Къ исторіи реальнаго романа.
Къ исторіи реальнаго романа.
Рэтифъ де ла Бретоннъ.
Алексй Веселовскій.
Сборникъ ‘Итоги’. Изданіе газеты ‘Курьеръ’. М., 1903 г.
К истории реального романа, Веселовский Алексей Николаевич, Год: 1903
Время на прочтение: 19 минут(ы)
Жизненная правда въ роман и драм, многовковое наслдіе міровой литературы, добытое усиліями и исканіями, наблюденіемъ и опытомъ цлыхъ поколній писателей,— только недальновидному цнителю кажущееся въ наше время новымъ словомъ, вчерашнимъ открытіемъ,— располагая, въ числ своихъ подвижниковъ, несравненно боле выдающимися дарованіями, врядъ ли когда-либо выставляла дятеля эксцентричне, самобытне, безпорядочне, но преданне иде, чмъ романистъ-плебей, чей образъ предстоитъ мн вызвать изъ дали прошлаго. Высокомрное пренебреженіе къ нему привилегированной литературной касты, чопорное осужденіе его ‘развращенности’, упреки въ эротизм, насмшки надъ философіей и естественно-научными открытіями самоучки, сложная ткань сплетенъ и нелпыхъ легендъ о его личной жизни,— все способствовало тому, что надъ его безчисленными ‘хартіями’, когда-то усердно читавшимися, наслоилась ‘пыль вковъ’, что забвеніемъ поросли он, едва упоминаемыя бывало въ историко-литературныхъ обзорахъ. Въ середин пятидесятыхъ годовъ прошлаго вка два изслдованія {Charles Mouse]et, ‘Rtif de la Bretonne, за vie et ses amours’.— Grard de Nerval, ‘Lee illumins ou les prcurseurs du socialisme’.} обратили вниманіе современниковъ на забытаго писателя, а къ началу семидесятыхъ, трудами нсколькихъ спеціалистовъ (въ особенности Поля Лакруа {Bibliographie et iconographie de tous les ouvrages de Restif de la Bretonne, 1875, съ перепечаткой первой біографіи Рэтифа.} предпринята была запоздалая реабилитація Рэтифа, вызваны въ новой жизни и переоцнены его произведенія, разработана біографія, установлены связи его съ обширнымъ и треволненнымъ періодомъ французской исторіи, отъ кануна революціи до имперіи. И вдругъ настало увлеченіе чуть не ископаемымъ писателемъ, ‘рэтифоманія’, страстное собираніе и объясненіе его твореній, безумное соперничество въ добываніи этихъ рдкостей, доходившее до оцнки полнаго собранія въ нсколько десятковъ тысячъ франковъ. Съ тхъ поръ онъ снова вошелъ въ кругъ признанныхъ литературныхъ силъ, и въ исторіи реальнаго романа для него нашлось не послднее мсто.
Передъ нами смлый и предпріимчивый самоучка-выходецъ изъ низшихъ, крестьянскихъ слоевъ,— явленіе, рдкое въ литературныхъ кругахъ Франціи середины 18-го вка. Въ захолусть бургонской деревушки, въ семь зажиточнаго земледльца, увидлъ онъ свтъ (1734). Назвали его Николаемъ-Эдмомъ, первое, любимое свое имя онъ не разъ превращалъ потомъ въ прозрачный псевдонимъ, ‘Monsieur Nicolas’, отъ лица котораго велъ, въ романической форм или въ вид набросковъ философскаго содержанія, исповдь въ длахъ сводхъ и помышленіяхъ. Въ фамильномъ своемъ прозвищ, Rtif или Restif, гд сразу звучитъ намекъ на настойчивость, упорство, строптивость, увидалъ онъ оцнку одной изъ чертъ своего характера,— и въ комически серьезной родословной, восходящей будто бы къ римлянамъ, велъ свой родъ отъ императора Pertinax’а. Наконецъ,— должно быть, поддавшись одному изъ рдкихъ у него приступовъ суетности,— онъ приставилъ къ родовому имени привсокъ — de la Bretonne, указывавшій, впрочемъ, только на мызу, принадлежавшую его отцу. Такъ сложился nom de guerre, съ которымъ впослдствіи онъ вступилъ въ боевые ряды беллетристовъ и дятелей публицистики.
Выдляясь изъ интимной, личной жизни цлаго ряда выдающихся писателей восьмнадцатаго вка, окруженные трогательной простотой, первобытнымъ прямодушіемъ, нравственной свжестью, смотрятъ на насъ нсколько свтлыхъ старческихъ образовъ. Это отцы Дидро, Бернса, Фонвизина. Куда бы ни увлекли потомъ ихъ великихъ сыновей страсти и темпераментъ, жажда борьбы, добываніе славы, позади ихъ, на самомъ порог жизни, имъ рисуется мирная картина ладной семьи, съютившейся вокругъ своего пастыря-патріарха, не богатаго книжнымъ развитіемъ, ищущаго опоры и вдохновенія прежде всего въ библіи. Совершенно такимъ былъ отецъ Рэтифа,— и среди множества непринужденно распущенныхъ картинъ столичнаго быта, среди безконечной лтописи любви и порока, безчисленныхъ женскихъ головокъ и силуэтовъ, наводнившихъ творенія его сына, возвышается дышащая сердечной теплотой, идиллическая и въ то же время не вымученная, но взятая прямо съ натуры повсть ‘La vie de mon pè,re’, одно изъ лучшихъ его произведеній. За долго до деревенскихъ картинъ Жоржъ-Занда и Бальзака, не опускаясь, подобно имъ, съ уровня барской культуры къ меньшей братіи, но выйдя изъ нея самъ и зная ея бытъ, онъ выводитъ въ ряд живыхъ лицъ трудовую крестьянскую жизнь, и въ центр ставитъ внушающую всмъ уваженіе фигуру своего отца. Нравственная порча уже въдалась въ бытъ деревни,— во отъ него шло на всхъ, кто съ нимъ соприкасался, здоровое и честное вліяніе. Вокругъ него группировались, точно одна семья, и дти, и работники, служанки, пахари, винодлы, жили одной жизнью, братаясь, какъ равные, но повинуясь его внушеніямъ. Полное реальной правды описаніе вечера на ферм, когда за ужиномъ возл хозяина и его жены размщались за одинаковой трапезой и стаканомъ легкаго вина двадцать-дв рабочія души, чуждыя всякаго стсненія или страха передъ почтеннымъ ‘патріархомъ’, когда посл ды вс слушали, какъ онъ читалъ библію, а потомъ разсказывалъ имъ различныя ‘исторіи’, превращается въ прелестную жанровую картинку,— подъ стать къ ‘Субботнему вечеру’ Барнса. Кончина старика, встртившаго смерть безстрашно, окружаетъ его тихимъ сіяніемъ. ‘Вся деревня толпится у его хаты, даже проникаетъ внутрь, возсылая мольбы о сохраненіи его жизни’.
