдь не самой же мн няньчится съ ребенкомъ.
Братъ, какъ бы украдкой, пожалъ плечами, улыбнулся и ни слова не сказалъ на это.
— енька, а енька! закричала Ольга Петровна, обращаясь къ растворенной двери, которая вела въ двичью, поди ка ты сюда!…
Въ комнату вошла пожилая двушка, простоволосая, одтая въ затрапезное платье, она остановилась у дверей и спросила:
— Чего изволите, матушка барышня?
— Да вотъ, чай ты слышала нашъ разговоръ, братъ нашелъ двочку и хочетъ взять ее къ намъ, да она еще маленькая, всего-то трехъ лтъ, вдь ее надо еще няньчить. А? какъ ты думаешь?
— Да какъ вамъ угодно, сударыня! Ваша воля, прикажите, такъ и буду няньчить.
— Прикажите! А какъ теб не захочется, ты ее бить будешь, вы ужь народъ такой гадкій,— станешь жаловаться, что ее навязали теб.
— Да разв же я смю итти противъ вашей власти?— Нтъ, матушка сударыня, прикажите палочк служить, и той буду. Извольте взять бдную сироту,— выходимъ, выняньчимъ, сударыня, не хуже другихъ. Вишь отецъ-то родной извергъ какой, прости Господи, души-то въ немъ человческой видно нтъ. И добрая едосья начала сама упрашивать непремнно взять эту двочку.
Уговорившись съ сестрой взять двочку, Прокофіи Петровичъ сейчасъ же пошелъ къ матери. Объяснивши ей въ чемъ дло, онъ настоятельно потребовалъ позволенія взять двочку и отдать ее средней сестр на воспитаніе.
— Пожалуй возьми. Только охота теб брать такую дрянь, Прокоша, ты знаешь, что въ незаконныхъ проку не бываетъ — вс безпутные….
— Ужь это мое дло, маменька, возразилъ Прокофій Петровичъ, я самъ ее буду всему учить, вы только не мшайте мн.
— Да Богъ съ тобой и съ ней! Очень мн нужно заниматься всякой дрянью, возьми,— хлбомъ-то ужь она не объстъ меня, ну а одвать я ее не стану, какъ самъ знаешь съ сестрой, такъ и одвайте ее на жалованье, вдь ваша слуга.
— Объ этомъ не безпокойтесь, только позвольте взять-то, да вашимъ хлбомъ кормить.
— Возьми, возьми! Ну, а бабу-то бы взять да за мужика отдать — вдь невстъ-то у насъ мало, Прокоша, право, поговори ты съ бородой-то.
— Нечего и говорить, онъ ни подъ какимъ видомъ не хочетъ, чтобы мать была въ одномъ мст съ дочерью,— лучше и не толковать объ этомъ, онъ ужь очень золъ на бабу.
— Вотъ лучше бы ты двочку-то отдалъ куда нибудь, а бабу-то бы взять, говорятъ, она работница такая.
— Ну какая она работница, помилуйте! сколько лть жила хозяйкой, избалована. Да нтъ, мн очень хочется двочку-то взять, я вотъ какъ поду и уговорюсь съ Звркинымъ, когда за ней прислать.
— Ну, какъ знаешь, Богъ съ тобой, вдь вы мать непослушаете.
Прокофій Петровичъ промолчалъ и, пройдя раза два по комнат, гд сидла мать, пошелъ отъ нее къ сестр и сказалъ, что дло слажено.
Когда узнали въ дом о намреніи Прокофія Петровича взять чужую двочку и воспитывать ее какъ родную дочь, начались разнаго рода толки и сужденія и почти вс хоромъ ршили, что эта двочка должна быть родная дочь самого Прокофія Петровича. Но это была неправда.
Недли дв спустя посл описаннаго разговора, наканун Рождества, часу въ шестомъ вечера, въ сельскомъ дом Чихиныхъ свтилось огня боле обыкновеннаго,— у нихъ служили всенощную. Сама Чихина стояла впереди всхъ и молилась усердно, что, впрочемъ, ей не мшало замчать за остальными присутствующими, кто и какъ молится. Сзади ея, въ нсколькихъ шагахъ, стояли вс дочери,— сыновья стояли въ сторон у оконъ. Въ боковыхъ дверяхъ, ведущихъ въ корридоръ, и въ самомъ корридор столпились вс лакеи и двушки и преусердно клали земные поклоны, посматривая со страхомъ на госпожу свою. На двор былъ страшный морозъ, мсяцъ ярко освщалъ вс предметы и изъ оконъ дома можно было видть малйшее движеніе на двор. Въ половин всенощной на двор заскриплъ снгъ, по двору хали деревенскія сани, запряженныя въ одну лошадь. Старшій Чихинъ пристально посмотрлъ въ окно, потомъ далъ знакъ головою средней сестр и она вышла. Мать подозвала къ себ Прокофія Петровича и спросила, куда онъ послалъ сестру.— Привезли мою двочку, отвтилъ онъ, и отошелъ опять на свое мсто, а мать сдлала губами презрительную мину и начала быстро молиться, какъ бы желая скрыть отъ сына свое неудовольствіе.
Въ двичьей, куда вышла Ольга Петровна, уже стоялъ человкъ въ нагольномъ полушубк, весь обмерзшій. Онъ держалъ на рукахъ ребенка, завернутаго въ большую женскую шубу, почти окоченвшаго отъ мороза,— это была Соня, дочь Звркина. едосья, по приказу барышни, взяла Соню къ себ на руки и отнесла на верхъ въ комнату Ольги Петровны. Тамъ она сняла съ Соно все дорожное, завернула ее въ свою заячью шубку и посадила ее на лежанку. Бдная двочка, повидимому, не понимала, что съ ней длается, и смотрла съ боязнію на всхъ окружающихъ двушекъ и лакеевъ, которыхъ изъ любопытства набралось около нее довольно много. Наконецъ, оглядвъ незнакомыя лица, она тихо прошептала: мама! мама!
— Что теб, матушка? Чего ты хочешь? спросила ласково сдосья.
— Мама! мама! Дядя Илья! начала опять шептать двочка, и протянула рученки, какъ будто вдали видла свою мать или дядю. едосья взяла ее на руки, Соня громко, ничего не слушая, начала кричать: мама! мама! и слезы градомъ катились по ея блдному личику. Добрая едосья сама плакала, уговаривая и утшая Соню, но, видя, что ничмъ не можетъ успокоить ребенка, она принялась бранить Звркина.
