А. И. Богдановичъ
‘Воскресеніе’, романъ Л. Толстого.
‘Воскресеніе’, романъ Л. Толстого.
‘Воскресение’, роман Л. Толстого, Богданович Ангел Иванович, Год: 1900
Время на прочтение: 19 минут(ы)
Годы перелома (1895—1906). Сборникъ критическихъ статей.
Книгоиздательство ‘Міръ Божій’, Спб., 1908
‘Воскресеніе’ Л. Толстого, конечно, уже знакомо читателямъ и намъ не приходится излагать его содержаніе. Въ этомъ великомъ произведеніи, равнаго которому не появлялось за послднее десятилтіе ни у насъ, ни въ иностранной литератур, больше чмъ достаточно матеріала для самыхъ разнообразныхъ выводовъ и заключеній. И какъ ни дерзко говорить о немъ въ бглой журнальной замтк, нельзя удержаться, чтобы не высказать хоть отчасти того, что такъ волнуетъ при чтеніи этого произведенія.
Прежде всего невольное изумленіе охватываетъ читателя при вид этой неувядающей силы творчества, какую проявилъ великій писатель, семидесятилтіе котораго еще такъ недавно было отпраздновано литературой и въ Россіи, и за границей. Не смотря на очевидную порчу, которой несомннно подвергся романъ въ различныхъ мстахъ,— и вся концепція его, и отдльныя удивительной красоты мста вполн напоминаютъ того Толстого, какимъ мы его знаемъ въ ‘Войн и Мір’ или ‘Анн Карениной’. Та же широта захвата жизни, легкость и естественная простота, съ какими геніальный авторъ переноситъ насъ изъ тюрьмы въ залу суда, изъ суда въ великосвтское общество, изъ деревни въ столицу, изъ пріемной министра въ камеру сибирскаго этапа. При этомъ не чувствуется не малйшей дланности, какъ будто сама жизнь развертывается предъ нами во всемъ своемъ разнообразіи.
И какъ развертывается! Вы испытываете одновременно и потрясеніе отъ видимаго ужаса и несправедливости человческихъ отношеній, и умиленіе и радость за неугасимую жажду правды, которая все время чувствуется въ каждомъ момент этихъ отношеній. Даже въ сценахъ самаго дикаго разгула насилія и неправды слышится неумолчный голосъ недремлющей совсти, къ которому чутко прислушивается авторъ и съ потрясающей силой передаетъ читателю. Благодаря этому чувству умиленія при вид торжества совсти надъ видимымъ господствомъ лжи, дикости, произвола, тягостныхъ и ненужныхъ жестокостей, чмъ такъ опутана жизнь человчества,— выносишь ощущеніе бодрящей свжести и радостнаго настроенія. Это общее впечатлніе можно бы сравнить съ тмъ, какое производятъ старинныя легенды о мученичеств праведниковъ. Какъ въ этихъ легендахъ, такъ и здсь, вся власть грубой силы и лжи кажется чмъ-то не настоящимъ, безъ корней, чмъ-то такимъ, что не прочно, не иметъ внутренняго развитія, а лишь временно и преходяще, что отпадетъ, какъ шелуха, когда наступить ‘полнота временъ’.
Какъ въ прежнихъ романахъ Толстого, читатель сразу вводится въ центръ дйствія и интереса повствованія, которое развертывается съ поразительной быстротой, захватывая и увлекая, и чмъ дале, тмъ больше усиливается эта стремительность дйствія. Оба центральныхъ лица романа обрисованы на первыхъ же страницахъ во всей сложности ихъ душевной драмы, наряду съ которой затмъ также быстро начинается другая, боле высокая общественная драма, борьба воскресающаго человка съ общественной не правдой. Вторая драма непосредственно вытекаетъ изъ первой, являясь первымъ необходимымъ актомъ воскресенія души, до того мертвой, погрязшей въ ложной условности и грязи жизни. И дале об драмы идутъ параллельно, дополняя и освщая одна другую. Съ искусствомъ, доступнымъ только великому художнику, Толстой не отвлекается ни на одну минуту въ сторону, не теряетъ ни одной лишней строчки. Каждый штрихъ — это новая черта въ характер главныхъ лицъ, въ ихъ душевной и общественной борьб, новое явленіе, необходимое для усиленія правды общей картины нашей общественной жизни. Сжатость описанія доведена до виртуозности, что придаетъ всему роману особую силу, крпость и выразительность. Такая простота изложенія, почти лтописная, доступна только или великимъ художникамъ, какъ Пушкинъ, напр., или тмъ простымъ и сильнымъ душамъ, для которыхъ всегда важенъ лишь самый предметъ разсказа, а все остальное кажется слишкомъ ненужнымъ и лишнимъ, чтобы стоило о немъ распространяться и останавливаться на немъ. Но эта простота не иметъ въ себ ничего торопливаго или спшнаго, напротивъ, въ ней есть что-то важное и строгое, что удивительно отвчаетъ важности содержанія.
