Воровка детей
Воровка детей
Перевод с французского Брониславы Рунт
I.
I.
II
II
III
III
Воровка детей, Эркман-Шатриан, Год: 1862
Время на прочтение: 13 минут(ы)
Эркман-Шатриан
В 1817 году ежедневно можно было видеть блуждавшую по улицам Гессен-Дармштадтского квартала, в Майнце, высокую тощую женщину, со впалыми щеками, с диким взглядом: истинное подобие безумия. — Эта несчастная, по имени Христина Эвиг, бывшая матрасница, проживавшая в переулке Малого Затвора, за собором, лишилась рассудка вследствие ужасного события.
Переходя однажды вечером через извилистую улицу Трех Лодок, со своей маленькой дочкой, которую она держала за руку, бедная женщина вдруг заметила, что она на миг выпустила руку ребенка и уже более не слышит звука его шагов. Оглядываясь, она стала звать:
— Дёйбша!.. Дёйбша!.. Где же ты?
Никто не ответил, а улица, насколько простирался ее взор, была пустынна. Тогда, крича, называя дочь по имени, она бегом вернулась к гавани, она окунула свои взоры в мрачную воду, разверзающуюся под суднами. Ее крики, ее стенанья привлекли соседей, несчастная мать сообщила им о своём несчастии. Кое-кто присоединился к ней, начались новые поиски, но ничего… ничего!.. Никакого следа, ни малейшего намека!.. Ничто не осветило этой ужасной тайны.
С той минуты Христина Эвиг не возвращалась более домой. Днем и ночью она бродила по городу, крича голосом, все более и более слабым и жалостным: ‘Дёйбша!.. Дёйбша!..’
Ее жалели, добрые люди поочередно принимали ее у себя, давали ей есть, одевали ее в свои отрепья. А полиция, при виде такой общей симпатии, не сочла долгом вмешаться и не поместила Христину в дом сумасшедших, как это делалось в то время.
Итак, ей предоставили бродить и жаловаться, не заботясь об ней.
Но несчастью Христины придало поистине зловещий характер то, что исчезновение ее дочки послужило как бы сигналом к целому ряду событий в том же роде: с той поры исчезло около десяти детей удивительным, необъяснимым образом, а некоторые из этих детей принадлежали к высшим кругам населения.
Эти похищения совершались обычно при наступлении ночи, когда остается мало прохожих и когда все спешат вернуться после занятий домой. Шаловливое дитя приближалось к порогу дома, его мать кричала: ‘Карл!.. Людвиг!.. Лотелэ!..’ — совершенно так же, как бедная Христина. Никакого ответа!.. Бегали, призывали, перерывали все вокруг… Кончено!
Рассказать вам обо всех розысках, временных арестах, обысках, об ужасе в семьях было бы совершенно невозможно…
Видеть смерть своего ребенка — это несомненно ужасно, но потерять его, не зная, что с ним сталось, думать, что этого никогда не узнаешь, что маленькое существо, столь слабое и нежное, которое вы прижимали с такой любовью к своему сердцу, теперь, быть может, страдает, призывает вас на помощь, и что вы не в силах ему помочь… это превосходит всякое воображение, этого не может выразить никакое человеческое слово!
И вот, в один октябрьский вечер того же 1817 года, Христина Эвиг, поскитавшись по улицам, присела на край Епископского фонтана, ее длинные седые волосы были распущены, ее глаза блуждали вокруг, как во сне.
Соседпгя служанки, вместо того, чтобы по обыкновению замедлить у водоема за болтовней, спешили наполнить свои кувшины и вернуться в хозяйский дом.
Несчастная безумная осталась одна, сидя неподвижно под ледяным дождем, который капал сквозь решето рейнского тумана. А высокие окрестные дома, с их острыми щипцами, решетчатыми окнами, безчисленными слуховыми окошками, медленно обволакивались мраком.
Вь часовне Епископства пробило тогда семь часов, Хрпстппа не двигалась и все тянула, дрожа: ‘Дёйбша!.. Дёйбша!..’
