![[]](https://electronic-library.ru/wp-content/uploads/2023/05/voltaire_2.jpg)
Алексей Веселовский.
Вольтер (по-старинному Волтер) и вол(ь)терьянство в русской литературе.
Вольтер (по-старинному Волтер) и вол(ь)терьянство в русской литературе.
Вольтер, Веселовский Алексей Николаевич, Год: 1893
Время на прочтение: 16 минут(ы)
Вольтер, Франсуа-Мари-Аруэ (Voltaire) — знаменитейший литературный деятель XVIII века, родился в 1694 г. в Париже, в семье, принадлежавшей к среднему, трудовому сословию (отец его был сначала нотариусом, потом служил в счетной палате). Детство и отрочество его совпали с порой перелома в жизни французского общества, изверившегося в поддельный блеск правления Людовика XIV и начинавшего отрезвляться, но лишь смутно предчувствовавшего необходимость полного обновления. Черты этого переходного времени заметны и в обстановке, окружавшей мальчика, и в его ранних вкусах и склонностях, они не скоро сгладились и у великого писателя, смелое и новое встречалось у него наряду с отголосками минувшего. В скромном салоне нотариуса Аруэ отражались в миниатюре тон и привычки большого света, процветали веселая находчивость, игривая любезность с дамами, скептически насмешливое отношение к жизни, культ звучного стиха, меткой остроты. Жена Аруэ позировала хозяйкой салона, ее вдохновлял усердный ее поклонник, аббат Шатонёф, сносный стихотворец, веселый малый и неисправимый волокита, два-три поэта или легких chansonniers состязались в остроумии, а поодаль виднелось стареющее, когда-то очаровательное лицо знаменитой куртизанки Нинон де-Ланкло. Она покровительствовала матери мальчика, и ‘в гроб сходя, благословила’ новое поколение жуирующих вольнодумцев. Среди них вырастал хилый телом, но поражавший преждевременным развитием и наблюдательностью ребенок. Там, где большинство гостей любило шалить стихами и где изредка показывался даже сам Буало, страсть к стихотворству разлита была в воздухе. Крошечный мальчик лепетал уже, не понимая двусмысленностей, куплеты модной непечатной пьески, семи лет он сам принимается за рифмы, несколько лет спустя — пишет трагедии. Судьба его изменилась со смертью матери, его отдали в иезуитскую коллегию, откуда он вышел шестнадцати лет, полный благодарных воспоминаний о тех добродушных и ласковых монахах, которые, как любимый им отец Порэ, ‘старались сделать привлекательными науку и добродетель’ (в годы своей известности он не раз присылал на их суд свои произведения), но возмущенный безжизненностью схоластики. Стихотворство скрашивало зато и его школьные годы: он переводил Анакреона, отрывки из греческой антологии, набросал трагедию ‘Amulius et Numitor’, впоследствии уничтоженную им, и приобрел репутацию остряка удачными экспромтами.
Вступив в настоящую жизнь, Аруэ не захотел избрать себе никакой профессии, кроме писательства, и нехотя стал по совету отца изучать право, но литературная деятельность представлялась ему не в виде общественного служения или строго художественного творчества, а казалась изящной эпикурейской забавой. Новая среда, в которой он очутился, располагала к этому. То был кружок старых вельмож с донжуанским прошлым, разбитных аббатов, светских людей — la socit du Temple, как называли его в просторечии. В последние годы Людовика XIV он уже предвещал нравственную распущенность регентства. Аруэ сделался одним из главных членов этого кружка. Его сатирические безделки свободно разносились повсюду и слагали ему репутацию опасного человека. Благосклонно выслушивая их, старики посвящали младшего собрата в свои воспоминания и анекдотическую историю старых времен. Тогда уже обрисовался у него план таких произведений, как ‘Век Людовика XIV’ и ‘Генриада’. Настало регентство, политические и общественные неустройства навели, наконец, молодого человека на тот путь, к которому он лишь бессознательно приближался. Два обличительных стихотворения (в особенности ‘Puero regnante’) навлекли на Аруэ первые гонения, высылку из Парижа, потом и заключение в Бастилии. На эти проявления произвола он отвечал не одними насмешками, но и демонстративным восхвалением законности, терпимости мнений, благородным протестом против тирании, мрака и суеверий. Недавний эпикуреец стал искусным и настойчивым пропагандистом освободительных идей. Он сумел воспользоваться старой легендой об Эдипе для современных просветительных целей, его трагедия вызывала восторг своими колкими нападками на ‘жрецов’ и царей, стихи из нее заучивались на память, пьеса дана была 45 раз, столкновение мнений за и против нее породило целую литературу. То был ‘первый боевой клич’ В., — к