— Родной отецъ бросилъ! Вотъ извергъ какой, прости Господи! Какъ-то ему на томъ свт отвчать-то будетъ. Ну, не плачь же голубушка моя, на вотъ теб бараночку, на вотъ сахарку — на вотъ….
Соня хваталась за эти вещи, брала ихъ въ ротъ, но снова, какъ бы опомнившись, начинала звать мать и дядю. Такъ прошло нсколько часовъ, пока бднаго ребенка не пересилила усталость отъ дороги и слезъ, и Соня заснула. Но и во сн она часто съ плачемъ кричала: мама! мама!
Цлая недля прошла, а Соня плохо привыкала къ новой своей жизни, хотя добрая едосья ухаживала за нею съ самымъ искреннимъ участіемъ и старалась предупредить вс ея желанія, по ребенокъ не понималъ этого и неотступно требовалъ мать. Бдная Соня! Она не умла сознать, что ея родной отецъ оторвалъ ее отъ родной груди, и что она уже не встртитъ родной матери, не услышитъ роднаго голоса:
‘Ты спросишь — гд твои родные?
И не найдешь семьи родной!’
Чрезъ нсколько времени, Звркинъ прислалъ въ деревню Чихиныхъ мать Сони, для доставленія ея въ Москву къ какому-то купцу въ кухарки. Арина Матвевна была рада, что ее привезли къ Чихинымъ, она надялась увидать свою дочь еще разъ, свою единственную радость, которая у нее осталась отъ прежней ея жизни, и которую у нее отнимаютъ силой и такъ безчеловчно. Но сколько ни просила, ни молила бдная женщина всхъ добрыхъ людей, чтобы они попросили у барышни Ольги Петровны позволенія войдти въ горницу, чтобы взглянуть на свою дочь — хоть на сонную,— ей отвчали, что господа не приказали ее пускать даже близко къ дому.
— Дайте мн хоть издали взглянуть на мою дочь! Дайте мн благословить ее бдную. Хоть бы въ послдній разъ она услыхала голосъ матери, можетъ быть на чужой сторон и глаза мои закроются, не видавши моей родной дочери,— и мать въ отчаяніи начинала упрекать добрыхъ людей, на что они съ насмшкой отвчали ей:
— Вотъ расхныкалась! Есть о чемъ! Дивибъ была законная дочь, этакихъ-то у тебя еще много будетъ. Ну, отстань, надола. И вс уходили отъ нее.
Арина Матвевна ломала себ руки въ отчаяніи и ходила какъ помшанная. Наконецъ она ршилась, во что бы то ни стало, видть своего ребенка, и вечеромъ, ушедши тихонько изъ людской, гд ее приказано было караулить, она вбжала быстро въ господскій домъ, и отчаяннымъ голосомъ начала кликать свою дочь, бросаясь во вс комнаты какъ безумная. Вс въ дом переполошились, господа выбжали изъ своихъ кабинетовъ и приказали вытащить вонъ непутную бабу (такъ они именовали Арину Матвевну). Два лакея схватили ее, но она сильно рванулась у нихъ изъ рукъ, освободилась, всплеснула руками, еще разъ вскрикнула: Сонюшка! и безъ чувствъ упала къ нимъ на руки. Арину Матвевну лакеи вытащили изъ дому и какъ непутную бабу, которая не стоить никакого сожалнія, оставили и ушли въ комнату. едосья, услыхавши сверху шумъ, и узнавши въ чемъ дло, бросилась къ Арин Матвн, нашедши ее на двор, она привела ее въ чувство, отвела въ людскую, и старалась, но возможности, утшить, общая показать ей Соню. Но, раздраженная женщина не понимала никакихъ утшеній, не врила ни въ какія общанія. Блдная, растрепанная, съ безсмысленными глазами, она сидла на лавк то заливаясь горькими слезами, то, улыбаясь, говорила отрывисто:
— Нтъ, я не отдамъ вамъ моей Сонюшки! Вы зври, изверги! Вы выпьете у нее кровь по капл Я украду ее, украду…. уйду въ лсъ съ ней. Собственными руками задушу ее, а не оставлю вамъ ее на посмяніе. Вы будете ругаться надъ ней…. Сонюшка! Бдное мое дитятко! Сонюшка! Сонюшка!… И Арина Матвевна быстро вскакивала, хотла бжать, но силы ее оставляли и она падала безъ чувствъ.
Много столпилось народу въ людской, чтобы посмотрть на отчаяніе бдной матери, но никто не хотлъ ей помочь. Въ толп слышались часто слова: — ‘Экъ разнжилась, словно барыня какая.’ — ‘Не смыслитъ’ глупая баба, проговорила какая-то женщина: — что противъ господской воли нельзя итти.’ — ‘Ну, какъ вамъ не грхъ обижать ее, говорила едосья: — точно у васъ нтъ своихъ дтей. Ну кабы отняли, не такъ бы заголосила.’ — ‘Экъ выдумала насъ сравнивать съ непутной бабой! Наши-то дти законныя.’ — ‘Ну! ну, законныя! Бога-то вы не боитесь’, говорила едосья, стараясь сперва успокоить мать Сони, но та не слушала ничего и шептала про себя: — украду, украду мою голубушку,— уйду съ ней,— уйдемъ.
едосья со слезами оставила Арину Матвевну, но ея несвязныя слова навели на нее страхъ, она побоялась показать ей дочь, чтобы она не отняла ее и не убжала съ ней.
На другой день рано утромъ, мимо господскаго дома хали деревенскія сани, запреженныя въ одну лошадь, кучеромъ сидлъ дюжій мужикъ, а возл него сидла женщина, въ синей китайчатой шуб, обвязанная кашемировымъ платкомъ. Она была блдна какъ смерть, глаза были красны, губы дрожали. Поровнявшись съ домомъ, она встрепенулась, быстро протянула къ нему руки, начала крестить его, глухой вопль отчаянія вырвался у нее изъ груди, она приподнялась на саняхъ, еще разъ сложила руку для креста, еще хотла перекрестить этотъ домъ, въ которомъ оставалась ея дочь, но она задрожала всмъ тломъ, еще больше поблднла и безъ чувствъ, какъ снопъ, свалилась на снгъ. Возникъ остановился.
