Е. Колбасинъ
Воейковъ, съ его сатирою ‘Домъ сумасшедшихъ’.
Литературные дятели прежняго времени.
САНКТПЕТЕРБУРГЪ
Изданіе книжнаго магазина А. И. Давыдова.
1859
Воейков, с его сатирою ‘Дом сумасшедших’, Колбасин Елисей Яковлевич, Год: 1859
Время на прочтение: 31 минут(ы)
Странное, удивительное смшеніе, какъ въ общественной, такъ и въ литературной своей жизни, представляетъ Воейковъ.
Много душевнаго огня и жару, много дарованій было въ немъ, но еще боле — неумнья распорядиться ими. Это былъ характеръ одной минуты, одного часа. На характер этомъ прошло и отразилось нсколько эпохъ, нсколько періодовъ историческаго и литературнаго движенія. И, странное дло! ни къ одному изъ нихъ нельзя отнести его….
Отъ XVIII вка, отразившагося у насъ, на Руси, особеннымъ образомъ,— онъ наслдовалъ легкую либеральную бойкость, раздражительную предпріимчивость и какую-то самодовольную недоконченность въ характер. Отъ XIX столтія, которое застало насъ врасплохъ, безъ подготовки, Воейковъ, уже 25-лтній юноша, усвоилъ новыя крайности: разгулъ и неразборчивую насмшку, безпечность и мотовство, кабинетное отвращеніе къ злу и въ тоже время равнодушное умнье примириться съ тмъ, что въ частной бесд повидимому волновало всю его душу. Пылая въ счастливую пору общихъ надеждъ высокими стремленіями, онъ не былъ въ сущности страстно и глубоко привязанъ ни къ одному изъ нихъ. Результатъ былъ тотъ, какого и слдовало ожидать въ подобномъ положеніи: неудовлетворенная болзненная дятельность и отсутствіе опредленнаго образа воззрній. Они и остались при немъ, какъ свидтели, что человку страстному, какимъ былъ Воейковъ по своей природ, трудно жить съ пользою для себя и для общества, не имя твердой нравственной основы. Это и составило его несчастіе.
Въ позднйшую пору (Воейковъ пережилъ Пушкина и дожилъ до временъ Блинскаго) мы видимъ его печальнаго, озлобленнаго, съ редакціею ‘Русскаго Инвалида’ въ рукахъ, горько стующаго на плохія свои обстоятельства, жалующагося на клеветы недоброжелателей и враговъ,— словомъ, во всемъ эгоистически-безотрадномъ положеніи старчества. Не преслдуемый ршительно никмъ, лично извстный Великому Князю Михаилу Павловичу, съ обширными связями въ высшемъ обществ, онъ не иметъ никакой самостоятельности, онъ видитъ везд враговъ. Массонство, иллюмшатство, карбонарство — вотъ слова, теперь ничего незначущія, но отъ которыхъ сатирикъ ‘Дома Сумасшедшихъ’ приходитъ въ ужасъ. Винить его за это строго не станемъ. Онъ длалъ больше этого: безъ всякой надобности слезно жаловался, что имлъ несчастіе воспитываться на Дидро и Вольтер, и письменно и на словахъ наивно разуврялъ своихъ сильныхъ друзей и покровителей, что онъ вовсе не въ род Сен-Мартена и Бёма. Тутъ слишкомъ очевидны — и положеніе сатирика, и состояніе умовъ тогдашняго общества. Общество не требовало правды, не хотло знать ее, а Воейковъ, не вынесшій изъ своей долгой жизни никакаго завтнаго идеала въ душ, ни одного твердаго принципа,— неизбжно долженъ былъ метаться во вс стороны и пойти по шаткой дорог.
Не станемъ излагать его родословной. Это и скучно и безполезно. Ограничимся только тмъ, что Воейковъ былъ въ родств и въ связяхъ съ весьма сильными людьми міра сего. Въ въ характеристик его опустить обстоятельства этого нельзя потому, что самъ Воейковъ придавалъ черезчуръ большое значеніе ему, цлые листы бумаги онъ исписывалъ громкими именами своихъ друзей и знакомыхъ {Мы могли бы перечислить ихъ всхъ,— да кому же это любопытно? На поляхъ одной книжки, испещренной рукою Воейкова, мы нашли безчисленное множество замтокъ въ такомъ род:
‘Въ великій вторникъ (1838) крпко занемогъ мои другъ Леонтій Васильевичъ Дубельтъ.
‘Умеръ въ мир патріархъ своего семейства, тайный совтникъ и кавалеръ разныхъ орденовъ едоръ Петровичъ Львовъ.
‘Былъ на именинахъ у генералъ-лейтенанта Влад. Богд. Б***’, и т. д. И тутъ же легкія, презрительныя замтки о людяхъ, стоявшихъ на низшей ступени въ обществ: ‘такого-то года (1836) умре Герасимъ Ивановичъ Казаковъ, смотритель Военной Типографіи, обезьяна и кавалеръ’.
Эти мелкіе, уцлвшіе факты, должны быть занесены въ характеристику Воейкова.}.
Страсть къ литератур охватила сердце Воейкова еще съ молоду. Въ первые годы воспитанія своего онъ любилъ уже поэзію, онъ часто брался за перо. Страсть эта рано дала почувствовать ему присутствіе нравственнаго интереса въ жизни, она боле всего вызывала его на собственное размышленіе, на мысль, смутно предсказывая будущее призваніе его. Муза, хотя и слабая, уже осняла его своимъ волшебнымъ крыломъ, дарила его своими восторгами. Она стучалась уже въ сердце будущаго литератора.
Дло это происходило въ Москв, въ стнахъ университетскаго благороднаго пансіона. Тамъ Воейковъ написалъ неловкія и, быть можетъ, первыя свои римованныя строчки:
‘Ахъ, Державинъ, ахъ, Княжнинъ,
Сколько правды гражданинъ
Зритъ и слышитъ въ васъ!
О, какой чарующій Парнасъ….’
Любовь къ родной словесности, къ стиху, стояли въ тогдашнемъ воспитаніи на первомъ план. Тогда каждый образованный юноша зналъ наизусть отечественныхъ поэтовъ, и въ веселый кругъ товарищей входилъ не иначе, какъ декламируя стихи. Московскій университетскій пансіонъ, быть можетъ, и мало давалъ научныхъ свдній, отчасти довольно небрежно обращался вообще съ наукою, зато онъ давалъ бодрость и крылья тогдашнему юношеству, въ немъ совершенно не было тхъ скверныхъ учебниковъ, которые впослдствіи притупили и самыхъ учителей и ихъ учениковъ. Тогда все зависло отъ чисто личнаго таланта и воли преподавателя. Между преподавателями встрчались люди съ обширнымъ европейскимъ образованіемъ. Скучныя программы не длали имъ на каждомъ шагу преградъ, начальство не хотло, чтобъ дти выносили изъ заведенія безжизненныя, округленно-казенныя воззрнія. Ни одинъ изъ тогдашнихъ профессоровъ ни за что не ршился бы голословно сказать, не подкрпивши хоть какими нибудь историческими фактами, что Дантонъ, положимъ, былъ чудовище, а Максимиліанъ Робеспьеръ — какой-то извергъ рода человческаго.
Этотъ тактъ приличія общественной совсти лежалъ и на другихъ сферахъ, между прочимъ и на литературномъ кружк. Тогда еще не издавали ни ‘Поучительныхъ разговоровъ въ предосторожность отъ ложнаго упованія’ {Изд. въ Спб.}, ни ‘Супружеской грамматики, коей мужъ долженъ довести жену свою, чтобъ она съ дтками своими была тише воды, ниже травы’ {Изд. въ Москв, 1830.}, тогда не знали ли ‘Графа Гаккельберіа, или рыцаря съ серпомъ’,— тогда еще самъ Державинъ изрдка писаль шутливо-эротическіе стихи. Время литературной раздирательности, сантиментальности и грубой плоскости настало гораздо позже. По времена екатерининскія и въ начал александровской эпохи ихъ не знали. Люди боле солидные и серьезные читали ‘Публія Овидія Насонуса превращенія’, въ перевод знаменитаго Козицкаго, ‘Персидскія письма Монтескьё’, въ перевод Рознатовскаго и ‘Созерцаніе писателей латинскаго языка, въ златомъ, серебряномъ, мдномъ и желзномъ вки процвтавшихъ’, въ перевод нын забытаго труженика Данкова.
Подражая двору, русское общество нарочно устроивало въ своихъ пышныхъ салонахъ литературныя чтенія, принимало съ удовольствіемъ писателей, оказывало почетъ профессорамъ. Многіе изъ профессоровъ и писателей достигали высшихъ государственныхъ мстъ, входили не только въ дружество съ такъ называемымъ высшимъ свтомъ, но нердко и роднились съ нимъ посредствомъ свадебъ, воспріемничества, общихъ филантропическихъ длъ и т. п. Тогда еще и въ Петербург, и въ Москв на публичныхъ экзаменахъ, часто въ присутствіи Державина, Княжнина, Капниста и Хераскова, учитель русской словесности разбиралъ ихъ сочиненія, и лучшій изъ воспитанниковъ затемъ произносилъ длиннйшій монологъ изъ драмы автора, тутъ-же сидвшаго, и публика съ умиленіемъ посматривала на улыбающееся лицо сочинителя. У юношей, а нын стариковъ, прежняго времени, еще хранятся книги съ собственноручными надписями знаменитыхъ тогдашнихъ писателей. Мы видли одну изъ нихъ и можемъ сообщить ея содержаніе: ‘сему, Степану Варышову отъ Владислава Озерова, за отлично продекламированные стихи онымъ малолткомъ изъ моего ‘Эдипа въ Аинахъ’. И тутъ же сдлана другая приписка дрожащимъ дтскимъ почеркомъ, молодая и пылкая, какъ сама юность:
‘Героевъ и пвцовъ вселенна не забудетъ!
Въ могил буду я, но буду говорить…’
Нельзя не сознаться, что ныншніе писатели лишены этой живой, простой связи съ русскимъ обществомъ, съ отечественнымъ театромъ и наконецъ съ воспитывающимся юношествомъ, какую имли наши предшественники. Общество ли въ томъ виновато, сами ли литераторы, или же были другія причины подобнаго разъединенія — это вопросъ другой. Мы сдлаемъ одно только замчаніе: напрасно мы клеймимъ это время названіемъ педантическаго и тяжелаго времени. Оно не было такимъ. При всхъ недостаткахъ прежней литературы представители ея своимъ авторитетомъ и вліяніемъ воспитывали, быть можетъ, гораздо боле людей въ эстетическомъ и нравственномъ отношеніи, чмъ ныншніе университеты и различныя заведенія. Нкто Быковъ, содержавшій частный пансіонъ въ начал ныншняго столтія (въ Рязанской губерніи), каждый годъ прізжалъ въ Москву и въ Петербургъ…. за чмъ бы вы думали? на поклонъ къ Мерзлякову, Капнисту и Державину, онъ показывалъ имъ лекціи, которыя прочитывались въ его заведеніи въ теченіе цлаго года. И это длалось не въ вид отчета, исполненнаго лжи и громкихъ фразъ, а просто потому, что г. Быковъ интересовался мнніемъ этихъ извстныхъ людей и по ихъ рекомендаціи длалъ выборъ учителямъ. Намъ сказывали, что Капнистъ сдлалъ одинъ разъ такое замчаніе г-ну Быкову: ‘давайте юношеству млеко, хотя бы жиденькое и подмшанное, но, избави Господи! останавливать порывъ его гнилой моралью и скучнымъ преподаваніемъ наукъ’ {При этомъ не можемъ утерпть, чтобъ не разсказать слдующаго довольно характернаго обстоятельства. Этотъ же самый г. Быковъ съ комическимъ отчаяніемъ объявилъ Капнисту, что жена его, Быкова, нюхаетъ табакъ и что она предается этой страсти гласно, при ученикахъ. Капвнетъ вспылилъ и, какъ другъ г. Быкова, съ жаромъ совтовалъ — запретить жен нюханіе табаку на томъ основаніи, что это можетъ преждевременно опошлить значеніе женщины въ глазахъ юношей.}.
Воейковъ былъ первымъ ученикомъ Московскаго университетскаго пансіона: имя его было записано на золотой доск пансіона. Кром выше приведеннаго четверостишія, ничего больше неизвстно объ этой эпох его жизни. Конечно, потеря въ томъ небольшая, и мы жалемъ потому только, что, быть можетъ, утрачиваемъ нсколько чертъ изъ нравовъ тогдашняго воспитанія общества.
Рдко кто изъ прежнихъ писателей былъ поставленъ въ такое счастливое положеніе, какъ Воейковъ. Жуковскій, человкъ чрезвычайно образованный, всегда завидовалъ его обширнымъ свдніямъ и въ этомъ отношеніи, быть можетъ, только одинъ Карамзинъ, работавшій надъ собою постоянно, былъ выше Воейкова. Пансіону ли онъ тмъ былъ обязанъ, или же,— хотя это вроятне,— самому себ, ршить довольно трудно. Отъ ХІІI вка, когда доступъ къ образованію былъ въ Россіи легче и свободне, Воейковъ захватилъ боле двадцать-пяти лтъ {Онъ родился 1770 г., 15 января, а по другимъ, кажется, мене достоврнымъ указаніямъ, въ 1773 г., 15 ноября.}. Такимъ образомъ онъ встртилъ александровское время уже не мальчикомъ. Когда будущіе литературные друзья его, Жуковскій, Крыловъ и поэтъ Козловъ, были не боле, какъ молодыми людьми въ своемъ обществ,— Воейковъ уже мечталъ тогда о кафедр. Вмст съ тремя Тургеневыми,— Воейковъ въ своихъ запискахъ громко величаетъ ихъ названіемъ трехъ братьевъ Гракховъ,— вмст съ ними онъ читалъ тогда укидида, Геродота, Тита-Ливія, Дидро, Вольтера, Гельвеція. Маленькій ростомъ, живой и остроумный, съ отличнымъ образованіемъ и хорошимъ состояніемъ, Воейковъ еще до литературной своей извстности былъ замтенъ въ числ лучшаго, отборнйшаго московскаго общества. Впослдствіи, опираясь съ одной стороны на короткое знакомство съ Нарышкиными, Волконскими, Муравьевыми и Сперанскимъ, и находясь съ другой стороны въ родств съ Карамзинымъ и Жуковскимъ, пріятель Мордвинова, Дашкова, Перовскаго и другихъ,— онъ этимъ самимъ пріобрталъ большую независимость и въ обществ, и въ литератур. Даже неумолимый и деспотическій графъ Аракчеевъ, никого не любившій искренно, кром Александра І-го и своей службы,— былъ довольно любезенъ къ Воейкову.
Не будучи честолюбцемъ и любителемъ чиновъ, страстно преданный всему изящному и благородному въ наук и поэзіи, Воейковъ, по сужденію стороннихъ людей, общалъ самую благотворную дятельность. Казалось, человкъ этотъ состоялъ изъ талантовъ и въ начал ужь ныншняго столтія пользовался довольно громкимъ авторитетомъ, не сдлавши пока что ничего. Онъ написалъ тогда только одну плохую сатиру Сперанскому ‘Объ истинномъ благородств’, да работалъ надъ переводомъ вольтеровской ‘Исторіи царствованія Людовика XIV’. Но, несмотря на это, Воейковъ уже считался литераторомъ. Довольствуясь такою легкою побдою, пылкій молодой человкъ, способный на многое, но слабый и безхарактерный по натур, не спшилъ сосредоточиться ни надъ чмъ серьёзно. А ему-то слдовало длать это скоре, чмъ кому-либо: при безконечной любви къ литератур, которая не оставляла его до послдняго дня жизни, въ душ у него запасу было мало…. Любя горячо славу, онъ не умлъ работать для нея. Фантазіи, этого великаго достоинства для всякаго автора, у него было много, но въ немъ высказалось ршительное отсутствіе подчинить эту фантазію своему перу, своему рабочему столу. Ловкое, острое словечко, какая нибудь сатира, произнесенная въ обществ, совершено успокоивали его и отводили глаза въ сторону. Врядъ ли даже онъ сознавалъ въ ту пору свое непрочное, драматическое положеніе въ литератур, которое, впрочемъ, слишкомъ было очевидно: сатира къ Сперанскому, кром реторики, не имла никакихъ достоинствъ. Но авторъ, довольный своимъ авторитетомъ, весело блисталъ въ гостиныхъ, былъ первымъ ораторомъ въ литературныхъ салонахъ, ловко разбиралъ всякую литературную новость, называлъ князя И. А. — Сократомъ, другаго знакомаго — Платономъ, третьяго — Ксенофонтомъ и т. д. Все это конечно было мило, весело, часто ядовито и умно, но въ сущности онъ растрачивалъ свои умственныя богатства, непріобртая ровно ничего. Свобода мнній, неподдльное увлеченіе всѣ,мъ хорошимъ, открытое восхищеніе честнымъ поступкомъ оставались еще при немъ. При ум и живости они давали хорошую физіономію нашему литератору — безъ сочиненій, поэту — безъ стиховъ, профессору — безъ кафедры. Странное, забавное явленіе, доказывающее, что въ прежнее время возможно было быть полезнымъ обществу, не длая ничего…. Теоретическія воззрнія человка, нравственная чистота принимались уже за дло.
Время между тмъ измнялось, длаясь переходнымъ. Спокойная, торжественная лира Державина уже во многомъ не гармонировала тогдашнему порядку, въ литературномъ отношеніи замтно стало мельчать,— словомъ это ужь было обратное шествіе съ Парнаса. Пришло безцвтное затишье для поэзіи, время ожиданія Жуковскаго и Пушкина. Общество какъ будто зрло, но еще жило старыми преданіями и прежними переводами. ‘Нмецкій Жиль-Блазъ, или приключенія Петра Клаудія’, въ перевод Ильина (1795 г.), ‘Политическія басни’ Волкова (1762), ‘Переписка Екатерины Великой съ господиномъ Вольтеромъ‘, въ перевод Подлисецкаго и Антоновскаго, ‘Человкъ въ 40 талевъ’ Вольтера, въ передлк Галченкова,— читались и перечитывались съ радостью. — Вас. Пет. Петровъ, несмотря на то, что тогда еще жили первостатейные литераторы прежней эпохи, считался прекраснымъ поэтомъ: онъ здилъ по домамъ, читалъ свои вирши, но, поддаваясь духу времени, уже принимался въ часы досуга за свой переводъ ‘Потеряннаго Рая’ Мильтона. Знаменитая комедія Капниста ‘Ябеда’, изданная въ первый разъ въ 1798 г., безспорно была самымъ капитальнымъ сочиненіемъ изъ тогдашнихъ оригинальныхъ произведеній. Она уже затрогивала, хотя и на старый ладъ, живыя струны новаго общества. Ею восхищался императоръ Павелъ І-й, имвшій во все короткое свое царствованіе одного только литератора — задумчиваго, честнаго Капниста.
Чтожь было боле въ переходной литератур? Кажется, что ничего: были только люди, порицавшіе все старое, но ничего не длавшіе новаго. И оно понятно: въ обществ совершалось боле интереснаго, чмъ въ литератур: тамъ кипла драма, силы просились наружу, но не было еще актеровъ. Это былъ моментъ какого-то недоумнья. Борьба изъ-за мстъ отставленныхъ екатерининскихъ орловъ, новые любимцы, прощеніе Новикова, пышные обды, разговоры шопотомъ, неизвстность и тревога,— все это смшавшись придавало лихорадочный характеръ движенія русскому обществу. Но оно шло впередъ. Это было несомннно.
Восшествіе на престолъ Александра І-го развязало наконецъ прежній узелъ. Потомъ, внутреннія перемна, да 12-й годъ толкнули русское общество и двинули литературу. Жуковскій, Батюшковъ и Глинка, стоя въ рядахъ русской арміи, начинали получать извстность, какъ литераторы. Карамзинъ уже составилъ себ имя, какъ стихотворецъ, бельлетристъ и политикъ.
Воейковъ былъ въ томъ же положеніи, въ какомъ захватило его начало ныншняго столтія {‘Сатира къ Сперанскому’ была написана въ 1805 г., переводъ ‘Исторіи царствованія Людовика XIV’ изданъ въ Москв въ 1808 г.}. Ничего не сдлавши, онъ начиналъ уже отставать, между тмъ ему было 37 лтъ….
Злое чувство жолчи, зависти и немощнаго безсилія, заговорило въ немъ. Это не совсмъ хорошее въ основ чувство спасло его и сдлало литераторомъ…. Имя 39 лтъ на своихъ плечахъ и никакой славы позади, опечаленный Воейковъ, въ 1814 году, 17 марта, написалъ первые знаменитые свои стихи:
‘Други милые, терпнье!
Разскажу вамъ чудный сонъ.
Не игра воображенья,
Не случайный призракъ онъ:
Нтъ, то мщенью предыдущій
И грозящій неба гласъ,
Къ покаянію зовущій
И пророческій для насъ’.
Стихи эти вытекли прямо изъ душевнаго настроенія поэта. Они-то и послужили первымъ основаніемъ къ его извстной сатир: ‘Домъ Сумасшедшихъ’. Въ этомъ же, 1814 году, Воейковъ окончательно отдлалъ первоначальную редакцію своей сатиры и пустилъ ее въ свтъ. Какъ умный человкъ и тонкій критикъ, онъ чувствовалъ, что сатира эта пріобртетъ только тогда свое значеніе, если онъ постарается придать ей широкіе размры,— размры общественнаго порицанія. Онъ такъ и сдлалъ. Успхъ превзошелъ его ожиданія. Мерзляковъ, Жуковскій, Карамзинъ, Батюшковъ — вс должны были попасть въ списокъ жертвъ этой блестящей каррикатуры. Въ обществ раздался страшный шумъ, крикъ и негодованіе,— но имя Воейкова уже было сдлано.
Такимъ образомъ сатира эта, вытекши изъ чисто-личнаго настроенія автора, должна была по смлой и открытой своей ироніи пріобрсти общественное значеніе, котораго, говоря правду, она вовсе не иметъ.
На Воейкова посылались сплетни и доносы. На него взглянули, какъ на бунтовщика общественнаго спокойствія. Изъ всхъ лицъ, выведенныхъ въ сатир, боле всхъ разобидился П. И. Соколовъ, непремнный секретарь бывшей Россійской Академіи и, въ особенности, нкто Кавелинъ, бывшій директоръ Благороднаго пансіона при педагогическомъ институт. Кавелинъ этотъ принесъ много вреда русскому просвщенію: онъ преслдовалъ профессоровъ и торжественно жегъ вольнодумныя по его убжденію сочиненія и печатныя книги {Мы даже знаемъ людей, которые были очевидцами этихъ публичныхь безобразныхъ Кавелинскихъ ауто-да-фе!—}. Поповъ, бывшій директоръ департамента народнаго просвщенія, еще боле подбрасывалъ жару подъ это вспыхнувшее дло. Оно начинало принимать невроятный характеръ. Къ числу гонителей Воейкова присоединился еще и покойный А. И. Красовскій.
И въ самомъ дл, какъ было простить этимъ людямъ, скрывавшимъ свои продлки и теперь публично выведеннымъ на осмяніе? О Кавелин было сказано:
‘Какъ?! меня лишать свободы
И сажать въ безумный домъ?
Я подлецъ ужь отъ природы
Сорокъ лтъ хожу глупцомъ’.
О Соколов еще рзче и ближе къ длу:
‘Вотъ онъ, съ харей фарисейской,
Петръ Иванычъ Осударь (*),
Академіи Россійской
Непремнный секретарь.
Ничего не сочиняетъ,
Ничего не издаетъ,
Три оклада получаетъ
И столовыя беретъ.
(*) ‘Осударь мой’, была любимая поговорка Соколова.
No 2.
На двор академіи
Грядъ капусты накопалъ,
Не пріютъ пвцамъ Россіи,
А лабазъ — для дегтя складъ!’
Исключая этихъ лицъ да еще бывшаго ректора Петербургскаго университета, Рунича, человка необыкновенно образованнаго, но трусливаго и боявшагося Кавелина, какъ огня, вслдствіе чего вся нравственная система его управленія состояла почти въ томъ, что:
Локъ запуталъ умъ нашъ въ сти,
Галлеръ сердце обольстилъ,
Кантомъ бредятъ даже дти,
Деннеръ нравы развратилъ. —
Кром этихъ лицъ, говоримъ, остальная часть сатиры представляетъ боле или мене одну ловкую каррикатуру.
Но не такъ взглянуло на это общество. Авторъ ‘Дома Сумасшедшихъ’ чуть было не погибъ за честно-сказанную правду о нкоторыхъ вредныхъ лицахъ. Не привыкши ни къ какой печатной и писанной правд, общество не умло извлечь пользы изъ существенной и, по нашему мннію, лучшей части сатиры: главная, общественная заслуга ея только и состояла въ томъ, что авторъ открыто напалъ на странное направленіе просвщенія. Воейковъ здсь указалъ на существенное зло, которое подтачивало умственныя силы Россіи. Но молодость нашего общества погубила все дло. Враги должны были восторжествовать, автору оставалось обезсилить свой протестъ, а равнодушному обществу остаться отъ этого безъ всякаго выигрыша.
Такъ и случилось, хотя дло это могло получить боле счастливый и полезный оборотъ. Вотъ тому доказательство. Доносы на автора не смолкали, его хотли даже сослать, но это не состоялось,— и авторъ оставленъ совершенно въ поко. Карамзинъ, котораго Государь и тогда ужь умлъ цнить, вмшался въ это дло и въ оффиціальной докладной записк къ Сперанскому оправдывалъ сочинителя сатиры, называя его человкомъ ‘отмнныхъ дарованіи’.
Это тмъ боле поразительно, что Воейковъ самымъ недобросовстнымъ образомъ очернилъ въ своей сатир этого, быть можетъ, единственнаго по своей чистот русскаго писателя. Карамзинъ зналъ очень хорошо, какъ жестко и несправедливо выразился о немъ Воейковъ:
Вотъ въ передней рабъ писатель,
Карамзинъ — хамелеонъ,
Земледлъ, законадатель….
Взглянемъ, что мораетъ онъ?
Пснь свобод, деспотизму,
Брань и лесть властямъ земнымъ,
Гимнъ хвалебный атеизму
И акаистъ всмъ святымъ!
Сколько извстно, Карамзинъ, несмотря на свое положеніе придворнаго человка, никому не плъ никакихъ акаистовъ. Онъ также просто и безъ задней мысли спасъ Воейкова, какъ и Пушкина, которому, какъ извстно, за одно изъ молодыхъ его произведеній, также грозила ссылка (въ Соловецкій монастырь). Впослдствіи Карамзинъ даже породнился съ Воейковымъ и, какъ мы увидимъ, въ его только дом находилъ отраду больной, всми оставленный Воейковъ {Кармзинъ породнился съ нимъ слдующимъ образомъ: онъ былъ родной дядя жены Воейкова и очень много способствовалъ его браку.}.
Итакъ, воейковская сатира, болтливая и лично-задирательная въ цломъ, но дльная по отношенію къ народному просвщенію прошла, къ сожалнію, безъ благихъ послдствій. Въ дл этомъ, по нашему мннію, боле всхъ виновато само общество: оно не умло и не хотло воспользоваться литературнымъ протестомъ.
За перчатку, ловко брошенную авторомъ, автора даже хвалить не стоитъ: мы видли, подъ вліяніемъ какихъ побужденій онъ принялся за свою сатиру. Въ непріятномъ и печальномъ своемъ положеніи, онъ хлопоталъ только о томъ, чтобъ составить въ литератур себ имя и,— это уже слишкомъ очевидно,— даже не сознавалъ важности тхъ вопросовъ, которые подымутъ его горячія, даровитыя строчки. До этого момента онъ ни на волосъ не былъ лучше своего общества, которое также легко либеральничало и также легко смотрло на всякое общее дло.
Но рчь теперь не объ томъ. Посмотримъ, что было дальше.
Сатира Воейкова быстро разнеслась по всей грамотной Россіи. Отъ Зимняго дворца до темной квартиры бднаго чиновника она ходила въ рукописныхъ, по большей части, искаженныхъ спискахъ. Не появляясь ни гд въ печати, она тмъ боле выигрывала въ глазахъ публики. Успхъ ея можно сравнить разв только съ успхомъ гоголевскаго ‘Ревизора’ въ первое время. Молодежь и литераторы превозносили Воейкова до невроятности, старцы и закостенвшіе педанты бранили ее съ пной у рта. Успхъ слдовательно былъ полный. Выигрышъ, конечно, клонился на сторону автора. Его, хотя и наивно, но чистосердечно сравнивали съ Ювеналомъ, объ частной его жизни разсказывали анекдоты, ему отъ души кланялись въ поясъ, онъ сразу овладлъ общимъ вниманіемъ. Врядъ ли самъ Пушкинъ, при жизни испытывалъ такое бурное, восторженное поклоненіе, какое выпало на долю Воейкова посл распространенія его сатиры. Даже Аракчеевъ пожелалъ видть въ лицо Воейкова, котораго и представилъ ему Мордвиновъ. Любопытно было бы знать, какого рода литературное замчаніе сдлалъ автору этотъ замчательный самородокъ-вельможа’? Намъ извстно только то , что представленіе это сохранилось въ памяти Аракчеева: впослдствіи, о чемъ мы будемъ имть случай говорить, Аракчеевъ принялъ участіе въ одномъ тяжебно-литературномъ процесс Воейкова….
Но увлеченіе ненапечатанною сатирою Воейкова было до такой степени грубо и несознательно въ его поклонникахъ, что они напримръ хвалили сатирика и за то, что онъ въ ‘Дом Сумасшедшихъ’ вывелъ Темиру Вейдемейеръ, женщину глубоко и сознательно любившую литературу,— довольны были тмъ,что онъ отхлесталъ Карамэина, хвалили и то, что онъ представилъ на посмяніе несчастную жену Хвостова, ни къ чему ршительно непричастную. Измайлова, журналиста съ талантомъ, принесшаго несравненно боле пользы, чмъ Воейковъ, и притомъ человка отличнйшей души, но оригинала и чудака,— аристократическіе поклонники Воейкова нагло преслдовали (на Петербургской сторон, гд жилъ Измайловъ) этими пошлыми стихами:
Я согласенъ,
Я писатель не для дамъ,
Мой предметъ — носы съ прыщами,
Ходимъ съ музою въ трактиръ
Водку пить, сть лукъ съ сельдями,
Міръ квартальныхъ — вотъ мой міръ!
Но Измайловъ однако не оставался въ долгу и умлъ отстрливаться… Другія же жертвы, выведенныя Воейковымъ, не имли и этого оружія. Это и составляло ту задирательную, мало обдуманную сторону сатиры, которая отнимала ея значеніе и силу въ глазахъ лучшихъ современниковъ и, вслдствіе чего, позднйшее поколніе такъ долго и несправедливо принимало всю сатиру не боле, какъ за праздную шутку, тогда какъ на самомъ дл она имла свое историческое и серьёзное значеніе въ главнйшихъ пунктахъ.
Мы можемъ подтвердить сказанное весьма замчательнымъ фактомъ.
Получивши громкую извстность, счастливо отдлавшись отъ главныхъ враговъ, везд принятый и обласканный Воейковъ самыми обстоятельствами былъ приведенъ наконецъ къ уразумнію значенія своей сатиры…. Понявъ всю важность насмшки для русскаго общества, онъ задумалъ другое дло…. На этотъ разъ онъ хотлъ дйствовать уже сознательно. Скорбя, подобно другимъ образованнымъ людямъ, о жалкомъ и ничтожномъ положеніи бывшей Россійской Академіи, составленной изъ людей заслуженныхъ, но ничего не длавшихъ и бездарныхъ,— онъ смло задумалъ поколебать авторитетъ бывшей Академіи. Онъ долго думалъ объ этомъ. Совтовался съ братьями Тургеневыми и съ пріятелемъ своимъ Дашковымъ. Наконцъ поршилъ избрать прежній, т. е. сатирическій путь, какъ боле всего достигающій своей цли, чему онъ видлъ примръ на первой своей сатир. Но какъ приступить къ длу? на кого по преимуществу слдуетъ напасть? подъ какимъ именемъ и предлогомъ распространить задуманное сочиненіе въ публик? Эта маленькая, крошечная операція, къ которой пристало еще нсколько молодыхъ людей, ничего пока не сдлавши,— шумела, кричала, грозилась. Воейковъ боле всхъ ораторствовалъ, боле всхъ грозился на Академію…. Его видли тогда какимъ-то героемъ, одушевляющимъ весь маленькій свой кружокъ. Казалось вс доблести писателя-гражданина соединились въ немъ, но дло отъ этого нисколько не двигалось впередъ. Мало этого, пока они шумли, въ обществ уже пронесся слухъ, что Воейковъ написалъ новую, еще боле возмутительную сатиру. А сатиры-то пока еще ни строчки не было написано: отъ домашней болтовни разнеслись только по городу дурные слухи.
Въ такомъ положеніи Воейковъ, истощившись весь въ разговорахъ и словахъ, принялся за дло. Но оно шло вяло и лниво, авторъ чувствовалъ, что онъ повторяется, что въ голов его да же не созрлъ хорошенько планъ новой сатиры! Онъ озаглавилъ ее чмъ-то въ род ‘Продолженіе дома сумашедшихъ’, {Наврное не знаемъ.} держался прежняго размра и духа, бился нсколько дней и все по напрасну. Положеніе было комическое и очень оскорбительное для чувствительнаго, но раздражительнаго и крайне самолюбиваго Воейкова. Друзья насмшливо покачивали головой, укоряя своего предводителя. И въ самомъ дл, выходя изъ одного лишь задорливаго и мелочнаго чувства автора, лишеннаго прямой творческой способности, ни одно изъ произведеній его не могло оставить по себ серьезныхъ слдовъ.
Чувствовалъ ли это нашъ авторъ, или нтъ, не знаемъ, но онъ скоро женился, потомъ сдлался профессоромъ, потомъ переводчикомъ ‘Садовъ’ Делиля, потомъ членомъ той же самой Академіи, которую онъ самъ же прежде бранилъ. Послднее обстоятельство вовсе не было переворотомъ, какъ полагаютъ, въ жизни сатирика, а прямое послдствіе отсутствія убжденій и взглядовъ въ прежней его жизни. И вотъ онъ на академическихъ торжествахъ, къ нему ежегодно, по тогдашнимъ обычаямъ, обращаются съ такимъ воззваніемъ: ‘мы видимъ въ числ нашихъ высокихъ, просвщенныхъ членовъ знаменитаго и славнаго переводчика ‘Садовъ’ Делиля’. И Воейковъ спокойно выслушиваетъ это, онъ весьма доволенъ, онъ счастливъ, и съ своей стороны отвчаетъ въ такомъ же род. Молодое поколніе съ голоса старйшихъ подхватываетъ и съ жаромъ восклицаетъ: ‘знаменитый переводчикъ Делиля’, ‘славный нашъ Воейковъ’, но что же сдлалъ этотъ славный Воейковъ? чмъ онъ заслужилъ право на извѣ,стность и любовь? Неужели тмъ, что попалъ въ бывшую Россійскую Академію, имъ же обруганную?
До этихъ вопросовъ не добирались тогда, и Воейковъ сталъ пользоваться авторитетомъ академика и переводчика Делиля. Сатиру свою на Академію онъ давно припряталъ. Онъ теперь былъ редакторомъ ‘Русскаго Инвалида’ и, какъ настоящій академикъ, началъ писать извстную поэму ‘Науки и Искусства’. Около этого же времени въ частномъ письм къ княгин Е. А. В—ой онъ писалъ изъ Петербурга слдующее: {‘Библіографическія Записки’, 1858, No 8.}
‘Мы поживаемъ здсь тихохонько и скромнехонько: жена часто видается съ Карамзиными, съ К. . Муравьевой, съ Н. . Плещеевой, а я съ Жуковскимъ, который и живетъ съ нами, съ тремя братьями Гракхами-Тургеневыми, съ достойнымъ генераломъ Засядкою, съ Перовскимъ, Крыловымъ, Гндичемъ, Булгаринымъ, (издателемъ Свернаго Архива) и съ Гречемъ.
‘Не знаю, какъ благодарить Господа Бога за то, что, проживъ 3/4 жизни, я не попалъ ни въ одно тайное политическое или мистическое общество. Это видимый Промыслъ Божій. Ибо, судя по моему воспитанію, которое началось Вольтеромъ и Дидеротомъ, я бы долженъ пройти сквозь вс степени массонства, иллюминатства, прикладываться къ Татариновой (ереси), проповдывать, какъ Г….. свободу и равенство и, какъ Н…— одной рукой креститься, а другой обкрадывать царя и казну. Ничего со мной этого не случалось’.
Дйствительно, съ нимъ ничего не случилось, кром слишкомъ обыкновенной исторіи обыкновеннаго русскаго человка. Самый умъ и дарованія его съ каждымъ днемъ становились уже и уже. Издавая ‘Русскій Инвалидъ’, онъ мгновенно усвоилъ обычные пріемы: прятать подальше истину и всякую мелочь считать величайшимъ оскорбленіемъ для чести русскаго имени. Дйствительно, онъ во всемъ видлъ теперь посягательство на оскорбленіе народной нашей гордости, даже тамъ, гд она вовсе не страдала: такъ напримръ, на одной изъ петербургскихъ скачекъ онъ нашелъ величайшее униженіе для Россіи….. въ чемъ бы вы думали? въ томъ, что англійскій скакунъ опередилъ донскаго. Онъ объ этомъ жаловался почтеннйшей публик ‘Инвалида’, и между прочимъ написалъ слдующее письмо къ княгин В—ой:
‘Знаю, что огорчу патріотическое сердце ваше непріятною для народной нашей гордости новостью. Заране прошу у васъ прощенія, не могу не написать къ вамъ, не облегчить души своей отъ горести и досады.
‘Вчера, то есть 4 августа, была та славная скачка между донскими и англійскими лошадьми, о которой газеты пышно возвстили уже Европ’.
Затмъ, посл самаго подробнаго и утомительнаго описанія всей этой церемоніи, разсказывая, что призъ по справедливости достался англійскому всаднику, Воейковъ приходитъ въ негодованіе и съ риторическимъ краснорчіемъ восклицаетъ:
‘Если позволено сравнивать великія происшествія съ маловажными, то я сравниваю торжество иноземцевъ со взятіемъ Москвы, но за нимъ не въ продолжительномъ времени послдуетъ взятіе Парижа! Англичане, и безъ того весьма надутые, слишкомъ возгоржены своею побдою, слишкомъ уврены въ искусств назжать скакуновъ, въ превосходнйшей, въ единственной въ мір пород англійскихъ лошадей. Донцы унижены въ самомъ драгоцнномъ для такихъ лихихъ наздниковъ чувств, поражены въ самое чувствительное мсто ихъ самолюбія. Итакъ это не конецъ! это миръ — на манеръ Тильзитскаго, за которымъ послдуетъ война еще кровопролитнйшая, и я увренъ, что донцы восторжествуютъ блистательно!’
При подобныхъ узкихъ, чисто фельетонныхъ взглядахъ, могъ ли Воейковъ, какъ журналистъ, дать серьезное направленіе своей политической газет ‘Сыну Отечества’ {Онъ издавалъ его вмст съ г. Гречемъ.}, и потомъ другой газет ‘Русскому Инвалиду’, редакція котораго была въ полномъ его распоряженіи? Кром громкихъ фразъ, безъ огня и жизни, да жиденькихъ описаній отечественныхъ происшествій, да выписокъ, сдланныхъ безъ всякой системы изъ иностранныхъ газетъ,— ничего боле не представляетъ воейковскій ‘Инвалидъ’. А между тмъ, сколько жертвъ было принесено для этого дла: онъ бросилъ свою дерптскую профессуру собственно за тмъ, чтобъ быть издателемъ политическо-литературнаго журнала въ Россіи, онъ собственно для этого расширилъ свои аристократическія знакомства, и сколько хлопоталъ сколько заискивалъ у генерала Засядки!….
Если взглянуть на журнально-политическое поприще Воейкова съ другой стороны, то оно еще мене оправдываетъ его. Воейковъ слишкомъ хорошо былъ подготовленъ для этого дла: не говоря уже объ огромномъ, энциклопедическомъ образованіи его, драгоцнномъ для всякаго издателя,— онъ объздилъ чуть-ли не всю Россію вдоль и поперегъ, и въ какое еще время! тотчасъ посл отступленія французовъ изъ Россіи, слдовательно, могъ присмотрться и къ нуждамъ, и къ радостямъ русскаго народа, совершивъ, и вполн безкорыстно, одно изъ самыхъ замчательныхъ путешествій, когда-либо сдланныхъ русскимъ литераторомъ по своему отечеству. Онъ тогда и говорилъ, и писалъ ‘О польз путешествія по отечеству’. Но отчего же все это осталось втун, не сказалось ни въ одной изъ его статей? Но пойдемъ дале: Воейковъ наконецъ имлъ живой примръ на своихъ глазахъ — бывшій ‘Встникъ Европы, который, какъ журналъ политическій, давалъ въ свое время, памятное Воейкову, нкогда сотруднику этого журнала, добросовстныя и прекрасныя статьи. Ихъ можно читать съ наслажденіемъ и пользою даже въ настоящее время, тогда какъ ‘Инвалидъ’ Воейкова былъ настоящій инвалидъ: бойкій на заученыя фразы, выученныя изъ артикула, щедрый на восклицанія и крики, но отсталый и неспособный на другое дло.
Если читатель намъ не вритъ, то пусть потрудится прочесть ‘Русскій Инвалидъ’ Воейкова хоть за нсколько мсяцевъ. Мы уврены, что онъ вполн согласится съ нашимъ мнніемъ.
Но Воейковъ, избалованный похвалами своего кружка, этого не замчалъ. Какъ редакторъ ‘Русскаго Инвалида’, онъ не могъ жаловаться вначал на равнодушіе русской публики: по собственноручнымъ счетамъ его, мы видимъ, что газета эта приносила (въ 1824 г.) чистаго дохода 73 тысячи ассигнаціями, но съ каждымъ годомъ цифра эта начинаетъ уменьшаться и уменьшаться. Подписчики, поддавшіеся вначал авторитету автора: ‘Дома Сумасшедшихъ’, стали отпадать, что конечно приноситъ не малую честь вкусу тогдашнихъ подписчиковъ. Воейковъ между тмъ все еще гремлъ въ своемъ аристократическомъ и литературномъ кружк: ему писали посланія, Жуковскій расхваливалъ его въ своихъ стихахъ, Пушкинъ называлъ его своимъ ‘высокимъ покровителемъ и знаменитымъ другомъ {См. Библіографическія замтки: ‘Письма А. С. Пушкина.’}, но публика смотрла на это иначе.
Находясь въ такомъ странномъ и замчательно-фальшивомъ положеніи, Воейковъ ршительно не зналъ, какъ расположить къ себ вниманіе публики. Пушкинъ могъ быть равнодушенъ къ ней, по Воейкову, какъ журналисту, было совсмъ другое дло.
Смло можно сказать, что ни одинъ изъ писателей не былъ въ такомъ двусмысленномъ положеніи, какъ Воейковъ. Жуковскій и Пушкинъ упрашивали его, Воейкова, взять подъ свое покровительство вышедшіе ‘Вечера’ Гоголя, а между тмъ самъ Воейковъ боле всхъ нуждался въ покровительств. Пользуясь давнишней репутаціей когда-то злаго сатирика и знаменитаго критика, онъ дальше порога своего кружка не имлъ теперь никакого значенія, Гоголь съ своею всегдашнею проницательностью скоре всхъ понялъ это,— потому, можетъ быть, и отправился, какъ новичекъ, къ г. Булгарину…. И Гоголь, если только смотрть на это со стороны одной, практической,— былъ совершенно правъ: г. Булгаринъ, не имвшій въ лучшемъ кружк литераторовъ ровно никакого всу, былъ очень силенъ въ публик: его слушали, его читали, восхищались его романами, а про Воейкова, исключая своего кружка, давно перестали говорить въ остальной Россіи. Въ то время, когда еще не умли строго различать направленій и идей авторовъ, г. Булгаринъ, жестоко бранимый литераторами, пользовался большимъ кредитомъ почти во всей Россіи. И оно понятно: г. Булгаринъ, хоть вкривь и вкось, давалъ умственную пищу своимъ многочисленнымъ читателямъ, а Воейковъ ровно ничего не давалъ. Ему было слишкомъ далеко до авторскихъ и журнальныхъ дарованій Булгарина, которыми тотъ владлъ, въ свое время, мастерски и съ несомнннымъ талантомъ.
Между тмъ литературное положеніе Воейкова съ каждымъ днемъ начинало запутываться. Для него наступаетъ борьба. Борьба эта грозитъ поглотить все шаткое его прошедшее. Поссорившись, по одному семейному обстоятельству, съ Алек. Ив. Тургеневымъ и Жуковскимъ, онъ еще боле находится въ безнадежномъ положеніи. Съ однимъ пустымъ авторитетомъ, безъ всякаго значенія въ глазахъ читающей публики, онъ какъ будто начинаетъ догадываться, что онъ ни боле ни мене, какъ человкъ своего кружка, что для него нтъ твердой почвы въ литературномъ мір. Въ этомъ отчаянномъ положеніи онъ длаетъ послднее усиліе: затваетъ два чисто-литературныхъ предпріятія, въ вид прибавленій къ своему ‘Инвалиду’. Такимъ образомъ произошли на свтъ два отдльныхъ періодическихъ изданія: ‘Новости литературы’ и ‘Славянинъ’. Но, увы!— и они не помогли Воейкову.
Это горестное событіе записано въ рукописномъ дневник Воейкова, который, въ числ прочихъ матеріаловъ, находится теперь у насъ подъ рукою {Кстати, мы еще не сказали читателю, откуда мы все это почерпаемъ. Совершенно случайно намъ попались довольно богатые матеріалы объ Александр едорович Воейков. Кром огромнаго его дневника, подъ заглавіемъ: ‘Мои поденныя Замтки’, мы пользуемся еще двумя, также собственноручными ‘Памятными книжками’ его и ‘Книгой хваленій, или Псалтирью на россійскомъ язык’, которая, замтно, была неразлучна съ Воейковымъ въ послднее время, ибо она вся исписана его дорожными, домашними и литературными замтками послдняго періода. Другими же свдніями мы обязаны людямъ, знавшимъ коротко покойнаго Воейкова. Одинъ изъ родственниковъ его, г. Павловъ, сообщилъ намъ также много интереснаго, за что мы и приносимъ ему свою искреннюю благодарность.}. Вотъ что въ немъ сказано:
‘А. А. (то есть, Александра Андреевна, жена Воейкова, урожденная Протасова, племянница Жуковскаго, восптая имъ подъ именемъ ‘Свтланы’) — Александра Андреевна ршила выдавать прибавленія къ ‘Инвалиду’ книжками. Что-то будетъ? Горе, горе, горе живущимъ на земл!’
Потомъ, перевернувши нсколько страницъ, читаемъ: ‘Мировая. У Воейкова литературный завтракъ, на коемъ присутствовали: Жуковскій, Крыловъ, Александръ Ивановичъ Тургеневъ, Гндичъ, Козловъ, баронъ Дельвигъ и Баратынскій…. Воскресни Господи, помози намъ и избави насъ имене ради твоего.’
Но видно трудно было воскреснуть дряхлому ‘Инвалиду’ и, несмотря на покровительство первостатейныхъ литераторовъ-пріятелей, несмотря на то, что Баратынскій, пріхавшій изъ Финляндіи вмст съ Дельвигомъ, далъ своихъ стиховъ для ‘Новостей Литературы’ и ‘Славянина’, что Козловъ общалъ дать балладу ‘Вечеръ посл грозы’,— дла по ‘Инвалиду’ съ каждымъ днемъ запутывались.
‘Новая бда!’ говоритъ Воейковъ. ‘Ничего не помогаетъ! газетная экспедиція сердится за жалобы на неисправное доставленіе ‘Инвалида’ подписчикамъ. Надобно отписываться, оправдываться тогда, когда я хотлъ бы плакать и грустить. Я боленъ душою и тломъ…. О, долги, долги! доведете вы меня до бды! К—ва подала ко взысканію два заемныя письма на меня въ 1,500 р. Управа благочинія предписала частному приставу описать мое недвижимое имніе, а въ случа, если онаго нтъ, то движимое. О не вызд же изъ города и не передач вещей въ другія руки — имть надзоръ. Какой срамъ! Я жаловался, въ свою очередь, Ш* на экспедицію: она совсмъ не занимается своею должностью и о безпорядочной пересылк ‘Инвалида’ безпрестанныя происходятъ жалобы.’
Но одинъ частый случай выручаетъ на время Воейкова, и онъ съ добродушной, веселой безпечностью заноситъ въ свой дневникъ: ‘….Итакъ, безпокойства о долгахъ кончились. Во вторникъ взношу деньги. Однакожь, сдлай милость, Воейковъ! берегись долговъ, безпорядочности, это, рано или поздно, доживешь до бды’.
И бда, въ самомъ дл, явилась и стала передъ нашимъ безпечнымъ редакторомъ въ самомъ гадкомъ и безобразномъ вид. Знакомый его, Пезаровіусъ {Мы это разсказываемъ по собственноручнымъ запискамъ Воейкова, но насколько онъ былъ неправъ или правъ противъ Пезаровіуса — мы этого не знаемъ.}, узнавъ объ растроенныхъ длахъ по редакціи ‘Инвалида’, объ отсутствіи статей, вздумалъ отнять у Воейкова послднее его спокойствіе и достояніе.
‘Печальное, убійственное извстіе,— пишетъ Воейковъ,— извстіе о злодйскомъ покушеніи Пезаровіуса. Онъ подставилъ израненнаго и крестами обвшаннаго полковника, который будетъ просить лично Императора и графа Аракчеева о томъ, чтобы ему отдали ‘Инвалидъ.’ Господи, постави на камени ноз мои и исправи стопы моя. Вскую оставилъ мя еси?’
И вотъ начинается цлое огромное дло. Редакторъ нашъ въ ужасномъ положеніи. Онъ также легко поддавался горю, какъ и радости, поэтому можно судить, что испытывалъ онъ въ это время! Намъ даже грустно выписывать его безсильныя, горькія строки.
А дло между тмъ росло. Къ числу враговъ присоединяются еще новые, именно — два вчно-неразлучныхъ писателя…. Именъ ихъ называть нечего, а пусть одинъ будетъ, положимъ, г. —ъ, а другой г. —ь {Въ ‘Сверной Пчел’ (No 37, 1859 г.) было сказано: ‘Авторъ называетъ участниковъ въ немъ (въ этомъ дл) окончательными буквами ихъ фамилій: г. — ъ и г. —ь. Къ чему эта скромность? Назовемъ ихъ прямо: Булгаринъ и Гречь’.}.
‘Могъ ли я ожидать,— разсказываетъ Воейковъ:— что на порог ждетъ меня всть убійственная, громовая? Безчестный извергъ —ъ подалъ на меня въ комитетъ доносъ, съ желаніемъ отнять у меня ‘Инвалидъ.’ Къ счастію, Жуковскій, какъ ангелъ утшитель, прискакалъ изъ Павловскаго, успокоиваетъ и утшаетъ меня. Но какой тутъ покой!’
‘Хлопоталъ, и бгалъ, и скакалъ, какъ бшеный. Подлый корыстолюбецъ — г. —ь, проповдующій добродтель, и вольность, и равенство, не устыдился изъ денегъ, изъ зависти сочинить на меня доносъ, поданный —ъ, и самъ своею рукою переписалъ его! За то какое презрніе оказываютъ имъ обоимъ вс честные люди, что выслушали они отъ Жуковскаго, Р* и Василья Николаевича Берха…. Между тмъ, мое положеніе жестоко…. Что будетъ съ дтьми и женою моею, если бездльникамъ посчастливится отнять у меня ‘Инвалидъ’? Я буду нищій: ибо потерялъ 6,000 рублей отъ — а, какъ сотрудникъ его газеты, 2,000 рублей доходу, какъ профессоръ русской словесности въ Артиллерійскомъ училищ. Азъ же на тя, Господи, уповахъ. Въ руку твою жребіи мои: избави меня изъ рукъ врагъ моихъ и отъ гонящихъ мя.’
Когда это дло кипло и двигалось впередъ, когда на одной сторон стоялъ Пезаровіусъ съ своимъ израненымъ полковникомъ, а на другой —ъ и —ь, у Воейкова въ довершеніе всего возникъ прежній процессъ съ книгопродавцемъ Глазуновымъ.
Процессъ этотъ, нисколько нелюбопытный для читателя, важенъ однако для нашей, еще никмъ нетронутой исторіи литературныхъ разбирательствъ въ Россіи, тмъ, что въ немъ принялъ участіе Аракчеевъ, потомъ Милорадовичъ. Участіе послдняго понятно, какъ губернаторъ столицы, онъ конечно долженъ былъ войти въ это дло, но вмшательство Аракчеева было необыкновенно. Неизвстно, какія только побудительныя причины были къ тому: минутное ли прежнее знакомство съ авторомъ ‘Дома Сумасшедшихъ’, или же просто капризъ, но какъ бы то ни было, Аракчеевъ самъ пересмотрлъ все дло, принялъ сторону, совершенно правую, сатирика, и вообще онъ велъ себя въ дл этомъ съ мягкой деликатностью.
‘Не знаю, какъ графъ обращается съ другими,— пишетъ Воейковъ,— и строгъ ли онъ съ подчиненными, я же не могу нахвалиться его нжностью, ласковымъ обращеніемъ и разсудительностью. Я говорилъ съ нимъ очень твердо и смло и видлъ, что сіе не досаждало ему и было пріятно.’
Первое и вроятно послднее вмшательство Аракчеева въ процессъ чисто-литературный не осталось безъ послдствій. Воейковъ былъ оправданъ. Но спокойствіе это было непродолжительно: кром прежняго, неконченнаго дла съ Пезаровіусомъ, полковникомъ и компаніей, присоединились еще новыя мелкія непріятности.
‘Сердце мое предчувствовало,— говоритъ Воейковъ:— и я, въ шесть часовъ вечера, въ понедельникъ, воротился изъ Царскаго Села, гд противъ обыкновенія было очень мн грустно и я даже по очаровательнымъ садамъ его не прогуливался. Сидлъ дома и читалъ ‘Задига.’ Что ни говори, а Вольтеръ — философъ глубокомысленный и тонко зналъ свтъ и сердце человческое!
‘Возвратясь, я нашелъ письмо отъ директора военной типографіи. Онъ пишетъ: ‘Для донесенія исправляющему должность начальника главнаго штаба Его Величества нужно имть свдніе: кто сочинитель статьи О понтонахъ, и по какому случаю оная къ вамъ доставлена, и собственное ли желаніе его было напечатать ту статью въ военныхъ вдомостяхъ?’ Я тотчасъ отвчалъ, что сочинитель оной генералъ-майоръ Фитцтумъ лично далъ мн сію статью для помщенія въ ‘Инвалид’, и даже позволилъ исправить въ слог.’
‘Удивительное сцпленіе напастей: бда за бдою. Ну, Воейковъ, держись! За простой анекдотъ о томъ, что одна женщина родила звря, начальникъ и другъ мой, генералъ Засядко разсердился на меня, какъ будто за умышленное злодйство. Ему представилось, что жена его, нын беременная, отъ воображенія родитъ медвдя. Теперь это немудрено будетъ: ибо она видла предъ собою звря разъяреннаго. Прощайте, ваше превосходительство! прощайте, Александръ Дмитріевичъ. А! вижу, что съ вами надо быть осторожну въ словахъ, а я привыкъ давно растегивать свою душу въ дружескомъ обращеніи.’
Тутъ несчастный Воейковъ ршительно теряется и, по безсилію своего характера, то впадаетъ въ какое-то странное суевріе, то ожесточается противъ всего, то хватается за новые планы.
‘Горе, горе, горе живущимъ на земл! — пишетъ онъ: — со вторника на середу Елисавета Максимова З*** видла сонъ, и сонъ чудный: — знакомая женщина, въ черномъ плать, которую она, однакожь, въ лицо не узнала, подошла къ ней и сказала: ‘я умру, и ты умрешь’. Она со слезами разсказала объ этомъ мужу. Черезъ четверть часа посл того, мужъ получилъ мою записку о кончин сестры Марьи Андреевны и, несмотря на мужество своего характера, испугался. Жена его также беременна…. Господи! неужели сонъ сей пророческій?’
‘Сей день достопамятенъ тмъ, что няня Авдотья отъ срама и отъ мерзавца Якова скрылась въ Рязань, въ объятія Т—ва. Она жила 19 лтъ въ нашемъ дом, очень умна и все длать мастерица, но зла, воруетъ отъ покупокъ и развратна. Ничего нтъ святаго!’
‘Былъ въ маленькомъ театр. Возвратясь домой, разгорячился до подлости и прибилъ дурака Алексашку за то, что онъ забылъ истопить печь’.
‘Привелъ въ порядокъ бумаги свои по ‘Инвалиду’ и разложилъ ихъ для скорйшаго пріисканія по годамъ. Послалъ отвтъ въ комитетъ’.
‘Длай людямъ добро! Пьянешка Іосифъ лежитъ боленъ съ перепоя, программа не сдлана, сижу самъ и едва успваю. — Жуковскій пріхалъ изъ Павловска. Онъ не совтуетъ мн идти въ царскосельскіе директоры лицея. Да будетъ воля Божія, а доказательства Жуковскаго нелпы и смшны’.
‘Получилъ жестокій и несправедливый приказъ отъ генерала Засядки, за употребленіе слишкомъ многихъ эпитетовъ для показанія степеней прилежанія, дарованія и успховъ въ наукахъ Артиллерійскаго училища офицеровъ и юнкеровъ. Впередъ для меня наука!’
‘Былъ у Кутузова и у Куницына за извстнымъ дломъ…. Куницынъ обнадеживаетъ, а у Кутузова былъ кто-то посторонній и помшалъ мн объясниться. Вечеръ провелъ у графа Ком. и М***’.
‘Вс бгутъ, вс оставляютъ меня! только и нахожу отраду и поддержку въ дом Карамзина. Онъ одинъ, одинъ не отталкиваетъ отъ себя несчастнаго и убитаго Воейкова’.
‘Бдный, добродтельный старецъ Сергй Михайловичъ потерялъ единственную дочь свою Варвару Сергевну, скончавшуюся 7-го апрля горячкою, которая есть слдствіе огорченій, сдланныхъ отцу ея корыстолюбивымъ властолюбцемъ’.
— Нмцы злодйски оклеветали меня передъ генераломъ. Они хотятъ отнять у меня мсто инспектора Артиллерійскаго училища. Директорство по лицею не удается. Берегись, Воейковъ, будь остороженъ, веди себя благоразумно’.
‘Отъ Алек. Ив. Тургенева письмо оскорбительное и огорчительное: можно много терпть, но всякому терпнію человческому есть границы: кто не объявляетъ своего права на опекунство надо мною? кто не вмшивается въ дла мои? Боже, подкрпи и даруй мн смиреніе и терпніе’.
‘Жестокое письмо отъ А. А. и убійственное отъ Жуковскаго. Ек. Аф. совершенно овладла имъ’.
‘Жду съ надеждою, а больше со страхомъ Жуковскаго. Что могу я ожидать отъ глупца, который живетъ въ эир, который погубилъ собственное счастье, исполняя волю Ек. Афан., сошедшей съума на слезахъ ложной чувствительности и пожертвованіяхъ’?
‘А. А. отказался дать совтъ о лицейскомъ директорств. Жалкій Воейковъ! теб велятъ жить своимъ умомъ, а ты его давно прожилъ. И въ этомъ случа можешь сказать: мн жить нечмъ!’
Мы нарочно длаемъ эти выписки, которыя лучше всего характеризуютъ Воейкова. Тутъ не надо толкованій: онъ весь здсь виденъ, съ его пустотою, безсиліемъ, раздраженіемъ противъ тхъ, которые длали ему добро (какъ напр. Жуковскій). — Онъ, впрочемъ, и не могъ претендовать на искреннюю любовь другихъ, по своему уклончивому, льстивому и мелкому характеру, бойкому только у себя, въ комнат, но униженно заискивающему при первомъ удобномъ случа.
Находясь въ такомъ дйствительно жалкомъ и горькомъ положеніи, Воейковъ въ довершеніе всего получилъ отъ одного писателя, бывшаго своего пріятеля, вызовъ на дуэль.
‘Неистовый и гнусный Б*,— разсказываетъ Воейковъ въ своемъ дневник,— написалъ ко мн вызовъ на дуэль. Я отвчалъ, что готовъ и что онъ можетъ явиться къ Вас. Алек. Пер., которому скажу условія дуэли. Вотъ они: изъ двухъ пистолетовъ одинъ долженъ быть заряженъ пулею, другой не заряженъ. По жребію выбирать и, приставивъ къ груди, стрлять. Я не люблю шутокъ, съ нкотораго времени не дорожу жизнью. А въ этомъ дл говоритъ чувство оскорбленной чести, правота и народная гордость’.
‘На другой денъ. Цлое утро прождалъ, что Б* въ неистовств и разъяренный явится къ моему секунданту Пер. вызывать ршительно и назначить день — стрляться: но, увы! онъ не приходилъ’.
‘Черезъ денъ. Б*, выведенный изъ терпнія и посрамленный насмшками Дельвига, ршился въ самомъ дл стрляться, если я не дамъ ему письменнаго свидтельства, что не называлъ его трусомъ. Съ симъ предложеніемъ прізжалъ ко мн поэтъ Р*. Сначала, я ршительно отказалъ ему, потомъ похалъ съ нимъ къ Вас. Алек. Пер—му, котораго можно длать судьею въ дл чести. Онъ ршилъ, что мн неунизительно увритъ Б* письмомъ, что я не называлъ его трусомъ. Письмо написано и окончено тмъ, что я прошу Б* оставить меня въ поко и забыть, что я существую на свт’.
Процессъ по ‘Инвалиду’ между тмъ тянулся, терзалъ несчастнаго Воейкова, отнималъ послднія душевныя его силы. Прежній авторитетъ его окончательно начиналъ падать и въ литературномъ кружк. Его ужь не любили, его уже не слушали. Одинъ только нашъ стихотворецъ, графъ Хвостовъ, еще боялся критическихъ замчаній угасающаго сатирика. Желая задобрить его, Хвостовъ, бывъ въ Переславл-Залсскомъ, призвалъ воейковскаго старосту, увщевалъ его повиноваться властямъ, собрать часть оброка и отправить къ сатирику, сильно нуждавшемуся въ деньгахъ. Воейковъ дйствительно получилъ эти деньги, но, разузнавъ всю исторію эту отъ самаго же Хвостова, съ горечью произнесъ: ‘все погибло для Воейкова, его страшится — одинъ только графъ Хвостовъ’! Кажется, что въ это же время, подъ вліяніемъ душевной горечи, онъ и написалъ на него свою дкую сатиру:
Хвосты есть у синицъ,
Хвосты есть у лисицъ,
Хвосты есть и у кнутовъ,—
Такъ бойся же Хвостовъ!
Еще разъ, на короткій разъ, удалось Воейкову украсть у судьбы нсколько радостныхъ дней. Счастье какъ будто къ нему вернулось, но для того, чтобъ уйдти отъ него навсегда…. Вотъ что онъ разсказываетъ:
‘Испуганный своимъ злодйствомъ —ь, обруганный, какъ подлецъ, моимъ добрымъ Жуковскимъ, пылкимъ Р*** и Гндичемъ, прибжалъ ко мн и уврилъ, что онъ уговоритъ своего разбойника и друга —а — взять назадъ бумагу свою. По совту Жуковскаго, я пошелъ къ —а — въ 7 часовъ вечера и съ нимъ къ — у —. Щадя его, сколько возможно, я прочиталъ ему исторію хорошихъ длъ, за коими послдовала цпь дяній одно другаго подле, одно другаго безсовстне. Онъ далъ мн слово хать къ управляющему длъ по комитету раненыхъ и взять назадъ бумагу. И Александръ Ивановичъ Тургеневъ, забывъ вражду ко мн, сильно и съ благородствомъ вступился за меня’.
‘На другой день. Встртился на Невскомъ проспект съ —ъ, у котораго на лиц написанъ срамъ и угрызеніе совсти. Онъ искренно готовъ поправить испорченное, онъ забылъ и про нашу дуэль, и сказалъ мн, что сдлалъ доносъ изъ отчаянія. Не понимаю этой эдиповой загадки, а желалъ бы разгадать и, если возможно, помочь ему. Онъ очень жалокъ и совсмъ потерялся’.
‘Черезъ день. Все еще дло не кончено съ —ъ — и можетъ имть непріятныя послдствія. Жду не дождусь, чтобы приняться за работу литературную. Жуковскій на бал у графа Кочубея говорилъ о, замыслахъ Пезаровіуса,— а — и — а — противъ моего ‘Инвалида’, и о томъ, какъ Пезаровіусъ старается, чтобъ ‘Инвалидъ’ сдлали казенною газетою, а его — издателемъ, разумется, съ большимъ жалованьемъ.’
‘На слдующій день. Наконецъ, Павелъ Васильевичъ Кутузовъ, помуча порядочно — а —, возвратилъ ему бумагу его объ ‘Инвалид’ (писанную и переписанную рукою его друга — а —). И я вздохнулъ свободно! Вечеромъ получилъ отъ — а — дружескую записку, заплакалъ, побжалъ обнять его, нашелъ тамъ благороднаго Р*** и просидлъ очень пріятно до десяти часовъ.’
‘Черезъ нсколько дней. Начинаю опять знакомиться съ счастьемъ, съ поэзіею и съ природою. Перевелъ нсколько стиховъ! Куражъ Мг. Woyekoff! впередъ!
‘здилъ въ Павловскъ къ Жуковскому, засталъ его на порог. Онъ обрадовалъ меня всточкою, что вдовствующая Императрица, безъ вдома его, назначила его учителемъ будущей Великой Княгини, супруги Михаила Павловича. Для меня это пріятне и выгодне, чмъ самому быть Ея учителемъ. Куражъ, мосье Воейковъ!’
Но внутренняго, душевнаго куража, самаго драгоцннаго для каждаго писателя, уже не могло быть въ душ мосье Воейкова. Онъ выдохся окончательно, все разсчитывалъ на Жуковскаго, да на другихъ сильныхъ друзей своихъ, усиленно пересматривалъ, провтривалъ и перечищалъ свои старые стихи,— и все напрасно: новаго онъ ничего уже не могъ сдлать. Онъ въ это время работалъ боле, чмъ когда либо въ своей жизни, и писалъ, и передлывалъ, и выправлялъ вс свои сочиненія. Онъ готовилъ ихъ тогда для новаго изданія. Первая часть состояла изъ посланій, сатиръ, лирическихъ и мелкихъ стихотвореній, вторая — ‘Сады’ Делиля, третья — Виргиліевы эклоги и георгики, въ четвертую частъ должна была войти поэма ‘Искусства и науки’. Кром того, онъ переводилъ тогда цлые огромные отрывки: ‘О гибели Камбизовой арміи въ пескахъ Ливійскихъ’, ‘О дамской химіи’, и неусыпно работалъ по редакціи своихъ журналовъ. Сатиру свою ‘Домъ Сумасшедшихъ’ подвергнулъ третьей редакціи, вписывалъ туда цлыя, огромныя новыя строфы, но сатира отъ этого ничего не выигрывала, а теряла много….
Результатъ былъ одинъ: старое оставалось по старому, то есть попрежнему не имло особенныхъ достоинствъ, за исключеніемъ разв ‘Дома Сумасшедшихъ’,— а новое ему не удавалось. Съ редакціей ‘Инвалида’ онъ промаялся еще два, три года, но, несмотря на вс усилія и рвеніе, въ декабр, 1826 года, у Воейкова былъ отнятъ ‘Инвалидъ’. Хотя онъ попрежнему оставался повидимому въ довольно близкихъ сношеніяхъ со всми лучшими литераторами, но литературное одиночество его обнажилось вполн. Объ немъ стали говорить боле, какъ о несчастномъ человк, чмъ о литератор. Порой, какъ бы напоминая прошедшее, ему удавалась новая эпиграмма, которыми онъ славился когда-то,— но и новая эпиграмма выходила теперь повтореніемъ прежняго:
Ага, попалась мышь,— умри, спасенья никакого!
Ты грызть пришла здсь Дмитріева томъ,
Межъ тмъ, какъ у меня валялись подъ столомъ
Творенія Хвостова.
Или же:
Для храма новаго явилось ново чудо:
Хвостовъ скорпалъ стихи и, говорятъ, не худо.
Но стишками подобными было невозможно теперь обратить на себя вниманіе. На глазахъ самого Воейкова, наступило другое время: новое поколніе занимало мсто прежняго. Привычки стараго литературнаго міра начинали уже забываться, сглаживаться, пріобртеніе имени въ литератур длалось трудне На сцен уже были Гоголь, Пушкинъ, Языковъ и Крыловъ. Время шло, явились новые интересы, по рукамъ ходила рукописная комедія Грибодова,— слдовательно, теперь было не до ‘Дома Сумасшедшихъ’. Эпоха была другая, только не для, Воейкова. Онъ попрежнему суетился, хлопоталъ, не оставлялъ своей литературы и службы, ходилъ въ Академію, подбиралъ и сочинялъ остроты на сотоварищей — академиковъ, Шишкова и Хвостова, почти постоянно бывалъ веселъ, и только порою дкая горечь давила его сердце.
Въ одинъ дождливый октябрскій вечеръ, въ дом его играли въ фанты — вопросы и отвты. Поэтъ Языковъ, бывшій на этомъ вечер, отвчалъ безпрерывно стихами остро и пріятно, наконецъ, спросили у задумавшагося Воейкова: въ какое животное онъ хотлъ бы быть обращеннымъ? Онъ печально отвтилъ:
Признаться. я не хлопочу
Быть превращенъ въ орла иль галку,
Какъ русскій, шпорамъ и бичу
Предпочитая палку,
Осломъ я быть хочу.
Но всякое серьезное раздумье, даже тоска, были непродолжительны и не въ дух характера Воейкова, горячо, но минутно все чувствовашаго. Вся жизнь его была отрывочнымъ сцпленіемъ вспышекъ, гнва, лихорадочной работы и порывистыхъ свтскихъ развлеченій. Очень добрый и чувствительный по душ, онъ и подъ конецъ жизни, какъ и въ начал, жилъ спустя рукава, и съ вчнымъ своимъ самодовольствіемъ и мелкимъ самолюбивымъ ропотомъ исписывалъ свой дневникъ замтками такого рода:
‘1833 г. Хромоногій редакторъ Русскаго Инвалида {Это не острота: Воейковъ дйствительно былъ хромой. Возвращаясь съ одного обда, въ 1824 г., онъ былъ опрокинутъ кучеромъ въ Садовой улиц, совершенно расшибъ себ жилы у лвой ноги и большую бедренную кость. Печальное происшествіе это имло для него свои хорошія послдствія: оно соединило Воейкова съ его семействомъ, съ которымъ онъ, по нкоторымъ семейнымъ непріятностямъ, былъ въ продолжительной разлук.} сдлалъ пріятную прогулку изъ села Рыбацкаго на Невскіе пороги. Воейкову исполнилось 54 года. Погода стояла ясная и теплая’.
‘1834. Беззаконіе и гадость… Старичокъ Воейковъ пошаливалъ. Искренніе мои и друзья мои, видя язву мою, отступили, вдали стоять ближніе мои. Я согбенъ и поникъ чрезмрно, весь день хожу мраченъ. (Псаломъ Давидовъ, XXXVII).
‘1835 г. Въ Троицынъ день и въ Духовъ, Воейковъ сдлалъ отмнно-пріятную прогулку по Нев, на кладбище Пороховаго завода, къ могилкамъ двухъ Олегъ.’
‘Воейковъ обдалъ у Жуковскаго, завтракалъ у Козлова, постилъ Крылова.’
‘1835. Воейкову исполнилось 56 лтъ отъ рожденія, въ сел Рыбацкомъ, на Бугоркахъ.’
‘1836. Въ субботу, старый переводчикъ Садовь, Александръ едоровичьъ Воейковъ сидлъ дома. Онъ много сочинялъ.’
‘1836. Воейковъ болнъ, Воейковъ одинъ, вс други его теперь при двор — на бал.’
‘1836 г., августа 30, исполнилось беззубому Александру едоровичу Воейкову 57 лтъ, а онъ все рабъ грха и въ грязи пачкается. Горе, горе, горе!’
‘1837 года, въ Петроград, Воейковъ былъ на вершокъ отъ смерти. Піявки спасли!’
‘Старый редакторъ Русскаго Инвалида, при жаркой погод, сдлалъ пріятнйшую поздку. Воейковъ — критикъ опять расцвлъ душою! Онъ длалъ благоразумные планы на будущее время.’
‘1838. Старому хрычу Воейкову будетъ ударъ, если онъ не станетъ воздержаваться.’
‘Воейковъ заболлъ. Онъ сидитъ дома, мучимый флюсомъ, зудомъ въ ногахъ и безсонницею.’
‘Горе, горе, горе! Враги мои живы, сильны и многочисленны ненавидящіе мя безвинно. Да будутъ постыждены и поражены ужасомъ вс враги мои, да возвратятся, и будутъ постыждены мгновенно. (Изъ псалма Давидова.)
‘1839 г. Журналистъ Александръ Воейковъ сдлалъ пріятную прогулку въ Островки, деревню генералъ-лейтенанта Павла Васильевича Чоглокова. Время провелъ чудесно — по свтски. Была пріятельница моя, графиня Полина Т*. Я читалъ и импровизировалъ стихи по-французски.’
Дальнйшихъ выписокъ не длаемъ. Они и безъ того, кажется, характеристически представляютъ подвижность и смшеніе душевныхъ интересовъ нашего автора…. Это было основаніемъ его характера, и потому то при всхъ усиліяхъ онъ ничего не могъ сдлать серьезнаго ни въ жизни, ни въ литератур. При самолюбіи и избалованности, онъ до того врилъ въ самаго себя, что даже не замчалъ, что съ каждымъ новымъ днемъ онъ длается какимъ-то литературнымъ анахронизмомъ.
Лучшее для него время давно уже прошло, время появленія сатиры ‘Дома Сумасшедшихъ.’ Потомъ онъ жилъ насчетъ ея въ литератур слишкомъ долго, и даже въ послднее время, т. е. въ 1838 году, передлывалъ эту же самую сатиру, внося туда людей другой эпохи и интересовъ, какъ напримръ Блинскаго, Сенковскаго и другихъ. Считая себя великимъ критикомъ, онъ видлъ въ Блинскомъ одно нахальство. Это впрочемъ понятно, при его самолюбіи и литературномъ сиротств. Но спрашивается: кто воспитывался на критикахъ его, Воейкова, и кому они принесли пользу? Какъ критикъ, Полевой былъ несравненно выше Воейкова, какъ журналистъ, г. Булгаринъ сдлалъ конечно полезнаго мало, но зато по крайней мр десять тысячъ человкъ пріохотилъ къ русскому чтенію. Воейковъ и того не сдлалъ. Чмъ же объяснить ту любовь, которою онъ такъ долго пользовался отъ первокласныхъ нашихъ поэтовъ? Ршить, право, довольно трудно. Мы думаемъ такъ: Воейковъ обладалъ очень хорошимъ вкусомъ въ поэзіи, былъ чистосердеченъ въ своихъ литературныхъ сужденіяхъ, связанъ родствомъ и дружбою съ первыми нашими литераторами, кром того былъ веселъ, остръ, находчивъ, обладалъ обширнымъ образованіемъ, и это едва ли не было главною причиною его продолжительной, но не прочной славы. Публика, хотя инстинктивно, но поняла это раньше, а потому-то Воейковъ и не пользовался у ней, какъ критикъ и журналистъ, никакимъ значеніемъ. Да и что въ самомъ дл она могла извлечь изъ его стиховъ безъ поэзіи, изъ его ‘Новостей Литературы’, изъ ‘Славянина’, изъ отдла, считавшагося остроумнымъ, ‘Хамелеонистики’, которымъ восхищались только его друзья, да завидовалъ Хвостовъ и подобные ему литературные несчастливцы? Публика на этотъ разъ не ошиблась: въ глазахъ ея, Воейковъ написалъ одну вещь: сатиру ‘Домъ Сумасшедшихъ’, которая развлекла ея вниманіе — да сдлалъ потомъ нсколько удачныхъ переводовъ изъ древнихъ классиковъ. О ‘Садахъ’ же и говорить нечего, потому что сама поэма Делиля не заслуживаетъ никакого серьезнаго вниманія,— тмъ боле не стоило ея переводить на русскій языкъ и еще боле гордиться славою переводчика Делиля.
Но Воейковъ очень много трудился по части открытія спондеевъ въ русскомъ стихосложеніи,— скажутъ намъ. Довольно слдующихъ стиховъ,чтобъ показать успшность его въ этомъ предпріятіи:
Пусть говорятъ галломаны, что мы не имемъ спондеевъ!
Мы ихъ найдемъ, исчисля дянія Россовъ:
Галлъ, Персъ, Пруссъ, Хинъ, Шведъ, Венгръ, Турокъ, Сармагь и Саксонецъ,—
Всхъ побдили мы, всхъ мы спасли, и всхъ охраняемъ!
Въ заключеніе скажемъ: четыре поэтическія и литературныя эпохи пронеслись надъ головою Воейкова: время Державина, Княжнина и Хераскова, потомъ время Капниста, Мерзлякова и Озерова, дале — Жуковскаго, Гндича, Батюшкова, Крылова и наконецъ Пушкина, Гоголя, Грибодова и Блинскаго. Отъ Державина до поэта Туманскаго включительно, онъ зналъ всхъ лично, но, сочувствуя каждой эпох, онъ не могъ быть настоящимъ дятелемъ ни одной изъ нихъ. Въ сатирическомъ талант его не было ни малйшей капли творчества,— это была одна раздраженная горечь, безъ серьезнаго огня. Онъ правду только чувствовалъ по отношенію къ себ, только собственная боль заставляла его вспоминать, что на свт болютъ и другіе. Безпрерывно воюя съ своими, часто мнимыми врагами, онъ въ сущности не воевалъ ни съ кмъ, хотя имлъ всегдашнее притязаніе на злаго сатирика. Продолжительная слава его при жизни и по смерти есть лучшее доказательство, какъ мало у насъ взвшиваютъ дятельность людей…. Хорошій другъ своего кружка, Воейковъ былъ плохой другъ русскаго общества,— и вотъ почему, при недостатк творческихъ способностей, онъ ничего не могъ внести благотворнаго въ свою дятельность. Она прошла шумно, но безъ всякихъ послдствій….
Писатель этотъ также кончилъ, какъ и началъ свое литературное поприще: незадолго до своей смерти, задтый за живое дружескою насмшкою нашего геніальнаго лнивца, Ив. Ан. Крылова, Воейковъ по обыкновенію встрепенулся всмъ своимъ самолюбіемъ, взглянулъ на Крылова, какъ на врага, и написалъ стихи, чрезвычайно мтко выразивши состояніе нашей литературы въ послдніе дни жизни Воейкова:
Державинъ спитъ въ сырой могил,
Жуковскій пишетъ чепуху,
И ужь Крыловъ теперь не въ сил
Сварить ‘Демьянову Уху’.
Этимъ мы заключимъ нашу характеристику о Воейков.