А содержаніе это дйствительно такъ важно, что въ сравненіи съ нимъ все представляется и ничтожнымъ, и преходящимъ, какъ мимолетныя настроенія будничнаго дня. Воскресеніе Нехлюдова — это вопросъ о возможности воскресенія для каждаго, кто погрязъ въ тин нечистой животныхъ страстей и мелкихъ будничныхъ интересовъ и потерялъ свободу души. Воскресаетъ въ роман не Катюша Маслова, которую погубилъ Нехлюдовъ, а онъ самъ. Катюша чиста, ея душа не тронута и свжа, она только усыплена ужасами жизни, которую съ легкой руки Нехлюдова ей пришлось вести. Катюша не воскресаетъ, а просыпается, какъ только услышала благую всть, что есть человкъ, который видитъ къ ней не просто предметъ для удовольствія, а человка такого же, какъ онъ самъ. Ей не съ чмъ бороться. Посл перваго момента оживленія старой острой боли, которая ей напомнила все ужасное, когда-то пережитое благодаря Нехлюдову, Катюша покорно отдается новому настроенію, которое и есть ея настоящее подлинное настроеніе, всецло отвчающее ея складу души. Съ того ужаснаго момента, какой она пережила, когда бжала за поздомъ, уносившимъ Нехлюдова, она не жила, не была человкомъ, а превратилась въ предметъ купли и продажи, и когда по временамъ что-то просыпалось въ душ, обострялась боль смутнаго сознанія причиненной ей несправедливости. Катюша сейчасъ же старалась подавить ее обычнымъ въ ея положеніи средствомъ: ‘станетъ скучно — покурила или выпила, и пройдетъ’. Катюша — жертва, и все время ея роль пассивная. Только въ послднемъ момент ея окончательнаго пробужденія, когда она, любя Нехлюдова, жертвуетъ этимъ чувствомъ для боле высокаго дла служенія страждущимъ и обремененнымъ, Катюша становится активнымъ существомъ. И все время въ роман не столько сама Катюша интересна, сколько окружающая ее обстановка, которая заслоняетъ ее постоянно. Сначала судъ, тюрьма, потомъ этапная жизнь, кружокъ политическихъ ссыльныхъ настолько привлекаютъ вниманіе, что даже подчасъ забываешь о ней, хотя она и должна бы быть центральнымъ лицомъ. Но ея пассивность, какъ жертвы, мшаетъ этому. И мсто, отведенное ей художникомъ въ роман, въ сущности незначительное. Только въ первыхъ главахъ она выступаетъ съ яркостью и полнотой художественнаго изображенія какія по силамъ одному Толстому. Удивительно чарующее впечатлніе производятъ эти главы, гд описывается первое время сближенія ея съ Нехлюдовымъ, сцена въ церкви во время заутрени, да еще то мсто, когда она бжитъ за поздомъ. Послдняя сцена, пожалуй самое сильное въ художественномъ отношеніи мсто романа. Эти главы прекрасны и не уступаютъ лучшимъ мстамъ прежнихъ романовъ Толстого.
Тмъ не мене, главный интересъ сосредоточенъ на Нехлюдов, который и является центральнымъ лицомъ романа. Его душевная борьба и борьба, которую онъ ведетъ съ общественными условіями, сосредоточиваютъ все вниманіе автора и читателей. Да иначе и быть не можетъ, такъ какъ дйственная роль принадлежитъ Нехлюдову съ начала и до конца. Онъ — преступникъ, сначала только мучающійся сознаніемъ совершеннаго проступка, потомъ вс силы кладущій на то, чтобы исправить причиненное зло и возстановить хотя отчасти нарушенную справедливость. Въ то же время онъ долженъ являться выразителемъ взглядовъ самого автора, что усложняетъ его личность въ роман и придаетъ ему двойной интересъ.
Что такое Нехлюдовъ? Прежде всего, какъ намъ кажется, онъ, по замыслу автора, человкъ вполн простой, отнюдь не выше средняго уровня. Конечно, въ своей сред, гд онъ росъ, воспитывался и дйствовалъ, онъ, несомннно, выше этого уровня, настолько выше, что его тамъ и не понимаютъ вовсе. Благодаря его знатности, богатству, родовитымъ связямъ, его уважаютъ, но подсмиваются, какъ надъ чудакомъ, который самъ не знаетъ, что длаетъ. Этой сред онъ чуждъ всмъ своимъ душевнымъ складомъ, его увлеченія, сомннія, раскаяніе — все непонятно и смшно въ глазахъ его окружающихъ, даже преступно и не должно быть терпимо, какъ увренно заявляетъ мужъ его сестры, готовый требовать надъ нимъ опеки, какъ надъ расточителемъ и ненормальнымъ субъектомъ. Но вся эта среда такъ чудовищно низменна, такъ плоска и ничтожна внутри, что вн ея Нехлюдовъ — только средній человкъ, не выдающійся ни особыми способностями, ни особой силой воли, ни темпераментомъ. Какъ большинство людей интеллигентнаго круга, онъ получилъ рядъ взглядовъ, признаваемыхъ имъ правильными, но лишь въ отвлеченномъ смысл имющими для него значеніе. Его убжденія — одно, а жизнь и практика — другое, и нужно что-либо страшно выдающееся, чтобы заставить его проникнуться сознаніемъ этого противорчія и увидть, какъ онъ опустился отъ того идеала, который нкогда лелялъ въ душ. Разв это не обычная исторія массы среднихъ людей? Вначал ‘честный, самоотверженный юноша, готовый отдать себя на всякое доброе дло’, потомъ — ‘развращенный, утонченный эгоистъ, любящій только свое наслажденіе’. ‘Тогда міръ Божій представлялся ему тайной, которую онъ радостно и восторженно старался разгадать, теперь все въ этой жизни было просто и ясно и опредлялось тми условіями жизни, въ которыхъ онъ находился. Тогда нужно и важно было общеніе съ природой и съ людьми жившими, мыслившими и чувствовавшими до него (философами, поэтами), теперь нужны и важны были человческія учрежденія и общеніе съ товарищами. Тогда женщина представлялась таинственнымъ и прелестнымъ,— именно этою таинственностью прелестнымъ существомъ, теперь значеніе женщины, всякой женщины, кром своихъ семейныхъ и женъ друзей, было очень опредленное: женщина была однимъ изъ лучшихъ орудій испытаннаго уже наслажденія. Тогда не нужно было денегъ и можно было не брать и третьей части того, что давала мать, можно было отказаться отъ имнья отца и отдать его крестьянамъ, теперь же не доставало тхъ 1,500 р. въ мсяцъ, которые давала мать, и съ ней бывали уже непріятные разговоры изъ за денегъ. Тогда своимъ настоящимъ я онъ считалъ свое духовное существо: теперь онъ считалъ собою свое здоровое, бодрое, животное я‘, — такъ характеризуетъ Толстой прежняго и теперешняго Нехлюдова, и разв эта характеристика не приложима цликомъ къ любому изъ массы среднихъ людей?