Рядомъ съ свтлымъ образомъ отца Рэтифу вспоминались среди парижскаго водоворота дорогія черты крестьянки-матери. Она инымъ путемъ прошла въ жизни, не мало испытала, но стала достойной подругой честнаго своего мужа. Въ переполненной бытовымъ матеріаломъ галлере женскихъ портретовъ, ‘Les contemporaines’, Рэтифъ вывелъ ее въ очерк, озаглавленномъ ‘Жена пахаря’ (La femme du laboureur). Установивъ въ нсколькихъ ‘ строкахъ вступленія ту мысль, что ‘крестьянка боле всхъ своихъ сверстницъ можетъ считаться истинной женщиной (c’est la femme par excellence), потому что ‘она исполняетъ свой долгъ по отношенію къ отечеству, къ мужу, дтямъ, работникамъ, ко всмъ, съ кмъ только иметъ дло’, онъ выбираетъ образцомъ такихъ женщинъ свою мать. Обозначивъ ее двическимъ ея именемъ, Barbe Ferlet, надливъ ея сына собственнымъ увлекающимся и горячимъ темпераментомъ, озабочивающимъ и удручающимъ ее, онъ пересказалъ въ лицахъ многое изъ семейной были, искренно оплакивая материнскую ласку и любовь. Онъ знаетъ, что деревенскія картины и крестьянскіе характеры могутъ вызвать подозрніе въ чувствительномъ преувеличеніи, но ни въ чемъ не отступилъ отъ истины. ‘Я самъ крестьянинъ,— говоритъ онъ читателю (lecteur, je suis paysan), и все это я видлъ, но не на вашемъ театр, гд все фальшиво, а въ деревн’.
Когда вспоминались ему потомъ дорогія лица, освтившія его дтство и отрочество, у него вырывалось восклицаніе: ‘О, отчего не вышло изъ меня ничего подобнаго имъ’! Необыкновенная подвижность, страстность, рано стала увлекать его съ ровнаго пути сельскаго труда. Скудныя свднія, добытыя въ деревенской школ, потомъ въ чемъ-то въ род пансіона въ сосднемъ городк, не удовлетворяли его, хотлось все угнать, все испытать. На многое наводили случайныя чтенія украдкой,— потомъ его коснулось вліяніе той просвтительной литературы, которая съ боевымъ пыломъ Вольтера и его учениковъ расшатывала старыя воззрнія, а потомъ… нтъ, раньше того, такъ рано, какъ никогда, кажется, не вспыхиваетъ любовный жаръ въ крови, его вовлекли въ житейскій водоворотъ женщины. Это — больное, чувствительное мсто въ его организм. Что бы ни бралъ онъ на себя впослдствіи, надъ какими гадачами народнаго блага и общаго вогрожденія ни гадумывался, какой смлой] поступью ни шелъ впередъ наравн съ вкомъ,— среди всхъ его дяній и твореній вьется безконечная нить его привязанностей и интригъ. Имъ числа нтъ. Старый, разбитый жизнью, онъ могъ пресерьезно составить,— правда, для личнаго обихода и самоутшенія,— совсмъ небывалый календарь, словно любовные святцы, гд на каждый день приходилось, за всю его жизнь, по ‘героин’. Ихъ такое множество, что въ наше время высказывалась догадка, не игралъ ли тутъ немалую роль головной эротизмъ, склонный къ яркимъ и пластическимъ галлюцинаціямъ,— въ род тхъ, которыя испытывалъ Руссо.
Еще чистый духомъ, извдавъ, по части ‘страсти нжной’, лишь нсколько деревенскихъ, довольно невинныхъ похожденій, Рэтифъ, до того пристрастившійся къ чтенію, что на семейномъ совщаніи ршили не препятствовать этой страсти, ршается покинуть деревню для города и будущность пахаря или винодла для труда типографщика,— лишь бы быть ближе къ книгамъ. Заурядный Оксерръ, старый, но давно остановившійся въ своемъ развитіи областной городъ, гд Рэтифъ сталъ наборщикомъ, конечно, не былъ вертепомъ разврата, мстомъ врной гибели для чистыхъ душъ. Но контрастъ бытового строя деревни и города не могъ не подйствовать на сельскаго подростка: приманки и соблазны, товарищество, вліяніе мастерской, встрчи съ женщинами иного, неизвданнаго типа. И съ той поры начался процессъ разложенія и перерожденія старыхъ основъ, который еще глубже захватилъ его въ Париж, пока не одумался онъ, не взялъ себя въ руки, пока участіе въ новой культур и писательская дятельность не вывели его на иной путь,— процессъ, подрывавшій душевную жизнь множества такихъ же, какъ онъ, искателей простора и счастья, которыхъ провинція, глушь, деревня, высылала большому городу полными силъ и иллюзій. Не съ нравственно-проповднической каедры, а отъ сердца и подъ горькими впечатлніями лично пережитого послышится современемъ его романическая исповдь,— повсть ‘Развратившійся крестьянинъ’ (Le Paysan perverti).
Стоя за наборной кассой въ небольшой уздной типографіи, отдавая свое время работ, поглощенію книгъ и безпрерывнымъ похожденіямъ въ донъ-жуановскомъ вкус, онъ встртилъ на жизненномъ пути своемъ очень повліявшаго на его образъ мыслей вольнодумца,— не въ политическомъ и не въ соціальномъ направленіи, но съ развязными взглядами на нравственность, съ врой въ законность наслажденій, съ безпощаднымъ остроуміемъ насчетъ церковныхъ традицій,— чертами, тмъ боле своеобразными, что надленный ими ‘названный другъ’ Рэтифа былъ монахъ, хотя и разстриженный. Съ тхъ поръ, какъ юноша подпалъ вліянію этого ‘искусителя’, впослдствіи выведеннаго имъ въ повсти о развратившемся крестьянин, его самодльное эпикурейство окрасилось на время особенно бойкимъ, вызывающимъ колоритомъ.