— Экая глупая баба, сказалъ онъ, поднимая ее: — ну, чего ревть то, господская воля! Ну, вставай, ишь, обмерла знать. Подижь-ты! То-то свое дитя…. Вотъ господамъ-то забава, а матери-то смерть вотъ, поди! Да вставай Матвевна! Богъ съ тобой! И онъ силился поднять ее. Наконецъ Арина Матвевна встала, тяжело вздохнула, взглянула еще на домъ, еще разъ перекрестила его и молча сла въ сани, возникъ также слъ и ударилъ по лошади, и они скоро прохали барскій домъ. Арина Матвевна много разъ оглядывалась на барскій домъ, крестила его и кланялась ему какъ живому существу, которое будто могло передать эти поклоны ея ребенку и наконецъ, выхавши за околицу, она горько, горько зарыдала, и всю дорогу бдная мать не осушала глазъ своихъ.
Когда Соня проснулась, едосья дала ей поцаловать серебряный крестикъ на бломъ снурк, и, перекрестивъ имъ Соню, надла ей на шею. Потомъ дала ей приложиться къ складню — мдному образу Николая Чудотворца, и повсила его надъ ея постелькой. Соня долго смотрла и на крестикъ, и на образокъ, и потомъ, какъ будто что-то припоминая, сказала тихо, смотря на едосью:
— Мама?
— Да, матушка, отвчала едосья: — это мама тебя благословила,— молись Угоднику Божію, чтобъ онъ сохранилъ тебя и помиловалъ.
— Мама! Мама! начала опять звать Соня, и, не слушая увщаній едосьи, начала громко плакать и протягивать свои рученки, какъ будто прося отнести ее къ матери.
— Ухала твоя мама, далеко ухала, говорила всхлипывая едосья: — осталась ты у насъ сиротинушкой, не видать теб твоей родимой,— увезли ее отъ тебя, моя крошечка….
На эту сцену вошла Ольга Петровна.
— Нестыдно ли теб, енька, хныкать вмст съ ребенкомъ? да еще разсказывать ей объ матери, — да ей и поминать-то объ ней не надо, чтобъ она и не слыхала объ ней никогда!— Слышишь?— Не та мать, что родила, а та, которая воспитала, да выучила, вотъ и пусть она будетъ меня почитать за родную мать, а не ту непутную бабу. Фу! скверно и вспоминать то объ ней.
Въ человческомъ организм вообще, а въ дтскомъ въ особенности, лежитъ благодтельная способность забывать все со временемъ и привыкать ко всему.
Соня, хотя и не скоро, но все таки забыла и мать, и дядю, прежнюю жизнь, и привыкла ко всему новому. Съ самого начала своего дтства, Соня была самый болзненный ребенокъ, и Ольга Петровна уже начала жалть, что навязала себ на шею такое безпокойство, хотя, собственно говоря, она почти и не видала Сони во время ея страданій, но она очень сердилась за то, что едосья была неотлучно возл больнаго ребенка, и Ольг Петровн иногда приходилось дожидаться своей горничной для какихъ нибудь приказаній.
Лтъ пяти Соня начала поправляться въ здоровь, и Ольга Петровна поторопилась начать учить ее грамот.
— Что же, говорила Ольга Петровна: — пора ее учить, я хоть займусь чмъ нибудь, а то взять двочку, взяли, а какая отъ нее забава, только и толку, что пищитъ все да хнычетъ.
Сон нашили разныхъ платьицъ, пелериночекъ, панталончиковъ, фартучковъ, и все это было сдлано въ самомъ красивомъ вид, такъ что, когда ее наряжали во вс эти костюмы и водили къ обдн или гулять, то вс сосди и прізжіе любовались милымъ ребенкомъ, и говорили, что Соня мила какъ куколка. И, дйствительно, Соня въ своихъ раскрахмаленныхъ юбочкахъ и розовыхъ ботинкахъ, какъ и вс дти нашихъ заботливыхъ маменекъ, была похожа боле на разряженную куклу, которую выставляютъ на показъ въ игрушечной лавк, нежели на живаго ребенка. Ольга Петровна серьзно принялась за воспитаніе Сони, она только и длала цлый день, что примривала на Соню то то, то другое платьице, или учила ее грамог, и когда Соня плохо понимала ее (что было очень естественно, потому что сама Ольга Петровна никогда и ничему порядочно не училась, не чувствуя никакой потребности къ умственному образованію и развитію), то она обыкновенно цлый часъ безъ умолку говорила своей воспитанниц объ ея неблагодарности, о томъ, что она должна чувствовать и понимать, что для нее длаютъ ея благодтели, что она у своего отца была бы простая двчонка, безъ воспитанія и безъ правилъ, что ее теперь вытащили изъ грязи и ставятъ на высокую ногу, что все это она должна цнить и молиться Богу за своихъ благодтелей и стараться длать все имъ угодное, и что если она будетъ неблагодарная тварь, то ее опять огдадуть къ отцу или къ непутной матери, съ которой ей придется ходить по міру изъ куска хлба. Соня слушала молча вс эти назидательныя наставленія, не понимая совершенно ихъ смысла, но, вроятно, испуганная строгимъ голосомъ своей благодтельницы, она сначала робко глядла на нее, потомъ блднла, и наконецъ начинала плакать, тогда Ольга Петровна, довольная чувствительностію ребенка къ ея словамь, переставала читать нотаціи и приказывала Сон итти къ едось, умыться и потомъ опять садиться за ученье. Вся прислуга въ дом Чихиныхъ не любила Соню за то, что ее одвали какъ барышню и кормили съ господскаго стола. Часто въ насмшку ее называли сударыня-барышня и потомъ, презрительно насмхаясь, прибавляли: ‘чего смотришь, дрянь ты эдакая! залетла ворона въ высокіе хоромы, да и не знаешь, гд ссть, у отца-то въ хлв лучше бы было!’ Часто также слышала Соня, какъ говорили вс вмст и господа и прислуга, что зачмъ ее взяли, что въ ней проку не будетъ, что она будетъ вся въ мать, и пр., и пр. Мать Чихиныхъ иногда ласкала Соню и даже давала ей гостинцу, но при этомъ она всегда говорила ей, что она мерзкая двчонка по рожденію, что ее надо бы прогнать изъ дому, но что она ее держитъ въ угоду Прокоши, за котораго она должна молиться день и ночь, что онъ ее взялъ къ себ. Вс эти наставленія и упреки тяжелымъ камнемъ ложились на юную душу бдной Сони, она старалась прятаться отъ всхъ, даже отъ дтей-ровесниковъ, чтобы не слыхать тхъ же упрековъ, но и это ее не избавляло отъ преслдованій: ее называли гордой двчонкой, однимъ словомъ, какъ тихо и скромно ни вела себя Соня, она все-таки была всегда виновата и за все ей попрекали ея рожденіемъ. Бдный ребенокъ забывался только тогда, когда едосья брала на руки и уходила съ ней одна, или гулять, или въ свою комнату и пла ей русскія псни, которыя и Соня вскор начала пть вмст съ своей доброй няней. Прокофій Петровичъ не обращалъ большаго вниманія на Соню, онъ иногда бралъ ее съ собой гулять, но не позволялъ ей ни бгать, ни рзвиться, говоря, что онъ хочетъ ее вести барышней, и потому она не должна быть похожа на простыхъ ребятишекъ, иногда онъ говорилъ ей наставленія въ род тхъ, какія говорила ей Ольга Петровна, но это было только тогда, когда Ольга Петровна жаловалась на Соню и просила его вразумить ей, чмъ она имъ обазана.