тому же и первое произведение, подписанное этим славным именем (оно или образовано из анаграммы Arouet le jeune, или же обозначало одно урочище, прежде принадлежавшее семейству Аруэ). Но последовавшая за ‘Эдипом ‘ поэма ‘La ligue ou Henri le Grand’ оставила далеко позади этот удачный опыт литературно-политической демонстрации. Дряблости и распущенности современного общества противопоставлены были тут мужественные доблести прошлого, стеснениям религиозных убеждений — свобода совести, и в укор новейшим правителям идеализирована была личность Генриха IV. Не живостью действия или интересом содержания, а этой прикладной стороной своей поэма подействовала на читателей. Тайно напечатанная в Руане (1723) и ловко ввезенная в столицу, где она вдруг распространилась в массе экземпляров, она много раз была перепечатана за границей, и, начиная с лондонского издания, получила новое заглавие: ‘Генриада’. Несмотря на быстрые успехи молодого писателя, становившегося чрезвычайно популярным, и на то, что главнейшие темы, которые он неустанно разрабатывал всю свою жизнь, уже были им намечены, ему еще недоставало и политического, и научно-философского воспитания, его и не могла бы ему дать французская среда. Когда, запертый снова в Бастилию после столкновения с шевалье де-Роаном, безвинно лишенный свободы и возмущенный донельзя, он был выпущен на волю под условием выезда в Англию, то двухлетнее пребывание в этой стране перевоспитало его и окончательно определило его призвание. Политическая и общественная жизнь Англии, церковь, наука, литература стали предметом его внимательного изучения, вскоре он свободно говорил и писал по-английски, замечательнейшие политики, мыслители и литераторы были его друзьями. Его увлекало зрелище, представляемое страной, излеченной от невзгод долгой реакции твердо упроченной свободой и привыкавшей жить полной жизнью. В его богатой и разносторонней натуре нашлись отзвуки для всего, чем пленила его Англия, под влиянием ее политической печати он и сам выступил на поприще публицистики, успехи точных знаний побудили его взять на себя популяризацию открытий Ньютона и его школы, широкая веротерпимость навела на мысль усилить нападки на фанатизм и предрассудки. Ближайшими результатами явились ‘Философские письма’, ‘Истолкование основ Ньютоновой философии’ и ряд трагедий на тему о свободе совести. В ‘Философских письмах’ или ‘Lettres crites de Londres sur les anglais’ (первое изд., 1733, Лондон, 1734, 2-е изд. в Руане, сожжено рукой палача) впервые выступила во всей своей гибкости, тонком остроумии и выразительности вольтеровская проза: как будто шутя и принимая на себя вид любопытствующего туриста, автор касается важнейших сторон либерального строя Англии, избегает слишком явных сравнений с французскою жизнью, но вместе с тем искусно достигает цели, пробуждая в читателе глубокое недовольство и жажду реформ. ‘Истолкование Ньютона’ было наряду с брошюрами и публичными лекциями такого англомана, как Мопертюи, началом того движения во французской науке, которое привело к Энциклопедии, — тогда как в трагедиях (‘Заира’, ‘Альзира’, ‘Магомет’), перенося действие то на Восток, то в глушь Америки, то связывая его с историей зарождения одной из главнейших религий нового человечества, В. широко разработал вопрос о веротерпимости, заступаясь за искреннюю, бесхитростную веру простых людей, не нуждающуюся в догматах и обрядах, и восставая против кастового, властолюбивого и беспощадно карающего малейшую самостоятельность устройства церкви. С этой поры и до самой своей смерти, в бесчисленных и разнообразных произведениях, появлявшихся иногда безыменно или под непроницаемым псевдонимом, Вольтер вел борьбу с нетерпимостью католичества, и сделал из восклицания ‘ crasez l’infБme’ (раздавите подлую!), заканчивающего многие его письма, лозунг для всех своих единомышленников. Если к ‘философскому’ (как говорили тогда) значению его трагедий присоединить прелесть стиха, страстность, с которой, например, в ‘Заире‘, полной юношеского пыла, изображена любовь, республиканское настроение, охватившее Брута, внушенные английскими художественными примерами (особенно Шекспиром, поразившим молодого Вольтера своею гениальностью и свободой от всяких правил) нововведения (появление тени в ‘Семирамиде‘), то станет понятным значение трагедий, написанных Вольтером в лучшую пору его чисто литературной деятельности. Одной стороной они примыкают к псевдоклассицизму, от которого в области драмы Вольтер никогда не мог совсем отрешиться, но оживляют его обветшавшие формы новым общечеловеческим содержанием.
