ВОЛЬНАЯ ПТАШКА.
ВОЛЬНАЯ ПТАШКА.
ПОВСТЬ.
I.
I.
II.
II.
III.
III.
Вольная пташка, Михайлов Михаил Ларионович, Год: 1858
Время на прочтение: 35 минут(ы)
По снжной дорог тащилась большая рогожная повозка. Тройка была запряжена гусемъ, потому что идти въ рядъ было ей негд, но и тутъ переднія лошади то и дло попадали въ навянныя съ боковъ сугробы. Длинному кнуту было много дла: онъ безпрестанно взвизгивалъ и щелкалъ, вытягивая лошадей въ струнку. Ямщикъ, впрочемъ, былъ, видно, неопытный: тонкій кончикъ кнута часто захлестывался за дугу коренной, и не мало было труда всякій разъ отцплять его, не слзая съ козелъ. Лошади словно чуяли неловкость ямщика и плелись чуть не шагомъ. А между тмъ до станціи оставалось еще далеко.
Дорога была степная, только тонкія, полузанесенныя вехи обозначали ее. И справа, и слва лежали блыя пустынныя пространства, на которыхъ только изрдка чернлъ гд нибудь вдали тощій кустарникъ. Верстъ не попадалось навстрчу. Дорога шла, какъ водится, зимнимъ объздомъ, который обыкновенно изобртается неизвстно почему, не представляя ни большей краткости, ни большаго удобства, чмъ лтняя дорога.
Повозка была и тяжела, и неуклюжа. Широкіе отводы, часто врзывавшіеся въ снгъ, врно не мало помогали тихой зд. Рогожные запоны были на глухо застегнуты, потому что на встрчу дулъ холодный втеръ, съ какой-то дикой радостью крутя снгъ и по дорог, и по сторонамъ. Солнце только проглянуло, и спряталось. По небу мутно клубился срый туманъ, не разсыпаясь снгомъ. Не было еще и полудня.
На облучк сидлъ лакей въ полушубк и въ срой мохнатой шапк. Онъ не зябъ, потому что согрлся на станціи изряднымъ стаканомъ водки, и больше отъ скуки постукивалъ промерзлыми валенками. Разговоръ съ ямщикомъ не вязался: ямщикъ былъ моргослпый чувашанинъ, и порусски говорилъ такъ, что ничего не разберешь. Погонять его надоло, потому что это не помогало, и лакей сидлъ молча, и думалъ. Лицо у него было не старое, довольно красивое и очень глупое. Когда онъ задумывался, глаза его, срые, какъ два стертыхъ гривенника, смотрли совершенно безсмысленно. А между тмъ онъ часто думалъ вовсе не глупо.
‘Какое житье-то въ губерніи славное!’ думалъ онъ теперь. ‘Вотъ ужь, можно сказать, житье! Всякому, самому что ни есть мелкому, простому человку — и тому не житье, а малина. Нашему брату лакею тоже въ губерніи житье лучше. Да и всмъ! Вотъ Протопопова Ивана Петровича взять: не старше моего барина, и жалованья, слышно, меньше получаетъ, а какое у него лакею житье! Съ однхъ картъ что возьметъ! Ужь это первое дло — карты держать. Предводительскій Никита, вонь, тоже съ картъ началъ — карты держалъ, а теперь въ собраніи буфетъ держитъ. Клубъ теперича тамъ каждый день: что долженъ человкъ получить!— А мой франтъ что?.. Слъ этта въ проферанецъ — только продулъ тридцать рублей, шутка!.. Извстно, какъ и не продуть? Картъ никогда въ руки не бралъ. Только и есть, что съ женскимъ поломъ… Вотъ и теперь… Ну, на что это похоже? что изъ этого выйдетъ?’
Лакей покосился на закрытый кузовъ, вздохнулъ, вынулъ изъ-за пазухи засаленный кисетъ съ табакомъ и коротенькую трубчонку, и сталъ ее набивать.
‘Вотъ, жили въ губерніи,’ продолжалъ онъ думать: ‘никогда въ табак недостачи не было. И онъ все при деньгахъ былъ. А теперь что будетъ? Опять станетъ просить: дай, Степанъ, двугривенный на извощика! А гд Степану взять? Карты онъ держитъ, что ли?’
Степанъ принялся выскать огня для трубки, и разсчитывать, сколько пришлось бы ему получать, если бъ у барина хоть черезъ день играли стола на два.
‘Дался ему Петербургъ!’ началъ онъ опять соображать, кончивъ разсчетъ и закуривъ трубку. ‘Голому человку въ Петербург не житье. Богатымъ гамъ житье — вотъ кому. А ты что?’
Степанъ совсмъ злобно нахмурился.
‘Одно званіе, что баринъ, а кульеръ департаментскій лучше тебя живетъ. Да! и кампанію водитъ, и деньги иметъ завсегда. А теперь вотъ жена еще проявилась! Самому-то не достаетъ — нтъ, давай еще бабу! Безобразіе одно. Э-эхъ!’
И Степанъ опять вздохнулъ съ какимъ то безвыходнымъ отчаяніемъ.
— Степанъ! крикнулъ мужской голосъ изъ повозки.
— Чего изволите, сударь? отозвался Степанъ, приподнимая немного запонъ.
— Опять ты свою махорку палишь? Задушилъ совсмъ вонью. Брось сейчасъ же! Кажется, было теб сказано? Не могъ на станціи-то накуриться?
— Я думалъ, у васъ не слышно — закрыто вдь, недовольно проговорилъ Степанъ, запихивая трубку за пазуху.— Сидишь, сидишь,— инда одурь человка возьметъ. Ноги-то отмоталъ совсмъ.
И онъ опустилъ запонъ.
— Степанъ! раздалось опять изъ повозки.
— Чего, сударь? отвчалъ лакей, снова приподнимая рогожу.
— Что втеръ?
— Ничего-съ.
— Пересталъ, что ли?
— Кажись, попритихъ.
— А снгу нтъ?
— Снгу нтъ.
— Вели, Поль, отстегнуть! послышался женскій голосъ.— Такъ скучно,— точно закупорены.
— Ты еще больше простудишься: и безъ того все кашляешь.