Наконецъ Чихины перехали въ Москву, а съ ними перехала и Соня, ей было въ это время семь лтъ, и съ этихъ поръ началась для нея новая жизнь.
Я уже сказалъ, что съ перездомъ въ Москву, для Сони началась новая жизнь, и дйствительно, Прокофій Петровичъ, мало обращавшій вниманія на Соню въ деревн, въ Москв принялся отъискивать для нея учителей и Соню скоро начали учить музык и рисованію, платя за эти уроки или рюмку водки или двугривенный денегъ. Ольга Петровна съ своей стороны заставляла Соню вышивать, плесть и вязать, а чтобъ она не забыла грамоту, то ее заставляли читать дтское чтеніе для сердца и разума и писать наизустъ русскія псни. Соня съ большимъ усердіемъ принялась за вс эти занятія, тмъ боле, что они избавляли ее отъ соприкосновенія со всми живущими въ дом, а слдовательно, она рже слышала упреки, или, врне, ей легче было забывать ихъ, приготовляя свои уроки.
Съ лтами у Сони начала развиваться страсть къ чтенію, но читать ей много не позволяли, а если давали ей читать, то не т книги, которыя читали сами. Чихины брали у кого-то изъ знакомыхъ, всякую зиму, книги почти все одни и тже, Соня видла какъ ихъ приносили и уносили, не позволяя ей до нихъ дотронуться. Наконецъ любопытство и желаніе прочесть что нибудь новое, заставило Соню тихонько брать эти книги и посл обда, когда вс покоились сладкимъ сномъ, она садилась куда нибудь въ уголокъ и читала: романы Дюкре-Дюмениля, Радклифъ и пр. въ особенности Лолота и Фанфанъ произвели на юную душу Сони самое глубокое впечатлніе. Съ этой поры она начала понимать, что есть для дтей ея возраста иная жизнь, боле счастливая, нежели ея, воображеніе начало рисовать ей прекрасную будущность, она ждала, что непремнно какой нибудь рыцарь прідетъ на бломъ кон, въ желзномъ забрал, и вырветъ ее изъ рукъ этихъ мегеръ и шакаловъ, которые мучатъ ее ежедневно своими упреками. Чмъ боле читала Соня книгъ, тмъ боле она сосредоточивалась въ себ и на своей фантазіи, строгость, съ которой взыскивали съ нее за каждый шагъ, поселяла въ ней все боле и боле недоврчивость и боязнь къ своимъ воспитателямъ. Она не смла сдлать никакого вопроса, ей всегда говорили, чтобы она держала языкъ на привязи и чтобъ не смла думать ни о чемъ, кром ученья, и что старшіе лучше ее знаютъ, когда ее чму научить и что растолковать, а между тмъ, при Сон говорились такія для нея ненужныя вещи и съ такою подробностію, что Соня, будучи еще лтъ десяти, не только знала вс домашнія интриги и сердечныя отношенія, но она все это знала и про знакомыхъ и про родныхъ. Чихиныхъ.
Слушая разные разсказы и пересуды старшихъ, Соня никакъ не могла понять, отъ чего эти люди живутъ вовсе не такъ, какъ описываютъ въ романахъ, тамъ, правда, есть и злоди, по этихъ злодевъ такъ мало и потомъ всегда герои романа подъ конецъ длаются счастливыми, а злоди или умираютъ и раскаиваются, или съ ними длается какое нибудь страшное несчастіе, тогда какъ въ разсказахъ о дйствительной жизни, длается всегда наоборотъ. Несмя ни у кого спросить объ этомъ интересномъ факт, Соня ршила, что отецъ ея, по ненависти отдалъ ее именно нарочно къ такимъ людямъ, у которыхъ все длается не такъ, какъ пишется въ книгахъ, и принялась еще съ большимъ усердіемъ читать все, что только могла найти или у Чихиныхъ или у своихъ знакомыхъ сверстницъ.
Такое неправильное или, лучше, безпорядочное воспитаніе, неумстная строгость, оскорбительные попреки, рано развили въ Сон вс способности умственныя и даже сердечныя. Она невольно привыкла и къ хитростямъ и къ обману,— эти уловки часто ее избавляли отъ многихъ горькихъ минутъ, которыя готовились ей, но къ чести нашей героини надо сказать, что, прибгая къ этимъ неблагороднымъ средствомъ, она рдко наслаждалась торжествомъ ихъ, напротивъ, это торжество въ ней возбуждало негодованіе и заставляло все боле и боле отдаляться отъ этихъ нелпыхъ людей, которые на искренность отвчали оскорбленіемъ, а на обманъ — лаской. Странно было еще въ Сон и то, что она даже въ физическомъ отношеніи также рано сформировалась, 12-ти лтъ она уже была высокаго роста и уже больше не росла посл. Выраженіе лица ея также рано осмыслилось, такъ что многіе изъ молодыхъ людей, не зная лтъ Сони, не только начали за ней ухаживать, но даже были такіе, которые и сватались. Соня наслдовала отъ матери горячую, любящую натуру, а потому легко и рано поддалась обаянію сладкихъ рчей и взглядовъ ея обожателей. Однимъ словомъ, съ двнадцати-лтняго возраста, Соня начала влюбляться то въ того, то въ другаго юношу, которые увлекали ее вниманіемъ. Такъ мы видли въ начал нашей повсти, что голубоокій юноша не на шутку былъ заинтересованъ ею, и что она понимала это хорошо, и, кажется, раздляла его симпатію къ ней.