Но в то мгновение, когда бледные отсветы вечерней зари раскинулись по вершине крыш перед тем как исчезнуть совсем, она вдруг задрожала с ног до головы и вытянула шею. Ее закоснелое, в продолжение двух лет бесстрастное лицо выразило столько смышлености, что служанка советника Трумфа, протягивавшая как раз свой кувшин под отверстие фонтана, обернулась, поражённая ужасом, следя за этом жестом безумной.
В то же время, на другой стороне площади, вдоль тротуара, проходила женщина, с опущенной головой, держа что-то в руках, завёрнутое в кусок полотна, что барахталось.
В этой женщине, за дымкой дождя, было что-то ужасающее, она бежала, как воровка, только что совершившая свое злодеяние, таща за собой по слякоти свои грязные отрепья и прячась в тени.
Христина Эвиг протянула свою большую исссохшую руку, губы ее пришли в движение, лепеча странные слова, но вдруг пронзительный крик вырвался из ее груди:
— Это она!
И, в один миг перескочив через площадь, она достигла угла улицы Старого Железа, куда только что скрылась женщина.
Но тут Христива остановилась, задыхаясь: неизвестная исчезла во мраке этой ямы, и вдали слышался лишь однообразный шум воды, лившейся из водосточных труб.
Что же произошло в душе безумной. Вспомнила ли она? Было ли ей видение, одна из тех молний в душе, которые в одно мгновение сдергивают завесу с пропастей прошлого, я не знаю.
Но, как бы то ни было, рассудок вернулся к ней.
Не теряя ни минуты на преследование только что мелькнувшего виденья, несчастная вернулась на улицу Трех Лодок, повернула, как в бреду, за угол площади Гутенберга и кинулась в сени судьи Каспара Шварца, выкрикивая свистящим голосом:
— Господин судья, воры детей открыты… Ах! скорей… слушайте… слушайте!…
Господин судья только что окончил свою вечернюю трапезу. Это был важный, методичный человек, любивший хорошее пищеварение после безмятежного ужина, вот почему он был живо обеспокоен этим привидением, и ставя свою чашку чаю, которую он подносил как раз к губам:
— Господи! — воскликнул он, — дадут минуту покоя за целый день? Ну, можно ли найти челонека несчастнее меня? Что нужно от меня этой безумной? 3ачем ее впустили сюда?
При этих словах Христина, успокоившись, отвечала с мольбой:
— Ах! господин судья, вы спрашиваете, есть ли кто-нибудь несчастнее вас… так посмотрите же на меня… посмотрите на меня!..
И в голосе ее были рыданья, скрюченными пальцами она отстраняла свои длинные седые волосы от бледного лица, она была ужасна.
— Безумная! Да, Боже мой, я была ею… Господь, в Своём милосердии, укрыл от меня мое горе… но я больше не безумная… О! что я видела… Эта женщина, уносившая ребенка… так как то был ребенок… я в этом уверена…
— Ну! убирайтесь к чёрту, с вашей женщиной и с вашим ребенком… убирайтесь к черту! — закричал судья. — Посмотрите, несчастная влачит свои лохмотья по паркету. Ганс!… Ганс!.. Скоро ли ты вытолкаешь эту женщину за дверь? — Ну, его к черту, место судьи!… Оно доставляет мне одни лишь неприятности.
Слуга появился, и г. Каспар Шварц сказал ему, указывая на Христину:
— Выведи-ка ее!
— Мне решительно нужно завтра подать форменное прошение об освобождении города от этой несчастной. Существуют же у нас дома для умалишённых, слава тебе, Господи!
Тогда безумная принялась зловеще хохотать, между тем как слуга, исполненный жалости, брал ее за руку и ласково говорил ей:
— Ну… Христина… ну… выходите!
К ней вернулось ее безумие, и она лепетала: ‘Дёйбша!.. Дёйбша!..’
