Чернушка
Чернушка
Разсказъ Эркмана Шатріана
Разсказъ Эркмана Шатріана
Переводъ Вры Ераковой.
Конецъ
Конецъ
——————————————————————————
Чернушка, Эркман-Шатриан, Год: 1874
Время на прочтение: 9 минут(ы)
На самомъ конц деревни Дозенгеймъ, въ Альзас, шагахъ въ пятидесяти надъ песчаной тропинкой, ведущей въ лсъ, виднется хорошенькій домикъ съ фруктовымъ садомъ, черепичною крышею и большимъ желзнымъ шпицомъ. Надъ домикомъ вьются голуби, курицы важно разгуливаютъ вдоль изгороди, птухъ, забравшись на низенькій заборъ сада, крикомъ своимъ пробуждаетъ эхо Фальберга. Виноградныя лозы обвиваютъ весь фасадъ и тянутся до самой крыши. Лстница съ деревянными перилами, по которымъ развшано блье, ведетъ въ первый этажъ. Подымитесь по ней, за площадкой вы увидите кухню съ разнообразною посудою, отворите дверь направо, и вы очутитесь въ большой комнат съ старинною дубовою мебелью, съ потолкомъ, испещреннымъ почернвшими балками, съ большими нюренбергскими часами. Женщина лтъ тридцати пяти, затянутая въ длинный черный шелковый лифъ, въ бархатной шапочк, съ разввающимися во вс стороны лентами, задумчиво сидя, прядетъ.
Мужчина въ плюшевомъ сюртук, суконныхъ панталонахъ коричневаго цвта, худой, съ высокимъ лбомъ, съ умнымъ спокойнымъ взглядомъ, подбрасываетъ толстаго, краснощекаго мальчугана, напвая ему воинственный маршъ.
Въ окнахъ домика отражается вся деревушка, точно въ рамк: рка, перепрыгивающая черезъ плотину и разливающаяся по извилистой большой дорог, старые домишки съ навсами, слуховыми окнами и развшанными въ нихъ стями, молодыя двушки, полощущія блье на рчк, между высокихъ тополей коровы, пьющія воду, пастухи, длинными кнутами разскающіе воздухъ, вершины горъ, окаймленныя темными соснами, — все это отражается въ голубомъ теченіи воды, носящей съ собою цлую флотилію утокъ или какое старое дерево, смытое съ берега.
Глядя на все это, вы невольно подумаете: много на свт хорошаго, прекраснаго…. Слава Создателю во вки вковъ. Аминь.
И такъ, друзья мои, таковъ былъ домикъ Бремера, таковы были самъ Бремеръ, жена его, Катерина, и сынъ ихъ, маленькій Фрицъ въ 1820 году. Я представляю ихъ себ совершенно такими же, какими только что изобразилъ ихъ вамъ. Христіанъ Бремеръ служилъ въ императорскихъ стрлкахъ. Посл 1815 года онъ женился на Катерин, своей прежней возлюбленной, уже не молодой, но еще свжей, миловидной женщин.
Былъ у него домъ, четыре или пять дозъ винограда, земля, доставшаяся ему за Катериной. Съ такимъ имніемъ Бремеръ былъ однимъ изъ первыхъ въ Дозенгейм, онъ легко бы могъ быть мэромъ, адьюнктомъ, городскимъ головой, но онъ не мечталъ объ этихъ почестяхъ: единственнымъ его удовольствіемъ было, покончивъ полевыя работы, снять съ гвоздя ружье, свиснуть своему врному Фридланду и обойти съ нимъ лсъ.
Однажды, возвратясь съ охоты, нашъ добрякъ принесъ въ своей сумм маленькую цыганку лтъ двухъ-трехъ, быструю, какъ блка, и черную, какъ ночь.
Онъ нашелъ ее въ лсу подъ деревомъ, въ мшк одной несчастной цыганки, умершей отъ усталости, а можетъ и съ голоду.
Вообразите крики и возгласы Катерины!
Но Бремеръ былъ у себя хозяиномъ, и объявилъ прямо жен, что двочку окрестятъ и назовутъ Сузаною-Фредерикою Миртилью, и что будетъ она рости вмст съ ихъ маленькимъ Фрицомъ.
