‘Русское Богатство’, No 5, 1913
Письма А. П. Чехова. Том III (1890-1891), Чехов Антон Павлович, Год: 1913
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Письма А. П. Чехова. Томъ III (1890—1891). Изд. М. П. Чеховой. Москва. 1913. Стр. XII — 361. Ц. 1 р. 25 к.
Новый томъ писемъ Чехова охватываетъ всего двухлтній, но важный моментъ въ его жизни: его поздки въ восточную Азію и западную Европу. Окружающимъ казалась мало мотивированной та настойчивость, съ которой писатель вдругъ сталъ осуществлять мысль о поздк въ Сибирь, да и самъ онъ опредлялъ ее, какъ mania Sachalinosa. Но, если слабы, были доводы. Чехова, то, очевидно, сильне ихъ была какая-то невыразимая внутренняя необходимость. Не трудно считать поздку вокругъ: Азіи въ прямомъ смысл безрезультатной. Умный человкъ и талантливый писатель, Чеховъ многое узналъ въ путешествіи и написалъ о Сахалин недурную книгу., Но какое мсто занимаетъ она въ его литературномъ облик, какими образами обогатило его путешествіе, какія краски положило оно въ его палитру? Ничего этого не видно. Чеховъ ждалъ, что его поздка дастъ ему хоть два-три дня, о которыхъ онъ будетъ потомъ вспоминать всю свою жизнь съ горечью или съ восторгомъ, Но и въ этомъ онъ скоре ошибся. Онъ, правда, писалъ — черезъ полтора мсяца посл отъзда: ‘Я доволенъ и благодарю Бога, что Онъ далъ мн силу и возможность пуститься въ это путешествіе… Многое я видлъ и многое пережилъ, и все чрезвычайно интересно и ново для меня не какъ для литератора, а просто какъ для человка’. Однако, въ сущности, въ письмахъ нтъ, указаній на глубокія впечатлнія. И въ дальнйшемъ Чеховъ видлъ страшныя вещи, но художникъ не отозвался на нихъ, и все, что онъ видлъ, не нашло боле яркаго выраженія, чмъ., то, что онъ вычиталъ до поздки: ‘Изъ книгъ, которыя я прочелъ и читаю, видно, что мы сгноили въ тюрьмахъ милліоны людей, сгноили зря, безъ разсужденія, варварски, мы гоняли людей по холоду въ кандалахъ десятки тысячъ верстъ, заражали сифилисомъ, развращали, размножали преступниковъ и все это сваливали на тюремныхъ красноносыхъ: смотрителей. Теперь вся. образованная Европа знаетъ, что виноваты не смотрителя, а вс. мы, но намъ до этого дла нтъ, это неинтересно’, Любопытно продолженіе этихъ замчаній: ‘Прославленные шестидесятые годы не сдлали ничего для больныхъ и заключенныхъ, нарушивъ такимъ образомъ самую главную заповдь христіанской цивилизаціи’. Въ другомъ письм — тоже къ Суворину — говорится:. ‘Еслибы мн предложили на выборъ что-нибудь изъ двухъ: ‘идеалы’ ли. знаменитыхъ шестидесятыхъ годовъ, или самую плохую земскую больницу настоящаго, то я, не задумываясь, взялъ бы вторую’. Не останавливаясь на томъ, что Чеховъ не усматриваетъ никакой причинной связи между ныншней земской больницей и идеалами шестидесятыхъ, годовъ, отмтимъ другую странность: въ письмахъ къ Суворину шестидесятые годы — ‘прославленные’ и ‘знаменитые’, съ неизмнной ироніей, а въ извстномъ письм къ Плещееву: ‘шестидесятые годы — святое время’. Въ этомъ противорчіи несомннно одна изъ тхъ тяжелыхъ чертъ Чехова, въ которыхъ онъ самъ каялся и которыя счелъ бы недостойнымъ затушевывать-его почитатель, желающій до конца понять любимаго писателя. Не то, чтобы онъ замалчивалъ что-нибудь. Россію онъ зналъ хорошо и не разъ говорилъ цнную правду Суворину, — на котораго она производила довольно слабое впечатлніе. Вотъ, напримръ, общіе итоги путешествія въ первомъ письм но возвращеніи: ‘Знаю я теперь очень многое, чувство же привезъ я съ собою нехорошее… Бдность, невжество и ничтожество, могущіе довести до отчаянія. Одинъ честный человкъ на 99 воровъ, оскверняющихъ русское имя… Возмущался (я), слушая, какъ мои спутники-россіяне бранятъ англичанъ за эксплоатацію инородцевъ. Я думалъ: да, англичанинъ эксплуатируетъ китайцевъ, сипаевъ (sic!), индусовъ, но за то даетъ имъ дороги, водопроводы, музеи, христіанство, вы тоже эксплоатируете, но что вы даете?’