Пока все это происходило у судьи Каспара Шварца, вниз по улице Арсенала спускалась карета, часовой на карауле перед оружейным парком, узнав экипаж графа Дидерика, полковника имперского Гильбуриггаузенского полка, отдал честь, изнутри ему ответили.
Карета, пущенная полным ходом, казалось, должна была объехать Германские ворота, но она въехала на улицу Железного человека и остановилась перед домом судьи.
Полковник, в полной форме, вышел, поднял глаза и, казалось, был поражен, так как взрывы зловещего хохота безумной слышались снаружи.
Граф Дидерих был мужчина лет тридцати пяти или сорока, высокий, с черными волосами и бородой, с лицом строгим, энергичным. Он сразу проник в сени, увидел Ганса, выводящего Христину Эвиг, и вошел без доклада в столовую, крича:
— Сударь, полиция вашего квартала ужасна! Двадцать мивут тому назад я остановился перед собором, когда ударили к Angelus’у. Выходя из кареты, я вижу графиню Гильбуриггаузен, спускающуюся с крыльца: отодвигаюсь, чтобы пропустить ее, и замечаю, что наш сын, трёхлетний ребенок, сидевший возле меня, только что исчез. Дверца со стороны Епископства была открыта: кто-то воспользовался моментом, когда я опускал подножку, чтобы похитить ребенка! Все поиски, произведенные моими людьми, оказались безполезными… Я в отчаянии, сударь… в отчаянии!..
Полковник был в чрезвычайном волнении. Его черные глаза сверкали, как молния, сквозь две крупные слезы, которые он силился удержать, рука его сжимала рукоять шпаги.
Судья казался уничтоженным: его апатичное существо страдало при мысли о том, что ему придется встать, всю ночь отдавать приказания, отправиться лично на место происшествия, — одним словом, в сотый раз приниматься за поиски, всегда остававшиеся бесплодными.
Ему хотелось бы отложить дело до следующего дня.
— Сударь, — продолжал полковник, — знайте, что я отмщу за себя. Вы головой своей отвечаете за моего сына. Вы обязаны следить за публичным спокойствием…. Вы не исполняете ваших
обязанностей… Это недостойно! Мне нужен враг, вы слышите? О! пусть я знаю, по крайней мере, кто меня убивает! — Произнося эти несвязные слова, он прохаживался взад и вперед, стиснув зубы, с мрачным взглядом.
Пот градом лил с алого лба мейстера Шварца, который тихо пролепетал, смотря в свою тарелку:
— Я в отчаянии, сударь, в истинном отчаянии… Но это десятый!.. Воры — более ловки, чем мои чиновники, что же я могу поделать?..
При этом неосторожном ответе граф подскочил от бешенства и, схватив толстого человека за плечи, поднял его над креслом:
— Что же я могу поделать! Ах! вот как вы отвечаете отцу, требующему от вас ребёнка!
— Пустите меня, сударь, пустите меня, — заныл судья, задыхаясь от страха. — Ради всего святого, успокойтесь… женщина… безумная… Христина Эвиг только что была здесь… она мне сказала… да, я помню… Ганс! Ганс!
Слуга все слышал у двери, он появился мгновенно:
— Что прикажете?
— Беги за безумной.
— Она еще здесь, господин судья.
— Ну так введи ее. Присядьте, полковник….
Граф Дидерих продолжал стоять посреди комнаты, а минуту спустя вошла Христина Эвиг, угрюмая и тупо смеющаяся, какой она вышла.
Слуга и служанка, заинтересованные происходившим, стояли на пороге, разинув рот. Высокомерным движением полковник подал им знак удалиться, затем скрестил перед мейстером Шварцем руки:
— Ну-с, сударь, — воскликнул он, — какие указания надеетесь вы получить от этой несчастной?
Судья попытался заговорить, его толстые щеки задрожали.
Хохот безумной походил на рыдания.
— Господин полковник, — проговорил, наконец судья, — эта безумная жепщина — в том же положении, как и вы, вот уж два года, как она потеряла своего ребёнка, от этого она и сошла с ума.