Но теперь, испытавъ уже много новыхъ ощущеній, онъ стремится дальше, ему нужно во что бы то ни стало проникнуть въ Парижъ. Наконецъ, его мечты сбылись, и гигантскій городъ поглотилъ его въ своемъ водоворот, чтобы (за исключеніемъ рдкихъ выздовъ въ провинцію, гд ему какъ будто хотлось порою снова припасть къ родной земл и воспрянуть) удержать его прочно и навсегда, до самой его смерти.
Сначала въ рабочихъ, типографскихъ кружкахъ, потомъ и въ боле широкихъ слояхъ невольно замтили пришельца,— прежде всего по красивой и могучей вншности.— ‘Онъ былъ средняго роста, съ широкимъ и открытымъ лбомъ, большими черными главами, метавшими лучи геніальности, орлинымъ носомъ, крошечнымъ ртомъ, и необыкновенно темными бровями, подъ старость спустившимися совсмъ къ вкамъ. Вся посадка его фигуры была изумительна, на него засматривались даже въ старые его годы’,— говоритъ первый его біографъ, Кюбьеръ. Конечно, этотъ набросокъ съ натуры уже предвщаетъ неисчислимыя сердечныя похожденія Рэтифа. Они были полны неожиданностей, капризовъ и ошибокъ,— въ род той, казалось, непоправимой, которую сдлалъ онъ, рано женившись, еще въ церкви придя въ ужасъ отъ утраты свободы,— и у стремясь навстрчу новымъ привязанностямъ (жену свою онъ вывелъ потомъ въ роман ‘La femme infidè,le). Въ товарищескихъ связяхъ также не было недостатка, но онъ завязывалъ ихъ безъ разбору, водился съ людьми, отъ которыхъ отшатнулся потомъ, въ періодъ своего писательства, и искалъ ихъ нердко — въ знаменитыхъ тогда подвалахъ и погребкахъ Пале-Рояля.
Но среди всхъ соблазновъ стойко держались основныя его черты, — постоянная бдность, переносимая съ достоинствомъ, большая способность къ работ, подвинувшая его изъ рядовъ наборщиковъ королевской типографіи на мсто фактора одной частной печатни, и немолчно творившееся подъ оболочкой легкомыслія самовоспитаніе, съ уроками изъ книгъ, а еще боле изъ жизни. Давая читателю въ своихъ позднйшихъ автобіографическихъ очеркахъ заглянуть въ бытъ типографщиковъ, описывая, напримръ, изъ своихъ молодыхъ лтъ сожительство на рабочей квартир (до женитьбы) съ двумя товарищами, въ складчину, онъ, и какъ семейный человкъ, не вышелъ изъ той же бытовой рамки. Цвты любви одни только скрашивали постоянную борьбу за существованіе. Многое было испытано, наблюденій надъ жженью было еще больше, нашлось бы что сказать людямъ про дйствительность, не понятую, не сознанную ими,— недоставало только стимула, почина.
Его дала одна изъ случайностей вчной влюбчивости Рэтифа. Перехваченная отцомъ его милой, купеческой дочки, пачка страстныхъ и цвтистыхъ его писемъ внушила старику — не негодованіе или желаніе подавить и пресчь,— а совтъ молодому человку развить свое несомннное дарованіе и, заявивъ себя въ читающей публик, получить въ награду руку двушки. Женатому Рэтифу нужно было не это воздаяніе,— но совтъ не пропалъ даромъ. Онъ сдлалъ первый опытъ, построилъ свою первую повсть, ‘La famille vertueuse’ не на вымысл, а на житейскихъ, виднныхъ имъ фактахъ, далъ себ зарокъ никогда не описывать ничего, что бы онъ самъ не испыталъ и не видлъ,— и не подъ знаменемъ какой-нибудь теоріи, а по внушенію здороваго и трезваго реалистическаго чутья вышелъ на свою настоящую дорогу.
Въ то время еще сильно было вліяніе на французскій литературный вкусъ писательской манеры Ричардсона, усердно и съ увлеченіемъ, ради пропаганды новыхъ идей, переведеннаго сполна по-французски. Подобно Рэтифу выставленный трудовой типографской средой, сначала наборщикъ, потомъ средней руки печатникъ-хозяинъ, Ричардсонъ, изъ своей рабочей каморки вглядываясь въ житейскій потокъ, пересказывалъ многословно, съ большой затратой чувствительности, но съ искреннимъ участіемъ къ горю и страданіямъ, факты повседневные, примелькавшіеся людямъ, но ужасные и трагическіе по несправедливости и безнаказанности. И первые авторитеты эпохи, въ род Дидро, возвели простоватаго романиста-самоучку на высокую степень славы, поставивъ его рядомъ — съ Гомеромъ… Натура Рэтифа была иная, и племенныя особенности не дали ему потеряться въ зыбучихъ пескахъ чувствительности. Но и бытовые задатки и житейская школа, и пробудившееся со времени первыхъ писательскихъ его опытовъ стремленіе послужить народному благу, повели его навстрчу романамъ Ричардсона и научили опереться на него {J. Asezat въ своемъ очерк ‘Restif crivain, con oeuvre et sa porte’, предпосланномъ изданію извлеченій изъ ‘Les contemporaines’, 1876, стр, 51—2, допускаетъ также вліяніе пріемовъ Руссо, какъ романиста. Къ личности Руссо Рэтифъ относился съ благоговніемъ.},— чтобы затмъ творить самостоятельно.
Посл ‘Добродтельной семьи’, вызвавшей къ неизвстному автору нкоторое вниманіе, быстро послдовали ‘La confidence ncessaire’, ‘Le pied de Fanchette’, ‘Un mnage parisien’ и, наконецъ (1775), ‘Развратившійся крестьянинъ’, силой реализма и непосредственной, необдланной, но несомннной талантливостью разсказа произведшій большое впечатлніе. Многимъ не врилось появленію откуда-то изъ толпы столь даровитаго писателя, находились люди, приписывавшіе ‘Крестьянина’ то Дидро, то Бомарше, въ современныхъ журналахъ явилось нсколько сочувственныхъ отзывовъ, даже предназначенная для коронованныхъ и знатныхъ читателей ‘Correspondance littraire’, издававшаяся тогда Meister’омъ, снизошла до одобренія романа съ столь плебейскимъ сюжетомъ.