Авторъ по своему объясняетъ эту рзкую перемну, какую каждый можетъ найти въ себ, сравнивъ себя въ юности съ тмъ, какимъ онъ становится потомъ. Но перемна врно указана, и исторія Нехлюдова э о обычная исторія огромнаго большинства, что и длаетъ его типичнымъ представителемъ середины. Немногимъ, правда, приходится пережить такую душевную катастрофу, какъ Нехлюдову, и большинство опускается постепенно, даже не замчая паденія.
Съ Нехлюдовымъ случилось не такъ, и не потому, чтобы онъ обладалъ особой чувствительностью, но и его проступокъ самъ по себ былъ выдающися и возмездіе, обрушившееся на его голову, было таковымъ же. Нехлюдовъ не просто соблазнилъ двушку, первую попавшуюся подъ руку, что такъ часто случалось и случается въ обыденной жизни. И такой поступокъ былъ бы подлостью, для которой нтъ и не можетъ быть снисхожденія. Но обстоятельства, которыми сопровождался его поступокъ, длаютъ его поистин чудовищнымъ. Для него эта двушка была раньше дорогимъ, любимымъ существомъ, одно присутствіе котораго освщало жизнь. ‘Какъ только Катюша входила въ комнату или даже издалека Нехлюдовъ видлъ ея блый фартукъ, такъ все для него какъ бы освщалось солнцемъ, все становилось интересне, веселе, значительне, жизнь становилась радостной… Но не только присутствіе и близость Катюши производили это дйствіе на Нехлюдова, это дйствіе производило на него одно сознаніе, что есть Катюша… Получалъ ли Нехлюдовъ непріятное письмо отъ матери, или не ладилось его сочиненіе, или онъ чувствовалъ юношескую безпричинную грусть, стоило ему только вспомнить о томъ, что есть Катюша и онъ увидитъ ее, и все это разсивалось’. И потомъ, когда онъ снова прізжаетъ вторично къ тетк въ деревню, гд жила Катюша, его влечетъ къ ней любовь. Какъ и прежде, хотя самъ онъ уже измнился и изъ чистаго юноши превратился въ зауряднаго офицера, его охватываетъ то же чувство при вид ея. ‘Такъ же, какъ и прежде, онъ не могъ безъ волненія видть теперь блый фартукъ Катюши, не могъ безъ радости слышать ея походку, ея голосъ, ея смхъ, не могъ безъ умиленія смотрть въ ея черныя, какъ мокрая смородина, глаза, особенно когда она улыбалась, не могъ главное, безъ смущенія видть, когда она краснла при встрч съ нимъ’. Съ особой чарующей силой и радостью онъ испытываетъ это чувство любви во время заутрени, когда онъ съ изумленіемъ думаетъ, какъ это другіе не замчаютъ, ‘что все, что существуетъ здсь да и везд на свт — существуетъ только для Катюши, и что пренебречь можно всмъ на свт, только не ею, потому что она — центръ всего. Для нея блистало золото иконостаса и горли вс эти свчи на паникадил и въ подсвчникахъ, для нея были эти радостные напвы: ‘Пасха Господня, радуйтесь людіе’. И все, что только было хорошаго на свт, было для нея’. Словомъ, Нехлюдовъ любилъ ее всмъ пыломъ хорошаго, молодого чувства, и тмъ ужасне, безобразне былъ его поступокъ, которымъ завершилась эта любовь, когда на другой день, прощаясь съ соблазненной имъ двушкой, онъ далъ ей сто рублей, думая, этимъ не то что искупить, а хотя отчасти возмстить обиду. ‘Нтъ, возьми, пробормоталъ онъ (когда Катюша отбивается отъ его денегъ), и сунулъ ей конвертъ за пазуху и, точно какъ будто онъ обжегся, онъ, морщась и стоная, побжалъ въ свою комнату. И долго посл этого онъ все ходилъ по своей комнат, и корчился, и даже прыгалъ, и вслухъ охалъ словно отъ физической боли, какъ только вспоминалъ эту сцену’. Поступивъ какъ самый послдній негодяй, Нехлюдовъ не понялъ, не могъ даже представить себ всей глубины жестокости и обиды своего дла. Онъ оправдывалъ себя тмъ, что вс его знакомые такъ поступаютъ въ подобныхъ случаяхъ, и это до извстной степени его успокаивало. А праздная, барская жизнь, ‘новыя мста, товарищи, война’, помогла ему и окончательно забыть весь этотъ эпизодъ.
И не встрть онъ случайно ту же Катюшу десять лтъ спустя на скамь подсудимыхъ, Нехлюдовъ такъ и не вспомнилъ бы загубленную имъ двушку. Вся жизнь его за это время сложилась такъ, какъ бываетъ въ его сред, обезпеченной, незнающей никакой цли, кром наслажденій. Въ своихъ глазахъ и въ мнніи окружающихъ онъ считался вполн порядочнымъ, ‘корректнымъ’ господиномъ, и даже, самъ не отдавая себ отчета, питалъ въ душ особыя требованія на особую къ нему почтительность и уваженіе. Онъ унаслдовалъ посл матери огромное состояніе, намревается обзавестись семьей, иметъ любовницу ‘изъ вполн порядочнаго дома’, и лишь смущается неудобствомъ ухаживать за двушкой, на которой онъ хочетъ жениться, и въ то же время находиться въ связи съ замужней женщиной.
