Война, отечество и человечество, Короленко Владимир Галактионович, Год: 1917 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 43 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

В.Г. Короленко

Война, отечество и человечество

(Письма о вопросах нашего времени)⁵²

Короленко В.Г. ‘Была бы жива Россия!’: Неизвестная публицистика. 1917-1921 гг.

Сост. и коммент. С. Н. Дмитриева.

М.: Аграф, 2002.

I
Вместо вступления

Есть древняя греческая басня. По дороге в большой город залегло некогда загадочное чудовище с туловищем льва и лицом человека. Каждому путнику, шедшему в город из пустыни, оно задавало загадки. Кто не находил ответа, того этот сфинкс пожирал.

Такой сфинкс глядит теперь в глаза русскому народу на дороге к его близкому будущему. Глядит и задает вопросы, и говорит: ‘Разгадывайте сообща, селянин и горожанин, богач и бедняк, ученый и малограмотный. А не найдете общей разгадки — погибнете’.

В этих очерках я хочу по мере моих сил содействовать общей разгадке, хочу еще раз продумать с пером в руке то, что волнует всю Россию, и хочу высказать свои мысли по возможности просто и понятно. И не только понятно, но и общепонятно. Я хочу говорить сразу с различными русскими людьми: с рабочим, с пахарем, с образованным человеком и студентом, так, как будто они слушают меня все вместе и вместе будут искать общих решений.

Прежде всего, я хочу говорить об отечестве.

Кто-нибудь скажет: нужно ли это?

Кто не знает, что такое отечество? Ведь это преподают в школах, заставляют списывать из прописей. Это ненужно и скучно.

Но уверяю вас, мои читатели, что я тоже не склонен без надобности повторять азбучные истины. Дело, однако, в том, что в наше время есть люди, которые говорят, что отечество не нужно, что любовь к нему есть чувство вредное, от которого нужно избавиться, как от предрассудка, что нужно действовать так, как будто никакого отечества не существует.

И это теперь говорят не одни выродки или изменники, подкупленные врагами. Можно сказать, что мысль эта носится в воздухе и неприметно западает во многие умы, как зараза. В самом деле: Европа охвачена огнем и кровью. Люди разных народов кидаются друг на друга, как звери. Каждый стоит за свое отечество и старается уничтожить чужое. Значит, — говорят иные, — причина в том, что есть у народов отечество. Уничтожим это понятие, вытравим в себе любовь к родине, и первая причина вражды исчезнет. Войны прекратятся.

И многие теперь действуют сообразно с этой гибельной мыслью. Выходит, что общепризнанное прежде и бесспорное становится спорным и готово исчезнуть.

И вот почему я не считаю праздным вопросом: что такое отечество? Имеем ли мы право и обязанность с любовью отстаивать нашу русскую родину, которая в свалке народов выступает в виде русского государства? И отечество ли виновато в этой звериной свалке?

Война всех против всех. Семья, род, область, отечество

Кто читал гоголевского ‘Тараса Бульбу’, тот припомнит, как Бульба пробирался с сыновьями через Днепровские степи в Сечь. Зеленая пустыня раскинулась от края до края. Но вот зоркие глаза Тараса увидели вдали татарина. И первые его слова по этому поводу таковы:

— Посмотрите, детки! Вон, скачет татарин. Попробуйте догнать его!

И если бы этого чужого человека догнали, его бы убили. За что? За то, что он татарин. И сам он убил бы, если бы смог, Тараса и его сыновей, несмотря на то, что степь широка и всем в ней хватило бы места. Так уж повелось исстари, от отцов, дедов и прадедов, от седой древности. ‘Жалкий человек’, — говорит поэт Лермонтов,

… Чего он хочет? Небо ясно,

Под небом места много всем.

Но беспрестанно и напрасно

Один враждует он… Зачем?

Лермонтов ошибался. Человек воюет не один. Вся живая природа переполнена вечной войной, и человек вынес эту войну всех против всех из своего звериного прошлого. Прежде говорили, что войну выдумали воины, как религию выдумали жрецы. Теперь принято говорить, что войну затевают всегда капиталисты и промышленники. При этом забывают, что чем дальше в глубь прошлого, чем ближе к жизни зверей, у которых не было ни воинов, ни капиталистов, тем больше было взаимной борьбы. Когда-то всякая встреча незнакомых людей была враждебна. Завидев друг друга, люди сходились с опасением и мыслью: что лучше — напасть первому или ждать нападения? Казалось, в мире царит один закон взаимной вражды: убей или будешь убит… Съешь или тебя съедят… Все враги всем…

Но наряду с чувством вражды во всем живущем теплится и другой закон: закон взаимного сочувствия и любви. Борьба этих двух начал, вражды и любви, которые люди называют злом и добром, Белбогом и Чернобогом⁵³, Ормуздом и Ариманом⁵⁴, духом света и духом тьмы, составляет содержание всей человеческой истории, всех религий, всякой человеческой нравственности. Сознание противоположности зла и добра, любви и вражды, отличает человека от зверя. С тех пор, как люди стали сходиться в общества, — во мраке ‘войны всех против всех’ затеплились огоньками семья, род, племя, члены которых, враждуя со всем остальным миром, в своей среде признают законом взаимную помощь и любовь. Древние греки так выражали понятие о наилучшем, наиболее совершенном человеке: ‘Мил своим, страшен чужим’.

Кто же считался своим?

Сначала только ближайшие кровные родные, затем члены рода, происшедшего из семьи, — и только. Были такие темные времена, что стоило, например, члену другого рода переступить границу какой-нибудь семьи, без предупреждения и особых обрядов, — и его приносили в жертву родовому идолу. Потом роды устанавливали все шире свою близость: возникали области, в центрах областей строились укрепленные города, куда все сбегались при нападении чужеземцев. Потом образовались союзы городов, малые государства, которые соединялись в большие.

Так постепенно сознание братства людей становилось шире, и с ростом человеческих объединений росло чувство человеческой дружбы, согласия, любви, на счет звериной вражды. Лучшие люди всех народов несли свои душевные силы на создание все больших объединений. В прошлом веке, уже на памяти ныне живущих людей, объединилась, например, Италия, и имена Гарибальди и Мадзини, работавших для этого, чтут до сих пор не одни итальянцы, а все, кто любит свободу: объединение не только прекратило на пространстве всей Италии междоусобия, но и помогло итальянцам свергнуть несправедливое иго австрийцев. Значит, единое отечество принесло итальянцам и освобождение.

Поэтому люди исстари приучались поколениями любить свои отечества, подчиняя им все остальное. Существует такой исторический рассказ. Когда-то австрийцы покорили швейцарцев и держали в стране войско рыцарей, закованных в железо. Швейцарцы же были мужики-пастухи и дрались попросту без панцирей. Но все-таки они не захотели быть рабами и восстали. Произошла большая битва при Земпахе. Стальные рыцари стояли как стена, выдвинув вперед лес копий, стрелы и палицы пастухов не могли нанести им никакого вреда. Тогда один швейцарец, Арнольд Винкельрид⁵⁵, сказал своим: ‘Позаботьтесь о моей семье’. А сам кинулся на копья рыцарей, захватил их, сколько мог, руками и воткнул себе в грудь. На минуту образовался прорыв, швейцарцы кинулись туда, и железный строй был прорван. Решительная битва была выиграна, швейцарцы освободили родину. И все народы знают имя этого пастуха, потому что своим поступком он показал, как широкая любовь к отечеству подчиняет любовь к семье. Винкельрид был хороший семьянин, но не задумался отнять у семьи мужа и отца для отечества, которому он передает заботу о семье.

Объединение областей России в одно отечество совершалось веками на великой восточно-европейской равнине. Началось оно около Киева, потом перешло к Москве. Нельзя сказать, чтобы московские князья, хитрые скопидомы и лукавцы, были лучше других удельных князей, которые с ними воевали. Наоборот, многие из этих последних были простодушные вояки, убежденные в своей правоте. Но народ поддерживал московских князей потому, что они выводили на Руси удельные междуусобицы, в которых русские шли войной на русских. Земля на великой равнине собиралась, вражда изгонялась за ее пределы. Воевать без того приходилось много. Кругом были враги, особенно азиатские орды, совершавшие набеги, угонявшие тысячи людей в плен, продававшие их в рабство. Там, за ‘дикими полями’ и горными кряжами, были сплошные враги. И когда оттуда какому-нибудь полоннику удавалось убежать через степи, горы и реки, когда после опасного пути он достигал наконец России, когда перед его главами появлялись такие же избы, как в его деревне, такие же макушки церквей, в каких он сам молился в детстве, то он падал на землю, обнимал ее, ‘родную’, и плакал сладкими слезами. Для него эта земля была ‘святая’ Русь, а остальные земли он считал ‘погаными’. Там, как зверь от зверей, он должен скрываться в норах и оврагах. Здесь, куда бы он ни пришел — в мужицкую избу или боярские хоромы, — его встречали ‘свои’ с приветом и лаской, с сожалением и радостью. Боярин часто притеснял мужика, мужик порой ненавидел боярина. Но около полонника, вырвавшегося из враждебной земли, все сходились в одном ощущении. Все чувствовали себя сынами одной родины…

И когда над степями зажигались сторожевые огни, то все подымались на защиту. Мужики защищали боярские хоромы, бояре защищали деревенские избы, и считалось священным долгом стоять за общее отечество до смерти.

III

Любовь к Родине

Особенно живо было всегда это непосредственное чувство родины в окраинных странах, которые чаще других подвергались нападениям и испытывали чужеземный плен. На Украине старые кобзари до сих пор поют трогательные старинные думы, как томились пленники, как смотрели с Савур могилы на дальние родные степи, и как умирали, не отрекаясь от родины и веры братьев.

На реке Урал это окраинное положение сохранилось дольше, чем где бы то ни было, и мне лично старый уральский казак рассказывал о том, как в его юности не раз над степью загорались по ночам маячные огни — знак, что где-нибудь киргизская, бухарская, хивинская орда ‘перелезла через Урал’ и пробирается в Россию. ‘Поверите, — говорил он, — до сих пор, как увижу над степью огонь, — сердце колотится, рука сама ищет копье. Так и кажется, что надо скакать на сборный пункт для защиты родной земли’.

Этого казака любви к родине учила сама жизнь. Этому же чувству учат детей в школах. Иностранным словом оно называется ‘патриотизм’. К сожалению, этот казенно-школьный патриотизм бывает не настоящий. Детям внушают, что наша родина — величайшая страна, что мы должны гордиться перед всеми другими народами тем, что мы подданные такого могучего государства, что наша история полна подвигами царей и покорного им народа и т. д. Это развивало в нашем народе национальное тщеславие, которое выражается известными словами песни: ‘Наша матушка Рассея всему свету голова’, а все другие державы нам будто бы должны быть подвластны.