Глаза полковника налились слезами.
— Дальше? — спросил он.
— Она только что заходила ко мне, кажется, у неё был проблеск сознания, и она сказала мне…
Мейстер Шварц смолк.
— Что же?
— Что она видела женщину, уносившую ребенка!…
— О!
— Но, думая, что она говорит это в безумии, я отослал ее…
Полковник горько усмехнулся.
— Вы отослали ее, — сказал он.
— Да… мне показалось, что она тотчас же впала снова в свое безумие.
— Еще бы! — вскричал граф гремящим голосом, — вы отказываете в своей поддержке этой несчастной… вы уничтожаете ее последний луч надежды…. вы доводите ее до отчаянья… вместо того, чтобы поддержать и защитить ее, согласно вашему долгу!.. И вы смеете оставаться на вашем месте!… вы смеете получать ваш оклад!… о! сударь!
И приблизившись к судье, на котором дрожал парик, он прибавил тихим, сдерживаемым голосом:
— Вы — негодяй!… Если я не найду своего ребенка, я убью вас, как собаку.
У мейстера Шварца большие глаза выкатились на лоб, руки растопырились, из пересохших губ не вырывалось ни слова: ужас держал его за горло, и к тому же он не знал, что отвечать.
Вдруг полковник повернулся к нему спиной и, приблизившись к Христине, смотрел на нее в продолжение нескольких секунд, потом сказал, возвышая голос:
— Добрая женщина, постарайтесь ответить мне… Послушайте… ради Бога… ради вашего ребенка… где вы видели ту женщину?
Он умолк, а бедная безумная пролепетала жалобным голосом:
— Дёйбша!… Дёйбша!… Они убили ее!…
Граф побледнел и в ужасе схватил безумную за руку.
— Отвечайте мне, несчастная, — воскликпул он, — отвечайте мне!…
Он стал трясти ее, голова Христины откинулась назад, дикий хохот вырвался у нее, и она сказала:
— Да… да… все кончено.:. Злая женщина ее убила!
Тут граф почувствовал, что его колени подкашиваются, он скорее упал, чем сел, в кресло, облокотившись на стол, держа бледное лицо руками, с неподвижным взором, словно прикованным к ужасающему зрелищу.
А минуты следовали за минутами, медленно, среди молчания.
Часы на башне пробили десять, их звон заставил вздрогнуть полковника. Он встал, открыл дверь, и Христина вышла.
— Сударь… — проговорил мейстер Шварц.
— Молчите! — прервал полковник, бросив молниеносный взгляд.
И он последовал за безумной, спускавшейся по тёмной улице.
Ему в голову пришла странная мысль.
‘Все потеряно, — сказал он себе, — эта несчастная не может рассуждать, не может понять того, чего от нее требуют, но она видела что-то: ее инстинкт может указать ей дорогу’.
Бесполезно прибавлять, что судья был в восторге от такого исхода дела. Достойный представитель юстиции поспешил запереть дверь на два иоворота, затем его душой овладело благородное негодование:
— Угрожать человеку, подобному мне! — воскликнул он, — хватать меня за ворот… о! Господин полковпик, мы увидим, существуют ли законы в этой стране… Завтра же отправлю жалобу его сиятельству, великому князю, и разоблачу поведение его офицеров и т. д.
Между тем граф слеховал за безумной, и, под странным влиянием чрезмерного возбуждения чувств, он видел ее ночью, среди тумана, как среди дня, он слышал ее вздохи, ее несвязные слова, несмотря на беспрерывные порывы осенего ветра, завывавшего среди пустынных улиц.
Несколько запоздалых горожан, подняв до затылка воротники пальто, засунув руки в карманы и надвинув фетровые шляпы на глаза, пробегали время от времени по тротуарам, слышно было, как запирались двери, как ударялась о стену плохо прикрепленная ставня, как катилась по улице черепица, снесенная ветром, потом снова проносился безбрежный поток воздуха, покрывая своим заунывным голосом всякий звук, всякий свист, всякий вздох.
