Волга, Александров Николай Александрович, Год: 1874

Детская
Время на прочтение: 70 минут(ы)
Скачать в PDF

ВОЛГА.
ЭТНОГРАФИЧЕСКІЕ РАЗСКАЗЫ ДЛЯ ДТЕЙ
Н. Александрова.

Иллюстрировано художниками гг. Васнецовымъ и Пановымъ.

САНКТПЕТЕРБУРГЪ.

Изданіе В. П. Печаткина.
1874.

ОГЛАВЛЕНІЕ.

Отъ истока Волги до Костромскихъ лсовъ
Отъ Костромскихъ лсовъ до Нижняго Новгорода
Отъ Нижняго Новгорода до Казани
Отъ Казани до Саратова
Отъ Саратова до Астрахани

ВОЛГА *).

*) Въ древнйшія времена Волга извстна была подъ именемъ Ра, потомъ ее называли Атель, что на язык народовъ финскаго племени значитъ рка. Слово Волга тоже финскаго нарчія и значитъ Святой.

РАЗСКАЗЪ ПЕРВЫЙ.

Отъ истока Волги до Костромскихъ лсовъ.

Прошла масляница, потянуло весной. Но только потянуло, и денекъ-другой теплынь, съ крышъ потекло, зачернла по снжному полю дорога, а потомъ опять заморозило, опять снжокъ и стужа, и снова скрипъ подъ санями, какъ на Рождество.
— Что, братцы, подъ лямку?… въ Рыбинскъ?… говорили, встрчаясь въ перепадающій теплый денекъ, бурлаки, и утшались, что проходятъ послдніе сртенскіе морозы, при которыхъ зима съ лтомъ только встрнутся — и пойдетъ тепло да тепло, и ужь поспвай у судовъ, да торопись на Волгу на работу. И около Зубцова, около Старицы, Твери, Кашина, и дале по Тверской и Костромской губерніямъ заполошились бурлацкія села. Направляются бурлаки въ Рыбинскъ, съ Рыбинска пойдутъ они, или потащутъ суда, вверхъ по Волг по разнымъ водянымъ путямъ до Петербурга, потянутъ и внизъ до Саратова, до Астрахани, и оттуда обратно въ Рыбинскъ, Нижній, Симбирскъ, Казань, и пройдутъ Волгу за лто разъ шесть или восемь.
Поспшаютъ бурлаки добраться въ Рыбинскъ до вскрытія Волги и Вазузы. Вазуза ‘младшая сестра Волги’ (какъ зовутъ ее тверитяне и зубцовцы) — почернла уже, и вотъ-вотъ въ одинъ солнечный денекъ готова покоробиться и разорвать свои зимнія оковы. Старички вщаютъ — не сегодня завтра развернуться ей и, отогрвая на крылечкахъ свои замерзлыя кости, они только и гуторятъ, что о Вазуз да Волг.
— Вазуза (передаютъ они народное поврье) хотла было сдлаться Волгой, да не хватило силъ,— вотъ ей и приказано будить каждогодно Волгу, и Вазуза всегда поэтому вскрывается напередъ, а Волга матушка только заслышитъ — и сама шевелиться пойдетъ…
— ‘Волга-матушка, кормилица Волга, наше дно золотое’, говорятъ старики-тверитяне и радуются не нарадуются, какъ покажетъ она свои воды и запестретъ плотами да барками.
— Ни хлба-то у насъ по губерніи, говорятъ они, вдоволь не родится, ни скотинки нтъ, ни пастбищъ,— все болото, все — камень да лсъ, а тутъ — берега кишатъ народомъ и всхъ рка кормитъ: кто лсъ гонитъ, кто суда строитъ, кто рыбу ловитъ, кто бурлачить идетъ, иные на пристаняхъ работаютъ, а тамъ и дальніе руду желзную добываютъ, кимряки сапоги на всю Россію шьютъ, осташковцы косы, топоры длаютъ, и вс все везутъ на Волгу, все сбываютъ по ней.
— И откуда взялась эта сила? говорятъ старики. И одни сказываютъ, что она тверская рка и началась въ осташковскомъ узд, другіе знаютъ, что она проходитъ девять губерній, стоитъ на ней девять губернскихъ городовъ и течетъ она на три тысячи слишкомъ верстъ. Но нашелся бывалый старикъ, прошелъ онъ Волгу изъ конца въ конецъ нсколько разъ, и видалъ гд начинается она и откуда становится ркой.
Говоритъ онъ и старикамъ и молодымъ, что онъ видалъ среди бездонныхъ болотъ въ Осташковскомъ узд какой-то родникъ или четвероугольный колодезь. Зовутъ этотъ колодезь окрестные мужики ‘іорданомъ’, и разсказываютъ, что стояла у колодца прежде часовня, и шелъ къ ней народъ со всхъ мстъ и излечивался отъ разныхъ недуговъ и болзней.
— Волга,— говоритъ старикъ,— пробирается изъ этого колодца ручейкомъ, проходитъ мелкія озера, питается глубочайшими, бездонными болотами и ужь за озеромъ, которое зовутъ Волго, она длается ркой. Но сперва она точно и не рка,— берега плоскіе, а вотъ къ Зубцову подымаются они выше, становятся какъ горы, а тамъ за Старицей,— продолжалъ старикъ, вспоминая каждый разъ при разсказ о Волг всю ее отъ начала до конца,— тамъ за Старицей опять покажутся оба берега плоскихъ, а не то явятся и на томъ и на другомъ холмы, иногда же бываетъ берегъ и гористый, но больше все плоскій,— и такъ до Нижняго, а ужь за Нижнимъ лвый-то берегъ вплоть до Астрахани все низкій, а правый подымается все выше, круче, и тамъ пойдутъ Жигулинскія горы, дале Затонскія, Двичьи, Змевы, Ушьи и такъ до Царицына, а оттуда Волга разметалась по степямъ и нтъ счета ея устьямъ. Насчитываютъ ихъ до двухсотъ, да врно ли?— кто знаетъ. Весной, какъ сольются они, такъ точно море стоитъ.
И каждый годъ мняются устья, каждый годъ одно русло занесетъ въ половодье пескомъ, а на другомъ мст явится другое.
— И что народу-то разнаго населилось на Волг,— черемисы, мордва, татары, нмцы-колонисты, калмыки… Въ Астрахани лтомъ, или въ Нижнемъ на ярмарк, какъ соберутся со всхъ мстъ, такъ площади, точно макомъ въ огород, запестрятъ кафтанами да шапками: одинъ въ красной рубах, другой въ пестромъ халат, калмыкъ въ желтой шапк, татаринъ-мулла въ чалм, а бабы-то — счесть обсчитаешься нарядами…
— И что опять разсказовъ-то про нее,— и не вспомнишь всего. До царя-то Грознаго было на ней и царство Казанское, и царство Астраханское, шелъ изъ-за нея на Русь Батый, Мамай, подымалась не разъ татарва, черемиса, мордва непокорная, гуляла по ней вольница безголовая, грабила богатые товары шемахинскіе, бухарскіе, армянскіе и хивинскіе, назжали на Волгу воровскіе казаки ватагами съ Дону и съ Яика, наводили они страхъ на все Поволжье, и разбивали высылавшуюся на нихъ царскую силу, разбойничала по Волг и вся бглая и бездомная братія, погулялъ вдоволь и атаманъ Стенька Разинъ, поцарствовалъ и Емеля Пугачевъ, и только за Екатериной разсялись эти грозныя тучи и стали богатть села, да зашумли ярмарки и поплыли со всхъ концовъ суда съ товарами.
— Родился я на Волг,— бдовалъ въ бурлакахъ всю жизнь, ослпъ подъ тяжелой бурлацкой лямкой и не разъ грозила Волга мн смертію. Однажды, лтъ десять тому назадъ, наслала она на меня такую смерть, что и теперь духъ замираетъ, какъ вспомню. А все бы опять пошелъ по ней, все бы еще поглядлъ, полюбовался на родные ея берега и заурядъ съ бурлаками подъ старость тряхнулъ-бы:
Охъ, матушка Волга,
Широка и долга!
Укачала, уваляла,
У насъ силушки не стало.
— А что, ддушка,— говорили старику, собравшіяся вокругъ него двушки и дти,— разскажи про бурлацкую жизнь, да про смерть, про какую ты сказывалъ сейчасъ…
— Разскажи, ддушка, приставали къ нему дти, про города, какіе ты видалъ…
— Разскажи про разбойниковъ, упрашивали другіе…
— Разскажи про Стеньку атамана, слышались голоса,— про татарина, мордву… И конца не было разнымъ запросамъ, и конца затмъ не было разохотившемуся ддушк. Онъ любилъ помянуть свои давніе годы, и сначала, когда пристанутъ къ нему, отнкивается, да только охаетъ да рукой махаетъ, приговаривая: ‘эхъ, горька, горька, дтушки, была жизнь’, а потомъ, какъ начнетъ съ своего бурлачества, такъ точно живетъ будто съизнова и говоритъ точно видитъ, точно опять происходитъ у него все передъ глазами.
— Не перескажешь заразъ,— молвилъ по обыкновенію старикъ,— не вспомнишь… мало-ли что слышалось на вку… да и самъ-то видалъ… двадцать лтъ бурлацкую лямку тянулъ и вс должности произошелъ: мальчишкой лтъ одиннадцати въ бурлаки пошелъ, и напередъ кашеваромъ былъ, затмъ въ косные произвели — дали бичеву, вотъ эту веревку, на которой тащутъ бурлаки судно,— дали ее ссориватъ, т. е. сбрасывать, когда она цпляется за деревья, или за другое за что. Бывалъ и шишкой или дядькой и шелъ впереди, такъ какъ сила была… былъ потомъ водоливомъ — хозяйскимъ грузомъ завдывалъ и бурлаковъ рядилъ, сдлался и корщикомъ. Много потерплъ… много произошелъ…
— Разъ вотъ въ эту же пору, еще и Вазуза не трогалась, отправились мы, какъ и всегда, артелью — человкъ съ пятокъ на Рыбинскъ. Въ Рыбинскъ, и теперь и тогда собирались вс верховые бурлаки со всхъ мста, и тамъ нанимались они въ работники и расползались по матушк Волг, и внизъ и вверхъ. Пришли мы въ Рыбинскъ, а по дорог ужъ слышали, что судовщики хлопочутъ у судовъ, нанимаютъ работниковъ, бурлаковъ же на площади и по городу тысячами-тысячъ.
— Стономъ-стонетъ площадь отъ говора и шума и столпились бурлаки кучками по артелямъ и идетъ ряда съ судовщиками и съ ихъ прикащиками. Примкнули сторонкой артелью къ толп и мы. Смотримъ — идетъ на первыхъ же порахъ къ намъ судовщикъ, да такой жирный, въ длиннополомъ кафтан, и рядитъ насъ на путину или въ путь за грузомъ на Царицынъ. Стали торговаться — не сошлись, попыхтлъ онъ разсердился и ушелъ. Пождали часокъ, глядимъ,— нтъ никого, а бурлаки старичане, стоявшіе возл насъ, нанялись уже, вытащили имъ хозяева водки, бренчатъ они задатками, дразнятъ насъ поговоркой: ‘Ты чей молодечъ?’ — Зубчевскій купечь.— ‘А гд былъ?’ — Въ Москв по міру ходилъ.— Мы имъ тоже отговариваемъ: ‘Старичане птуха съ хлбомъ-солью встрчали’, а у самихъ-то мутитъ на душ: прозвали, думаемъ, рядчика, придется по одиночк, куда кому выдастся, разбрестись. Такъ ждемъ да ждемъ, не сходимся съ рядчиками, анъ воротился, глядимъ, нашъ жирный-то, покричалъ, посердился опять, да и поладилъ какъ слдъ. Купилъ намъ ведро, выпилъ съ нами чарку, наказалъ на другой день явиться на берегъ, и пошли у насъ псни, а пиръ бурлацкій стономъ ужъ всю площадь залилъ.
— Перекликаются бурлаки поговорками, тверитяне дразнятъ ярославцевъ, а ярославцы — тверитянъ, осташковцы кричатъ торжковцамъ: ‘Новоторы-воры! ‘ а т имъ въ отвтъ: ‘Ну и осташи хороши!’ Задваютъ бурлаки и рыбинскихъ жителей, говорятъ имъ, что они ‘съ двушки родимое пятнышко смывали и нарочно для этого баню топили’, — зовутъ угличанъ ‘толоконниками,— толокномъ Волгу, говорятъ, замсили’…
— И не перескажешь всхъ бурлацкихъ переговоровъ да шутокъ. Помню вотъ — подпили, подгуляли, и подходятъ изъ одной артели къ другой и начинаютъ затрогивать. Подходитъ къ артели, гд много молодыхъ бурлаковъ, также молодой бурлакъ, но изъ другой артели, и говоритъ имъ: ‘какъ на низъ-то поплывете ребята, такъ не забудьте сосками запастись, а то вдь ребятишки-то заревутъ,— они пожалуй тогда и парусъ-то на соски изржутъ’.— ‘Ну, мимо нашего стола — дорога столбова,— отвчаютъ ему,— проваливай, нча побираться… держи ушки на макушк’… и пошли перебранки, слово за слово, побранка за побранкой и завязалась драка… И въ одномъ, въ другомъ мст, а потомъ ходенемъ заходила и вся площадь. Пошли — стна на стну… и ни полиція, ни какое начальство, никто тутъ не мшайся, а сунется кто, такъ и тому не сдобровать…
— Бьются бурлаки, разшибаютъ себ носы да головы, а на другой день дерутъ уже у берега, подпершись руками въ виски, залихватскую псню. ‘Сизъ голубчикъ дорогой, жаль разстаться мн съ тобой’.
— Помню и я гршный,— хоть и не любилъ пить водки, а тутъ и загулялъ и подрался.
— Но на другой день всежъ былъ на берегу. Какъ теперь помню, случилось это на вербной недл. Ледъ стоялъ вплоть до вербной, а тутъ во вторникъ къ полудню и тронулся. Но тронулся да и остановился, и трогался затмъ нсколько разъ — тронется да и станетъ, тронется да и опять сомкнется, а дней черезъ пятокъ повалилъ и совсмъ. Вс мы тогда и судохозяинъ стояли у расшивы {Особаго рода рчное судно.}. Денекъ былъ солнечный, но ледъ двигался страшною силою и у рки было втрено и холодно. Съ судовъ на берегъ подали крпкія чалки или канаты, чтобы суда не оторвало и не стащило льдомъ. А судовъ то этихъ по берегу — что лсъ дремучій,— и счесть не пересчитать. Тутъ и расшивы, что внизъ идутъ, и мокшаны съ Оки и Мокши, и верховыя легкія барки, полубарки, паромы, шитики коломенскіе, осланки, тихвинки, сурлки, унженки, соминки, да и не назовешь всхъ. Растянулись он по пристани верстъ на девять или на десять.
— Какъ пошелъ ледъ,— чалки натянулись на всхъ судахъ точно струны. Судохозяева ожидали сильнаго натиска и ледъ правда шелъ густой, нкоторыя суда выперло уже и на берегъ. На одномъ чалка вытянулась, однако выдержала, на другомъ чалка, толщиною въ дв руки, вытянулась,— но не сдержала и со свистомъ лопнула. Хозяинъ того судна ахнулъ и поблднлъ. Расшиву стало переть на берегъ. Сжалъ ее ледъ какъ въ тиски, задрожала она,— а потомъ, какъ треснетъ, какъ покачнется на бокъ и въ тужъ минуту поплылъ по ней ледъ,— а бокъ такъ и провалился.
— Нашъ хозяинъ, какъ кончилась обдня, пригласилъ священника, отслужилъ священникъ молебенъ. Бурлаки приложились ко кресту и стали приготовляться къ отвалу, а ледъ шелъ еще во всю Волгу. Лоцманъ влезъ на кресла,— такъ зовется на расшив подвижная каютка,— погладилъ бороду и вскричалъ хриплымъ голосомъ: ‘отваливай!’
— Мы отчалили, и принялись отталкивать расшиву отъ берега въ самый ледъ.
— Молись Богу! крикнулъ лоцманъ. Вс сняли шапки и каждый проговорилъ: ‘Богъ намъ на помочь! съ отваломъ поздравляемъ, хозяинъ!’
— Хозяинъ поставилъ водки, самъ выпилъ первую чарку, и поплыли мы со льдомъ, какъ на пароход. Расшиву отнесло на середь Волги. Принялись мы за псни, и стоимъ да глядимъ только, какъ проходятъ мимо насъ деревни да города. Повсюду на берегахъ народъ, бабы машутъ платками, судовщики что-то кричатъ — привтствуютъ, и тихо стало подъ вечеръ, только ледъ вокругъ шуршитъ, да нтъ-нтъ треснетъ нашу расшиву, и заскрипитъ она то въ одномъ боку, то въ другомъ.
— Смотри,— слышимъ вдругъ кричитъ лоцманъ,— островъ! Глянули,— анъ расшива прямо бжитъ на него. Что длать? Мы туды — сюды, хватили багры,— да что тутъ съ баграми подлаешь! Стоимъ, смотримъ на островъ, а сердце такъ и замерло у каждаго. Но вотъ льдина большущая-пребольшущая наскочила на островъ и отперла насъ,— мы такъ и пошли по надъ берегомъ. Соскочили на него, упираемся руками въ расшиву, отталкиваемъ ее,— да ничего не беретъ, точно мухи трудимся и бжимъ по о-бокъ. Я позади всхъ, и только было оглянулся назадъ, чтобы перевесть духъ да поглядть — великъ ли островъ, а бурлаки крикнули: ‘садись!’, а сами сразу вс и вскочили въ лодку, что была привязана у расшивы. Я за ними, и только было добжалъ до лодки, анъ берегъ то какъ ножемъ такъ и отрзало. Бросили мн веревку — не добросили, кричатъ, ругаются, машутъ руками, а мн что длать,— хотлъ на льдину вскочить, да нтъ ни одной большой у берега, все мелочь идетъ. Что тутъ? пропалъ теперь! думаю себ. Стою столбнякомъ, гляжу во слдъ расшив, а она точно ужь лодочка зачернла вдали, вижу — подошла къ гор и скрылась за ней. Ну такъ и помертвлъ я тогда,— нтъ спасенія. Кругомъ пусто все, ни на томъ, ни на другомъ берегу ни деревни, ни жилья, и кричи не кричи — не услышитъ и не увидитъ никто.
А ночь наступаетъ, вода подымается все выше и выше, берегъ начинаетъ затоплять. Выбралъ я пригорокъ, услся. Гляжу, а льдины кругомъ двигаются да шумятъ, всматриваюсь въ даль,— не идетъ ли какая расшива изъ Рыбинска,— нтъ, чернота кругомъ, мы послдніе вышли въ тотъ день изъ Рыбинска.
Настала ночь, небо въ тучахъ. Ну, думаю, когда бъ до утра Господь далъ дожить! А вода все пуще и пуще заволакиваетъ островъ: хотлъ сойти съ пригорка — а вода, и весь островъ покрыла. Слышу, толкутся у ногъ маленькія льдинки, хлещетъ по ногамъ волна, а къ полуночи добралась и до колнъ. Прозябъ, ноги подкашиваются, дрожу весь точно въ лихорадк, а льдины такъ и напираютъ на меня, и все ихъ больше да больше, все крупнй идутъ, отталкиваюсь, упираюсь въ нихъ, выстаиваю кое-какъ, чтобъ не сшибло съ ногъ и не снесло, и вижу, помню, ползетъ по бокъ меня громадная льдина. ‘Николай, мой батюшка святитель! сяду, думаю, что Богъ дастъ’. Хватился, разъ — два, а ледъ то хрупокъ — я и оборвался, и опять вскорабкался на пригорокъ, опять кое-какъ уставился на немъ, и такъ потомъ стою да стою, борюсь со льдинами, — и ужь къ первымъ-то птухамъ, сталъ ледъ маленько потише идти, а вода хоть и выше колнъ поднялась, но я словно окоченлъ въ ней и стою не шевелясь, точно столбъ. Такъ до полудня простоялъ, и ужь къ полудню шла съ Рыбинска расшива и взяла меня совсмъ что помертвлаго. Не забуду, въ жизнь не забуду я этой ночи, всегда она мн мерещится и во сн ее иной разъ вижу. Натерплся страху, за всю жизнь натерплся…