Между тмъ Соня, при всхъ бдныхъ средствахъ, порядочно успвала въ своемъ ученьи, Прокофій Петровичъ сталъ очень добръ и ласковъ къ Сон, но чмъ старше становилась Соня, тмъ его ласка боле и боле начинала ее смущать. Сан случалось читать о старикахъ, которые иногда губили молодыхъ двушекъ, она начала сравнивать дйствія Прокофія Петровича съ ними и съ ужасомъ увидла, что онъ похожъ на нихъ, какъ дв капли воды. Соня встрепенулась, съ напряженнымъ вниманіемъ начала слдить за всми выходками и ласками своего благодтеля и по возможности избгала послднихъ, она смутно начинала понимать, что вс силы въ рукахъ его. Она начала придумывать себ защиту и ршилась высказать своей нян вс свои опасенія. Но какъ она растолкуетъ ей? едосья не читала романовъ, она не пойметъ всхъ хитростей старика? Но сказать было надо кому нибудь, преслдованія Прокофія Петровича становились все ясне съ каждымъ днемъ. Соня сказала нян, но какъ страшно испугалась Соня, когда няня вмсто удивленія и негодованія засмялась и сказала съ радостію: и чтожъ, это хорошо, моя родная, что Прокофій Петровичъ такъ ласкаетъ тебя, онъ наврное не захочетъ погубить тебя, онъ врно на теб женится, и тогда ты будешь у меня барыня, помщица, а я твоя раба буду, ты меня будешь и одвать и кормить лучше.
Соня молча слушала свою няню, и когда та кончила, то она какъ будто все еще слушала ее, но, по блдному и испуганному лицу ея, можно было понять, что чувствовала и думала въ это время бдная двочка.
‘Неужели жь, думала она: я въ самомъ дл сдлаюсь женою этого старика? Гдже тотъ рыцарь, который долженъ спасти меня и котораго я полюблю всей моей душою? Неужели же я должна буду полюбить старика?— Никогда!… Неужели же мн суждена судьба моей матери?— Но, она хотя любила своего властелина, а мн этотъ старикъ противень! Боже! что же будетъ со мною?…’ и бдная, измученная этими мыслями, Соня тутъ же поклялась въ душ ни при какихъ условіяхъ не принадлежать этому гадкому старику, разыгрывающему роль какъ бы ея отца, а въ душ желающему погубить ее.
Но добрая едосья не понимала Сони, и долго еще въ это время и часто впослдствіи рисовала прекрасную будущность своей воспитанниц, когда она сдлается женою стараго барина.
Со дня разговора съ няней, Соня какъ-то больше начала бояться Прокофія Петровича и бгала отъ него какъ отъ чумы, такъ что Прокофій Петровичъ однажды сказалъ ей:
— Послушай, Соня! Зачмъ ты отъ меня бгаешь? Ты глупа, лучше будетъ, если ты мн будешь угождать во всемъ и любить меня такъ, какъ я хочу этого….
Блдная съ замирающимъ сердцемъ слушала Соня это наставленіе и горькія слезы были ея отвтомъ на безнравственный вызовъ старика, которыя она поспшила скрыть, ушедши къ нян въ комнату.
Въ это же время у Сони была пріятельница, воспитанница княгини Г., она была старше Сони годами пятью, ловкая, умная, по-свтски образованная двушка и красивая собой. Она имла несчастіе понравиться молодому князю, сыну своей воспитательницы и сама увлеклась къ нему непритворною любовью, князь общалъ на ней жениться и увлеченный молодостію просилъ мать благословить ихъ бракъ. Княгиня вспыхнула, наговорила сыну мильонъ упрековъ, толковала ему, что онъ долженъ искать себ невсту покрайней мр изъ дочерей извстныхъ фамилій, если не княжескую и не графскую, и что ея воспитанница, если ему нравится, то она можетъ быть только его метрессою, хотя и этого она не желала бы, потому что она привыкла къ этой двочк, которая ей служитъ прекраснымъ развлеченіемъ, когда у нея не бываетъ гостей.
Князь, какъ единственный сынъ, былъ избалованъ до высшей степени, и противорчія матери еще боле раздражили его, онъ объявилъ ей, что даетъ время ей подумать объ его предложеніи, но что онъ не откажется ни за какія блага отъ своего требованія. Княгиня, какъ вс пожилыя женщины, была боле или мене опытна и увидала, что надо принять ршительныя мры, чтобы спасти отъ посрамленія себя и своего сына, она промолчала и общала сыну подумать, и въ замнъ этого взяла съ него общаніе ухать на нсколько дней къ одной родственниц въ деревню и также обдумать свое ршеніе, что необходимо, сказала она въ заключеніе, чтобы князь убдился въ томъ, точно ли онъ любить ея бдную воспитанницу, которую она любитъ сама всей душой и не желала бы ее видть несчастной. Князь въ восторг расцадовалъ руки своей матери и сейчасъ же послалъ за лошадьми, а между-тмъ, улучивъ свободную минуту, онъ разсказалъ своей возлюбленной весь разговоръ свой съ матерью, за печатллъ его горячимъ поцалуемъ любви и клялся ей, что черезъ мсяцъ не поздне они будутъ супругами, побдная двушка горько плакала прощаясь е ь княземъ и не хотла врить въ будущее счастіе. Князь ухалъ и съ нимъ улетла жизнь для его невсты. Княгиня приказала привести къ себ свою фаворитку, грозно высказала ей свой гнвъ и уличала ее въ неблагодарности къ своей благодтельниц и въ желаніи сдлаться ей ровной, кликнула своего дворецкаго и приказала ему тотчасъ же нанять почтовыхъ лошадей и съ врнымъ человкомъ отправить свою фаворитку въ дальнюю деревню, подъ присмотръ старосты. Главное же приказаніе состояло въ томъ, чтобы дворецкій все это хранилъ въ тайн, такъ чтобы ршительно никто незналъ, куда двалась ея воспитанница, и въ особенности, чтобы это не дошло до молодаго князя.