Казалось, будто Рэтифъ вернулся къ тем, за тридцать лтъ передъ тмъ уже намченной во французской повсти. Среди прихотливо разнообразнаго литературнаго достоянія Мариво, въ которомъ салонныя вещицы и утонченныя сценическія бездлки на тему любви встрчаются съ такими живыми бытовыми картинами, какъ повсть ‘La vie de Marianne’, гд нравы женской мастерской или модной лавки, уличныя сцены, изнанка монастырской жизни образуютъ фонъ, изъ котораго выдляется стойкая добродтель героини-сироты, обращаетъ на себя вниманіе недоконченный романъ ‘Крестьянинъ, вышедшій въ люди’ (Le paysan parvenu) {Первыя главы написаны была въ 1735 году. Значеніе Мариво, какъ повствователя, характеризовано Ларрумэ, ‘Marivaux, sa vie et ses oeuvres’, и Гастономъ Дешаномъ.}.
Центральное лицо — смазливый и привлекательный для женскихъ взглядовъ деревенскій парень, покидая сельскую простоту Шампаніи для удовольствій и наслажденій столицы, онъ совершаетъ свое ‘завоеваніе Парижа’, сознательно и цинично эксплуатируя замченное имъ обаяніе его вншности, пробираясь къ цли при помощи интригъ и связей въ полу-свт, у старыхъ ханжей, въ мір денежной знати, наконецъ, даже въ высшемъ обществ. Искусный и вкрадчивый авантюристъ, котораго въ новйшее время мтко сравнивали съ мопассановскимъ Bel-Ami, обрисованъ стороннимъ наблюдателемъ, вышедшимъ изъ совершенно иной среды, не испытавшимъ на себ контраста двухъ міровъ, и сложившимъ характеръ героя на основаніи различныхъ подмченныхъ имъ фактовъ. Романъ Рэтифа создался при совершенно другихъ условіяхъ. Самъ сельскій выходецъ, авторъ влагаетъ въ разсказъ много пережитаго, къ личному, автобіографическому присоединилъ онъ, по его же собственному показанію (впослдствіи, въ ‘Monsieur Nicolas’), подлинныя черты изъ жизни другихъ лицъ (иныхъ онъ даже назвалъ по имени), наконецъ, въ фабулу введена, въ измненной форм, печальная исторія собственной сестры Рэтифа, ‘обезчещенной монахомъ и потомъ вышедшей замужъ за извозчика’. ‘Нигд нтъ вымысла, лжи, тотъ, кто пишетъ одну только ложь, позоритъ себя»,— говоритъ авторъ, и если отступаетъ отъ правила приводить одни факты, то лишь въ развязк романа.
Въ тон повствованія, которому придана старомодная, но тогда, по англійскому образцу, только что усвоенная во Франціи форма переписки, везд чувствуется не наблюдатель, а лично захваченный, событіями участникъ. ‘Судите,— говоритъ онъ,— какое волненіе долженъ я былъ испытывать, когда писалъ эту повсть, въ которой моя сестра и я самъ были главными двигателями’.
Герой романа вступаетъ въ жизнь большого города не какъ хищникъ, вышедшій на ловитву, а какъ неопытный, увлекающійся простолюдинъ, котораго издали неотразимо манило къ себ марево парижскаго рая. Сначала достигнувъ нкотораго благосостоянія, онъ поддается затмъ всякимъ искушеніямъ, постепенно падаетъ и портится нравственно. Авторъ не остановится передъ изображеніемъ кабацкихъ сценъ, или притона проституціи, поведетъ читателя въ рабочую среду, въ мастерскія, въ темные закоулки и трущобы лваго берега Сены, не пощадитъ ни церковническихъ нравовъ, ни свтскаго разврата, онъ даже надлилъ героя собственной своей маніей писательства и заставилъ его среди треволненій судьбы переносить на бумагу непереваренныя и безпорядочно усвоенныя идеи философскаго и религіознаго вольнодумства. Краски и тоны становятся къ концу все мрачне. Неудачникъ и легкомысленный прожигатель жизни вдается въ проступки, чуть не преступленія, паденіемъ своимъ заражаетъ сестру. Съ этой поры въ разсказъ врывается ‘то, чего не было’, и на помощь призывается мелодрама. Судъ, приговоръ, тюрьма, ссылка на галеры, подъ конецъ убійство сестры и самоубійство, сплошной мракъ и ужасъ. Горячая фантазія занеслась далеко и воплотила самые крайніе результаты, до которыхъ можетъ дойти разнузданность и безпринципность. Пріемъ уже не реалиста, а проповдника, моралиста,— пріемъ, внушенный соображеніями не художественности, а общей пользы. Но кто, даже изъ наиболе выдающихся дятелей французской словесности, былъ тогда свободенъ отъ благонамреннаго культа общеполезности и не ставилъ выше всего прикладную, поучительную сторону дла!..
— О, дти мои, останемся жить въ нашихъ деревняхъ, не будемъ искать выхода изъ блаженнаго невднія соблазновъ большихъ городовъ!— восклицаетъ въ предисловіи въ роману устами воображаемаго брата его героя авторъ, и, чтобъ отвратить отъ деревенской среды притягательную силу городской цивилизаціи, предается посл трагической развязки романа мечтамъ и проектамъ объ улучшеніи и переустройств деревенскаго быта на началахъ, обезпечивающихъ благосостояніе. Такъ, впервые въ нашемъ романист, сказывается страсть его къ соціальному строительству, съ годами ставшая одной изъ отличительныхъ особенностей его писательской дятельности. Пережившіе ‘развратившагося крестьянина’ родные и односельчане образуютъ общину, основанную на равенств всхъ ея членовъ и на коллективномъ землевладніи, съ общимъ хозяйствомъ, сборнымъ домомъ, большой школой, мировымъ судомъ (единственно необходимымъ, такъ какъ при новомъ порядк вещей тяжебъ не будетъ возникать), съ развитіемъ всякихъ ремеслъ и полезныхъ занятій, складомъ простой и здоровой жизни, закаленіемъ физическихъ силъ.
