Война и миръ. Сочиненіе графа Л. Н. Толстаго. Томы I, II, III и IV. Москва. 1868 г.
‘Дло’, No 4, 1868
Война и мир. Сочинение графа Л. Н. Толстого. Томы I, II, III и IV. Москва. 1868 г, Толстой Лев Николаевич, Год: 1868
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Въ ожиданіи выхода въ свтъ послдняго тома романа г. Л. Н. Толстаго, мы не ршаемся говорить подробно какъ о существенной сторон главной его идеи (если только такая идея окажется у г. Толстаго), такъ и о характерахъ дйствующихъ лицъ. Мы можемъ относительно только познакомить читателя съ первымъ впечатлніемъ, которое оставили въ насъ первые четыре тома и съ тми, можетъ быть, исключительными частностями которыя нсколько могутъ характеризировать достоинства и недостатки этого фатальнаго произведенія.
Драматическая эпоха, избранная романомъ, внутренняя жизнь общества, салоны Петербурга и Москвы, походы и битвы русской арміи, Аустерлицкое сраженіе, свиданіе императора Александра I съ Наполеономъ, дальше массонскія ложи, наконецъ вс главные представители того времени, портреты Аракчеева и Сперанскаго — все это интересуетъ читателя, какъ исторія, изложенная не въ догматической форм, а въ ряду картинъ и живыхъ лицъ.
Картины эти и дйствующія лица не связаны между собою никакой руководящей мыслію, ничмъ, что бы походило на внутреннюю жизнь этихъ монументальныхъ бездушностей или на логику происшествій: все смшивается въ общей масс, гд не видишь ни причинъ, ни послдствій появленія и изчезновенія героевъ и фактовъ. Какъ въ древнихъ трагедіяхъ, въ которыхъ судьба управляла волей и умомъ дйствующихъ лицъ, въ роман г. Толстаго есть своя судьба и свое предопредленіе, распоряжающееся событіями и людьми, какъ куклами.
Первые два тома посвящены преимущественно картинамъ сраженій, походной жизни и только съ половины третьяго тома, авторъ становится на чисто романическую почву,— романъ (если только ‘Война и миръ’ — романъ, и если только одинъ романъ, а не два и не три вмст) входитъ, такъ сказать, въ обыденную волею романа, гд уже рзче и полне обрисовываются характеры, завязывается интрига и историческій элементъ отходитъ на задній планъ, становится какъ-бы преддверіемъ, какъ-бы необходимымъ началомъ или первымъ словомъ какой-то мысли, какой-то задачи, которую авторъ иметъ въ виду осуществить, но которую, надо замтить, нигд и ни въ чемъ, ни въ одномъ даже слов не высказываетъ теперь. Это какая-то неопредленная таинственность мысли возбуждаетъ интересъ читателя и толки самые живые. Одни думаютъ, что авторъ хочетъ довести романъ до двадцатыхъ годовъ и показать начало мыслящихъ людей, которыхъ создало наше близкое соприкосновеніе съ Европой: другіе полагаютъ, что онъ укажетъ только ту невозможность и немыслимость проявленія и существованія какой-бы то ни было новой идеи среди барства, укажетъ на т язвы и зло, которое замкнуло и отдлило его на вчно отъ всего живаго и свжаго, нкоторые останавливаются на частностяхъ и задаютъ себ вопросы: чмъ авторъ разршитъ судьбу своихъ главныхъ героевъ, чмъ у него подъ конецъ явятся кн. Болконскій, графъ Безухій, Наташа, кн. Друбецкой, кого онъ изберетъ на какое нибудь будущее осмысленное дло, на чемъ онъ завяжетъ его причину, будетъ ли также кто нибудь избранъ въ это дло изъ числа существующихъ лицъ въ роман и не введетъ ли авторъ еще новыхъ, боле свжихъ, не закончитъ ли наконецъ романъ однимъ ихъ появленіемъ и т. д., и т. д. тянутся разнаго рода вопросы и соображенія, которые вс говорятъ въ пользу читателей, ищущихъ въ роман прежде всего его главную, основную задачу, и никакъ не желающихъ заполучить въ немъ одинъ только историческій разсказъ или что нибудь въ род ‘Двнадцатаго года’ Данилевскаго въ лицахъ, или же художественно собранные анекдоты, характеризирующіе жизнь нашего барства.