Это была одна из тех холодных ночей конца октября, когда флюгера, сотрясаемые северным ветром, кружатся в отчаянии на верхушке крыши и выкрикивают пронзительным голосом. ‘Зима!.. Зима!… вот зима!..’
Дойдя до деревянного моста, Христина перегнулась через перила, посмотрела на черную и грязную воду, текущую по каналу, потом, неуверенно поднявшись, она стала продолжать свой путь, вздрагивая и тихо бормоча:
— Ого! холодно!
Полковник сжимал одной рукой складки своей верхней одежды, другой — сдерживал биeниe сердца, готового, как ему казалось, разорваться.
На церкви Святого Игнатия пробило одиннадцать часов, потом полночь.
Христина Эвиг все продолжала идти: она прошла через переулки Печатни, Мушкеля, Винного Рынка, Старых Боен, оврагов Епископства.
Сто раз говорил себе граф в отчаянии, что это ночное преследование не могло привести ни к чему, что у безумной не было никакой цели, но, подумав затем, что она была его последней надеждой, он продолжал следовать за ней, переходя с места на место, останавливаясь возле тумбы, в углублении стены, потом снова пускался в неизвестное странствование, совсем как бездомное животное, слоняющееся наугад среди темноты.
Наконец, около часу утра Христина снова вышла на площадь Епископства. Погода, казалось, немного разъяснилась, дождь более не шел, свежий ветер подметал площадь, а луна, то окруженная темными тучами, то сверкавшая во всем своем блеске, преломляла свои лучи, чистые и холодные, как стальные клинки, в тысячах луж между булыжниками.
Безумная спокойно села на край водоема, на том же самом месте, которое она занимала несколько часов тому назад. Долго просидела она в той же позе, с угрюмым взором, с лохмотьями, облепившими ее худое туловище.
Граф потерял все свои надежды.
Но в одно из тех мгновений, когда луна выплыла из туч, озарив бледным светом молчаливые здания, безумная вдруг встала, вытянула шею, а полковник, следивший за направлением ее взгляда, увидел, что он погружен в переулок Старого Железа, шагах в двухстах от водоема.
В ту же минуту она метнулась, как стрела.
Граф уже шёл вслед за нею, углубляясь в беспорядочную груду высоких и старых развалившихся домов, над которыми возвышалась церковь Свтого Игнатия.
У безумной, казалось, были крылья: раз десять граф чуть был не терял ее из виду, до того быстро подвигалась она по этим извилистым переулкам, загромождёнными тележками, кучами навоза и вязанками дров, сваленных у дверей, в виду приближающейся зимы.
Вдруг она исчезла в каком-то подобии тупика, наполненного мраком, полковнику пришлось остановиться, так как он не знал, куда ему направиться.
К счастью, через несколько мгновений желтый и тусклый луч лампы стал просачиваться в глубине этой ямы, сквозь маленькое грязное стекло, этот луч был неподвижным, вскоре его закрыла какая-то тень, потом он появился снова.
Очевидно, какое-то существо бодрствовало в этой конуре.
Что совершалось там?
Без колебаний, полковник вступил в эту клоаку, прямо идя на свет.
Посреди тупика он снова нашел безумную, стоявшую в грязи, глаза ее были широко раскрыты, рот открыт, она смотрела на ту одинокую лампу.
Появление графа, казалось, не удивило ее, протянув только руку к маленькому освещенному окошку первого этажа, она проговорила ‘Там!’ с таким выражением, что граф весь содрогнулся.
Под влиянием этой дрожи граф устремился к двери лачуги, открыл ее одним ударом плеча и очутился среди темноты. Безумная не отставала от него.
— Тише! — проговорила она.
И граф, еще раз покоряясь инстинкту несчастной, остался неподвижным, прислушиваясь.
Самое глубокое молчание царило в лачуге. Можно было подумать, что в ней все спало, все умерло.