Но для самого Рэтифа не было уже возврата къ деревенской тишин и первобытности. Онъ преодоллъ себя, въ самоанализ дошелъ до исповди ‘Paysan perverti’, писательство наотрзъ отдлило прежніе годы нравственнаго шатанія отъ сознательной жизненной работы. Онъ нашелъ себ единомышленниковъ въ кругу писателей опытныхъ, съ именемъ. Вскор дружескія связи соединили его съ такимъ чуткимъ къ народнымъ нуждамъ и разностороннимъ литературнымъ дятелемъ, какъ Мерсье {Отношенія Мерсье къ Рэтифу и солидарная ихъ работа характеризованы въ новйшемъ обширномъ изслдованіи о Мерсье — ‘Sbastien Mercier, sa vie, son oenvre, son temps’ p. Lon Bclard, 1903.}, преслдовавшимъ одинакія съ нимъ цли въ своихъ драмахъ, типа знаменитаго нкогда Судьи, въ своемъ ‘Tableau de Paris‘ давшимъ живой и переполненный фактами бытовой очеркъ Парижа, а въ соціальной своей грез ‘2440 годъ’ мечтавшимъ не хуже Рэтифа о лучшемъ общественномъ стро. Отнын они идутъ рука объ руку. Но и другія выдающіяся писательскія силы братаются съ новымъ авторомъ,— и въ числ ихъ на первомъ мст Бомарше.
Рэтифъ сроднился съ Парижемъ, въ которомъ сначала такъмного испыталъ, за то онъ зналъ его превосходно и, продолжая его изучать и наблюдать, длился съ читателемъ своими, можно бы сказать, физіологическими изученіями. Типографское дло и теперь было ему близко, благодаря этому, развилась необъятная литературная производительность Рэтифа, проявлявшаяся иногда при совершенно исключительныхъ условіяхъ. Случалось ему творить во время типографскаго набора и, мысленно продолжая недописанную рукопись, набирать прямо изъ мозга. Оттискивая потомъ набранное при помощи ручного пресса, онъ являлся такимъ образомъ въ широкомъ смысл слова творцомъ той или другой изъ своихъ книгъ.
Ревниво отстаивая занятое имъ своеобразное положеніе бытописателя-плебея, выставленнаго низшими слоями и пролетаріатомъ для заступничества за ихъ права и нужды, Рэтифъ неутомимо собиралъ необходимые матеріалы,— послдователь Зола сказалъ бы ‘человческіе документы’. Самое это собираніе наложило на него, въ свою очередь, въ глазахъ многихъ, отпечатокъ высшаго чудачества. Онъ ждалъ наступленія ночи, надвалъ бднйшій костюмъ, глубоко надвигалъ широкополую шляпу и, вооружившись фонаремъ, пускался бродить ночь напролетъ, заходилъ безстрашно въ вертепы и трущобы, сталкивался со всевозможнымъ сбродомъ, узнавалъ и изнанку жизни привилегированныхъ классовъ. ‘Ночному филину’ (Hibou nocturne), какъ онъ часто называлъ себя, случалось вступать притомъ въ столкновенія съ дозоромъ, въ революціонную пору недоразумнія эти приводили даже къ аресту, хоть и недолгому. За то въ его распоряженіи скоплялась необъятная масса не только faits-divers’овъ Парижа, но я крупныхъ соціальныхъ фактовъ, пригодныхъ и для романиста, и для составителя плановъ улучшеній и реформъ.
Въ т ночи, когда передъ нимъ проходили во всей своей нагот отталкивающія стороны жизни, онъ порой отдыхалъ на воспоминаніяхъ о пережитыхъ въ свтлую, лучшую часть сутокъ блаженныхъ минутахъ свиданій и любви. Неисправимый, онъ не переставалъ двоиться на мыслителя и чувственника,— и, по его словамъ, находилъ высокое наслажденіе въ томъ, что въ сумрак вырзывалъ на каменныхъ парапетахъ набережной, на память одному себ, счастливыя даты своей жизни. И на склон дней, когда все это миновало, его влекло на старыя мста, онъ шелъ на набережную, находилъ свои надписи, пощаженныя ржавчиной времени, вспоминалъ и тосковалъ.
При условіяхъ непрерывнаго изученія жизни и могла развиться обширная нравоописательная литература Рэтифа, разросшаяся подъ конецъ до 154 томовъ. Окончательно ободренный успхомъ ‘Paysan perverti’ {Первое изданіе въ трехъ тысячахъ экземпляровъ быстро разошлось, за намъ послдовало въ 18 вк семь изданій. Романъ былъ переведенъ по-нмецки. Взявъ у Рэтифа замыселъ, Тикъ написалъ впослдствіи своего ‘Вильяма Ловелля’. Связи между обоими произведеніями посвящена диссертація Haszler’а ‘Ludw. Ti ecke Jugenddrama Will. Lovell und der Paysan perverti’, Greifswald, 1902.} онъ ежегодно выпускалъ въ свтъ свои книги, иногда по нскольку сочиненій, и рдко одпотомныхъ, во всевозможныхъ родахъ. Тутъ были и повсти (La derniè,re aventure d’un homme de quarante-cinq ans, La maldiction paternelle, Le nouvel Abeilard, и т. д.), и очерки Парижа (Le Palais Royal, Les nuits de Paris), и проекты общественныхъ улучшеній, необычайные уже по заглавіямъ (Le Mimographe, L’ndrographe, Le Pornographe), новыя попытки автобіографіи (Monsieur Nicolas),— и семнадцать театральныхъ пьесъ, никогда неигранныхъ, вообще довольно слабыхъ. Бо надъ всми этими пноаніями, несомннно, возвышается то, что такъ близко должно было быть для Рэтифа,— если не ‘поэта женщины’, то одного изъ знатоковъ женской психологіи,— обширнйшая, распадающаяся на 42 части, коллекція ‘портретовъ’ современныхъ ему женщинъ, ‘Les contemporaines ou aventures des plus jolies femmes de Page prsent’.