Положение Вольтера среди общества, пробуждавшегося от летаргии, достаточно определилось, только Монтескье мог соперничать с ним, все лучшие упования возлагались на него. Но вкусы и привычки ранней молодости по временам брали верх, суетность, желание блестящей роли в официальном мире, мечты о влиянии на дипломатию и внутренние дела побуждали независимого оппозиционного писателя к сближению с двором, которому подобные попытки могли быть только приятны. То сам Людовик XV, то г-жа Помпадур казались ему подходящими орудиями его возвышения, в период придворных успехов он стал камергером, затем историографом, принужден был сочинять парадные пьесы и любезные оды. Но этот период был очень непродолжителен, король не понимал и не ценил В., стихотворения в честь Помпадур возмущали королеву, вельможи не прощали поэту его вечных колкостей и эпиграмм. Самосохранение внушало иногда мысль на время скрыться из Парижа, чтобы дать утихнуть толкам и сплетням. В одну из таких поездок, после неприятного столкновения из-за карт в большом свете, В. приютился в поместье у старой и больной приятельницы-аристократки, и по вечерам, развлекая ее, импровизировал небольшие новеллы, творя вновь или мастерски перерабатывая старые сюжеты. Эти повести (‘Задиг’, ‘Микромегас’ и др.) обнаружили еще одну выдающуюся черту его дарования — талант романиста, повествователя, дошедший до высшего развития несколько лет спустя в ‘Кандиде‘. В другой раз убежищем послужил замок Сирэ, на границе Лотарингии, владелица его, маркиза дю-Шатле, несчастная в замужестве, сблизилась с В. в Париже, увлеклась им, увезла его подальше от столицы и ее шума, влияние этой умной женщины, с интересом следившей за прогрессом наук и сумевшей сделать из Сирэ культурный центр с большой библиотекой, домашним театром, постоянной сменой интеллигентных гостей, было очень благотворно. И поэт, и его подруга ревностно изучали труды английских натуралистов, математиков и философов и популярно излагали их для французского читателя, написанные в Сирэ пьесы исполнялись тут же приезжими знаменитостями, от занимательно рассказанных, но вовсе не научных исторических трудов, вроде юношеской ‘Истории Карла XII’, В. перешел к ‘Опыту о нравах и духе народов’, в котором, оставляя далеко за собой философско-исторические взгляды Боссюэ (в его ‘Discours sur l’histoire universelle’), он попытался изобразить картину поступательного движения всего человечества, влияние племенных особенностей, нравственных и религиозных учений на прогресс, выставить конечной целью его всеобщее распространение просвещения и гуманности. Он с одинаковой силой отбросил господствовавшее в истории клерикальное объяснение хода мировых событий и одностороннее обозрение внешних фактов, войн и смены правителей, и внес широкое изучение всей умственной деятельности, борьбы народов за их права, внес трезвый дух критики туда, где господствовало лишь освященное веками предание. ‘Когда, — говорит Морлей, — перед нами раскрывается основная мысль ‘Опыта о нравах’, мы уже чувствуем свободное веяние современной нам мысли и сознаем, что наконец подходим к необъятному простору океана’. Но В. предстояло еще одно, последнее испытание для того, чтобы навсегда отбросил он славолюбивые, эгоистические мечты, убедился в том, что они — ‘обманчивый дым’, и пожалел о том, что слишком много увлекался в жизни своей этим ‘миражом’ (j’ai trop couru aprХs la fum e dans ma vie, письмо к Дю-Тилье, 1752). Этим искусом послужил переезд поэта-философа в Берлин, по вызову Фридриха II. Еще двадцатидвухлетним наследным принцем Фридрих завязал с ним переписку, выказывая самое пламенное обожание, присылал ему на просмотр