На церкви Святого Игнагия пробило два часа.
Тогда послышался тихий шепот в первом этаже, затем появилея неясный свет на полуразрушенной стене в глубине, над полковником заскрипели доски, и яркий луч, все приближаясь, осветил сначала лестницу в виде трапа, старое железо, сваленное в углу, кучу полен, запачканное окно, открытое на двор, бутылки справа и слева, корзину с отрепьем… мало ли что еще? — мрачное, все в щелях, отвратительное жилище!
Наконец, медная лампа с дымящим фитилем, которую держала маленькая рука, сухая, как когти у хищной птицы, медленно склонилась над перилами лестницы, а над светом появилась беспокойная женская голова, с волосами цвета мочалки, с ввалившимися скулами, с поднятыми ушами, отстававшими от головы и почти прямыми, с светло-серыми глазами, блестевшими в глубоких глазных впадинах, короче, злополучное существо, одетое в грязную юбку, с ногами, воткнутыми в старые туфли, с тощими руками, обнаженными до локтей, державшее в одной руке лампу, а в другой кровельщицкий топорик с острым концом.
Едва погрузила эта отвратительная тварь свой взгляд в темноту, как тотчас же бросилась вверх по лестнице с неожиданным проворством.
Но было слишком поздно: полковник вскочил со шпагой в руке, и уже держал мегеру за край юбки.
— Где мой ребёнок, негодяйка? — прокричал он, — где мой ребёнок?
На его львиное рычание гиена повернулась, ударяя наугад топориком.
Наступила ужасная борьба. Женщина, поваленная на лестнице, пыталась кусаться. Лампа, упавшая с самого начала на пол, продолжала гореть, и ее мигавший на сырой плите фитиль отбрасывал подвижные тени на сероватый фон стены.
— Где мой ребенок? — повторял полковник. — Отдай мне моего ребенка, или я убью тебя!
— Ну! как же! получишь ты своего ребенка, — насмешливо отвечала задыхавшаяся женщина.
— Погоди! не все еще кончено… верно… у меня хорошие зубы… негодяй душит меня… — Эй!… там наверху… оглохли вы! — пусти меня… я… я все скажу!..
Она, по-видимому, уже изнемогала, когда с лестницы скатилась другая мегера, старше первой, более свирепая, с криком:
— Я здесь!
Она была вооружена большим ножом мясника, и граф, подняв глаза, увидел, что она выбирала место, чтобы ударить его между плеч.
Он счел себя обреченным: лишь ниспосланная Провидением случайность могла бы его спасти. Безумная, остававшаяся до сих пор бесстрастной зрительницей, бросилась на старуху, крича:
— Это она… вот она… а! я узнаю ее… она не уйдёт от меня.
Вместо ответа фонтан крови залил чулан: старуха взмахом ножа перерезала горло Христины.
Все это было делом секунды.
Полковник успел подняться на ноги и принять оборонительное положение. Видя это, обе мегеры стремительно взбежали по лестнице и исчезли в темноте.
Коптившая лампа уже догорала, и граф воспользовался её последним мерцанием, чтобы последовать за убийцей.
Но когда он дошел до верхушки лестницы, благоразумие посоветовало ему не идти дальше.
Он слышал, как внизу хрипела Христива, и как капли крови стекали со ступеньки на ступеньку среди молчания. Это было ужасно!.. Слышно было, как на другом конце, в глубине вертепа, что-то передвигали, и граф мог опасаться, что обеим женщинам придет в голову бежать через окно.
Незнакомство с местом в течение нескольких мгновений удерживало графа на одном месте, как вдруг луч света, проскользнувший сквозь стеклянную дверь, дал ему возможность рассмотреть оба окна комнаты, выходящих в тупик, освещенных снаружи. В то же время он услышал, как на улице чей-то грубый голос закричал:
— Э! что это здесь делается!.. открытая дверь!.. ишь ты, ишь ты!
— Ко мне, — закричал полковник, — ко мне!