. И дальше: ‘Мы, говорятъ въ газетахъ, любимъ нашу великую родину, но въ чемъ выражается эта любовь? Вмсто знаній — нахальство и самомнніе паче мры, вмсто труда лнь и свинство, справедливости нтъ, понятіе о чести не идетъ дальше ‘чести мундира’, мундира, который служитъ обыденнымъ украшеніемъ нашихъ скамей для подсудимыхъ’. Здсь, быть можетъ,— зачатокъ новыхъ настроеній Чехова, здсь уплотняются, становятся прочно на почву собственныхъ наблюденій его до путешествія неопредленные взгляды, здсь уясняются для него его общественныя симпатіи — и ироніей судьбы дышитъ то обстоятель ство, что вышеприведенныя слова обращены къ Суворину и заканчиваются восклицаніемъ: ‘Мн страстно хочется поговорить съ Вами. Душа у меня кипитъ. Никого не хочу кром Васъ, ибо. съ Вами только и можно говорить’. Въ дальнйшемъ жизнь показала Чехову, стоитъ ли говорить съ умнымъ Суворинымъ, когда ‘душа кипитъ’… Во всякомъ случа, уже въ 1891 году онъ пишетъ брату: ‘мое сотрудничество въ ‘Нов. Вр.’… не принесло мн, какъ, литератору, ничего кром зла’. Кстати о Суворин, подобно прочимъ, и онъ впослдствіи обвинялъ H. К. Михайловскаго въ излишней требовательности къ Чехову, тогда какъ Чеховъ ‘былъ тмъ поэтомъ, который поетъ, какъ птица,— поетъ и радуется’. Между тмъ одно изъ писемъ Чехова со всей очевидностью показываетъ, что въ свое время и Суворинъ видлъ въ творчеств Чехова т же недостатки, которые, правильно или неправильно, отмчалъ въ немъ Михайловскій, Чеховъ отвчалъ Суворину: ‘Вы браните меня за объективность, называя ее равнодушіемъ къ добру и злу, отсутствіемъ идеаловъ и идей и проч. Вы хотите, чтобы я, изображая конокрадовъ, говорилъ бы: кража лошадей есть зло. Но вдь это и безъ меня давно извстно. Пусть судятъ ихъ присяжные засдатели, а Мое дло показать только’ какіе они есть. Я пишу: вы имете дло съ конокрадами, такъ знайте же, что это не нищіе, а сытые люди, что это люди культа и что конокрадство есть не просто кража, а страсть. Конечно, было бы пріятно сочетать художество съ проповдью, но для меня лично это чрезвычайно трудно и почти невозможно по условіямъ техники. Вдь чтобы изобразить конокрадовъ въ 700 строкахъ, я все время долженъ говорить и думать въ ихъ тон и чувствовать въ ихъ. дух, иначе, если я подбавлю. субъективности, образы расплывутся и разсказъ не будетъ такъ компактенъ, какъ надлежитъ быть всмъ коротенькимъ разсказамъ. Когда я пишу, я вполн разсчитываю на читателя, полагая, что недостающіе въ разсказ субъективные элементы онъ подбавитъ самъ’. Отказался Чеховъ впослдствіи отъ этихъ воззрній въ теоріи или нтъ,— практика его ушла отъ нихъ, онъ не такъ ужь ‘разсчитывалъ на читателя’, онъ сталъ и ‘подбавлять субъективные элементы’ или, точне, онъ сталъ провоцировать эту субъективность, онъ росъ художественно, росъ идейно — и каждая книга его писемъ полна свидтельствъ объ этомъ рост, о развитіи, объ ученіи. И тотъ, кто знаетъ Чехова въ его письмахъ, тотъ понимаетъ, что этому человку великаго дарованія, было отъ чего избавиться. Какъ характерны, напримръ, мелочи безвкусія, тамъ и сямъ разсянныя въ письмахъ, называть г. Флексера — m-r Филоксера, баронессу Икскуль — Выхухоль, говорить вмсто Судогда — Судорога, вмсто предводитель дворянства — ‘предводитель дворняжекъ’: какъ все это мало вяжется съ тонкимъ юморомъ самого Чехова и какъ много говоритъ о сред. Отъ ея вкусовъ и воззрній уходилъ Чеховъ, трудно выяснить съ достаточной опредленностью, какое значеніе въ этомъ рост имли вншнія впечатлнія, но разница очевидна.