— Нтъ. Вели, пожалуйста!
— Отстегнугь-съ? спросилъ Степанъ.
— Отстегни!
Повозка остановилась. Степанъ откинулъ рогожу на верхъ кузова, и подвязалъ ее тамъ лычками.
— Саша, ты не озябла? спросилъ баринъ.
— Нтъ. А ты?
— У меня все что-то правая нога стынетъ.
— Пересядь на мое мсто!
— Нтъ, зачмъ?— Ну, садись, Степанъ, да Пошелъ!
Степанъ слъ, и повозка опять двинулась.
Вс молчали, даже ямщикъ, только изрдка почмокивавшій губами.
Поль, или Павелъ Александрычъ, былъ молодой человкъ, лтъ подъ тридцать. Мелкія и не совсмъ правильныя черты его лица были очень красивы своимъ чрезвычайно живымъ характеромъ, хороши были у него и яркіе черные глаза. Длинные темные волосы, въ безпорядк выбивавшіеся изъ подъ мховой шапки, и замтно проступившая борода, врно дня три небритая, придавали еще боле худобы и безъ того неполнымъ щекамъ. Обложенный подушками въ дорожныхъ ситцевыхъ наволочкахъ, закутанный въ енотовую шубу, воротникъ которой былъ подвязанъ около шеи въ нсколько разъ толстымъ пуховымъ шарфомъ, Павелъ Александрычъ только съ трудомъ могъ обращаться лицомъ къ своей спутниц. Онъ, впрочемъ, и не давалъ себ этого труда, и глядлъ въ блую даль по правую сторону повозки. Иногда онъ устремлялъ глаза въ самую спину ямщика, и останавливалъ ихъ на ней такъ долго, какъ будто хотлъ крпко напечатлть въ своей памяти форму заплатки тулупа. Съ блдныхъ, довольно полныхъ губъ молодаго человка не сходила напряженная полу-усмшка, обличавшая неотвязную и невеселую думу.
Движенія спутницы его были не такъ связаны: шуба ея была легче, воротникъ не сжималъ ея шеи, и она нердко поворачивала голову къ Павлу Александрычу, и съ кроткой нжностью взглядывала на него. Александр Ивановн, или Саш, какъ называлъ ее спутникъ, было двадцать три года. Она была прехорошенькая блондинка. Черный атласный капоръ шелъ какъ нельзя лучше къ ея русымъ волосамъ, сбившимся ей на лобъ, и блымъ, слегка подрумяненнымъ холодомъ, щекамъ. Сильное утомленіе замтно было въ ея худомъ личик, и придавало особенную томность глазамъ, полузакрытымъ темными, длинными и частыми рсницами, а также и постоянно слегка раскрытымъ губамъ. Не смотря на эту томность, во всхъ чертахъ ея выражалось спокойствіе, по временамъ пробгало по нимъ даже что-то радостное, въ отвтъ на мелькнувшую мысль.
Оба молчали, и оба думали. О чемъ?
‘Знала ли я еще мсяцъ тому назадъ, что случится со мной?’ думала молодая женщина. ‘Вдь его еще не было у насъ тогда. Я думала, мн придется вкъ жить и умереть въ этой противной глуши. Да такъ бы и было, еслибъ не онъ. А что длаетъ теперь Андрей Богданычъ? Теперь часовъ двнадцать… Врно пошелъ къ Ивану Савичу, и ужь принялись за водку. Я думаю, Иванъ Савичъ спрашиваетъ обо мн. И вс, я думаю, спрашиваютъ,— особенно дамы. У нихъ врно только и разговору, что обо мн. А что он говорятъ? Я думаю, называютъ меня Богъ знаетъ чмъ…’
И быстрый румянецъ покрылъ ея щеки.
‘А пусть ихъ называютъ, какъ хотятъ!’ продолжала она. ‘Что мн за дло? Разв несчастлива я? Разв онъ меня не любитъ? Разв лучше было мн зачахнуть въ этой каторг?.. Какой страшный пришелъ тогда домой Андрей Богданычъ! Я никогда его такимъ страшнымъ не видала. Я думала, онъ убьетъ меня. И разв это трудно было? Не каждый ли вечеръ дрожала я вся, дожидаясь его домой? Что, какъ пьяный придетъ? что, какъ пьяный? Когда правый високъ у него торчитъ вихромъ, значитъ — пьянъ… Какъ я тогда упала-то, какъ онъ меня ударилъ! Я думала, что ужь не встану, что голова у меня вся распроломана.— Не стану объ этомъ думать теперь, вдь все это прошло. Стану думать о томъ, какъ будетъ теперь, когда мы въ Петербургъ прідемъ. Вотъ, хотлось мн вырваться на волю,— вотъ и вырвалась! А бывало, утопиться бы, кажется, рада. Теперь я вольная пташка! И какъ все это странно, и какъ быстро случилось! Ну, думала ли я, когда онъ пришелъ къ намъ въ первый разъ?’
И она обратила глаза на Павла Александрыча.
— Что, Поль? все зябнетъ у тебя нога?
— Теперь какъ будто поменьше, отвчалъ Павелъ Александрычъ, шевеля правой ногой въ широкомъ медвжьемъ сапог.
— Да ты, право, переслъ бы на мое мсто: она сейчасъ бы согрлась: а то тамъ сбоку все холодно.
— Ничего, и такъ согрется.
— Ахъ, какой ты, Поль, право!
— Теб не холодно ли?
— Нтъ.
Оба замолчали, и опять стали думать.
‘А вдь въ этой шуб нельзя будетъ ходить въ Петербург’, стала думать Саша: ‘надо будетъ сшить новую. Или эту передлать?.. А какую я шляпку себ закажу? Поль говорилъ, что онъ меня однетъ, какъ куколку. Вотъ картинка при послднемъ журнал была,— съ черными кружевами тамъ шляпка. Если синюю бархатную, да такъ отдлать? Вотъ будетъ душка-то шляпка! И какъ пойдетъ ко мн! Поль говорилъ, что ко мн идетъ синій цвтъ… Это правда, мн ужь давно хотлось синее шелковое платье… Я бы сдлала его съ черной бархатной отдлкой и съ пуговками…’
Въ воображеніи ея нарисовались пестрыя груды узорчатыхъ матерій, разноцвтныхъ лентъ, кружевъ и цвтовъ. Она не знала, что выбрать, и совсмъ потерялась въ этомъ роскошномъ обиліи.