Пока, впрочемъ, говоря о первомъ впечатлніи, которое производитъ романъ, мы видимъ его небольше, какъ въ интересномъ положеніи, готовымъ что-то родить, но нерождающимъ и породившемъ еще ничего. Историческая сторона романа, существующая въ описательной форм, не связана до сихъ поръ ни съ чмъ и/ представляетъ рядъ довольно живыхъ картинъ, другая-же сторона романа — это интриги, честолюбіе, развратъ, распущенность,— однимъ словомъ т давно ужь извстныя положенія строя высшей сферы общественной жизни, также представляемая авторомъ съ большимъ знаніемъ и довольно рельефно.
Эти-то придворныя и честолюбивыя интриги при изображеніи картины сраженія подъ Аустерлицомъ, когда въ силу ихъ ведутся на бойню. тысячи людей, нсколько какъ будто наводятъ читателя на какую-то мысль и длаютъ его впечатлніе боле серьезнымъ. Картина аустерлицкой битвы, посл салонной игры, посл описанія беззаботной, праздной и развратной жизни московскихъ и петербургскихъ салоновъ, невольно какъ-то останавливаетъ читателя этими ужасами оборванной, голодной толпы солдатъ, пожирающихъ какой-то губительный Машкинъ сладкій корень,— гоняемыхъ тысячами, какъ стадо барановъ, съ мста на мсто и затмъ переходомъ отъ описанія госпиталя, гд при самомъ вход, докторъ объявляетъ Ростову, что тутъ домъ прокаженныхъ кто ни взойдетъ — смерть,— переходомъ къ другой картин парадовъ въ Тильзит, празднествъ, иллюминацій, съ обдами, кутежами, съ безмятежными торжественными липами, разфранченныхъ камергеровъ, посл того, какъ вы не опомнились еще отъ впечатлнія дома прокаженныхъ, посл того какъ вы только что видли его лица и слдующую обстановку, искусно нарисованную въ слдующей картин:
‘Ростовъ съ фельдшеромъ вошли въ корридоръ. Больничный запахъ былъ такъ силенъ въ этомъ темномъ корридор, что Ростовъ схватился за носъ и долженъ былъ остановиться, чтобы собраться съ силами и идти дальше. Направо отворилась дверь, и оттуда высунулся на костыляхъ худой, желтый человкъ, босой и въ одномъ бль. Онъ, опершись о притолку, блестящими, завистливыми глазами поглядлъ на проходящихъ. Заглянувъ въ дверь. Ростовъ увидалъ, что больные и раненые лежали тамъ на полу, на солом и шинеляхъ.
— А можно войдти посмотрть? спросилъ Ростовъ.
— Что же смотрть? сказалъ фельдшеръ. Но именно потому, что фельдшеръ, очевидно, не желалъ впустить туда, Ростовъ вошелъ въ солдатскія палаты. Запахъ, къ которому онъ уже усплъ придышаться въ корридор, здсь былъ еще сильне. Запахъ этотъ здсь нсколько измнился: онъ былъ рзче, и чувствительно было, что отсюда-то именно онъ и проходилъ.
‘Въ длинной комнат, приосвщешіой солнцемъ въ большія окна, въ два ряда, головами къ стнамъ и оставляя проходъ’ по середин, лежали больные и раненые. Большая часть изъ нихъ были въ забытьи и не обращали вниманія на пришедшихъ. Т, которые были въ памяти, вс приподнялись или подняли свои худыя, желтыя лица, и вс съ однимъ и тмъ же выраженіемъ надежды на помощь, упрека и зависти къ чужому здоровью, не спуская глазъ, смотрли на Ростова. Ростовъ вышелъ на средину комнаты, заглянулъ въ сосднія двери комнатъ съ растворенными дверями, и съ обихъ сторонъ увидалъ тоже самое. Онъ остановился, молча оглядываясь вокругъ себя. Онъ никакъ не ожидалъ видть это. Передъ самимъ имъ лежалъ почти поперекъ средняго прохода, на голомъ полу, больной, вроятно казакъ, потому что волосы его были обстрижены въ скобку. Казакъ этотъ лежалъ навзничь, раскинувъ огромныя руки и ноги. Лицо его было багрово-красно, глаза совершенно закачены, такъ что видны были одни блки, и на босыхъ ногахъ его и на рукахъ, еще красныхъ, жилы напружились, какъ веревки. Онъ стукнулся затылкомъ о полъ и что-то хрипло проговорилъ и сталъ повторять это слово. Ростовъ прислушался къ тому, что онъ говорилъ, и разобралъ повторяемое имъ слово. Слово это было: испить, пить, испить! Ростовъ оглянулся, отыскивая того, кто бы могъ уложить на мсто этого большаго и дать ему воды.