Нет худшей услуги истинной любви к родине, чем этот заносчивый и самохвальный патриотизм, который иностранным словом называется ‘шовинизмом’. Он подменяет понятие о родине — понятием о начальстве, преданность отечеству — преданностью к царям и их слугам. Недаром один из великих наших поэтов, строптивый Лермонтов, писал:

Люблю отчизну я, но странною любовью,

Не победит ее рассудок мой.

Ни слава, купленная кровью,

Ни полный гордого доверия покой,

Ни темной старины заветные преданья

В душе не шевелят отрадного мечтанья.

То есть в своей ‘странной’, как он говорит, любви к родине он не признает как раз того, что внушалось казенным патриотизмом. Но далее и он объясняет, что именно он любит в родине: ‘Не зная сам за что’, — он любит холодное дыхание русских полей, колыханье дремучих лесов, разливы рек, подобные морям, всю природу родной страны, ее людей. С любовью смотрит он темным вечером, проезжая по дорогам, на дрожащие огни печальных деревень, на обоз, кочующий в степи, и ‘в праздник вечером росистым смотреть до полночи готов на пляску с топаньем и свистом под говор пьяных мужиков’.

Другой поэт, Жуковский, стараясь определить это чувство, говорит, что для него родина, это —

Поля, холмы родные,

Родного неба милый свет,

Знакомые потоки,

Златые игры первых лет

И первых лет уроки…

Жуковский был сын рабыни, но рос и воспитывался в дворянской семье, и детские годы протекали для него радостно. Жизнь Лермонтова была довольно бурная, и о родине он вспоминал в ссылке на Кавказе. Однако и для него родина не была мачехой. Но вот что говорит об этом чувстве третий русский поэт, значительную часть жизни проведший на каторге: ‘За что любить тебя’, — спрашивает П.Ф. Якубович⁵⁶У родины:

…Какая ты нам мать,

Когда и мачеха, бесчеловечно злая,

Не станет пасынка так беспощадно гнать,

Как ты детей своих казнишь не уставая.

Жизнь его и его поколения сложилась тяжко и печально. Совсем юношей попал он на каторгу за то, что рано полюбил свободу в стране рабства. И он горько упрекает родину, которая гнала своих детей ‘на край земли, в снега безлюдных стран, убивала в цвете сил’.

Мечты великие безжалостно губя,

Ты, как преступников, позором нас клеймила,

Ты злобой души нам, как ядом, напоила,

Какая ты нам мать, за что любить тебя?

Говорил он это из глубины каторги не только от себя, но и от сотен таких же страдальцев. И вообще много в каждой стране людей, которые могли бы бросить своей родине такие же горькие упреки про свою нерадостную жизнь, за царящую неправду, от которой они страдают.

Но и этот поэт признает все-таки родину — матерью. Он говорит далее, как Лермонтов:

За что не знаю я… Но каждое дыханье,

Мой каждый помысел, все силы бытия

Тебе посвящены, тебе до издыханья,

Любовь моя и жизнь тебе, о мать моя!

И не один Якубович, но и многие его сверстники и товарищи говорили его устами, что для того, чтобы увидеть родину свободными и свободной, они готовы были бы принять тягчайший из ее бесчисленных крестов.

В палящий зной, в песке сыпучем по колени,

С котомкой нищего брести глухим путем,

Последним сном заснуть под сломанным плетнем

В жалчайшем из твоих заброшенных селений…

И он всей жизнью доказал, что такая любовь не выдумана, что она существует в действительности, что так любили родину многие из того недавнего поколения.

Не знаю, как на кого, а на меня этот крик сыновней любви, вырвавшийся из груди каторжника Якубовича, производит впечатление более неотразимое и глубокое, чем превосходные картины Лермонтова и светлые воспоминания Жуковского. Якубовича судил суд самодержавного насилия. Но это насилие поддерживалось рабской покорностью и темнотой всего народа. Его заковали в кандалы, гнали этапом и сторожили на каторге те же сыны народа… И все-таки он что-то любит в этой рабской стране, погубившей его молодую жизнь… Он считает ее матерью.

Таково это странное чувство. Счастливый соединяет его со своей радостью, несчастные — со своим горем. Точно в самом деле с первой струёй родного воздуха, с первым сиянием родного неба, с первыми звуками материнской песни вливается в душу и загорается в ней что-то готовое, извечное, сильное, что потом растет и крепнет вместе с организмом человека. Точно оживают в отдельной душе вековая борьба и страдания родного народа и с ними вековые стремления человечества к единению и братству.

Иностранным, но давно уже вошедшим в наш язык словом, такие чувства называются инстинктами. И значит у нас всех, в той или иной степени, есть инстинкт родины, отечества. Это — огромное, сильное чувство, потому что оно (сознательно или несознательно) лежит в каждом человеке, и когда приходит время, когда сразу оно просыпается в миллионах сердец, то это — стихия, буря, океан, против которого устоять трудно. В таком подъеме ‘патриотизма’ народ способен творить чудеса, часто уже совсем задавленный и покоренный чужеземцами, он поднимается, рвет как паутину свои цепи и вновь завоевывает свободу.

До сих пор из всех общественных чувств это чувство было бесспорно самое широкое и самое сильное. И это потому, что закон общественной жизни — все возрастающее объединение, а самые широкие объединения, каких до сих пор реально, т. е. не в мысли только, а на деле, достигало человечество, были отечества… И, значит, отечества много сделали для расширения области любви, для уменьшения взаимной борьбы и зверства, для победы света над тьмой, Белбога над Чернобогом.

Война всех против всех между народами

Но закон человеческой жизни — вечное движение вперед. Позади у нас остались война всех против всех, семейный и родовой быт, область… Не пришла ли пора, когда и отечество должно отойти в прошлое?

И вот мысль человеческая начинает исследовать этот вопрос. Она пытливо присматривается к отечеству. Нет ли грехов и на нем?

И грехи оказываются.

Существует такой правдивый рассказ. У одного дикаря христианский священник спросил:

— Знаешь ли ты разницу между добром и злом?

Дикарь подумал и ответил:

— Добро, когда я украду жену у соседа. Зло — когда сосед украдет у меня.

Это — нравственное учение, вынесенное из времен полузвериной, дообщественной жизни, из войны всех против всех. Теперь нам этот ответ смешон, и о человеке, который стал бы серьезно повторять его, мы бы сказали: этот человек запоздал родиться на тысячи лет или ему следовало родиться в диких странах. У нас ему место в сумасшедшем доме или тюрьме. В современном обществе приняты другие правила общежития, охраняемые законами всех отечеств.

Действительно, отечества уничтожили среди нас войну всех против всех. Но это только до тех пор, пока речь идет об отношениях между отдельными людьми. Но как только речь заходит о государствах, — дело меняется. Граница каждого государства — это черта, у которой кончается взаимное доверие между людьми. Здесь стоят вооруженные люди, не пропускающие за черту ни своих, ни чужих, а на некоторых расстояниях построены крепости, и с них пушки постоянно грозят соседям. И как некогда человека, неосторожно переступившего границу родового поля, приносили в жертву родовым богам, так теперь чужестранца, без разрешения переступающего границу государства, приносят в жертву законам и сажают в тюрьму. Среди отдельных государств мораль дикарей царит в полной силе.

Что есть добро и что есть зло в международных отношениях?

Всякий дипломат, т. е. человек, делающий международную политику, если он захочет быть искренним, ответит, как дикарь отвечал священнику:

— Добро, когда моему отечеству удастся отхватить у соседа кусок принадлежащей ему земли, область, крепость или морскую пристань. Зло, когда такое же несчастье случится с моим отечеством.

Прочитайте любой курс истории, и вы непременно встретите подтверждение этого. Такой-то был великий государственный человек. Он воспользовался оплошностью соседнего государства, отвоевав у него такие-то города, и соотечественники поставили ему за это памятник. А другой, наоборот, сам сплошал и допустил соседей захватить земли своего отечества… И его имя покрыто в глазах потомства презрением и позором…

Такова до сих пор основа международной морали. Все народы живут в вечном опасении чужого нашествия и в вечной готовности к нападению. Французский мыслитель Прудон⁵⁷ уверял даже, что война всех против всех в среде народов есть явление вечное: в сущности, народы воюют друг с другом всегда, и только по временам у них наступают случайные передышки, которые мы и называем миром. И это очень похоже на правду. Народы, действительно, подобны тем диким охотникам, которые даже у общего огня сидят с оружием в руках, готовые броситься на соседа при первом подозрительном движении. Все державы даже во время мира подсылают к соседям военных шпионов, политических лазутчиков, лукавых дипломатов, которые нащупывают слабое место соседа, стараются вызвать у него замешательство и возмущение. Всякое государство старается повредить соседу, ослабить его, потому что боится нападения и само не прочь напасть при случае.

Таким образом, если и устанавливается на время мир между народами, то этот мир особенный, так называемый ‘вооруженный мир’. Стоит одному государству построить военный корабль, — сосед строит два. Одна держава заводит у себя полк пехоты, — и такие же полки вырастают сами собой у соседа. Сколько труда, изобретательности, сколько времени и природных богатств каждой страны уходит на изготовление орудий смерти. Растет бремя налогов, бедность, людям приходится отказываться от необходимого и полезного для жизни, чтобы создавать вредное, нужное только для убийства. И это соперничество растет неудержимо, как ком снега, скатывающийся с горы. И всем приходит в голову: уж лучше короткая война, чем долгий вооруженный мир.

Но война становится все страшнее. Во времена родового быта люди дрались стрелами, копьями, палицами. Война имела характер местный, семья нападала на семьи, род на род. Жгли, убивали, уводили в плен, оставляя на месте пожарища и трупы. Пожарища заливали дожди, над трупами вырастали степные травы или лесные поросли, скрывавшие тлеющие кости… Другие роды порой и не знали об этом, а если и знали, то никому до этого не было дела.

Но чем больше становились объединения людей, тем и войны делались хотя реже, но крупнее. Под покровом отечества развивались науки и промышленность, которые наряду с орудиями, полезными для жизни, доставили также страшные орудия разрушения. Человек стал могущественнее прежнего дикаря-предка. Он поднялся на воздух. Он опустился на дно моря. И всюду внес возможность войны, и притом войны не местной, а общей… Уже давно предсказывали, что если война вспыхнет в XX веке, то она будет ужаснее всех прежних войн.

Невольно у лучших людей является мысль: как прекратить этот ужас, как сделать войны невозможными?

Мечта о вечном мире и социализм

Мысль о всеобщем братстве всех людей давно светит, как путеводная звезда, перед человечеством. Еще ветхозаветный пророк вдохновенно предсказывал, что люди перекуют когда-нибудь мечи на плуги и введут общий мир. Христианство звало людей собраться во едино стадо с единым пастырем. Ученые, мыслители и поэты, эти пророки нашего времени, поддерживают мечту о тех будущих временах,

Когда народы, распри позабыв,

В великую семью соединятся.