Повелвая многочисленнымъ женскимъ отрядомъ, авторъ, по своему произволу, разбиваетъ его на группы, сводитъ и разводитъ ихъ, то ведетъ въ дло большія силы, то характеризуетъ одиночныя личности. Такимъ образомъ, получаются, напр., такія раздленія, какъ ‘Современницы смшанныя’, ‘Современницы простого званія’, ‘Расположенныя по степенямъ’, (Contemporaines mles, Contemporaines du commun et par gradation), затмъ образуются группы ‘одиннадцати купчихъ’* ‘двадцати двушекъ самыхъ низменныхъ профессій’, ‘восьми бульварныхъ торговокъ’,— наконецъ, встрчаются отдльно ‘герцогиня’, ‘балаганщица’, ‘актриса-любительница’, ‘заносчивая провинціалка’, ‘монахиня поневол’, ‘жена пахаря’, ‘куртизанка’. Дробленіе, конечно, всего сильне тамъ, гд отъ женщинъ изъ высшихъ классовъ или зажиточнаго tiers-tat, различающихся по характеру или темпераменту, но бездятельныхъ, праздныхъ, авторъ переходитъ къ зауряднымъ, зато разбившимся на множество мелкихъ профессій торговли, ремесла, рукодлія и т. д. женщинамъ изъ мщанскихъ и народныхъ слоевъ. Здсь съ обстоятельностью натуралиста онъ классифицируетъ, опредляетъ особи. Высчитано, что на протяженіи всей коллекціи ‘Современницъ’ онъ обозначилъ въ отдльности, посвятивъ притомъ многимъ изъ нихъ спеціальный этюдъ, триста семь различныхъ женскихъ профессій или состояній.
Но его этюды, однако, не могутъ быть въ тсномъ смысл слова названы соціально-физіологическими документами. Почти всегда это — небольшіе разсказы, новеллы, съ завязкой и ея развивитіемъ. Иногда, если рчь идетъ отъ самаго дйствующаго лица и среда взята плебейская, слышится мастерски веденный монологъ какой-нибудь бойкой бульварной продавщица, пересыпанный остротами и словечками, уснащенный уличнымъ жаргономъ. Конечно, фономъ всегда остается общій бытъ и, несмотря на односторонне-женскій персоналъ, каждая новелла длаетъ свой вкладъ въ нравоописаніе. Канва большинства разсказовъ одинакова: это — вчная сластолюбивая тактика одного пола противъ другого, черты хищничества, захвата, насилія, коварства, утонченнаго кокетства, притворства, выказываемыхъ и представительницами de l’Eternel Fminin и ихъ противниками.
Разнообразны средства, къ которымъ прибгалъ Рэтифъ при обработк темъ такого рода. Строгіе судьи обзывали его нердко скабрезнымъ писателемъ {Напр. F. Boisin въ своей книг ‘Restif de la Bretonne’, P. 1875, Брюнетьеръ въ курс лекцій ‘Epoques du thtre franais’ и т. д.} за непринужденность многихъ описаній,— хотя у салонныхъ поэтовъ-эротомановъ его вка и у блудливыхъ и невоздержныхъ стихотворцевъ-аббатовъ, долго портившихъ потомъ вкусъ остальной Европы, не въ примръ больше скоромнаго. Нигд не видно, чтобъ Рэтифъ, съ увлеченіемъ смакуя подносимыя читателю пряности, радовался загрязненію чужого воображенія. Онъ, видимо, иначе не можетъ поступить, обязанный, какъ реалистъ,— по его выраженію, какъ ‘историкъ своихъ дйствующихъ лицъ’,— ничего не скрыть, если замыселъ того требуетъ. Правда, въ эти минуты у него проявляется бойкая непринужденность старо-французскаго жанра, нисходяшая къ нему отъ фабльо, фарсовъ, Рабле, освженная въ его собственную пору примромъ Вольтера и Дидро, какъ сказочниковъ и повствователей,— во, какъ бы ни казались иногда его очерки отрывками изъ скандальной хроники de la vie galante, за ними всегда чувствуется участливый къ судьб женщины, терпимый и гуманный авторъ,— который посвятилъ одинъ изъ своихъ проектовъ соціальныхъ улучшеній, ‘le Pomographe’, вмшательству общественной совсти въ вопросъ о внбрачныхъ отношеніяхъ и проституціи {Преданіе длало участниковъ въ этомъ памфлет извстнаго адвоката Ланге. Новйшій трудъ, посвященный ему,— Jean Cruppi, ‘Un avocat journaliste au 18 Siè,cle, Linguet’, 1875, игнорируетъ его сотрудничество.}. Защищая ‘Современницъ’ отъ нападокъ строгихъ судей, Рэтифъ, волнуясь и негодуя, восклицаетъ: ‘Великій Боже! Какимъ жестокимъ испытаніямъ подвергается полезный писатель, берущій въ руки перо лишь для того, чтобы остановить быстрое развращеніе нравовъ его вка! Люди безнравственные нападаютъ на него и обвиняютъ въ оскорбленіи нравственности! Гнусный развратъ, прикрытый маской педанта, принимаетъ личину и голосъ добродтели, чтобы лаять на защитника морали. Со всхъ сторонъ раздается хриплый и нестройный голосъ этого чудовища, онъ испускаетъ страшный вой, способный нагнать ужасъ на робкія души. Онъ приближается словно привидніе: Остерегайтесь! Остерегайтесь! Не читайте! Не читайте!— и честная, скромная женщина робко отдергиваетъ руку, она не сметъ взять спасительную книгу, которая научила бы ее оттолкнуть безбрачнаго соблазнителя! О, вкъ мой! мн жаль тебя. Если бы я могъ быть теб полезнымъ, и по гибнуть!’