свои произведения и молил о свидании. Вступив на престол, он стал еще настойчивее, предлагая уже совершенное переселение в Берлин. Удрученный горем после смерти маркизы дю-Шатле и рассерженный размолвкой с Людовиком, В. принял предложение: сначала был очарован философским двором прусского короля, потом внимательнее вгляделся в характер Фридриха, раскрыл в нем слабые и мелочные стороны, понял, что от него ожидают уступок и подчинения высшей воле и часто непонятным капризам, не воздержался от насмешек, доведенных его врагами до короля, преследовал колкостями любимцев его, вроде президента академии Мопертюи, мнимо научные фантазии которого пародировал в бесподобно-комической ‘Диатрибе доктора Акакия’, и после трехлетнего пребывания в столице Пруссии был сухо отпущен королем после какого-то смотра. Но вслед за ним были посланы агенты Фридриха, вспомнившего, что в руках поэта он оставил свои черновые стихотворения, в том числе поэму, которая своим циническим содержанием могла сильно компрометировать автора. Во Франкфурте-на-Майне не в меру усердные клевреты короля задержали В., бесцеремонно распоряжаясь перед глазами властей вольного города, обыскали его, более месяца не выпускали из-под ареста, еще более усиленного после попытки пленника бежать. Измученный и тяжко оскорбленный, В. желал теперь лишь одного — найти приют, где он мог бы спокойно и независимо жить, вне соблазнов величия и покровительства, и посвятить себя служению дорогим для него идеям. В немецких городах его встречали овациями, протестуя против насилия и произвола Фридриха, но поселиться в Германии было небезопасно. Французское правительство, из желания сделать угодное прусскому королю, а еще более руководясь злопамятством и старыми счетами с поэтом-философом, воспретило ему въезд в Париж, и не отменило потом этого запрета до самой смерти В. Ему пришлось направиться в Швейцарию, где сначала он поселился у ворот Женевы, в Campagne St.-Jean, прозванной им Les D lices, а затем в замке Ферней, на границе Франции и женевской территории.
С этой поры открывается наиболее светлый период деятельности Вольтера. Он окончательно отрешился от суетных, личных помыслов, в поэме ‘Лиссабонское землетрясение’ отрекся от философского оптимизма, усвоенного им еще в Англии и помогавшего иногда мириться с действительностью, и возобновил прерванное берлинским эпизодом общественное служение свое (жизнь в Пруссии неблагоприятно отразилась на его работах, кроме ‘Века Людовика XIV’, начатого гораздо раньше подготовительных работ к ‘Философскому словарю’, и нескольких стихотворений нечего отметить за это время). В те двадцать три года, проведенные им в D lices и в Фернее, он продолжал писать и трагедии (лучшей за это время был ‘Танкред‘), и лирические вещицы, и шуточные поэмы, вроде известной в свое время ‘Pucelle’, осмеявшей Жанну д’Арк, затрачивал немало труда для перестрелки с литературными врагами, которых действительно было много (важнейшие — Дефонтэн, автор ‘Voltairomanie’, и Фрерон), дразнил пуритански чопорную Женеву своими мирскими затеями, вроде устройства театра в своем поместье, — но на первом плане стояло отныне энергическое служение человечеству, принимавшее самые разнообразные оттенки гуманной отзывчивости и заботливости. Еще из Берлина послал он Даламберу свой первый вклад в Энциклопедию, с тех пор он стал одним из главных ее сотрудников. Вполне солидарный по убеждениям с замечательно единодушным их кружком, он ревностно работал, в особенности в отделе церковной истории и библейской критики, прилагая всю разрушительную силу своего тонкого анализа и насмешки к разоблачению суеверий и предрассудков. Лучшей из своих