‘Ну, все равно! ужь я тамъ выберу, что мн больше къ лицу’, сказала она про себя, и принялась думать о другомъ.
Она думала о томъ, какъ, разрядившись, подетъ въ театръ, подетъ въ новой шляпк кататься по Невскому проспекту, о которомъ столько разсказывалъ ей Поль. А если будетъ балъ въ Собраніи,— вдь и туда ей можно будетъ похать?
Ей очень хотлось спросить объ этомъ Павла Александрыча. Она посмотрла на него, по почему-то не спросила ничего. Онъ глядлъ пристально на заплатку на тулуп ямщика.
‘Но какъ же я поду въ собраніе?’ начала она снова думать, опустивъ глаза. ‘Съ кмъ я поду? Вдь одной нельзя. Съ Полемъ? Да разв онъ мужъ мой? Но кто же знаетъ меня? Кто знаетъ, что онъ не женатъ? Вдь Петербургъ не уздный городъ, гд вс наперечетъ. Никто на это и вниманія не обратитъ. И я стану танцовать, танцовать. На мн будетъ прелестное платье…’
И она вообразила себя всю въ газ, въ цвтахъ и лентахъ…
‘А вдругъ съ Полемъ встртится кто-нибудь изъ знакомыхъ, и спроситъ, съ кмъ это онъ?… У него же такое множество знакомыхъ, онъ говорилъ… Что онъ имъ скажетъ? А у меня и совсмъ знакомыхъ не будетъ. Кто захочетъ со мною познакомиться? я вдь не могу похать къ тмъ, съ кмъ Поль знакомъ. Разв молодые люди станутъ у насъ бывать — его товарищи… А что они будутъ обо мн думать?’
Саша высвободила руку изъ муфты, надвинула себ капоръ ниже на лобъ, и провела рукой по глазамъ. На лицо ея набжала тнь.
Павелъ Александрычъ уже давно омрачился. Въ думахъ его было мало веселаго.
‘Всегда, везд и во всемъ я себ врагъ’, думалъ онъ. ‘Какъ это люди, говорятъ, сами вырабатываютъ себ твердый характеръ?… Вздоръ! кто родился съ слабой волей — такъ и умретъ жалкимъ человкомъ. И эта ложь проклятая!… Лгать, на каждомъ шагу лгать, что за позоръ! А между тмъ, видно, и ложь сильне меня: и съ нею не могу я совладать, и ея не могу изъ себя выгнать. Добро бы хоть польза отъ нея какая нибудь была: это бы подло было, но все же лучше. И разв не гнусно, не мерзко, не подло лгать такъ, какъ я,— безъ намренія, безъ цли, даже противу желанія. Я длаю этимъ вредъ и себ, и другимъ. Лги я намренно, по крайней мр мн моя ложь годилась бы на что нибудь… Нтъ, все это гадко!.. И отчего это можетъ такъ крпко сидть лживость въ человк? неужто родится лживымъ? Или отъ воспитанія это? можетъ быть, во мн это оттого, что въ дтств, когда я жилъ еще дома, я такъ боялся отца: недоврялъ ни одному своему движенію, ни одному самому искреннему поступку, и все старался оправдывать,— и лгалъ… А потомъ? къ чему было лгать потомъ?… Ужь лучше бы не сознавать, какъ это постыдно!… Что надлалъ я теперь?’
Краска густыми пятнами проступила у него на щекакъ.
‘Стану гнать отъ себя дальше всякую ложь!’ началъ онъ думать. ‘Стану поступать такъ…’
Но какъ поступать, онъ немогъ придумать. Мало того,— какъ ни насиловалъ онъ мысль, она не хотла останавливаться на созданіи новыхъ правилъ для его жизни въ будущемъ, и казала ему только его собственную несостоятельность.
‘Что теперь въ моей вол? Ничто!’ думалъ Павелъ Александрычъ. ‘Я самъ связалъ себя по рукамъ и по ногамъ, и не могу пошевелиться. Давно ли я думалъ, мсяцъ тому назадъ, что жизнь моя уладится, будетъ походить на что нибудь… И вотъ она опять ни на что не похожа.’
Сердце у него запылало.
‘Въ этотъ годъ разъздовъ я сдлалъ порядочную экопомію: я разсчитывалъ, что расплачусь въ Петербург съ долгами, обзаведусь всмъ необходимымъ, перестану вести безтолковую трактирную жизнь… Вдь пора ужь: мн тридцать скоро… Думалъ жениться. И что же? Все пошло прахомъ! Опять безденежье, опять звонки по утрамъ, отъ которыхъ дрожь беретъ… Пріятель зайдетъ,— говоришь съ нимъ, точно теб чего нибудь совстно: все боишься, вотъ зазвонитъ колокольчикъ, и явится кредиторъ, съ нахальнымъ видомъ, съ грубостями. Все могло бы уладиться, еслибъ… Я и долговъ теперь не могу заплатить, потому что деньги на другое нужны. Я теперь не одинъ. Войдешь еще въ новые долги…’
Павлу Александрычу живо представился черномазый, худой французъ — портной, который разъ забылся до того, что крикнулъ на него: ‘Mais, monsieur, voila dj deux aus….c’est tout bonnement malhonnte!’ При воспоминаніи объ этомъ malhonnte все лицо вспыхнуло у Павла Александровича.