Онъ не изъ тхъ виртуозовъ художества, которые придаютъ образамъ пластическую законченность, не изъ властителей слога, и въ язык его найдутся, на ряду съ лексикономъ улицы и деревни, самодльныя, странно прозвучавшія и не удержавшіяся въ язык слова,— но многія изъ обрисованныхъ имъ лицъ и положеній завладваютъ читателемъ, это люди съ плотью и кровью, это — страницы изъ ихъ жизни. Противъ безстыдныхъ и циничныхъ или озлобленныхъ личностей, въ род Сыщицы (la Moucharde), ‘Коварной часовщицы’, нсколькихъ развратныхъ, эгоистическихъ и мстительныхъ личностей изъ большого свта, или безостановочно гибнущихъ, все ниже спускающихся, слабыхъ и падкихъ на порокъ существъ (напр. въ новелл ‘La fille entretenue et la fille de joie’) онъ могъ бы выставить рядъ характеровъ привлекательныхъ, при всей неприглядности ихъ общественнаго положенія. Это — уличная музыкантша (la Vielleuse), это — балаганная актриса (la Paradeuse), это крестьянка. Он совершаютъ въ семь свой незамтный подвигъ или выходятъ изъ тьмы къ свту и оставляютъ далеко за собой своихъ блестящихъ свтскихъ сверстницъ, или возрождаются изъ своего паденія подъ вліяніемъ пробудившагося искренняго чувства (такова была еще въ ‘Paysan perverti’ исторія куртизанки Зефиры). Среди бойко набросанной картины балаганнаго мірка на одной изъ парижскихъ ярмарокъ, съ пестрой толпой, трескучими завываніями ‘закликалы’ (l’Aboyer), непритязательными пьесками, импровизуемыми во время представленія, выдвигается исторія любви, вспыхнувшей въ молодой актрис къ одному изъ привычныхъ зрителей, оба захвачены чувствомъ, она невольно вставляетъ въ свои роли отголоски его, со сцены слышатся искреннія, нжныя слова, она увлекаетъ всхъ горячей игрой. Они не могутъ жить другъ безъ друга, свободно сходятся, когда же онъ внезапно умираетъ, она навсегда остается врной его памяти.
Но, не довольствуясь одиночными свтлыми исключеніями, Рэтифъ выводитъ цлую группу женщинъ новаго типа, образовавшагося уже (какъ ему хотлось бы уврить читателя) во французскомъ обществ къ данной пор, или, скоре, намченнаго авторомъ для будущей сознательной и равноправной жизни женщины. Это — задача знаменитой новеллы ‘Двадцать женъ двадцати сотоварищей’ (Les vingt pouses des vingt associs). Повствованіе сведено здсь почти на нтъ, его мсто занимаютъ грезы, внушенныя, по словамъ автора, будто бы слухами, дошедшими къ нему объ общинной жизни Моравскихъ Братьевъ или Гернгутеровъ (les Hernheutes, какъ называетъ ихъ Рэтифъ), въ дйствительности надуманныя имъ самимъ. Ему представляется, что въ Париж, ‘этомъ средоточіи благополучія и ужасовъ, пучин, гд погибаютъ цлыя поколнія и въ то же время величественномъ храм святой Гуманности’, въ одномъ изъ переулковъ возл rue Saint-Martin, образовался союзъ изъ двадцати семействъ, направленный ‘противъ несчастій и нравственной порчи’ (contre le malheur et la corruption). Въ него вошли представители различныхъ трудовыхъ профессій, ремесленники, мелкіе торговцы, докторъ, адвокатъ, съ ихъ женами, а также и самостоятельно работающія женщины, портниха, блошвейка, модистка. Одинъ изъ членовъ этой группы, вернувшись изъ Германіи, гд онъ имлъ случай наблюдать бытъ Гернгутеровъ, задумалъ сплотиться съ единомышленниками, чтобы стать ‘выше всхъ житейскихъ нуждъ, всхъ случайностей судьбы,— однимъ словомъ, насколько возможно, выше человческаго злополучія’. Устроивъ въ новомъ дух свою личную супружескую жизнь, вопреки желанію старшаго поколнія, онъ привлекъ къ совмстному опыту девятнадцать своихъ школьныхъ товарищей, избравшихъ по выход изъ училища различныя занятія и начавшихъ въ отдльности борьбу съ жизнью. Онъ выработалъ уставъ союза, обсудилъ его съ друзьями, подвергнулъ дловому просмотру одного изъ нихъ, адвоката, и они начали свой скромный, на первое время, соціальный опытъ.
Разсказъ превращается въ документальную исторію этой кучки новаторовъ и вмщаетъ въ себя прежде всего скрпленный ихъ подписями, au nom de la Sainte Humanit, уставъ, разбитый на 21 статью. Первая же изъ нихъ основана на уговор слить всю собственность семей воедино и изгнать изъ ихъ обихода понятіе о богатств и неравенств состояній. Долги будутъ общіе, наслдства входятъ въ общую кассу. Завдывать хозяйствомъ общины должны поочередно матери семействъ при содйствіи двухъ делегатовъ изъ мужчинъ. Каждая семья въ опредленный срокъ заявляетъ этому правленію о предметахъ, для нея необходимыхъ, и ее снабжаютъ ими. Вс женщины уравнены въ правахъ, вс профессіи и оттнки общественнаго положенія мужчинъ считаются одинаково почтенными. Въ предлахъ своего знанія и умнья каждый будетъ работать на общую пользу, поддерживая обмнъ силъ. Дти воспитываются на общій счетъ, никого не принуждаютъ избирать занятіе своего отца. Въ воспитаніе дочерей входятъ не только всевозможныя рукодлія и работы, по сил женщинамъ, но различныя искусства, и непремнно два новыхъ языка. Складъ жизни будетъ простой и здоровый, никакой роскоши въ одежд, въ дни собраній, общихъ развлеченій, или отдыха вс однутся въ черное платье одинаковаго покроя, столь же простой нарядъ женщинъ ‘можетъ быть, впрочемъ, приспособленъ въ ихъ вкусу и отличительнымъ чертамъ типа каждой’. Строжайшая честность во взаимныхъ отношеніяхъ соединяется съ добросовстностью въ длахъ съ людьми, стоящими вн кружка, необходимо, чтобы вс издлія, выпускаемыя его членами, были безупречны, чтобы профессіональные поступки такихъ людей, какъ докторъ, адвокатъ, были внушены строгой добродтелью. Существованіе ассоціаціи должно храниться втайн, какъ это съ успхомъ длаютъ масоны, тмъ сильне будетъ впечатлніе независимаго и солидарнаго поведенія небольшой группы ревнителей прогресса и справедливости.
Но она несомннно должна разрастись,— прежде всего путемъ новыхъ браковъ. Они будутъ заключаться свободно, безъ приданаго для женщинъ, но съ включеніемъ мужчинъ въ долю общаго достоянія. Затмъ — мечтаетъ Рэтифъ — пойдетъ идейное распространеніе новаго типа жизни. ‘Другіе граждане захотятъ подражать счастливой ассоціаціи и сдлать общедоступнымъ новый масонскій орденъ, превосходящій прежнее масонство и единственно призванный водворить золотой вкъ на земл’.