— Горька, тяжела бурлацкая доля и много страху навидишься въ ней,— но мн ужь казалось потомъ все ни почемъ. Не боялся я ни бури, когда расшиву нашу разбило и я тонулъ, не струсилъ и разбойниковъ, когда напали они въ Жигулинскихъ горахъ, и я точно побратался посл этой ночи со смертью и знать смерти не хотлъ.
— Какъ же, ддушка, попалъ ты опять на свою расшиву? спрашивали старика.
— Много мытарствъ протерплъ, отвчалъ охая старикъ. За смертію смерть еще пущая настигла… Насилу откупился… Паспортъ остался у хозяина, а высадили меня за Ярославлемъ,— туда шла и расшива. Дальше хать было не на чемъ. Пошелъ въ станъ — заявилъ о своемъ гор, а писарь-то тогда мн и говоритъ: ‘ты бглый’. Я было такъ и такъ — пошелъ къ становому, и становой говоритъ: ‘бглый’… Что длать? Выложилъ какія были деньжонки, откупился,— и пошелъ христовымъ именемъ по надъ Волгой изъ села въ село, изъ деревни въ деревню. Всюду праздникъ, народъ псни играетъ {Народъ во многихъ мстностяхъ говоритъ ‘играетъ’, вмсто ‘поетъ’.}. Встртилъ нашихъ тверитянъ: ярославцы то, какъ ихъ зовутъ — ‘красавцы’, все по Питеру да по Москв въ прикащикахъ да въ гостинницахъ, а дома то и не живутъ, на лто за себя работниковъ нанимаютъ, и нашихъ тверскихъ много по губерніи лтомъ работаетъ. Я имъ и говорю: ‘вотъ, братцы, горе какое’. Подумали они, потолковали и сказываютъ: ‘ничего, какъ нибудь сладимъ,— тутъ бабы исправляютъ начальство’. А въ Любимскомъ-то узд бабы являются на сходки, бабы же и десятскіе, и выборные. И такъ у нихъ почитай что по всей губерніи. Ростовцы — садовники и огородники, угличане — т колбасники, коптильщики и торговцы състнымъ товаромъ, даниловцы — лавочники, печники и огородники, изъ Рыбинскаго и Мологскаго уздовъ — лоцмана, судорабочіе, плотники и столяры, изъ Мышкинскаго — виноторговцы, шорники и горшечники, изъ Романовскаго — овчинники, тулупники и кузнецы, и только одни пошехонцы — домосды и занимаются больше по лсной части. Оттого-то и говорятъ про нихъ: ‘Пошехонцы — слпороды, въ трехъ соснахъ заблудились и на сосну лазили Москву смотрть’.
— ‘Уладимъ съ бабьемъ’, говорили земляки — тверитяне, да ничего не уладили, и чуть-чуть опять было не попалъ къ становому. Такъ прошелъ надъ Волгой бурлацкимъ путемъ вплоть до Костромы. Зашелъ за Кострому, да и думаю: не прожить мн и христовымъ именемъ безъ паспорта и не догнать расшивы. Кострома-же, какъ говорятъ, веселая сторона и Костромичи, также какъ и Ярославцы, не сидятъ дома: кто за Кавказъ ушелъ, кто въ Сибирь, кто въ Польшу, кто въ Москву, а галичане — т мастера, плотники и печники, ветлужане — судорабочіе, иные же костромичи — шапочники, иные — фабричники. Пригляжу, думаю, гд нибудь лодку, да и съ Богомъ, какъ длаютъ бурлаки, когда имъ возвращаться домой не на чемъ и съ заработковъ ничего не осталось. Сталъ я такъ думать, а тутъ подошла ‘красная горка’: двки на излюбленныхъ холмикахъ у Волги весеннія псни поютъ, хороводы водятъ,— народу везд пропасть,— лодку-то никакъ нельзя приспособить. И вотъ, какъ теперь помню, въ омино воскресенье,— что въ Костромской губерніи зовется ‘радоницею‘ (оттого, будто-бы, что родители радуются, когда ихъ приходятъ на могилки поминать и христосоваться съ ними), смотрю, въ радоницу-то въ эту — около одного села на кладбищ весь народъ. Поминаютъ родителей, женихи съ невстами цалуются, выспрашиваютъ у покойныхъ родителей благословенія, кладутъ на могилы яйца, угостили, какъ прохожаго, и меня, надавали яицъ, хлба, и ужь подъ вечеръ загуляли они, а я все думаю да думаю, какъ бы лодку-то это раздобыть. Сталъ высматривать у берега — нтъ ли подходящей, а у самого ноги-то такъ и подламываются. А что длать? Христовымъ именемъ безъ паспорта не пройдешь,— пожалуй еще въ острогъ посадятъ, а въ работу безъ паспорта тоже никуда не принимаютъ, и волей-неволей пришла пора либо топиться, либо грхъ на душу взять. Взялъ грхъ,— высмотрлъ лодку, раздобылъ весла, да и уплылъ въ ночи, только собаки въ деревни залаяли и пьяный мужикъ закричалъ съ берегу: ‘Богъ на помочь!’…
— И помогъ Богъ… отыскались въ лодк и котелокъ, и рыбацкія снасти, чмъ рыбу удить, нашлась въ мшечк и крупа. Ну, думаю, видлъ Господь мою печаль,— доберусь какъ нибудь до Царицына. ду ночь, ду день, а посл полудня остановился у одного затона, да и сталъ рыбу ловить. Только къ вечеру слышу изъ-за горы бурлацкая псня:
‘Ой разъ, ой разъ,
Еще разикъ, еще разъ!
Вглянись, другъ,
Возьмись вдругъ,
Да и у — ухъ!…’
— Упалъ я духомъ, услышавши эту псню, такъ мн стало больно за себя и тяжело, такъ тяжело, что слеза ажь прошибла. Вспомнилъ я и нашу расшиву, новенькую, чистенькую, предстала предо мной, какъ на яву, и вся артель съ лоцманомъ въ красной рубах и съ хозяиномъ. Думаю: идутъ теперь мои товарищи, работаютъ весело да поютъ псни, и всюду, думаю, люди какъ люди, всюду глядятъ они смло на свтъ Божій, а я ни за что, ни про что скитаюсь какъ тать ночной, и пропадутъ мои заработки, не заплачу и податей.— Гляжу на гору, изъ-за которой раздается псня, а бурлаки-то, смотрю, выступаютъ въ дв шеренги по песчаному берегу, человкъ до тридцати, и налегаютъ напослдокъ передъ отдыхомъ на лямки. Бодрятъ они другъ друга разными понуканьями да пснями, и мрно, шагъ за шагомъ, идутъ правой да правой ногой, и придвигаютъ лвую къ правой. Устали, утомились, вижу, бурлаки,— тяжела ихъ работа, а такъ бы вотъ и бросился къ нимъ и потянулъ бы за всхъ. Слышу — прервали псню, остановились и затянули шагъ за шагомъ: ‘сно — солома! сно — солома! сно — солома!’ Это задремалъ, стало быть, бурлакъ и сбился съ ноги.
— Но вотъ бурлаки подходятъ ко мн ближе и ближе, и ужь темнетъ,— пора на отдыхъ, пора варить и кашу. Остановились. Подъхалъ и я къ нимъ съ лодкой. Спрашиваютъ: ‘какой ты будешь?’ Говорю: ‘села Васильевскаго’. ‘Рыбакъ?’ — ‘Рыбакъ’, говорю. ‘А не похожъ что-то, точно нашъ братъ’, замтили нкоторые. ‘Много рыбы?’ спросилъ съхавшій съ расшивы лоцманъ. ‘Нтъ, мало совсмъ, къ утру собрался — отвчаю — а теперь только приманивалъ’.
— Разложили костеръ, стали варить кашу, солонину, разлеглись, разслись бурлаки вокругъ костра. Сварилъ и я себ въ котелк рыбу съ кашей, да попался-то одинъ окунекъ, жирный, большой,— угостилъ я вожатаго бурлаковъ, шишку, попотчивали за это и они меня солониной, и пошли у насъ разговоры да разспросы,— кто гд бывалъ, что видалъ, и не было конца поговоркамъ и шуткамъ, и бурлацкимъ исторіямъ и разсказамъ. Одинъ начнетъ, другой за нимъ, а остальные только подговариваютъ да поддразниваютъ.
Такъ ночь наступила, и только стали было говорить о томъ, что ныншней весной въ Нижнемъ разливъ большой, а лоцманъ-то и объявляетъ бурлакамъ: ‘А слышали-ль братцы, какъ рыбинскій-то бурлакъ нон весной погибъ?’… И сталъ разсказывать лоцманъ обо мн, и до того разсказалъ хорошо, что бурлаки подшутили было сначала надъ тмъ, какъ остался я на остров точно заяцъ, а потомъ стали и жалть.
— А что, братцы, если мы найдемъ теперь его тамъ? сказалъ бурлакъ изъ солдатъ.
— Ну… ишь опомнилась, солдатская голова… заговорили бурлаки, — недля-то прошла, а онъ не вши будетъ все ждать тебя тамъ…
— Унъ мугъ и Волга переплысть, замтилъ, принанятый на дорог въ подмогу бурлакамъ, татаринъ…
— Ухъ… бараньи-то твои мозги! отозвались вс разомъ, — такъ онъ теб и ‘мугъ Волга переплысть’, когда ледъ-то шелъ,— смялись бурлаки надъ татариномъ, котораго такъ же не любили, какъ не любятъ ихъ и везд въ бурлацкихъ артеляхъ.
— Врнй, что на расшиву какую-нибудь попалъ и догоняетъ теперь своихъ,— предположилъ одинъ изъ бурлаковъ.
— А по мн врнй,— замтилъ другой,— что затопило его въ туже ночь и понесло ‘внизъ да по матушк’.
— Ну, ишь ты, такъ вотъ и затопитъ сейчасъ бурлака,— замтилъ молодецки лоцманъ,— онъ, можетъ, на льдиночк, какъ на лодочк…
— Это-то вотъ, почитай, что такъ и было,— сразу поддакнули вс бурлаки, и одинъ сталъ уже разсказывать, какъ онъ спасался на льдин….
— Но тутъ я не выдержалъ и объявилъ, что бурлакъ, оставшійся на остров, это я самый и есть.
— Какъ…. ты?… брешешь!… ты рыбакъ… загалдили съ перваго разу бурлаки, видя при мн и рыбацкія снасти, и лодку.
— Я имъ разсказалъ обо всемъ, какъ и что со мной было. На другой день, давши мн хлба и соли, лоцманъ сказалъ только: ‘ну, теперь смотри не попадайся властямъ, да пошибче догоняй своихъ, а то пожалуй они далеко ужь уплыли’.
На другой день съ ранняго утра подулъ мн попутный, втерокъ, расшив же онъ былъ противный, и лоцманъ только сердился и покрикивалъ на бурлаковъ. Бурлаки принимались за лямки, налегали на нихъ что силъ, но втеръ крпчалъ, судно по теченію двигалось назадъ, и лоцманъ, бросивъ якорь, крикнулъ бурлаковъ на расшиву. А я сладилъ свой парусъ, но пока я ладилъ-то изъ своего зипуна парусъ, началась на расшив завозня. Одни бурлаки на лодк завезли якорь съ канатами впередъ, а другіе, надвъ на себя лямки, прикрпленныя къ другому концу этого каната, потянули канатъ съ одного конца расшивы на другой, и расшива двинулась. Лоцманъ крикнулъ: ‘веселе, братцы!’, и грянула разомъ бурлацкая псня:
Вотъ пошелъ, таки пошелъ!
Онъ пошелъ да и пошелъ,
Онъ и ходомъ, ходомъ, ходомъ,
Ходомъ на ходу пошелъ!
Разыгралось тогда мое сердце, не выдержалъ я, и, схватившись за весла, налегъ на нихъ и что было мочи гаркнулъ за бурлаками:
Онъ пошелъ, да и пошелъ!
Онъ и ходомъ, ходомъ, ходомъ,
Ходомъ на ходу пошелъ!
Лодка-то моя понеслась, и не усплъ я опомниться, какъ расшива скрылась изъ глазъ, и я опять остался одинъ и опять задумался. ‘Догоню-ли, думалъ, свою расшиву, или нтъ?’ И, признаться, сокрушила меня въ тотъ часъ совсмъ моя доля, сокрушила такъ, что радъ утонуть бы былъ, и день-другой не отходила отъ меня такая тоска, что не зналъ я какъ мн и быть съ собой. А какъ быть? Одинъ исходъ — расшиву догнать… И плылъ я день и ночь, и не зналъ чмъ ужь и прокормиться, но Господь и тутъ меня сираго не покинулъ. Въ конц Костромской губерніи, въ Ветлужскомъ узд, на устьяхъ Ветлуги, попались мн добрые люди и помогли они мн въ моемъ гор. Лса тамъ на Ветлуг непроходимые и живутъ тамъ промышленники — мочальники да судовщики. Лса эти идутъ отъ самой Унжи и вплоть до Камы. Длаютъ въ нихъ мочалу, рогожу, кули, лапоть, липовыя доски для иконъ, чашки, но больше все мочалу, лубъ али лубокъ, и разныя суда, отчего и зовутся промышленниками мочальниками да судовщиками. Въ ма и въ іюн, когда сокъ идетъ въ дерево и свободне отъ него отдляется лубъ, вс села и деревни въ Ветлужскомъ узд пустютъ,— мочальники, забираютъ женъ и дтей, и отправляются въ лса.
Тамъ тогда встртилъ я одну пустую починку,— это называется у нихъ селище мене чмъ въ пять дворовъ. Сошелъ я у этой починки на берегъ и дай, думаю, попрошу хлба. Подошелъ къ избамъ,— нтъ никого, постоялъ, постоялъ,— вдругъ вижу вышелъ изъ одной избы сдой, пресдой старикъ. Попросилъ я у него хлба, а онъ зорко посмотрлъ на меня да и спрашиваетъ: ‘а ты не злой человкъ?’ Вижу — добрый старикъ, взялъ да и разсказалъ ему все какъ было. Вошли въ избу. Въ изб гляжу сидитъ за станкомъ старуха и длаетъ рогожу, возятся на полу ребятишки, и видно, что зажиточный старикъ, и изба что полная чаша. Веллъ дать мн пость, а самъ услся на лавку и принялся ковырять лапоть. Ковыряетъ лапоть, и все поглядываетъ на меня да выспрашиваетъ: какъ я нанялся, изъ какой деревни, гд мой паспортъ, какъ я лодку досталъ… Я ему по истинной правд, какъ передъ священникомъ, такъ все и разсказалъ. Смотрю: мотаетъ старикъ головой, а самъ межь тмъ приговариваетъ старух: ‘подлей, подлей ему щецъ да дай каши’. Старуха тоже охаетъ и жалетъ меня, и пообщала уже дать мн рогожи для паруса, крупы, хлба посулила. Ну, отлегло тутъ у меня отъ сердца, пріободрился я,— точно въ родимый домъ попалъ, и сталъ я разсказывать съ стариками о ихъ промысл и объ ихъ сторон. А старикъ весь вкъ въ лсахъ прожилъ, и бывалъ и въ Вятской губерніи, и въ Казанской, и въ Нижегородской, въ Симбирской, въ Пензенской,— везд, гд стоятъ дремучіе лса и гд живутъ лсные промышленники. Натерплся въ свою жизнь много онъ горя и наговорилъ мн про лса такихъ чудесъ, что и по всей Волг я ничего такого не слыхалъ. Разскажу вамъ когда нибудь посл, я и самъ потомъ живалъ въ этихъ лсахъ и видалъ многое. Говорилъ мн тогда старикъ и про татарина, про черемиса, мордву, живалъ онъ и съ ними, и многому чему онъ меня въ этотъ день научилъ, и вчная память старику, помогъ онъ мн въ эту горькую минуту какъ отецъ родной.
Полъ я у него, отдохнулъ, и далъ онъ мн на дорогу и крупъ и хлба, далъ мн и денегъ. Переночевавши, утромъ на другой день заправилъ я парусъ, приправилъ старикъ мн мачту, благословилъ и сказалъ: ‘съ Богомъ! будешь мимо идти — заходи’.
Такъ пошелъ я подъ парусомъ и подъ веслами, и опять день и ночь, и ужь неподалеку отъ Царицына вижу — стала расшива на мель. Кричитъ лоцманъ на бурлаковъ, а т перетаскиваютъ на якор завозню и запваютъ унылую псню:
Ой разъ, ой разъ,
Еще разикъ, еще разъ!
Подъзжаю ближе, вглядываюсь, вглядываюсь попристальне,— кажись, на видъ наша расшива. Лоцманъ такой же щеголь, какъ и нашъ, въ красной рубах и также все громко кричитъ на всю расшиву: ‘Пошелъ, батюшки, пошелъ!!… пошелъ ходомъ!!… пой, ребята, пой веселй!’ Гляжу — завозятъ якорь-съ расшивы и, кажись, наши. Только сталъ я это приближаться, анъ слышу, бурлаки, что везутъ завозню, кричатъ мн: ‘Антошка, это ты?’ Вижу — остановились и глядятъ на меня, съ расшивы же привсталъ и лоцманъ и тоже кричитъ: ‘Антошка, твоя голова?’…
Я такъ отъ радости и замеръ, руки такъ и опустились — едва откликнулся… Спрашиваютъ меня вс: ‘какъ? что?’ Разсказалъ я имъ что было, лоцманъ вынесъ мн водки, и тутъ же сейчасъ надлъ я и лямку, мель была большущая, а ужь вечерло и скоро приходилось на отдыхъ.
Лоцманъ сидитъ въ своихъ креслахъ, держитъ правило и покрикиваетъ только: ‘веселе, братцы! перейдемъ, да и шабашъ, налягъ, кричитъ, Антошка! налягъ съ приходу-то!’ А я чуть ужь не за четверыхъ налегаю, и ажь одурлъ и въ глазахъ помутилось…
‘Ну, ребята, ну, пой, пой веселе!’ подзадориваетъ лоцманъ, а ребята натуживаются что силъ, но расшива ни съ мста, и поютъ они:
Не — й — детъ!… не — й — детъ!…
За — у…у…у, да — а — а — у — у — ухъ!
Не — й — детъ!… не — й — детъ!…
И такъ мучились мы чуть не до ночи. Лоцманъ все покрикиваетъ, а мы то запоемъ:
Пошла да повела,
Правой лвой заступи!
то перемнимъ погудку, да и начнемъ:
Сорвали, сорвали,
Сорвали, да сорвали.
Ты опять говори,
Что сорвали, сорвали,
У меня чуть ноги тогда не подкосились, и чуть я не упалъ, такъ рвался подъ своей лямкой и такъ мн хотлось поговорить и поглядть на своихъ земляковъ.
А земляки натуживаются и ни одинъ ни слова, только кричатъ псню да поглядываютъ изрдка на меня. Такъ бились, бились мы, и ужь стемнло, какъ расшива сдвинулась, и лоцманъ, выйдя на берегъ, далъ всмъ водки и сказалъ мн: ‘Ну, счастливъ ты, Антошка: паспортъ твой у меня, а ужь хозяинъ хотлъ было предъявить его, да боялся, что затаскаютъ…’ Хозяинъ посл того догналъ насъ, и такъ и ахнулъ какъ увидалъ меня. А вправду я и самъ долго не врилъ, что я опять попалъ на свою расшиву и такъ благополучно спасся отъ той гибели, которая нашла на меня той ночью, какъ остался я на остров. Тяжела, дтки, бурлацкая жизнь, такъ тяжела, что и нтъ ея тяжелй. Подростете, авось увидите, а авось попытаете и сами.
— А что, ддушка, про лса-то ты хотлъ разсказать, да про татаръ… Разскажи, ддушка…
— Разскажу… разскажу, какъ нибудь опосля… усталъ теперь… Будетъ еще время,— разскажу.

РАЗСКАЗЪ ВТОРОЙ.

Отъ Костромскихъ лсовъ до Нижняго Новгорода.

— Вотъ, ддушка, жара-то настала… какъ въ бан парно, говорятъ дти. У тебя-то тутъ хорошо въ холодк…
А старикъ забрался себ подъ навсъ, и длаетъ дтямъ удочки, силки для воробьевъ, ржетъ коньки, строитъ съ крылечками и съ окошечками деревянные домики, и все это такъ красиво и такъ ладно, что и въ город въ лавкахъ лучше не видать… Длаетъ онъ все однимъ коротенькимъ ножомъ. Ручка ножа обмотана вся ремнемъ, и нтъ у него другихъ инструментовъ, какъ ножъ, да иной разъ буравчикъ и шило.
— Гд ты, ддушка, научился этому? спрашиваютъ вс старика, глядя на его искусную работу.
— Самъ собой научился… въ лсахъ живши на Волг… Вотъ тамъ, откудова и это сюда идетъ, говоритъ старикъ, указывая на мотокъ полосками нарзанной липовой коры, называемой лыко.
— Да это-то и не мудреное дло,— тутъ и учиться-то не чему… а вотъ лапоть, хоть и простъ, да пока въ сел Семеновскомъ въ Костромской губерніи не побывалъ, до тхъ поръ и плелъ я лапти, да все не такъ, какъ слдуетъ. Оно говорятъ, что дло простое лапоть… да нтъ,— тутъ тоже снаровка нужна, и лапоть лаптю розь, какъ и лыко лыку. Вотъ липовое лыко и изъ него лапоть,— онъ и ногу не жметъ, и ложится плотно, да намокнувъ, и высыхаетъ въ скорости, изъ лозы же и изъ бредины лыко и лапоть,— оно хоть и ничего — хорошій лапоть, да все ужь не то, что изъ липы, хуже же нтъ лыка какъ изъ бересты. А, что длать, гд нтъ липы, длаютъ лапоть и изъ бересты. Дло, кажись, незатйливое: начистилъ лыко, сдлалъ заплетку, насадилъ ее на лапотную колодку, оправилъ, да и ковыряй потомъ лапоть, а какъ поносишь его, то, смотришь, онъ и не годится никуда, и все дло на томъ стоитъ какъ лыко начинилъ, да какъ заплетку сдлалъ.
— Вонъ, посмотри-ка, прибавлялъ всегда при этомъ старикъ, показывая начатый имъ лапоть,— заплетка-то какъ скованная…
— А долго, ддушка, надо длать лапоть? спрашивали старика.
— Да вотъ третій день попусту таскаю эту самую заплетку изъ-за пострлятъ… замчалъ ухмыляясь старикъ, и еще усердне стружилъ для дтей какую-то дощечку или какой-то конекъ… А въ лапотномъ, какъ его зовутъ, или въ Семеновскомъ сел,— тамъ самый худой работникъ изготовитъ въ день паръ пять или шесть. На базары-то въ Семеновскомъ и въ Молвитин привозится зимою изъ окрестныхъ деревень тысячъ сто паръ, и тамъ они дешевы, — вс деревни въ окружности работаютъ ихъ,— потому тамъ лса, и землей мало достанешь.
— Ддушка, а помнишь, ты про лса, что на Волг, общалъ намъ разсказать?…
— Небось, въ жару-то въ лсахъ прохладно, хорошо, ддушка, говорили дти.
— Въ жару-то… отвчалъ въ раздумьи старикъ, стирая рукавомъ рубахи струившійся съ лица потъ,— въ жару-то… нтъ, когда наступятъ жары, и тамъ бываетъ бда, да такая, что и не приведи Господь видть-то ее…
— Это ты, ддушка, разскажешь намъ про то, что лсовикъ-то про лса сказывалъ, который помогъ теб на Волг, когда ты догонялъ расшиву?…
— Нтъ… я и самъ бду-то эту видлъ, и самъ, доводилось потомъ, живалъ въ лсахъ… Да вы, ребятенки, не подумайте, что я про лшаго буду сказывать. Про лшаго много сказокъ ходитъ. Говорятъ что будто и видли его,— что ростомъ онъ, то выше лса дремучаго, то ниже травы-муравы, а самъ точно будто и человкъ, только рожки на голов, Да козлиныя ноги и борода… Говорятъ, что онъ и кричитъ, и поетъ какъ человкъ, и пищитъ какъ ребенокъ, а не то свищетъ, гаркаетъ, хлопаетъ въ ладоши, и тмъ заводитъ людей въ глушь, и они блудятъ по суткамъ и не могутъ никакъ выйдти изъ лсу. Говорятъ затмъ, топитъ онъ будто бы зимой и лошадей въ проруби, а по ночамъ выгоняетъ всхъ зайцевъ стадами изъ лсовъ, а изъ селеній всхъ собакъ… Да много сказокъ про него сказываютъ,— всхъ и не переслушаешь,— и все это пустое: никто его не видалъ и все это выдумки… Нтъ… я вамъ не сказку про лса скажу и не то, что сказываютъ, а то, что самъ видлъ, и что взаправду такъ страшно, что не приведи васъ Господь и повстрчаться съ этой бдой. Бда-то эта длается въ лсахъ вотъ именно отъ этихъ самыхъ жаровъ, что намъ только косточки распариваютъ здсь… Тамъ жары-то эти пожары подымаютъ, да такіе пожары, что, жилъ я разъ какъ-то въ одной лсовой деревн, да цлую недлю въ этотъ-то пожаръ точно къ смерти былъ приговоренъ. Такой ужасъ,— что и буря-то на Волг покажется посл него за ничто. Бываютъ эти пожары и отъ неосторожности звролововъ, аль пастуховъ, а не то и сами крестьяне, выжигая для очистки лса, производятъ пожаръ… Отъ разныхъ случаевъ бываютъ… Въ сорокъ первомъ году, какъ я былъ въ лсной деревн, тогда пожаръ селъ съ десятокъ истребилъ и городъ Кадый тогда-жъ отъ него сгорлъ. Страсть была такая, что точно адъ какой-то…
— Было дло, продолжалъ старикъ и, точно собираясь съ духомъ, чтобы припомнить и разсказать вс ужасы, онъ, немного помолчавъ, опять началъ тмъ-же словомъ: ‘Было дло передъ началомъ нижегородской ярмарки. Собирали мы разные лсные матеріалы, разныя издлія, и нкоторыя изъ ближнихъ деревень уже отправились въ Нижній, а мы немного позамшкали. И, помню тогда, точно я ждалъ чего-то и точно сердце у меня чмъ-то болло: не ршаюсь никакъ хать въ Нижній, откладываю поздку со дня на день да и только… И не даромъ болло,— не прошло и дня, какъ слышимъ, верстъ за сто отъ насъ горятъ лса и пожаръ идетъ прямо на насъ. А засуха страшная, іюльскіе жары стоятъ вотъ такіе, какъ и теперь,— и бури, и грозы проходили, и все безъ капли дождя. Вс низины, рчныя наволоки, поемники {Такъ называются на Волг и на впадающихъ въ нее ркахъ луга, покрывающіеся въ весеннее время водою.} и топкія болота, все обратилось въ какой-то пепелъ, и все покрылось сгорвшею травой, а лсной мохъ только хруститъ подъ ногами. Въ воздух-жъ парно, душно, тишина, и идетъ по этому случаю пожаръ низомъ по лсу, идетъ медленно. Стали въ деревн вс приготовляться къ встрч пожара, стали подумывать, какъ бы на случай бды пустить и встрчный пожаръ. А встрчный пожаръ только и могъ тогда деревню спасти. Начали крестьяне собирать поэтому свое имущество, да узнавать, допытываться отъ сосдей — какъ идетъ пожаръ и далеко-ли онъ? А черезъ день проснулись утромъ, смотримъ,— анъ на двор точно мракъ какой-то, въ воздух же еще душнй и говорятъ сосди, что пожаръ не далеко ужь отъ насъ. Кругомъ дымомъ пахнетъ, гарью и солнышко стало красно-багровое, и сдлалось точно огненный шаръ какой-то. Деревню-же нашу и сосднія обошелъ со всхъ сторонъ лсъ, а до Волги верстъ сорокъ будетъ, и по рчк нашей добраться до нее и думать нечего. Что длать, какъ спасти свое добро, а у меня-то тогда товару цлый амбаръ былъ. Хотлъ было принанять подводъ,— никто не детъ,— каждый о своемъ добр заботится. Ну, длать нечего, надо, вижу, за одно съ другими отстаиваться, пока силъ станетъ. Разорюсь, думаю, такъ разорюсь,— пойду опять въ бурлаки. А въ т поры я ужь въ торговлю попалъ, и дло было пошло у меня, какъ слдъ. Наложилъ я тогда что можно на свой возъ, направилъ его съ мальчикомъ по дорог на Волгу и сталъ все остальное тащить вмст съ другими на поля. Перетаскиваемъ на поля, а на слдующій день мужикъ-то изъ ближней деревни прискакалъ къ намъ и говоритъ, что горятъ у нихъ бани и что пожаръ сталъ уже врываться и въ хлбныя поля. Слышимъ потомъ — раскатывается громомъ пожаръ и по нашему лсу. Назначили мы тотчасъ караульныхъ, полезли они на кровли, стали и по дворамъ, а бабы,— т сейчасъ въ избы, повытаскали все что было, и давай на поляхъ копать ямы и закидывать все землей. Но чмъ его тутъ закидаешь,— буря-то отъ пожара съ тучей дыма такъ уже и разноситъ огненныя головни, такъ и сыплетъ ими вокругъ, а пожаръ-отъ идетъ — все ближе и ближе. Раздается отъ него трескъ, хрустъ, слышится какой-то свистъ, визгъ, завываютъ бгущіе и спасающіеся волки, и стелется уже надъ нами дымъ,— и такой страшный,— то синій, то кровяной, и клубы-то точно огненные. Глядимъ, идетъ пожаръ по нашему лсу и захватываетъ онъ огненными языками да сплошнымъ пламенемъ сперва сухой верескъ, валежникъ, мохъ и торфъ, а тутъ валятся затмъ старики — великаны нашего лса, загораются и втроломы {Такъ называются костры, образующіеся отъ сломанныхъ втромъ деревьевъ.}, что залегаютъ на нсколько десятковъ верстъ, и нтъ намъ, видимъ, спасенія,— надо бжать. Да что бжать,— надо пытаться пустить встрчный пожаръ, говорятъ крестьяне, надо ночи обождать, когда роса начнетъ падать и когда пожаръ стихать станетъ. А ночью, когда роса падаетъ, пожаръ всегда стихаетъ. Ну, обождали ночи, собрался изо всхъ деревень народъ отъ мала до велика, и бабы, и старики, и молодые, выбрали вожаковъ, которые знаютъ хорошо лсъ и бывали на пожарахъ, ршили вожаки отъ какихъ мстъ слдуетъ пустить встрчный огонь и пошли мы всей ватагой на встрчу лсному аду по всему его мсту. Разставились далеко — далеко другъ отъ дружки, заняли вс что было дороги, проселки и сырыя, топкія мста, и стали усердно сбивать мотыгами и заступами дернъ. Вырзали тутъ же не глубокую канавку, или врне лунку въ аршинъ ширины, подготовили передъ лункой небольшіе костры сухихъ липъ, шишекъ, хвороста, валежника и подожгли ихъ по всмъ мстамъ. Начался огонь, но втерокъ и дымъ отъ лснаго-то пожара сбиваютъ нашъ огонь на насъ, перебрасываетъ пламя и головни черезъ канавку, а мы стоимъ съ свже-нарубленными березовыми метлами,— тушимъ каждую искру и перебрасываемъ головни обратно. Бьемся, чтобы раздуть значитъ посильнй свой-то огонь, но онъ идетъ на насъ-же самихъ и какъ дойдетъ до канавки, затрещитъ, обойдетъ ее всю да и погаснетъ. Погаснетъ, а мы съизнова наложимъ костры, съизнова пустимъ еще пуще огонь противъ пожара, и такъ бились, бились и сами точно каленые отъ огня стали. Однако къ утру-то смотримъ пошелъ нашъ огонекъ рваться противъ пожара. Рвется онъ, а его сбиваетъ втеръ, но все-жъ таки ширится, ростетъ онъ, ползетъ по втвямъ и валежнику, а вотъ прошелъ впередъ и отъ нашей канавки на нсколько сажень, и затмъ быстрй да быстрй, да какъ разгорлся, какъ двинулся и сталъ тутъ онъ и самъ пожаромъ. И вотъ пожаръ тотъ на него, а нашъ на того, заскрипли, затрещали дубы и вковчныя сосны, брызнули изъ нихъ вверхъ смоляныя струи и мы только дивимся и крестимся, глядя на эту битву и на эту страсть адскую. Полымя вздымается стной на стну, подымаются отъ него къ небу крутящіеся огненные столбы, шипитъ, свиститъ и брызжитъ огненная смола. Мы стоимъ не живы, не мертвы, и простояли такъ не вши вплоть до вечера, къ вечеру-же слышимъ рушатся рядами наши лсные великаны, затихаетъ и садится къ низу пламя.
А чадъ и смрадъ разостлался какъ мракъ, и стъ глаза, и часъ отъ часу подымаются огненные снопы отъ падающихъ деревьевъ, и вотъ къ ночи остановился пожаръ, а тутъ, намъ на подмогу, блеснула и молнія, раскатился ударъ грома,— одинъ, другой, и дождь, какъ изъ ведра, ливмя полилъ на все наше пожарище. Встали утромъ, анъ втеръ и дождь прогнали уже маленько и дымъ, почувствовалось какъ-бы свжй, вздохнули полегче, а на пожарищ все еще пламенютъ груды втроломовъ, костровъ и втерокъ стелетъ дымъ черезъ рку, въ сторону отъ нашей деревни. Ну, думаемъ, далъ бы Богъ теперь не начаться пожару съизнова, а не то затаилось пожалуй гд нибудь въ дуплахъ и старыхъ пенькахъ пламя и, какъ раздуетъ его втромъ, выползетъ оно снова на свободу, и пойдетъ, пожалуй, опять съ иглы на иглу, съ обломка на обломокъ и доберется до свжаго лса,— тогда пропали наши труды и не устоять чего добраго и нашей деревн. Такъ ждали день, другой,— караульные сидятъ по очереди ночью на крышахъ, а я поглядлъ, поглядлъ на пожарище, да и перетащилъ опять свой товаръ въ амбаръ. Думаю, минетъ насъ, авось, эта бда, и надо поскорй въ Нижній на ярмарку, а то пропадетъ и моя торговля. Думаю такъ-то, а самъ все еще подъ страхомъ и все еще не могу опомниться. Но, длать нечаго, пождалъ еще денекъ, поглядлъ на сосдній къ пожару лсъ, поглядлъ еще на пожаръ,— вижу — погасъ кажись,— не видать ничего, только дымится кой-гд, да куритъ… Ну, пождалъ, да и отправился къ Волг, а тамъ нашелъ парня, да и на ярмарку. Спрашивалъ потомъ по дорог людей, что хали съ пожарища,— говорили — ничего затихло, не видать огня, но говорили также, что втерокъ-то становится сильнй и, пожалуй, онъ что нибудь да надлаетъ. Добрался до Нижняго, тоже дурнаго ничего не слыхалъ, и успокоился я по этому случаю, и принялся на ярмарк за торговлю.
— А ты часто бывалъ, ддушка, въ Нижнемъ на ярмарк? перебивали его дти.
— Да лтъ двадцать почти что каждый годъ здилъ туда.
— А ты что продавалъ тамъ? спрашивали другіе.
— А что пожаръ опять начался, аль нтъ? спрашивали заинтересованные пожаромъ.
И ддушка однимъ говоритъ — что былъ пожаръ, и что сгорло все его имущество, а другимъ, нсколько помолчавъ, тоже отвчаетъ:
— Торговалъ, торговалъ тмъ же лснымъ товаромъ, что и посл пожара повезъ. Сначала все было мелочью торговалъ. Сперва возилъ липовыя доски для иконъ, лыки, лубъ, мочалу, кули, циновки, а затмъ сталъ сплавлять по Волг и лсъ, а потомъ взялся было и за судостроеніе. И нсколько разъ прогоралъ, нищалъ, и опять шелъ въ бурлаки, и опять потомъ подымался въ лоцманы, въ прикащики и затмъ снова въ хозяева, и ужь Нижній не только самъ-то я хорошо знаю, да и тамъ-то поди вс до единаго знали меня.
— А хорошій городъ Нижній, ддушка?…
— А ярмарка-то большая? спрашиваютъ старика, то съ той, то съ другой стороны, какъ бы подталкивая его дале на разсказы.
И слушаютъ дти окружившіе бывалаго старика, со вниманіемъ, слушаютъ жадно, и никто не пропуститъ ни одного его слова, и никто никогда не прерветъ начатую имъ какую нибудь исторію. Вс знаютъ, что говоритъ старикъ одну правду и много на своемъ вку онъ испыталъ и многое знаетъ. А старикъ, что ни слово, что ни спросъ, то новая и новая у него исторія, и помолчитъ, помолчитъ немного, да и начнетъ, либо съ того, что самъ видалъ, либо съ того, что изъ книжекъ узналъ, или о чемъ ему когда-то его старики сказывали. И помнитъ онъ все до самой мелочи, и, коли пойдетъ о чемъ говорить, такъ ужъ разскажетъ и представитъ все до подробности. Спросили его про Нижній, спросили хорошъ-ли Нижній, и большая-ли ярмарка, а старикъ сперва отвтилъ по обыкновенію отрывисто: ‘хорошъ городъ,— нтъ лучше его на Волг’, а потомъ упомянулъ и имя Минина, и Пожарскаго, и сталъ затмъ разсказывать съ того, что онъ самъ слышалъ о Нижнемъ отъ стариковъ и что доводилось читать иногда въ книжкахъ.
— Сказывали старики мн, что жила въ древности тамъ, гд теперь Нижній, Мордва и были два мордвина: Скворецъ и Дятелъ. Дятелъ-то былъ колдунъ, и спрашиваетъ разъ Скворецъ Дятела, что станется съ его потомками? и получаетъ Скворецъ на это въ отвтъ отъ колдуна, что пока будутъ жить потомки дружно, то и будутъ сильны, а коли станутъ ссориться, то придутъ русскіе и построятъ на ихъ мст каменный городъ. Только умеръ Дятелъ, похоронили его на гор, которая зовется и теперь въ Нижнемъ Дятловою, и стала мордва между собой не ладить и сбылось то, о чемъ говорилъ Дятелъ. Мордвины и теперь поютъ псню, какъ пришли и покорили ихъ русскіе. Поютъ Мордвины, какъ по Волг плылъ русскій князь и увидалъ онъ, что стоитъ на крутомъ берегу Мордва въ блыхъ балахонахъ и молится она своему Богу. Спрашиваетъ князь: ‘что за люди?’ Старики-Мордвины послали молодыхъ къ князю съ пивомъ и мясомъ, но посланные съли дорогою мясо, выпили пиво и поднесли вмсто подарковъ земли и воды. Князь принялъ эту землю и воду за подчиненіе Мордовскаго народа и поплылъ внизъ по Волг, и гд броситъ горсть земли, тамъ и явится городъ, и гд броситъ щепотку — тамъ и деревня.
— Князь этотъ, какъ по книжкамъ извстно, Юрій Всеволодовичъ,— онъ и основалъ, тамъ, гд теперь Нижній и гд была въ ту пору одна Мордва,— княжество Нижегородское, и городъ Нижній-Новгородъ,— на подобіе бывшему великому княжеству Новгородскому и его городу Новгороду. Мордвы-же и теперь много, и по Нижегородской, и по Симбирской, и по Саратовской губерніямъ, но Мордвина-то теперь и не отличишь отъ русскаго. Это не то что татаринъ или черемисъ, Мордвинъ и говоритъ по-русски и Богу молится по нашему и ходитъ, т. е. одвается какъ русскій, только у женщинъ на головахъ торчатъ лопаты, въ род русской кички, и повязки, убранныя монетами и бляхами. Деревни Мордовскія построены тоже на русскій ладъ, и красивый и добрый народъ эти Мордвины. До смерти только любятъ они пить пиво, а пиво варятъ крпкое, густое — захмлешь отъ него такъ-же какъ и отъ водки. Случалось бывать мн на ихнихъ свадьбахъ-самокруткахъ. Это женихъ съ невстой сами себя окручиваютъ, безъ согласія отца и матери, то-есть убгутъ отъ нихъ, да и обвнчаются,— такое стало быть обыкновеніе. Потомъ-же являются съ повинною къ отцу и къ матери, и затваютъ свадебный пиръ, и пьютъ они это пиво ведрами. Помню, закружило оно мн голову разъ такъ, какъ потомъ и не кружилась въ жизни никогда у меня голова. Сильное, хмльное пиво. Странно показалось мн у этихъ Мордвинъ ихъ дленіе,— есть одна Мордва — называется у нихъ Арзя, а другая — Макша, и какъ они не живутъ близко,— никогда не смшиваются, и всегда одни отъ другихъ отдльно,— отчего и идетъ про нихъ поговорка: ‘у Мордвы дв морды, а шкура одна’. На ярмарк въ Нижній, много приходитъ ихъ изъ деревень, и идутъ они и въ бурлаки, и въ плотники, но больше всего любятъ они водить пчелъ и землю обрабатывать. Былъ у меня одинъ Мордвинъ въ Нижнемъ большой пріятель, и въ ту пору, какъ я погорлъ въ лсу, онъ мн большую службу сослужилъ.
— Въ ту пору, прізжаю я въ Нижній, а ужь онъ весь, верстъ на двадцать по пристанямъ, точно лсомъ или сткой какой обставился мачтами и пароходными трубами. Гляжу, флаговъ еще на ярмарочномъ зданіи не видать и народъ все больше по пристанямъ. Ну, думаю, въ самый разъ пріхалъ, поторгую какъ слдуетъ. Пошелъ къ своему пріятелю Мордвину, отыскалъ съ нимъ для своей торговли мсто, разсказалъ ему о пожар, что былъ у насъ, и нарядились мы на другой день на открытіе ярмарки. Собралось все духовенство, весь городъ къ ярмарочному собору, прошли посл обдни съ крестнымъ-ходомъ къ мосту, который идетъ черезъ Оку, гд она впадаетъ въ Волгу, и отслужили тамъ молебствіе. А на ярмарк вся большая торговля уже пошла въ ходъ по трактирамъ, да на Сибирской пристани. Торговля же въ балаганахъ и самая ярмарка на площади начинается посл крестнаго хода по ярмарк, въ день преподобнаго Макарія-Желтоводскаго, съ 25 іюля. Оттого-то Нижегородская ярмарка и зовется Макарьевской, и была она прежде въ г. Макарьев, также на Волг, и началась она тамъ отъ стеченія богомольцевъ, которые приходили на поклоненіе въ день кончины преподобнаго Макарія 25 іюля. Торговали тамъ сперва крестьянскими издліями, а потомъ стали съ разныхъ мстъ съзжаться купцы и образовался торгъ большой,— учредилась и ярмарка. Но мсто въ Макарьев низменное, затоплялось оно каждогодно водою, портило ярмарочныя зданія и перевели поэтому ярмарку въ 1816 г. въ Нижній. Въ Нижнемъ ярмарка тоже на плохомъ мст, и тоже весной затопляетъ ее всю водою, но по одну сторону ярмарочной площади Ока, а по другую Волга и для судовъ и для пристаней большое раздолье. Ходили мы тогда съ Мордвиномъ по городу, что на гор, но пусто въ этомъ город во время ярмарки, онъ точно и не жилой,— народъ только и кишитъ, что на ярмарк, да въ той части города, которая зовется ‘Нижній базаръ’ и что идетъ по уступамъ горы у рки. Нижній-же красивый городъ — нтъ красивй его на Волг. Весь онъ въ садахъ, на самой высокой гор стоитъ Кремль, стоитъ Крестовоздвиженскій монастырь, а по низу у Оки прошла каменная набережная, и соединилась тутъ Ока съ Волгой въ такую ширь, что не окинешь ее и глазомъ. Около ярмарки, на Ок, выстроилась теперь слобода Кунавино, и такая красивая, точно городъ другой,— тутъ и каменныя дома, и гостинницы, и лавки, и магазины,— все, какъ въ город. И въ Кунавин, во время ярмарки, въ самый разгаръ-то ярмарочный, самый разгулъ и идетъ. Оттого-то и говорится про Кунавино: ‘Кунавина слобода въ три дуги меня свела’. Да что тамъ Кунавино, въ ярмарку и на площади столько веселья, что знай только раскошеливайся, какъ захочешь гулять. Тутъ и гостинницы, и театръ, и балаганы разные, тутъ и шарманки, и псенники и чудеса по балаганамъ показываютъ, тутъ по балконамъ въ гостинницахъ и двицы пляшутъ, и со зврями разныя представленія даютъ, показываютъ великановъ, великаншъ, уродовъ разныхъ съ двумя головами или безъ ногъ и безъ рукъ,— тутъ словомъ все со всего государства навезено. А народу-то,— и не разпознаешь кто какой вры и какъ прозывается. Тутъ и персіяне, и грузины, и армяне,— а потомъ калмыки, башкиры, татары, черемисы, чуваши, мордва, киргизы, есть и изъ русскихъ въ различныхъ костюмахъ народъ. Кто чмъ торгуетъ — всякій свое привезъ. Москвичи,— т везутъ матеріи разныя, сукна, посуду, Владимірцы — ситцы, миткаль, Нижегородцы — стальныя издлія изъ селъ: Павлова и Ворсмы, Костромичи — лсъ, поташъ, смолу, деготь, да также, какъ и я привезъ, циновки изъ лсовъ, деревянную посуду, Пермяки — т соль, желзо, мдь, Туляки — самовары, ружья, Казанцы — сапожный товаръ, мха и экипажи, Саратовцы — хлбъ, Астраханцы — рыбу, визигу, Ярославцы,— т опять полотна, а Вятчане — колеса, телги, Сибирь-же торгуетъ чаемъ, и большая идетъ имъ торговля на Нижегородской ярмарк, Армяне-же и Персы — привезли ковры, шолковыя матеріи…
И такъ вся Россія везетъ все на Нижегородскую ярмарку, и каждый обмниваетъ свой товаръ на другой, или продаетъ свое и покупаетъ то, чего нтъ въ его кра, и то, въ чемъ тамъ нуждаются. На самой ярмарк между балаганами или лавками только и видишь что одно разгружаютъ, а другое идетъ въ нагрузку. По дорогамъ же отъ Нижняго тащутся и день и ночь обозы, и не умолкаетъ говоръ о Нижегородской ярмарк за нсколько сотъ верстъ. Вс отовсюду спшатъ на нее, говорятъ о ней и хлопочутъ изъ-за нея. Пріятель мой Мордвинъ держалъ у себя во время ярмарки постоялый дворъ и съзжались къ нему нижегородцы да костромичи изъ разныхъ уздовъ. Я остановился у него-же. Вечеромъ, какъ сойдемся, разговору у насъ и не переслушаешь, и все о торговл, да о ярмарк. А на ярмарк,— какъ случится подъ вечеръ въ трактиръ зайти,— тамъ стономъ говоръ и споры стоятъ. Повсюду жужжитъ трактирный улей, и только псенники, какъ гаркнутъ ‘вдоль да по рчк’,— только они немного и покроютъ этотъ торговый гамъ. Тутъ въ трактир и бурлаки, что пришли наниматься на вторую путину отъ Нижняго, тутъ и мелкій торгашъ, и барышникъ, а въ чистой половин трактира сидятъ у занавсокъ подрядчики, купцы,— и вс сходятся, и обо всемъ разговоръ идетъ и вс дла свои ршаютъ. Въ одномъ мст сошлись мелкіе торгаши и разсуждаютъ о томъ, гд какой товаръ повыгодне можно купить и какой купецъ обанкритился или проторговался, какого пошли дла въ ходъ и какой купецъ прижимистый, а какой нтъ. Въ другомъ мст говорятъ о томъ, на что цны поднялись и что вздорожало, а что стало и подешевй, въ чистой-же половин, туда войдешь,— тамъ разсужденія все про векселя, про проценты, тамъ слышишь, какъ стоятъ или идутъ векселя одного купца, какъ другаго, и какая фабрика сколько чего можетъ сдлать, и какъ что фабрика длаетъ, куда свой товаръ сбываетъ, и какая фабрика закрылась, какая явилась новая,— вся сила торговая тутъ. За столиками-же на черной половин встртишь и бурлаковъ,— тутъ и они орутъ и ругаются, кричатъ, что пароходы бурлацкій трудовой хлбъ зали. Около-же нихъ сидятъ пароходные кочегары, машинисты, тутъ же распиваютъ чай и пароходные лоцмана, прикащики, и тутъ слышишь: лоцмана толкуютъ о Волг,— гд она обмелла, гд измнила фарватеръ, гд какой пароходъ слъ на мелъ, который разбился… Толкуютъ про капитановъ, которые ничего не знаютъ, а распоряжаются… Спорятъ о томъ, какое пароходное общество лучше и гд выгодне служить: на пароходахъ-ли общества Меркурій, Самолета, или Дружины. Говорятъ о пассажирскихъ пароходахъ,— это т, которые людей возятъ, и о буксирныхъ, которые тащутъ на буксирахъ или на канатахъ баржи, т. е. суда съ товарами. Говорятъ, какіе пароходы быстре ходятъ, какіе слабосильне, гд на Волг лучшія пристани, гд въ какомъ город что случилось,— и про это тутъ услышишь… Тутъ, словомъ, все извстно, и обо всемъ справку наведешь.
— Въ т поры, какъ пріхалъ я съ своего пожара, тогда и я тутъ середь ярмарки прослышалъ впервые, что горятъ опять наши лса и что начался пожаръ съ нашихъ-же деревень. Сижу я, помню, однажды съ земляками — тверитянами, пьемъ чай,— только по-о-бокъ насъ говорятъ что-то о пожарахъ въ Костромской губерніи,— прислушиваюсь,— анъ идетъ этотъ разговоръ о нашихъ деревняхъ. Сталъ я разспрашивать,— давно-ль оттуда пароходъ пришелъ и отъ кого прошелъ этотъ слухъ, и узнаю, что пришли съ пароходомъ погорвшіе мужики и говорятъ они, что остался отъ ихъ деревень одинъ только пепелъ. Прихожу на постоялый дворъ, а Мордвинъ-то и одинъ изъ погорвшихъ нашего села встрчаютъ меня и извщаютъ, что сгорло въ лсахъ все мое нажитое добро.
Ну, думаю, какъ тутъ быть? На товаръ, который продалъ на ярмарк,— не подымешься съизнова: надо долги заплатить, надо домой въ Зубцовъ деньги послать… Что длать? Но городъ Нижній, какъ говоритъ поговорка, ‘сосдъ Москв ближній’, и въ ярмарк всякаго дла вдоволь.
Сталъ я продавать свой товаръ, а Мордвинъ-то, спасибо ему, нашелъ мн лоцманское мсто на пароходъ, да и говоритъ: ‘походи, братъ, лтомъ на пароходахъ, а за лто присмотришь опять какую ни на есть торговлю, или какое дло, да богъ дастъ, и поправишься, къ зим’. Поразсудилъ я, потолковалъ еще съ людьми, да и послушалъ Мордвина. А на пароходахъ я и прежде служилъ, и зналъ лоцманское дло хорошо. Сталъ опять на рубку или на крылечко, что сдлано по средин парохода, и принялся опять править рулемъ. И, помню, въ первый день жутко мн было посл своего-то дла и своего хозяйcтва, а потомъ сходилъ на пароход въ Казань, вернулся опять въ Нижній,— и ничего,— снова нашлось дло, а къ зим имлась ужь въ примт и торговля.
— А ты, ддушка, помнишь, когда пароходы стали по Волг ходить? спрашивали слушавшіе старика.
— Да, какже не помнить. Первый пароходъ былъ мологскаго помщика Евреинова, назывался онъ ‘Волга’ и ходилъ отъ Мологи до Ярославля. Это было въ 1820 году. Посл ‘Волги’ Евреиновъ устроилъ еще пароходы между Нижнимъ и Рыбинскомъ, а потомъ пошли и общественные пароходы. Сперва явились изъ Перми ходившіе по Кам и по Волг въ Нижній съ сибирскими товарами, затмъ учредилось по Волг общество Самолетъ, а тамъ Польза, Меркурій, и такъ наплодилось этихъ пароходовъ въ какихъ нибудь лтъ десять, пятнадцать столько, что теперь ихъ и счетомъ не сосчитать.
— А хорошо, ддушка, плыть на пароход? спрашивали дти, — шибко онъ бжитъ?
— Прежде на нихъ и садиться боялись, бурлаки думали, что это нечистая сила и что пароходы прямо пошли отъ чорта и отъ ближайшаго сродственника его нмца да англичанина, а потомъ, какъ поздилъ народъ, да увидалъ, что хорошо, такъ теперь вс дутъ на пароходахъ и биткомъ они набиты пассажирами. Да и какъ не хорошо: сегодня изъ Нижняго выхалъ, а завтра, посл завтра очутился, смотришь, тамъ, куда и за недлю, или за дв въ прежнія времена не дохалъ-бы.
И повсюду, когда дешь, пароходъ останавливается у пристаней, повсюду на пристаняхъ продаютъ хлбъ, молоко, кругомъ тебя народъ,— дешь весело и ужь знай себ сиди, да посматривай на берега, да на деревни и села, что на Волг. За недлю за какую нибудь всю Волгу отъ Нижняго пробжишь, и вс города повидаешь.
— А что, ддушка, про Нижній и про ярмарку ты намъ ничего больше не скажешь? перебивали старика дти.
— Да что-жь еще вамъ сказать,— разв вотъ про Минина и Пожарскаго, если не слыхали никогда, такъ про нихъ слдуетъ вамъ сказать. Они великіе люди, и славенъ ими Нижній, какъ ни одинъ городъ въ Россіи. Они въ 1612 году спасли Россію отъ враговъ, отчего еперь Нижегородцы и говорятъ, что ‘кабы мы не встали, такъ вы поганую землю носомъ-бы копали’. Кузьма Захаровичъ Мининъ-Сухорукъ былъ мясной торговецъ въ Нижнемъ, а Пожарскій — князь, и когда была война и враги взяли Москву, Мининъ кликнулъ кличъ къ нижегородцамъ, призвалъ ихъ, прося пожертвовать всмъ, чтобы спасти отечество, и ополчились они, и подъ предводительствомъ князя Пожарскаго освободили Москву и спасли отъ враговъ всю Русь. За это поставленъ въ Москв Минину и Пожарскому памятникъ, стоитъ имъ памятникъ и въ Нижнемъ.
— Въ Нижнемъ родился и жилъ еще одинъ великій человкъ, и этотъ человкъ тоже былъ изъ простыхъ, но о немъ также знаетъ вся Россія. Звали его Кулибинъ, жаловала его Екатерина за его изобртенія и умъ и чиномъ и мстомъ, но онъ отказался, и былъ простой механикъ, который изобрлъ черезъ большую, широкую рку Неву — мостъ въ одну арку, устроилъ такіе часы, которые стоятъ и теперь во дворц въ Петербург, и умеръ, по несчастью, какъ умный человкъ, въ самой крайней бдности. Вотъ, дтушки, все теперь вамъ разсказалъ, что знаю про Нижній и про ярмарку, а будете меня старика помнить да слушать, такъ разскажу когда и еще что о Волг.

РАЗСКАЗЪ ТРЕТІЙ.

Отъ Нижняго-Новгорода до Казани.

Нижегородская ярмарка подходила къ концу. На пароходныхъ пристаняхъ толпились татары, черемисы, чуваши, армяне, персы, кто возвращался въ Казань, кто въ Симбирскъ, въ Саратовъ, въ Астрахань, армянинъ халъ за Кавказъ, черемисы и чуваши въ свои мста за рку Суру, въ городъ Чебоксары, и пароходная палуба испещрена была всевозможными формами конусообразныхъ и грибовидныхъ шапокъ, разноцвтными костюмами и лицами. Шумъ и говоръ, сотни разнорчивыхъ голосовъ, жужжали среди громкой команды капитана и при рзкомъ, пронзительномъ свистк отчаливающаго парохода.
— Отдай чалку, слышались черезъ рупоръ, или мдную трубу командныя слова капитана.
Матросы быстро отвязывали чалку или канатъ, на которомъ держался пароходъ у пристани.
— Ходъ впередъ, командовалъ капитанъ, наклоняясь надъ рупоромъ, проведеннымъ подъ палубу къ машинисту.
Пароходъ тяжело захлопалъ своими колесами по вод, но послышалась капитанская команда ‘стопъ’,— колеса замолкли, пароходъ бортомъ двинулъ пристань,— пристань зашаталась, раздался съ пристани крикъ ‘убирай чалку’, и потомъ опять команда капитана ‘ходъ назадъ’. Минуту спустя капитанъ снова закричалъ ‘ходъ впередъ’, и застучали пароходныя колеса сперва медленно, а затмъ, посл новой команды ‘средній ходъ’, застучали они чаще, сильне, и не прошло пяти минутъ, какъ пароходъ вышелъ уже на средину Волги. Онъ пробрался среди тысячи разныхъ расшивъ, баржъ, косовыхъ, капитанъ глянулъ съ своего возвышеннаго крылечка или рубки на скрывающійся за горою Нижній, нагнулся еще разъ къ рупору, скомандовалъ ‘полный ходъ’, и замелькали гористые берега Волги, а кто-то изъ пассажировъ снялъ шапку и проговорилъ торжественно: ‘прощай Нижній!… прощай Кунавино!…’
День былъ тихій, ясный, на палуб была тснота, но вс кое-какъ пріютились,— кто на полу, кто на лавкахъ, иные расположились на носу парохода, около матросской каюты, другіе заняли корму или заднюю оконечность палубы, нкоторые стояли въ проходахъ по бокамъ машины, а иные нашли мсто и у кjжуховъ, которыми въ вид крышъ закрываются пароходныя колеса. Мн, впервые путешествующему по Волг, пришлось также помститься въ групп татаръ и черемисъ на корм парохода, гд было не особенно удобно и куда зачастую залетали искры отъ пароходной трубы. Не разъ раздавались возгласы: ‘эй, Ванька, гляди-ко кафтанъ горитъ!…— эй, женщина, баба, какъ-тебя,— одяльце у ребенка затллось!…’ Одяльце, брошенное на полъ, баба топтала ногами, а Ванька въ новомъ кафтан имлъ уже и новую дыру.
Баба, Ванька и другіе разсказывали при этомъ случа, что пароходы жгутъ по Волг цлые караваны судовъ, что сожгутъ они когда нибудь и ярмарку, разсказывали множество ходившихъ тогда въ народ небылицъ, и одинъ необыкновенно простенькій и добродушный старичекъ изъ-за Волги, пророчилъ, что сожгутъ скоро эти чортовы самовары, т. е. пароходы, вс лса, что люди погибнутъ отъ холода и голода, и что настанетъ время, когда и деньги будутъ не золотыя, не серебряныя, а деревянныя. Иные соглашались съ этими пророчествами и предвщали еще большіе ужасы, иные-же противорчили и доказывали совершенно противное. И въ одномъ мст шелъ такой разговоръ, въ другомъ говорили, что на камско-волжскихъ пароходахъ сдланы уже надъ палубами желзныя крыши, и что тамъ искры не жгутъ людей. Гд опять споръ шелъ о ярмарк,— армянинъ доказывалъ, что ярмарка стала плоха, что московскій товаръ вздорожалъ, одинъ-же развеселый купчикъ сожаллъ во всеуслышаніе, что ярмарка окончилась.
— Онъ затрогивалъ разными прозвищами и пословицами татаръ и черемисъ.
Пассажиры смялись, а татаринъ, взглянувъ изъ подлобья на купчика, не то грозно, не то саркастически сморщилъ свою скулистую физіономію, поправилъ на своей бритой голов ермолку, и, казалось, хотлъ что-то отвтить, но неусплъ онъ разинуть и рта, какъ купчикъ, ободренный смхомъ, снова хватилъ.
— Казань погребли — и орду прошли…
За этимъ опять посыпались прибаутки за прибауткой, пословица за пословицей, купчикъ былъ неистощимъ и кричалъ чуть не на всю палубу:
— А знаете, братцы, нын про татарское счастье только въ сказкахъ слыхать.
— Возьми-ка тройчатки, говорилъ онъ, обращаясь опять къ татарину, пособи навозъ навалить!…
Но разсерженный татаринъ вцпился въ свою очередь въ купчика, любопытные пассажиры затолпились около спорившихъ, и кто вставлялъ свои замчанія, кто разжигалъ то татарина, то купчика, и безсвязный говоръ и шумъ пересыпались общимъ смхомъ и гиканьемъ. Я ушелъ, пользуясь своимъ знакомствомъ съ лоцманомъ, на капитанскую рубку, и оттуда, съ этого возвышеннаго крылечка, невольно любовался великой русской ркой. Широко, привольно, верстой въ поперекъ, она синлась блестящей, серебристой полосой на нсколько десятковъ верстъ, и оживлялась поминутно, сновавшими по ней взадъ и впередъ пароходами, баржами, парусными судами и лодками. Вотъ вдали, блются, точно стаи птицъ, надувшіеся паруса косовыхъ, вотъ летитъ на встрчу какой-то бойкій красивенькій пароходъ, на немъ, также, какъ и на нашемъ, испещрена палуба разноцвтными костюмами пассажировъ, пароходъ подаетъ свистокъ, нашъ тоже, затмъ обмниваются они должной честью, подымая другъ передъ другомъ флаги, и лоцманъ говоритъ мн, ‘самолетъ бжитъ’, а дале, указываетъ опять на пароходъ и говоритъ: ‘а вонъ, съ нами по пути и буксирный Меркурьевскій’. На вопросъ мой, какимъ образомъ знаетъ онъ такъ хорошо вс пароходы, онъ объясняетъ, что у меркурьевскихъ пароходовъ черныя трубы, у самолетскихъ — красныя, а у Дружины — блыя. Быстро догоняемъ мы, идущій съ нами по пути, буксирный Меркурьевскій. Онъ тяжело пыхтитъ и шипитъ, таща за собой цлый караванъ громадныхъ, нагруженныхъ товарами баржъ, и купчикъ, подсмиваясь надъ его пыхтеньемъ, замчаетъ сосдямъ: ‘облопался на ярмарк — треснетъ’, а завидвши и на буксирномъ татарина — обрадовался и кричитъ опять татарину: ‘Эй, гд былъ?— Волгамъ шаталъ, базарамъ гулялъ!…’
Пассажиры смются, лоцманъ тоже, а вдали снова чернется пароходъ. Старикъ-лоцманъ замчаетъ,, что пароходъ опять врно везетъ какого-нибудь татарина ради купчика, а потомъ, немного помолчавъ, говоритъ какъ-бы про себя: ‘а сильны были когда-то эти татары, грозно было казанское царство!’…
— Вотъ эти горы, говоритъ онъ, обращаясь ко мн и, указывая на известковые крутые берега, прорзанные широкими и глубокими промоинами: — эти горы, теперь вплотную заселены русскими селами и деревнями, а по описанію значится, какъ я въ книгахъ читалъ, были здсь вотъ эти самые татары, и лилась здсь русская и татарская кровь, и долго не уступали татары этой земли московскимъ царямъ, и много стоило сильной Москв покорить татаръ. А теперь, вонъ, Макарьевъ пройдемъ, Василь-Сурскъ пройдемъ, и тамъ у Козмодемьянска возл Чебоксаръ станутъ встрчаться татары, да и то за Сурой больше все черемисы и чуваши, а татарское гнздо только и есть, что по Казанк рк, да въ Казани самой.
— А случалось бывать, спросилъ я старика, въ татарскихъ деревняхъ?…
— Бывалъ и въ деревняхъ, отвчалъ старикъ. Деревни у нихъ хорошія,— дома вс чистые, выбленные, и татары, нечего говорить, хлбосольный народъ, услужливый… Бывалъ я и въ ихъ мечетяхъ или церквахъ, видалъ и школы, гд обучаютъ дтей муллы или священники закону магометанскому.
И бывалый старикъ-лоцманъ, вспоминая свои похожденія по татарскимъ деревнямъ, говорилъ о томъ, что татары въ деревняхъ сходятся обыкновенно по вечерамъ къ мечети, гд мулла преважно разсуждаетъ съ ними и толкуетъ имъ священныя книги, передавалъ затмъ различныя особенности ихъ жизни, ихъ обычаи, говорилъ потомъ о чувашахъ, о черемисахъ, а пароходъ проходилъ между тмъ одни за другими села и деревни, останавливался на пристаняхъ, и тутъ новыя картины оживляли нашъ путь. На пристаняхъ повсюду ждали пароходъ группы торговокъ и веселыя лица крестьянскихъ двушекъ. Пароходъ приставалъ, двушки съ шумомъ и смхомъ бжали за тяжелыми носилками, нагружали ихъ дровами, сновали быстро по парамъ съ парохода на пристань и съ пристани на пароходъ, а торговки восклицали нескладнымъ хоромъ: молока, молока… сливокъ… драчена… рыба варена,— рыба… яблоки… дули… дули…
Купчикъ былъ уже между ними, и торговался съ разными шутками и прибаутками. Нижегородкамъ говорилъ: ‘стоятъ нижегородцы на гор, смотрятъ да баютъ: чай, чай примчай, куда чайки летятъ’, завидвши же чувашку или черемиску, одтую въ онучи чернаго цвта, онъ звалъ ее ‘черноногой барыней…’
Но не прошло и четверти часа, какъ береговой шумъ снова замолкалъ, отчалившій пароходъ опять пнилъ тихую, прозрачную массу широкой рки, и взбираясь по прежнему на рубку, я снова затвалъ разговоръ съ старикомъ — лоцманомъ о берегахъ Волги и ея жителяхъ.
Словоохотливый старикъ отвчалъ мн подробно на вс распросы, а самъ между тмъ, зорко всматриваясь въ направленіе русла рки, кричалъ постоянно ‘наметывай’.
Волга покрывалась темнотой, перекаты-же или отмели, идущіе поперегъ ее, попадались все чаще и чаще, и старикъ приговаривалъ: ‘мудрена наша матушка Волга, — одинъ годъ подъ одну гору подойдетъ, на другой — въ другомъ мст прошла… Цлый вкъ живи на ней, и цлый вкъ учись какъ ходить…’
Матросикъ наметывалъ между тмъ глубину Волги своимъ длиннымъ шестомъ, на которомъ обозначены были футы, и кричалъ протяжно и отчетливо, обращаясь къ старику-лоцману:
— III-е-е-е-сть…
— В-о-о-о-семь…
— Д-е-е-евять…
Изъ подъ палубы-же разносился другой голосъ,— оттуда слышалась глухая протяжная команда кочегаровъ:
— III-у-у-руй…
Кочегары звенли своими длинными кочергами, мшая подъ котломъ кучи дровъ, а огненные столбы искръ вылетали змей изъ пароходной трубы и освщали уснувшую палубу.
Среди этихъ протяжныхъ окликовъ матросика и кочегаровъ, напоминающихъ грустный окликъ часовыхъ, напвалъ на корм какой-то мужичекъ или бурлакъ одну изъ разбойническихъ волжскихъ псенъ, а вдали и кругомъ чернлись т же берега, и таже грозящая перекатами Волга. На ней повсюду искрились огни и фонари на баржахъ, на пароходахъ, по темной дали разносились огненные хвосты пароходнаго дыма, и далеко шумлъ по вод тяжелый, частый плескъ стучащихъ колесъ.
Бурлакъ тихо, заунывно напвалъ на корм:
Съ вечера добрый молодецъ коня сдлалъ,
Съ полу-то ночи въ разбой ступалъ,
Къ блу-то свту въ обратъ пришелъ,
Онъ въ обратъ-то пришелъ весь нерадошенъ.
— Хорошо поетъ, замтилъ лоцманъ-старикъ и видимо припомнилъ что-то изъ прошлаго. А бурлакъ, чмъ дальше, все громче и громче выводилъ ноту за нотой, и, раззадоренный старикъ не выдержавъ, указалъ мн на темныя нависшія горы и на черные, безконечные лса.
— Вотъ они притоны-то разбойническіе… Въ прежнія времена тутъ около Лыскова и за Лысковомъ не было прохода нашему брату бурлаку… Не даромъ пословица говоритъ про Лысковцевъ: ‘Сыщи въ Лысков не пьяницу, не мошенника, а въ Юркин {Село Макарьевскаго узда.} не разбойника…’
— Бда, что разбой тутъ былъ… буйный, безголовый народъ… Вотъ въ этихъ-то лсахъ рдкій день проходилъ, чтобъ кого нибудь не ограбили да не убили… Досталось на порядкахъ и мн тутъ…
И старикъ, садясь около меня на лавочку, и приглядывая за подручнымъ, который стоялъ у руля, сталъ передавать мн разныя дянія, славившихся въ его время атамановъ.
Я слушалъ внимательно разсказы очевидца, а онъ переходилъ отъ разсказа къ разсказу, и разсказы были одинъ другаго интересне. Но вотъ старикъ началъ разсказъ и о самомъ себ.
— Случилось лихое дло и со мной… Знаки на спин и по сю пору остались…
— Вотъ, видишь-ли, говорилъ онъ, вздыхая и охая, шелъ я съ товарами на расшивахъ изъ Нижняго. Шелъ я на двухъ расшивахъ сначала безъ хозяина, а не да-леко отъ Лыскова нагналъ насъ и хозяинъ. Говорилъ я ему, помню, тогда,— не садись, хозяинъ, позжай лучше на Казанъ сухимъ путемъ, а то не равенъ часъ — всяко можетъ случиться… Не послушался… Нтъ, говоритъ, Богъ милостивъ, авось и додемъ… Ну, твоя воля, думаю,— отправимся… День прошли — ничего, на другой день встрчаемъ бурлаковъ, спрашиваемъ ихъ,— говорятъ, что слыхать-то слыхали, а видать не видли… Протянули еще день, дошли и до Макарьева и остановились на ночь въ Лысков.
— А Лысково село стоитъ противъ Макарьева и что твой городъ иной,— тысячъ до пяти жителей,— тутъ и судовщики, и лсовщики, и хлбники и цлое лто народъ кишитъ, какъ на ярмарк. Хозяинъ сошелъ съ расшивы на берегъ, кликнулъ меня, и побывали мы сначала, какъ водится, по дламъ у купцовъ, а потомъ зашли къ знакомому человку и въ кабакъ. Ходили про него дурные слухи, да все думалось, что народъ зря говоритъ. Анъ вышло не зря. Подпилъ въ кабак хозяинъ, да и сталъ хвалиться деньгами, да длами, что въ Нижнемъ обдлалъ. Хвалился, хвалился, и только что собрался было уходить, а тутъ прямо на встрчу вваливается въ кабакъ здоровенный мужичина. Хозяинъ поглядлъ, поглядлъ на него, да и говоритъ ему: ‘Хочешь поднесу?’ — ‘Подноси, говоритъ, а будетъ время, и я поднесу’. А самъ смется таково хитростно, да поглядываетъ, то на цаловальника, то на хозяина. Стали распивать полуштофъ, а мужикъ и говоритъ: ‘что, купчина, набралъ небось денегъ съ нижегородовъ’. Хозяинъ сперва ничего — гогочетъ только да бахвалится, а потомъ, какъ ощетинится вдругъ, да какъ крикнетъ на мужика: ‘ахъ, ты сякой, такой, погань ты этакая мужицкая, какъ ты смешь меня купчиной обзывать!…’ Тотъ посмялся, глянулъ на него, да и говоритъ затмъ: ‘а что, нешто степенствомъ тебя величать… жирно будетъ съ тебя’. Хозяинъ, какъ вскинется за эти слова на мужика, а я за хозяиномъ, да и себ тожъ,— держу, конечно, хозяйскую сторону. А мужикъ поглядлъ на меня и промолвилъ въ тужъ минуту: ‘прикащикъ, видно,— одного поля ягода’. Хозяинъ еще больше взъерошился, да такъ и ползъ на мужика съ кулаками. А мужикъ стоитъ какъ ни въ чемъ не бывало, отстраняетъ хозяйскія руки да приговариваетъ только: ‘видали… видали мы такихъ-то удалыхъ… видали… можетъ скоро и увидимся…’ Сказавъ эти слова, взялъ шапку, да и ушелъ изъ кабака. Хозяинъ выскочилъ за нимъ, пустилъ въ догонку нсколько словъ, а потомъ на другой день проснулся я, да и думаю, что это на прощанье мужикъ намъ сказалъ такое ‘увидимся скоро’. Думаю такъ-то, и не выходятъ у меня изъ памяти ни его слова, ни онъ самъ.
И прошли Исады, прошли еще нсколько селъ, а онъ все вертится у меня передъ глазами и все кажется, точно онъ вотъ стоитъ передо мной. Прошли одначе день,— ничего благополучно,— не встрчали злыхъ людей, къ вечеру-же зашли за Шелковый затонъ, а тутъ, смотримъ, огни горятъ, бурлаки псни поютъ, и стоитъ на Волг длинный, предлинный барочный караванъ. Обрадовался я тогда этому случаю, присоединился на ночлегъ къ каравану, а на караван и пушка есть, и ружья, и вижу, дло выходитъ безопаснй… Обрадовался, помню, да и говорю хозяину про то, что мужикъ-то намъ вчера сказалъ, и что видится мужикъ мн цлый день.
Хозяинъ усмхнулся, назвалъ это пустяковиной, и пошли мы на караванъ бражничать, а потомъ, какъ улеглись вс спать, слышу я кричатъ караульные по всему каравану. ‘Посма-а-а-тривай’, слышу кричатъ и на нашей расшив ‘посматрива-а-ай’, вышелъ изъ козенки {Каюта хозяйская и лоцманская.}, спрашиваю караульнаго, а онъ мн и указываетъ на лодки, двигающіеся за островами по Волоск {Такъ называются рукава Волги.}.
Глядли мы, глядли на нихъ, а лодки показались, да потомъ и скрылись опять.
На другой день сказываю я объ этомъ хозяину, онъ призадумался было, а тамъ снова за свое ‘нечего, говорить, Богъ милостивъ’.
Ну, пошли опять. Прошли село Фокино, и становилось уже за-полдень, только слышимъ раздается за нами стукъ, и точно отъ веселъ,— прислушиваемся,— анъ и взаправду идутъ гд-то лодки, но гд идутъ — не видать. Хозяинъ вышелъ изъ козенки — что, говоритъ, испужались, а самъ сталъ глядть вокругъ, да первый-то и вздрогнулъ. ‘Вонъ, говоритъ, вышли изъ-за горы,— это разбойники, право они, какъ, братцы, быть тутъ?…’
— Да что, отвчаю, загадывать нечего, можетъ это и не они.
А лодки идутъ вслдъ за нами, видится на нихъ народъ, но не походитъ онъ на что-нибудь путное.
Ну, думаю, быть бд… Вдругъ лодки повернули въ Волоску, и только я было окликнулъ рабочихъ, чтобъ посовтываться ‘что длать, а лодки тутъ, какъ тутъ. Крикнули мы имъ, какъ обыкновенно кричатъ добрые люди на Волг: ‘Богъ на помочь’, а они, вмсто такого-же привта, отзываются, слышимъ:
— Ночесь (ночью) ждите!…
Хозяинъ поглядлъ, поглядлъ имъ вслдъ, а затмъ спрашиваетъ опять меня и рабочихъ ‘какъ быть?’
Рабочіе, извстно, загалдли, какъ чуваши какіе: всякій свое, а иные замахали руками, да и говорятъ: ‘божеское наказаніе,— не минешь его’.
Замтался, зароблъ хозяинъ, сталъ просить ихъ ‘не выдавать его’, сталъ ободрять, сталъ сулить денегъ, водки и выставилъ сейчасъ-же цлое ведро. Выпили рабочіе водку, поклялись лечь костьми, отстоять на сколько живота хватитъ, а самъ хозяинъ заготовилъ ружье, роздалъ потомъ рабочимъ какіе были топоры, а вечерть, между тмъ, уже вечерло, солнышко закатывалось, и надо было быть на готов.
— Богъ милостивъ, говорилъ опять хозяинъ, и затмъ совтовался со мной,— какъ-бы получше спрятать деньги.
А что тутъ деньги прятать, къ голов приступятъ — отдашь до копйки. Ну, думаю, какъ-бы его спасти, уговариваю не заводить буйства, отступиться отъ разбойниковъ, заплатить имъ, что покажутъ и не губить напрасно душъ человческихъ изъ-за богатства. Нтъ, взяла его корысть, стоитъ на своемъ: ‘спрячь, молъ, деньги и защищайся до послдней капли крови’. Самъ хватается за ружье, заткнулъ за поясъ ножъ, а какъ прослышали мы опять стукъ веселъ, какъ взмолится мой хозяинъ: бросился передо мной на колна, цалуетъ у меня руки, ноги, называетъ отцомъ роднымъ, отдаетъ ружье, ‘спаси, говоритъ, меня, схорони куда-нибудь…’
— А куда тебя, говорю, схоронить,— вдь они видли, что ты на расшив.
И сталъ онъ тутъ слезно вопить:
— Ничего, говоритъ, скажи, что убёгъ, и общаетъ наградить меня тысячу рублями, и даетъ-то мн цаловать икону, и мечется по расшив во вс углы, а разбойники какъ крикнутъ у передней расшивы ‘сарынь на кичьку’, тутъ ужь обезумлъ хозяинъ и совсмъ…
Стало мн его жаль, поцловалъ я икону, и говорю, помню, ‘что длать… ползай, братъ, скорй въ воду и держись у расшивы за лодку’.
Окунулся онъ, а разбойники взбираются уже и на нашу расшиву, и вмигъ, не успли бурлаки и охнуть, какъ перевязали ихъ всхъ, и, гляжу, летитъ на меня тотъ самый мужичина, что сказалъ намъ въ Лысков: ‘скоро увидимся’. Обмеръ я, бросилъ ружье, держу икону, кланяюсь въ ноги и сказываю, что убёгъ хозяинъ.
— Врешь, говоритъ, хозяйская собака, ищи дурака окром меня, наши цлый день по берегу за вами слдятъ, да давеча-то, хавши, и мы его видли… Сказывай, гд?…
Держусь я за свое,— убёгъ, право, убёгъ. Й сталъ онъ грть меня въ т поры нагайкой, и чесалъ, чесалъ и по спин и по лицу, а потомъ какъ крикнетъ: ‘ребята дери съ него шкуру, да допрашивай и рабочихъ’. Пошли нагайки свистать, а рабочіе-то и сами не знаютъ, куда хозяинъ двался,— кричатъ, вс до единаго ‘ищи въ казенк’. Ищутъ разбойники, лысковскій-же мужикъ стоитъ передо мной, смотритъ какъ меня истязаютъ, стращаетъ то тмъ, то другимъ, и говоритъ, что сниметъ шкуру, а потомъ начнетъ мотать и кишки, какъ нитки. И нтъ моихъ силъ, чувствую уже, что не выдержать мн и этихъ мученій, и только хотлъ было повиниться, анъ слышу пищитъ мой хозяинъ, и разбойники волокутъ его, еле живаго, и кричатъ вс злобно и радостно ‘поймали карася… будемъ теперь жарить’.
— Бросили меня, накинулись вс на него, я-же подползъ къ краю расшивы, спустился незамтно въ воду, да, благословясь, и махнулъ къ берегу. Плыву, а мочи нтъ моей загребать руками, отваливаются они, не хватаетъ духа, не хватаетъ и удали, но напрягся кое-какъ, да и выплылъ-таки.
— А что-же съ хозяиномъ и съ бурлаками сдлалось, прервалъ я разсказъ старика, любопытствуя скоре узнать окончаніе.
— Да что, извстное дло,— хозяина убили, деньги забрали, бурлаковъ отпустили, а барки зажгли, да и были таковы…
— Тебя же не хватились?…
— Да Богъ ихъ знаетъ, имъ вдь, главное дло купца надо, да деньги его, а нашего брата они еще миловали, бурлаковъ-же и трогать никогда не трогали. Отлупятъ иногда маленько, и то, когда т супротивляться станутъ, или хозяина начнутъ защищать.
Бурлаки такъ ужь и знали свое дло,— какъ заслышутъ ‘сарынь на кичку’, то тутъ-же и валятся вс ничкомъ на палубу.
— А не бывало примра, чтобы и бурлаки поступали въ ихъ шайки?…
— Какъ не бывало, дивился моему незнанію старикъ,— да сплошь и рядомъ было. Выберутъ бурлаки атамана, дадутъ ему кличку, примрно, ‘острожное мясо’, и бушуетъ такимъ путемъ шайка атамана ‘острожнаго мяса’ по Волг. А дойдетъ затмъ шайка до этихъ лсовъ безъисходныхъ,— тутъ, кто опять работать пойдетъ и опять бурлакомъ сдлается, а кому прійдется разбойническая жизнь по сердцу,— тотъ станетъ вкъ вковать по лсамъ, пока или въ острогъ не попадетъ, или денегъ кучу не награбитъ.
— Я вдь и самъ, говорилъ въ заключеніе старикъ, въ т поры, какъ ушелъ отъ разбойниковъ, въ такую-же, возвращавшуюся съ Астрахани, шайку попалъ. Она-то меня и паспортомъ снабдила и денегъ дала.
— Какъ такъ! спросилъ я удивленно старика.
— Да такъ, не былъ разбойникомъ, а милостью разбойниковъ, да еще одного старца лснаго только и спасся тогда отъ голоду.
— Тогда, вотъ въ этихъ лсахъ, продолжалъ старикъ, много жило старцевъ честныхъ. Живутъ они и по сію пору въ лсахъ, да ужь нынче-то мало стало. Старцы эти жили, никого не обижали,— спасались постомъ и молитвой, и жили въ такихъ трущобахъ, что только зври лсные, да разбойники туда заходили. Вотъ такой-то старецъ залечилъ тогда мои раны, и, какъ теперь помню, добрелъ я до его землянки, постучался въ дверь со словами: ‘Господи Іисус Христ, Сыне Божій, помилуй насъ!’ и отворилась дверь кельи, и явился предъ моими глазами старый, престарый старикъ, весь въ лохмотьяхъ.
— Землянка или келья у него маленькая, точно норка звриная. Стоитъ въ этой норк гробъ, въ которомъ старецъ спитъ, стоятъ иконы, въ уголку ведерце съ мукой, да висятъ еще на связкахъ грибы сушеные, ягоды, коренья, что старецъ въ лсу сбиралъ, и чуть замтная землянка укрылась подъ вковыми дубами и пихтами. Вотъ въ такой-то норк пролежалъ я тогда съ недлю, а затмъ, какъ отправился на Василь-Сурскъ, тутъ и повстрчался въ лсу съ бродячими бурлаками.
— Что-жь перетрусилъ опять небось? спросилъ я старика.
— Да перетрусишь, говорилъ старикъ, погляди-ка хотя и теперь на мою спину,— врагу закажешь не встрчаться съ ними.
И старикъ-лоцманъ передавалъ мн потомъ еще разные ужасы бывалой разбойничной вольницы, а съ кормы, среди темной и тихой ночи, разносилась все таже разбойническая унылая псня. Бурлакъ мурлыкая, выводилъ:
Что сверху-то было Волги матушки
Выплывала-то легка лодочка,
Ужь и всмъ лодка изукрашена,
Парусами она изувшена,
Ружьицами изуставлена…
Старикъ и я, подъ впечатлніемъ разсказа, долго вслушивались въ грустный, тяжелый мотивъ этой псни.
— Да, продолжалъ старикъ, разбойники были просто душегубы гулящіе, и не разбиравшіе ни праваго, ни виноватаго. Это все изъ служивыхъ тогда шли, изъ непріученныхъ къ работ, да изъ мщанъ безпаспортныхъ городскихъ… А бывали допрежъ и между нами не одни головорзы…
— А какже у тебя-то теперь не свой паспортъ? спросилъ я старика.
— Нтъ, теперь-то я выправилъ, а до него штукъ до десяти у меня ихъ перебывало…
— Стало быть много ты еще бдъ перетерплъ…
— Да, вздохнувши отвчалъ старикъ, много жилъ, много и видалъ, да еще такія бды бывали, что и не перескажешь путемъ. Жилъ весь вкъ на Волг, а, правда, говоритъ пословица, кто на Волг не бывалъ, тотъ путемъ Богу не молился.
— А въ Жегулевскихъ горахъ случалось встрчаться съ разбойниками? Тамъ-то вдь и было самое настоящее ихъ гнздо.
— Везд случалось,— и въ Жегуляхъ, и тутъ, и за Саратовомъ,— по всей Волг тогда они бродили. Дойдемъ, Богъ дастъ, до Жигулей, разскажу теб и о Стеньк Разин, и о Беркут,— обо всхъ, о которыхъ говорятъ по Волг, почитай, что вс мальчики по деревнямъ.
— А далеко еще до Жегулевскихъ?…
— На порядкахъ будетъ… Пройдемъ Василь-Сурскъ, Козмодемьянскъ, Чебоксары, Свіяжскъ, пройдемъ и Казань, а тамъ еще Спаскъ, Тетюши и ужь за Симбирскомъ настоящіе Жегули начнутся.
И проходили мы Василь-Сурскъ,— старикъ-лоцманъ объяснялъ мн, что настоящее начало Нижегородской ярмарки — это ярмарка Василь-Сурская, которую основалъ отецъ Грознаго и которая перешла въ Макарьевъ, а оттуда и въ Нижній. Говорилъ также, что васильсурцовъ называютъ въ народ стерлядниками. Проходили Чебоксары, и старикъ, называя ‘Чебоксарцевъ — свиносудами’, передавалъ народную легенду о томъ, какъ ходила когда-то въ город Чебоксарахъ свинья-оборотень, и какъ какой-то чебоксарецъ, поймавъ свинью на улиц, представилъ ее въ полицію, а тамъ продержали ее трое сутокъ и предали суду, и засудили такъ, ‘что не осталось и щетины’. Свіяжцевъ называлъ лоцманъ ‘лещевниками’, и разсказывалъ также легенду о томъ, какъ какой-то лещь, разыгравшись въ Свіяг, задалъ такой скачекъ, что очутился въ сосдней рк Щук. Свіяжцы опредлили по этому случаю поймать леща, для чего въ шестеромъ засли въ корчагу и начали грести, но такъ какъ корчага была круглая, то они только вертлись на мст, а впередъ не подвигались ни на волосъ. Бились, маялись, да такъ и разошлись, ничего не сдлавши.
Но вотъ и Казань. Пароходъ подошелъ къ своей пристани и, я, сговорившись съ старикомъ осматривать вмст Казань, выйдя на берегъ, прошелъ мимо длиннаго ряда деревянныхъ трактировъ, напомнившихъ мн Нижній своимъ веселымъ шумомъ и своими псенниками, арфистами и другими балаганными аттрибутами. Отъ пристани до Казани было еще версты съ три. Прежде всего передъ нами виднлся, расположенный на гор, Кремль съ громадной Сумбековой башней, а тамъ громоздились одинъ выше другаго каменные дома, кругомъ же Казани и среди ея чернлись высокія фабричныя трубы. Въхавши въ Казань, я любовался ея европейской постройкой, а старикъ-лоцманъ говорилъ при этомъ черемисскую поговорку: ‘Чебоксары городъ, Нижній городъ, а Казань всмъ городамъ городъ’.
— Да и правда, замчалъ онъ, на Волг нтъ другаго такого города. Нтъ нигд ни фабрикъ, ни заводовъ столько, какъ въ Казани,— тутъ и кожевенныя фабрики, и свчной стеариновый заводъ,— лучшій почти по Россіи…
— Здсь, добавлялъ я, и единственный въ Россіи альбуминный заводъ, на которомъ изъ яицъ приготовляется — альбуминъ — особое такое вещество для фабрикъ…
— Знаю, знаю, отвчалъ мн старикъ. Яйца-то эти милліонами идутъ сюда отъ чувашъ — куроводовъ. Вс чуваши вдь куроводы, говорилъ старикъ,— они страсть какъ любятъ водить куръ.
— А тарантасы-то казанскіе, вспоминалъ старикъ, тоже вдь славятся по Россіи, а яичное мыло казанское, а бараньи и козловыя кожи,— лучше вдь тоже въ Россіи нтъ кожъ…
И такъ, перебирая разныя достоинства Казани, мы прохали нсколько широкихъ, но грязныхъ улицъ, осмотрли университетъ, поглядли на памятникъ поэту Державину, създили къ зданію Духовной Академіи, которыхъ въ Россіи четыре, а затмъ посмотрли на озеро Кобанъ, снабжающее водою Казань, и, хавши обратно на пристань, вспомнили уже и исторію покоренія Казани.
— Знаешь-ли, говорилъ старикъ-лоцманъ, когда царь Иванъ Грозный бралъ Казань, и когда наши воины шли на казанскую крпость, царь былъ въ церкви, но какъ только раздался взрывъ крпостной стны, царь взялъ знамя, сталъ у пролома, и Казань и царство ея пали. Отъ прежней-же Казани не осталось теперь и щепки: половину ея сжегъ Пугачевъ, а вся она горла нсколько разъ.
— А что, старикъ, знаешь ты и про Пугачева что нибудь.
— Знаю, другъ, все знаю, дальше будемъ хать,— обо всемъ разскажу, и о Пугачев, и о Стеньк Разин, и о Беркут,— это все вдь нашинскіе — волжскіе. Вонъ вишь ты пароходъ пары ужь разводитъ… Выйдемъ на Волгу,— приходи опять на рубку.
И старикъ направился къ пароходу.

РАЗСКАЗЪ ЧЕТВЕРТЫЙ.

Отъ Казани до Саратова.

За Казанью, верстахъ въ пятидесяти, Волга стала шире,— она какъ-бы удвоилась.
— Это Кама,— сказалъ кто-то изъ пассажировъ на пароход.— Ишь ты какъ завернула она Волгу и рядышкомъ пошла съ ней.
— Вонъ, это камская вода, а вонъ волжская,— говорилъ другой пассажиръ, указывая пальцемъ на желтыя воды Камы, рзко отдляющіяся отъ синей Волги.
— Эй, лоцманъ, отъ Камы лодка вонъ идетъ!— крикнулъ кто-то на палуб.
Лодка, чернвшаяся тнью на золотистой поверхности рки, выдлялась на солнц впереди парохода силуэтами двухъ человческихъ фигуръ. Слышался крикъ и люди, стоявшіе въ лодк, махали шапками. Пароходъ остановился, забгавшіе матросики бросили съ парохода чалку или канатъ, лодка приблизилась, стукнулась неловко о пароходъ, и черезъ нсколько минутъ на палуб явился новый пассажиръ.
Это былъ высокій, сгорбленный старикъ, съ сдой окладистой бородой и съ пучками сдыхъ бровей, рзко оттнявшихъ черные ястребиные глаза. Онъ бросилъ свою котомку и, выпрямившись, расправилъ широкую, но уже сухую грудь.
— Сибирякъ,— замтилъ кто-то изъ окружающихъ, глядя на прибывшаго коренастаго старика.
Но старикъ, снявъ шапку, перекрестился большимъ крестомъ, кланяясь волжскимъ берегамъ, и проговорилъ старческимъ, но еще твердымъ голосомъ: ‘Нтъ, изъ Сибири-то я изъ Сибири, это правда, но я здшній… Волга-матушка меня вскормила, она мн хлбъ дала, она и въ Сибирь угнала… Она мн, братцы, мать, она же и мачиха…’
— Что такъ? заговорили любопытные, окружая старика.
— На пути разскажу,— путь до Астрахани вдь далекъ… Самая Волга отсюда и началась только… По верховьямъ на ней,— тамъ утки одн въ наше время плавали, а вотъ эта-то Волга видала у себя въ гостяхъ и Петра, сына царскаго едора Іоанновича, и Дмитрія съ Мариной, и Петровъ едоровичей безъ числа, а Заруцкій, Разинъ, Булавинъ, Пугачевъ, Залитаевъ, Беркутъ… Да за Пугачевымъ пугачей-то всхъ и счесть не пересчитаешь… Тутъ вотъ и по сю пору клады-то отъ нихъ лежатъ,— говорилъ старикъ, указывая на крутые нависшіе берега, мимо которыхъ проходилъ пароходъ.
— А, вонъ, пещеры т каменныя,— въ нихъ вс спасались,— и разбойники, и отшельники… Одна, вонъ, пещера съ замерзшей водой, вмсто пола, а въ другой вода и не замерзаетъ никогда…
— Это нефть тамъ, а не вода, а изъ другихъ сру добываютъ,— замтилъ кто-то изъ слушающихъ.
Но старикъ, не обративъ вниманія, продолжалъ дале.
— А, вонъ, и село Богородское… Все помню, все… Когда-то, въ давніе вка, тутъ царство болгарское было… Тамъ, вонъ, у Спаска видать и теперь еще, гд была столица болгарская,— развалины и по сю пору остались.
— А здсь, вонъ, на Волг яма глубокая есть, изъ нея рыбаки въ иной годъ по 2,000 пудовъ рыбы красной и самыхъ лучшихъ стерлядей достаютъ,— опять вставилъ свое замчаніе тотъ-же пассажиръ.
Старикъ не выдержалъ.
— Теб-бы сра да рыба все,— проворчалъ онъ,— а я не о рыбьей жизни толкую, а про старину сказываю,— какъ люди, а не рыбы жили…
И старикъ съ видимымъ почтеніемъ, вспоминая святую для него старину, замчалъ, что ‘не о единомъ хлб живъ будетъ человкъ’.
— Въ то время и святыня не оставляла людей… Вотъ знаешь-ли, гд явилась Божія Матерь, что въ Тетюшахъ? говорилъ старикъ, обращаясь къ пассажиру, знавшему Волгу промышленную, а не историческую.
— А вотъ я разскажу теб по преданіямъ тоже старыхъ людей,— началъ старикъ, когда пароходъ отчалилъ отъ пристани Тетюшъ.
— Былъ одинъ болгарскій царь, и ходилъ онъ воевать съ русскими, и однажды, возвратясь съ богатой добычей, посл кровавой битвы, привезъ онъ съ собою плнницей русскую княжну красоты неописанной. Царь женился на княжн и уговаривалъ ее перемнить вру, но княжна, какъ онъ ее ни упрашивалъ, осталась вр христіанской врна. Во время постовъ она удалялась на другую сторону Волги и молилась на томъ самомъ мст, гд теперь часовня. Тутъ былъ монастырь, его сожгли, а на мст его, спустя сто лтъ, рыбаки увидали образъ, окруженный сіяніемъ. Вотъ этотъ-то образъ въ Тетюшахъ теперь и есть.
— А, вотъ, кто знаетъ исторію Симбирска? слышался опять голосъ старика въ то время, когда подходили къ Симбирску.
— Сорокъ ужь лтъ, какъ я не былъ на Волг, а помню, гд стоитъ Симбирскъ. Съ той-то стороны, гд впадаетъ Свіяга въ Волгу,— съ той, какъ идти съ Астрахани вверхъ по Волг,— оттуда онъ далеко еще весь виденъ на гор, а отсюда и къ пристани подойдешь, такъ ровно ничего не видать… А я помню, помню вс примты,— хвастался старикъ.
И, видимо, онъ не могъ удержаться, чтобы не подлиться своими воспоминаніями и знаніемъ родимой ему Волги. Онъ то говорилъ самъ про себя, вглядываясь въ каждый лсокъ, въ каждую горку, встрчавшуюся на пути, то не выдерживалъ и говорилъ громко, обращаясь къ кому-нибудь, точно желая поучить или передать другимъ все то, что онъ знаетъ и что надо знать по его мннію всмъ.
— Къ Симбирску Стенька Разинъ два раза подступалъ,— внушительно замчалъ старикъ. Вс города по Волг бралъ, и вс ему покорялись, а къ Симбирску и самъ подходилъ, и Федьку Шелудяка посылалъ, да тмъ и кончилъ, что бжалъ отъ Симбирска на Донъ, гд и поймали его гршнаго, и отвезли четвертовать въ Москву. Стенька былъ родомъ простой казакъ съ Дона, а набралъ тогда дружину такой силы, что въ одномъ город Арзамас казнено было тысячъ десять человкъ. Сила была страшная, и не по одной Волг, а наводилъ Стенька страхъ и на Персію,— гулялъ онъ и по Каспію. Царь Алексй Михайловичъ два раза собиралъ противъ него войско, и разъ Стенька покорился-было, и царь простилъ его, но Стенька снова набралъ дружину, и снова пошелъ вшать бояръ да приказныхъ. Такъ онъ пять лтъ воевалъ по Волг. Въ Москв же, какъ стали его пытать да мучить, онъ и голосу не подалъ. Подъ пытками онъ только и крикнулъ своему брату Фролк, когда тотъ застоналъ отъ боли: ‘эхъ ты, баба!’… Больше и слыхать ничего не слыхали. Такъ и умеръ безъ стона и ропота. А народъ не врилъ тогда, что Стенька умеръ,— народъ за колдуна его считалъ. Въ Жигуляхъ и теперь еще говорятъ, что Стенька по сю пору живъ.
— Вотъ, въ этихъ самыхъ горахъ, что видны вонъ за Усольемъ,— это Жигули начинаются,— въ нихъ-то и понын, какъ сказываютъ, Стенька, то будто является на бломъ кон, то плыветъ по Волг въ лодк съ шелковыми парусами. Есть мужички,— такія сказки сказываютъ,— что будто и говорили со Стенькой самимъ. Одни разсказываютъ, что забрелъ нкій бдный крестьянинъ въ пещеру и увидалъ онъ тамъ старичка,— старенькаго, сденькаго, совсмъ дряхлаго старичка. Сидитъ этотъ старичекъ и считаетъ деньги. Старичекъ-же этотъ никто иной, какъ Стенька. Разбжались на золото у крестьянина глаза. Попросилъ крестьянинъ у Стеньки денегъ. Стенька согласился, но далъ ихъ съ уговоромъ: ‘на, говоритъ, возьми, только донеси до двора и не усни на дорог’. И насыпалъ Стенька крестьянину въ полу кафтана денегъ, и понесъ тотъ ихъ домой, и дошелъ уже до своего гумна, а тутъ сонъ такъ его сморилъ, что онъ и уснулъ. Проснулся, а денегъ какъ и не было’. Другіе бурлаки сказываютъ вотъ и такую еще сказку: ‘ссадилъ будто хозяинъ въ Жигуляхъ одного больнаго бурлака, и пошелъ тотъ хворый по троп въ лсъ. Долго-ли, мало-ли шелъ, только попалъ бурлакъ въ страшную трущобу. Дло было къ вечеру, усталъ, а пріютиться негд. Призадумался бднякъ, и застала его въ дорог темная ночь. Вдругъ впереди изъ заросшаго оврага сверкнулъ огонекъ. Собравшись съ послдними силами, бурлакъ пошелъ на него и увидалъ въ непроходимой чащ землянку. Постучался въ нее и сотворилъ молитву. Вышелъ старый старикъ, волосами инда весь обросъ, такой высокій.
— Ддъ, укрой меня отъ темной ночи.
— Ступай своей дорогой,— молвилъ старикъ,— нечего теб здсь длать, или ты страху не видалъ?
— Чего мн бояться,— отвчалъ бурлакъ,— я хворый, усталъ, взять у меня нечего.
Бурлакъ-то думалъ, что пустынникъ про разбойниковъ говоритъ.
— Ну, пожалуй, коли не страшно, такъ переночуй,— сказалъ старикъ и пустилъ бурлака въ землянку.
Вошелъ бурлакъ, видитъ, что келья большая и старикъ въ ней одинъ,— никого больше нтъ. ‘Врно спасаться удалился сюда какой святой человкъ’, подумалъ бурлакъ, и легъ въ уголокъ, и заснулъ съ устали крпкимъ сномъ. Только около полуночи просыпается отъ страшнаго шума, кругомъ лсъ трещитъ отъ втра, по лсу гамъ идетъ, крикъ около землянки, свистъ. У старика огонь теплится, сидитъ старикъ, дожидаетъ чего-то. И налетла вдругъ въ землянку всякая нечисть. Начала темная сила тискать и рвать старика, что есть мочи. А у него груди, словно у бабы, большія. Двое чертей давай эти груди мять, припали къ нимъ, сосутъ. Бурлакъ все время лежалъ ни живъ, ни мертвъ отъ страха. Вся хворь пропала. Чуть не до самаго свта тискали нечистые старика, потомъ вылетли изъ землянки. Только передъ разсвтомъ ддъ проохнулъ, духъ перевелъ и говоритъ бурлаку: ‘Знаешь-ли, кто я, и за что они меня въ этихъ горахъ мучаютъ?… Я — Степанъ Разинъ, это все за свои грхи я покою и смерти себ не знаю. Смерть моя — въ ружь, заряженномъ ‘спрыгъ-травой’. И далъ Степанъ бурлаку запись о клад въ сел Шатрашанахъ Симбирской губерніи. Значилось въ записи: ’40 маленокъ (пудовокъ) золота, многое множество сундуковъ съ жемчугами. На вс деньги, которыя въ клад, можно всю губернію сорокъ разъ выжечь и сорокъ разъ обстроить лучше прежняго. Вотъ сколько денегъ! Ни прожить, говоритъ, ихъ, не прость всей губерніи Симбирской. Какъ дороешься до желзной двери и войдешь черезъ нее, то не бросайся ни на золото, ни на серебро, ни на самоцвтные каменья, а бери икону Божіей Матери. Тутъ же стоятъ и заступъ, и лопаты, и ружье, заряженное ‘спрыгъ-травой’. 40,000, награбленныхъ у одного купца, раздай по сорока церквамъ. Пять рублей мди брата моего Ивана раздли между нищей братіей. Возьми ружье и, выстрливъ изъ него, скажи три раза: ‘Степану Разину вчная память’. Тогда я умру, и кончатся мои жестокія муки’. Взялъ бурлакъ запись и отдалъ бумагу мельнику, а тотъ на ней табакъ нюхательный сялъ. Воспользовались прохожіе грамотники и стали рыть кладъ. Въ записи говорилось, что при рыть ударитъ двнадцать громовъ, явится всякое войско, и конное, и пшее, только бояться этого не надо. Долго рыли, бывало, какъ праздникъ, такъ и роютъ. Осыпался валъ, и осла дверь. Выходъ былъ выкладенъ жжеными дубовыми досками. Можетъ и дорылись-бы, да сплошали въ одномъ слов,— кладъ-то и не дался. Подходитъ это разъ служивый. ‘Что, ребята, роете?’ — Т и отвтили: ‘Петровъ кресту’. Все въ ту же минуту и пропало. Такъ вотъ Стенька и по сю пору мучится.
— И много, много, на мою память, такихъ сказокъ про Стеньку въ народ ходило. И тутъ вотъ въ Жигуляхъ, и тамъ вонъ въ степи къ Самар, да и въ Астрахани и по всему Поволжью только и разсказовъ старинныхъ, что о Стеньк. Въ Жигуляхъ, что ни пещера, то Стенькина, есть и подземные ходы и курганы — все Стенькины. Жигули — это царство Стенькино. А и страшны же были когда-то Жигули. Лсъ на нихъ какую-нибудь сотню лтъ назадъ былъ не то, что нын. Мало осталось прежнихъ деревъ. Дубы тогда заурядъ стояли по 20 и больше вершковъ въ отруб, сосны тоже въ 20 и 22 вершка, липы по 18, и только зври дикіе, медвди да волки жили въ этихъ лсахъ. Еще и въ мое время чаща вотъ здсь была непроходимая.
Старикъ глядлъ на темные, нависшіе берега начинающихся Жигулевскихъ горъ и на громадный черный утесъ, по имени Усолье.
Утесъ стоялъ поперегъ Волги, и, казалось, Волга будто оканчивалась у его подножья, но, круто поворотивъ на востокъ, рка широко разлилась, точно озеро, и, обойдя колесомъ утесъ и высокій отрогъ Жигулевскихъ горъ, она сдлала верстъ двсти кругу и образовала такъ называемую Самарскую луку.
Высокій усольскій утесъ, гд въ давнія времена свтился маякъ и гд теперь стоитъ никмъ не замчаемая какая-то свтелка, рзко выдлялся при лунномъ свт на прозрачной синев неба, а на Волг въ темнот у береговъ мелькали огоньки и на плотахъ горли костры.
— Эхъ, вотъ оно, то самое мсто… чуть не вскрикнулъ старикъ, приподнявшись съ лавки и зорко смотря на правый и на лвый берега Волги.
Ширина рки была въ этомъ мст необычайная. Пароходъ шелъ подл праваго нагорнаго берега, гд изъ темноты жигулевскаго лса выступалъ какой-то каменный навсъ, нчто въ род старой растрескавшейся скалы, а лвый берегъ, залитый свтомъ луны, едва очерчивался вдали серебристой, песчаной полосой.
— Вотъ оно… вонъ и бугорокъ тотъ самый на той песчаной кос,— указывалъ старикъ.
Но ни косы, ни бугорка никто, кром старика, не видалъ, все сливалось на горизонт въ одну блестящую неопредленную черту.
— Какое мсто?— спрашивали между тмъ окружающіе.
— Да, самое оно,— повторялъ старикъ про себя, не отвчая на вопросъ.
— Оно и есть!… громко произнесъ онъ еще разъ, и, снявъ шапку, сталъ креститься.
Никто не понималъ этихъ загадочныхъ возгласовъ и страннаго оживленія, съ которымъ старикъ приглядывался къ видвшимся ему предметамъ, но на другой день кто-то заговорилъ о плотахъ, объ Усольи, въ которомъ въ давнія времена соль добывали, и старикъ, незамтно для самаго себя, сталъ припоминать свою прошлую жизнь.
— Ходилъ я,— говорилъ старикъ,— много разъ на этихъ плотахъ, гонялъ ихъ изъ Костромы, гонялъ и изъ Камы, и, какъ теперь, видится мн послдній мой путь до Усолья. Помню, сладился я съ однимъ козмодемьянскимъ купцомъ доставить ему лсъ изъ Камы до Царицына. Сладились, да и отправился съ женой и съ ребенкомъ по осени на Каму. А тамъ, какъ первый снжокъ, навезли лсовики лсъ, стали лсъ связывать въ одинъ, въ два, въ три ряда, и только по весн выплыла послдняя ледяная пна, и зачернлись мои однорядки, двурядки и пятирядки {Однорядкой называется плотъ, сложенный изъ одного ряда бревенъ, двурядкой изъ двухъ и пятиряднымъ — тотъ плотъ, который сложенъ изъ бревенъ въ пять рядовъ — рядъ на ряд.}. Спустили мы ихъ на воду, вьются и изгибаются они по Кам, словно рка деревянная, а вышли на Волгу, тутъ и другіе плоты повстрчались, и на нсколько верстъ растянулась наша деревня. На одномъ плоту конура виднется, на другихъ домики стоятъ, тамъ рабочіе, псни поютъ, возл домиковъ ребятишки по бревнамъ прыгаютъ, а ночь настанетъ, огни везд, костры горятъ, кашу варятъ, и любо было смотрть, какъ шли мы до Симбирска. У меня на плоту въ свтелк жена, бывало, шьетъ или стряпаетъ, а сынишка тутъ же сидитъ да съ собакой играетъ, подъ вечеръ рабочіе соберутся, разсказы всякіе пойдутъ. Тамъ, смотришь, плеснуло что-то большое по вод и брызнуло на плотъ. Рыба на огонь бжитъ, а можетъ и онъ самъ, говорятъ рабочіе, водяной балуетъ на безводьи. И пойдутъ разсказы про водяныхъ да русалокъ, а на рк тихо все, плеснетъ иной разъ волной, прокричитъ гд-нибудь ночная птица, и опять все смолкнетъ. И такъ двигается да двигается плотъ помаленьку подл береговъ. На крутыхъ поворотахъ начнетъ иногда волна ставить плотъ поперегъ, или прибивать къ берегу, возьмутся рабочіе съ псенкой да съ ругней за руль и опять съ Божіей помощью направятъ плотъ по теченію, и нтъ, лучше на плоту, какъ въ лунную да теплую ночь. А были тогда, помнится, весь путь хорошія ночи, но вотъ подъ Усольемъ загубила насъ одна ночь. Страшно и вспомнить это Божеское наказаніе.
И старикъ задумался, покачалъ уныло головой и затмъ продолжалъ:
— Вонъ у того самаго мста, гд вчера бугорокъ я указывалъ, тамъ и застигла насъ буря. Да вдь какъ застигла-то! И не опомнились, какъ ко дну пошли. На мор, только тамъ, бываютъ такія бури. Какъ подходили мы къ Усолью, ничего, тихо было, хорошо, и вдругъ, откуда ни возьмись, набжалъ втеръ, да съ такой быстротой, что мы и оглянуться не оглянулись, какъ стало плоты рвать. Тамъ, слышу, впереди кричатъ: ‘держи, крпи, связывай’, а тутъ у руля вопятъ: ‘упирайся!… руль рветъ’. Добжалъ я до руля, анъ жена и ребенокъ закричали: свтелку нашу сорвало, а издали доносятся человческіе стоны, слышатся сотни голосовъ, кричатъ о помощи, втеръ же такъ и свиститъ, такъ и гудитъ словно зврь разъярившійся. Стоять на мст нельзя, съ ногъ сбиваетъ, одежду рветъ, и только дастъ духъ перевесть, только слабть начнетъ, какъ снова ударитъ, да еще пуще прежняго. Ухватился я за жену и ребенка, держу ихъ, а у самаго ноги такъ и подкашиваются. Вижу, не сдобровать намъ: оторвало руль, оторвало и носитъ уже по волнамъ цлыя кучи навороченныхъ другъ на друга бревенъ, вижу, тонутъ мои плоты, разбрасываетъ ихъ волна по частямъ какъ щепки, а изъ рабочихъ никого не видать: кто ко дну, видно, пошелъ, кто спасается… Ну, думаю, не уцлть и мн на плоту, а ужь плотъ подъ ногами такъ и уходитъ въ воду, и то волной насъ сбиваетъ съ него, то втромъ… Что длать?… Привязалъ я къ себ кушакомъ жену и ребенка и хотлъ-было броситься вплавь, а тутъ какъ набжитъ волна, какъ ударитъ на плотъ, такъ подъ нами бездна и разступилась… И ужь потомъ не помню, что съ нами и было, обезпамятовалъ совсмъ… Слышалъ еще, какъ жена крикнула, да ужь послдній разъ въ жизни и слышалъ ея голосъ… Помню, какъ вцпился я во что-то, а очнулся на берегу, свтать уже стало, и какъ меня Богъ спасъ, и теперь не соображу… Долго потомъ, дня три или четыре, искалъ я жену и ребенка, думалось, хоть взглянуть бы еще разъ на нихъ, да такъ Богъ и не привелъ, только и видлъ, что бугорокъ тотъ, да стну, возл которой они потонули… И мало тогда народу спаслось, вс погибли. Такой бури и не видалъ никто. На другой день только клочки отъ плотовъ несло по теченію. Повстрчалъ я потомъ еще одного лоцмана, съ парнишкой на рукахъ шелъ, такъ, на балк, говорилъ, въ начал бури до берега доплылъ. И шелъ этотъ лоцманъ, самъ не зная куда. ‘Къ хозяину — говорилъ онъ — идти нечего: до мста плотовъ не доставилъ, стало быть и т три тысячи верстъ, что прошелъ, не въ счетъ, а домой обратно идти далеко, да и не съ чмъ’. Сговорился я съ нимъ быть товарищемъ, и пошли мы понадъ Волгою по Самарской лук, направляясь на Самару да на Саратовъ. Тогда много на лук было бглыхъ и разбойниковъ. Вотъ и теперь по деревнямъ на лук говорятъ, что предки ихъ были всякій сбродъ и наволока. Лука,— это былъ самый главный на Волг притонъ для укрывательства и для разбойниковъ. Бывалъ потомъ и я на лук въ шайк. А какъ попалъ я въ эту шайку и какъ потомъ угодилъ въ Сибирь, разскажу какъ нибудь посл…
И старикъ снова задумался, замолчалъ и сталъ качать головой.
Но впереди парохода изъ-за тумана, при яркихъ солнечныхъ лучахъ, показалось что-то высокое и круглое, вс обратились къ старику съ вопросомъ: ‘что такое?’
Старикъ посмотрлъ, прищурился и узналъ ‘Царевъ курганъ’.
— А знаете-ли, что про него сказываютъ наши дды,— говорилъ старикъ.
Вс стали слушать.
— Шелъ тутъ одинъ царь съ великой ратью,— передавалъ старикъ сказки ддовъ,— и повстрчалъ нехристя и, побивъ, разбилъ его, но и у него много воиновъ было побито, и пришлось хоронить ихъ. И сказалъ царь: ‘Други мои, ратные товарищи! не тащить же намъ эку даль своихъ упокойниковъ: надоть ихъ зарыть’.— ‘Это дло Божье!’ отвчали воины царевы и принялись хоронить убитыхъ, а царь глядлъ… Но вдругъ явился мудрый совтникъ царевъ и говоритъ: ‘Царь, что ты это пустяковину затялъ? Только времени проволочка, идти пора. Ну, какія теб тутъ могилы у рки Волги! Она въ одну весну все вымоетъ и унесетъ, какъ ни закапывай. А вотъ что лучше, царь…’ — ‘Ну что?’ — ‘Пойдемъ-ка домой!’ Задумался царь и говоритъ: ‘Други мои, ратные товарищи, вдь это онъ правду сказываетъ, Волга могилки-то смоетъ. Какъ тутъ быть?’ Долго думалъ царь, но ничего не придумалъ, а премудрый совтникъ царевъ и говоритъ тогда: ‘Ужь коли ты, царь, хочешь память сдлать по нихъ, такъ слушай: сдлаемъ мы одну могилу для всхъ, выроемъ яму и, поклавъ покойниковъ, насыпемъ такую могилу, чтобъ ее во сто лтъ не размыла вода’. И вотъ мудрый совтникъ, поклавъ въ яму убитыхъ, приказалъ воинамъ идти на берегъ рки и, захвативъ каждому шапку песку, веллъ снести и вывалить ее надъ могилой. Такъ они и сдлали. А какъ было ихъ тьма тьмущая, то, по шапк съ каждаго, они и навалили этотъ курганъ. А кончили они курганъ, царь похвалилъ ихъ за работу, а совтника похвалилъ за совтъ и сказалъ: ‘Ну, вотъ и пусть прозывается могила эта во славу мою ‘Царевъ курганъ’.
— Такъ потому и зовутъ ее. А иные и этотъ курганъ называютъ Стенькинымъ, а иные сказываютъ опять,— что на немъ царь Петръ останавливался и пировалъ,— замтилъ въ заключеніе старикъ.
— А вонъ и Самара,— указывалъ онъ, немного погодя, на городъ, едва виднвшійся на лвомъ берегу.
Расположенный на бугр, городъ казался издали большимъ и красивымъ. По Волг, какъ плетень, окаймляли его тысячи снастей, разныя суда, пароходы, тянулись повсюду плоты, и на пристани толпился кучами народъ, какъ въ Нижнемъ на ярмарк.
— Богатый городъ,— говорилъ старикъ, въ то время, когда пароходъ подходилъ уже къ пристани.— Богатый городъ, приговаривалъ онъ, глядя на хлбъ, на сало и на лсной товаръ, которыми загромождена была самарская пристань.— Милліоновъ на десять въ годъ оборачиваетъ товару. Вонъ и бурлацкая пристань кишитъ народомъ. Это бурлаки хлбомъ на путь запасаются.
— А не любятъ самарцы, какъ назвать ихъ горчичниками, страсть какъ обижаются,— замчалъ старикъ.
Но прошелъ пароходъ Самару, прошелъ потомъ и Сызрань, окружающіе старика наводили опять разговоръ на его жизнь, спрашивали, какъ онъ попалъ въ шайку, но старикъ то отмалчивался, то опять заговаривалъ о другомъ. Онъ вспоминалъ разныя сказки, разныя легенды, и что ни шагъ, что ни мсто на Волг, то являлась у старика и новая исторія.
Вотъ показался городъ Хвалынскъ, окруженный амфитеатромъ очень красивыхъ, такъ-называемыхъ ‘Двичьихъ’, мловыхъ горъ, и старикъ сейчасъ-же сталъ разсказывать легенду о томъ, что зовутся эти горы ‘двичьими’ по двиц-атаманш, которая жила въ нихъ и останавливала здсь православныхъ на вод и на суш. Показался затмъ городъ Волгскъ и Змины горы, и старикъ сталъ разсказывать поврье о томъ, какъ жилъ въ этихъ горахъ огромный, непомрной величины змій, какъ этотъ змій собиралъ съ окрестныхъ жителей дань двицами, и какъ затмъ явился богатырь сотникъ Василій Куликъ и убилъ этого змія. Тутъ-же показалъ старикъ и на рку Иргизъ, откуда явился на Волгу Пугачевъ съ старообрядческимъ крестомъ на знамени, съ раскольничьими деньгами въ бочкахъ и съ стотысячнымъ войскомъ, генералы котораго крестились двумя перстами.
И пароходъ прошелъ Иргизъ, разныя нмецкія колоніи, и знаменитую колонію Екатеринштадтъ, гд поставленъ памятникъ Екатерин, показался изъ-за горы и Саратовъ, а старикъ какъ напалъ на разсказы о Пугачев, такъ и кончилъ Пугачевымъ, увидвши Саратовъ.
— Вотъ и этотъ городъ взялъ Пугачевъ. Вонъ Соколова гора, съ этой самой горы Пугачевъ и громилъ городъ.
Старикъ разсказалъ тутъ всю исторію, какъ бралъ Пугачевъ Саратовъ, какъ онъ вшалъ и казнилъ дворянъ, какъ владлъ Саратовомъ три дня, и, пересказавши быль и небылицы, старикъ наконецъ успокоился, но, указывая на село Покровское, лежащее на Волг противъ Саратова, онъ упомянулъ и о немъ.
— Вонъ и въ Покровскомъ, гд малороссіяне живутъ, Пугачевъ повсилъ тоже и ихъ атамана Кобзаря.
— А добрый народъ эти малороссіяне. Жилъ я въ этомъ Покровскомъ, когда пришелъ съ лоцманомъ изъ Усолья, и когда уходилъ, какъ бродяга, отъ поимки властей саратовскихъ. Богато жилъ этотъ народъ. Первые поселенцы въ краю, а и до сихъ поръ сохранили обычаи и одежду свою. И тутъ, какъ и у себя на Украйн, пашутъ волами и. живутъ по хуторамъ. Они солевозы,— соль возили изъ Елтонскаго озера,— пояснилъ старикъ.
— Изъ Покровскаго-то первое мое странствіе и началось по степямъ…
— Погулялъ я тутъ… да не долго… говорилъ старикъ, какъ-бы въ раздумьи и какъ-бы разсуждая.
— Ну что-жъ, старикъ, разскажи, чего запинаешься,— приставали къ старику окружающіе.
— Разскажу… разскажу..- Вотъ зайдемъ за Саратовъ, тамъ пойдутъ и мста, гд гулялъ… Вотъ она степь-то пошла, это и есть она самая наша понизовая волюшка.

РАЗСКАЗЪ ПЯТЫЙ.

Отъ Саратова до Астрахани.

— Ну, старикъ, общалъ досказать,— доскажи. Скоро вдь Астрахань, скоро и Волги конецъ.
— Конецъ-то еще не скоро,— верстъ съ тысячу будетъ. Вонъ, вишь ты, село Банное и Стенькинъ курганъ. Отсюда до Астрахани семьсотъ верстъ насчитываютъ. Въ курган-то этомъ подземелье,— пещера такая есть, Стенькиной канцеляріей народъ называетъ, здсь и застнокъ былъ, гд Стенька мучилъ и пыталъ дворянъ.
— Вишь ты, воля-то какая!…
Старикъ махнулъ рукой, указывая на разстилавшуюся по об стороны степь.
Степь начиналась во всемъ ея раздольи. Правый берегъ Волги казался все еще нагорнымъ, но горы были уже не больше какъ курганы съ усченными отвсными краями. Мстами они переходили въ плоскій, обрывистый берегъ, и за ними, и за обрывистымъ берегомъ, какъ и по лвую сторону Волги, тянулась громадная, необозримая степь, которая залегла нескончаемымъ пустыремъ между Уральскими и Кавказскими горами, и между рками Ураломъ, Волгою и Дономъ.
Черезъ эту степь шли на Россію издревле, какъ говоритъ исторія, страшныя полчища дикихъ кочевыхъ народовъ Азіи. Сперва явились хозары, потомъ половцы, а тамъ монголы, заполонившіе Русь, а за ними ногайцы, калмыки и киргизы. Въ этой степи они гнздились, тутъ былъ всегдашній ихъ притонъ, тутъ была, гд теперь Астрахань, и древняя столица Хозаръ — Атель, и столица Монгольскаго царства — Цытрахань. Въ этой же степи, лтъ полтораста до нашего времени, гуляла и бушевала понизовая вольница,— толпы воровскихъ казаковъ съ Дона, толпы бродягъ, раскольниковъ и, какъ называетъ народъ, ‘всякій сбродъ и наволока’.
— Да, довелось мн погулять по этимъ степямъ… Лтъ пять прожилъ, пока не угодилъ въ Сибирь!… говорилъ старикъ, и, немного помолчавъ, снова началъ:
— Да и какъ тутъ не гулять… Въ степи да на Волг, словно въ мор — поди ищи… Станутъ на Волг ловить,— переволокъ лодки на Донъ, и по Дону гуляй до Азова, на Дону плохо,— опять на Волгу и ступай по воложкамъ, да по камышамъ въ Каспійское море, а не то въ степь,— повсюду укроешься,— слдовъ нигд не найдутъ. Донъ отъ Волги у Царицына, да у Камышина, черезъ Камышинку-рку рукой подать. Оттого-то и въ псняхъ поютъ:
Какъ на Волг на рк, на Камышинк,
Живутъ казаки, люди вольные:
Донскіе, гребенскіе со яицкими.
У казаковъ атаманушка,
По имени Ермакъ сынъ Тимофевичъ.
— Теперь-то отъ Камышинки и слдовъ не осталось, рченка совсмъ плохая стала, а прежде и по ней, какъ по Волг, суда ходили… Помню, перебирался какъ-то черезъ нее и я на Донъ къ зим… Помню это времячко… Плохъ для меня тотъ годъ былъ… Старикъ задумался, и снова видимо въ его голов стали проходить воспоминанія за воспоминаніями.
— Ну, разсказывай, старикъ,— полно мяться-то… Ты вдь изъ Покровскаго въ степь-то ушелъ… приставали докучливо окружавшіе старика слушатели.
— Нтъ, изъ Покровскаго я на Елтонъ пошелъ, да на Елтон лто и выжилъ. Тогда вдь Покровцы все еще солевозчики были. Соль съ Елтона на два тракта возили — на Покровское и на Никольскую пристань. Покровцы меня и направили на Елтонъ. И много тогда на Елтон народу было,— тысячъ до двухъ. А на Елтонъ хоть-бы и вдвое еще добавить народу, такъ и то мало. Соли и дна не видать. Разъ стали какъ-то рыть, чтобы до конца дорыться,— рыли, рыли, да до того дорылись, что ужь и желзо стало ломаться отъ соли, и рыть стало нечмъ. На Елтон только и работаютъ въ одномъ уголк, а со всего Елтона соли на весь-бы крещеный людъ хватило. Страсть, что за сила. Лтомъ, въ жаркіе дни, такъ и плаваетъ по озеру рапа, точно ледяная кора какая, а втеръ подуетъ и сядетъ эта рапа на дно, а когда солнце заходитъ, озеро отъ этой рапы точно золото блеститъ. Калмыки,— т такъ и зовутъ его ‘Алтанъ-Норъ’, т. е. ‘Золотое озеро’. А много этихъ озеръ по степи, всюду они,— и маленькія и большія, да и землю начнешь рыть, такъ и тутъ соленая вода. А иногда, въ одномъ мст роешь — соленая вода, а тутъ сажени за дв, за три смотришь и прсную холодную отыщешь. Чудо-что!… Въ степи повсюду нарыты для скота колодцы съ прсной водой, копанями называются. Не будь ихъ, бда-бы была. Помню, какъ пошелъ я тогда съ Елтона въ Астрахань, много въ степи горя перенесъ. Вышли мы изъ Елтона втроемъ, а въ Астрахань только я одинъ и попалъ, и то спустя годъ.
Сначала, первые три дня, ничего было, а потомъ, чмъ дальше въ степь, все хуже и хуже пошло. Идешь бывало, да только и видишь, что небо синее надъ тобой да степь голая, и точно выжженная: ни кустарника, ни деревца, ни рчки… Блестятъ повсюду, словно льдомъ покрытые, солончаки, торчатъ кое-гд бабы, истуканы каменные, попадаются курганы, развалины старинныя, и не слыхать кругомъ и не видать ничего больше. Только вихри и шевелятъ степь. А вихри страсть какіе бываютъ. Пронесется иной, что твоя шайка разбойническая. Зимой въ этихъ вихряхъ и люди, и цлые табуны гибнутъ,— ихъ тогда буранами называютъ. Сначала буранъ идетъ, и не знаешь, что это за силища такая…. Идетъ, точно подкрадывается, сбиваетъ снгъ помаленьку въ сугробы, а тамъ дальше, смотришь, сугробы все ростутъ и ростутъ, а втеръ длается все крпче да крпче… Лошади и скотъ, какъ почуютъ этотъ втеръ, такъ и станутъ противъ него, чтобы втеръ волосъ значитъ не подымалъ и чтобъ не зазябнуть отъ него. И иной разъ буранъ такъ помаленьку и стихнетъ, а не то, какъ начнетъ онъ крутить эти сугробы, какъ начнетъ подымать снгъ все выше да выше, и разбушуется такая страсть, что и солнце затмится, и глаза начнутъ слпнуть,— не видать ничего, и съ ногъ сбиваетъ, а подъ-конецъ и зври, и люди становятся точно шальные. Теряютъ они слдъ и дорогу, бгутъ куда попадя, блуждаютъ по цлымъ суткамъ, и одни попадаютъ въ пропасти и убиваются, а другіе падаютъ безъ силъ и замерзаютъ. Лтомъ тоже страшные вихри крутятъ по степи.
— Разъ какъ-то,— шли мы тогда съ Елтона — насъ чуть-чуть было не закрутилъ въ степи вихрь. Только-что уставили мы котелокъ и стали кашу варить, а товарищъ-то и говоритъ намъ:
— Братцы, гляньте-ка, курганъ двигается…
— Что за напасть, думаемъ… Глянули, анъ и вправду двигается. А курганъ-то большой, но крутитъ его и подымается отъ него срое большое облако, да такъ столбомъ прямо на насъ и валитъ. Въ аулахъ, какъ идетъ такой вихрь, тамъ татары сейчасъ же на коней и къ табунамъ,— табуны отгонять, а татарки съ дтьми бгутъ въ кибитки и прячутся… Намъ же, куда было дваться, отбжали въ сторону, прилегли къ земл, а песчаная стна такъ, слышимъ, и крутится подл насъ, такъ отъ нея словно изъ печи жаромъ и пышетъ, но подошла близко, да вдругъ и повернула сразу въ сторону, и только пескомъ горячимъ осыпала, да котелокъ съ кашей унесла.
— Пробжитъ такимъ порядкомъ въ степи этотъ вихрь буйный, и снова станетъ степь точно мертвая. Лежатъ поперегъ дороги зми, точно плети, прошуршитъ иной разъ бурьянъ или полынь заколышется,— такая трава горькая, и идешь, цлый день — идешь, и хоть бы что живое попалось. Такъ дней пять въ степи мы тогда томились. Въ послдніе же дни и съ дороги спутались. Стала насъ жажда одолвать, ночь цлую росу съ травъ собирали, а день настанетъ, дикихъ козъ по степи ищешь да зайцевъ… Маялись, маялись, да и ршили подъ-конецъ свернуть со степи на Волгу и направиться на Царицынъ или на Дубовку. И какъ завидли, помню, Волгу, такъ и жажда, и голодъ — все прошло, и не замтили, какъ вмсто деревни на какое-то пепелище натолкнулись. Одни избы разрушены, другія срыты, тамъ по улиц лежатъ разбитыя бочки, въ другомъ мст горшки, сундуки,— и ни живой души нигд. На другой день приплыли изъ Дубовки казаки и разсказали намъ, что за полдня до насъ нашли на эту деревню киргизы, разграбили и увели всхъ въ плнъ. Тогда это часто случалось, на Елтон не разъ и работать поэтому не работали, а въ степи только и разбойничали калмыки да киргизы. Случалось грабили они рыбацкія ватаги и рыбаковъ на Волг,— никому отъ нихъ житья не было, а Покровскіе да Никольскіе малороссіяне пуще всхъ страдали.
— Вотъ по этимъ самымъ степямъ они и теперь гоняютъ табуны и кочуютъ,- но теперь ихъ и слыхомъ-то не слыхать, такъ присмирли и притихли.
— Да, на Волг тогда не то было,— Волгу и не узнаешь совсмъ… Тогда свистки разбойническіе слышались, а теперь пароходы свистятъ… Тогда и казаки-то волжскіе длились на воровскихъ и служивыхъ, а теперь ни киргизъ, ни калмыкъ нтъ воровскихъ или разбойниковъ,— вс смирились. Да и Волга-то самая не та уже стала. Какъ вспомню ту весну, въ тотъ годъ, что съ Елтона пришелъ къ рыбакамъ подъ Царицынъ, вспомню какъ разлилась Волга чуть не на сто верстъ, и какъ закипла рыба по ней, тучами идя изъ моря,— вспомнится мн теперь это время, то, право, иной разъ не вришь и памяти. Правда, велика Волга и теперь, обильна она той же рыбой, да все ужь не то. Тогда,— спала вода, такъ по берегамъ, да по лугамъ цлыми грудами валялась рыба, и не только зври и собаки, но и птицы-то, и т одни глаза изъ нея выклевывали. А ребятишки руками рыбу бывало ловятъ. Да и бездна же по весн шло этой рыбы. Теперь вонъ забойки или учуги, т. е. заборы поперегъ устьевъ ставятъ, чтобъ больше наловить, теперь на крючья ловятъ, да только пугаютъ рыбу и портятъ ее, а прежде не знали, куда дваться съ рыбою,— сти отъ нея рвались, а рыба такъ и валялась повсюду, и только гнила да ржавела. При мн разъ поймали въ Царицын блугу, да такую чудовую, что нон и не видалъ никто такихъ — сажени въ три была. Теперь бы только дивились на нее, и цны бы не знали, а тогда приволокли ее къ коменданту, а комендантъ выслалъ рыбакамъ полведра водки, да на томъ и спасибо, и благодарны рыбаки остались. А теперь вонъ и не велика блуга, а сотнями цнятъ. Да нын вонъ и бшанку за рыбу считаютъ: и на Волг, и въ Россіи какъ селедку дятъ, а прежде народъ сказывалъ, что сбсишься, когда станешь ее сть. А и вправду рыба эта точно бшанная. Какъ идетъ вверхъ по Волг, такъ изъ воды и прыгаетъ, и крутится по вод, и чмъ дальше, и чмъ выше идетъ, все бол и бол тощаетъ, и отощавшая, да закрутившаяся, такъ иной разъ и дохнетъ поверхъ воды. По весн идетъ изъ моря она первая, съ ней же идетъ и, блуга, которая ее пожираетъ. А прожора — эта блуга. Сказываютъ, что находили въ ней иногда трупы человческіе, а камни и всякая дрянь зачастую попадаются. Прожора также и сомъ. Но сомъ да щука — т такъ хищными рыбами и считаются. Сомъ — тотъ икру очень любитъ. Блуга, когда стережетъ отъ него икру, такъ, чтобъ напугать его, все ртомъ хлопаетъ. Досталось и мн ловить сомовъ. Да разъ какой случай былъ. Выхали мы съ рыбакомъ рано утромъ на челн. Я сидлъ на корм, а рыбакъ бросилъ снасть. Направили мы челнъ на самые глубокіе заводи, на ямы, на омутъ, гд сомы только и живутъ. Крючья спустили, и только хлопнулъ рыбакъ клокушей,— а клокуша — это такая хлопушка, что какъ хлопнешь, то словно лягушка квакнетъ,— хлопнулъ онъ этой клокушей, и въ ту жъ, минуту челнъ нашъ наклонился на одинъ бокъ. А, вотъ онъ разбойникъ, попался,— крикнулъ рыбакъ, и, втащивъ въ лодку порядочнаго соменка, ударилъ его раза два весломъ по голов. Сдлавши такой починъ, отправились дальше. Словили еще двухъ, потомъ еще, и забрались затмъ въ такую глушь по воложк, что только сомамъ и житье тамъ. Приготовились, стали со снастями по воложк спускаться, но не прохали и сотни саженъ, какъ одна изъ бичевокъ вытянулась въ струну, а челнъ и зашатался. Рыбакъ дернулъ за бичеву, но бичева не сдалась, я хотлъ помочь, а сомъ, какъ рванетъ, какъ замечется словно бшеный, а потомъ какъ хватитъ круто въ сторону, челнъ-то перевернулся, а мы съ рыбакомъ и въ воду. Доплыли до берегу, сняли съ себя платье, и догнали челнъ чуть ужь не за версту. Стоитъ онъ, смотримъ, въ заводи, доплыли до него, а сомъ все-еще его держитъ и дергаетъ, но повозились еще часъ, другой надъ этимъ сомомъ, измучили его, онъ какъ бревно и всплылъ на воду. Вотъ какіе сомы бываютъ, а рыбакъ тогда мн сказывалъ, что еще бойче есть, а иные и въ сажень, и въ полторы попадаются.
А страшное, да мудреное и рыбацкое дло. Все вдь тоже надо знать, и на все надо умнье да снаровка. Рыбакъ на Волг круглый годъ работаетъ. Какъ вскроется ледъ, такъ сейчасъ идетъ рыба въ Волгу изъ моря икру метать. Сперва идетъ бшанка, вобла, а съ ними и блуга, затмъ щука, лещъ, судакъ, а потомъ севрюга, сомъ, дале же осетръ, и рыбаки только успвай тогда снасти закидывать. Вымечетъ же рыба икру, то снова скатывается въ море, и тогда зовется покатною. Съ Ильина дня опять идетъ частиковая, т. е. лещъ, судакъ, вобла, красноперка, окунь, карась, а въ август снова красная, т. е. блуга, севрюга, осетръ и стерлядь. Тутъ она ложится на зиму въ ямы, а только покроется льдомъ Волга, какъ опять явится бшанка. Зимой же багрятъ рыбу и ловятъ подо льдомъ. Рыбакамъ только и отдыхъ, что жаркіе лтніе іюльскіе дни, да и тутъ, правду сказать,— то приготовляютъ они сти, то чинятъ невода, лодки,— все въ работ. У нихъ и женщины, и дти работаютъ. Одни чистятъ рыбу, другіе солятъ, т сушатъ, тамъ опять вялятъ, коптятъ, вытапливаютъ жиръ, а то вынимаютъ икру, визигу, клей — много всякой работы. Прежде на рыбацкихъ ватагахъ весело бывало.
— Помню я ловецкій праздникъ — Троицынъ день. И двушки и парни — вс разряжены, а лодки убраны флагами, лентами, и вся Волга покрыта народомъ. Гд, смотришь, на ватаг перегоняются на лодкахъ, гд съ пснями плывутъ,— просто глядть любо. Теперь ловцы тоже чтутъ этотъ праздникъ, да что теперь?— теперь въ кабал рыбаки, они вчно въ долгу у хозяина, и вс они какъ крпостные: закабалены деньгами богачей, теперь и самая-то Волга вся на откупу.
— Скоро вонъ и этихъ пеликановъ и баклановъ въ кабалу возьмутъ,— со всего будутъ брать, что можно.
— Вонъ, вишь ты, бакланы и такъ — словно рабочіе у пеликановъ: т стоятъ да смотрятъ, а эти къ нимъ рыбу подгоняютъ.
— Нын, какъ я вижу, на Волг совсмъ не то,— вся она какъ какой-то рынокъ сдлалась. Въ Царицын, да въ Камышин арбузами прежде свиней кормили, а теперь везутъ эти арбузы въ Петербургъ, въ Москву, прежде виноградъ и всякія яблоки, груши, дыни ни почемъ тутъ были, а теперь и это развозятъ по столицамъ, и на Волг на пристаняхъ торговля точно на ярмаркахъ идетъ. А въ Астрахани — тамъ цлое лто ярмарка. Теперь богатетъ Астрахань, а въ прежнія времена разоряли только ее. То грабили Донскіе и Терскіе казаки, то самозванцы, то Стенька Разинъ, то наконецъ было землетресеніе, чума, холера, все Астрахань испытала. Въ мое время страшная холера была въ Астрахани. Я какъ ушелъ тогда съ Елтона, такъ на второй годъ добрался до Астрахани, и то уже въ кандалахъ. Что длать, душъ человческихъ не губилъ, а разбойникомъ былъ. Ходилъ тогда годъ цлый, искалъ-искалъ работы, а тутъ въ Черномъ Яру встртился съ земляками,— кто изъ нихъ отъ рекрутчины бжалъ, кто отъ помщика, кого недоимка одолла,— вс пришли скрываться на Волг. Они-то и меня за собой потянули: ‘будь нашъ, говорятъ, тебя все одно въ бгахъ ужь показываютъ. Иди за нами’, говорятъ. ‘Куда’, спросилъ я ихъ?— ‘Служить вольной волюшк да своей башк, да нашему атаманушк’,— Что, думаю, анъ и въ самомъ дл,— дваться вдь некуда, а какъ поймаютъ меня власти, такъ все одно въ острог насидишься… Подумалъ, подумалъ, да и пошелъ съ ними по камышамъ. Явился къ атаману. А атаманъ сейчасъ и къ присяг меня.— Присягаешь, говоритъ — ‘присягаю’ говорю. Онъ сейчасъ веллъ помолиться на вс четыре стороны, а потомъ я и сталъ присягать, говоря за нимъ: ‘присягаю не щадить живота моего за атамана и товарищей, попадусь въ полонъ — никого не выдавать, будутъ бить — стану молчать, будутъ истязать — стану молчать, рзать будутъ — буду нмъ, какъ рыба, а нарушу присягу — быть мн убиту, какъ собак’. И въ ту же ночь послалъ онъ меня на ватагу лошадь для себя украсть. Нечего было длать, пошелъ на ватагу, укралъ лошадь. А потомъ ду на ней по степи да и думаю: за что-то меня Господь наказалъ… Сдлался я теперь изъ честнаго человка и бродяга, и воръ, и разбойникъ. Думаю такъ-то, а ночь была тихая, хоть бы травой-ковылемъ колыхнуло гд. И вспомнилась мн тутъ родная сторонушка, мать, что осталась одна одинешенькая, вспомнилась ночь подъ Усольемъ, что сгубила навкъ меня, жену и ребенка: и такъ засосала тогда тоска сердце, такъ стало тяжко, что легъ бы кажись въ сыру землю, да такъ бы и расшибся въ степи нмой. И ужь хотлъ-было свернуть я тогда со степи на Астрахань, хотлъ-было и повиниться во всемъ начальству, да какъ вспомнилъ опять, что не спасетъ меня повинная, и все одно не видать мн матери, а быть въ острог да въ Сибири, такъ пріударилъ лошадь и очутился въ стан. А въ стан поднесъ мн атаманъ ‘тетку воеводишну’, попросту водку, да и захмелла съ горя моя голова до слезъ… Но и тутъ недолго пришлось погулять: скоро и новая бда настигла. Такъ ужь по пословиц — одна бда никогда не идетъ, а всегда и другую ведетъ, пожили мы и въ степи у Волги лто, промышляли чмъ Богъ послалъ, а тутъ, слышимъ, наряжены изъ Астрахани воинскія команды, стерегутъ они насъ повсюду. Атаманъ поршилъ-было перебраться на Донъ, да тамъ и промышлять зимой, и только добрались мы было до Камышинки, а тутъ, какъ нагрянутъ на насъ казаки, какъ пошла свалка, такъ только два изъ насъ и спаслось, а то всхъ перевязали, а потомъ заковали да и въ Астрахань. Тмъ вотъ и кончилась моя вольная волюшка. Хотлъ-было атаманъ выручить насъ изъ астраханскаго острога, видали мы его какъ проходили черезъ базаръ, и плъ онъ бывало подъ острогомъ Лазаря, да не удалось ему,— попалъ и самъ въ острогъ.
— Теперь ужь сорокъ лтъ прошло, какъ не видалъ я Астрахани…
— А вонъ, вишь ты, Успенскій соборъ показался.— И старикъ указалъ на синеватое, едва замтное пятно, виднвшееся вдали на горизонт. Это дйствительно была Астрахань. На Волг стали чаще встрчаться пароходы, различные суда, баржи, по воложкамъ шныряли лодки, въ сторон курился дымокъ и виднлись калмыцкіе улусы, а стая птицъ — баклановъ, пеликановъ, лебедей, карагатокъ и другихъ съ крикомъ и шумомъ летали и плавали на каждомъ шагу.
— Ишь, пеликаны-то какъ кружатся въ воздух и кричатъ,— будетъ, стало быть, къ ночи моряна,— замтилъ старикъ, и тутъ же разсказалъ рыбацкую примту, что если кружатся и кричать пеликаны, то будетъ моряна или сильный втеръ съ моря, а если прямо и тихо они летятъ, то будетъ хорошая погода.
Но пароходъ — рчной, въ море ему не идти,— туда идутъ другіе пароходы, и онъ ужь у пристани.
На пристани толпа народу. Везд по берегу раздается крикъ и шумъ, снуютъ военные матросы, снуютъ солдаты, бгаютъ дти, стоятъ извощики, везд навалены по берегу тюки и бочки, а подальше отъ нихъ кучи фруктъ, кучи арбузовъ, винограда, и повсюду разносится тяжелый запахъ рыбы, смолы, дегтя, каменнаго угля, дыма и копоти. Везд визжатъ торговки, визжатъ свистки отходящихъ и приходящихъ пароходовъ, а тамъ изъ отворенныхъ оконъ трактира доносится пискливая шарманка, трактирный органъ, слышится съ ними же рядомъ крикливая грузинская зурна, и тутъ же русская разудалая: ‘Внизъ да по матушк’, и еще какая-то цыганская псня, и вой арфистки. Слышится на пристани и татарскій, и калмыцкій говоръ, стоятъ, точно задумавшись, у товаровъ своихъ апатичныя персіяне, армяне, и тутъ же рядомъ съ ними киргизы съ верблюдами, а затмъ туркмены и кавказскіе горды, и малороссіяне, и рязанцы, и владимірцы,— всхъ судьба тутъ свела. Гд говорятъ о киргизскихъ степяхъ, гд о Гуниб и Дербент, гд о Тюкъ-Караган, о Бирючей кос, а гд и о морскихъ шкунахъ, о Персіи, и все это сливается въ одинъ нескладный хоръ, и все это ясно говоритъ вслдъ за старикомъ, что Астрахань — это ярмарка: здсь конецъ русской великой рки Волги, и начало моря и путь въ Азію.
Александров Николай Александрович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Степи, Александров Николай Александрович, Год: 1900
  2. Богатые степи, Александров Николай Александрович, Год: 1898
  3. Ногайцы, Александров Николай Александрович, Год: 1900
  4. Болгария, Александров Николай Александрович, Год: 1900
  5. Отрезанный ломоть, Мамин-Сибиряк Д. Н., Год: 1891
  6. Москва 15-го Мая 1883 года, Соловьев Всеволод Сергеевич, Год: 1883
  7. Из жизни Россини, Федоров-Давыдов Александр Александрович, Год: 1910
  8. Синопский бой, Андреевская Варвара Павловна, Год: 1911
Электронная библиотека