Чтобы встряхнуть такую легко и удобно примняющуюся къ текущей обычной жизни натуру, надо что-либо ужасное, страшное, подавляющее. Но и посл встрчи, когда онъ видитъ уже послдствія своего поступка, онъ не сразу мняется, и здсь Толстой проявилъ удивительное пониманіе такихъ слабыхъ натуръ. Еще въ суд, когда Нехлюдовъ ясно видитъ, что Катюша невинна, онъ могъ-бы энергичнымъ вмшательствомъ при обсужденіи присяжными ея вины, измнить ихъ приговоръ. Но все время онъ молчитъ, погрузившись въ свои терзанія, и допускаетъ грубую неправильность въ окончательномъ ршеніи присяжныхъ,— неправильность, благодаря которой невинная женщина должна идти на каторгу. Въ томъ ‘безуміи эгоизма’, въ которомъ Нехлюдовъ жилъ вс десять лтъ, иначе и быть не могло. Сначала у него является дрянной страхъ, что Катюша его узнала и сейчасъ при всхъ осрамитъ его. Потомъ — терзанія воспоминаніемъ о своемъ поступк и даже затаенная жалость къ себ, и только уже затмъ просыпается другое чувство, заставляющее Нехлюдова забыть на время себя и подумать о ней, предъ которой онъ провинился вторично, не отстоявъ ея интереса на суд, что было такъ просто и легко. Вс эти колебанія, попытка какъ-нибудь вывернуться изъ труднаго положенія и, наконецъ, отчаянное ршеніе жениться на обиженной имъ дважды Катюш, обрисованное съ тонкостью и мастерствомъ великаго психолога-художника, длаютъ изъ Нехлюдова вполн живое лицо. Такъ легко было-бы впасть въ мелодраматизмъ и фальшь, только немного усиливъ героизмъ положенія, въ которомъ очутился Нехлюдовъ. Ничего подобнаго, однако, мы не видимъ, и все время предъ нами не герой, а жалкій и слабый человкъ, выбитый изъ такъ хорошо, казалось, налаженной колеи жизни. Даже ршеніе жениться на Катюш и начать новую жизнь не возвышаютъ его, ибо Толстой, отмтивъ облегченіе, какое при этомъ почувствовалъ Нехлюдовъ, немедленно ловитъ его: ‘На глазахъ его были слезы, когда онъ говорилъ себ это, и хорошія, и дурныя слезы, хорошія потому, что это были слезы радости, пробужденія въ себ того духовнаго существа, которое вс эти годы спало въ немъ, и дурныя потому, что они были слезы умиленія надъ самимъ собой, надъ своей добродтелью’.
Отсюда еще далеко до воскресенія, до полнаго пониманія и себя, и своего поступка, и до того душевнаго подъема, когда человкъ сознательно длаетъ добро не ради себя, а ради самого добра и въ этомъ испытываетъ великую радость. Нехлюдовъ долженъ пройти рядъ испытаній, которыя постепенно раскрываютъ ему глаза и очищаютъ его засоренную эгоизмомъ душу. Какъ вс слабые, не энергичные люди, Нехлюдовъ не въ силахъ управлять своей жизнью, скоре событія его влекутъ и направляютъ. Въ новомъ его настроеніи онъ не противится, когда эти событія его влекутъ въ хорошую сторону, какъ раньше не противился, когда жизнь, окружающіе, товарищи, мать — влекли его въ дурную.
И та же Катюша первая вскрываетъ ему истину его героическаго ршенія жениться на ней. При второмъ свиданіи въ тюрьм происходитъ объясненіе, поразительное по сил и правд. Даже у самого Толстого трудно указать такую потрясающую сцену, какъ это свиданіе. Когда Нехлюдовъ говоритъ, что пришелъ просить у нея прощенія, Катюша, предъ тмъ нсколько выпившая, смущается.
‘— Ну что, все простить, простить, ни къ чему это… вы лучше…
‘— Я хочу загладить свою вину,— продолжалъ Нехлюдовъ:— и загладить не словами, а дломъ. Я ршилъ жениться на васъ.
‘Лицо ея вдругъ выразило испугъ. Косые глаза ея, остановившись, смотрли и не смотрли на него.
‘— Это еще зачмъ понадобилось? — проговорила она, злобно хмурясь.
‘— Я чувствую, что я передъ Богомъ долженъ сдлать это.
‘— Какого еще Бога тамъ нашли? Все вы не то говорите. Бога? Какого Бога? Вотъ вы бы тогда помнили Бога,— сказала она и, раскрывъ ротъ, остановилась.
‘Нехлюдовъ только теперь почувствовалъ сильный запахъ вина изъ ея рта и понялъ причину ея возбужденія.
‘— Успокойтесь,— сказалъ онъ.
‘— Нечего мн успокаиваться. Ты думаешь, я пьяна? Я и пьяна, да помню, что говорю,— вдругъ быстро заговорила она и вся багрово покраснла:— я каторжная, а вы баринъ, князь, и нечего теб со мной мараться. Ступай къ своимъ княжнамъ…
‘— Какъ бы жестоко ты ни говорила, ты не можешь сказать того, что я чувствую,— весь дрожа, тихо сказалъ Нехлюдовъ:— не можешь себ представить, до какой степени я чувствую свою вину передъ тобою!..
‘— Чувствую вину’!— злобно передразнила она.— Тогда не чувствовалъ, а сунулъ 100 рублей. Вотъ — твоя цна!..
‘— Знаю, знаю, но что же теперь длать?— сказалъ Нехлюдовъ.— Теперь я ршилъ, что не оставлю тебя,— повторилъ онъ:— и что сказалъ, то сдлаю.
‘— А я говорю, не сдлаете!— проговорила она и громко засмялась.
‘— Катюша!— началъ онъ.