повестей ‘Кандид или оптимист’ (1759, Женева, в один год выдержала 8 изданий, сначала названа была переводом с немецкого) он не только подтвердил совершившийся уже разрыв свой с примиряющим благодушием, и в затейливо придуманных похождениях героя повести и его наставника Панглосса выставил вечный разлад между действительностью и вычурными толкованиями, что ‘все к лучшему в наилучшем из миров’, но в заключительном своем выводе указал, как на главную обязанность мыслящего человека — на борьбу со злом и невзгодами, распространение света и добра среди людей, как бы скромен ни был круг деятельности каждой отдельной личности. Заявление это не осталось праздным риторическим упражнением, факты доказали глубокую искренность его. Ферней не только сделался притягательным центром для всех тонко культурных современников Вольтера, стекавшихся к нему отовсюду на поклон, но и прибежищем для всех гонимых, униженных и оскорбленных. Давно возмущавшийся бесчеловечной жестокостью уголовного законодательства, державшегося пытками и неразборчивым применением смертной казни к самым ничтожным преступлениям, В. горячо приветствовал появление знаменитой книги Беккарии: ‘О преступлениях и наказаниях’, содействовал ее переводу и издал свои толкования к нему. Еще важнее было применение гуманной заботливости к отдельным примерам судебных ошибок и напраслин. Начиная с дела Жана Каласа (1761), по слабому подозрению признанного виновным в сыноубийстве и казненного в Тулузе с утонченной жестокостью, колесованием, четвертованием, сожжением праха, и переходя к процессам Сирвена, другой жертвы религиозной нетерпимости, шевалье де ла Барра, поплатившегося жизнью за мальчишески вольнодумную уличную выходку, супругов Монбальи, приговоренных к повешению и колесованию по праздному наговору, и т. д., идет ряд сложных судебных дел, разыгравшихся вдали от Фернея, с людьми совершенно незнакомыми Вольтеру, но тем не менее приковывавших к себе все его внимание, побуждавших его годами вести и на месте, и в Париже усиленную агитацию, затрачивать значительные суммы, апеллировать к общественному мнению Европы, — и в большинстве случаев добиваться пересмотра приговоров, восстановления доброго имени невинно пострадавших, или оправдания их, если они еще были в живых. Переведенные на все языки защитительные брошюры Вольтера, в особенности ‘Trait sur la Tol rance’ (1763), содействовали небывалому росту его популярности. Его авторитет стал выше могущества правителей, все взоры обращены были на хилого старика, который, казалось, вечно умирал, и в то же время изумлял мир страстной, лихорадочной деятельностью, в каждом вопросе, волновавшем умы, ждали его веского слова. Так возникло навсегда удержавшееся потом прозвище ‘царя-Вольтера’. Но его заботливость направлялась и на мелкие нужды ближних. Из ничтожного поселения, Ферней, благодаря ему, сделался цветущим городком, где нашли приют женевские ремесленники и рабочие, неполноправные на родине, в голодный 1771 год Вольтер сумел организовать народное продовольствие не в одной только ближайшей местности, но и в соседних французских провинциях. Крепостная зависимость монастырских крестьян в pays de Gex также привлекла его внимание, и он не успокоился прежде, чем добился ее отмены, эта удача навела его на мысль о еще более широкой реформе, которая уничтожила бы все следы крепостного права во Франции, и в этих видах он составил замечательный ‘M moire pour l’entiХ re abolition de la servitude en France’ (1775). Радостно приветствовал он преобразовательную деятельность Тюрго, и до конца дней оставался сторонником государственной системы, основанной на живом развитии народных сил.