Люди, работающие для осуществления этой мысли, называются пасифистами (миролюбцами).

В последние десятилетия об этом заговорили уже и государственные люди и политики всех стран. Между прочим, созывались по этому предмету международные совещания. Особенно важное состоялось в голландском городе Гааге. Здесь политики всех народов говорили о том, чтобы если не устранить вовсе, то хоть затруднить и ограничить войну, выработав для нее общеобязательные законы и прежде всего — третейский суд для мирного решения международных споров.

Но этот путь оказался малонадежным. Русский царь Николай II, по почину которого созвана Гаагская конференция, сам же вскоре начал ненужную и кровопролитную войну с Японией, и никто не мог помешать этому. Право, выражаемое законами, — важное дело, но нужна еще какая-нибудь высшая власть, которая бы его поддерживала и заставила уважать. Каждое отдельное отечество, создавая у себя законы, худо ли, хорошо ли, создает также и власть для их поддержки. Только таким образом устраняется война всех против всех между отдельными людьми. Только так устранится она когда-нибудь и между народами.

Но где же взять такую власть для международного права, особенно когда вспыхнет война, сразу обращающая международные договоры в ‘клочки бумаги’.

Есть, например, в Европе несколько маленьких государств, как Бельгия, Швейцария, Люксембург. Большие государства условились их не трогать. Им обеспечен нейтралитет, т. е. полная неприкосновенность их границ. А за то они обязаны сами не вмешиваться в войну великих держав и не давать их армиям свободного прохода, чтобы кинуться друг на друга. Европа хотела из них создать как бы перегородки, мешающие войне. Все, в том числе германские императоры, торжественно подписали эти договоры о нейтралитете. Но как только началась война, — немцы без церемонии потребовали пропуска, чтобы кинуться на Францию. Бельгия, верная обязательствам, отказала. А когда немецкие социалисты упрекнули своего государственного канцлера в этой международной подлости, то Бетман-Гольвег⁵⁸ цинично (с откровенным бесстыдством) заявил, что во время войны нельзя стесняться ‘какими-то клочками бумаги’.

Война вся основана на силе. Чтобы обуздать ее, нужна, значит, какая-то еще большая сила, чем сила отдельных государств, которая стала бы выше международной войны всех против всех.

Эту великую задачу берет на себя социализм. Социализм — это еще одно иностранное слово, давно известное просвещенным людям, но с которым еще только приходится знакомиться широким массам русского народа.

Кроме извечного разделения людей по отдельным народностям, вере, языку, месту жительства, исстари существует также великое разделение по общественному (социальному) положению. Немец, француз, русский, англичанин говорят на разных языках, но работают одинаковым образом в полях, в рудниках, на фабриках. И у всех существует, с одной стороны, подавляющая бедность, с другой — излишнее богатство. Это вещь такая же старая, как война, и так же давно кипит у всех народов глухая борьба бедных с богатыми.

Социалисты говорят: до сих пор братство людей не достигнуто потому, что люди понимали его неправильно, братьями считались только люди одного отечества, говорящие на одном языке и одинаково верующие. Но истинные братья не те, кто одинаково говорит и верует, а те, кто одинаково трудится и одинаково терпит от социальной (общественной) несправедливости. Немецкий рабочий должен скорее признать братом французского рабочего, чем своего же немецкого фабриканта. Все рабочие всего мира должны соединиться, чтобы вместе устроить справедливые отношения между трудящимися и предпринимателями (трудом и капиталом). Отсюда тот призыв, который теперь слышен так часто, который развевается на красных знаменах: ‘Рабочие всех стран, соединяйтесь!’

Это — призыв международного социализма. Давно уже сделаны попытки объединить рабочих в международное Общество, которое и называется ‘Интернационалом’. Интернационал сразу же по своем возникновении объявил: не нужно борьбы разных народов за политическое преобладание: нужна борьба классов за установление справедливости во всех государствах одинаково. Когда объединение всех трудящихся совершится, то в нем потонет международное соперничество. Войны прекратятся, потому что не будет отдельных отечеств. Но отечества рабочим не нужны. Они нужны только богатым. ‘У социалиста не должно быть отечества’, — резко и смело заявили основатели Интернационала в так называемом ‘Коммунистическом манифесте’ 1848 года.

Вот откуда отрицание отечества. Но мы увидим дальше, что теперешний социализм, проверив эту мысль долгой борьбой мнений, отверг ее подавляющим большинством на всех своих международных съездах.

Интернационал и отечество

Постепенно учение социалистов ширилось во всех странах, а вместе с тем росло и их влияние. Правительствам, сначала преследовавшим интернационалистов, пришлось мириться с тем, что рабочие посылают своих представителей на международные съезды.

Таких съездов было много. Уже в нынешнем столетии они проходили между прочим: в Париже — 1900 г., в Амстердаме — 1904 г., в Штутгарте — в 1907 г., в Копенгагене — в 1910 г. и почти накануне войны, в 1912 г., в Базеле⁵⁹. На всех этих съездах много говорилось о том, что рабочие, которые всего более страдают от войны, должны предотвратить ее, что только их международный союз может дать силу, которая станет выше международных споров и столкновений.

Как же это сделать? Сначала это казалось просто: без рабочего народа невозможна никакая работа. Значит, стоит рабочим согласиться между собой не помогать и даже мешать войне, и войны не будет. А если опять какое-нибудь государство затеет войну, надо всем рабочим восстать и объявить войну всем капиталистам. Начнется классовая война вместо войны международной.

Эту мысль особенно горячо отстаивал француз Эрве⁶⁰. Он стоял за первоначальную формулу коммунистического манифеста: у социалиста нет отечества. ‘Мне все равно, — говорил он, — французы ли победят немцев, или Вильгельм возьмет Париж. А я все-таки буду бороться только с капиталистами моей страны’.

Однако после ряда международных съездов обнаружилось с полной ясностью, что современный социализм не отказывается от отечества.

Однажды вождь немецкого социализма Бебель⁶¹произнес в германском рейхстаге замечательную речь в этом смысле. Бебель был один из самых уважаемых людей в Европе, которым невольно любовались даже противники. В своей речи он горько упрекал германские правящие классы за их захватные стремления, за усиленные вооружения, за угрозы общему миру. Когда наконец он сказал, что немецкие рабочие должны помешать немецким правительствам напасть на Россию или на Францию, то ему крикнули со скамей:

— Это измена отечеству!

Бебель ответил:

— Нет, мы — не изменники! Мы не хотим только, чтобы наше отечество начало войну, как грабитель и разбойник. Но, — прибавил он, — если какой-нибудь другой народ нападет на Германию, то я первый возьму свою старую рушницу (meine alte Flinte) и пойду защищать ее.

Чем Бебель был для Германии, тем социалист Жорес⁶² был для Франции: совестью не только своей партии, но и совестью своего народа. Он тоже много воевал с шовинистами и захватчиками в своей стране. Но и он говорил, как Бебель:

— Если бы случилось, что какой-нибудь другой народ напал бы на Францию, то мы, социалисты, умрем в первых рядах ее защитников.

И оба эти вождя социалистов часто повторяли это на многих съездах, в том числе (за четыре года до войны) в Штутгарте⁶³. Оба они доказывали, что у социалистов не может не быть отечества.

— Эрве говорит, — сказал Бебель, — что отечество есть лишь отечество господствующих классов, что рабочему пролетариату до него нет дела… Но еще вопрос, кому принадлежит отечество… Почему же всякий народ, терпящий иноземное владычество, — если даже в некоторых случаях оно благодетельно,— восстает всей массой для борьбы за свободу и отодвигает для этой цели все остальное на задний план? Мысль Эрве, что рабочему пролетариату все равно, — принадлежит ли Франция Германии, или Германия — Франции, — есть нелепость.

В зале проносятся оживленные восклицания, кто-то кричит: ‘это даже не мысль!’, а Бебель продолжает:

— Если бы вы, Эрве, захотели провести эту мысль на практике, то ваши соотечественники затоптали бы вас ногами. (Восклицания: ‘Совершенно верно!’)

Оказалось, таким образом, что инстинкт родины жив и у социалистов. И лучшие вожди, и огромное большинство рассуждали не так, как Эрве, а так, как Якубович. Да, мы знаем, что на совести наших отечеств много несправедливости, что родина бывает для многих мачехой, мы боремся с ее грехами, но мы любим ее и не дадим в обиду в случае нужды.

Противники отечеств говорили, что эта любовь к родине есть чувство не разумное, а только зоологическое (т. е. животное). ‘Нет, — отвечали им, — любовь к отечеству не только слепой инстинкт. Любить родину — разумно и полезно’.

В самом деле: есть ли уже единое человечество? Его еще нет. А отечество есть. Для единого человечества нужно еще много работать. Где? В отечествах. Только добившись преобладания в своих отечествах, сделав их свободными и справедливыми, мы подготовим союз народов, отечество отечеств, единое человечество⁶⁴.

Эти мысли развивались и крепли среди Интернационала с каждым новым съездом.

— Неправда, — говорил Фольмар⁶⁵ в Штутгарте, — будто интернационализм враждебен национальным отечествам… Любовь к человечеству не мешает немцу быть добрым немцем. Нельзя прекратить существование наций и обратить их в безразличную народную кашу.

Бебель и немецкие социалисты предостерегали против классовых восстаний и общих забастовок в случае объявления войны. Свои народы не простили бы этого социалистам.

— Мы не хотим ослаблять свои силы для чего-то еще несуществующего, чего мы, быть может, в нужный момент не в силах будем выполнить.

— В самом деле, — говорили и другие, — Интернационал еще не настолько силен, чтобы обеспечить единство действий всего пролетариата. В одних странах, более культурных, рабочие организованы более.

Допустим, что они, повинуясь Интернационалу, обезоружат своих соотечественников. А в это время другим это не удастся, и наиболее сознательный народ будет порабощен и задавлен менее сознательными. Не скажет ли тогда побежденный народ, что свои же братья, социалисты, связали ему руки и сделали беззащитным в общей международной свалке? И это сделано во имя призрачного еще Интернационала, который оказался бессильным защитить его.

Жорес от имени французов предложил даже внести в постановление штутгартского съезда, что ‘защита независимости всякой родины, которой угрожает иноземное нашествие, составляет настоятельный долг социалистов угрожаемой нации’.

— Отечество — это сокровищница человеческого гения, — сказал Вальян⁶⁶ при общем одобрении, — и не подобает пролетариату разбивать эти драгоценные сосуды человеческой культуры!

А швед Брантинг⁶⁷ обобщил все эти мнения и сказал:

— Мы должны быть благодарны Эрве: он дал нам возможность обнаружить полное единодушие в том, что интернационализм и национальность не только не противны друг другу, а, наоборот, взаимно друг друга дополняют.