Сыграла очевидную роль поздка по Западной Европ Въ Чехов всегда былъ нкій паосъ культуры, гуманитарно онъ былъ мало образованъ, но естественно-научное образованіе, пройденное имъ, внушило ему глубокое уваженіе къ завоеваніямъ положительной европейской мысли, здравый смыслъ заставлялъ высоко цнить пріобртенія вншней культуры, а ‘святыя чудеса’ европейскаго искусства захватывали его непосредственно-художественную натуру. Бурный восторгъ вызываетъ въ немъ Вна даже тмъ, что въ ней не стоитъ восторга. Все здсь великолпно, ‘Улицы широкія, изящно вымощенныя… Магазины — это не магазины, а сплошное головокруженіе, мечта! Церкви громадныя, но он не давятъ своею громадою, а ласкаютъ глаза… Только вчера и сегодня я какъ слдуетъ понялъ, что архитектура въ самомъ дл, искусство… Въ каждомъ переулк непремнно книжный магазинъ’. ‘Все великолпно’ — и то что ‘галстуховъ въ окнахъ милліарды’, и то, что кругомъ ‘вжливость и предупредительность’ и то, что извозчики ‘франты въ пиджакахъ, читаютъ газеты’, и то, что ‘все чертовски изящно’. Это не иронія, это — восторгъ паломника. Вна — ‘ее нельзя сравнить ни съ однимъ изъ тхъ городовъ, какіе я видлъ въ своей жизнъ’, Венеція — ‘замчательне я въ своей жизни городовъ не видлъ’. И такъ дале, не смотря даже на то, что вскор восторги смнились, ‘утомленіемъ и, желаніемъ пость щей съ грешневой кашей’. ‘Наступили Бедекеръ и дурная погода’, — но Чеховъ увезъ изъ Европы глубокое уваженіе къ ней, котораго не нарушилъ и такой ‘разбойничій вертепъ’, какъ Монте-Карло. Возмущенно протестовалъ онъ противъ заключенія Григоровича, будто ‘Чеховъ принадлежитъ къ тому поколнію, которое замтно стадо отклоняться отъ Запада’: ‘Надо быть быкомъ, чтобы, пріхавъ первый разъ въ Венецію или во Флоренцію, стать (начать?) ‘отклоняться отъ Запада’. Въ этомъ отклоненіи мало ума’. Глубокая внутренняя работа сопровождала поспшное, сумбурное, утомительное путешествіе.’Италія… единственная страна, гд убждаешься, что искусство въ самомъ дл есть царь всего, а такое убжденіе даетъ бодрость’. Жадно цплялся Чеховъ за всякое убжденіе, дающее бодрость, позже — какъ убждаетъ, напр., ‘Невста’ — онъ находилъ ее и въ другихъ убжденіяхъ. Но такъ или иначе его бодрость покоилась на вр- въ человческое творчество, на мысли о необходимости борьбы за культуру. Оба путешествія 1890—91 годовъ закрпили и упрочили въ немъ эту мысль.