Все это извстіе страшно поразило Соню, она долго неутшно плакала о своей милой Саш (такъ звали воспитанницу княгини Г.). Весь домъ Чихиныхъ нсколько дней только и говорилъ объ этомъ происшествіи, и по поводу его многіе припоминали событія въ этомъ род. Было разсказано, что такаято воспитанница генеральши Л. пала отъ преслдованій генерала Л. и что жена его отдала за это свою воспитанницу за лакея замужъ. Что какой-то богатый старикъ набиралъ къ себ бдныхъ двочекъ воспитывать и потомъ съ приданымъ и деньгами выдавалъ за бдныхъ чиновниковъ, разсказывая всмъ своимъ знакомымъ, что вотъ онъ призрлъ бдную сироту, много хлопоталъ объ ея воспитаніи и образованіи и наконецъ пристроилъ ее за хорошаго человка, и что онъ теперь вполн радъ и доволенъ, что нашелъ такого достойнаго мужа для своей воспитанницы, потому что онъ любитъ благодяніе полное и прочное и заботится о счастіи своихъ ближнихъ до конца, чиновники же эти ради было просто приданому и деньгамъ, которыми на время обогащались, а жонъ своихъ часто доводили скоро до могилы. Такимъ образомъ о воспитанницахъ разсказовъ было очень много, и каррьера почти каждой изъ нихъ была самая страдальческая, происходящая или отъ безнравственности воспитателей, или отъ деспотизма воспитательницъ. Сон стало страшно за себя, когда она выслушала вс эти разсказы. Что же ее ждетъ? Неужели этотъ отживающій старикъ еще съ дтства обрекъ ее на страшную жизнь? А сестра его? Неужели она не заступится за Соню, когда она со слезами будетъ просить ея защиты? Но какъ сказать Ольг Петровн? Повритъ ли она, да и станетъ ли она слушать Соню? Однимъ словомъ, Соня приходила въ отчаяніе, ей и посовтоваться было не съ кмъ, старшіе, вс знакомые и домашніе смотрли на нее какъ-то съ высока, а своимъ товаркамъ ей сказать было какъ-то совстно: ну, если он начнутъ надъ нею подсмиваться? Она начинала уже тяготиться жизнью, еще не живши, и часто стала мечтать о будущей жизни, гд нтъ ни печали, ни воздыханій… Въ это время она читала ‘Отчужденную’, ей казалось, что въ этомъ сочиненіи описана ея жизнь, и слезы, горячія слезы ропота на свою судьбу, лились ручьями на страницы этой книги изъ глазъ бдной сироты, Соня съ благоговніемъ и любовью думала о своей любящей, несчастной матери, и самая злая ненависть начала развиваться въ ея молодомъ сердц къ извергу отцу, этотъ человкъ погубилъ ея мать и самое ее.
Я забылъ упомянуть, что мать Сони не перенесла разлуки съ дочерью и года черезъ два умерла. Замчательно то, что въ день смерти матери, Соня, будучи еще шестилтнимъ ребенкомъ, тосковала, плакала и все звала мать, какъ будто она ей представлялась гд-то вдали, такъ что няня не могла понять, что сдлалось съ ея питомицей, потому что Соня въ это время уже почти совершенно забыла свою мать. Недли черезъ три получено было извстіе, что Арина Матвевна скончалась, именно въ тотъ день, когда Соня бредила объ ней. Отецъ же Сони умеръ, когда ей было лтъ восемь, но объ немъ она вовсе не плакала, потому что ей давно уже вс разсказали о ненависти его къ ней и къ ея матери потомъ, и какъ онъ погубилъ ихъ обихъ.
Съ напряженнымъ чувствомъ горести, Соня старалась припоминать вс страданія, вс оскорбленія, какія выносила ея мать, и начинала радоваться своимъ несчастіямъ, ей казалось, что она должна въ этой жизни страдать также, какъ страдала ея мать, чтобы удостоиться свиданія съ нею въ будущей жизни, и бодро, съ геройскою ршимостью она начала избгать преслдованій старика, и съ терпніемъ выслушивала незаслуженные упреки его сестры.
Но это напряженное состояніе имло вліяніе на физическую сторону,— скоро она заболла нервической горячкой. Болзнь была самая тяжелая, почти въ безпрерывномъ безпамятств, она вскакивала, бросалась къ нян, просила ее спрятать себя куда нибудь и снова въ обезсиленномъ состояніи упадала безъ чувствъ, иногда улыбалась, кликала къ себ мать, бросалась какъ будто къ ней на встрчу и снова приходила въ совершенное изнеможеніе.
Наконецъ кризисъ миновался и Соня начала выздоравливать. Чихинъ навшалъ ее но нскольку разъ въ день, приносилъ ей разнаго рода гостинцы, сидлъ у нее по цлымъ часамъ, разсказывая разныя новости, и такъ какъ это было въ присутствіи или няни или Ольги Петровны, то онъ велъ себя чрезвычайно нравственно. Ольга Петровна часто говорила Сон, что она должна по гробъ свой молиться и благодарна Прокофія Петровича за его истинно отеческую заботливость, что по его милости Соня теперь сдлалась барышнею, тогда какъ она еще и не заслужила такой милости и что за безнравственность ея матери слдовало бы ее оставить дворовой двчонкой, или отдать нищимъ. Морозъ пробгалъ но всему существу Сони, когда она слушала такія назидательныя наставленія, но она молчала и съ замирающимъ сердцемъ заглядывала въ свое будущее.
Теперь мы пришли въ своемъ разсказ ко времени, съ котораго онъ начался.
Слдуетъ объяснить, что молодой человкъ, встртившійся во время прогулки Сони, былъ одинъ изъ тхъ молодыхъ людей, которые, встртивши молодую двушку съ интересною блдностію и задумчивымъ челомъ, начинаютъ бродить мимо оконъ того дома, гд живетъ эта двушка и бросать искрометные взгляды на предметъ своей воображаемой страсти. Соня очень заинтересовалась этимъ юношей, ей до встрчи съ нимъ еще неприходилось встрчать такого теплаго взгляда, такого горячаго, хотя и нмаго, участія, она уже начинала воображать, что этотъ юноша непремнно избавитъ ее отъ тяжкаго плна, въ которомъ она такъ страшно мучилась, и преданная этой мысли, она стала употреблять вс хитрости, чтобы простоять у окна то время, когда онъ проходилъ мимо, и потомъ садилась за работу, мечтая о его русыхъ кудряхъ и о его голубыхъ очахъ, въ которыхъ свтилась такая страстная любовь къ ней. По лтамъ, Соня была еще ребенокъ, но въ ней, какъ я сказалъ и прежде, уже ничего не было дтскаго, она уже давно бросила вс игрушки и дтскія книжки. Украдкой прочитанные ею романы, разсказы о разныхъ интригахъ, которые она слышала отъ всхъ Чихиныхъ, и наконецъ волокитство за ней Прокофія Петровича, все это вмст развило въ ней очень рано жажду любви къ существу, которое бы могло спасти ее отъ всхъ бдъ и страданій, по этому не мудрено, что она скоро поняла нжные взгляды молодаго человка, который задумчиво пріостанавливался, встрчая ее, и пристально смотрлъ, встрчая ея взгляды.
