Воспаленная поэзия.
Воспаленная поэзия.
А. СЕЛИВАНОВСКИЙ
‘Литературная газета’, No 385, 1933
Воспаленная поэзия, Селивановский Алексей Павлович, Год: 1933
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Перец Маркиш. Рубеж. Избранные стихи. ГИХЛ. 1933. Стихи даны в хороших переводах с еврейского П. Антокольского, Э. Багрицкого, Д. Бродского, О. Колычева и Л. Пеньковского.
Стыд, выпирающий из тела… Чумная земля, синяя, как воловья свежина… Небо, похожее на худую, облезлую тушу… Звезды, горящие над бугром, как черная оспа… Воспаленные горы… Воспаленные рощи. Так от страницы к странице, от строфы к строфе, нанизывается метафора на метафору, эпитет на эпитет в воспаленной, держащейся на высокой, напряженной ноте поэзии Переца Маркиша.
Она художественно-едина и своеобразна, эта поэзия. Она в героике, пафосе, трагизме. Она любит пышные словесные одеяния, древний словарь библии, пропущенный сквозь позднейшую культуру символистического стиха. Каждое движение ее подчеркнуто-приподнято. Если ночи — так темные, если скачка — так сумасшедшая, если равнины — так кровавые, если даль — так бесноватая, если пыль — так багровая… Мы взяли эти эпитеты из стихотворения о гражданской войне, но такой же словарь характерен и для прочих стихов Маркиша. Они в сущности небогаты интонациями. В них звучат либо интонации проклятия и разрыва, либо интонация утверждающего гимна. Но в этих пределах они проявляют большое разнообразие изобразительных средств.
Маркиш пришел к пролетарской революции потому, что она разрешила национальный вопрос, ликвидировала национальное неравенство, уничтожила гетто во всех его проявлениях. О чем бы ни писал Маркиш, о прошлом или настоящем, о гражданской войне или социалистическом строительстве,— он всюду настойчиво возвращается к этому мотиву. В отрывках из эпопеи ‘Братья’ башкирскую дивизию ведет еврейский рабочий Шлоймэ-Бэр, здесь выходят ‘из хибарок, оседлать ветра чуваши, татары, И калмыки, башкиры’. Он пишет о себе, сегодняшнем, о своем месте в революции: ‘Настороженные, гонимые народы друг к другу тянутся, скликаются во мне. О, ныне в первый раз я углубляюсь не в пределы одного народа, а в священный, в огромный материк народов, всей вселенной’. Так развитие его поэзии дает ответ на старый вопрос, поставленный в отрывках из поэмы ‘Последний’:
Смогу ли променять мой ветхий могендовед1
На пятикрылую военную звезду?
1 Еврейская религиозно-националистическая эмблема.
Маркиш пришел к пролетариату, но пришел от национализма, от национал-демократических идей и с чувствований — это надо иметь виду, когда мы читаем ‘Рубеж’. В его страстной ненависти к прошлому звучит прежде всего голос национального оскорбления, а не голос возмущенного класса. И тогда, когда он бичует еврейский национализм. когда он в большом, открывающем книгу цикле стихов о ‘последних’ сводит последние свои счеты с теми ‘предками’, которые стали агентами и функционерами международного капитализма, с прадедами — Шейлоками, с отцами — сионистами,— мы видим, что самым мучительным был для него с именно этот шаг: шаг разрыва с и национализмом. Вот почему его ненависть, обращенная к последнему, смешана еще с болью. Да он и сам пишет: ‘И те, чья жизнь — постылый прах и пепел, и те, чей пепел — жалкое рожденье, — вы все, как кровь, рокочете во мне, вы все, вы все растете из меня и упадаете л меня плодами’.
О, круглая земля!
В тоске невыразимой
Ты гетто на себе, как ветхую камею,
От Франкфурта несешь до Иерусалима,
От бойни Ирода до плах Варфоломея.
Маркиш утверждает свое отечество в советской, социалистической стране, потому что здесь нет гетто, потому что здесь создан братский союз национальностей. У Маркиша есть острое ощущение старой России, тюрьмы народов — вслушайтесь в эти перекаты анапестов, в это нагнетание слов, передающее ширь страны и рабью скованность обитавших там людей:
На Днепре, на Дону, на Двине, на Урале, на Волге, на Каме,
От полярных до южных морей, от полярных до южных пустынь,
Племена и народы рабов наугад волокут большаками
Изобилья великой играны — в непогоду, в жарищу и в стынь.
У него крепнет и острое ощущение перспективы, широкого воздуха социалистической стройки — здесь впервые у Маркиша появляются реалистические стихи, вправленные в оправу таких, например, и романтических анапестов:
Версты — ввысь, версты — вдаль!
Солнце, песни и зыбь на ветру…
Версты — вширь, версты — вглубь!
И, ночные туманы развеяв,
Пробуждается век… Обращается взором к Днепру’.
Гладиаторский век!.. Ты, как шкуру могучего зверя,
Небеса натянув, к своему припоясал бедру.
Но в патетической лирике Маркиша нетрудно заметить неполноценность. Она — в том, что социалистический смысл эпохи еще скрыт от нее, что революцию нашу Маркиш описывает не изнутри, не как участник ее, а во многом — со стороны, как восхищенный ею зритель. Здесь — самое уязвимое место поэзии Маркиша, ‘рубежность’ ее. Здесь-то он и теряет чувство художественной меры. Поэзия его приобретает иной раз оттенок наивности, а порою становится попросту художественно безвкусной.