— Кто тутъ ходитъ за больными? спросилъ онъ фельдшера. Въ это время изъ сосдней комнаты вышелъ фурштадскій солдатъ, больничный служитель и отбивая шагъ, вытянулся передъ Ростовымъ.
— Здравія желаю, ваше высокоблагородіе! прокричалъ этотъ солдатъ, выкатывая глаза на Ростова и, очевидно, принимая его за больничное начальство.
— Убери же его, дай ему воды, сказалъ Ростовъ, указывая на казака.
— Слушаю, ваше высокоблагородіе, съ удовольствіемъ, проговорилъ солдатъ, выкатывая глаза и вытягиваясь, но не трогаясь съ мста.
— Нтъ, тутъ ничего не сдлаешь, подумалъ Ростовъ, опустилъ глаза, и хотлъ уже выходить, но съ правой стороны онъ чувствовалъ устремленный на себя значительный взглядъ и оглянулся на него. Почти въ самомъ углу, на шинели сидлъ съ желтымъ, какъ скелетъ, худымъ, страшнымъ лицомъ и небритой сдой бородой, старый солдатъ и упорно смотрлъ на Ростова. Съ одной стороны сосдъ стараго солдата что-то шепталъ ему, указывая на Ростова. Ростовъ понялъ, что старикъ намренъ о чемъ-то просить его. Онъ подошелъ ближе и увидлъ, что у старика была согнута только одна нога, а другой совсмъ не было выше колна. Другой сосдъ старика, неподвижно лежавшій съ закинутой головой, довольно далеко отъ него, былъ молодой солдатъ съ восковой блдностью на курносомъ, покрытомъ еще веснушками, лиц, и съ закаченными подъ вки глазами. Ростовъ поглядлъ на курносаго солдата, и морозъ пробжалъ но его спин.
— Да вдь этотъ кажется… обратился онъ къ фельдшеру.
— Ужь какъ просили, ваше благородіе, сказалъ старый солдатъ съ дрожаніемъ нижней челюсти. Еще утромъ кончился. Вдь тоже люди, а не собаки…
— Сейчасъ пришлю, уберутъ, уберутъ, поспшно сказалъ фельдшеръ.— Пожалуйте, ваше благородіе.
— Пойдемъ, пойдемъ, поспшно сказалъ Ростовъ, и опустивъ глаза, и сжавшись, стараясь пройти незамченнымъ сквозь строй этихъ укоризненныхъ и завистливыхъ глазъ, устремленныхъ на него, онъ вышелъ изъ комнаты.’
Но вс эти картины вмст съ другими имъ противоположными, надо сказать, не больше, какъ только врны дйствительности изображаемаго предмета, но мы не видимъ въ нихъ ничего цльнаго и опредленнаго, въ чемъ бы нсколько высказывалась главная, основная мысль или задача романа. Въ первыхъ трехъ томахъ романъ представляетъ одинъ только матеріалъ, рядъ хорошо написанныхъ сценъ, рядъ отдльныхъ мотивовъ, но никакъ не больше. Замтимъ, что нкоторыя сцены и предметы, какъ напримръ портретъ Александра I, Сперанскаго, описаны какъ будто, мимоходомъ, вскользь, такъ что нкоторыя черты въ портрет Сперанскаго неопредленны, неясны, а между тмъ при исторической задач романа такіе дв противоположныя и сильныя личности, какъ Сперанскій и Аракчеевъ на ряду съ Александромъ I, очень и очень, намъ кажется, должны были бы обратить вниманіе автора. Впрочемъ, все это можетъ быть впереди и, можетъ быть, все теперь неопредленное — опредлится посл и вся кажущаяся безсодержательность получитъ впослдствіи содержаніе вслдствіе чего мы и разборъ романа также откладываемъ до выхода его окончанія.