Преслдованія Прокофія Петровича продолжались, но многолюдное семейство, а можетъ еще и не большіе годы Сони, заставляли его дйствовать не слишкомъ наступательно, онъ только продолжалъ изрдка и слегка показывать Сон свое любовное вниманіе, какъ будто для того, чтобы пріучить ее сначала къ мысли, что она рано или поздно должна ему покориться. Соня съ своей стороны зорко слдила за его ухаживаньемъ и искусно избгала его ласкъ или принимала ихъ со всею наивностію ребенка, когда уже не было возможности уклониться отъ нихъ. Соня ловко хитрила, и этой нравственной безнравственности ее научили ея благодтели, своимъ суровымъ и безнравственнымъ обращеніемъ.
Наступило Свтлое Воскресеніе. Соня любила этотъ праздникъ, ей шили всегда къ этому дню обновки и часто водили въ церковь, гд она отдыхала отъ всхъ непріятностей и гд она часто съ чистой врой и всею горячностію молодаго сердца молилась Искупителю человческаго рода, о искупленіи ея отъ земныхъ страданій. Часто, торжественные напвы клиросовъ обнимали невыразимымъ восторгомъ юную душу Сони, — какъ она была счастлива, слушая эти напвы! Неподвижная, объятая какикъ-то непонятнымъ трепетомъ, она стояла противъ Распятія, и жгучія слезы катились по блднымъ ея щекамъ, Соня бывала тогда на неб. Но Ольга Петровна всегда выводила Соню изъ этого состоянія, шепнувъ ей вслухъ: — ‘Чего ты стоишь болваномъ, чего не молишься’ и Соня начинала машинально креститься и класть земные поклоны.
Въ эту Святую Недлю, Сон пришлось испытать много разнородныхъ впечатлній и нкоторыя изъ нихъ впослдствіи имли большое вліяніе на ея жизнь.
Въ день Живоноснаго Источника, у Сони болла голова а она была очень грустна, причиною было то, что ея блокурый знакомецъ не проходилъ мимо ея уже нсколько дней, ей было тяжело думать, что она его неувидитъ больше никогда. По случаю праздника, Соня была одта по праздничному, волосы ея были завиты, на ней было блое декосовое платье съ кисейной пелеринкой и голубой атласный поясъ съ длинными концами. Мать Чихиныхъ была у обдни, а остальное семейство все бесдовало внизу (въ зал и въ гостиной) и по поводу праздника никто ничего не длалъ: братья ходили взадъ и впередъ по комнатамъ, а сестры, сидя подъ окнами, наблюдали прозжающихъ и проходящихъ, Соня сидла въ уголку и читала письма русскаго путешественника Карамзина.
— Каковы лошадки-то у князя, сказала меньшая сестра, не относясь ни къ кому особенно съ своею рчью. Я думаю, тысячи четыре пара-то стоитъ, покататься бы на нихъ…
— Вотъ охота сломить себ шею, отозвалась старшая:— по мн наши лошади лучше.
— Да лошади-то не-что, а ужь карета-то наша аридовы вки помнить, на гулянье выхать — страмъ.
— У тебя все страмъ. Что мы, молоденькія, что-ли?— сидть въ ней покойно,— чего жь еще?
— Чего жъ еще! Мы такъ свой вкъ и прожили безъ всякакаго удовольствія, вс веселятся, ко всмъ гости здятъ, а мы точно оглашенные живемъ…
— Да помилуй, на что теб больше знакомыхъ, мало-ли ихъ у насъ, домовъ съ пятнадцать будетъ…
— Да, домовъ съ пятнадцать и все старь, хоть бы съ молодыми поболтать, все бы веселе.
— Намъ съ молоджью-то ужь и стыдно болтать, да и имъ съ нами скучно бы было.
— Чего ты такъ согнулась!— закричала Ольга Петровна на Соню, вчно уткнетъ носъ въ книгу, про все забудетъ: — вотъ я тебя въ корсетъ затяну, такъ ты и не будешь гнуться!
Соня вздрогнула, выпрямилась и продолжала читать.
— Къ чему у васъ эти вытяжки: не все равно, какъ ловче, такъ и сиди, сказалъ Прокофій Петровичъ.
— Ты вчно ее балуешь, вотъ отъ этого она меня и не слушается.
— Нтъ, она должна слушаться тебя, я это ей всегда приказываю.
Въ это время простучали дрожки и остановились у подъзда.
— Кто это?— Посмотри-ка, Соня, сказали почти въ одинъ голосъ вс три сестры, Соня взглянула, поблднла, потомъ вспыхнула и уронила изъ рукъ книгу.
— Ловка очень, вчно что нибудь спроказитъ, закричала Ольга Петровна:— ну что жъ ты стоишь болваномъ,— кто пріхалъ?
— Не знаю-съ, незнакомый, заикаясь, едва проговорила Соня и хотла уйтти.
— Зачмъ? куда? Извольте остаться, проговорила скороговоркой Ольга Петровна.
Въ это время вошелъ человкъ и доложилъ: Матвй Николасвичь Срковъ!
— Ахъ! проси! зови! это врно сынъ Врочки. Проси, проси!
Въ залу вошелъ высокій молодой человкъ, въ студенческомъ мундир, онъ ловко раскланялся и рекомендовалъ себя дйствительно сыномъ Вры Николаевны Срковой, сказалъ, что онъ давно отъискивалъ ихъ, какъ лучшихъ и любимыхъ родственниковъ своей матери, и цлый годъ не могъ ни отъ кого узнать, гд они живутъ, и т. п.