Наконец, докладчик съезда, бельгиец Вандервельде⁶⁸ повторил слова Бебеля:

— Существование свободных наций является ступенью для самой интернациональности, так как только из союза свободных народов возникнет будущее единое человечество!

VII

Предвестники великой войны. Базельский съезд

Между тем на Балканском полуострове уже поднималась туча.

В этом уголке Европы — тесно, и в давней вражде между собой жило много мелких народов, когда-то покоренных и задавленных нашествием турок, но всегда мечтавших об освобождении. Постепенно удалось освободиться Греции, Сербии, Болгарии и Румынии, но под турецким владычеством оставались еще христианские земли, в том числе Македония. Эта страна населена болгарами, греками, сербами и румынами, и все эти народности, ненавидя турок, также ненавидели друг друга. Это был узел национальных вопросов, запутанный стихийной (бездумной) историей народов, с их войной всех против всех. Греки на Балканах мечтали о Великой Греции, сербы — о Великой Сербии, болгарам снилась Великая Болгария, а румынам — Великая Румыния. И каждый из этих народов мечтал стать господствующим на полуострове вместо Турции. Поэтому, когда македонцы восстали против турок, то сначала Греция, Сербия и Болгария соединились против Турции, а потом, одолев турок, кинулись друг на друга. Великие державы Европы — Россия, Италия, Австрия и Германия, тоже высматривали, чем бы поживиться из турецкого наследства, поэтому все чувствовали, что война перекинется и на Европу, которая давно уже болела ‘вооруженным миром’. Немцы боялись усиления России и славянства. Русские имели основания бояться германства. Франция не могла забыть, что Германия отняла у нее в 1870 году Эльзас и Лотарингию, и боялась, что немцы опять могут кинуться на нее.

И всего хуже было то, что все эти опасения были основательны: каждый народ стремился схватить, что можно, у развалившейся Турции, чтобы не досталось другому…

Европа разделилась на враждебные лагери. Россия и Франция, с одной стороны, Германия и Австрия — с другой. Остальные державы рассчитывали, куда им выгоднее примкнуть в случае свалки. Дипломаты шептались, государственные люди собирались на тайные совещания, заключались и расстраивались союзы. Европа беспокоилась и металась как перед бурей…

При таких обстоятельствах социалисты решили созвать внеочередной международный съезд, чтобы обсудить грозное положение. Старый швейцарский город Базель предложил им свое гостеприимство, и съезд состоялся в этом городе в 1912 году. Вся Европа устремила туда свои взгляды с тоской и надеждой: может быть, в самом деле удастся социалистам отклонить войну. Базельское кантональное правительство, во главе со своим президентом, приветствовало вождей рабочего Интернационала на вокзале. Церковный совет представил для съезда здание старинного собора и встретил членов съезда торжественным колокольным звоном. Все показывало, какие ожидания возлагались на этот съезд. Это не был как будто только съезд рабочего класса. Его задачи выходили из узких классовых рамок, его цели были одинаково близки лучшим людям всех классов, всех времен и всех народов. Они совпадали с вечными стремлениями человеческого объединения. Социализм становился между мрачным прошлым, полным войны всех против всех, и призывом к светлому будущему единого человечества.

Впечатлительный и красноречивый Жорес проникся настроением минуты и в своей приветственной речи, указывая на старинные колокола собора, припомнил латинский стих Шиллера: ‘Vivos voco, mortuos plango, fulgura frango’. Значит, колокол сзывает живых, оплакивает мертвых, рассеивает звоном грозовые тучи. Так и съезд международных социалистов собрался здесь, чтобы оплакать уже погибших на Балканах в кровавой войне⁶⁹, призвать живых к миру и рассеять надвигающуюся на Европу угрозу.

Но что же для этого нужно сделать? Уже предыдущие съезды выяснили, что социалисты могут призывать к миру своих соотечественников, но настоящей международной силы у них еще нет. Поэтому и Базельский съезд высказал много превосходных мыслей, но затем повторил, как штутгартский, резолюцию копенгагенского съезда: социалисты должны помешать начатию войны. А если она все-таки начнется, то они должны постараться поскорее прекратить ее и воспользоваться кризисом для того, чтобы ускорить падение капиталистического строя.

Но какими средствами этого достигнуть, Интернационал не говорил. Средства он предоставлял ‘на усмотрение отдельных национальностей’. Более того: он не мог поручиться, что если социалистам какого-нибудь народа удастся обезоружить свое отечество, то то же самое сделают и другие. А если другие не сделают, то — для чего же стараться? Только для того, чтобы помочь захватчикам одного народа раздавить чужие отечества? Какая же польза от этого единому человечеству?

Чувства, возбужденные базельским съездом, были смутны и неопределенны. Единое человечество — по-прежнему еще только мечта. Базельские колокола могли оплакивать мертвых и звать живых к миру. Но рассеять грозовые тучи одни колокольные звуки и слова оказались бессильны.

Отечества вооружались, а у человечества не было силы, чтобы предписать всем единый закон. Социалисты возвращались в свои отечества не с определенным решением, а с общим настроением: следует мешать нападению…

Но как определить при войне всех против всех, кто нападает и кто защищается? В запрошлом столетии происходила знаменитая Семилетняя война (с 1756 по 1763 гг.)⁷⁰. И до сих пор историки спорят о том, кто ее задумал первый. Правда, Фридрих прусский первый вторгнулся в Австрию. Но он сделал это после того, как узнал наверное, что Австрия уже заключила союз с Россией, чтобы напасть на Пруссию. А Австрия хотела напасть, чтобы вернуть отнятую у нее Силезию. И такие счеты у всех государств уходят далеко в прошлое. Каждый народ может насчитать много таких обид от соседа, как и тот от него. В этом — глубокая неисходная трагедия человечества, наследие прошлых веков.

VIII

Война — трагедия

Я должен объяснить, почему я поставил в заголовок этой главы далеко не всем понятное слово ‘трагедия’. Я не мог избегнуть этого иностранного слова потому, что оно одно выражает основную мысль всей моей статьи.

Трагедией греки называли такое стечение грозных и печальных обстоятельств, когда есть налицо страшная вина, влекущая наказание, но нет прямых виновников. Убить отца… жениться после этого на родной матери… Может ли быть более страшное нарушение божеских и человеческих законов и может ли это сделать человек невинный?

Да, может, — говорили древние греки. Всем в этом мире правит Рок, против которого бессильны даже боги. В книге судеб от века было, написано, что у фиванского царя Лая родится сын, который убьет отца и после этого женится на родной матери. Когда родился Эдип, то отец, чтобы избегнуть Рока, отправил его в дальние страны, где он вырос в безвестности. Но когда он пришел в возраст, то отправился путешествовать по свету и пришел в Фиванскую землю, не зная, что приближается к родине. В те времена, близкие еще к войне всех против всех, на него, чужестранца, напали на дороге с целью убить его. Защищаясь, он убил предводителя, не зная, что это его отец. Потом пришел в Фивы, обратил на себя внимание своей мудростью и, по общему желанию жителей, стал царем и женился на вдове-царице, не зная, что это его мать.

Ни в каком отдельном действии тут нет умышленного греха. Но вместе с тем есть страшное нарушение божеских законов, требующих возмездия. Люди любят и уважают Эдипа, боги его жалеют, но наказание он все-таки несет.

Трагические положения часто встречаются в жизни, и мы порой слишком поспешно находим ближайших виновников. Кто, например, виновен в том, что такой-то человек сошел с ума? Он сам? Его образ жизни? Или образ жизни и какие-нибудь излишества его родителей? Часто ни то ни другое: на человеке отражается сумасшествие его отдаленного предка.

Не то же ли с войной, этим сумасшествием человечества? Так ли уж легко найти ее ближайших виновников? Кто они?

Военные? Ведь это они убивают своих близких! Но ведь они и умирают первыми, и им, конечно, было бы приятней получать жалованье и красоваться в живописных мундирах, не рискуя каждую минуту попасть на штык или под пулю.

Правительства?.. Да, бывали случаи, что правительства, особенно монархические, затевали войны, чтобы отвлечь внимание народов от внутренних вопросов. Но теперь правительства в большей части стран демократические, т. е. ставятся самими народами. Вообще нынешняя война есть война народов, а не одних правительств. В Германии социализм всего сильнее. И, однако, она оказалась наиболее готовой к войне, и социалисты в ней — лучшие солдаты.

Капиталисты и имущие классы?.. На них теперь указывают все левые партии как на единственных виновников войны. Стало теперь общей фразой, что войну всегда вызывает буржуазия. При этом указывают на огромные военные прибыли предпринимателей. Но объяснять войну жадностью к военным прибылям — совершенные пустяки. Много ли тех, кто прямо наживается на войне? А вся промышленность и торговля от нее страдают. Кроме того, при общей воинской повинности сыновья имущих классов тоже гибнут на полях сражений. Какими деньгами вознаградишь такие потери?

Конечно, при нынешнем строе, который весь основан на неравенстве, и война на долю одних несет больше тягостей, на долю других больше выгоды. Но это уже следствие общего порядка, а не причина войны. Можно еще сказать: да, война страшна и неудобна всем, но завоевания и захваты выгодны одним капиталистам, а не рабочим. Только им и нужны новые земли для эксплуатации.

Но если пристально вдуматься в этот вопрос, то это окажется неверно. Когда страна приобретает новую землю, новый рынок для сбыта своих товаров, то выигрывает часто и весь народ. Расширяется спрос на труд, поднимается рабочая плата, получаются более дешевые колониальные товары, — вообще выигрывают все классы.

Да, слишком легкие объяснения по большей части бывают неверны. Народы были бы уж слишком глупы, если бы так легко шли на бойню из-за барышей одних капиталистов. Войны были задолго до того, как явились капиталисты. Война — явление старое и глубокое, действительно еще зоологическое.

Есть на Средиземном море большой остров — Корсика. О нем говорили еще недавно, что там редкий мужчина умирает своею смертью. На этом острове существует обычай родовой мести. За убийство или обиду платят убийством же. Мальчик осиротелой семьи, подрастая, знает, что на нем лежит ‘священная обязанность’ убить такого-то. Иван убивает Петра, потому что Петр убил его отца. А Петр убил отца Ивана потому, что тот убил его брата. А если у убитого нет брата или сына, то должен отомстить дядя или племянник. И если начать розыски, — кто начал эту непрерывную цепь убийств, — то можно, пожалуй, дойти до Каина. Нет в отдельности ни правых, ни виновных, а виновны все, что до сих пор не сумели найти другого способа установить справедливость, кроме взаимного убийства, которое поэтому и тянется из бесконечного прошлого в будущее.