‘Да разв это неправда?’ сталъ онъ думать: ‘разв я точно не безчестно поступилъ? Разв не безчестно поступаю и теперь?.. Положимъ, что во мн всегда что-то возмущается при каждомъ безчестномъ поступк моемъ, но чувство это недостаточно сильно, чтобы остановить меня. Такъ что же въ немъ и толку? Вдь и у вора подчасъ дрожитъ рука, разламывая чужую шкатулку, вдь и онъ сознаетъ, что длаетъ безчестно… А все же онъ воръ, воръ,— больше ничего!…Что я длалъ? что длаю теперь!… Есть отчего голов помутиться. Кажется, будь подъ руками какой нибудь дйствительный порошокъ, не думая ни минуты, принялъ бы его, и конецъ всему! Неужели я никогда не передлаюсь, не стану лучше? Говорятъ, сознаніе уменьшаетъ вину на половину, показывая возможность исправленія въ человк… Пустяки! Спрашивается, какъ я могу теперь поправить дло? Я могу только запутаться еще больше. Получи я разомъ много денегъ, все бы уладилъ, но откуда получить ихъ?… Если бъ я отдалъ вс деньги, которыя у меня есть, Саш, и она похала бы назадъ… Нтъ, это невозможно! И все, все налгано, безсовстно, подло налгано! Если бъ я сказалъ ей правду, у нея врно достало бы благоразумія остановить меня. Но я все налгалъ, все налгалъ!… Для чего? зачмъ?… И что это наконецъ такое?… Любовь? Не можетъ быть, я не сталъ бы такъ мучиться и раскаиваться чуть не на другой день посл того, какъ она стала моей. Я чувствую притомъ, что будь это любовь, истинная любовь, я не могъ бы такъ гнусно лгать… Я побоялся бы за будущность любимаго существа. Я не сталъ бы ей говорить о средствахъ, которыхъ у меня нтъ, я не сказалъ бы, что у насъ будетъ прекрасная квартира, отличный столъ, когда не на что имть ни того, ни другаго. Я общалъ ей, что буду наряжать ее.. На что? на какія деньги?… Со всхъ сторонъ долги и долги, а платить ихъ нельзя, надо же ее одть, вдь у нея нтъ ничего. И опять явятся новые счеты. Какъ красиво литографируютъ они, подлецы, свои проклятые счеты!… А вдь она будетъ прехорошенькая, если нарядить ее, вс на нее засмотрятся. Жаль только, что худа.’
Павлу Александрычу на минуту мелькнули лица его петербургскихъ пріятелей, на минуту шевельнулось въ немъ мелочное самолюбіе, величающееся такъ называемыми интрижками, но только на минуту… Потомъ еще черне показался ему омутъ, въ который онъ погружался, таща за собой хорошенькую Сашу.
Въ это время она закашляла.
‘А вдь она можетъ умереть!’ прошло въ голов Павла Александрыча. ‘Это было бы хорошо. У нея такой странный кашель! похоже на чахотку. Сама она говорила, что въ прошломъ году харкала кровью. И не мудрено при ея жизни. Можетъ быть, она простудится дорогой, сляжетъ и умретъ.’
Но при этой мысли Павелъ Александрычъ почувствовалъ опять сильный жаръ въ лиц. Ему было стыдно, и зло его брало, что онъ не можетъ запретить подобнымъ мыслямъ забираться къ нему въ голову.
Какъ бы для того, чтобъ загладить вину, онъ поворотился къ своей спутниц и ласково сказалъ ей:
— Ахъ, какъ ты кашляешь, Саша! Не опустить ли опять рогожу? Дуетъ на тебя.
— Нтъ, не надо, Поль, отвчала Саша: — мн не холодно.
— Гд у тебя конфеты? Ты хоть бы леденецъ въ ротъ взяла,— все лучше.
— Нтъ, ужь мн и такъ сладкое надоло. Да и недостать: он у меня въ карман платья.
— Можно остановиться.
— Вотъ еще!
— Да чтожь за важность?
— Не надо, я не хочу.
— Какъ знаешь. А что, не надоло теб хать?
— Нтъ, а только хотлось бы поскоре пріхать.
— На станцію? ты хочешь кушать?
— Нтъ, въ Петербургъ. Ахъ, какъ я рада буду, когда мы прідемъ! А ты, Поль?
— Разумется, тоже.
— Что это ты молчишь все? о чемъ ты думаешь?
— Холодно, душа моя: ты еще больше станешь кашлять. Поэтому я и молчу.
— А ты не раскаиваешься, что взялъ меня съ собой?
— Что ты, душечка, милая моя! какъ ты можешь это думать? И откуда у тебя такія мысли берутся!
Павелъ Александрычъ высвободился немного изъ-подъ медвжьяго одяла, снялъ съ руки теплую перчатку, и засунулъ руку въ муфту своей спутницы. На этотъ разъ онъ лгалъ, не красня.
Онъ жалъ руки Саш, и пристально смотрлъ на нее. Нельзя было не любоваться ею, но Павелъ Александрычъ какъ-то настроивалъ себя, чтобы найти ее еще лучше, чмъ она была. Онъ искалъ въ пристальномъ взгляд на нее подкрпленія и оправданія чувству, которое связало ихъ. Онъ старался уврить себя, что любить ее. И точно, глядя на нее, онъ ее любилъ, но мысли, безпокоившія его до сихъ поръ, все-таки не отвязывались. И если бы глаза отражали наши мысли, въ глазахъ Павла Александрыча спутница его прочитала бы: ‘Я люблю тебя…. очень люблю… Нтъ, любовь не такова бываетъ. Это одно увлеченіе… Я ужь раскаиваюсь въ немъ, и буду разскаиваться… Нтъ, я люблю тебя… какъ же быть, что больше любить я не могу, не умю… А что, если ты умрешь?… Теб слдуетъ умереть… Счастья теб не будетъ… Я буду горько плакать… Нтъ, я буду просто притворяться, чтобы сказали про меня: вотъ какая любовь!… Боже мой! отчего я такъ гадко люблю?.. Отчего я не могу любить, какъ, говорятъ, любятъ другіе?… Я дрянь… я тряпка.’
— Ахъ, какъ больно ты мн руку сжалъ, Поль! перервала Саша эти запутанныя думы.
— Милая моя, душечка! нжно проговорилъ Павелъ Александрычъ, стараясь разогрть себя хоть словами.
— О чемъ ты думалъ?
— Богъ-знаетъ, о чемъ, о разной разности.
— А знаешь ли, о чемъ я думала?
— О чемъ.
— Я думала… que je t’embrasserai bien joliment, quand nous arriverons la station.
— Вотъ это мило.