Чихины вс поочереди расцаловалисъ съ нимъ, наперерывъ спрашивали о его матери, о всемъ семейств, гд и какъ они вс жили и живутъ, и т. п.
Соня въ это время не шевельнулась, она боялась взглянуть на прізжаго, ей онъ показался ея блокурымъ знакомцемъ, но она ошиблась, это былъ не онъ.
Срковъ, посл многихъ распросовъ и разсказовъ, спросилъ:
— А гд же бабушка? проводите меня къ ней!
— Она у обдни, сейчасъ придетъ.
— А это врно моя кузина? спросилъ Срковъ, подходя къ Сон и намреваясь поцаловать у нея руку.
— Нтъ, нтъ! закричали вс три сестры Чихины.— Зачмъ къ рук — это воспитанница.
— Да, это моя воспитанница, сказала, улыбаясь, Ольга Петровна.— Ну, чтожь ты стоишь? Присдай гостю.
Соня присла, руки у нее дрожали, лицо было блдно, на глазахъ свтились слезы….
Срковъ посмотрлъ на Соню, на Ольгу Петровну и сказалъ:
— Такъ вы мн позволите ее звать кузиной, тетушка….
— Это къ чему? съ негодованіемъ подхватила меньшая Чихина:— разв она дочь сестрина, эдакихъ родныхъ у насъ полна двичья….
— Полноте шутить и вмст сердиться на меня, тетушка, вы бы для перваго знакомства приласкали меня, и онъ поцаловалъ ручку у Людмилы Петровны, и сказалъ ей шопотомъ: — ну, не грхъ ли вамъ обижать такъ двушку: посмотрите, какъ она сконфузилась! Скажите мн лучше, какъ ее зовутъ?
— Сонька!
— Да полноте, тетушка! Нынче никого не зовутъ такъ. Софья! а по отчеству какъ? Ну, не упрямьтесь, скажите!
— Отца ея звали Алексемъ, да сестра не хочетъ звать ее по родному отцу, а по крестному — Михайловной
— Софья Михайловна! сказалъ Срковъ, быстро отвернувшись отъ тетки и подошедши къ Сон: — позвольте мн съ вами познакомиться, я здсь родной, надюсь заслужить ваше расположеніе.
Соня молча поклонилась.
— Что вы читаете? спросилъ опять Срковъ Соню.
— Карамзина журналъ, сказала застнчиво Соня.
— Матушка идетъ! отозвались Чихины, и Срковъ обернулся.
Соня побжала на верхъ. Срковъ хотлъ еще что-то сказать ей, но она уже исчезла. Съ изумленіемъ посмотрлъ Срковъ на своихъ родственниковъ, хотлъ что-то у нихъ спросить, но въ эту минуту вошла его бабушка и началась опять та же рекомендація, т же поцалуи, вообще все, какъ водится.
Посидвъ и поговоривъ очень почтительно съ своей бабушкой, Срковъ началъ раскланиваться, прося позволенія посщать Чихиныхъ, но Чихины ни за что не хотли его отпустить безъ обда и уговорили его не церемониться и по родственному отобдать у нихъ, чмъ Богъ послалъ. Срковъ остался. Его повели дядюшки и тетушки показывать свои комнаты: у Прокофія Петровича Срковъ увидалъ фортепьяно и нсколько рисунковъ, его какъ будто удивило это и онъ спросилъ, обращаясь къ тетушкамъ, кто изъ нихъ занимается этимъ?
— Это братъ Соню учить всему этому вздору, сказала Людмила Петровна: — насъ ничему не учили, а вотъ простую двочку всему учатъ,— всегда такъ бываетъ, свой капризъ дороже сестеръ.
Въ это время вошла Марья Петровна, она увядала въ рукахъ внука рисунки Сони и закричала:
— Пошлите-ка сюда Соньку!
Соня пришла.
— Ну, покажи гостю, чему тебя баринъ выучилъ. Проказникъ Прокоша! выдумалъ учить простую двчонку, и къ чему?
Срковъ покраснлъ, негодованіе пробжало по его доброму лицу, онъ нагнулся къ Сон, будто смотрть рисунки и сказалъ ей шопотомъ:
— Простите бабушку! Старики везд бываютъ такіе.
У Сони навернулись слезы. Срковъ вслухъ хвалилъ рисунки и съ уваженіемъ распрашивалъ Соню о ея занятіяхъ. Соня робко отвчала на все и видимо старалась поскоре отдлаться и уйдти. Марья Петровна замтила своему внуку, что онъ смшно себя ведетъ съ Соней, точно съ барышней.
Срковъ разсмялся, но этотъ смхъ былъ ложный, ему было что-то неловко и онъ поцаловалъ у бабушки ручку и сказалъ:
— Вы все шутите, бабушка! Какія вы веселыя….
Марья Петровна была очень довольна лаской своего внука, нжно обняла его и поцаловала въ лобъ. Соня воспользовалась этимъ моментомъ и ушла въ свою комнату наверхъ. Тамъ взяла она книгу, но ничего не понимала въ ней, странность обращенія съ ней Сркова безпокоила ее, единственный человкъ изъ родственниковъ Чихиныхъ обращался съ ней очень учтиво и внимательно, какъ будто она была въ самомъ дл равная ему, но вмст съ этимъ она инстинктивно ощущала какую-то неловкость при его короткости, которую онъ выказалъ при первомъ знакомств въ своемъ обращеніи съ ней. Что вызвало эту короткость? Участіе? но онъ еще не зналъ Соню. Отчего же онъ такъ заинтересовался ею? Не лежало ли въ этомъ что нибудь не хорошее для Сони,— она не могла себ ясно истолковать поведеніе Сркова, но не безпокоило оно очень.
Подали кушать, вс сли за столъ, Срковъ оглянулся и не видя Сони, спросилъ свою бабушку:
— Отъ чего нтъ за столомъ Софьи Михайловны?
— Э! какъ теб не стыдно толковать объ этой двчонк,— ну къ какой стати я посажу ее съ собою? Будетъ того, что ее со стола кормятъ, и то это для Прокоши, онъ хотлъ этого.
Срковъ замолчалъ, видя, что Марья Петровна посмотрла на него какъ-то подозрительно и сердито.
Человкъ, подавая кушать Сон, сказалъ ей: ‘А объ васъ спрашивалъ Матвй Николаичъ, отъ чего вы не вмст обдаете?’
Соня покраснла, но ничего не сказала, она позвала свою няню и просила ее обдать.