Европа, если посмотреть на ее международные отношения, представляется такой же Корсикой. Нет в ней ни одного народа, который когда бы то ни было не воевал с другими народами. Нет ни одного, который бы в прошлом или настоящем не обидел другого народа и сам не потерпел бы обиды. Каждый народ при случае вспоминает, что его отечество вытерпело от других. И это правда. А другие вспоминают, что вытерпели от него. И это тоже правда. Все отечества складывались не по законам любви и правды, а зачаты в первородном грехе войны всех против всех. И оттого вышло, что одним народам просторно на белом свете, другим тесно. У одних есть хорошие земли, природные богатства. Другие оттерты и затеснены, им навязаны невыгодные договоры, и они вынуждены работать для других.

Если мы посмотрим на Балканский полуостров, с которого начался великий пожар, то увидим, что он похож на большую кладовую, в которую плохой хозяин — история прошлых времен — свалила кучи народов друг на друга без всякого соображения об их удобствах. Понятно, что они толкаются, теснят друг друга и грызутся.

То, что было на Балканах, было и во всей Европе, и вот почему, когда Австрия предъявила Сербии свой ультиматум (срочное требование), которого ни одно государство не могло бы принять, не теряя самостоятельности, то это и послужило сигналом общеевропейской свалки… Сначала у австрийских и германских социалистов хватило мужества признать, что австрийские требования невозможны.

— Это вы первые нападаете, — говорили они своим отечествам, — вы совершаете преступление.

Но когда Россия, поняв это именно как объявление войны, стала мобилизовать войска, то правительства Германии и Австрии крикнули своим народам:

— Россия собирается напасть на нас!

И все народы сразу почувствовали, что великая трагедия надвинулась, что некогда уже разбираться, кто, действительно, нападает первым, потому что все и всегда готовы напасть на всех… Под влиянием внешней опасности стихали распри, классовая борьба внутри прекращалась. Социалисты входили в состав общеклассовых правительств, чтобы показать, что теперь считают самым важным делом — защиту отечества по заветам Бебеля и Жореса…

Бебель в это время уже умер… Жореса почти накануне войны сразила пуля националиста-фанатика, не понимавшего, какой удар он наносит своему же отечеству…

Война разразилась.

Тоска о мире и русский мирный призыв

Вскоре после Базельского съезда английский министр Венстон Черчилль⁷¹ сказал: ‘Никто не может предвидеть последствий общеевропейской войны. Она внесет такое разрушение в экономическую и национальную жизнь, что человечество вернется к варварству Средних веков. Когда-нибудь история напишет о нас: это поколение людей вдруг сделалось безумным и в порыве бешенства само истребило себя’.

Это предсказание исполняется. Несчастная Бельгия уже раздавлена, Сербия тоже, Румыния — при последнем издыхании. Великие государства еще продолжают борьбу, но они истекают кровью.

Все чувствуют, что этому ужасу пора положить конец, и если теперь с какой-нибудь планеты можно было вслушаться в те стоны и вопли, которые несутся с преступной и несчастной земли, то во всех этих звуках слышался бы один общий вздох: мир! мир!.. Но старая Европа привыкла, что мир добывается только войной, чьим-нибудь окончательным поражением. Поэтому обе стороны, задыхаясь в свалке, говорят: ‘Мир настанет, когда мы победим!’

Середина Европы стоит против ее окраин. Германия и Австрия с помощью Болгарии и Турции надеются победить Россию на востоке, Англию и Францию на западе, Италию на юге. Выдающийся немецкий писатель-публицист Максимилиан Гарден писал в начале войны: ‘Мы дадим вам новое право, и вы вынуждены будете ему подчиниться’. Так думали многие выдающиеся немцы. Германия уже смотрела на Европу как на свое имение, где строгий хозяин водворит выгодный ему порядок среди подчиненных.

Державы Согласия говорят, в свою очередь: для мира нужно, чтобы Германия — самое заносчивое и воинственное из отечеств — была побеждена. Нужно не только победить ее, но и обессилить, обескровить, обезденежить, как можно больше, чтобы она походила на человека при последнем издыхании. Пока она отдышится, остальные народы вздохнут свободно, и она не сможет более грозить остальной Европе…

Так рассуждают политики. Но среди измученных и страдающих народов все чаще и чаще находят отголоски и другие мысли, можно ли решать такие вопросы без мысли о человечестве? Мир через войну, — как новое убийство из родовой мести на Корсике, — только удлинит вековечную цепь общих преступлений, прибавит новое раскаленное звено в войне всех против всех. Балканский полуостров — превосходный пример, кто поручится, что между союзными ныне великими державами не поднимется такая же свалка из-за добычи, какая поднялась между балканскими народами? Ведь война всегда рождает войну.

В разгар Франко-прусской войны 1870 года, еще до окончательной победы немцев, немецкий профессор Бидерман говорил на студенческом празднике в Лейпциге: ‘Мы нанесем французской нации такое поражение, что она в течение целого человеческого поколения не сможет думать о войне. Мы достигнем этого, если позаботимся, чтобы и тело Франции стало несколько меньше’ {Бебель. ‘Моя жизнь’. Ч. II, вып. 1, с. 166.}. И это исполнилось. Немцы победили, наложили на Францию тяжелую контрибуцию и отхватили у нее две провинции.

Стоило это очень дорого. Уже тогда война была ужаснее всех предыдущих. Усовершенствованные ружья косили сплошь целые батальоны. Прусский король писал своей жене: ‘Потери так огромны, что это отравляет радость победы’. А в берлинской газете ‘Будущее’ писали по этому поводу: ‘Перед бледным лицом смерти склоняются рожденные в пурпуре. Слишком далеко захватил ее серп, слишком обильна жатва’ {Там же, с. 199.}.

Немецкие социалисты предупреждали свой народ против захватов. Но их не слушали. И вот те самые юноши-студенты, которые тогда рукоплескали Бидерману, стали отцами и дедами, и теперь их дети, внуки поят своей кровью те же поля Франции в войне, перед которой даже война 1870 года представляется уже игрушечной. И опять обе стороны говорят о контрибуции, о захватах, которые ‘должны ослабить тело противника’. Какой же вырастет посев из этого нового семени и как глубоко захватит серп смерти в следующей войне, если Европа и теперь не сумеет прекратить международную войну всех против всех?

Этому вечному преступлению человечества нужно положить конец, нужно затоптать семя войны, и, быть может, именно теперь пришло для этого время. Неужели этого страшного урока не достаточно, чтобы отказаться от войны всех против всех и от старых способов решения международных вопросов? Ведь если и нынешние мирные договоры посеют только ненависть и жажду мести, то жатва созреет в виде новой войны, перед которой побледнеют и ужасы нынешней… И тогда уже наверное европейская культура погибнет в развалинах⁷²…

И вот наше отечество пытается сказать слово, которое должно заклясть демонов истребления, четвертый год бушующих над Европой…

Наше отечество вступило в войну рабом самодержавия. К концу ее оно подходит обескровленным, как все, может быть, более других обессилевшим, но свободным. Оно пережило революцию, а во время таких переворотов народы приобретают иногда способность ясновидения. Они — плохие дипломаты, но порой являются пророками.

Россия предлагает мир без аннексий и контрибуций, т. е. без земельных захватов и карательных штрафов с чьей бы то ни было стороны.

Когда-нибудь этот кровавый сон минует. Люди оглянутся на эту войну, как на прошлое. Я не знаю, что тогда придется сказать о России… Дойдет ли наше отечество до конца свалки народов с сознанием правды, свободы и чести, или наши ошибки отдадут нас во власть внутренней анархии и внешнего завоевания, покрыв Россию позором? Это будет зависеть от наших собственных действий⁷³. Пока одно для меня несомненно: Россия сказала о мире важное слово, к которому Европе раньше или позже все равно придется вернуться.

Если бы, пример, на Корсике кто-нибудь раненный в свалке родовой мести крикнул своим друзьям и врагам: ‘Не надо мести! Все мы виновны в том, что терпим зверский обычай самоистребления’, то это было бы то же, что русский народ говорит теперь всему миру. Хотелось бы верить, что когда-нибудь наши потомки будут гордиться: это наше отечество первое сказало среди звериной свалки истинно человеческое слово: ‘война — трагедия’, в которой виновны все народы перед высшим судом человечества. Поэтому не надо захватов и контрибуций. За общую вину не может быть ни казни, ни награды.

Я знаю: против этого восстанет много честных людей, любящих родину. Как? — скажут они. — Но разве Австрия не предъявила Сербии требования (ультиматума), которое социалисты ее и Германии единодушно признали первым вызовом? Разве не Германия напала на несчастную нейтральную Бельгию за верность международному договору? Как же после этого не сказать, что войну начала Австро-Германия, а остальные народы только обороняются?

Да, я тоже думаю, что на Германии лежит большая доля ответственности за самое начало войны. Ее внезапные успехи в войне на два фронта показывают ясно, что она готовилась долго и предумышленно. ‘У человека, который первый зажжет мировой пожар, — сказал, если не ошибаюсь, англичанин Чемберлен⁷⁴, — должно быть железное сердце’. Да, железное сердце и безжалостный взгляд!.. В Германии, руководимой прусской военщиной, в этом недостатка не оказалось, и это она твердой рукой поднесла огонь к готовому костру мировой войны всех фронтов.

Но скажем правду: самый костер приготовлен не одними германцами. Одни больше, другие меньше, но все государства готовили десятилетиями горючий материал, и нет ни одного самого малого народа, который не притащил бы свою вязанку, как известная вдовица на костер мученика Гуса⁷⁵. И когда это опасное сооружение было готово, то политики всех государств ходили вокруг него, зорко высматривая, когда именно следует поджечь костер, чтобы это было наиболее выгодно их отечествам. Все они сочли бы преступлением, каждый для себя, пропустить удобный момент. У Германии расчет оказался вернее, рука тверже. Но это-то и нужно в войне всех против всех, пока она существует. И германцы подожгли костер в нужное для них время, чтобы другие не сделали этого тогда, когда им это будет неудобно.

В 1874 году, три года спустя после Франко-прусской войны, знаменитый прусский полководец Мольтке⁷⁶ говорил в рейхстаге, защищая необходимость новых вооружений:

— То, чего с оружием в руках мы добились в полгода войны (Эльзас и Лотарингия), мы должны защищать оружием в течение полувека, чтобы оно снова не было у нас отнято!

Полвека на исходе, а задача не выполнена. И после этого Европа думает опять о новых захватах, т. е. принимается за сооружение нового костра, чтобы опять кто-нибудь поджег его в удобное для себя время!

Вот против чего предупреждает теперь голос России, пережившей переворот и одержимой припадком ясновидения: не надо захватов. Это сказала сначала русская демократия народам, потом подтвердило наше государство другим государствам как первую основу для мира.