— А скоро станція?
— Не знаю. Ямщикъ, далеко еще?
Ямщикъ показалъ кнутовищемъ и проговорилъ,
— Вонъ.
— Ну, такъ погоняй! погоняй! сказалъ Павелъ Александрычъ, выпуская руку Саши и глядя вдаль, на темнвшія впереди избы деревни.
— Сказано, погоняй, морда чувашская! подтвердилъ Степанъ, которому сильно хотлось запалить свою коротенькую трубчонку.— детъ — не детъ. Хоть бы крикнулъ разъ, шельма этакая! сидитъ, точно курица ошпаренная, носъ повсилъ. И лошаденки-то у собачьихъ дтей ни на что не похожи. Дровами ихъ кормите, что ли, разбойники!
— Ну, полно ты ворчать-то! остановилъ Степана баринъ.
Скоро послышался запахъ дыма и жилья, и лохматыя собаки залаяли съ обихъ сторонъ повозки.
Въ этотъ же день и объ эту жь почти пору, въ глухомъ городишк Ч., изъ котораго наканун въ ночь выхали наши путешественники, въ низенькой гостиной съ крашеными синими стнами, въ дом городничаго, сидли дв барыни за кофеемъ и вели горячій разговоръ. Предметомъ его былъ, какъ всякой пойметъ, неслыханный пассажъ Александры Ивановны. Городничиха, дама среднихъ лтъ и кобыловатаго вида, кипла негодованіемъ, хотя по нкоторымъ, вроятно, несправедливымъ слухамъ, въ года первой молодости сама сбгала съ батальоннымъ офицеромъ, гостья ея, почтмейстерша, барыня боле чмъ среднихъ лтъ, нсколько оплывшая, мягкая и тломъ и душою, хотя и не могла не порицать безнравственнаго поступка Александры Ивановны, но старалась по крайней мр выставить на видъ нкоторыя обстоятельства, смягчающія ея вину.
— Помилуйте, Лизавета Васильевна! возражала басомъ городничиха:— отъ васъ-то бы я не ожидала это слышать. Вы — женщина почтенная, мать шестерыхъ дтей…. Нтъ, нтъ, это вы не отъ души говорите.
— Марья Петровна! да разв я оправдываю? Я не оправдываю, отвчала, вся раскачиваясь, толстая Лизавета Васильевна, голосомъ столь же мягкимъ, какъ и сама она.— Не могу я ее оправдывать, не могу. Я вамъ одно только передаю, какъ мн горько было на нее смотрть, когда наша контора съ ними на одномъ двор была. Женщина молодая, образованная. И вдругъ что же?
— Ахъ, Лизавета Васильевна! Смшно слушать васъ. Образованная?… Въ чемъ же это образованіе?… Въ томъ, что повсилась на шею первому встрчному и умчалась съ нимъ, какъ какая нибудь — Фу! назвать-то совстно.
— Я больше на счетъ обхожденія, Марья Петровна…. Ну, пофранцузски, понмецки тоже…. и на фортопьянахъ….
— Пуще всего! рдкость какая! Да вы скажите, кто нынче пофранцузски не говоритъ?… А понмецки и не знаетъ. Вотъ бабка-то повивальная пріхала новая — вдь она нмка…. начала съ ней понмецки… а, ну, та ни слова! ни слова!… Разумется, вы, Лизавета Васильевна, не можете объ этомъ судить, но она и пофранцузски то…. такъ себ.
Сама Марья Петровна во французскомъ язык колебалась между мусь и мусью.
— Воспитана была въ нг, Марья Петровна, ну, согласитесь, посл этого… начала Лизавета Васильевна.
— Опять на фортопьянахъ, вы говорите, играетъ, перебила Марья Петровна.— Ну ужь игра! нечего сказать! этакъ и вашъ Гриша — ему восемь лтъ всего, и онъ этакъ-то сыграетъ. И что вы говорите, что въ нг была воспитана, Лизавета Васильевна? У васъ какія-то преувеличенныя обо всемъ понятія. Право! что жь, у отца ея было, говорятъ, пятьдесятъ какихъ-то душъ — и четверо дтей. Воображаю, какая нга! Да и наконецъ, если бы и такъ, разв Андрей Богданычъ извергъ какой-нибудь?
— Ахъ, не говорите, Марья Петровна! ахъ, не говорите! Видла сама, знаю…. Хуже мужика, Марья Петровна, хуже самаго простаго, деревенскаго мужика.— Какъ придетъ пьяный — врите ли, я бывало во флигел-то вся какъ листъ дрожу. Ну, вломится! что, какъ вломится?… Вдь и было это, было…. Ганюшку онъ вдь напугалъ, что заикается.— Бывало, какъ нтъ мужа дома, двери скоре на крюкъ, и огни тушу…. Боюсь, на огонь бы не пришелъ Вдь разъ два окна выбилъ… Ахъ, не говорите! не говорите, Марья Петровна! Страшный человкъ, просто страшный. И пьяный-то разъ собаку цпную удавилъ. Что же ужь тутъ жен-то?… Помилуйте!
— По чемъ знать намъ, Лизавета Васильевна? Можетъ, онъ съ горя и запивать-то сталъ. Пріятные то же слухи ходили и про Александру Ивановну. Было чему порадоваться. Признаюсь, я прежде многому не врила, но теперь, кажется, никакого сомннія быть не можетъ. Блистательно доказала! И что только нашла въ этомъ мальчишк,— понять не могу.
— Какой же онъ мальчишка, Марья Петровна? Человкъ, кажется, солидный.
Марья Петровка расхохоталась.
— Ахъ, не смшите, Лизавета Васильевна! Кажется, солидность его ужь вполн доказана этимъ пассажемъ. Хороша солидность, нечего сказать! Пріхалъ въ городъ,— плнился не знаю чмъ…. Истинно солидный человкъ…. Ха, ха, ха!
— Я не такъ только выразилась-то, Марья Петровна: я то хотла сказать — чиновникъ петербургскій…. ну, средства иметъ.
— Удивительный чиновникъ! Видно ужь не знали въ Петербург-то, куда его двать… Разв могутъ хорошаго чиновника послать за такими пустяками?