Нельзя, например, писать о строителях Днепростроя, как о ‘партизанах эпических битв’, — это высокопарадно, да и неверно в основе — сравнивать организованный социалистический труд с партизанскими битвами! Слезливо-народнически выглядят строки, посвященные советским рабочим, находящимся в пути: ‘Куда бы вы ни шли — мир путникам усталым! Хлеб и вода ключей да не скудеют вам!’ Пусто-риторичны строки: ‘На запад — с Лениным, на Север — с ледоколом, с лучистым молотком в грядущее идем’.
В чем же тут дело? Дело в том, что представление Маркиша о пролетарской революции — это представление представителя одной из , Формаций мелкобуржуазной интеллигенции. В нашей действительности — немало материала для художника, работающего над трагедией. Но Маркиш утверждает трагизм всей нашей действительности вообще. Социализм строится с жертвами. Но Маркиш пытается создать всеоб’емлющую концепцию жертвенности, в последней увидать суть революции. Строительство социализма несет с собою огромную радость — радость труда, радость рождения нового социалистического человека, радость роста личности в коллективе, радость всемирно-исторических побед социализма. Но радости в ‘Рубеже’ почти нет. Пафос социалистического строи тельства подменяется у Маркиша пафосом жертвенности, а кое-где и обреченности. Радость — она для будущих поколений. А наше поколение — торф, сжигаемый в революции. Вот отрывок из стихотворения, посвященного двенадцатой годовщине Октября:
Взойди и возвести с восторгом дерзновенья,
Что сытости еще не знало поколенье,
Глотка не отпило спокойно, что, творя,
Оно в пути — в шатрах, в полях, в пустынях, в пущах,
И тянутся за ним двенадцать лет встающих,
Двенадцать, как одна огромная с заря,—
О, поколение! — из непомерной боли,
Из тягостных забот о хлебе и о воле,
О радости для всех — торжественно в лазурь
Победоносная восходит ясность бурь.
У поколения еще лицо черно
От штормовых ветров, от яростного зноя,—
Непоколебимое, суровое, оно
Стоит среди дорог, пяля, рубя и строя…
Что из того, что день еще встает нагой,
Что даль, чреватая скитаньями, тугой,
И восхожденьями, еще густой листвою
Не заросла?
И — в другом стихотворении:
До времени мое седеет поколенье. На лбу его горят старинные рубцы…
Все это очень величественно и торжественно. Но поколение людей, которые совершили Октябрьскую революцию, выполнили первую пятилетку и создают бесклассовое социалистическое общества, никак все же не может быть изображено в таких жертвенно-безрадостных тонах. Строительство социализма требует жертв, но оно не есть цепь сплошных жертв. И когда Маркиш пишет о ‘поколении в лохмотьях из рогожи’, о том, что оно ‘делит пополам последний каравай’, о том, что ‘нет чесучи у нас, и поколенье наше в пространства светлые, как в лен, облачено’,— то здесь патетика жертвенности, которая так увлекает Маркиша, об’ективно приводит к неправде, к ложному неискаженному образу нашей действительности. Не потому СССР стал маяком освобождения для трудящихся всего мира, что в нем социализм строят идеалисты-бедняки, которые делятся с ближними своими последним караваем и ‘в пространства светлые, как в лен, облачены’, — но потому, что в нем осуществлен строй наиболее разумных и наиболее человечных условий жизни для миллионов, — строй, в своем принципе несовместимый с нищетой миллионов. Но у Маркиша получается так, что социализм строится нищими аскетами, фанатиками идеи, — и это есть ложное идеалистическое представление. В ‘Рубеже’ развернутое социалистическое наступление изображено как неутомимый спор идеи с материей, в котором победителем оказывается идея, и возводимые корпуса новых зданий сравниваются с победоносной ‘химерой бетонной’, с ‘бетонными идеями’.
Но это и значит, что в поэзии Маркиша начинает преобладать образ выдуманного мира, что здесь она далеко уходит от социалистического реализма. И такой уход мстит за себя: риторикой, безвкусицей, надуманностью.
И здесь Маркишу следует остановиться и пораздуматься — на этом рубеже его книги ‘Рубеж’. Есть у него своя большая тема — тема вторичного рождения, рождения нового через преодоление старого. Он пишет об этом так:
Как бремя, на плечах еще лежит, чернея,
Наследье прошлого, глухих ночей
Еще с моих бровей свисают, словно змеи,
Туманы желтые и тянутся к глазам
Из глубины веков являются с попреком,
Сведенные в дугу и скрюченные роком
Фонтаны, и еще, как приглушенным звон,
Я слышу прадедов протяжный, тяжкий стон.
Я правды не таю, но я открою жилы
И выпущу ту кровь, что рабство осквернила…
… О, сладостная боль вторичного рожденья!..
… Я чувствую, как плоть гудит, перегорая,
Я чувствую, что кровь бурлит во мне иная.
Эта тема в конце концов только с еще намечена и названа, но не раскрыта и не разрешена. Воспаленные экстатические образы еще застилают живые образы живой жизни, которые, однако, уже стучатся в поэзию Маркиша, требуя от нее передумывания заново коренных вопросов социалистической революции.