Нечего и говорить, что вс кумушки наперерывъ ходили глядть на маленькую цыганку, ея угрюмый, задумчивый видъ не мало ихъ смущалъ.
— Это дитя не то, что другія, говорили он, — это вдь нехристь!… Сущій нехристь! По чернымъ глазамъ ея видно, что она все смыслитъ! Поглядите, какъ она насъ слушаетъ…. Берегитесь, сосдъ, у цыганъ руки-то длинныя — воспитайте такую птицу, такъ она какъ разъ свернетъ шею вашему птуху, да и драла въ лсъ!
— Убирайтесь къ чорту! говорилъ Бремеръ.— Не мшайтесь въ чужія дла. Видалъ я на своемъ вку и русскихъ, видалъ и испанцевъ, итальянцевъ, нмцевъ и жидовъ, были между ними черные, и блокурые, и рыжіе, у однихъ были носы длинные, у другихъ курносые, и между всми ими я встрчалъ хорошихъ людей.
— Еще бы! говорили кумушки, вдь вс эти люди живутъ въ домахъ, а цыган-то живутъ безъ жилья, подъ чистымъ небомъ!
— Убирайтесь, убирайтесь, говорилъ имъ Бремеръ, некогда мн васъ слушать. Пойду-ка лучше мыть полъ, да чистить стойла!
Но кумушки не совсмъ ошиблись въ своихъ предсказаньяхъ, какъ это оказалось въ послдствіи, спустя лтъ одинадцать-двнадцать.
Фрицъ съ любовью помогалъ отцу въ его полевыхъ работахъ, вмст съ нимъ пахалъ, сялъ, жалъ, вязалъ снопы и съ радостью ввозилъ ихъ въ деревню, кром того смотрлъ за скотаною, водилъ ее на водопой, зато Миртиль или Чернушка, какъ ее звали, и не думала доить коровъ, бить масло, чистить картофель.
Поутру, когда молодыя двушки Дозенгейма полоскали на рчк блье и, показывая на нее, говорили: А вонъ и язычница!— она преспокойно любовалась собою въ вод, разглядывала свои дивные черные волосы, пунцовыя губы, блые зубы, свое ожерелье изъ рябины, улыбалась и думала:
— Оттого я имъ и язычница, что красиве ихъ всхъ! причемъ своей крошечной ножкой болтала въ вод, заливаясь звонкимъ смхомъ.
Катерина замчала все это и глубоко огорчалась:
— Миртиль, говорила она, — никуда не годится… Она ничего не длаетъ, что бы я ей ни говорила, какъ бы ее ни усовщевала, ни бранила — она мн все наперекоръ! Еще не дале какъ вчера, собирая яблоки, она перекусала самыя лучшія, для того будто, чтобъ узнать, сплыя ли они. Все ея умніе — състь, что ни найдетъ!
Самъ Бремеръ немогъ не признать въ Чермушк нкотораго языческаго элемента и слыша, какъ раздавался съ утра до поздней ночи голосъ жены его, кричавшей:
— Миртиль! Миртиль! да гд же ты, разбойница? Опять въ лсу рветъ ягоды! онъ въ душ смялся и думалъ:
— Бдная Катерина! ты теперь похожа на курицу, высидвшую утенка: онъ на вод, а ты летаешь вокругъ, зовешь его и все понапрасну!
Всякій день посл жатвы Фрицъ и Миртиль проводили цлые дни въ пол, далеко отъ фермы, пася скотину, тамъ они разводили костеръ, пекли картофель, пли псни и только поздно вечеромъ возвращались домой подъ звуки свирли.
Дни эти были самыми счастливыми днями для Миртили.
Сидя у огня, склонивъ свою чудную черную головку на руку, цлыми часами она неподвижно глядла въ глубокую даль. Стаи мимолетвшихъ дикихъ утокъ, темное осеннее небо, виднющееся между вершинами горъ, казалось наводили на нее какую-то безпредльную грусть. Она слдила за утками далеко, далеко въ непроницаемую даль, вдругъ поднималась и какъ бы желая за ними двинуться, простирала руки и восклицала:
— Надо бжать! Уйду! Непремнно уйду!
Потомъ, уткнувъ голову въ колни, она горько плакала. Фрицъ, глядя на нее, тоже плакалъ.