За себя Россия отказывается от Константинополя и проливов, которые уже были обещаны нам нашими союзниками в случае победы и за которые пролилось немало союзнической крови… Правда, мы слышим то и дело, что Константинополь и проливы вовсе не нужны нашему народу, а нужны только капиталистам, торговцам и промышленникам. Но это совершенно неверно. Они нужны для нашей торговли и промышленности и для нашей государственной безопасности: владея проливами, мы стали бы хозяевами на Черном море и могли бы уничтожить постоянные траты на дорогой черноморский флот.

Поэтому совершенно ясно, что когда П.Н. Милюков, будучи министром, так упорно отстаивал эту обещанную нам долю будущей военной добычи, то он отстаивал ее не для одних капиталистов, но и для всего государства.

Да, но какой ценой досталась бы нам эта добыча? Захват родит потребность, часто даже необходимость новых захватов. Не пришлось бы нам, как Германии, в течение десятилетий отстаивать его с оружием в руках? Пришлось бы, вероятно, думать о сухопутной связи Константинополя с нашей границей. В какие отношения это поставило бы нас с ‘малыми народами Балканского полуострова’? В нашем захвате лежали бы, наверное, зародыши новых приключений, нового соперничества, новых войн, как в Эльзасе и Лотарингии тлела нынешняя война, вспыхнувшая мировым пожаром.

Русскому призыву делают справедливые упреки в неясности и неопределенности: что считать аннексией и контрибуцией? Как быть с теми контрибуциями, которым Германия уже содрала по праву силы с занятых ею местностей? Как быть с разоренной вконец Сербией? Кто восстановит Бельгию, пострадавшую за верность договорам?..

Да, восставший народ плохой дипломат, и все эти упреки верны, если смотреть на русское обращение, как на дипломатическую ноту или проект международного закона. Но это ни то, ни другое. Это только бесповоротное осуждение международной войны всех против всех, рука примирения, протягиваемая во имя будущего.

Она осталась висеть в воздухе… Ее не приняли. Это, говорят, постыдно для нашего отечества.

Нет, это не постыдно. Напоминание о высших истинах человечности само по себе не приносит стыда. Принять протягиваемую нами руку или отвергнуть — дело других, а мы отвечаем только за свои поступки и слова. И только от нашего собственного поведения зависит, во что обратится наш призыв. В великое дело или в ничтожные слова без значения и веса.

Кем сделан призыв? Какой-нибудь политической партией? Советом рабочих и солдатских депутатов? Частью армии, находящейся в Петрограде?

Тогда он стоит немного, во всяком случае, не более, а может быть, и менее, чем смелый протест немецких социалистов в 1870 году. Верная мысль, честное мнение, но оно не могло остановить войны ни тогда, ни впоследствии.

Лишь после того, как этот призыв повторен нашим правительством в международных нотах, он стал голосом России, который русское государство берется поддержать на мирном совещании.

Но отсюда возникает новый вопрос огромного рокового для нас значения:

Много ли стоит теперь голос нашего отечества в совещании народов?

Отечество и человечество. Урок русской революции

Да, это так. Своим призывом Россия взяла на себя заступничество за дело всего человечества. Не сепаратный мир с изменой союзникам, не мир во что бы то ни стало для себя, а основа прочного мира для всей Европы — такова цель, выдвинутая русским призывом. Эта цель — прекращение международной войны всех против всех, завершение великой работы человеческих объединений, которая в течение веков совершалась отечествами.

И вот когда русским социалистам приходится вспоминать заветы лучших вождей Интернационала: ‘думая о едином человечестве, не разрывайте с отечествами’. Только через сильное отечество и мы можем теперь выполнить великую задачу. России нужна была сила для самозащиты в великой свалке народов. Она должна быть вдвое сильнее теперь, когда взяла на себя дело человечества.

В деле войны наше положение просто. Против нас наши враги, их штыки и пули. С нами — наши союзники. Успехи последних в войне являются и нашими успехами. Их поражение есть и наше поражение. Тут наши задачи общие. Содействовать им — дело нашей чести, пока длится война, пока враги являются на деле торжествующими захватчиками.

В конце войны стоит вопрос общего соглашения о мире.

Каковы будут его начала? Тут уже положение наше не так просто. Тут у нас есть сторонники даже среди врагов и есть несогласные даже среди союзников. Наши сторонники все те, кто верит в великую мечту о братстве народов, в близость и возможность ее осуществления. Против нас в этом деле все те, для кого мечта остается мечтой, неосуществимой и далекой, кто ищет мира только в окончательном поражении противника.

И вот голос России обращается и к врагам, и к союзникам в войне, к сторонникам и противникам в деле мира. Врагам она говорит:

— Вы слышите: мы предлагаем мир без захватов, мы вперед отказываемся от возможной добычи и ищем новой основы для мирного сожительства народов после этой ужасной войны. Откажитесь и вы от захватов, и мир станет возможен.

И тоже мы говорим союзникам:

— Мы сохранили и сохраним верность союзу в войне. Но революционная Россия на пороге свободной жизни услышала голос будущего единого человечества, и мы предлагаем новые основы для мира, который не породит новых войн. Протянем же друг другу руки и для этого святого дела. Только в нем истинное служение человечеству, достойное свободных народов.

В первый раз такие слова раздались под грохот войны от имени целого народа. Но ответ врагов пока слышен только в торжествующем громе немецких пушек. Смысл его ясен:

— Вы отказываетесь от того, что еще не ваше. А вот Польша уже в наших руках. Мы прорвали ваш фронт и ведем свой народ к окончательной победе над вами. Мы отнимем у вас Прибалтийские провинции, запрем вас в Финском заливе, юго-западные ваши земли отдадим Австрии, Закавказье — Турции. Мы вас покорим, унизим, свяжем, ослабим надолго и тогда посмотрим, что скажет наш народ, среди которого есть такие же смешные мечтатели о братстве народов, как и вы. Они замолчат надолго, как замолчали в 1870 году. Горе побежденным — вот единственная мораль войны.

Таков суровый и ясный ответ воинствующей Германии. Воюющие с нею наши союзники, думающие тоже, что ‘горе побежденным’ есть единственная мораль войны, — могут ответить нам с горечью:

— Кто это требует от нас отречения в случае победы? Это вы, русские республиканцы вчерашнего дня! Это голос вашей революции. Но не рано ли говорить о мире без захватов, пока торжествуют захваты общего врага? Его пушки гремят на вашей земле, как и на нашей. Что же сделала ваша революция для того, чтобы вырвать из вражеских рук Сербию и Бельгию, чтобы защитить хотя бы собственную землю? А без этого, что такое ваш призыв во имя человечества? Митинговое постановление, красивое газетное воззвание! На такие словесные упражнения отвечают тоже статьями. Их не обсуждают серьезно на советах народов, где силу речам придает сила отечеств.

А голоса единого человечества пока не слышно. Его еще нет. Его сторонники еще не в силах повлиять на решение своих отечеств и прежде всего Германии. Они только следят с бессильным сочувствием за тем, что сделает Россия для исполнения своей задачи. А это зависит от того, — сумеем ли мы сделать Россию независимой, свободной и сильной прежде всего в войне, потом в мире? Поражение нашего отечества явится и их поражением, поражением еще раз прекрасной человеческой мечты.

Путь к миру долог и труден, путь к нашему миру еще труднее. Он пролегает по крутой и стремнистой тропе между двумя безднами. На одной стороне национальное себялюбие и захваты, грозящие новой международной враждой. На другой — поражение нашего отечества, гибель свободы, бессилие…

И вот, все сторонники нашего призыва следят с затаенным дыханием, дойдет ли Россия твердой поступью до конца, или она оступится и свалится в бездну, зияющую у ее ног…

На глазах у всего мира Россия уже дрогнула… ‘Граждане, — обращается к нам наше революционное временное правительство. — Настал грозный час. Войска германского императора прорвали фронт русской революционной армии. И это страшное дело было для них облегчено легкомыслием одних и предательством других’.

И все мы уже знаем, что это страшная правда. После революции Россия не стала сильнее в защите родины. Она терпит поражение за поражением.

Отчего?

Я знаю, есть много людей, склонных к простым и легким объяснениям: вредят защите предатели, подкупленные немецким золотом.

Ах, если бы дело было только в этом! Тогда и борьба была бы проще. Стоило бы проследить, по какому руслу течет немецкое золото, и наша слабость прекратилась бы. Но это не так: беда не в одних немецких деньгах, и, может быть, в них менее всего. Главная причина болезни нашего государственного организма не в одном коварстве врагов, но и в наших собственных всенародных ошибках. Скажем прямо: в том, что, заглядевшись в сторону будущего единого человечества, мы забыли об отечестве.

Мы не поняли урока собственной революции. Почему, в самом деле, еще в 1906 году нельзя было заикнуться о республике, а московское восстание армия с такой жестокостью потопила в крови?.. И почему 27 февраля 1917 года те же полки пришли с красными знаменами приветствовать революцию?

Значит ли это, что с тех пор Россия успела из монархической превратиться в республиканскую, что монархию победила республика?

Незачем обольщаться. В десять лет не создаются в народе ни республиканские убеждения, ни республиканские нравы. Народ так же мало знает о республике теперь, как и в 1905 году. У нас республика не потому, что мы стали республиканцами, а лишь потому, что сразу перестали быть монархистами.

В минуту страшной опасности для отечества Николай II не захотел и не сумел объединить народ для борьбы и защиты. Этим он поднял против себя народное чувство, великое, как море, сильное, как буря… То самое чувство, о котором говорили поэты — счастливцы Жуковский и Лермонтов и несчастливец Якубович, которое заставляет старого казака при виде огня над степью бессознательно искать копье и коня, чтобы скакать на защиту.

Любовь к отечеству в опасности — вот что объединило против царя весь русский народ и вот почему армия от генерала до новобранца без колебаний перешла на сторону революции… Чувство отечества сделало тогда Россию единой, сильной и непобедимой в борьбе с царской властью…

Вот в чем великий и ясный урок нашей революции: ее сила была в единстве.

Что же дальше? Царь пал. Россия осталась. Опасность для отечества так же велика, задачи его защиты перешли к революции… И мы видим, страна ослабела… Как будто в рабстве была сила, как будто свобода принесла слабость.

Не ясно ли, что есть какой-то внутренний источник слабости, какое-то глубокое расстройство в нашем настроении и мысли, грозящие гибелью нашей свободе, прежде всего свободе от внешнего порабощения.

Война — дело тяжелое, трудное и страшное. В каждой думе, в русской, быть может, особенно, она родит невольное содрогание и ужас. Но, раз сознав ее трагическую неизбежность, мы, русские, умели умирать и побеждать, защищая родину. Неужели не умеем теперь, когда защищать приходится не царскую, а свободную Россию?

Защита родины в войне — требует всенародного подвига. Подвиг требует единой мысли, единого чувства, общего порыва.