‘— Уйди отъ меня! Я — каторжная, а ты — князь и нечего теб тутъ быть,— вскрикнула она, вся преображенная гнвомъ, вырывая у него руку.— Ты мной хочешь спастись,— продолжала она, торопясь высказать все, что поднялось въ ея душ.— Ты мной въ этой жизни услаждался, мной же хочешь и на томъ свт спастись! Противенъ ты мн, и очки твои, и жирная, поганая вся рожа твоя. Уйди, уйди ты!— закричала она, энергическимъ движеніемъ вскочивъ на ноги.
‘Надзиратель подошелъ къ нимъ.
‘— Ты что скандалишь! Разв такъ можно…
‘— Оставьте, пожалуйста,— сказалъ Нехлюдовъ.
‘— Чтобъ не забывалась,— сказалъ надзиратель.
‘— Нтъ, подождите, пожалуйста,— сказалъ Нехлюдовъ.
‘Надзиратель отошелъ къ окну.
‘Маслова опять сла, опустивъ глаза и крпко сжавъ свои скрещенныя пальцами маленькія руки. Нехлюдовъ стоялъ надъ ней, не зная, что длать.
‘— Ты не вришь мн,— сказалъ онъ.
‘— Что вы жениться хотите — не будетъ этого никогда. Повшусь скоре! Вотъ вамъ.
‘— Я все-таки буду служить теб.
‘— Ну, это ваше дло. Только мн отъ васъ ничего не нужно. Это я врно вамъ говорю,— сказала она.— И зачмъ я не умерла тогда,— прибавила она, и заплакала жалостнымъ тономъ’.
Это ужасное объясненіе, при которомъ Нехлюдовъ играетъ такую жалкую роль, открываетъ ему глаза, и съ этого момента начинается для него настоящая казнь и вмст съ тмъ воскресеніе. ‘Да, такъ вотъ оно что! вотъ что! думалъ Нехлюдовъ, выходя изъ острога и только теперь вполн понимая всю вину свою. Если бы онъ не попытался загладить, искупить свой проступокъ, онъ никогда бы не почувствовалъ всей преступности его, мало того, и она бы не чувствовала всего зла, сдланнаго ей. Только теперь это все вышло наружу во всемъ своемъ ужас. Онъ увидлъ теперь только, что онъ сдлалъ съ душой этой женщины, и она увидала и поняла, что было сдлано съ нею. Прежде Нехлюдовъ игралъ своимъ чувствомъ, любовался самимъ собой и своимъ раскаяніемъ, теперь ему просто было страшно. Бросить ее,— онъ чувствовалъ это теперь,— онъ не могъ, а между тмъ не могъ себ представить, что выйдетъ изъ его отношеній къ ней’.
И первое, въ чемъ начинаетъ проявляться новый человкъ, пробуждающійся въ Нехлюдов, это вниманіе и сочувствіе къ чужимъ страданіямъ. Въ роман идутъ рядомъ дв работы, совершаемыя Нехлюдовымъ: работа надъ собой, надъ своимъ воскресеніемъ, и безкорыстная чистая работа для другихъ. Этотъ параллелизмъ, превосходно проведенный до мельчайшихъ деталей, длаетъ вполн понятнымъ окончательное торжество новаго человка, исполненнаго готовности на любое самопожертвованіе, надъ прежнимъ эгоистическимъ животнымъ, которое въ теченіе десяти лтъ подавляло всякое проявленіе духовнаго существа Нехлюдова. Такая побда не дается сразу и даромъ, какъ казалось вначал Нехлюдову посл его скоропалительнаго ршенія: ‘женюсь на ней, если надо’. Онъ увидлъ, что отъ Катюши это зависитъ гораздо больше, чмъ отъ него, а кром того, въ самомъ этомъ ршеніи было больше фарисейскаго самолюбія, чмъ искренняго горячаго чувства.
Трудно совлекается старый человкъ со всмъ его комплексомъ привычекъ, взглядовъ, отношеній къ другимъ людямъ, съ которыми онъ сжился и связанъ тысячами неуловимыхъ, но весьма прочныхъ нитей. Вся вторая часть романа посвящена описанію той внутренней и вншней борьбы, которую ему приходится вести съ той минуты, когда свое ршеніе посвятить себя Катюш и страждущимъ онъ начинаетъ приводить въ исполненіе. Эта часть далеко уступаетъ первой по художественности. Въ ней больше отведено мста размышленіямъ и наблюденіямъ, устами Нехлюдова то и дло говоритъ самъ Толстой, что такъ любитъ авторъ вообще. Въ деревн Нехлюдовъ пытается растолковать мужикамъ теорію Генри Джоржа о націонализаціи земли, — теорію, которой Толстой, видимо, придаетъ вполн серьезное значеніе. Въ столиц авторъ водитъ Нехлюдова по разнымъ пріемнымъ высокопоставленныхъ лицъ, и здсь его мткія характеристики и опредленія разныхъ учрежденій боле интересны и важны, чмъ увлеченіе Генри Джоржемъ. Здсь для него открывается широкое поле для уничтожающей критики, съ которою Толстой относится къ обществу. Сцена въ сенат, разборъ кассаціонной жалобы, поданной Нехлюдовымъ отъ имени Масловой, превосходна. Лучше всего, однако, удивительныя характеристики сановныхъ лицъ, по истин подлинные историческіе портреты, напоминающіе его же характеристики съ ‘Войн и мир’. Въ нихъ сконцентрировано все бездушье и формализмъ высшей бюрократіи, далекой отъ всего живого, неспособной понять даже, когда это живое стонетъ и корчится въ мукахъ отъ тхъ экспериментовъ, какіе продлываетъ надъ нимъ формализмъ. Припомнимъ, напр., стараго генерала спирита, съ блымъ крестомъ въ петличк, къ которому Нехлюдовъ обращается съ просьбой о смягченіи участи одного заключеннаго. ‘Онъ строго исполнялъ предписанія высшаго начальства и особенно дорожилъ этимъ исполненіемъ. Приписывая этимъ предписаніямъ особенное значеніе, онъ считалъ, что все на свт можно измнить, но только не эти предписанія’. Въ изображеніи этого живого мертвеца есть что-то почти мистическое, апокалипсическое, и васъ невольно охватываетъ то же чувство безнадежности, какъ и Нехлюдова. Не мене хороши и типы сенаторовъ, обсуждающихъ кассаціонную жалобу, но вполн и ярче другихъ изображеніе дяди Нехлюдова, бывшаго министра, ‘главныя качества котораго состояли въ томъ, во-первыхъ, что онъ умлъ понимать смыслъ написанныхъ бумагъ и законовъ и хотя и нескладно, но умлъ составлять удобопонятныя бумаги и писать ихъ безъ ореграфическихъ ошибокъ, во-вторыхъ, въ томъ, что онъ былъ чрезвычайно представителенъ, и, гд нужно было, могъ являть видъ не только гордости, но неприступности и величія, а гд нужно было, могъ быть подобострастенъ, въ-третьихъ, въ томъ, что у него не было никакихъ общихъ принциповъ или правилъ, ни нравственныхъ, ни государственныхъ, и что онъ поэтому со всми могъ быть согласенъ, когда это нужно было, и когда это нужно было, могъ быть со всми не согласенъ. Поступая такъ, онъ старался только о томъ, чтобы былъ выдержанъ тонъ и не было явнаго противорчія самому себ, къ тому же, нравственны или безнравственны его поступки сами по себ, и произойдетъ ли отъ нихъ величайшее благо или величайшій вредъ для Россійской имперіи или для всего міра,— онъ былъ совершенно равнодушенъ. Когда онъ сдлался министромъ, не только вс зависвшіе отъ него, а зависло отъ него очень много людей и приближенныхъ, но и вс посторонніе люди, и онъ самъ были уврены, что онъ очень умный государственный человкъ. Но когда прошло извстное время, и онъ ничего не устроилъ, ничего не показалъ и когда, по закону борьбы за существованіе, точно такіе же, какъ и онъ, научившіеся писать и понимать бумаги, представительные и безпринципные чиновники вытснили его, и онъ долженъ былъ выйти въ отставку, то всмъ стало ясно, что онъ былъ не только не особенно умный человкъ, но очень ограниченный и мало образованный, хотя и очень самоувренный человкъ, который едва-едва поднимался въ своихъ взглядахъ до уровня передовыхъ статей консервативныхъ газетъ. Оказалось, что въ немъ ничего не было отличающаго его отъ другихъ мало образованныхъ и самоувренныхъ чиновниковъ, которые его вытснили, и онъ самъ это понялъ, но это нисколько не поколебало его убжденія въ томъ, что онъ долженъ каждый годъ получать большое количество казенныхъ денегъ и новые ордена’.
Единственное, до извстной степени человческое лицо, съ которымъ сталкивается Нехлюдовъ, это его бывшій товарищъ Селенинъ, по крайней мр, въ немъ еще живо чувство не вншней, а внутренней порядочности. Но и онъ уже почти совсмъ отравленъ мертвечиной бюрократіи, и для него важне форма, а не сущность. Онъ стоитъ за отказъ въ пересмотр дла Катюши только потому, что не соблюдена формальность — ‘надо было записать въ протоколъ’. Этого не сдлано, и пусть гибнетъ человкъ. Встрча съ Селенинымъ является послднимъ толчкомъ, окончательно заставляющимъ Нехлюдова махнуть рукой на этотъ мертвый кругъ, гд онъ нкогда вращался. Примръ Селенина, когда-то такого правдиваго, врнаго, честнаго и чистаго, котораго этотъ кругъ все-таки превратилъ въ мумію,— убждаетъ его, что для живой души, для хорошей, умной и честной работы на пользу людей здсь нтъ мста. И служба, и семьи здсь все ‘не то’, одна ложь и взаимный обманъ. Въ то же время есть что-то подкупающее и заманчивое въ тхъ мягкихъ, культурно-утонченныхъ формахъ, въ которыя отлились здсь ложь и обманъ. Нехлюдовъ это испытываетъ на себ въ мимолетномъ флирт, завязывающемся у него съ женой того больного чиновника. отъ котораго зависитъ судьба политическихъ. У него возникаетъ мучительное сомнніе. ‘Хорошо ли я сдлаю, ухавъ въ Сибирь? И хорошо ли сдлаю, лишивъ себя богатства?’ Но разъ понявъ ложь всего этого круга, онъ уже не можетъ вернуться туда, его гонитъ чувство гадливости, какое онъ испытываетъ отъ общаго лганія, взаимнаго лицемрія и чудовищной наглости царящаго здсь животнаго эгоизма. И прежде приходилось ему испытывать такое же ощущеніе гадливости, въ т минуты, когда онъ производилъ, по его выраженію, ‘чистку души’, но раньше дальше ‘чистки’ дло не шло. Очищенную душу онъ снова и не медля засорялъ тмъ же хламомъ. Теперь въ его душ была забота, много заботъ о другихъ, о самыхъ важныхъ для нихъ длахъ, и эта забота не позволила ему удаляться съ избранной дороги.