В тот же миг свет скользнул в лачугу.
— Ох! — произнес голос. — Кровь!.. черт.. я не ошибаюсь… — это Христина!..
— Ко мне! — повторил полковник.
Тяжелые шаги раздались по лестнице, и бородатая голова вахтмана Зелига, в своей огромной котиковой шапке, с козьим мехом на плечах, появилась на верхушке лестницы, направляя свет фонаря на графа.
Вид мундира изумил этого честного малого.
— Кто тутъ?- спросил он.
— Взбирайтесь наверх… молодец… наверх!..
— Виноват, полковник… Дело в том… что внизу…
— Да… только что убили женщину… убийцы здесь.
Тогда вахтман взошёл на последние ступеньки и, подняв фонарь, осветил логовище: это был чулан, вышиной не более шести футов, примыкавший к двери той комнаты, в которой укрылись обе женщины, лесенка, ведшая на чердак слева, суживала еще более его пространство.
Бледность графа удивила Зелига, тем не менее он не посмел обратиться кь нему с вопросом, но последний сам спросил его:
— Кто живет здесь?
— Две женщины, мать и дочь, их называют в квартале Рынка ‘две Иозели’. Мать торгует мясом на рынке, дочь делает колбасы.
У графа, вспомнившего тут слова Христины, произнесенные ею в бреду: ‘Бедная девочка… они убили ее!’, — закружилась голова, предсмертный пот выступил на его лице.
Благодаря самой ужасной случайности в то же мгновение он заметил за лестницей маленькое шотландское платьице, в красных с синим клетках, маленькие башмачки, подобие шапочки с черным помпоном: все это было брошено там, в темноте. Он задрожал, но непобедимая сила влекла его — увидеть, рассмотреть все собственными глазами. Он приблизился, дрожа с ног до головы, и поднял эти маленькие тряпицы трепещущей рукой…
То было платье его ребёнка.
Несколько капель крови запачкало его пальцы.
Один Бог знает, что произошло в сердце графа! Долго, прислонившись к стене, с неподвижным взором, свесив руки, приоткрыв рот, он стоял, как бы пораженный молнией. Но вдруг он бросился к двери с исступленным рёвом, приведшим в ужас вахтмана: ничто не могло противостоять подобному толчку! Послышалось, как обрушилась в комнате мебель, наваленная женщинами, чтобы загородить вход. Лачуга задрожала при этом до самого основания, Граф исчез в темноте, потом среди мрака раздались завывания, проклятия, хриплые вопли! Во всем том не было ничего человеческого, словно схватились в яростном бою дикие звери, разрывавшие друг друга в своей берлоге!
Улица наполнялась народом. Сооедв проникали отовсюду в конуру, крича: ‘В чем дело? Режут тут, что ли, кого?’
Вдруг наступило снова молчание, и граф, израненный ножом, в разодраном мундире, вернулся в чулан, держа в руках шпагу, покрасневшую до рукояти, его усы были также в крови, и присутствовавшим пришлось подумать, что человек этот только что сражался, как тигр.
………………………………………………………………………………………………
Что же сказать вам еще?
Полковник Дидерих вылечился от ран и исчез из Майнца.
Городские власти сочли полезным избавить родственников жертв от гнусного объяснения таинственных преступлений, я узнал истину от вахтмана Зелига, который, состарившись и выйдя в отставку, вернулся в свою деревню, близ Сарребрюкка. Один он знал подробности дела, так как присутствовал, в качестве свидетеля, при тайном разбирательстве этого дела, перед уголовным судом Майнца.
Отнимите у человека чувство нравственности, и его ум, которым он так гордится, не в силах будет предохранить его от самых позорных страстей.
Источник текста: Эркман Э., Шатриан А. Рейнские рассказы. Пер. с франц. Брониславы Рунт. Под ред. и с предисл. В. Брюсова. — М.: Польза. — 1914.
Оригинал здесь: http://www.malpertuis.ru/e—ch/e—ch3.htm.