Эта неутомимая деятельность на общую пользу была так поразительна, что перед ней замолкала даже застарелая вражда. Такие люди, как Лессинг, расположенный скептически относиться к Вольтеру, или Руссо, ведший страстную полемику с автором ‘Кандида‘ (в излишествах которой повинны обе стороны), признавали, что деяния Вольтера на новом поприще исправляют многие его ошибки и проступки. И в эту пору философу приходилось поддерживать оживленные сношения с государями и правителями, но теперь роли переменились: его корреспонденты старались при его посредстве расположить в свою пользу общественное мнение, тогда как он не выходил из пределов тонкой дипломатичности и осторожности, умел искусно влиять на представителей ‘просвещенного деспотизма’, не упуская при этом случая кольнуть французское правительство демонстративным оглашением похвал и симпатий правителей остальной Европы. Таков характер обширной переписки Вольтера с Екатериной II. Удивительный собеседник, Вольтер был в то же время одним из замечательнейших мастеров эпистолярного слога. Несмотря на часто предпринимавшиеся собрания его писем (‘Correspondance g n rale’), до сих пор еще нет полного свода его корреспонденции, в которой обильно рассеяны черты гениального остроумия, наблюдательности и художественного вкуса.
К очерку деятельности В. в Фернее, однако, нужно прибавить, что к тому же времени относится появление его ‘Философского словаря’, в котором он собрал и переработал статьи, назначенные для Энциклопедии, что он не покидал любимых своих исторических трудов и после ‘Истории России при Петре’, составленной на основании присылавшихся русским правительством материалов, на недостаточность которых и односторонний подбор он сам сетовал, написал ‘Историю парижского парламента’ и много мелких ‘M langes historiques’, что он продолжал работать (хотя и с уменьшающимся успехом) для театра, причем из-под пера его выходили не только трагедии, но и комические пьесы, что и за это время он не переставал волновать умы множеством мелких листков, брошюр и памфлетов, то безыменных, то выпущенных под именем какого-нибудь сельского священника, английского доктора и т. д., и, как истинный публицист, не оставлял без отзвука ни одного из текущих вопросов. Это обилие и разнообразие умственного труда поистине беспримерно в летописях литературы.
Несколько попыток добиться свободного возвращения в Париж оставались безуспешными, но Вольтер, опираясь на свою громадную популярность, решился осуществить свое желание назло всем запретам. Внезапно покинул он Ферней (1778), в течение всей дороги был предметом шумных оваций, которые в Париже уступили место сплошному триумфу, дотоле неизведанному ни одним писателем. В то время, как при дворе продолжали негодовать и раздражаться и чуть ли не готовы были выслать ослушника, толпа и все выдающиеся деятели науки, литературы, искусства стекались к нему, как к патриарху. Академия почтила его торжественным заседанием и тотчас же ощутила приток новой жизни, благодаря проектам и советам неистощимого старца. В ThБtre franais был устроен почетный спектакль, давали трагедию Вольтера ‘ IrХne ‘, автор присутствовал в ложе среди первых красавиц Парижа. Когда, после пьесы, на сцене показался бюст Вольтера и торжественно был увенчан лаврами, вся толпа встала, рукоплеща, возглашая славу, и потребовала, чтоб от имени народа одна из дам в ложе поэта обняла его. Напряженные нервы не выдержали этого избытка радостных впечатлений. Утомление от дороги уже отразилось на болезненном состоянии, теперь оно быстро ухудшилось, и через несколько дней Вольтера не стало (30 мая 1778 года). Вражда клерикалов преследовала его и за гробом. Посмертные его злоключения составляют печальный эпилог его славной жизни. Экс-иезуит аббат Готье, прокравшийся в дом Вольтера при первой вести о его серьезной болезни, хотел отличиться перед католическими властями и вырвать у безбожника отречение от всех заблуждений, но, хотя ему и удалось склонить совсем упавшего силами Вольтера к чему-то вроде примирительного заявления, больной, кажется, и тут хитрил с навязчивым аббатом, и, едва поправившись, взял назад свое заявление, когда же новый приступ недуга свел его в могилу, вместо генерального покаяния осталось всего два-три слова общего содержания, не удовлетворившие духовенство: вот эта записка, сохраняемая в Национальной библиотеке: ‘Je meurs en adorant Dieu, en aimant mes amis, en ne ha ssant pas mes ennemis, en d testant la superstition’. Пришлось отказаться от похорон в Париже, тайно вывезти тело В. из Парижа и не без труда склонить священника деревеньки Ромильи, в Шампани, дать хоть на время ему приют в склепе бывшего аббатства. В дни революции прах великого писателя был торжественно перенесен в Пантеон, но, по-видимому в 1814 году, когда реакция снова взяла верх, ненавистники В. опустошили гробницу и развеяли его останки.