— О чемъ же ты плачешь Миртиль? спрашивалъ онъ ее.— Что тебя печалитъ? Не обидлъ ли тебя кто? Быть можетъ Каспаръ, Вильгельмъ или Гейнрихъ? Скажи только… Я его убью… убью!
— Нтъ!
— Такъ о чемъ же ты плачешь?
— Сама не знаю.
— Хочешь сбгаемъ на Фальбергъ!
— Нтъ… это недостаточно далеко.
— Куда же ты хочешь, Миртиль?
— Туда!.. Туда… говорила она, указывая далеко за горы,— туда, куда птицы улетаютъ…
Фрицъ раскрывалъ ротъ и смотрлъ безсознательно въ дашь, не понимая хорошенько своей подруги.
Въ одинъ изъ сентябрьскихъ дней, въ полдень, сидли они у опушки лса, жара была страшная, воздухъ былъ такъ неподвиженъ, что дымъ отъ костра не поднимался къ верху, а разстилался по земл.
Сверчокъ замолкъ, ни одно наскомое не жужжало, ни одинъ листокъ не шевелился, ни одна птица не щебетала.
Коровы и быки съ открытыми глазами лежали подъ большимъ деревомъ и изрдка мычали, точно жалуясь на зной.
Фрицъ хотлъ было плести себ кнутъ, но потомъ, надвинувъ шляпу на глаза, въ изнеможеніи развалился на трав, Фридландъ лежалъ подл него, звая во весь ротъ. Одна Миртиль не чувствовала вліянія этого зноя: у огня, на самомъ солнц, обнявъ колни руками, она сидла совершенно неподвижно, только ея большіе черные глаза блуждали по деревьямъ темнаго лса.
Время шло медленно.
Вдалек, въ деревн, на башн пробило двнадцать часовъ, затмъ часъ, два часа, а маленькая цыганка была по-прежнему неподвижна.
Эти лса, эти безплодныя скалы, обрамленныя вершинами сосенъ, казалось, содержали въ себ для нея какой-то тайный, глубокій смыслъ.
— Да, говорила она сама себ, — я все это видла… давно… давно…
Она посмотрла на Фрица, который крпко спалъ, тихонько приподнялась и вдругъ пустилась бжать. Ея ножки едва касались земли, она бжала безъ оглядки по направленію къ носорогу. Фридландъ было поднялъ лниво голову, длая видъ, что хочетъ за нею слдовать и снова завалился, изнеможенный усталостью.
Скоро Миртиль скрылась въ кустарникахъ. Однимъ прыжкомъ она была уже на другой сторон оврага, спугнула притаившуюся въ трав лягушку и мигомъ очутилась на хребт Пустой Скалы, откуда виднется Эльзасъ и синеватыя вершины Вогезовъ.
Тутъ только впервые она оглянулась, не слдятъ ли за нею.
Фрицъ со шляпою на глазахъ все еще спалъ среди зеленаго поля, Фридландъ, тоже спали и коровы подъ деревомъ.
Она посмотрла на деревню, на рку, на крышу фермы, какъ весело надъ ней кружились голуби, которыхъ издали можно было принять за ласточекъ, на грязную большую дорогу, по которой разгуливало нсколько крестьянокъ въ красныхъ юбкахъ, да маленькую, мхомъ поросшую церковь, въ которой крестилъ ее отецъ Никлассъ.
Поглядвъ на все это, она повернулась къ горамъ и стала разсматривать это безчисленное множество сосенъ, которыми скаты горъ были усяны, точно полевой травой.
При вид этой величавой природы, сердце молодой цыганки забилось съ неизвстною еще ей до тхъ поръ силою. Она бросилась въ разслину, всю покрытую мхомъ и папоротникомъ, и очутилась въ лсу, на тропинк, извстной разв только пастуху.
Вся душа ея, вся ея дикая натура высказывалась съ необыкновенною силою въ ея взгляд, она какъ будто переродилась: крошечными своими рученками она цплялась за плющъ, босыми ножками за разслины горъ.
Скоро она была уже на противуположномъ горномъ скат. Она то бжала, то скакала, то вдругъ съ удивленьемъ останавливалась передъ какимъ нибудь деревомъ, пропастью, болотомъ, поросшимъ высокими пахучими травами.
Ей казалось, что она уже прежде видла эти кустарники, эти лса, верески, при каждомъ поворот ей думалось:
— Такъ и знала… вотъ это дерево здсь… тамъ скала, а на верху ручеекъ.
Безчисленное множество воспоминаній, неясныхъ какъ сновиднія, съ быстротою молніи смнялись въ голов ея, но она ршительно не могла отдать себ въ нихъ отчета.
Она ни разу не сказала себ:
‘Для счастья Фрица и для всхъ другихъ нужна деревня, лугъ, крыша фермы, фруктовыя деревья, корова, дающая молоко, курица, несущая яица, нужна провизія для погреба да еще и кладовой, теплая комната на зиму, мн же — мн ничего не надо! Да, я язычница, настоящая язычница! Я родилась въ лсу, родится же блка на дубу, голубятникъ на скал, дроздъ на сосн?
Она не думала всего этого, но ею руководилъ только инстинктъ, движимая этою странною силою, къ закату солнца она добралась до Угольной площадки, гд обыкновенно цыган на пути изъ Эльзаса въ Лотарингію останавливаются на ночлегъ и разводятъ костры.
Тутъ только, усталая, съ исцарапанными въ кровь ногами, въ изодранной до лоскутьевъ красной юбк, Миртиль въ первый разъ присла отдохнуть.
Долго она сидла не двигаясь, глядя въ даль, прислушиваясь къ шуму втра между сосенъ, совершенно довольная, что она въ этомъ уединеніи.
Настала ночь, яркими звздами усялось темное небо, показалась луна и нжно облила своимъ свтомъ зелень березъ, раскинутыхъ по скату.
Сонъ начиналъ одолвать молодую цыганку, голова ея понемногу все ниже и ниже склонялась.
Вдругъ въ лсу въ далек, раздались голоса.
Она мигомъ очнулась и стала прислушиваться, — голоса приближались: Бремеръ, Фрицъ и вс люди фермы искали ее.
Не думая ни минуты, она кинулась въ чащу лса, только изрдка прислушиваясь. Голоса стихали, и скоро ничего не было слышно, кром ускореннаго біенія ея сердца, тутъ только она умрила шаги и поздно, тогда, когда луна уже скрылась, она опустилась въ кусты и крпко, крпко заснула.
Она была въ четырехъ лье отъ Дозенгейма, близъ Цинзеля. Поиски Бремера такъ далеко не могли простираться.
Поздно проснулась Миртиль на слдующее утро, и увидала себя подъ старой сосной, поросшей мхомъ. Надъ ней плъ дроздъ, другой отвчалъ ему изъ долины. Листья дрожали отъ дуновенія утренняго втерка, воздухъ, уже жаркій, былъ пропитанъ запахомъ плюща, вербены, мха и дикой жимолости.
Молодая цыганка раскрыла удивленные глаза, и, вспомнивъ, что не услышитъ боле Катерины, зовущей:
— Миртиль! Миртиль! о гд же ты, разбойница?— она улыбнулась и стала вслушиваться въ пніе дрозда.
Вблизи журчалъ ручеекъ, — стоило повернуть голову, чтобы замтить струю воды, разбивавшуюся о скалу въ мелкіе брызги. На скал росъ кустъ ежовки весь увшанный красными кистями. Миртил хотлось пить, но она боялась пошевельнуться, боялась нарушить пніе дрозда, журчаніе ручейка, она наслаждалась всмъ этимъ, и потому снова склонила головку, закрыла глаза и черезъ опущенныя вки глядла на свтъ.
— Вотъ какъ я буду жить всегда, говорила она:— что же длать, если я лнивая… Богъ такой создалъ…
Размышляя такимъ образомъ, она представляла себ ферму съ пастухомъ, курами, представляла себ яйца въ сара, глубоко зарытыя въ сн.
— Еслибъ у меня теперь было два яйца въ крутую, думала она, — такія, какъ вчера были у Фрица въ мшк, да краюшка хлба съ солью, я была бы рада! Впрочемъ, когда нтъ яицъ, можно удовольствоваться черникою, это тоже не дурно.
При этомъ она втянула въ себя воздухъ.
— Да, сказала она, — тутъ пахнетъ черникою!
Дйствительно она не ошиблась, кусты были осыпаны ягодами.