Изъ Петербурга Нехлюдовъ возвращается наполовину возрожденнымъ и вполн воскресаетъ къ новой жизни, пройдя тягостный путь отъ Москвы до Иркутска по ужаснымъ этапамъ вмст съ партіей, въ которой идетъ Маслова. Третья часть, самая краткая, видимо много-много сокращенная, едва ли не самая интересная, хотя и не такъ сильно написана, какъ первая. Въ литератур послдняго времени впервые выступаютъ здсь политическіе ссыльные, съ которыми удается Нехлюдову помстить Маслову и тмъ уберечь ее отъ ужасовъ уголовной среды. Огромный талантъ, его несравненная психологическая проницательность помогли Толстому справиться съ этой новой задачей. Онъ обрисовалъ рядъ типовъ политическихъ ссыльныхъ, избжавъ двухъ крайностей — не возводя на пьедесталъ и не принизивъ ихъ. Они вышли у него такими же живыми людьми, какъ и остальные, кого только онъ коснулся своимъ магическимъ творческимъ перомъ. Онъ сумлъ подмтить въ нихъ и то, что сближаетъ ихъ съ обыкновенными людьми, и то, что выдляетъ ихъ изъ ряда обыкновенныхъ. Художественная перспектива соблюдена съ поразительной врностью, и въ свою огромную галлерею типовъ Толстой ввелъ рядъ новыхъ. Послдующей литератур остается только ихъ дополнять и развивать,— тонъ данъ врный и путь указанъ настоящій.
Нехлюдовъ, видя ихъ благотворное вліяніе на Маслову, сближается съ ними дорогой и, узнавъ ихъ ближе, убждается, ‘что это не были сплошные злоди, какъ ихъ представляли себ многіе, и не были сплошные герои, какими нкоторые изъ нихъ считали людей своей партіи, а были обыкновенные люди, между которыми были, какъ и везд, хорошіе и дурные, и средніе люди. Были между ними и такіе, которые руководствовались эгоистическими, тщеславными мотивами, большинство же было привлечено знакомымъ Нехлюдову, по военному времени, желаніемъ опасности, риска, наслажденіемъ игры своей жизнью, чувствами, свойственными самой обыкновенной энергической молодежи… Это были такіе же люди, какъ и вс, но съ тою разницей, что т изъ нихъ, которые были выше средняго уровня, были гораздо выше его, т же, которые были ниже средняго уровня, были гораздо ниже его, представляя изъ себя часто людей несправедливыхъ, притворяющихся и вмст съ тмъ самоувренныхъ и гордыхъ’.
Въ описаніи Толстого, однако, большинство, если не вс, несомннно выше того средняго уровня, которымъ ихъ мряетъ авторъ. Только одинъ, нкто Новодворовъ, производитъ нсколько иное впечатлніе, и Нехлюдовъ, ‘не смотря на то благодушное настроеніе, въ которомъ онъ находился во время путешествія’, не любитъ его и даже презираетъ въ душ. Вс портреты набросаны бгло, за исключеніемъ двухъ — двушки Марьи Павловны и Симонсона, къ которымъ Толстой постоянно возвращается, рисуя ихъ съ необычайной теплотой и любовью. Первая является у него олицетвореніемъ истинной дйственной доброты и дятельной любви къ людямъ, идеаломъ настоящаго человка. Одинъ изъ ея товарищей, тотъ самый Новодворовъ, столь несимпатичный автору, шутя, говоритъ про нее, что она предается спорту благотворенія. И это была правда. Весь интересъ ея жизни состоялъ, какъ для охотника найти дичь, въ томъ, чтобы найти случай служенія другимъ. И этотъ спортъ сдлался привычкой, сдлался дломъ ея жизни. И длала она это такъ естественно, что вс, знавшіе ее, уже не цнили, а требовали этого’. Другой, Симонсонъ, выступаетъ олицетвореніемъ самостоятельной мысли, всецло стремящейся къ правд жизни. Онъ никогда не подчиняется чужому мннію, а только голосу собственнаго разума, и что признаетъ правильнымъ, тому слдуетъ неуклонно. Съ людьми онъ былъ кротокъ и скроменъ, но ‘когда онъ ршилъ что-нибудь, ничто уже не могло остановить его’.
Эти два человка оказали ршительное вліяніе на судьбу Масловой. Марья Павловна своей любовью къ ней, какъ къ несчастной, нуждающейся въ помощи. Симонсонъ тмъ, что горячо и безповоротно полюбилъ ее. ‘Маслова женскимъ чутьемъ очень скоро догадалась объ этомъ, и сознаніе того, что она могла возбудить любовь въ такомъ необыкновенномъ человк, подняло ее въ ея собственномъ мнніи. Нехлюдовъ предлагалъ ей бракъ по великодушію и по тому, что было прежде, но Симонсовъ любилъ ее такою, какою она была теперь, и любилъ прямо за то, что любиль’. Судьба Катюши ршилась такимъ образомъ, и Толстой сумлъ сдлать это ршеніе вполн жизненнымъ и простымъ. Окончательное преображеніе Катюши въ обществ хорошихъ людей подъ вліяніемъ двухъ равно сильныхъ чувствъ вполн естественно. Не испорченная, по существу здоровая и хорошая натура двушки очнулась изъ подъ наслоенія житейскаго хлама и проявила себя такою, какою она была до роковой для нея встрчи съ Нехлюдовымъ. Катюша нсколько колеблется между Нехлюдовымъ и Симонсономъ. Перваго она сама любитъ, старое чувство къ нему не могло не проснуться при вид его раскаянія и тхъ усилій, какія онъ длалъ для облегченія ея жизни. Второй любитъ ее, и она принимаетъ его предложеніе. Съ тмъ же женскимъ инстинктомъ она поняла, что въ Нехлюдов говоритъ только великодушіе, а не любовь къ ней, и что жизнь съ нимъ въ Сибири превратилась бы для обоихъ въ своего рода каторгу. Ее подавляла бы ежедневно мысль о его великодушіи, его — сознаніе необходимости выполнить долгъ до конца. Тогда какъ Симонсонъ предлагалъ ей чистое и горячее чувство, жизнь на правахъ равной съ равнымъ, общее дло и общіе интересы. Въ этомъ ршеніи ея сказывается полная побда прежней Катюши, только возвышенной и очищенной страданіемъ, надъ гршной Катюшей, какою встртилъ ее Нехлюдовъ на скамь подсудимыхъ. Она вторично приноситъ ему себя въ жертву, сознательно отказываясь отъ любимаго человка, чтобы не испортить ему жизни.
Катюша, дйствительно, воскресла. Какъ бы ни сложилась ея дальнйшая жизнь, будетъ она счастлива съ новымъ мужемъ или нтъ — это уже не важно. Одно несмннно — это будетъ жизнь хорошихъ людей, тружениковъ, честно несущихъ крестъ свой и въ мру силъ помогающихъ другимъ нести его. Иное дло Нехлюдовъ. Онъ тоже преобразился, и для него нтъ возврата къ прежней, сытой и праздной, жизни тунеядца, жизни гриба-паразита, высасывающаго соки изъ благороднаго дерева. Онъ понялъ это при послднемъ свиданіи съ Катюшей. Одинъ моментъ на него напала слабость, когда онъ видлъ счастливую семейную чету въ губернаторскомъ дом, ‘и ему стало завидно и захотлось себ такого же изящнаго, чистаго какъ ему казалось, счастья’. Но то, что онъ снова увидлъ въ тюрьм, пробудило его. То, что было въ дом генерала, то былъ сонъ, а это, все то, что онъ видлъ теперь, и вся та дятельность, которую вызывало и которой требовало отъ него все то, что онъ видлъ, была настоящая жизнь, настоящая дйствительность’. Только усыпленные и ослпленные ‘изящнымъ и чистымъ’ личнымъ счастьемъ могутъ чувствовать себя далекими отъ ужаса этой настоящей жизни. Кто разъ пробудился и понялъ эту дйствительную жизнь, лишенную всякихъ прикрасъ изящества и чистоты, тотъ не можетъ искать для себя такого личнаго счастья. Для него — иной путь, иное счастье.
Этотъ путь Толстой указываетъ словами евангелія, въ притч о виноградаряхъ. ‘Въ этомъ все’ — думалъ Нехлюдовъ.— ‘Я жилъ и вс мы живемъ въ нелпой увренности, что мы сами хозяева своей жизни, что она дана намъ для нашего наслажденія. А, вдь, это, очевидно, нелпо. Вдь, если мы посланы сюда, то по чьей-нибудь вол и для чего-нибудь. А мы ршили, что мы, какъ грибы: родились и живемъ только для своей радости, и ясно, что намъ дурно, какъ дурно работнику, не исполняющему воли хозяина. Воля же хозяина выражена въ ученіи Христа. Только исполняй люди это ученіе, и на земли установится царство Божіе и люди получатъ наибольшее благо, которое доступно имъ’.
Романъ на этомъ оканчивается, а новая жизнь для Нехлюдова этимъ должна начаться. Толстой не даетъ никакихъ указанія, въ какой форм проявится новая жизнь Нехлюдова. Мы можемъ, конечно, предположить, что онъ станетъ продолжать ту работу для другихъ, которую длалъ для Катюши и всхъ, такъ или иначе связанныхъ съ нею. Но этого, однако, мало, хотя и страшно много само по себ. Вопросъ гораздо сложне и трудне, чмъ онъ представляется Нехлюдову. Недаромъ же люди почти дв тысячи лтъ слышатъ ученіе Христа и все еще не могутъ устроить своей жизни согласно этому ученію. Значитъ, есть что-то, что сильне ихъ, что мшаетъ имъ, и ссылка на это ученіе, какъ на разршеніе всего, еще не даетъ отвта на вопросъ, поставленный Нехлюдовымъ, что длать? Какъ устроить жизнь, чтобы не было ни ‘ослпленныхъ’, ни ‘сумасшедшихъ’, ни ‘озврвшихъ’ людей? Громадная, неоцненная заслуга автора въ томъ и заключается, что онъ съ страшной силой возбуждаетъ въ читател этотъ вопросъ. Его романъ сильне его проповди, какъ, вообще, жизнь сильне самыхъ умныхъ и строго логическихъ разсужденій. А ‘Воскресеніе’ — это сама жизнь, это — печальная и ужасвая правда. Исторія Катюши — это исторія тысячи-тысячъ Катюшъ, гибнущихъ на зар жизни и не воскресающихъ никогда. Исторія Нехлюдова — тоже обычная исторія постепеннаго паденія огромной массы когда-то хорошихъ и чистыхъ юношей, превращающихся въ сытыхъ самодовольныхъ животныхъ, въ ‘безуміи эгоизма’ не замчающихъ этого паденія. А вся обстановка, при которой разъигрывается драма этихъ двухъ людей, жизнь въ тюрьм, судъ, этапъ, высшая бюрократія — разв это не сама дйствительность, та ‘настоящая жизнь’, къ которой мы такъ привыкли, что уже и не замчаемъ всхъ ея ужасовъ? И нуженъ такой огромный талантъ, какъ Толстого, чтобы заставить насъ очнуться и задуматься надъ него.
Этого результата Толстой несомннно достигъ. Ни одно крупное художественное произведеніе не было до сихъ поръ такъ распространено, какъ ‘Воскресеніе’, такъ читаемо и обсуждаемо. Оно проникло въ самые далекіе уголки, куда рдко проникаетъ книга, и тамъ возбудило еще большее вниманіе, чмъ на поверхности жизни. Огромное значеніе этого факта скажется въ той или иной форм въ свое время. Теперь же можно сказать, что результатъ будетъ самый благотворный, ибо мысли и чувства, возбуждаемыя романомъ, очищаютъ душу и воскресятъ не одного Нехлюдова, спасутъ не одну Катюшу.
Февраль 1900 г.