‘На миру смерть красна’, — говорит меткая русская пословица, рожденная, наверное, во время войны. Но в этом великом и страшном деле нужно чувствовать себя частицей единого мира, нужно сознавать, что он с тобою. Ты заменяешь павшего, а на смену тебе идут другие в неудержимом порыве. Только тогда из рядов обыкновенных людей выдвигаются герои, как Арнольд Винкельрид, готовые умереть первыми за общее дело, а за ними идут другие, закрепляющие их подвиги.

Теперь у нас нет этой цельности и этого порыва. В самую роковую минуту своего существования Россия охвачена нерешительностью и безволием. ‘К призыву, казалось, несомненному и непререкаемому, — говорила недавно одна из самых левых газет, — значительные слои нашей демократии относятся одни стыдливо и несмело, другие прямо враждебно’.

Можно ли сделать более ужасное, более грозное признание?

‘Стыдливо, несмело, прямо враждебно’ относимся мы к призыву защиты родины в минуту смертельной опасности.

Чувство отечества умалилось, оно почти умирает в революционной России… Но чувство часто зависит от мысли, а в нашу революционную мысль закралась роковая ошибка, которая вносит нерешительность и колебание в наши действия, ослабляет нас, обессиливает, делает то, что по трудной тропе к будущему миру Россия идет над двумя безднами нетвердой, шатающейся походкой…

Ни один народ никогда еще не сказал такого решительного слова в пользу единого человечества, как это теперь сказала Россия. Но и ни один народ еще не совершал такого греха против собственной родины… Если для нас есть еще возможность спасения, то оно в глубоком сознании этой великой ошибки, этого преступления-неблагодарности.

Правда, тут мы опять расплачиваемся за грехи нашего долгого рабства. Наш народ слишком долго был отделен от интеллигенции, слишком долго жил без общественной мысли. В свою очередь, демократическая интеллигенция слишком долго жила со своей уединенной мыслью, без ее применения вместе со своим народом. Теперь, когда стена насилия рухнула, революционная интеллигенция волею судьбы поставлена во главе всенародного движения. Со всеми заслугами долгой борьбы, со всеми недостатками уединенной мысли, она сразу стала мозгом своего народа, его мыслью, определяющей волю.

И вот, вместе со многим нужным и полезным для новой жизни народа часть ее принесла с собой также предрассудок против отечества…

Этот предрассудок состоит в том, что между отечеством и человечеством есть непримиримое противоречие, что можно служить человечеству помимо отечества, что для этого нужно даже отказаться от него.

И вот то, что вначале придало нашей революции такое единство, такую неодолимую силу, зашаталось и исчезло… Центр всенародного чувства, отечество, перестало служить объединению. Сказав важное слово в пользу человечества, многие из нас решили, что этим сделано все, что слово уже стало плотью, что единое человечество уже стало действующей силой и что оно освобождает нас от трудной работы для собственной родины и свободы. Мы вообразили, что слова достаточно и что нам остается только войти в храм будущего человечества, где нас ждет счастливое будущее без труда и усилий.

И народ поверил благой вести, тем более, что она освобождала его от трудного подвига и интересы отечества заменила непосредственными классовыми интересами.

Страшная, роковая ошибка, та самая, в которую так часто впадало прежнее патриотическое самохвальство. Мы вообразили, что стали уже во главе движения всего передового человечества одним тем, что отрешились от собственного отечества.

Но простым отрицанием ничто не создается… Мы видели, что до сих пор отечества остаются еще вершиной человеческих объединений. Не отказываться от отечества, не разрушать эти ковчеги будущего единства, а сделать их независимыми и сильными, справедливыми и свободными, готовыми к новым объединениям, — такова задача, ясно определившаяся на всех интернациональных съездах.

Но мы пошли обратным путем, и в конце этого пути гибель… Отрекаясь от достигнутых уже человечеством великих объединений, мы идем не вперед, а назад, от единства к распаду… На этом пути нас ждет еще одно чудовище, обозначаемое еще одним иностранным словом, с которым России тоже придется, на свое несчастье, познакомиться.

Это слово — анархия.

В прямом смысле это — безвластие. Это потеря страной того руководящего центра объединяющей всенародной воли, который придает стройность и живое единство всем отдельным стремлениям. Стоит ему исчезнуть окончательно, стоит утвердиться гибельной мысли, что родина не нужна, что она не дело всего народа, а только дело каких-нибудь классов, — жизнь всей страны повернет назад. Вместо трудной и великой работы творчества новой жизни начинается простой распад. Сначала на области, потом на сословия и классы по отдельным, ничем не согласуемым интересам… За этим следует междоусобие, а за ним простая разнузданность худших инстинктов, открытый взаимный грабеж и разбой.

В конце этого страшного разложения, этой болезни, может быть, умирания живого отечественного организма, — возвращение к седому мрачному прошлому… Анархия — это война всех против всех в среде самого отечества…

Я не знаю, удалось ли мне выполнить задачу, которую я поставил себе в начале своих очерков, — говорить о важнейших вопросах нашего времени общепонятно сразу для образованных и малопросвещенных людей. Но, если я успел хоть отчасти выяснить главную мысль этих очерков, если они способны зародить сомнение в правильности слишком узких мыслей, если они обратят некоторые умы к сознанию важности отечества, пробудят в некоторых сердцах старое, святое, законное чувство ответной любви к родине, то я буду считать, что я не даром думал над этими мучительными вопросами нашего страшного времени.

Август 1917 года

КОММЕНТАРИИ

52. Судьба распорядилась таким образом, что начало первой мировой войны застало Короленко и его семью в Ларденнах, местечке под французской Тулузой, неподалеку от испанской границы. Более 10 тревожных военных месяцев пришлось провести писателю вдали от родины. ‘…Я прислушиваюсь к отголоскам европейской катастрофы, — писал о себе в те месяцы Короленко, — наблюдаю ее отражение на юге Франции и мучительно думаю о величайшей трагедии, мучительно, страдательно и преступно переживаемой европейским человечеством XX века…’ (Короленко С.В. Книга об отце, с. 256). Происходившее в отдаленном уголке Франции Короленко прекрасно отобразил в своем очерке ‘Пленные’ (см.: ‘Русские записки’, 1917, No 2—3 или ‘Подвиг’. Вып. 38. М., 1991, с. 187-192). В очерке Короленко звучат те характерные ноты, которые свойственны всем его публицистическим выступлениям на тему войны — восприятие ее как ‘огромного несчастья, налетавшего на людей без их желания и ведома’, как ‘печальной, ужасной и преступной необходимости’, оценка феномена войны с точки зрения общечеловеческих критериев и патриотизма, утверждение непреложности и в военную пору нравственных ценностей сострадания и милосердия. В марте 1915 года Короленко приступил к написанию серии статей ‘Перед пожаром’, в которой хотел выразить свои мысли и впечатления о мировой войне. Но на обратном пути в Россию на одной из железнодорожных станций у него украли чемодан, в котором находились скрупулезно собранные материалы, дневниковые записи, наброски, предназначавшиеся для написания цикла статей. Писатель пробовал искать чемодан, задержавшись для этого в Бухаресте, но все было тщетно. В итоге возвращение в родную Полтаву 12 июня 1915 года было омрачено невосполнимой утратой, вся тяжесть которой выяснилась только со временем: лишь через 8 месяцев после возвращения в Россию в печати стали появляться статьи и заметки писателя на военные темы. В этих статьях Короленко вновь призывал следовать заветам терпимости и возвысил голос против проявлений в стране ‘торжествующего национализма’.

Центральным же звеном публицистики Короленко на тему мировой войны, безусловно, является его статья ‘Война, отечество и человечество’, написанная им в июле-августе 1917 г. В этой статье, названной вначале автором ‘Трагедия войны и отечества’, писатель выразил в общедоступной доходчивой форме те мысли и тревоги, которые занимали его еще во Франции и обострились после возвращения в Россию. Основную направленность своего замысла Короленко изложил следующим образом при посылке статьи члену редакции ‘Русских ведомостей’ В.А. Розенбергу: ‘Как видите, я до известной степени интернационалист и сочувствую обращению с предложением мира без аннексий и контрибуций. Но мысль моя такова: нам предстоит или слава великого почина в пользу мира для всего человечества (приблизительно так), или бесславие и позор. И это зависит от дальнейшего отношения к отечеству. Человечества единого еще нет. Для него приходится работать через отечество. Если мы изменим отечеству, не сумеем защитить его, то погибнем и надолго затормозим дело самого человечества’ (Негретов П.И. Указ. соч., с. 25). Статья была впервые напечатана в газете ‘Русские ведомости’ (1917, No 186, 188, 191, 194, 196, 15-27 августа). Она вызвала широкий общественный резонанс (переписку по этому поводу см.: ОР РГБ, ф.135/II, к. 38, д. 117-132) и вскоре была издана огромным дли того времени тиражом. Как и в случае с ‘Падением царской власти’, Короленко разрешил льготные условия издания своего произведения. 19 сентября 1917 г. он сообщал П.С. Ивановской: ‘…Приходилось отвечать на предложения об издании новой брошюры, и нужно было обсудить этот вопрос. Теперь мы порешили: разрешаем опять многим, хотя и не неограниченно. Этот раз я от гонорара не отказываюсь и установил для всех одинаковые условья: авторский гонорар 10%’ (Короленко В.Г. Письма к П.С. Ивановской, с. 265). В итоге статью перепечатали газеты ‘Право народа’ и ‘Голос народа’, выдержала она и 11 изданий отдельной брошюрой, причем сделано это было трижды в Москве, а кроме того, в Киеве, Иркутске, Самаре, Саратове, Ставрополе, Харькове и дважды за границей — в Берне и Лозанне. Последние из выпусков брошюры увидели свет в Ставрополе в 1918-м и в Харькове в 1919 году. В настоящем издании публикуется по: Короленко В.Г. Война, отечество и человечество (Письма о вопросах нашего времени). Издание, дополненное автором. М., ‘Совет Всероссийских Кооперативных съездов’, 1917, с. 1—48.