Сколько-нибудь беспристрастная оценка В. стала возможной лишь в новейшее время. Слишком часто несущественное, поверхностное и случайное принималось прежде всего в расчет и определяло окончательное суждение. Плохие подражатели и неумеренные поклонники философа, которых в прошлом столетии у нас неразборчиво окрестили ‘вольтерьянцами’, немало содействовали также сбивчивости взгляда. Для того, чтобы с честью носить подобное имя, недостаточно было легковесного вольнодумства в делах политики и веры, непринужденной бойкости стиха, склонности насмешливо вскрывать тайники человеческих влечений и страстей. В. велик не своей утомительно-скабрёзной ‘Pucelle’, не раздражительной и придирчивой полемикой против таких врагов, как Руссо, не одиночными вылазками против церковников, дразнить и бесить которых ему доставляло демоническое наслаждение, не хитроумными измышлениями, позволявшими обходить перспективу мученичества, протестовать против ложно приписываемых ему, будто бы, произведений, и все-таки наводнять и волновать ими мир. Обо всем этом новое поколение уже забыло, или же спокойно относит подобные черты к числу слабостей и недостатков великого человека (он и сам хорошо сознавал их), но и теперь, когда уже второе столетие пошло со времени его кончины, В. окружает ореол духовного вождя своей эпохи, предтечи и покровителя энциклопедизма, принесшего столько пользы человечеству, высшего заступника за идеалы гуманности, широкого знания и добра. Значение его подвига не в творческой силе, не в открытии новых путей или провозглашении новых истин, но в изумительной популяризации и упрочении того, о чем люди должны бы знать и о чем они беспечно забывают. Все, до чего ни касался он, оживало и перерождалось, трезвый и ясный критический дух распространялся повсюду, освобождая умы. Позднейшая наука пошла значительно дальше и в определении политических и социальных задач, и в опровержении суеверий точными данными естествознания, и в строгой библейской критике, но современные нам деятели в этих областях не могут не видеть в В. великого провозвестника дорогих им идей. Немногие из позднейших гениальных юмористов могли соперничать с ‘галльской солью’ вольтеровских повестей и памфлетов. Лирическая поэзия и драма широко развились после него, и потомство не подтвердило его старческого охлаждения к Шекспиру, сменившего молодое увлечение английским трагиком, но в горячности тирад вольтеровских героев в защиту вековечных прав человека и народа, и в бесконечном разнообразии лирических оттенков, от задумчивого или нежного до язвительно-насмешливого и негодующего, сколько-нибудь чуткие люди всегда будут находить звуки истинной поэзии. В. открывает собой тот период новой литературы и общественности, который мы все еще переживаем.
Первое полное собрание сочинений Вольтера предпринято было Бомарше, 1784—1789, в 70 томах in 8R и 92 томах in 12R (так называемое dition de Kehl, по баденскому городку, где оно печаталось). Начиная с 1828 г. выходило в 70 томах in 8R, у Лефевра и фирмы Дидо в Париже издание соч. В. Beuchot, до сих пор весьма ценимое и впервые приложившее к делу критику текста. Из новейших изданий лучшее — 50 томов, in 8R, вышедшее у Garnier fr Х res. 1877—83, под ред. Л. Молана, полная библиография изданий В. составлена в 4 томах Georges Bengesco, P. Perrin, 1882—90, вновь найденные сочинения В. следует искать в отдельных изданиях (например, ‘Le sottisier de Voltaire publi pour la prem. fois, d’aprХs une copie authentique sur le manuscrit autographe conserv au Muse de l’Ermitage de St.-Ptersbourg, avec une prf. p. Louzon-le-Duc’, 1 880, перепечатано в 1883, оригинальный сборник заметок, впечатлений, острот, стихов, выписок, перешедший из Эрмитажа в Имп. СПб. Публичную библиотеку). Первая биография В. была написана Кондорсе. Лучшие биографии: ‘V.’ Морлея (Лондон, 1872, русский перевод А. Кирпичникова, М., 1889), ‘V., sechs Vortr Д ge, V. David-Friedrich Strauss’ (Лейпциг, 1870), Desnoiresterres, ‘V. et la soci t aux XVIII s.’ (Париж, 1871—76, 8 т.), Mahrenholz, ‘V., sein Leben u. seine Werke’. На русском языке, кроме перевода Морлея: биография В. — Кондорсе (‘Европейские писатели’, перевод В. Чуйко), ст. К. Розенкранца (‘Новый Плутарх’, изд. Бакста, СПб., 1875), ст. В. Корша (‘Вестник Европы’, 1880), Н. Михайловского, ‘В.-человек и В.-мыслитель’ (‘Отечественные Записки’, 1870, NoNo 9—10), Шашкова (‘Дело’, 1879, No 11) и Э. Радлова (‘В. и Руссо’ в ‘Вопросах философии и психологии’, 1890, кн. 2).