— Я вдь все не знаю, Марья Петровна, зачмъ онъ здсь былъ. На ревизію, что ли, или какъ?
— Экой сенаторъ какой! Дадутъ ему ревизію…. Просто статистику какую-то составлять пріхалъ. Это ужь у нихъ тамъ такъ: кто ни на что не годится — вотъ и пошлютъ его считать, у кого сколько коровъ, у кого сколько гусей. Глупости одни. Это вотъ мужъ мн сказывалъ — такъ, для одной формы больше…. чтобы человкъ баклуши не билъ. Алексй Семенычъ точно думалъ сначала, что это отводъ одинъ, и онъ пріхалъ развдать по секрету, какъ здсь и что. Но вдь довольно посмотрть на него, чтобы увидать, какая птица. А посл милаго происшествія съ нашей Александрой Ивановной, кажется, объ этомъ и рчи быть не можетъ. Хватили вы, Лизавета Васильевна: на ревизію! выискали сенатора какого! Чужихъ женъ ревизовать.— Ха, ха, ха! Смхъ!
— А какого онъ чина, Марья Петровна?
— Чуть не генеральскаго — титулярный совтникъ. Я думаю, теперь за здшнія заслуги губернаторомъ назначутъ.
— Какъ это у нихъ случилось-то все, Марья Петровна? Вы врно знаете въ подробности.
— Да, я подробно знаю. Мужу сегодня чмъ свтъ объ этомъ донесли. Онъ сейчасъ же послалъ за Андреемъ Богданычемъ,— распросилъ его.
— Что же тотъ? зналъ обо всемъ?
— Оказывается, что зналъ. Я, говоритъ, давно отказался отъ нея. Бги съ кмъ хочешь,— хоть съ чортомъ, съ дьяволомъ!
— Этакій человкъ грубый!
— Какая же тутъ грубость! Ужь должно быть жена хороша, если и мужъ отъ нея отказывается!
— А я слышала, Марья Петровна — не знаю, правда ли — что онъ самъ давно иметъ связь съ одной женщиной…. солдатъ тутъ былъ отставной — не помню прозванія-то — такъ съ его дочерью…
— Знаю, Лизавета Васильевна, знаю — и скажу одно: что жь за важность? на то онъ мужчина!
— Пьетъ-то вдь ужь очень сильно, Марья Петровна.
— Что жь, вашъ мужъ не пьетъ?
— Все ужь не такъ, Марья Петровна.
— Никому, можетъ, такъ горько жить не было въ своемъ семейств, какъ Андрею Богданычу, такъ и не удивительно. Я почти уврена, что теперь онъ и пить перестанетъ…. Будетъ пить, какъ другіе пьютъ.— И притомъ же она этакая хворая — то тмъ больна, то другимъ.— Ужь это одно можетъ всякаго въ отчаяніе привести…. Ну, сами вы скажите, Лизавета Васильевна, разв можетъ мужъ любить больную жену?
— Это точно,— тутъ всегда какъ-то больше въ разстройку идетъ.
— Онъ же этакой человкъ крпкій, здоровый…. Врите ли вы, Лизавета Васильевна….
Марья Петровна наклонилась къ уху своей гостьи и пошептала ей что то.
— Полноте! воскликнула въ изумленіи Лизавета Васильевна.
— Да, да, подтвердила Марья Петровна: — мужъ мн сказывалъ.
— Ахъ, Боже мой! Боже мой! продолжала изумляться Лизавета Васильевна, и вся закачалась.
— И что же она-то передъ нимъ — сами вы посудите! Разв этой худоб петербургской пара, только.
— Я все думаю, Марья Петровна, какая будетъ ея жисть въ Петербург… Вы тамъ бывали,— скажите, какъ по вашему?
— Тутъ и говорить много нечего, Лизавета Васильевна. Здсь ли, въ Петербург ли,— это дло везд одно. Вдь все же она ни вдова, ни мужняя жена.
— Да, да.
— Такъ на нее каждый и смотрть будетъ. Это, я вамъ говорю, все равно, что здсь, что тамъ.
— Городъ-то вдь тамъ большой, Марья Петровна.
— Тмъ хуже, тмъ для нея хуже! Будь еще это здсь: ну, привычка бы сдлалась — и все это… На безрыбь и ракъ рыба!.. А то въ Петербург!.. Да разв только и свту въ окошк, что она? Я думаю, тамъ этакихъ-то хоть мостовую мости. Подержитъ ее, подержитъ,— надостъ ему и выгонитъ на улицу… Извстное дло.
— Ахъ, что вы, Марья Петровна!
— А вы какъ думали? Конечно. И получше ея, да со многими такъ случалось.
Марья Петровна припоминала, можетъ быть, старину о себ и о баталіонномъ поручик.
— Согласитесь, не къ мужу жь она опять подетъ?.. Другое дло, еслибъ это такъ случилось, какъ-нибудь — по молодости лтъ — ну, увлеклась!.. тогда, разумется, дло мужа было бы: извлечь ее и вразумить. А тутъ, помилуйте! ужь если мужъ самъ отказался, чего же тутъ?.. И слава Богу, не молоденькая ужь…. вдь ей двадцать-седьмой годъ…. Невинность какая!.. Могла бы все разсудить очень хорошо.
— Ахъ, что вы, Марья Петровна! Ей всего двадцать-три года.
— Это вы ей-то врите? мало ли, что она вамъ скажетъ!.. Она себ и шестнадцать лтъ, пожалуй, дастъ. Двадцать-шесть, двадцать-шесть,— я вамъ говорю, ужь я это наврное знаю.
— Что жь это такое будетъ, Марья Петровна? Вдругъ онъ, въ самомъ дл, выгонитъ ее… что тогда?.. Вдь ей точно сюда пріхать нельзя будетъ, къ Андрею Богданычу. Куда жь она днется? родители-то вдь, кажется, умерли.
— Да, давно ужь. Братья у нея есть, но разв они примутъ ее посл подобнаго происшествія?.. Они же люди женатые. Вдь это просто острамить себя… совсмъ острамить.— Ну, да найдутся въ Петербург благодтели… Этакихъ-то франтовъ тамъ вдоволь. И пойдетъ по рукамъ.
— Жаль, право, очень жаль.
— А по моему, и жалть вовсе нечего. Такъ ужь себя повела… Туда и дорога!
— По человчеству-то, Марья Петровна…
— Да кто виноватъ-то? кто? Вдь сама.
— Конечно.
— Ну, такъ и пеняй на себя!
— Просто, думаю я, изъ огня-то да въ полымя она попала. Больная же такая…
— Въ чемъ душа! Ужь хоть бы умерла,— лучше бы, кажется.
— Да вдь и не нажить долго-то при этой жизни.
— Что жь! дтей нтъ.
— Это еще великое счастье.
— А вы что думаете?.. Будь у нея дти, она не тоже бы сдлала?.. Тоже бы самое, поврьте. Такъ всегда смотрла…
— Ну, это, не знаю, какъ сказать, Марья Петровна… Материнское чувство…
— Да разв способна она къ материнскимъ чувствамъ? Первое дло — къ мужу-то была бы любовь… а то въ ней просто никакихъ чувствъ нтъ, никакихъ… Развратъ одинъ. Если и по міру пойдетъ, такъ, право, нисколько не жалко. По дломъ вору мука.
— А какъ знать, можетъ быть онъ тамъ въ Петербург о развод станетъ хлопотать… Да и женится на ней.
— Какъ же! ждите! Еще будь у нея умъ, конечно — могла бы что-нибудь такое сдлать… Но вдь, помилуйте! она просто дура. На одно разв ума ея хватитъ — всякому на шею повситься. И при томъ на это средства надо,— чтобы развестись. Вотъ что говоритъ Андрей-то Богданычъ… сегодня мужу это сказалъ. ‘Мн бы, говоритъ, хоть рублей триста съ него отступнаго взять, въ голову, говоритъ, не пришло.’ Обрадовался, что даромъ-то взяли. Нтъ, этого, чтобы онъ женился,— никогда этого не будетъ.
— Да что, иметъ онъ состояніе, Марья Петровна?
— Какое состояніе, помилуйте! Просто жалованьемъ живетъ.
— Можетъ, выгоды по служб иметъ?
— Выгоды!
Марья Петровна презрительно засмялась.
— Такіе люди и имютъ выгоды! Какъ-же! Съ перваго взгляду видно, что вертопрахъ. Выгодъ захотли!.. Видли вы: слъ, какъ пріхалъ, въ карты играть… Проигралъ тридцать рублей,— и заклялся! Какое жь тутъ состояніе! Смхъ. Врьте моему слову — не долго наживется имъ вмст: цаловаться-то надостъ.
— Лучше бы ужь, значитъ, ей мужу покориться.
— Разумется. Каковъ онъ ни есть, а все же мужъ, все же долженъ жену содержать. А тотъ — что такое?.. Сегодня мила ему, а завтра: ‘прощай, голубушка! ступай на вс четыре стороны!’ Да туда и дорога!
— Ахъ! ахъ! повторяла Лизавета Васильевна, раскачиваясь со стороны на сторону.
— Туда и дорога! подтвердила городничиха.
Едва ли не таково же было мнніе и всхъ дамъ города Ч., хотя нкоторыя изъ молодыхъ во глубин души завидовали судьб Александры Ивановны.
Черезъ недлю, повозка, увезшая изъ Ч. Александру Ивановну, приближалась къ Москв. На третьей станціи не дозжая Москвы, прозжіе остановились пить чай. Былъ уже довольно поздній вечеръ.
Желаніе Павла Александрыча сбылось: Саша простудилась и кашляла вдвое больше прежняго. Былъ ли Павелъ Александрычъ доволенъ этимъ,— сказать трудно. По временамъ, онъ бранилъ себя жестоко за то, что желалъ этого нсколько разъ, по временамъ, воображалъ онъ Сашу мертвой, на стол, въ бломъ плать, а себя плачущимъ. Если бъ его спросить, что и какъ онъ думаетъ, онъ не съумлъ бы ничето отвчать. Въ голов у него былъ страшный сумбуръ.
Прозжіе помстились въ тепло-натопленной комнат съ лежанкой. Саша сбросила съ себя капоръ и шубу, Павелъ Александрычъ тоже разоблачился, но не снялъ мховыхъ сапоговъ, и быстро ходилъ въ нихъ изъ угла въ уголъ, потому что и на этотъ разъ у него нога озябла. На Саш была сверхъ темненькаго шерстянаго платья надта какая-то клтчатая кацавейка узднаго покроя. Все это было толстое, ваточное, но станъ Саши все-таки казался гибкимъ и хрупкимъ. Большой чайникъ былъ едва подъ силу ея худенькой рук, когда она ставила его на самоваръ.
Выложивъ изъ дорожнаго мшка нсколько булокъ и кренделей и приготовивъ чай, Саша подошла къ Павлу Александрычу, продолжавшему мрять шагами комнату, и стала противъ него. Онъ остановился.
— О чемъ ты все думаешь, Поль? спросила она, подавая ему об руки.
— А что? разсянно отвчалъ Поль.
— Тебя какъ будто безпокоитъ что-то. Что такое? скажи мн.
— Полно, мой другъ, ничего. Что можетъ меня безпокоить?
— Отчего же ты все задумываешься?
— Такъ, разв можно не думать? Чмъ такъ спрашивать, лучше поцалуй-ка меня!
Она положила руки ему на плечи, онъ обнялъ ее, и они поцаловались долгимъ поцалуемъ, ни ей, ни ему не нужно было для этого наклоняться: они были одного роста — онъ для мужчины не большаго, она для женщины высокаго.
— Сядемъ теперь, сказала Саша.
— Ну, сядемъ.
И они принялись за чай.
Поцалуй Саши нсколько укротилъ волненіе, которое все больше и больше овладвало Павломъ Александрычемъ, по мр того, какъ онъ шагалъ изъ угла въ уголъ. Ему стало жаль ее, и онъ раскаялся въ своихъ мрачныхъ мысляхъ. Но отдлаться отъ нихъ совсмъ, или даже хоть на долго, онъ не могъ. По мр приближенія его къ цли путешествія, все безотрадне спутывались и мшались въ его голов тяжелыя думы.
‘Бдняжка!’ думалъ онъ, сидя противъ Саши и ласково глядя на нее. ‘Вдь надо же было судьб бросить тебя въ лапы такого чорта, какъ этотъ проклятый Андрей Богданычъ! Надо же было и мн захать въ эту глушь, и увезти тебя оттуда! А зачмъ? Разв не такая же каторга будетъ теб и у меня?’
— Поль! перебила мысли его Саша.
— Что, мой другъ?
— Нтъ, не скажу: ты будешь смяться.
— Да что такое?
— Станемъ мечтать.
— Что?
— Мечтать.
— Какъ мечтать, о чемъ?
— Вотъ я знала, что ты станешь смяться: ты все думаешь о чемъ-то серьзномъ.
— Я не смюсь, душа моя, но не понимаю: что такое? Какъ мечтать?
— Мечтать о томъ, какъ мы будемъ жить въ Петербург, какъ мы квартиру свою уберемъ, гд что поставимъ, куда станемъ здить….
Отъ этихъ словъ опять все закипло въ Павл Александрыч. Онъ закусилъ нижнюю губу, какъ-то неопредленно посмотрлъ на Сашу, и проговорилъ, стараясь, впрочемъ, не казаться недовольнымъ:
— Чего же тутъ мечтать? Надо разсуждать объ этомъ, а не мечтать, а теперь и разсуждать рано: будетъ еще время, какъ прідемъ.
— Прости меня, Поль! Вдь я такая глупая. Прости меня!
— Въ чемъ же простить? Разв ты виновата?… Ахъ, какая ты странная!
У Саши покраснли глаза: она опустила ихъ, какъ провинившійся школьникъ, боясь заплакать.
— Мн показалось, ты сердишься, проговорила она, наклоняя голову къ чашк.
— Я сержусь! И не думалъ. Теб все Богъ-знаетъ что кажется.
А между тмъ, онъ сердился.
‘Сказать ей все, какъ есть, чтобы она не очень обольщалась мечтами,— это будетъ всего лучше!’ началъ онъ думать. ‘Мечтать! мечтать! Есть о чемъ мечтать!… Вдь надо же ей наконецъ открыть глаза. До которыхъ еще поръ ее обманывать?… Скажу — и кончено. Я теперь ясно вижу, что она глупа и пуста. И чмъ я увлекся? Тоже глупости разныя: развить ее, образовать .. Лзъ же такой вздоръ въ голову?… Прежде всего надо, чтобы способности-то къ развитію были, а тутъ, кром мечтаній о глупостяхъ, о тряпкахъ,— ничего нтъ. Надо сначала позаботиться, чтобы сть-то было что, а потомъ ужь о развитіи да образованіи хлопотать’.
Павелъ Александрычъ посмотрлъ на Сашу, она сидла все опустивъ глаза и низко наклонивъ голову.
‘Вдь вотъ, кажется, плачетъ! Этого только и недоставало. Пожалуй, еще и капризы проявятся. Ну, скажи ей все,— того и гляди истерика еще сдлается. И откуда такая нжность вдругъ? Мужъ чубукомъ билъ да за косы таскалъ,— можно бы, кажется, привыкнуть…. Разв я сказалъ ей грубое что нибудь. Объ чемъ же слезы-то?’
— Саша! окликнулъ онъ ее.
— Что? тихо спросила она.
— Взгляни-ко на меня! Ты плачешь, кажется?
— Нтъ.
Но по голосу слышно было, что она плачетъ.
Она поспшно вынула платокъ, быстро обтерла глаза, и посмотрла на Павла Александрыча. Глаза у нея были красны, губы сжаты. Казалось, еслибъ она разжала ихъ, он задрожали бы.
— Объ чемъ это? спросилъ Павелъ Александрычъ, нсколько смягчаясь.— Саша, милочка моя!
— Такъ, и сама не знаю, отвчала Саша.
— Ты не смотри на меня! Это я въ дорог какъ-то разстроенъ всегда.
‘А вдь прехорошенькая она, когда глаза у нея заплаканы, она еще лучше кажется. И все-таки, что ни говори, а я люблю ее… Изъ-за чего же бы я бился и мучился, и везъ ее съ собой?… Кабы не эти проклятыя деньги, которыхъ у меня нтъ!.. Какъ отлично можно было бы все устроить, если бы я былъ богатъ. Нанялъ бы ей хорошую квартиру, меблировалъ бы великолпно, одвалъ бы ее отлично, въ театр она сидла бы въ бель-этаж… Чортъ знаетъ, что за вздоръ лзетъ въ голову, что я вчно думаю о томъ, чего никакъ не можетъ случиться?.. Или вотъ такъ, еслибъ кто бы нибудь взялъ ее на содержаніе, а я остался бы ея пріятелемъ Вдь она лучше всхъ знаменитыхъ петербургскихъ камелій, покрайней мр которыхъ я видалъ…. Еслибъ ее нарядить хорошенько, да въ коляску съ медвжьей полостью, да на Невскій!… Да вс бы рты разинули’.
Павлу Александрычу стало вдругъ совстно, что онъ такъ думаетъ, онъ даже покраснлъ немного. Но въ тоже время онъ не могъ перестать припоминать разныхъ знакомыхъ своихъ, имющихъ хорошее состояніе и питающихъ склонность къ женскому полу. Особенно часто мелькалъ у него въ голов одинъ штатскій генералъ, въ паричк и трясучій, у котораго всегда имлась гд нибудь около Офицерской или Подъяческихъ юная подруга жизни, любившая кататься на лихачахъ со спрятанными за-воротъ нумерами, ужинать у Дюссо съ офицерами, здить на пикники, что однако не мшало ей всякой разъ встрчать трясучаго генерала словами:
— Ахъ, душка! какъ я соскучилась по теб!
Чтобы прогнать эти гадкія мысли, Павелъ Александрычъ хотлъ начать о чемъ нибудь говорить съ Сашей, но языкъ у него не шевелился, и онъ не зналъ притомъ, что сказать. Саша тоже молчала. Обоимъ было тяжело и неловко.