ВОСЕМНАДЦАТЫЙ ГОД
ВОСЕМНАДЦАТЫЙ ГОД
О РОМАНЕ АЛЕКСЕЯ ТОЛСТОГО
О РОМАНЕ АЛЕКСЕЯ ТОЛСТОГО
И. Машбиц-Веров.
‘Литературная газета’, No 8, 1929
Восемнадцатый год, Машбиц-Веров И., Год: 1929
Время на прочтение: 3 минут(ы)
Алексей Толстой всегда был оптимистом.
Даже когда он с нескрываемой скорбью рисовал разрушавшиеся дворянские гнезда, экономически и морально опустившихся культурных помещиков — последних могикан былого величия, даже тогда Ал. Толстой находил жизнь прекрасной и удивительной.
В чем же писатель видел эту неиссякаемую прелость жизни?
Глубочайшая сущность Толстого — в непосредственности ощущения бытия. Именно в ощущении, а не в понимании, не в разумно-волевом его постижении, и тем менее — в стремлении перестраивать мир. Толстой учит, что жизнь великолепна ‘сама-по-себе’: красками, запахами, звуками, солнцем, ощущением здоровья и красоты, и особенно женской любовью. Любовь — это то высшее, что знает Ал. Толстой, на чем, по существу, покоится весь его мир. Не даром в предисловия к первой книге ‘Хождение по мукам’ (‘Сестры’), в предисловии к роману, ‘охватывающему — по словам автора — трагическое десятилетие русской истории’ (1912—1922), он пишет так: ‘Третья часть трилогии (заключительная) — о прекраснейшем на земле (!), о милосердной любви, о русской женщине, неслышными стопами прошедшей по всем мукам, заслонив ладонью от ледяных, от смрадных ветров живой огонь светильника Невесты’. {Цитирую по берлинскому изданию ‘Сестер’.}
Женщина и ее любовь, как ось мира! Ал. Толстой, очевидно, собирается осветить проблему ‘Русской Земли’, проблему величайшего десятилетия, включающего империалистическую войну в Октябрь — через светильник ‘прекраснейшего на земле’, через ‘светильник Невесты’. По справедливости говоря,— слабоватый светильник!
То мировоззрение, вернее мироощущение, которое А. Толстой проповедывал почти во всех своих произведениях до последнего времени — заслуженно ставило его в ряды правых, по существу, реакционных писателей. Разумеется, здесь не было откровенно-политической реакции. Здесь не было также таких очевидно-вредных, абсолютно неприемлемых элементов познания, как, окажем, мистика Клышова, или непримиримый пессимизм Ценского. Но вся психология и ‘правда’ героев Толстого, воя сущность его катит — выражение настроений отживающих ‘потерявших актуально-историческое значение, не способных более к борьбе дворян. И именно об’ективно-историческая импотентность и обреченность класса, в силу самозащиты, выработала эту философию всеоправдывающей радости ‘непосредственного’ ограниченного бытия.
И вот — на этом фоне творчества Толстого до последнего времени,—несомненно большим сдвигом является его роман ‘1918-й год’. Прежде всего Толстой здесь дает небывалый для него историко-политичесиий охват явлений. Любовь справедливо отодвигается на какое-то десятое, второстепенное место, трагедия и радости любви ни в коей мере не оказываются ведущими. Писатель действительно начинает думать о стране, о трагических судьбах России, болеет ее болями, мучительно вглядывается, чтобы понять, в кровавый и вздыбленный 1938-й год.
В ‘1918 годе’ Толстой впервые недвусмысленно высказывается о белой армии, об ее об’ективной роли, скрытых вожделениях и борцах.
‘…На офицерских собраниях,— пишет Толстой,— было дико и страшно слушать шумное бахвальство под звон стопочек, похвалы братоубийственной лихости. Эти молодые, когда-то изящные лица ‘крестоносцев’ обезображены нетерпением убивать, карать, мстить, (курсив всюду наш И. М. В.), вот они, стоя со стопочками девяностопятиградусного спирта, поют мертвый гимн тому, кто был ничтожнейшим из людей был расстрелян, сожжен, развеян по ветру, как некогда Лжедимитрий, и, если бы можно было собрать всю кровь, пролитую по его бессильной воле, то народ, конечно, утопил бы его живого в этом глубоком озере…’.
От своего имени автор, далее, так определяет конечные цели белогвардейцев:
‘…Получалось так, что сотни студентов, гимназистов, кадетов, юнкеров, прапорщиков, веривших в Корнилова как в высшее существо, гибли от ран, тонули, зам ерзали,—отдавали жизнь для того, чтобы фабрикант, биржевик, купчина спокойно спали в пышной спальне чтобы веселый барин попрежнему, заливаясь валдайскими бубенцами, пылил по проселочным дорогам, чтобы мужик снова закрутил головой на полутора десятинах…’.
Так политически-отчетливо Ал. Толстой — художник никогда еще не мыслил. За ним не даром установилась слава художника, который не умеет рисовать людей мысли, который не умеет передавать идеи. ‘1918-й год’ разрушает это установившееся доение. Это безусловно книга человека, много думавшего и передумавшего. И впервые также ‘тысячи’ красноармейцев, ‘тысячи’ борцов, мл мо ‘которых проходил бездумно’ ранее,— встали перед Толстым ‘в рост со временем, косматые, огромные, обезображенные муками, у иных, и слов нет сказать, одна винтовка в руке… Вот она — Россия, вот она — Революция’.
Разумеется было бы наивно назвать сейчас Ал. Толстого ‘попутчиком’. Это еще преждевременно. Но уже бессмысленно также издеваться в роде Маяковского над ‘рабоче-крестьянским графом’. Толстой стоит неизмеримо выше и Булгакова, и Ценского, и Замятина, и ряда других правых писателей, по крайней мере, в оценке гражданской войны и белой армии. Правда, гражданскую войну Толстой ‘оправдывает’ не из соображений революционного порядка. У него есть свои счеты и свое оправдание гражданской войны. Я говорю о сменовеховстве Ал. Толстого.
В несколько приглушенном виде (но все же достаточно отчетливо) в ‘1918-м годе’ проходит такой мотив: Красная армия велика, дескать, тем, что она восстановила ‘великую Россию’. И Краснов, и Деникин, и гетман — каждый по-своему,— продавали Россию: кто немцам, кто Антанте. И вот в это время:
‘…Кто ждал, что Великороссия, отрезанная от морей, от хлебных губерний, от угля и нефти, голодная, нищая, в тифозном жару, изнемогшая от мировой войны, не покорится, стиснув зубы, проклиная и мать и бога, снова пошлет сынов своих на еще более страшные битвы… Год назад народ без памяти бежал с фронта, страна как-будто превращалась в безначальное анархическое болото, но в нем уже начали появляться внутренние силы сцепления…’.
За эту огромную ‘силу сцепления’, вновь из хаоса, из страшной опасности —‘Россия — колония!’ — создавшую мощную державу, за его сохранение ‘великой России’ — Толстой и оправдывает, и благословляет даже Красную армию. Ясно: концепция Толстого — концепция отчетливо сменовеховская: Красная армия боролась не за ‘великую Роосию’, а за СССР, и разница здесь вовсе не в одном названии. Разница колоссальная! Но даже принимая во внимание это сменовеховство, нельзя все же не признать ‘1918-й год’ явлением большим и положительным.