Рэтифъ сумлъ и въ этомъ разсказ слить теоретическую сторону съ повствованіемъ, далъ заглянуть во внутреннюю жизнь зарождающейся общины, показалъ, какъ вначал послышались отголоски прежнихъ, обиходныхъ воззрній, особенно когда въ сред подвижниковъ проявлялись вспышки и капризы любви, и какъ сглаживались и улегались они подъ вліяніемъ нравственной требовательности и круговой поруки большинства. Но, конечно, набросокъ устава ему дороже беллетристическихъ деталей. Новелла о ‘двадцати супругахъ’ — замтный шагъ впередъ въ томъ соціальномъ строительств, которое проявилось уже въ эпилог ‘Крестьянина’, а въ пору, непосредственно предшествовавшую революціи, становилось преобладающимъ интересомъ Рэтифа. Идеи этой новеллы повторены и развиты были въ памфлет ‘l’Andrographe’, который впослдствіи не остался безъ вліянія на ученіе Фурье.
Несмтная масса бытовыхъ наблюденій, скопившаяся у Рэтифа, подавляла его чудовищностью самыхъ основъ стараго порядка, и, когда онъ строилъ планъ своей Утопіи, его томила мысль о необозримой медлительности постепеннаго приближенія къ общественному идеалу. Тогда онъ страстно призывалъ потрясающій переворотъ, который сносъ бы до основанія старое зданіе, открывъ просторъ для разумной и свободной жизни.— ‘О, несчастные! восклицалъ онъ въ только что анализированной новелл, она, быть можетъ, настанетъ (и я желаю ея наступленія, несмотря на терзанія, которыя она за собой повлечетъ,— желаю, чтобы васъ наказать), она придетъ, эта ужасная революція’! Такъ Дидро передъ смертью, за пять лтъ до взятія Бастиліи, предсказывалъ переворотъ, такъ Бомарше въ своей ‘Свадьб Фигаро’ сдлался въ 1784 г. его предвстникомъ.
‘Она пришла’,— но Рэтифу не суждена была въ ней активная роль. Въ потрясающей смн событій, въ хаос новыхъ лицъ, сильныхъ характеровъ, бурныхъ страстей не нашлось мста для наблюдателя нравовъ, для беллетриста-обличителя, для мечтателя о соціальномъ переустройств… Прежнія его отношенія порвались. Бывало, передъ нимъ, бдно одтымъ, гостепріимно раскрывались двери тхъ салоновъ, гд умли цнить оригинальность и демократизмъ его взглядовъ, — гостиной Grimod de la Reyniè,re’а съ его ‘философскими завтраками’, на которыхъ рядомъ съ корифеями словесности и искусства являлись писатели-бдняки, труженики слова, представители богемы,— даже изящныхъ салоновъ Фанни де-Богарнэ и восходящаго свтила, г-жи Сталь. Прежде въ литературной братіи, несмотря на его безцеремонные полемическіе наскоки на многихъ знаменитостей, у него бывали люди расположенные, Мерсье, Бомарше. Теперь не было свтски-культурныхъ центровъ, литература прежняго, просвтительнаго типа смолкла, самъ Бомарше принужденъ былъ лавировать между партіями и измнять свое настроеніе. Привычный Рэтифу слой парижскаго населенія былъ въ хроническомъ броженіи,— и онъ почувствовалъ одиночество. Какъ прежде, выходилъ онъ на развдки, бродилъ съ полуночи до пяти часовъ утра, не переставая ивучать жизнь, и все увеличивалъ свой запасъ, не зная уже, въ какомъ вид имъ воспользуется (задуманный имъ сборникъ ‘Le Hibou philosophe’ не былъ выпущенъ въ свтъ). Къ этому неизмнному его интересу присоединились новые,— занятія философіей, любительскія вторженія въ естествознаніе, астрономію. Такъ возникли ‘La Philosophie de Monsieur Nicolas’, фантастическая надстройка надъ ученіемъ Бюффона, ‘La dcouvert australe’ и т. д. Слдовать за нимъ по этому пути безполезно, онъ не останавливается на диллетантизм, но строитъ системы, длаетъ открытія, выдумываетъ свою космогонію.
Тмъ временемъ окружающая жизнь становилась все сложне. Выше всего ставившій соціальное возрожденіе и скоре равнодушный къ политическимъ формамъ, Рэтифъ дожилъ до республики, наконецъ до террора. Онъ переживалъ его мучительно, тоскуя о томъ, что желанный переворотъ не принесъ бдному люду тхъ благъ, о которыхъ прежде такъ хорошо мечталось. Двукратное государственное банкротство разорило и его лично, лишивъ накопленнаго трудомъ небольшого состоянія. Онъ замкнулся въ четырехъ стнахъ, опасаясь, что его могутъ заподозрть и привлечь къ отвту за умренность. На многихъ страницахъ ‘Monsieur Nicolas’ чувствуется тяжелое душевное состояніе, когда Рэтифа томилъ кошмаръ внезапнаго ареста, тюрьмы, гильотины. Но ему предстояло пережить и эту годину, и директорію, и первые годы имперіи. Слабая, тоскующая тнь прежняго Рэтифа блужала среди новаго общества, новаго, военнаго строя, по тмъ тропамъ, по которымъ когда-то прошли молодые, горячіе годы. Чтобъ помочь старцу, кто то бросилъ ему наконецъ небольшое казенное мсто, но оно было въ министерств полиціи, и онъ поспшилъ отъ него отказаться.
Онъ тихо угасъ въ Париж въ 1806 году. Никто не замтилъ кончины старомоднаго писателя-чудака, казавшагося въ девятнадцатомъ вк живымъ анахронизмомъ. До того ли было! Вскор вся Франція торжествовала блестящія нмецкія побды императора и порабощеніе Германіи.
Tempi passati!.. Личность Рэтифа, его самодльное, самобытное, порой нестройное писательство кажутся на вковомъ разстояніи очень устарвшими. Но романисту-плебею, выступившему когда то отъ лица деревни и городской бдноты на защиту жизненной правды въ литератур должно быть обезпечено мсто въ ряду предтечъ реальнаго романа. ‘Mon verre n’est pas grand, mais je bois dan mon verre’, сказалъ впослдствіи въ самозащиту Мюссе. Такая оцнка труда своей жизни была бы какъ нельзя боле умстна въ устахъ ранняго предвстника Бальзака и Зола. Наблюдатель-самоучка, Рэтифъ сумлъ сказать свое слово.