Черезъ нсколько времени дроздъ замолкъ. Она приподнялась на руку и увидала его на втк ежовки, онъ тоже усердно клевалъ ягоды.
Она подошла къ ручейку, зачерпнула рукой воды и замтила, что около росъ крессъ.
Тутъ только въ первый разъ припомнились ей слова отца Никласа:
‘Воззрите на птицы небесныя, яко ни сютъ, ни жнутъ, ни собираютъ въ житницы, и Отецъ вашъ небесный питаетъ ихъ: не вы ли паче лучше ихъ есте?
И объ одежд что заботитесь: посмотрите на полевые лиліи, какъ он ростутъ, не трудятся, не прядутъ.
Но говорю вамъ, что и Соломонъ во всей слав своей не одвался такъ, какъ всякая изъ нихъ. Если же траву полевую, которая сегодня есть, а завтра будетъ брошена въ печь, Богъ такъ одваетъ, кольми паче васъ, маловры.
И такъ не заботьтеся и не говорите: что намъ сть? или что пить? или во что одться?
Потому что всего этого ищутъ язычники, и потому что Отецъ вашъ небесный знаетъ, что вы имете нужду во всемъ этомъ.’
— Значитъ, подумала Миртиль, когда Катерина звала меня язычницею, я бы могла ей сказать:
— Это вы язычники, вы сете, вы жнете, а мы, добрыя христіане, живемъ какъ птицы небесныя.
Едва она успла это подумать, какъ шумъ за деревьями заставилъ ее обернуться.
Передъ ней стоялъ цыганъ лтъ двадцати, высокій, стройный, смуглый, съ большими черными, блестящими глазами, съ толстыми пунцовыми губами, онъ съ восторгомъ глядлъ на нее.
— Almani? спросилъ онъ ее.
— Almani, отвчала, потупясь, Миртиль.
— А какого табора?
— Не знаю — я ищу его…
И она прямо, откровенно разсказала ему, какъ Бремеръ нашелъ ее въ лсу, воспиталъ и какъ, наконецъ, наканун она отъ него сбжала.
Молодой цыганъ улыбался, показывая при этомъ свои красивые, блые зубы.
— Я иду въ Тацбахъ, сказалъ онъ, протягивая къ ней руки,— завтра праздникъ, весь нашъ таборъ будетъ тамъ. Пиперъ Карлъ, Мельхіоръ, Гансъ-Кларнетистъ, Куку Петеръ, Черная Сорока. Женщины будутъ гадать, мужчины играть. Хочешь, пойдемъ со мною…
— Пойдемъ, проговорила Миртиль, глядя въ землю.
Онъ обнялъ ее, крпко поцловалъ, надлъ на нее свою сумку и, взявшись за палку, сказалъ:
— Ты будешь моей женой… Ты будешь носить за мной сумку, а я буду тебя кормить. Ступай!
И Миртиль, такая лнивая на ферм, охотно послушалась и пошла.
Онъ шелъ за нею, то громко напвая, то прыгая и кувыркаясь, какъ ребенокъ — такъ онъ былъ счастливъ!..
Съ этого дня никто не слыхалъ боле о Миртили, о язычниц Чернушк….
Фрицъ сперва чуть не умеръ съ горя, что она не возвращалась, но нсколько лтъ спустя, женившись на здоровенной Гредели Дикъ, онъ совершенно утшился. Катерина была счастлива: Гредель была самою богатою невстою въ деревн.
Только бдняга Бремеръ былъ безутшенъ. Онъ любилъ проказницу Чернушку какъ родное дитя и не могъ свыкнуться съ мыслью, что утратилъ ее навсегда, онъ такъ скучалъ по ней, что заболлъ съ тоски.
Подошелъ онъ разъ къ окну и сталъ глядть на занесенную снгомъ дорогу. Проходила цыганка, вся въ лохмотьяхъ, съ сумкою на спин, онъ тяжело вздохнулъ и опустился въ кресло.
— Что съ тобой, Бремеръ? спросила его жена.
Отвта не было. Она подошла къ нему: онъ былъ мертвъ.
Изданіе О. В. Звонарева. С.-Петербургъ. типографія I. Мордуховскаго, Офицерская Д. No 7—14. 1874.