В 1745 году В. через посредство французского посла при петербургском дворе д’Альона стал добиваться, чтобы его избрали почетным членом Академии наук, и вызвался писать историю Петра Великого. Представленное В. в академию сочинение ‘Sur la Philosophie de Newton’ было рассмотрено астрономом Делилем, и в 1746 году он был избран в почетные ее члены. В это же время наиболее влиятельные люди из русской знати вступили с ним в переписку, а из одного письма президента Академии, графа Разумовского, писанного Вольтеру в январе 1751 г., видно, что последний собирался в Петербург и что граф Разумовский отклонял его от этого намерения. Наиболее горячим поклонником В. был любимец Елисаветы, И. И. Шувалов, который состоял с ним в оживленной переписке [Письма В. к Шувалову, к графу Воронцову, князю Голицыну и Сумарокову появились в книжке, переведенной Н. Е. Левицким: ‘Исторические записки о достопамятных и важнейших происшествиях, касающихся до жизни г-на В., писанные им самим, с присовокуплением писем его к некоторым знаменитым российским вельможам’ (2 ч., М., 1807 и 1808).] и ездил даже к нему в Ферней на поклон, по его же настоянию, В. поручено было составить историю Петра Великого, причем ему доставлено было множество материалов (между прочим, Герардом Мюллером и Ломоносовым), а в виде вознаграждения посланы были ценные подарки. Первая часть этого труда появилась в 1759 г., но далеко не удовлетворила русских почитателей В.: он не только утаил большую часть доставленных ему данных, но и вставил бездоказательные мнения и суждения, которые совершенно противоречили сообщенным ему материалам [На этот труд В. писали примечания Г. Мюллер и Ломоносов, примечания последнего напечатаны в ‘Московском Вестнике (1820 г., V) и в ‘Московском Телеграфе’ (1829 г., No 6). Сама история В. переведена на русский язык Семеном Смирновым под заглавием: ‘История Российской империи в царствование Петра Великого’ (4 ч., Москва, 1809), критический разбор в ‘Вестнике Европы’ (1809 г., ч. 48, No 21).]. В царствование же Елисаветы Петровны на страницах русских периодических изданий появились и первые переводы сочинений В. В роли переводчиков выступили А. Р. Воронцов, И. Л. Голенищев-Кутузов, А. Дубровский и А. П. Сумароков, первый перевел две повести: ‘Микромегас’ и ‘Мемнон’ (в ‘Ежемесячных сочинениях’ 1756 г., т. III, кн. 1 и 4), второй — ‘Задига’ (в ‘Сочинениях и переводах, к пользе и увеселению служащих’, 1759 г., т. IX), третий — разговор с китайцем ‘О славе’ (в ‘Ежемесячных сочинениях’, т. IV, кн. 9), а последний — отрывок: ‘Путешествие на нашу землю и пребывание на ней Микромегаса’ (в ‘Трудолюбивой Пчеле’, 1 759 г., кн. 8). Влияние В. в русской литературе усилилось чрезвычайно с воцарением Екатерины II, которая в развитии своего литературного таланта никому не считала себя столько обязанной, как В., и с непритворной благодарностью называла его своим учителем. Еще в бытность свою великой княгиней она прочла одно из лучших творений В. — ‘Essai sur les moeurs et l’esprit des nations’. Сочинение это произвело на нее глубокое впечатление. На первой же странице Екатерина встретилась с совершенно новыми для нее мыслями: она прочла, что не лица, не государи и их войны, а