Впрочемъ, съ появленіемъ четвертаго тома, смло можно сказать, что и дале будетъ тоже самое, т. е. таже безсодержательность и тже достоинства одной только батальной живописи. Явившійся четвертый томъ съ описаніями Бородинскаго сраженія, перехода черезъ Нманъ, взятіе Смоленска, не добавилъ къ первымъ тремъ томамъ ровно ничего, исключая этихъ новыхъ описаній и исключая еще очень не новой и курьезной философіи самого автора. Съ первыхъ же страницъ четвертаго тома, графъ Л. Н. Толстой пускается (чего съ нимъ не случалось въ первыхъ томахъ) въ такія объясненія съ читателемъ объ исторіи, что какъ-то невольно можетъ каждому подуматься — не шутитъ-ли графъ, но изъ объясненія графа, явившагося вслдъ за четвертымъ томомъ въ 3-мъ No-р ‘Русскаго Архива’, оказывается, что графъ не шутитъ и что онъ ‘при наилучшихъ условіяхъ жизни, посвятивши себя непосредственно и исключительно этому труду, додумался и доработался въ продолженіи пяти лтъ до слдующихъ соображеній: я, говоритъ графъ Толстой въ шестомъ нумер своихъ соображеній (у него они раздлены на 6 нумеровъ, съ которыми познакомится читатель дале) пришелъ къ очевидности того, что нашему уму недоступны причины совершающихся историческихъ событій’, что ‘разсматривая исторію съ общей точки зрнія, мы (т. е. г. Толстой) несомннно убждены въ предвчномъ закон, по которому совершаются событія,’ и что ‘почти вс, писавшіе о 12 год, видли въ этомъ событіи что-то особенное и роковое’. И къ числу этихъ всхъ мыслящихъ по законамъ предопредленія, графъ Толстой присоединяетъ и себя- Эти романы объясненіе предопредленія выражается авторомъ разными если, если-бы и ежели-бы и (въ такомъ род, что ‘ежели-бы, говоритъ авторъ, солдатъ не захотлъ идти на службу и не захотлъ-бы другой и третій, на столько мене людей было-бы въ войск Наполеона, и войны не могло-бы быть’. На этихъ ежели и если-бы графъ Толстой строитъ такой старый философски-мистическій выводъ, что ‘фатализмъ въ исторіи неизбженъ для объясненія неразумныхъ явленій (то есть тхъ, добавляетъ авторъ, разумность которыхъ мы не понимаемъ)’, что ‘чмъ боле, мы стараемся (т. е. г. Толстой) разумно объяснить эти явленія въ исторіи, тмъ они становятся для насъ неразумне, непонятне,’ и что вслдствіе этого ‘исторія, т. е. безсознательная, общая, роевая жизнь человчества, всякой минутой жизни царей пользуется для себя, какъ орудіемъ для своихъ цлей.’
Посл такихъ умозаключеній, достойныхъ самаго наидостойнйшаго изъ учениковъ Кайданова, мы ограничимся разсмотреніемъ еще одного параграфа соображеній графа Толстаго,— параграфа, въ которомъ авторъ опредляетъ или объясняетъ задачу и общую цль своего произведенія.
Авторъ говоритъ ‘Мн хотлось, чтобы читатели не видли, и не искали въ моей книг того, чего я не хотлъ и не желалъ выразить, и обратили бы вниманіе на то именно, что я хотлъ выразитъ, но на чемъ (по условіямъ произведенія) не считалъ удобнымъ останавливаться‘. Какъ же это хотлъ, но не могъ но условіямъ произведенія, а условія произведенія опредляются такъ: ‘Война и миръ не есть романъ, поэма, историческая хроника, а есть то, что хотлъ и могъ выразить авторъ въ той форм, въ которой оно выразилось.’
Хотлъ же авторъ, какъ оказывается дале, очертить характеръ того времени и характеръ, выражающійся не въ ужасахъ крпостнаго права, не въ закладываньи женъ въ стны, сченьи взрослыхъ сыновей, Салтычихи и т. п.,— что, но его мннію, одинаково принадлежитъ и нашему времени, а хотлъ онъ выразить характеръ, вытекающій изъ большой отчужденности высшаго круга отъ другихъ сословій, изъ царствовавшей философіи, изъ особенностей воспитанія, изъ привычки употреблять французскій языкъ и т. д. ‘И этотъ-то характеръ, я старался, заключаетъ Толстой’ сколько умлъ выразить.’
Не желая останавливать читателя на слдующихъ, еще боле курьезныхъ объясненіяхъ автора, отвтимъ въ заключеніе своей бглой замтки самому Толстому на его стараніе выразить характеръ очерчиваемой имъ эпохи, его же отвтомъ — что онъ ‘старался или хотлъ, да не могъ.’
Объ этомъ мы будемъ говорить подробно по окончаніи романа.