Судьба данной статьи Короленко, как и многих других его публицистических произведений 1917—1921 гг., сложилась несчастливо. Получив широкое общественное признание в 1917 году, она стала вскоре крамольной, была предана забвению и пришла к российскому читателю с небольшими сокращениями лишь в 1991 г. (см.: Подвиг. Вып. 38, с. 192—209). Истоки такого забвения проясняет отношение к статье В.И. Ленина, обратившего на нее внимание в июне 1919 года. Просматривая ‘Книжную летопись’ изданий 1917—1919 гг., он попросил В.Д. Бонч-Бруевича доставить ему брошюру со статьей Короленко в ряду других книг, и вскоре это поручение было выполнено. Свою оценку статьи Ленин дал в письме к А.М. Горькому 15 сентября 1919 года: ‘Интеллектуальные силы’ народа смешивать с ‘силами’ буржуазных интеллигентов неправильно. За образец их возьму Короленко: я недавно прочел его, писанную в августе 1917 г., брошюру ‘Война, отечество и человечество’. Короленко ведь лучший из ‘околокадетских’, почти меньшевик. А какая гнусная, подлая, мерзкая защита империалистской войны, прикрытая слащавыми фразами! Жалкий мещанин, плененный буржуазными предрассудками! Для таких господ 10 000 000 убитых на империалистской войне — дело, заслуживающее поддержки (делами, при слащавых фразах ‘против войны’), а гибель сотен тысяч в справедливой гражданской войне против помещиков и капиталистов вызывает ахи, охи, вздохи, истерики.

Нет. Таким ‘талантам’ не грех посидеть недельки в тюрьме… Интеллектуальные силы рабочих и крестьян растут и крепнут в борьбе за свержение буржуазии и ее пособников, интеллигентиков, лакеев капитала, мнящих себя мозгом нации. На деле это не мозг, а г…’ (Ленин В.И. Полн. собр. соч., т. 51, с. 48). В письме Ленина, содержащем довольно оскорбительные отзывы личности Короленко, поражает явный перехлест в обвинениях писателя в ‘мерзкой’ защите ‘империалистской войны’, очевидное упрощение его взглядов. Здесь сказалось неприятие Лениным критики писателем ‘большевистского пораженчества’ и его выступлений в защиту патриотизма в ходе войны.

53. Белбог и Чернобог — в балтийско-славянской мифологии боги, приносящие соответственно счастье, добро и несчастье, зло.

54. Ормузд (реже Ормазд) — употребительное в европейской литературе имя высшего божества древних иранцев, творца неба, земли и людей. Древние греки воспринимали Ормузда как источник всего доброго, возникшей из чистейшего света. Противоположное Ормузду злое начало воплощено в образе злого духа Аримана, главы злых божеств. В древней иранской религии Ариман стоит всегда ниже Ормузда и всегда побеждается последним.

55. Винкельрид Арнольд — крестьянин из Станса, благодаря которому швейцарцами была достигнута победа в битве при Земпахе (1386 г.) над герцогом Леопольдом Австрийским. Некоторые историки, правда, считают, что Винкельрида не существовало и что его героическая смерть лишь красивая легенда.

56. Якубович Петр Филиппович (псевдоним Л. Мельшин) (1860—1911) — участник революционного народнического движения, приговоренный на ‘процессе 21-го’ к смертной казни, замененной 18 годами каторги, поэт, беллетрист, переводчик. Как прозаик стал известен под псевдонимом Л. Мельшин своими очерками ‘В мире отверженных’. С 1895 г. — сотрудник журнала ‘Русское богатство’, с 1904 г. — член редакции этого журнала. Короленко был очень близок с Якубовичем, назвав его однажды ‘петербургский мой друг’ (Короленко В.Г. Собр. соч. В 10-ти т., т. 10, с. 318). В архивах сохранилась переписка Короленко с Якубовичем и членами его семьи.

57. Прудон Пьер Жозеф (1809—1865) — французский социалист, теоретик анархизма.

58. Бетман-Гольвег Теобальд (1856—1921) — германский государственный деятель, в 1909—1917 гг. рейхсканцлер Германии. Сыграл активную роль в подготовке и развязывании первой мировой войны.

59. Конгрессы II Интернационала, основанного в 1889 г., на которых обсуждались, в частности, проблемы войны и мира, проходили соответственно: пятый (Париж, 23—27 сентября 1900 г.), шестой (Амстердам, 14—20 августа 1904 г.), седьмой (Штутгарт, 18—24 августа 1907 г.), восьмой (Копенгаген, 28 августа — 3 сентября 1910 г.), девятый (Базель, 24—25 ноября 1912 г.). С началом первой мировой войны II Интернационал фактически прекратил свое существование. Подробное освещение Короленко решений II Интернационала прекрасно иллюстрирует тот постоянный интерес, который он долгие годы проявлял к проблемам социалистического движения и вопросам теории социализма.

60. Эрве Гюстав (1871—1944) — французский политический деятель, с 1905 г. возглавлял ультралевое антимилитаристское направление во французской социалистической партии. На Штутгартском конгрессе II Интернационала пропагандировал идеи отказа от мобилизации и восстания в ответ на любую войну. В 1914 г. перешел на позиции буржуазного шовинизма. В 1930-е гг. сторонник национал-социализма.

61. Бебель Август (1840—1913) — один из основателей и руководителей германской социал-демократии и II Интернационала. На Штутгартском конгрессе II Интернационала в своей позиции по отношению к войнам исходил из их деления на наступательные и оборонительные.

62. Жорес Жан (1859-1914) — один из наиболее видных деятелей французского и международного социалистического движения, постоянно выступал против милитаризма и угрозы войны. Убит 31 июля 1914 г. французским шовинистом Р. Вилленом.

63. Здесь Короленко допущена ошибка: за четыре года до войны конгресс II Интернационала проходил в Копенгагене, а не в Штутгарте.

64. Статья Короленко не может не поражать своей созвучностью с нынешним временем. Представляя собой яркий публицистический гимн патриотизму, любви к Родине, обязательности защиты ее интересов, она как бы отвечает на вновь распространившиеся сегодня ошибочные и опасные представления, что общечеловеческие ценности должны стоять выше национально-государственных интересов той или иной страны, что служить человечеству можно помимо Отечества и даже отказавшись от него, что патриотические чувства можно считать устаревшими и низменными, что всякий ‘интеллигентный человек’ должен быть прежде всего ‘гражданином мира’, а не своей Родины, что можно с легкостью перечеркивать целые периоды своей отечественной истории, неустраивающие кого-либо по различным причинам, и т.д. Вслед за писателем мы можем и сегодня повторить его слова, как будто они написаны о происходящем на наших глазах: ‘По-видимому, теперь много ошибок уже сознано, и из них главная: непризнание важности ‘отечества’. Загипнотизированные пошлостью расхожего ‘патриотизма’, мы отвергли и всякий патриотизм во имя будущего единого человечества. За это приходится всей России платиться’ (Былое, 1922, No 20, с. 8.). И 85 лет спустя после написания ‘Войны, отечества и человечества’ почти тот же загадочный ‘сфинкс глядит теперь в глаза русскому народу на дороге к его близкому будущему’, ‘глядит и задает вопросы и говорит: ‘разгадывайте сообща… а не найдете общей разгадки, — погибнете’. А вопросы эти все те же: об удивительной одухотворяющей силе патриотизма, в условиях ‘подъема’ которого ‘народ способен творить чудеса’, о значимости общечеловеческих ценностей, которые не должны, однако, затмевать собою интересы Отечества и наносить ему урон, о необходимости всегда быть наготове к защите Родины, о недопустимости развала армии и заражения ее бациллой ‘демократии раздора’, об исключительной опасности анархии, которая надвигается на нас сегодня почти так же, как она надвигалась на Россию в 1917 году.

65. Фольмар Георг (1850—1922) — один из лидеров оппортунистического реформистского крыла в Социал-демократической партии Германии, долгие годы был депутатом рейхстага. Сторонник идей ‘государственного социализма’, союза либералов и социал-демократов.

66. Вальян Мари Эдуард (1871—?) — член Парижской коммуны 1871 г., заочно приговоренный к смертной казни, руководитель бланкистской фракции французских социалистов в 80-е гг. XIX в., затем умеренный социалист.

67. Брантинг Карл Яльмар (1860—1925) — шведский политический и государственный деятель, один из основателей и лидеров Социал-демократической партии Швеции и II Интернационала. В 1920, 1921-1923, 1924-1925 гг. — премьер-министр Швеции.

68. Вандервельде Эмиль (1866—1938) — бельгийский политический деятель, правый социалист. С 1900 г. — председатель Международного социалистического бюро II Интернационала. 4 августа 1914 г. вошел в буржуазное правительство, впоследствии неоднократно занимал посты министра иностранных дел и министра юстиции Бельгии. После Февральской революции приезжал в Россию для агитации за продолжение войны.

69. Во время проведения Базельского конгресса II Интернационала на Балканах разгоралась так называемая первая Балканская война (9 октября 1912—30 мая 1913 г.), в которой против Турции воевали Болгария, Греция, Сербия и Черногория. После ее окончания вспыхнула вторая Балканская война (29 июня — 10 августа 1913 г.), на этот раз между Болгарией, с одной стороны, Сербией, Грецией, Румынией, Черногорией и Турцией, с другой. Балканские войны привели к обострению ситуации в Европе, ускорив развязывание первой мировой войны.

70. Семилетняя война проходила с 17 августа 1756 г. по 4 февраля 1763 г. В ее ходе против Пруссии, Великобритании и нескольких германских государств выступали Австрия, Франция, Россия, Швеция, Саксония и большинство германских государств. В результате войны особых результатов добились Великобритания и Пруссия.

71. Черчилль Уинстон Леонард Спенсер (1874—1965) — английский государственный деятель, с 1911 по 1915 г. морской министр Великобритании, в 1917—1918-м — министр военного снабжения, в 1918—1921 — военный министр и министр авиации. Премьер-министр Великобритании в 1940—1945, 1951—1955 гг. Автор целого ряда книг историко-мемуарного жанра.

72. В данном месте статьи Короленко выразил свое тяжелое предчувствие тех колоссальных жертв и потрясений, которые может дать Европе и миру ‘следующая война’, вырастающая из семени захватов и контрибуций, шаткости системы мирных договоров. Перед второй мировой войной действительно ‘побледнели’ ужасы первой, только, к счастью, европейская культура все же уцелела, не ‘погибнув в развалинах’.

73. К величайшему прискорбию, буквально через несколько месяцев после написания Короленко статьи начало сбываться и его предвидение ошибок, которые могут ‘отдать’ нас ‘во власть внутренней анархии и внешнего завоевания, покрыв Россию позором’, — прогремел очередной разрушительный революционный взрыв, одним из последствий которого стала оккупация огромной территории России немецкими войсками.

74. Короленко мог иметь здесь в виду одного из братьев Чемберлен — Невилла (1869—1940), ставшего впоследствии (1937—1940 гг.) премьер-министром Великобритании, или Остина (1863—1937), занимавшего посты ряда министров Великобритании в 1902—1929 гг.

75. Туе Ян (1371—1415) — национальный герой чешского народа, проповедник, идеолог Чешской реформации. Сожжен как еретик на костре.

76. Мольтке Хельмут Карл Бернхард (1800—1891) — прусский и германский военный деятель, генерал-фельдмаршал (1871), военный теоретик. Был фактическим главнокомандующим Пруссии в войнах с Данией (1864), Австрией (1866) и Францией (1870-1871).

Читайте также: