Певец Кубры, или Граф Дмитрий Иванович Хвостов, Колбасин Елисей Яковлевич, Год: 1852

Критика
Время на прочтение: 45 минут(ы)
Скачать в PDF

Колбасин Е. Я.

Певец Кубры, или Граф Дмитрий Иванович Хвостов

(психологический очерк).

‘Время’, No 6, 1862

ПВЕЦЪ КУБРЫ

или

ГРАФЪ ДМИТРIЙ ИВАНОВИЧЪ ХВОСТОВЪ

(ПСИХОЛОГИЧЕСКIЙ ОЧЕРКЪ)

_____

Въ свтскомъ петербургскомъ обществ при Александр I три лица пользовались популярностью, хотя совершенно различнаго рода. Эти лица были: Нарышкинъ (Александръ Львовичъ), Башуцкiй и Хвостовъ. Вс остроты, блестящiя сравненiя, мастерскiе каламбуры — обыкновенно приписывались Нарышкину, часто даже такiе, какихъ онъ и недумалъ никогда говорить. Вс вопiющiе забавные промахи падали на долю Башуцкаго, и онъ такъ былъ извстенъ въ этомъ отношенiи, что даже Аракчеевъ, вчно жолчный и никогда нешутившiй, при встрч съ Башуцкимъ считалъ обязанностью подтрунить на его счетъ. Плохiе вирши и анекдоты о бездарныхъ, навязчивыхъ пiитахъ, отравляющихъ своими стихами жизнь другихъ, прямо относили къ Хвостову, и каждый оберегался, чтобъ онъ не навязалъ ему своихъ стиховъ.
Изъ этихъ трехъ личностей остановимъ вниманiе читателя на граф Дмитрi Иванович Хвостов, личности правда маленькой, незначительной въ литературномъ отношенiи, но интересной и любопытной въ психологическомъ.
Старикъ одержимъ былъ страшною болзнью, извстной подъ именемъ стихоман i и . Современникъ Фонвизина и свидтель почти перваго зарожденiя русской литературы, онъ былъ въ близкихъ отношенiяхъ со всми прежними литературными корифеями, зналъ дни ангела ихъ жонъ, дтей, потомъ внуковъ, и до самой смерти1 не покидалъ стиховъ, несмотря ни на какiя насмшки. Пушкинъ находился уже въ полномъ развитiи своего чудеснаго таланта, а престарлый Хвостовъ, желая защититься отъ его эпиграмъ, засылалъ къ жен Пушкина различныя псенки, положоныя на музыку, то приглашалъ его къ себ на завтракъ, то приносилъ различныя поздравленiя. Пушкина старикъ смшилъ, но, по своей снисходительности, тотъ былъ ласковъ и къ нему. Самыя шутки Пушкина отзывались добротой, которая составляла коренную черту его характера. Одинъ разъ онъ отвтилъ Хвостову слдующимъ полушутливымъ письмомъ:

‘Милостивый государь

графъ Дмитрiй Ивановичъ,
‘Жена моя искренно благодаритъ васъ за принесенный и неожиданный подарокъ. Позвольте и мн принести вашему сiятельству сердечную мою благодарность. Я въ долгу передъ вами: два раза почтили вы меня лестнымъ ко мн обращенiемъ и пснями лиры заслуженной и вчно юной. На дняхъ буду имть честь явиться съ женою на поклоненiе къ нашему славному и любезному патрiарху. Александръ Пушкинъ2.
Передъ нами лежатъ теперь обильные и многотомные матерьялы Дмитрiя Иваныча Хвостова, имъ самимъ оставленые для потомства. Вс они прекрасно переплетены, пронумерованы, съ щегольскими надписями на корешкахъ — по красному сафьяну золотыми буквами3. Читая ихъ, видишь ясно, какъ старикъ огорчался и глубоко страдалъ, что его не признаютъ за великаго поэта. Онъ искренно и наивно былъ убжденъ, что стихотворенiя его — лучшее достоянiе и украшенiе русской поэзiи. Современники смялись надъ нимъ немилосердно, писали всевозможныя на него сатиры, кололи не въ бровь, а въ глазъ, но Хвостовъ не унимался, вруя тепло и безстрашно, что придетъ время и потомство откроетъ для него врата безсмертiя.
Кому только и на какiя темы не писалъ Хвостовъ! Изъ отвтныхъ писемъ видно, что онъ никому не давалъ пощады, навязывая свои сочиненiя всмъ и каждому: королю прусскому, Аракчееву, Бекендорфу, Паскевичу, Закревскому, митрополитамъ, архiереямъ, институтамъ, университетамъ, семинарiямъ. Литераторы, какъ люди опытные, отдлывались какъ могли отъ его назойливыхъ многотомныхъ подарковъ. Но такъ или иначе, Хвостовъ умлъ достигнуть цли, чтобъ распространить свои сочиненiя. Одинъ разъ, кром всхъ своихъ печатныхъ томовъ стихотворенiй, онъ препроводилъ въ кронштадтскую флотскую библiотеку собственный мраморный бюстъ. Къ этому онъ присоединилъ рукописное стихотворенiе ‘Морякамъ‘ и получилъ слдующiй прiятный для его авторскаго самолюбiя отвтъ:
‘Присланый отъ вашего сiятельства для кронштадтской флотской библiотеки изображающiй особу вашу бюстъ мы съ признательностью имли честь получить, который вмст съ вашими сочиненiями составляетъ лучшее украшенiе библiотеки, прiятнымъ вмняю себ долгомъ — отъ имени всхъ членовъ засвидтельствовать вашему сiятельству наичувствительнйшую нашу благодарность за столь лестный подарокъ, тмъ боле что сей случай доставилъ намъ сугубое удовольствiе читать новое изящное произведенiе пера вашего. Посланiе въ честь моряковъ, которое положено за собственноручнымъ вашимъ подписанiемъ, сохранится при библiотек въ память грядущаго потомства юныхъ мореплавателей.’
Вообще у храбрыхъ моряковъ Хвостову, какъ стихотворцу, необыкновенно везло: въ Ревел былъ даже корабль, названный въ честь его ‘Графъ Хвостовъ’. Контръ-адмиралъ Спафарьевъ имлъ неосторожность отнестись письменно къ Хвостову о разъясненiи ему: какимъ образомъ произошло подобное названiе? Поэтъ въ длинномъ посланiи отвчалъ, что призошло обстоятельство это отъ излишней ревности нарвскаго купца Больтона и тутъ же поспшилъ приписать:
‘Я прилагаю у сего вамъ, вице-адмиралъ, въ подарокъ, новаго изданiя первый томъ моихъ сочиненiй и впредь по выход оныхъ за честь себ поставлю препровождать къ вамъ т, кои будутъ выходить изъ печати.’
Вроятно долго посл этого контръ-адмиралъ получалъ отъ него подобные подарки.
Сочиненiя Хвостова въ продаж положительно не шли, а между тмъ бросается въ глаза невольно то обстоятельство, что семь томовъ его сочиненiй выдержали три изданiя и общано было четвертое. На это есть впрочемъ весьма удовлетворительное объясненiе.
Бездарный стихотворецъ, оскорбляемый равнодушiемъ публики и невниманiемъ критики, обыкновенно самъ скупалъ свои стихотворенiя, уничтожалъ ихъ втихомолку и затмъ выдавалъ новое изданiе. Руководствуясь однимъ безконечнымъ желанiемъ почащ видть свое имя въ печати онъ подобной нерасчетливостью поколебалъ свое огромное состоянiе. Онъ считалъ себя меценатомъ и деньги его еще шли на поддержку и подписку журналовъ князя Шаликова, Воейкова, Бориса Федорова и другихъ имъ подобныхъ. Съ нимъ поступали безцеремоннымъ образомъ. Когда затвалось какое-либо литературное изданiе, то обыкновенно присылали ему по пятидесяти, даже по сту билетовъ, прося его способствовать къ увеличенiю числа подписчиковъ. Кончалось тмъ, что Хвостовъ, желая скрпить литературныя связи и роздавъ нсколько билетовъ знакомымъ, подписывался на вс остальные и просилъ объ одномъ только — чтобъ напечатали въ новомъ журнал какое-нибудь новое его стихотворенiе. Но и это ему не помогало. Деньги принимали съ благодарностью, а стиховъ его не печатали подъ разными предлогами.
Полевой напримръ отдлывался отъ него не одинъ разъ такимъ образомъ:
‘Я хочу — писалъ онъ Хвостову — просить васъ позволить мн нкоторую вольность въ разсужденiи вашей стихотворной присылки. Она будетъ состоять въ слдующемъ: желая доставить и бльшую публику вашему посланiю и употребить его съ бльшею пользою для ближнихъ, не позволите ли вы мн напечатать не въ ‘Телеграф’, а особо? Я сдлаю чудесное изданiе и всю выручку обращу въ пользу и пособiе претерпвшихъ отъ наводненiя. Согласитесь, ваше сiятельство, и пришлите поскоре заглавный листъ съ доврiемъ представить въ цензуру, быть полезнымъ страждущему человчеству не есть ли обязанность поэта? За работу же, коректуру и хлопоты мои неугодно ли вамъ взять нсколько экземпляровъ ‘Телеграфа’, которые, по обширному вашему кругу знакомства, вамъ легко сбыть, а мн пособiе…’
Полевой, какъ человкъ изобртательный, выдумывалъ и другiе способы отдлываться отъ Хвостова: ‘Эпиграму вашу цензура не пропускаетъ, потомучто она ужасно зла.’ Или: ‘Оды вашей, къ моему прискорбiю, въ ‘Телеграф’ напечатать не могу: слишкомъ сладострастна…’
Несмотря на колкiя насмшки, на бранныя критики, несмотря даже на растрату состоянiя, Хвостовъ не могъ излечиться отъ рифмоплетства, — напротивъ, годъ отъ году въ немъ усиливалась несчастная страсть къ печатанiю. Насмшки на него сыпались нетолько въ русскихъ, но даже иностранныхъ журналахъ. Когда онъ перевелъ пресловутую поэму Буало ‘L’art potique’, то въ тогдашнемъ ‘Revue Encyclopdique’ (1826 г., въ стать: ‘Россiя’, стр. 672) была напечатана слдующая на него эпиграма:
‘Ami, vois-tu Boileau?’ — Quoi! ce masque, dis-tu?
C’est K……. ‘Eh! non pas! c’est Boileau, je te jure,
Mais il a pris du comte et l’air et la tournure
Pour ne pas tre reconnu’.
Хвостовъ чрезвычайно обидлся выходкою иноземнаго журнала. Между тмъ это былъ почти буквальный переводъ извстной эпиграмы Дмитрiева на Хвостова, напечатаной сперва въ московскомъ журнальц ‘Аглая’, а потомъ перепечатаной въ ‘Учебной книг россiйской словесности’ г. Греча, съ полной подписью имени сочинителя — Ив. Ив. Дмитрiева:
‘Ты-ль это, Буало?.. какой смшной нарядъ!
Тебя узнать нельзя: совсмъ перемнился!’
— Молчи! нарочно я Графовымъ нарядился:
Сбираюсь въ маскарадъ.
По поводу французской эпиграмы Хвостовъ поднялъ цлую исторiю. Онъ написалъ письмо къ Дмитрiеву, и хотя не говоритъ прямо, что ему хорошо извстенъ первоначальный виновникъ печатной русской эпиграмы, но тонко намекаетъ, будто ее приписываютъ Крылову, затмъ прибавляетъ:
‘Въ русской эпиграм имя переводчика скрыто подъ именемъ Графова, которое есть имя вымышленное и такое, что я самъ его употребляю въ моихъ и сочиненiяхъ и переводахъ, означая черезъ Графова худого стихотворца. Во французскомъ же журнал эпиграма на переводчика со всмъ не та: въ русской скрыты и титулъ, и настоящее имя. Галлы выставили и то и другое. Но я имю къ вамъ просьбу, чтобъ вы продолжали всегда ко мн ту благосклонность и дружбу, которую начали въ 1783 году, у Семеновскаго моста, въ той квартир, гд жилъ покойный сосдъ мой Ф. И. Козлятьевъ.’
Кром письма к Дмитрiеву, очевидно начатаго подъ влiянiемъ сердитаго расположенiя духа и кончившагося такимъ наивнымъ образомъ, написано было возраженiе на французскомъ язык и послано въ ‘Revue Encyclopdique’. Къ огорченiю Хвостова возраженiе не было принято. Французъ русской службы, полковникъ Дестремъ, прiятель Хвостова, защищалъ его переводъ Буало въ большой стать. Она послана была въ ‘Встникъ Европы’ Каченовскаго, гд также не была принята. Хвостовъ сердится и замчаетъ, что ‘знаменитый филологъ Михайло Трофимовичъ Каченовскiй струсилъ напечатать благородныя сужденiя г. Дестрема’. Наконецъ защитительная статья Дестрема была напечатана на счетъ графа отдльною брошюрою на двухъ языкахъ — на французскомъ и русскомъ, потомъ извлеченiе изъ нея перепечатано въ ‘Атене’ Павлова.
Этого мало: по усиленному ходатайству Хвостова, филипика Дестрема противъ ‘Revue Encyclopdique’ читана была въ россiйской академiи. Еще до этого Хвостовъ писалъ къ секретарю академiи Соколову: ‘Я слышалъ объ эпиграм сей вскор по напечатанiи ея подъ именемъ сочлена нашего, знаменитаго пвца ‘Ермака’. Я никогда не уважалъ сiю эпиграму и досел не озабочивался узнать, кто истинный сочинитель оной. Но признаюся, что очень удивился, когда увидлъ ее черезъ двадцать лтъ переведенную на иностранный языкъ и напечатаную въ очень хорошемъ французскомъ журнал. Какъ она туда попала, — недлая поклепа на русскихъ журналистовъ, — незнаю, но если она сдлалась извстною Европ, то я должностiю моею почитаю не утаить сего происшествiя отъ моихъ соотечественниковъ и особливо отъ россiйской академiи. Я прошу ваше превосходительство прочитать защиту Дестрема въ обыкновенномъ собранiи, хранить оное при академическихъ рукописяхъ на будущее время.’
Надобно полагать, что подъ академическими словами вышли особенно эфектными слдующiя слова краснорчиваго защитника:
‘Каждому извстно, что эпиграма ничего не опредляетъ. Нетрудно въ доказательство сего привести множество примровъ историческихъ, и выборъ весьма легокъ. Лармiанъ, членъ французской академiи, осмлился же о Лебрюн сказать:
Lebrun de gloire se nourrit:
Aussi voyez comme il maigrit.
‘Но колкая сiя эпиграма могла ли вредить и повредила ли слав одного изъ величайшихъ лирическихъ поэтовъ?’4
‘Многiя выраженiя французскаго критика — говоритъ защитникъ — показываютъ печать недоброжелательства къ графу Дмитрiю Ивановичу, напримръ: ревность переводчика къ словесности , усерд i е къ просв щен i ю — можетъ быть употреблено основательно о государственномъ человк, который, посвящая нкоторые только досуги музамъ, особенно бы покровительствовалъ писателямъ. Но, говоря о поэт, сiе не иное что, что выраженiе сатиры. Когда прежде всего выставляютъ ревность и любовь къ словесности, мн кажется, будто похищаютъ нчто изъ достоинствъ поэта, отказывая ему въ генi и даже дарованiи. Выписки ясно докажутъ, что моя похвала знаменитому нашему переводчику Буало не преувеличена. Въ четвертой псни графа Хвостова находится много прелестныхъ стиховъ, а нкоторые изъ нихъ замчательны своею силою: кажется, что въ нихъ сама добродтель гремитъ противъ порока:
За что превозносить опасныхъ мн пвцовъ,
Презрнныхъ мудрости и чести бглецовъ,
Которые перомъ святыню оскорбляютъ,
Пороки гнусные любезными являютъ?
‘Я думаю, довольно сего къ восчувствованiю рдкаго достоинства графа Хвостова!’
Переводчикъ нашъ былъ въ восторг отъ своего защитника и поспшилъ извстить о такомъ знаменитомъ происшеств i и почти всхъ своихъ знакомыхъ.
‘Я почитаю мой переводъ — писалъ онъ къ Каченовскому — можетъ-быть не безъ причины хорошимъ, но дло въ томъ, что французы не въ состоянiи по словесности порицать нашихъ произведенiй. Причина явная: парижане не умютъ говорить порусски. Съ чего же напечатали они поверхностные свои суды и плохую эпиграму? Эпиграма сiя на русскомъ язык не относится собственно до меня: вымышленое въ ней лицо — Графовъ. А судьи, предводители, законодатели французской словесности, включили меня! Французы сiю эпиграму перевели и переиначили, т. е. въ оную включили мою фамилiю и мой титулъ. Вотъ причина, о коей я васъ извщалъ нсколько мсяцевъ тому назадъ и по коей я долженъ былъ огласить нетолько невжество, но клевету тхъ, кои помстили на меня разборъ во французскомъ журнал. Правда, что мн слдовало бы искать на клеветниковъ суда гражданскимъ порядкомъ, но я этого не сдлалъ! Сохрани-боже чтобъ я, кром сего случая, сталъ воевать на семьдесятъ четвертомъ году отъ роду противъ такихъ журналистовъ, каковъ напримръ вашъ Полевой. Онъ, объявляя въ прошедшемъ мсяц о новомъ моемъ изданiи, длаетъ три непростительныя ошибки и говоритъ: 1) что мой первый томъ напечатанъ въ академiи наукъ, а онъ напечатанъ въ россiйской академiи, 2) что издателя ‘Дамскаго журнала’ зовутъ княземъ Петромъ Александровичемъ Шаликовымъ, тогда какъ онъ есть князь Петръ Ивановичъ Шаликовъ, и 3) стихъ князя коверкаетъ: вмсто ‘почтенный графъ’ пишетъ ‘любезный графъ’. Вотъ, батюшка, что длается въ нашей словесности, а я молчу и повторяю вамъ мой стихъ:

Пускай зоилятся парнасскiе ерши!’

Къ сожалнью Хвостовъ не держался такого мудраго правила, имъ же самимъ сказаннаго, и стихопомшательство его принимало колосальные размры. Онъ офицiально жаловался попечителю московскаго университета Писареву на то, что русскiе журналы почти ничего не говорятъ объ его творенiяхъ, и хотя онъ надется, что потомство оцнитъ ихъ, однако ему, старйшему служителю Аполлона, было бы прiятно, чтобъ и современники не отвращали слуха отъ его музы. Между тмъ Полевой въ своемъ ‘Телеграф’ какъ-то нечаянно вспомнилъ о Хвостов и слегка посмялся надъ нимъ: опять новая жалоба къ попечителю университета, въ форм чуть не докладной записки, подъ заглавiемъ: ‘Его превосходительству А. А. Писареву отъ пвца Кубры графа Хвостова, съ жалобою на журналиста-пасквилянта Полеваго.’
‘Принимая всегда совты вашего превосходительства — пишетъ между прочимъ Хвостовъ — съ почтительнымъ удовольствiемъ, принужденнымъ нахожусь, исполняя оныя, жаловаться вамъ самимъ, милостивый государь мой, не въ лиц прiятеля, благодтеля и покровителя слабыхъ дарованiй моихъ, но жалуюсь вамъ какъ начальнику московскаго императорскаго университета, блюстителю порядка, приличiя и благонравiя, жалуюсь вамъ не столько на московскую цензуру, сколько на издателя ‘Телеграфа’, первая, т. е. ценсура, могла не проникнувъ затй злонамреннаго скомороха, пропустить его статью, второй, т. е. Полевой, кушаяся много разъ, обрадовался наконецъ случаю, какъ нахалъ, мн сдлать обиду. Вы увидите сами, иметъ ли причину семидесятилтнiй старецъ жаловаться на издателя ‘Телеграфа’, оскорбляющаго безъ всякаго повода честь его.
‘Московскiй Телеграфъ’, говоря, что ‘Journal de la littrature trangre’ (котораго я не читалъ), объявляя о ‘Наук стихотворства’, поэм дидактической славнаго Депрео-Боало, переведенной порусски графомъ Хвостовымъ, прибавляетъ отъ себя: ‘Объявлено — гд бы вы думали? въ отдленiи романовъ!! Надобно быть журнальнымъ сыщикомъ, чтобы отыскать такую диковинку. На мст переводчика (Хвостова), я отмстилъ бы французскому втреннику, напечатавъ другое изданiе перевода подъ названiемъ: ‘Депрео вывороченный наизнанку’: тогда пускай помстилъ бы онъ ‘L’art potique’ въ отдленiе pome burlesque!’ Я, милостивый государь мой, не стану исчислять похвальныхъ отзывовъ, въ томъ числ и вашихъ, о моемъ перевод, хотя нкоторые изъ нихъ находятся въ иностранныхъ и многихъ нашихъ журналахъ. И не оскорбляюсь тми ругательствами, коими угодно злобнымъ и немысленнымъ чадамъ Аполлона меня огорчать за трудъ можетъ-быть достохвальный, или покрайней-мр полезный, какъ то говоритъ и г. Гречъ при объявленiи о моемъ перевод 1824 г., не помню въ какомъ мсяц, журнала своего, называемаго ‘Сынъ Отечества’. Я знаю, что ‘Московскiй Телеграфъ’ не въ состоянiи судить нетолько о законодател французскаго парнаса, ниже обо мн. Его заключенiя основываются почти всегда на пристрастiи. Выдержки сего безтолковаго оракула, особливо относительно меня, непростительны, дерзость — не остроумiе, пасквиль — не критика, глупая эпиграма или насмшка — не доказательство. Вы сами, какъ начальникъ, ему этого не дозволите. И безъ сомннiя воспрепятствуете нахальному сыщику говорить съ тономъ презрнiя о поэм дидактической, чья бы она нибыла. Посему покорно прошу наше превосходительство въ истинное одолженiе мн и самой литератур, къ себ призвавъ г. издателя ‘Телеграфа’, воспретить ему отнын впредь касаться глупыми насмшками до моего лица и до моихъ сочиненiй. Но васъ прошу, какъ начальника, объяснить ему, сколько его поступки дерзостны и непозволительны. Я долгое время терпливо сносилъ нелпыя его шутки и недавно еще улыбался только и сожаллъ объ отзыв его (Полевого) относительно моего ‘Пятиколоснаго колоска’. Но теперь, желая поставить конецъ неистовой дерзости издателя ‘Московскаго Телеграфа’, прошу ему объявить отъ моего имени однажды навсегда, что онъ невправ подавать мн совта и впредь бы не осмлился никогда мн совтовать.’
Дальнйшихъ выписокъ изъ этого письма длать не для чего. Приведенныя строки ясно говорятъ сами за себя.
Подобно тому какъ встарину любили для покрпленiя своей идеи приводить цитаты изъ знаменитыхъ писателей, Хвостовъ свои письма обыкновенно подкрплялъ своими же стихами. Жалобу свою къ попечителю московскаго университета онъ заключилъ такимъ образомъ:
‘Извините, ваше превосходительство, если я, порицаемый поэтъ господами скоморохами, выдержками, журнальными сыщиками и подобными, заключу мое отступленiе собственнымъ стихомъ моимъ, напечатаннымъ во второмъ том моихъ стихотворенiй въ посланiи къ Уединенному п вцу :
‘Мн право жаль его (т. е. Полевого), а незачто сердиться:
Кто Бавiя уйметъ — съ разсудкомъ не бранится!’
Глубоко убжденный, что современники не въ состоянiи его оцнить и что тольо потомство воздастъ ему должное, несчастный стихотворецъ старался однако вразумить ихъ и насильно заставить читать свои творенiя. Такъ однажды на акт педагогическаго института, инспекторъ классовъ г. Лодiй веллъ приготовить для почетныхъ гостей завтракъ въ особомъ зал. Лодiй былъ весьма изумленъ, когда, войдя въ залъ, предназначенный для завтрака, увидлъ на каждомъ стул по экземпляру небольшой брошюрки, напечатаной на роскошной бумаг со стихами Хвостова. Онъ съ неудовольствiемъ поспшилъ собрать вс экземпляры со стульевъ и отдалъ ихъ швейцару.
— Что вы длаете? спросилъ взволнованный Хвостовъ, стоявшiй въ углубленiи окна. — Вдь это я нарочно старался приготовить пiитическiй сюрпризъ.
— Помилуйте, графъ, сердито отвчалъ инспекторъ: — этимъ вы можете испортить весь завтракъ.
Ослпленiе безталаннаго поэта, въ остальномъ человка здравомыслящаго и довольно хорошо образованнаго, простиралось до того, что въ 1831 году онъ, какъ членъ бывшей россiйской академiи, пришолъ на одно изъ ученыхъ засданiй, вынулъ печатную бумажку и прочиталъ слдующее:
‘Пвецъ Кубры, графъ Хвостовъ, за удовольствiе себ поставляетъ сообщить гг. членамъ, что онъ получилъ отъ г. издателя ‘Дамскаго журнала’, извстнаго прозаика и поэта князя Шаликова, приватное письмо отъ 21 декабря прошедшаго года, въ которомъ между прочимъ находится, что поэтъ-князь вспрыгнулъ со стула отъ радости, узнавъ о моемъ повышенiи въ дом знаменитой русской мельпомены — княгини Гагариной5, которая долго (удивясь прыжку) разговаривала съ нимъ обо мн и наконецъ просила отписать ея поклонъ ко мн. Вотъ что я отвчалъ, гг. члены, относительно сего предмета, на прошедшей почт:

КНЯЗЮ ШАЛИКОВУ

Я, чувствуя игру россiйской мельпомены,
Дивился ей въ лиц Медеи, Поликсены,
Узнавъ черезъ тебя привтствiе, поклонъ,
Я, при закат дней, спшу на Геликонъ
Сказать: цню прiязнь и князя и княгини,
Но чту высоко даръ, волшебный даръ богини.’
Затмъ онъ почтительно поклонился всему ученому ареопагу и скромно занялъ свое обычное кресло въ зал бывшей россiйской академiи. Чт объ немъ подумали тогда его ученые сотовариши-члены — незнаю, но свидтельство объ этомъ подвиг сохранилось и даже самъ Хвостовъ съ удовольствiемъ занесъ его въ одну изъ безчисленныхъ тетрадей своихъ рукописныхъ замтокъ и дневниковъ.
И этотъ же самый поэтъ, исполненный самодовольствiя и увренности въ безукоризненности своего таланта, несмотря на постоянныя шпильки печатныя и изустныя, на смхъ, который онъ производилъ однимъ своимъ появленiемъ, — нетолько не замчалъ своей комической роли въ литератур и обществ, но зло еще посмивался надъ другими бездарными поэтами, весьма хорошо замчая ихъ назойливость и безталанность. Чмъ объяснить такое противорчивое сцпленiе яснаго взгляда на поступки другихъ и соверешенное непониманiе собственной нелпости? Твердою увренностью въ самого себя и извстнымъ поврежденiемъ ума, свихнувшагося на одной любимой ide-fixe.
Прочтите для примра стихотворенiе Хвостова: ‘Разговоръ сатирика съ плохимъ поэтомъ’. Оно написано было имъ за два года до его смерти, въ 1832 году, слдовательно одной старостью нельзя объяснить выходокъ его врод той, которую онъ сдлалъ въ россiйской академiи. Посмотрите какъ онъ здраво разсуждаетъ о другихъ:
Писатель дюжинный, на самохвальство щедрый,
Рифминъ сатирику однажды говорилъ:
‘Ты наглой остротой себ бду купилъ,
Затйливый рзецъ твой, слишкомъ грубый, тврдый,
Язвить безъ устали, какъ выточеный ножъ,
Пролаза, игрока, пiита и вельможъ.
Шипнья змй кого печалитъ?’
Сатирикъ отвчалъ:
— Меня бранятъ за то, что въ цль попалъ,
Порока черноту какъ въ зеркал казалъ,
Но ты, который вкъ кадилъ и не ругалъ
(Я знаю, что тебя злословiе не жалитъ),
Скажи пожалуй мн: за что
И самого тебя никто

Ни умный, ни глупецъ не хвалитъ?

Стало-быть Хвостовъ, несмотря ни на что, былъ убжденъ, что онъ въ ц ль попалъ, и надо полагать, этимъ обстоятельствомъ объяснялъ пренебреженiе къ себ своихъ враговъ-современниковъ.
Разстроивъ состоянiе печатанiемъ своихъ творенiй и литературнымъ меценатствомъ (онъ былъ вдь большой меценатъ), Хвостовъ выхлопоталъ, еще въ царствованiе Александра I, временное денежное пособiе. Александръ I, знавшiй его лично и познакомившiй его, какъ ближайшаго родственника Суворова, съ королемъ прусскимъ Вильгельмомъ III6, далъ ему нсколько десятковъ тысячъ, — по однимъ свднiямъ пятьдесятъ тысячъ, а по другимъ сто. Государь далъ ему эти деньги изъ жалости, чтобъ онъ выкупилъ свое заложенное имнiе. Чтоже сдлалъ Хвостовъ? Жена его графиня Аграфена Ивановна обрадовалась и пристала къ мужу, чтобъ онъ употребилъ деньги на дло.
— Погоди, матушка, отвчалъ ей поэтъ: — прежде всего надо тиснуть мои сочиненiя новымъ изданiемъ.
Говорятъ, что онъ такъ и сдлалъ, хотя положительныхъ фактовъ на это въ его бумагахъ не находится. Такой вопросъ былъ слишкомъ щекотливъ для поэта, и хотя онъ съ мелкою кропотливостью записывалъ для потомства каждое малйшее обстоятельство своей жизни, врод того напримръ, какъ онъ нечаянно упалъ на репетицiи Большого-театра, и какую сказалъ при этомъ остроту, и какъ поднялъ его Каратыгинъ, — но осторожно обходилъ непрiятный вопросъ: кто покупатели его сочиненiй? и отмчалъ только въ своиъ дневникахъ: ‘въ типографiю такую-то заплатить столько-то’, ‘къ архiерею такому-то отправлено 20 экземпляровъ перваго моего тома, вновь перепечатаннаго’ и т. д.
Въ очевидныхъ фактахъ, которые могли бы навести на мысль Хвостова о его бездарности, недостатка не было. Державинъ прямо смялся надъ нимъ и при каждой встрч обходился съ нимъ далеко нецеремоннымъ образомъ. Вотъ письменное доказательство, письмо Державина къ Хвостову:
‘Милостивый государь мой, графъ Дмитрiй Ивановичъ.
‘Почтенное вашего сiятельства письмо и при немъ стихотворное ваше сочиненiе въ честь сыновъ Европы, три экземпляра, имлъ удовольствiе получить и прочесть. Вы уже кажется начинаете думать о старости, что напоминаете о ней, а вслдствiе того покушаетесь измнять рифмамъ. Хотя это красоты вашихъ мыслей не убавляетъ, но мы привыкли въ васъ чтить благозвучiе, то кажется и недостаетъ чего-то въ ух. Но вы еще не такъ стары, поэтъ, и я увренъ, что юность ваша ободрится яко орля, и вы полетите въ страны превыспреннiя, такъ что и глазомъ не достигнешь!’7
Хвостовъ переплетаетъ это письмо, заноситъ его въ свою ученую переписку и собственноручно приписываетъ такую замтку:
‘Славный поэтъ Державинъ забылъ, что рифмы совсмъ посторонняя вещь отъ благозвучiя: Гомеры, Виргилiи, Тассы, Данты (послднiе большею частью) писали безъ рифмъ. Нын трагедiя и поэмы отвергаютъ рифмы, обычай подражательной французской поэзiи ввелъ у насъ рифмы. Мн кажется, что Гаврило Романовичъ хлопочетъ о пустомъ и ошибается въ своемъ подположенiи или гипотез: царь Давидъ, Исаiя пророкъ, Гомеръ и Виргилiй писали безъ рифмъ.’
Записавъ въ памятную книжку, что Державинъ не понимаетъ его и хлопочетъ о пустомъ, Хвостовъ, любившiй хвалить всхъ и каждаго, съ мыслью, чтобъ и они въ свою очередь его хвалили, написалъ Державину огромное, раболпное письмо. Онъ увдомлялъ, что преосвященный Евгенiй проситъ великаго и славнаго Державина написать свою бiографiю. Державинъ отвчалъ:
‘Милостивый государь мой, графъ Дмитрiй Ивановичъ.
‘Сейчасъ получилъ письмо вашего сiятельства отъ 15 текущаго мсяца, усерднйше за оное благодарю. Изъ него я вижу, что преосвященный Евгенiй новгородскiй требуетъ моей бiографiи. Охотно желаю познакомиться съ симъ почтеннымъ архипастыремъ. Буду къ нему писать и попрошу его къ себ, чрезъ 30 верстъ отъ Званки, можетъ-быть и удостоитъ постить меня въ моей хижин, тогда переговорю съ нимъ о сей матерiи лично: ибо не весьма ловко самому о себ класть на бумагу, а особливо нкоторые анекдоты, въ жизни моей случившiеся. Касательно же литературы, то по случаю и мимоходомъ нкоторыя краткiя черты сообщилъ я гг. Пушкинымъ. Современемъ дополнить можно, а вамъ вотъ что скажу:
Кто велъ его на Геликонъ
И управлялъ его шаги?
Не школъ витiйственныхъ содомъ —
Природа, нужда и — враги.
Объясненiе четырехъ сихъ строкъ составляетъ исторiю моего стихотворства, причины онаго и неоходимость.’
Ничего ненайдя въ такомъ отвт для себя утешительнаго (а этого только и ждалъ Хвостовъ), щедро расточивъ похвалы Державину, онъ однако внесъ въ реестръ полученныхъ писемъ такую замтку: ‘получилъ письмо отъ знаменитаго Державина со стихами, что его на Геликонъ возвели природа, нужда и враги’.
Подражать Державину было любимою мыслью Хвостова. Такимъ образомъ написалъ онъ много одъ, въ томъ числ и оду Богъ, Вельможу и друг., заимствуя даже самыя заглавiя у Державина. Одинъ разъ, перепечатавъ свои оды на отдльныхъ листкахъ, онъ разослалъ каждому своему знакомому по одной од, и въ числ другихъ Державину, Бекендорфу и Карамзину. Самолюбивый Державинъ не удостоилъ его никакимъ отвтомъ и только грозился жаловаться государю на дерзость и литературное ворство Хвостова, а Карамзинъ, какъ человкъ вжливый, нелюбившiй никого огорчать, наскоро отвчалъ:
‘Искренно благодарю ваше сiятельство за обязательное письмо и за доставленiе мн оды, достойнаго произведенiя вашей музы… Съ особеннымъ удовольствiемъ замчаю прекрасные стихи: три послднiе во второй строф, два первые въ пятой, седьмой, осьмой и девятый въ шестой, шесть послднихъ въ седьмой, два послднiе въ восьмой, и среднiе въ десятой. Вотъ какъ надобно писать нашимъ стихотворцамъ: учите ихъ.’
Хвостовъ ломаетъ голову: отчего Карамзину понравился десятый стихъ, а не девятый? почему онъ забылъ третiй и чмъ же нехорошъ четвертый стихъ? Онъ не хочетъ понять, что Карамзинъ написалъ на удачу первыя попавшiяся ему цыфры, желая только успокоить назойливаго поэта, требовавшаго самой строгой критики на то, что ниже всякой критики.
Еще въ 1811 году Хвостовъ написалъ оду ‘На построен i е Казанскаго собора‘, по обыкновенiю своему поднесъ ее государю, но скоро получилъ много писемъ безъ подписи такого содержанiя:
Для храма новаго явилось ново чудо:
Хвостовъ скропалъ стихи — и, говорятъ, нехудо.
Въ 1825 году архангельскiй губернаторъ С. И. Миницкiй, по ходатайству министра просвщенiя Шишкова, испросилъ позволенiе у Александра I открыть подписку на сооруженiе памятника Ломоносову. Хвостовъ тотчасъ сочинилъ оду и напечаталъ въ томъ же году. Покупателей разумется не нашлось, но Хвостовъ, желая доказать, какъ успшно его ода расходится, прислалъ три тысячи рублей серебр. на памятникъ, заявивъ офицiальнымъ письмомъ, что эта прибыль отъ распродажи его оды.
По поводу этой оды тотчасъ появилась новая сатира:
Великiй Ломоносовъ нашъ обиженъ,
Но ликъ его Хвостова одой не приниженъ.
По поводу другой какой-то оды Хвостовъ получилъ въ собственныя руки, по почт, слдующую эпиграму, написаную барономъ Дельвигомъ:
Въ стихахъ Хвостова пользы три:
Читай, звай и… въ печк жги.
Въ 1828 году онъ написалъ стихи ‘На выступлен i е полковъ лейбъ-гвард i и изъ С . Петербурга‘ и послалъ ихъ генералъ-лейтенанту Бекендорфу, для поднесенiя государю Николаю Павловичу. (Вручать свои стихи высочайшимъ особамъ было страстью Хвостова и впродолженiе четырехъ царствованiй — Екатерины II, Павла I, Александра I и Николая — онъ не отступалъ отъ этого правила.) Вышесказанные стихи были конечно приняты, но и тутъ стихотворцу досталось отъ рукописной критики (печатныхъ критикъ на него почти не писали), и въ обществ скоро распространилось слдующее шестистишiе:
Подзобокъ на груди и подогнувъ колна8,
Нашъ Бавiй говоритъ: ‘и я теперь пiитъ!’
Ему на то отвтила Камена:
— Ты пошлый Бавiй, а не Свифтъ,
И всхъ твоихъ стиховъ статьи
Пойдутъ въ примръ галиматьи.
По поводу седьмого тома стихотворенiй Хвостова, вновь перепечатанаго и разосланнаго ко всмъ сильнымъ и несильнымъ мiра сего, досужiе зоилы ухитрились сунуть прямо въ карманъ поэта нижеслдующее двустишiе:
Пегасъ отъ тяжести лирическихъ стиховъ
Вздохнулъ, натужился — и выскочилъ Хвостовъ.
Въ числ гонителей для Хвостова самымъ непрiятнымъ и страшнымъ былъ издатель ‘Благонамреннаго’ Алек. Ефимов. Измайловъ. Нашъ Дмитрiй Ивановичъ долго не могъ переварить его сатиры: ‘Поэтъ и чортъ’, и очень хорошо зналъ, что она написана на него. Когда Измайловъ ухалъ изъ Петербурга въ Тверь на службу, Хвостовъ кадилъ ему письменно, а между тмъ съ очевиднымъ наслажденiемъ не записывалъ въ свой реестръ полученныхъ писемъ:
‘Изъ Твери пишутъ, что отъ Измайлова (‘Благонамреннаго’) бгаютъ какъ от чумы.’
Между тмъ это былъ совершенный вздоръ: Измайлова, бывшаго вице-губарнаторомъ въ Твери, вс любили, какъ даровитаго писателя, прямого, честнаго человка и весьма дльнаго провинцiальнаго администратора.
Хвостова постоянно тревожило и интересовало, не написалъ ли чего-нибудь новаго тверской вице-губарнаторъ на его особу. Неутомимый кореспондентъ Хвостова, Петръ Лялинъ, сообщалъ ему акуратно вс сплетни.
‘Ваше сiятельство требуете отъ меня стишковъ г. Благонамреннаго. Т, которые до меня дошли, при семъ прилагаю, а другiе постараюсь достать. Смю быть увреннымъ, что они не понравятся вамъ. Вашъ образованный вкусъ отвергнетъ презрительныя плоскости, коими наэлектризованы сатирическiя сочиненiя нашего г. Благонамреннаго. Сегодня, въ воскресенье, я видлся съ нимъ, въ гордскомъ саду, ваше сiятельство. Онъ прогуливался важно, окружонный своимъ семействомъ, и съ увренностью автора замчалъ, что будто въ тверскихъ жителяхъ, особливо въ благородныхъ, нтъ жизни! Г. Измайловъ правитъ теперь должность гражданскаго губернатора и, къ удивленiю, съ этимъ прекраснымъ девизомъ заставилъ себя бояться. Въ духовъ день едва онъ показался въ воксал и вс немедленно начали разъзжаться оттуда, причина этому, какъ сказываютъ, сатирическое его перо, которое чертитъ въ карикатурномъ вид портреты нашихъ оригиналовъ. Я просилъ его прочесть мн послднiя его произведенiя и онъ мн далъ слово.’
Измайловъ, а по другимъ указанiямъ Милоновъ, передернулъ Хвостова слдующими стихами:
Я видлъ какъ стихи, валяясь на прилавк,
У лавочниковъ шли оберткой на булавки,
И видлъ: съ семгою обнявшiйся судакъ
Въ твоихъ творенiяхъ, сказалъ — что ты дуракъ.
Пушкинъ по поводу объявленiя о третьемъ изданiи сочиненiй Хвостова, не оставилъ безъ вниманiя такого курьознаго явленiя и написалъ:
Нашъ русскiй Буало, Корнель и Флакъ,
И баснословъ, и драматургъ, и лирикъ!
На, вотъ теб и панегирикъ:
Т были умные, а ты дуракъ.9
Вс приведенныя нами эпиграмы писались быть-можетъ при другихъ обстоятельствахъ и другими лицами, но достаточно ихъ, чтобъ придти къ заключенiю, что для Хвостова существовала особенная, летучая критика, достигавшая до него скоре печатной. Едвали кто изъ русскихъ поэтовъ, невыключая и самого Тредьяковскаго, былъ такъ гонимъ общественнымъ мннiемъ, какъ онъ. Значитъ заблуждаться насчетъ своей генiальности ему не было никакой возможности. Между тмъ ничто не могло остановить пiитической его дятельности. Извстная эпиграма Войекова мене всего достигла своей цли:
— ‘Ты, Хвостовъ!’ къ нему дошедши
Вскрикнулъ я: ‘теб-ль здсь быть?
Ты дуракъ — не сумасшедшiй,
Теб не съ чего сходить!’
На глазахъ самого Хвостова затялось, и потомъ издавалось, ‘Собранiе образцовыхъ сочиненiй’. Издатели были люди коротко знакомые ему, изданiе — громадное по размрамъ, въ восемнадцати томахъ, куда вошли, какъ баластъ, стихи и проза всевозможныхъ бездарныхъ авторовъ, одного несчастнаго Хвостова не напечатали ни строчки. Такое явное, гласное пренебреженiе обидне всего было для старика. Онъ заболлъ и съ огорченiемъ писалъ къ Н. И. Гречу:
Ахъ, неисключая Цицерона,
Мила для всхъ лавровая корона!
По истин, трагическое было положенiе несчастнаго стихотворца. Везд и всюду ему ясно говорили, что онъ бездаренъ, что ему писать неслдуетъ. Онъ готовъ былъ кажется отдать всю жизнь, чтобъ хотя одна строка его стиховъ попала въ ‘Собранiе образцовыхъ сочиненiй’ — и тутъ отказъ. Онъ разстроилъ свое состоянiе на перепечатку сочиненiй своихъ, на покровительство русскимъ журналамъ — и тутъ одни оскорбленiя и насмшки. Этого мало: Суворовъ, близкiй родственникъ Хвостова, умершiй на его рукахъ и въ его дом, Суворовъ, котораго онъ обожалъ до фанатизма, печатно сердясь, что Полевой и князь Вяземскiй не называютъ его полубогомъ, — этотъ Суворовъ нанесъ смертельный ударъ несчастному поэту.
— Митя, сказалъ онъ ему передъ смертью: — ты доброй души человкъ, но не пиши, братецъ, стиховъ. Охота быть теб посмшищемъ!
Чмъ же объяснить эту неукротимую страсть къ авторству? Вопросъ этотъ чисто-психологическiй, достойный вниманiя по своей рдкости.
Не надо думать, что на Хвостова не дйствовали никакiя сатиры и совты. Это опровергаетъ уже одно то, какъ старательно задобривалъ онъ Измайлова, Полевого, Воейкова, Пушкина. Титломъ поэта онъ боле гордился, чмъ своими званiями, а именно: званiемъ оберъ-прокурора въ синод, потомъ чиномъ тайнаго совтника и сенатора, словомъ тми отличiями, благодаря которымъ онъ принятъ былъ при двор и имлъ значенiе въ петербургскомъ обществ. Съ одной стороны такое воззрнiе на значенiе писателя длаетъ ему честь, потомучто оно доказываетъ, что Хвостовъ природныя, внутреннiя достоинства человка ставилъ выше вншнихъ достоинствъ вообще. Какъ сенаторъ и сильный человкъ по своимъ аристократическимъ связямъ, Хвостовъ былъ образцомъ для другихъ господъ, находившихся въ его положенiи: онъ былъ скроменъ, учтивъ, помогалъ всякому, давалъ мста попреимуществу образованнымъ людямъ и не любилъ чиновническаго низкопоклонства. Это свидтельствуютъ единогласно т оставшiеся въ живыхъ его современники, которые служили вмст съ нимъ. Въ длахъ судебныхъ онъ, какъ сенаторъ, отличался, кром честности, здравымъ пониманiемъ самыхъ сложныхъ вопросовъ и большимъ раднiемъ къ своимъ сенаторскимъ обязанностямъ. Онъ составлялъ даже проекты, нелишонные практическаго смысла и пониманiя дйствительности, какъ напримръ объ искорененiи нищенства въ Россiи, о распространенiи элементарныхъ юридическихъ познанiй русскихъ законовъ. Покойному своему сыну онъ написалъ на французскомъ язык весьма умное наставленiе, какъ долженъ вести себя молодой человкъ заграницею, незаботясь объ однихъ пустыхъ удовольствiяхъ, но стараясь попреимуществу образовать себя науками и выработать чувство чести и человческаго достоинства.
Но тутъ-то психологическая загадка и усложняется: отчего же этотъ далеко неглупый человкъ, образованный и честный, забывалъ всякое человческое достоинство, унижаясь передъ такими людьми, какъ напримръ Воейковъ, и даже въ обществ снисходительныхъ своихъ друзей Жуковскаго, Ал. Ив. Тургенева, заслужилъ репутацiю наглеца и падшаго во всхъ отношенiяхъ человка, на котораго ни въ чемъ нельзя положиться?
Прежде чмъ ршить этотъ вопросъ, надо предложить сперва другой: вроятно же были причины, или люди, пользовавшiеся простотою и слабостью Хвостова, кадившiе ему и уврявшiе, что онъ великiй поэтъ?
Читатель отвергнетъ подобное предположенiе, находя слишкомъ безнравственнымъ уврять человка, одержимаго нелпою до очевидности слабостью, уврять его, что это не слабость, а напротивъ — его великое и неотъемлемое достоинство.
А между тмъ были такiе люди, говорившiе Хвостову, что имя его безсмертно и не умретъ въ потомств, что его не признаютъ изъ одной лишь зависти. Разумется это нимало не оправдываетъ Хвостова, отъ этого онъ нисколько не длается ни лучше, ни хуже. Здсь любопытно только то, какъ люди умютъ пользоваться каждою страстью и слабостью ближняго, даже тмъ, если онъ пишетъ глупые стихи.
Послушайте какiя стихотворныя посланiя получалъ Хвостовъ при письмахъ, гд просятъ у него чина, ордена, или мста, съ увренiемъ, что нижеслдующiе стихи есть сущая и нелицемрная правда:

КЪ ПОРТРЕТУ

ЕГО СIЯТЕЛЬСТВА ДМИТРIЯ ИВАНОВИЧА ХВОСТОВА

Блаженъ, кто тайну разгадалъ
Плнять сердца, тревожить чувство,
Чей смлый генiй сочеталъ
Съ талантомъ рдкое искуство!
О, какъ завиднъ твой удлъ,
Пвецъ Кубры, пвецъ природы,
Баяно-россъ! Ты звучно плъ
И пснь любви, и громки оды!
Ты славилъ дружбу и царей,
То нженъ былъ какъ соловей,
То вдругъ цвницы мирной струны
Превращалися въ перуны.
Поешь — и живо предъ собой
Я вижу яркiя картины:
Сады роскошны надъ ркой,
Чертоги фей, златыя нивы,
И твой волшебный Петергофъ
Чудесный памятникъ вковъ,
Гд солнце златомъ всюду блещетъ,
Самсонъ хрусталь прозрачный мещетъ
И грозная пучина водъ
Грозитъ пожрать земли оплотъ,
На землю съ воздуха катится
Алмазъ и жемчугъ дорогой,
И снова кверху бьетъ ркой,
И въ брызгахъ о помостъ дробится,
Гд вдохновенiя предметъ
Теб твердитъ, что ты поэтъ!
Безвстенъ я! но нтъ забвенiй,
Чтобъ не цнить твоихъ творенiй,
Пвцовъ завистливый предметъ
Ихъ цнитъ вкъ, ихъ цнитъ свтъ!
Объ нихъ съ отрадою услышитъ
Потомство будущихъ сыновъ, —
И слава имя твое впишетъ,
Въ скрижаль завтную вковъ!
Вамъ странно, что Хвостову серьозно писались такiя посланiя, какихъ не удостоивались получать при жизни ни Пушкинъ, ни Гоголь? Но эта пошлая лесть подйствуетъ на васъ еще непрiятне, если вы будете знать, что перомъ панегириста руководила задняя мысль — выслужиться у графа, заискать его протекцiю.
Обратимъ вниманiе на хвостовскихъ панегиристовъ. Во глав ихъ стоятъ: князь П. И. Шаликовъ, издатель ‘Дамскаго журнала’, Щедритскiй, адъюнктъ московскаго университета, Рындовскiй и Городчаниновъ, професоры казанскаго университета, Духовской, Машковъ и Макаровъ.
Эти люди другъ передъ другомъ жужжали въ уши плохому рифмоплету-сенатору, что онъ краса русской литературы. Рифмоплетъ-сенаторъ сначала чувствовалъ, что хвалители его заходятъ черезчуръ далеко — и въ тоже время глоталъ грубую ихъ лесть съ жадностью. Слыша безпрерывныя увренiя, что похвалы ихъ — похвалы не нелицепрiятной дружбы, а голосъ самой истины, Хвостовъ сначала скромничаетъ, а потомъ принимаетъ все какъ должное. Рындовскiй проситъ порадть объ немъ у министра народнаго просвщенiя, а затмъ некрасня прибавляетъ:
‘Превосходныя творенiя пера вашего означены печатью великаго генiя. Они были и останутся образцовыми произведенiями языка боговъ. Послднiя стихотворенiя вашего сiятельства, которыми вы удостоили подарить и меня, отличаются прелестью, выразительностью, силою, я съ душевнымъ удовольствiемъ перечитываю ихъ и осмливаюсь, со всми истинными цнителями русской словесности, противорчить скромному мннiю вашему о себ, что для генiя вашего парнасъ будто высокъ, утесистъ, скатокъ: нтъ, ваше сiятельство! для вашего окрыленнаго духа пропасти, утесы и стремнины не могутъ положить преграды, вы имете дивную способность созидать, одушевлять, украшать.’
Трудно допустить, чтобъ это писалъ ученый професоръ отъ души, тмъ боле допустить этого невозможно, что въ то время извстны уже были всмъ стихи Жуковскаго, Батюшкова и Пушкина. Между тмъ професоръ говоритъ съ такимъ азартомъ — по поводу чего бы вы думали? По поводу хвостовскаго ‘Посланiя Ломоносову о рудословiи’. Достаточно привести печальные стихи изъ этого рудослов i я, чтобъ убдиться, что у професора умыселъ другой тутъ былъ:
Народа славнаго пвецъ рожденный къ чести!
Теб куренiе не прикоснется лести.
Докол времени ты подъ державой жилъ,
Являя съ юныхъ лтъ къ полезному несытость,
Любя его, искалъ Россiи знаменитость.
То мало: счастiе враждебныхъ странъ устроилъ,
Гонимыхъ защитилъ, страдающихъ спокоилъ,
И, свыше ополченъ, пространство пролеталъ,
А по слдамъ цвты душистые металъ, и т. д.
‘Кого не висхититъ прекраснйшее посланiе ваше къ Ломоносову о рудословiи? пишетъ Хвостову Рындовскiй: — оно богато силою, выразительностью и плнительнымъ разнообразiемъ поэтической живописи, но есть нкоторыя отличительнйшiя мста, ознаменованныя неизгладимою печатью свернаго барда… ваше сiятельство сами лучше всякого другого знаете сiи такъ-сказать чудесныя мста: ихъ нельзя читать безъ восторга, нельзя не восхищаться ими!’
Князь Шаликовъ, по бездарности превосходившiй самого Хвостова, — что не мшало ему однако въ лести опережать всхъ корыстныхъ поклонниковъ Хвостова — покрайней-мр не хитрилъ и приступалъ къ длу проще професора Рындовскаго. Онъ изъ Москвы писалъ такъ:
‘Почтеннйшiй благодтель,
милостивый государь
графъ Дмитрiй Ивановичъ.
‘Дозвольте, почтеннйшiй благодтель, мн снова прибгнуть къ вашему неисчерпаемому великодушiю — вотъ вслдствiе какого случая:
‘Разсматривая черты лица вашего новаго портрета, который, при новомъ литературномъ подарк отъ васъ, часто бываетъ передъ нашими глазами, я воскликнулъ однажды: ‘какая милая, добродушная физiономiя у графа! все показываетъ въ ней человка мыслящаго и чувствующаго благое!’ Жена и дти, окружавшiя меня въ сiю минуту, раздлили со мною удовольствiе разсматривать черты лица нашего благодтеля. Наконецъ первая, т. е. жена, въ свою очередь воскликнула: ‘для чего ты не попросишь графа… о чин? Щедритскiй чрезъ ходатайство нашего постояннаго милостивца получилъ же чинъ колежскаго асесора: врно и теб не откажетъ въ новой милости’. И я произнесъ: буду просить!
‘Жребiй брошенъ — и вотъ новая просьба къ моему единственному меценату, который не уметъ кажется тяготиться просьбами. Но довольно для моего мецената и справедливаго судьи, стану ожидать благихъ дйствiй его на министра.’
И точно, дйствiя мецената-поэта оказались благими для журналиста и переводчика ‘Исторiи Генриха IV’, князя Петра Ивановича Шаликова: онъ тотчасъ началъ хлопотать о желанномъ чин.
Въ одномъ изъ безчисленныхъ писемъ своихъ къ Хвостову Шаликовъ говоритъ:
‘Такъ, почтеннйшiй благодтель мой и Щедритскаго, мы загладимъ тнь вины нашей, съ вашимъ пятымъ томомъ въ рукахъ. Я замтилъ почти вс пьесы, вами замченныя, при извстiи о пятомъ том. Я желалъ бы видть еще пятнадцать томовъ вашихъ, но скажу, что нельзя удачне дополнить свои сочиненiя: этотъ томъ отличается какою-то особенною свжестью, несмотря на нкоторыя неновыя пьесы: он всегда будутъ новы своимъ колоритомъ. Я утомилъ моего милостивца! Простите великодушно.’
Въ другомъ письм Шаликовъ говоритъ:
‘Какъ я радъ, почтеннйшiй благодтель и меценатъ мой, что вамъ прiятенъ разборъ Щедритскаго о вашемъ пятомъ том. Другого разбора не могло быть отъ сего умнаго, ученаго и, что всего важне, прекраснаго молодого человка. Ободренный милостями вашими, посылаю восемь билетовъ на свой журналъ для будущаго уже года. Въ 22 номер моего журнала мой единственный меценатъ увидитъ собственныхъ чадъ своихъ, присланныхъ имъ самимъ и полученныхъ мною отъ А. А. Волкова. Благодарность моя, вопреки обыкновенному ходу вещей, возрастаетъ боле и боле, и не перестанетъ возрастать докол не скажетъ природа моему существу: ‘разрушься!’
Щедритскiй съ своей стороны не отставалъ отъ Шаликова, у нихъ происходило даже соревнованiе, кто возьметъ перевсъ надъ сенаторомъ-поэтомъ.
‘Писавши разборъ на пятый томъ вашихъ сочиненiй, — сообщаетъ Щедритскiй — я угадалъ вашу мысль, какъ видлъ это изъ послдняго вашего письма ко мн: я разсматривалъ васъ особенно какъ нравственнаго поэта, зная совершенно, что сердце ваше чисто. Разборъ мой вамъ понравится, ибо писанъ справедливо и безпристрастно. Доложу вамъ, что я нападалъ въ своемъ разбор на романтиковъ, ныншнихъ модныхъ писателей, любимцевъ ‘Телеграфа’, и противополагалъ имъ, съ самой лучшей строны, ваши сочиненiя. По ходатайству вашему дло о мн въ университет кончилось успшно: я избранъ въ адъюнкты, но не лишите, ваше сiятельство, милостиваго участiя: я желаю, чтобы я утвержденъ былъ бы министромъ съ полнымъ окладомъ и другими выгодами, принадлежащими университету. Слдовательно отъ власти высшаго начальства будетъ зависть предписать университету добавить мн жалованье изъ экономической суммы. Прiятель мой Анд. Ив. Г-кинъ убдительно просилъ меня извстить васъ, ваше сiятельство, о своемъ дл. Еще въ половин iюня имлъ честь писать къ вашему сiятельству о ходатайствованiи опредленiя его въ общее собранiе правительствующаго сената московскихъ департаментовъ.
‘Приношу глубочайшую благодарность вашему сiятельству, истинному благодтелю ближнихъ, за покровительство ваше и предстательство обо мн передъ моимъ начальствомъ, съ глубочайшимъ же уваженiемъ къ знаменитому пвцу Кубры10 читалъ я пятый томъ стихотворенiй вашихъ, черты лица вашего, такъ сходно и живо изображонныя, останутся драгоцннымъ памятникомъ.’
Порою Хвостовъ чувствовалъ, что въ переписк его хвалителей что-то несовсмъ ладно. Они величали его генiемъ, знаменитымъ пвцомъ Кубры и т. д., а настоящiе писатели и журналы, точно сговорились, ни слова не упоминали объ немъ. Самъ Хвостовъ жаловался Писареву, не въ офицiальной, а дружеской записк, что его въ журналахъ не бранятъ даже серьозно, а если вспоминаютъ, то всегда вскользь и съ пренебреженiемъ къ его таланту.
Въ такiя тяжолыя минуты быть-можетъ ему бросалось въ глаза то обстоятельство, что единственные его критики-хвалители, посл расточенныхъ похвалъ, обыкновенно обращались съ просьбами о чинахъ, о ходатайств у министровъ, объ опредленiи ихъ дтей въ заведенiя на казенный счетъ. Если же онъ не доходилъ и до такихъ очевидныхъ соображенiй, то положительно извстно, что нашъ безталанный пiита прямо и съ неподдльною горечью писалъ своимъ критикамъ-хвалителямъ о томъ, что другiе критики смются надъ ними и печатно намекаютъ на ихъ пристрастiе.
На это онъ обыкновенно получалъ такiе отвты: ‘Зависть зоиловъ всегда презрительна, — писалъ къ нему Щедритскiй отъ 9 ноября 1827 г. — посему непристойныя выдержки ‘Телеграфа’ не могутъ помрачить славы, приобртенной трудами и дарованiями. Препровожденныя вами ко мн два письма по сему предмету я читалъ съ большимъ любопытствомъ, показывалъ оныя А. . Мерзлякову, князю П. И. Шаликову и другимъ любителямъ словесности: основательность, благородство и сила, заключающiяся въ сихъ письмахъ, единогласно признаны всми, я буду хранить ихъ какъ памятникъ литературныхъ происшествiй нашего вка!11 Посланiе же къ вамъ, сiятельнйшiй графъ, г. Языкова и отвтъ вашъ къ нему — прекрасны. Ктоже, какъ не вы, старйшiй членъ нашего парнаса, постоянно идущiй врнымъ путемъ древнихъ, можетъ дать классическiй совтъ шальной и недостойной боговъ муз, скитающейся у береговъ касталiйскихъ? Кому приличне, какъ не вамъ, маститому пвцу, вразумить сына вольнаго бездлья, поэта-удальца слдующими словами:
Пвец! постигни цль искуства:
Славь добродтели потокъ,
Страстямъ, пороку дай урокъ,
Теб любви высокой чувства
Откроютъ истины предлъ.
‘Какой высокiй и мудрый совтъ, достойный небесной дщери поэзiи и земного любимца ея! Сiи стихи ваши должны быть ключемъ къ сочиненiямъ вашимъ и эпиграфомъ похвальнаго вамъ слова: ибо съ сей точки возвышенной надобно разсматривать дла и труды ваши, достигая сей цли, писатель становится безсмертнымъ, гражданиномъ всхъ вковъ и всхъ народовъ! Любовь высокая, добродтель и истина! когда и гд вы умирали? И вы не умрете, сiятельнйшiй графъ, хотя часто упоминаете о смерти. Любовь, добродтель, слава и истина оградятъ васъ щитомъ своимъ.’
Кажется, что посл такихъ возвышенныхъ и пламенныхъ словъ ничего не остается сказать боле. Но Щедритскiй, ‘прекрасный молодой человкъ’, какъ назвалъ его Шаликовъ, за одинъ разъ достигаетъ двухъ цлей: вслдъ за вышеприведенными до наглости льстивыми словами онъ приписываетъ:
‘Сестра моя недавно писала просьбу къ министру просвщенiя о исходатайствованiи ей у государя-императора пенсiона покойнаго родителя нашего, по причин совершенно безденежнаго состоянiя ея. Ваше сiятельство, какъ другъ человчества, примите участiе въ семъ благомъ дл и покажите средства къ успшнйшему его окончанiю. Вамъ безъ сомннiя извстно состоянiе наше. Равнымъ образомъ и мое дло все еще покоится на стол въ Петербург, а мы нетерпливо ждемъ прибытiя его въ древнюю столицу.’
Третiй критикъ-хвалитель, Лялинъ, тоже пишетъ:
‘Почтеннйшiй мой благодтель! Въ доказательство вашихъ постоянныхъ ко мн милостей вы столь много снисходительны, что хвалите мой акростихъ и скудный талантъ, если только можно такъ назвать минутный порывъ воображенiя молодости. Акростихъ мой очень слабъ, но ваша похвала одобряетъ меня. Нимало не сомнваюсь, что и Пушкину, нетолько мн, не удастся сказать того, что вами сказано къ прелестнымъ глазкамъ идеальной вашей Кубры, и прибавлю еще, что генiй Пушкина не производилъ никогда такого прелестнаго мадригала, какъ вашъ на игру представленной на благородномъ театр г. Титова комедiи ‘Вспыльчивая жена’. Какъ любитель изящнаго, люблю пламенно вашъ генiй, и потому ни одно изъ вашихъ произведенiй не ускользаетъ моихъ рукъ, хотя бы вы, по свойственной вамъ скромности, ничего о томъ не говорили.’
Безпрерывно выслушивая, что онъ скроменъ, не знаетъ цны самому себ, Хвостовъ, отъ природы робкiй и осторожный, длается самоувреннымъ. Самолюбiе его, и безъ того значительное, раздувается. Онъ наконецъ начинаетъ самъ величать себя пвцомъ Кубры, маститымъ поэтомъ, приводитъ свои собственные стихи какъ непреложный текстъ, пишетъ къ гр. Боргу и почти требуетъ, чтобъ сдлали внимательный разборъ его творенiямъ на нмецкомъ язык въ ‘Дерптскихъ лтописяхъ’. ‘Въ Россiи — пишетъ онъ — нтъ критики, но я не могу жаловаться на похвалы иностранныхъ литераторовъ и нкоторыхъ честныхъ русскихъ знатоковъ и любителей.’
Небудучи отъ природы ни наглымъ, ни самоувреннымъ, Хвостовъ все еще ропщетъ и заискиваетъ расположенiя у всхъ новыхъ литературныхъ знаменитостей. Отъ этого онъ кажется только смшнымъ старикомъ, но далеко не такимъ жалкимъ и слпымъ по своему комическому заблужденiю, какимъ онъ былъ на самомъ дл. Кланяясь Пушкину и Баратынскому, онъ въ тоже время невольно припоминалъ фразы своихъ хвалителей, врод знаменитой фразы Щедритскаго: ‘вы безсмертный писатель, гражданинъ всхъ вковъ и всхъ народовъ’, или же напечатанные къ нему стихи князя Шаликова: ‘Пой , пой Горац i й , Меценатъ !‘ и краснорчивое письменное увренiе Е. Лялина, что Пушкинъ не знаетъ склоненiй и падежей, и что ему, при всемъ его генi, надо поучиться красот стиха у пвца Кубры.
При необузданной страсти къ стихотворству и гоньб за литературною славою, длается совершенно понятнымъ, что похвалы корыстныхъ критиковъ сдлали наконецъ ничего незначущимъ и безсильнымъ въ глазахъ Хвостова всеобщее порицанiе другихъ. Тутъ и кроется главная причина того невроятнаго ослпленiя и непоколебимаго убжденiя Хвостова въ своемъ собственномъ генi, которое было бы невозможно при другихъ, боле честныхъ литературныхъ отношенiяхъ.
Въ петербургскомъ литературномъ кружк смотрли на Хвостова какъ на забавнаго старика, а на остальную его жизнь не обращали никакого вниманiя. Но въ Москв смотрли иначе: московскiе литераторы знали, что онъ добрый и честный сенаторъ, растратилъ все состоянiе на печатныя глупости, живетъ бдно и грязно для своего положенiя, и кром того сдлался жертвою людей, столько же бездарныхъ, какъ и онъ, но далеко уступавшихъ ему въ нравственныхъ качествахъ. Въ Москв прямо говорили, что Хвостовъ не беретъ взятокъ въ сенат, но самъ даетъ взятки за литературныя похвалы и содержитъ на жалованьи нкоторыхъ господъ.
Москвичи издавна любятъ вмшиваться въ чужiя дла. Они хотя скверно ведутъ свои собственныя, но любятъ открывать глаза другимъ. Это скоре ихъ достоинство, чмъ порокъ. Но теорiи такого воззрнiя надо было ожидать, что дло графа Хвостова рано или поздно разыграется большимъ скандаломъ.
Такъ и случилось.
Нкоторые изъ членовъ общества любителей россiйской словесности начали поговаривать, что надо исключить изъ своего сословiя князя П. И. Шаликова, какъ человка, берущаго взятки за свои рецензiи съ графа Хвостова. ‘Это — сказалъ Раичъ, переводчикъ ‘Освобожденнаго Iерусалима’ — наноситъ безчестiе всей русской литератур, довольно и того, что въ Петербург занимается этимъ, говорятъ, Булгаринъ.’
Никто не ршался однако публично поднять такой щекотливый вопросъ. Одно обстоятельство ускорило дло и буря, чуть не кулачная, разыгралась 1827 года въ зал московскаго университетскаго правленiя. Вотъ какъ расказываетъ объ этомъ самъ Шаликовъ, прося уничтожить его письмо и сохранить все въ тайн:
‘Почтеннйшiй благодтель
графъ Дмитрiй Ивановичъ.
‘Ршаюсь увдомить ваше сiятельство о приключенiи, въ которомъ я долженъ былъ явиться вашимъ рыцаремъ, — увдомить не для того, чтобы похвалиться исполненiемъ священной обязанности, но чтобы предупредить слухъ, могущiй дойти до моего высшаго начальства неврнымъ и повредить мн.
‘Итакъ — въ первое засданiе общества россiйской словесности, бывшее 7 сентября, подъ предсдательствомъ Ф. Ф. Кокошкина, сей послднiй открылъ собранiе, состоявшее изъ однихъ только дйствительныхъ членовъ, чтенiемъ вашего литературнаго письма, въ которомъ вы упоминаете о письм своемъ къ М. А. Дмитрiеву, объ отвт его и проч. По окончанiи чтенiя предсдатель обращается къ Дмитрiеву съ вопросомъ, на который Дмитрiевъ сказалъ, что все содержанiе вашего письма состоитъ въ соглас i и вашемъ на вс его мысли и мннiя, изложенныя въ сочиненiи, подавшемъ поводъ къ переписк вашей, и поспшилъ прочитать свой отвтъ.
‘— Все это надобно предать печати, сказалъ я, — ибо относится къ нашей словесности.
‘— Покрайней-мр я не напечатаю своего письма, сказалъ Дмитрiевъ.
‘— Для чего же? спросилъ я.
‘— Для того, отвчалъ онъ, — чтобъ не заставить думать, будто я, какъ мног i е, въ переписк съ графомъ Хвостовымъ.
‘Я . Кчему такое презрнiе?
‘Онъ . Именно презрнiе…
‘Я . Графъ Хвостовъ не заслуживаетъ этого, какъ мужъ, достойный всякаго уваженiя.
‘Онъ . Да уже вы довольно хвалите его въ своемъ журнал!
‘Я . И буду всегда хвалить, и буду всегда вступаться за графа.
‘Онъ . Это не длаетъ вамъ чести.
‘Я . Напротивъ того, но безчестно поносить честнаго человка!..
‘Онъ . Вы хвалите его за пятьсотъ рублей: того ли вамъ хотлось?
‘Все это говорено было черезъ столъ, за которымъ сидли, вопервыхъ предсдатель, вовторыхъ члены: А. Ф. Мерзляковъ, Аксаковъ, Побдоносцевъ, Загоскинъ, Раичъ, Писаревъ (А. И.), Макаровъ, Волковъ, Каченовскiй прiхалъ посл роковыхъ словъ Дмитрiева.
‘Я умолкъ. Но когда дла наши кончились и вс встали, я подошолъ къ нему и спрашиваю: о какихъ пятистахъ говорилъ онъ?
‘Онъ . Да отойдите отъ меня.
‘Я . Нтъ, я подойду еще ближе.
‘Онъ . Что вы пристаете, какъ лихорадка?
‘Я . Я вгоню тебя въ горячку, подлый человкъ!..
‘И сталъ ругать его нещадно, и нечего таить, еслибы не становились между нами свидтели происшествiя, то у него слетли бы съ носа очки. Мн говорили о зерцал, котораго я, какъ не очень была освщена комната, и не замтилъ, о томъ, что это зала университетскаго правленiя, но человкъ, разобиженный сильнйшимъ образомъ, могъ ли слышать что-либо иное, кром самого себя?
‘— Если Шаликовъ остается въ обществ , я прошу выписать меня, сказалъ подлый человкъ.
‘— Ты и недостоинъ быть въ обществ , котораго поносишь членовъ, неподавшихъ къ тому ни малйшаго повода, сказалъ я: — графъ Хвостовъ нетолько почетный членъ нашего общества, но онъ почетный членъ и университета, и академiи, а ты публично говоришь о своемъ презр н i и къ нему! И по какому же случаю? По случаю учтивостей къ теб со стороны графа!
‘На другой день я послалъ къ предсдателю просьбу объ исключенiи меня изъ общества.
‘Вотъ, почтеннйшiй мой благодтель (какимъ я называлъ васъ и при рыцарств моемъ), что случилось! Нтъ бумаги боле, но есть во мн душа, съ преданностью которой пребуду навсегда вашимъ

кн. Шаликовымъ.’

Вслдъ за письмомъ издатель ‘Дамскаго журнала’ послалъ другое къ Хвостову. Въ испуг онъ наговорилъ богъ-всть чего: что попечитель, Писаревъ, ‘хочетъ писать объ этомъ происшествiи къ министру и вроятно напишетъ, или можетъ-быть уже и написалъ, самыми неблагопрiятными для меня и для предсдателя Кокошкина красками, потомучто попечитель желалъ и надялся, что его, т. е. Писарева, изберутъ въ предсдатели общества, слдовательно…’ заключаетъ Шаликовъ, и не доканчиваетъ своей фразы. Намекнувъ такимъ тонкимъ образомъ на пронырства попечителя, издатель ‘Дамскаго журнала’ заодно начинаетъ бранить его любимцевъ и отдлываетъ ихъ на славу, называя ‘сущими подлецами’. Зная короткiя отношенiя Хвостова къ министру, адмиралу Шишкову, Шаликовъ не безъ гордости заключаетъ: ‘Могъ ли я снести гд бы то нибыло, при комъ бы то нибыло — поношенiе чести, столь святыми титлами приобртенной моимъ благодтелемъ?.. Я спокоенъ: вы будете въ свою чреду моимъ щитомъ, который будетъ имть достоинство минервина щита, въ то время когда вы не имли конечно нужды въ моемъ. Но я имлъ нужду въ отраженiи ядовитыхъ стрлъ, пронзавшихъ сердце мое, ибо были направляемы на чтимаго мною и всми достойными почтенiя людьми, моего высокаго благодтеля.’
Между тмъ Шаликовъ о другихъ судилъ по себ. Мелкiй и подозрительный, самъ способный къ интригамъ, онъ не могъ допустить мысли, что другiе могутъ дйствовать чистосердечно и безъ интриги.
Дло было просто: хотли только его, Шаликова, изгнать изъ членовъ общества. Кто-то предложилъ, что слдуетъ также исключить и Хвостова, какъ поэта, предлагающаго взятки своему рецензенту, но Писаревъ отвчалъ: ‘господа, онъ честный сенаторъ, такъ пусть его гршитъ передъ Аполлономъ, онъ остался чистъ въ сенат и запачкался въ московскомъ ‘Дамскомъ журнал’. Дале: Писаревъ нисколько не думалъ воспользоваться происшедшимъ скандаломъ, чтобъ спихнуть Кокошкина съ предсдательскаго кресла: напротивъ, онъ уладилъ все какъ нельзя лучше и поспшилъ успокоить Хвостова, что Шаликовъ исключенъ, а его, Хвостова, попрежнему оставляютъ членомъ ихъ ‘общества’. На претензiю Хвостова, что его и Шаликова оскорбляютъ печатно, попечитель шутливо отвчалъ, что не любитъ ни въ чемъ стснять литературной свободы и что пвцу ли Кубры бояться критикъ? И заключаетъ свое письмо ироническимъ четверостишiемъ:
Кто противъ новаго Тиртея
Возстать возмогъ?
Онъ, лирою владя,
У зависти кинжалъ исторгъ!
На экспромтъ Писарева Хвостовъ, принявшiй по обыкновенiю лукавую насмшку за серьозную похвалу, отвчалъ экспромтомъ же:
Мн твой отвтъ въ стихахъ коротокъ, точенъ, ясенъ —
Бранчивый Телеграфъ нимало не опасенъ.
Нелпаго враля — пустой шумихи громъ
Не будетъ царствовать въ потомств надъ умомъ,
Журнальныхъ сыщиковъ досадна ли обида,
Коль Писаревъ — моя эгида?12
Пристыжонный Шаликовъ, исключенный изъ общества, былъ однако въ восторг, что дло кончилось такъ мирно и самъ писалъ съ своему меценату: ‘Вижу, что меня только пугали и узнаю о многомъ вымышленномъ относительно попечителя и меня: злые засдаютъ везд! Но я предаю совершенному забвенiю засданiе 7 сентября, только не предамъ забвенiю священнйшаго долга — вступаться за людей, которыхъ люблю и почитаю: нтъ! я ненавистникъ махiавелизма…’
Посл этого скандала Хвостовъ еще тсне сходится съ своими панегиристами и видитъ въ нихъ подпору своей литературной славы и чести. Они кадятъ ему наперерывъ другъ передъ другомъ и доносятъ малйшiя литературныя сплетни. Но Шаликовъ беретъ и тутъ ршительный перевсъ надъ другими.
‘Кто можетъ — пишетъ онъ — предупредитъ васъ въ одолженiяхъ? Вы первый мой благодтель и первый подписчикъ на журналъ мой. Примите вторичную благодарность моего сердца за повторяемыя, возобновляемыя, непрерывныя благодянiя, которыми вы питаете душу мою, подобно какъ небесная роса цвты весеннiе! Да сохранитъ же же небесная благость добродтельную жизнь моего единственнаго въ мiр благодтеля. Я чувствую, что слезы готовы заструиться въ глазахъ моихъ, устремленныхъ на изображенiе моего мецената, висящее передо мною — портретъ вашего сiятельства. Ахъ, ваше сiятельство! грустно быть сиротою на земл. Одно только коварство, только предательство окружаетъ сироту!.. Но я поднимаю голову выше, пристальне смотрю на васъ — и ободряюсь духомъ!
‘Сiю минуту поднесли мн ‘Сверную Пчелу’, развертываю, нахожу прибавленiе къ ней, ищу къ чему оно относится и вижу: новую войну, вроятно для новаго года. Незнаю кто будетъ Паскевичемъ или Кодрингтомъ, но знаю, что артилерiя не щадится: ‘Пчелка’ (давно ли такъ нжилъ ее любезный П. П. Свиньинъ!), ‘Пчела’, говорю, зажужжала кажется со всхъ батарей своихъ. Можно съ Гречемъ, Булгаринымъ, Свиньинымъ подраться и помириться: они служатъ подъ знаменами чести, но съ Полевымъ надобно поступать такъ, какъ я сказалъ при немъ, въ лавк Ширяева Снегиреву, котораго однажды нашолъ тамъ съ ‘Сыномъ Отечества’ въ рукахъ:
‘— Что вы читаете? спрашиваю.
‘— Да вотъ, противъ г. Полевого, отвчалъ онъ.
‘— Съ Полевымъ, сказалъ я — счетъ коротокъ: изломать палку на него и заплатить безчестье (какъ купцу).
‘Полевой (кобель — извините, ваше сiятельство, этотъ эпитетъ, столь имъ заслужонный и заслуживаемый!) молча перебиралъ какую-то книжку. Это нашъ преобразователь!!
‘Я имлъ живйшее удовольствiе читать ваши письма къ попечителю о разбойник полевомъ, не лсномъ, ибо онъ ржетъ и грабитъ открытымъ открытымъ образомъ. Зато и торговая казнь вашихъ писемъ и русск i й кнутъ кладутъ на спину и на рожу этого созданiя печать достойную. Незнаю чт чувствовалъ попечитель, имя подъ вднiемъ своимъ столь неукротимую тварь, бывшую неразъ уже причиною подобныхъ жалобъ, но ваши жалобы… примрныя!’
Хвостовъ и безъ указанiя своихъ друзей отлично зналъ о всхъ, по его выраженiю, посягательствахъ на литературную его славу, но критики-друзья еще боле поджигали его славолюбiе, заставляя добродушнаго старика прибгать къ крутымъ мрамъ. Одинъ изъ сотрудниковъ ‘Дамскаго журнала’ Михаилъ Макаровъ, авторъ ‘Провинцiала въ Петербург’, прося Хвостова доставить ему мсто директора московской гимназiи, пишет:
‘Касательно же намека г. Погодина (въ его журнал) о вашем пятомъ том, то я, будучи бы на вашемъ мст, именно просилъ бы начальство, чтобъ оно такихъ крошечныхъ намековъ, какъ для васъ, такъ и для другихъ, длать не дозволяло. Критика иметъ свои законныя, положительныя правила, границы, всъ и мру, а острота намековъ относится только къ личности и поселяетъ одно только неуваженiе въ младшихъ къ старшимъ, чему показываетъ примръ и Полевой. Для ихъ системы нтъ уваженiя ни къ лтамъ, ни къ заслугамъ писателя, со всми говорятъ какъ съ равными себ школярами, а на нихъ глядя и нелитераторы также пошевеливаются. Невжество да и только! Г. Погодинъ мальчишка, недоученый студентъ, то нужно бы ему и другимъ н которымъ , ему же подобнымъ (простите повторенiе, ваше сiятельство!) критикамъ и антикритикамъ напоминать почаще, что у насъ въ русскомъ царств уваженiе къ заслугамъ и лтамъ почитается издревле добродтелью, священною обязанностью, и что ихъ юная интригастика (по выраженiю М. Т. Каченовскаго) должна бы знать и свое мсто, и свой ограниченный видъ. Увренъ, ваше сiятельство, что вы мою простоту хорошо поняли?
‘Въ заключенiе еще о самомъ себ: до попечителя дошли слухи, что во мн, по письмамъ Варвары Ивановны (но это между нами), приняла большое участiе одна извстная вмъ особа въ Петербург и вы, и другiя, а потому, какъ мн кажется, еслибъ теперь хотя кто-нибудь черкнулъ обо мн къ Писареву изъ Питера, тогда Писаревъ, всею формою, именно бы представилъ меня въ директоры. Баронъ М-ъ (соперникъ мой) похалъ уже въ Питеръ, прихвастнувъ притомъ, что его карманы полны всмъ нужнымъ и что онъ иметъ письмо отъ Мороза и отъ тестя его богача Рюмина. Вотъ каково положенiе неруссограмотнаго барона противъ меня гршнаго антикварiя-писаки! Сейчасъ открылъ новую тайну: ‘Д*** (ныншнiй директоръ гимназiи) не трогается съ мста, я видлъ его, да и не можетъ тронуться: онъ въ самомъ сильномъ запо и кажется скоре умретъ, нежели пойдетъ живымъ въ отставку. Это картина ужасная: Пьянюшкинъ , отставной квартальный А. Е. Измайлова передъ нимъ ничто! Хулы его летятъ на попечителя, на весь свтъ и кажется боле всего на самого себя. Бдный и жалкiй человкъ! Что принадлежитъ до неруссограмотнаго барона, то едва ли не съ нимъ вмст, или за нимъ вслдъ, или же и передъ нимъ, пошло самое полное описанiе проказъ сего злосчастнаго: это новость уже 11 числа, а на прежнихъ я вамъ писалъ только о 10-мъ. Министръ любитъ словари. Не поговаривалъ ли онъ чего-нибудь и о моемъ? Простите дерзости спроса. Князь Шаликовъ и Волковъ свидтельствуютъ вашему сiятельству свое почтенiе. Послднiй послалъ вамъ книгу, какъ другу человчества и покровителю просвщенiя въ нашемъ славномъ отечеств.’
Приводимъ эти длинныя выписки собственно затмъ, что он представляютъ довольно яркiя черты литературныхъ и общественныхъ нравовъ двадцатыхъ и тридцатыхъ годовъ. Враги всего свжаго и свободнаго, прикрываясь громкими фразами патрiотизма, прикидываясь единственными защитниками нравственныхъ истинъ, они безъ устали интриговали, унижая себя и своихъ покровителей.
Писаревъ — недаромъ его недолюбливалъ шаликовскiй кружокъ, укоряя за покровительство ‘Телеграфу’, лучшему и независимому журналу того времени — не допустилъ Макарова до званiя просвтителя юношества. Макаровъ, въ каждомъ письм выдающiй себя за простого и добраго христiанина, шипитъ далеко не похристiански:
‘Извстный баронъ (нын уже директоръ гимназiи), самое характерное дйствующее лицо изъ отставныхъ драмъ покойнаго Коцебу, принявъ возложенную на него тягу драматически, на первомъ шагу, здивши по училищамъ, потерялъ и самыя кратк i я правила росс i йской граматики и… и… что-то будетъ? Соперникъ мой — мужчина взрачный, сильный, и хотя съ неправильнымъ языкомъ русскимъ, но съ важною, положительною причиною знать или вдать отъ всего понемножку, равно какъ и съ удалою смлостiю говорить все что только взберетъ ему на умъ. Вашъ же слуга покорный и болящъ, и тощъ, и озабоченъ трудами только въ пользу одного родного, то-есть и по отношенiю къ языку русскому, и по отношенiю къ воспитанiю пятерыхъ дтей своихъ. Все, все можетъ сбыться со мною пшеходомъ-горемыкою: дородный приляжетъ — и на этотъ разъ тощiй вашъ даже и не дохнетъ.
‘Цензоръ нашъ въ отставк: вотъ бы и еще мсто по мн, но думаю, что оно уже занято, или такъ же трудно, какъ и многiя другiя. Припомните, что куму вашему служить охота смертная. Итакъ въ цензоры бы я поступилъ охотно, и даже какъ въ первые, такъ и во вторые. Да будетъ во всемъ воля божiя и помощь моего благотворца. А дотол еще вопросъ: не могу ли быть хотя чиновникомъ особыхъ порученiй по министерству? Живучи здсь и зная все и все какъ свой карманъ, я бы могъ служить съ большою пользою и доказать бы то на самомъ дл. Рвусь быть полезнымъ — способовъ къ тому не вижу.
‘Князь Шаликовъ очень много вамъ признателенъ за вс ваши присылки, но о стать вашей К i арин что-то С. Н. Глинка не захлопоталъ и оттого эта статья все еще безъ дйствiя. Г. Баратынскому, моему незнакомцу и партизану Полевого съ товарищи, ваше письмо давно черезъ Ширяева доставлено. Дльно, дльно модному мальчишк-пiит!.. Посылаю вамъ и мою шутку насчетъ, какъ вы догадаетесь, моего совмстника барона:

КЪ ПОРТРЕТУ УЧЕНАГО ЯЗЫЧНИКА

Знатокъ словесности австрiйской,
На финскомъ язык, давно ему родномъ:
Онъ понимаетъ о россiйской,
Порусски говоритъ французскимъ языкомъ.’
Зная озлобленiе Хвостова противъ Полевого, рдко удостоивавшаго вспоминать объ его существованiи, хвалители сенатора-поэта безпрерывно разжигаютъ въ немъ ненависть къ нему, называя разбойникомъ, либераломъ, врагомъ отечества, дурнымъ христiаниномъ. Эти благочестивые христiане шпигуютъ изъ-за угла Полевого всячески и присылаютъ свои эпиграмы на него, доставляя тмъ удовольствiе своему милостивцу и меценату. Макаровъ пишетъ:
‘А вотъ вамъ и другая сатира на другой предметъ, вамъ извстный:

САНСКРИТСКАЯ ЭПИГРАМА

Парлервздору грозилъ науку бить сплеча,
Но щелкнула его въ Бомба каланча13 —
И нашъ Парлервздору — обоими плечами
Не сладилъ со щелчками!
Языкъ хвастливаго возможно ли понять?
Иной похвалится рукою солнце снять,
Согнется, вспрыгнетъ онъ — и чтоже? обожжотся!
Богъ Вишну хвастунамъ смется.
‘Вотъ мои бездлки, сiятельнйшiй графъ. Худо или хорошо — невмъ, но он дышатъ истиною — за это ручаюсь!’
Чтобъ не утомлять читателя, будемъ кратче.
Подъ влiянiемъ старости и отъ безпрерывной лести Хвостовъ въ послднiе годы своей жизни представляетъ высоко-комическое и печальное явленiе, до чего можетъ дойти славолюбiе слабаго человка.
Называя себя бардомъ береговъ Кубры, онъ проситъ писать къ нему похвальные стихи, отдаетъ ихъ спокойно печатать, хочетъ всхъ дтей своихъ друзей сдлать поэтами и говоритъ, чтобъ отцы заране прiучали ихъ къ нжной поэзiи и заставляли затверживать попреимуществу его стихи. Н. М. Шатрову, написавшему къ нему въ стихахъ похвальное слово: ‘барду береговъ Кубры’, пвецъ Кубры выхлопоталъ черезъ посредство министра Шишкова золотую медаль отъ россiйской академiи. На присланные стихи отъ Шатрова пвецъ Кубры отвчалъ: ‘Благодарю васъ. Стихи ваши прекрасны и вы ихъ можете безъ сомннiя съ моего согласiя, печатать въ ‘Дамскомъ журнал’14 или гд вамъ угодно, нетолько вы, но и каждый иметъ право судить о любимцахъ музъ какъ вздумается, слдственно и вамъ незапрещено меня хвалить. Я увренъ, что вы это длаете безпристрастно, по совсти и убжденiю.’
Хвостовъ дотого теряетъ всякiй смыслъ — исключительно только въ длахъ, касающихся до его литературной славы, — что самъ посылаетъ въ провинцiальный журналъ ‘Заволжскiй Муравей’ стихи: ‘Къ безсмертному пвцу Кубры’.
Чудачество его достигло отдаленныхъ предловъ Россiи, въ Тобольскъ. И тамъ нашлись панегиристы нехуже московскихъ, присылали оттуда ему цлыя массы стиховъ, а нкто г. Дмитрiй Давыдовъ, авторъ романа ‘Наташа’, прислалъ цлый романъ въ стихахъ: ‘Завтный бокалъ’ и заключаетъ свое письмо, исполненное невроятныхъ до дикости похвалъ, подобнымъ образомъ: ‘Я всенижайше прошу, если удостоите своимъ покровительствомъ ‘Завтный бокалъ’, предать тисненiю. Я смло объявляю вашему сiятельству, что мн… необходимы… 2000 рублей… Если милость будетъ, я вамъ клянусь, что новая черта благодянiя нашего блеснетъ ярче всхъ. Въ Сибири умютъ помнить и понимать все прекрасное!’
И пвецъ Кубры отдавалъ разумется въ печать произведенiя врод ‘Завтнаго бокала’, и отъ души врилъ, что этимъ онъ покровительствуетъ русскую поэзiю. Между тмъ финансовыя дла его годъ отъ году длались плоше, такъ что онъ незадолго до своей смерти вынужденъ былъ отказаться напечатать на свой счетъ стихотворную поэму Федора Кафтарева: ‘Петропольскiя ночи’. Кафтаревъ этотъ ужасно оскорбился и не безъ иронiи отвчалъ:
‘Вы замтить изволили, что многiе авторы печатаютъ сочиненiя свои въ долгъ: мн кажется оттого, что слпая фортуна особенно къ нимъ неблагосклонна, причемъ позвольте доложить вашему сiятельству о гораздо важнйшемъ порок сего рода людей: авторское самолюбiе нжне цвта алой розы, который блекнетъ даже отъ солнечныхъ лучей.’
Случай подобнаго отказа чуть ли былъ не единственный втеченiи цлой длинной жизни пвца Кубры. Между тмъ можно ли было укорять его въ томъ, что онъ мало покровительствовалъ бездарнымъ писакамъ и льстецамъ! Хотя денежныя дла его находились въ разстроенномъ состоянiи, но князь Шаликовъ справедливо объ немъ выразился: ‘вы не можете отказывать друзьямъ’. И дйствительно хвалители его, сдлавъ для него огромный вредъ, взяли съ него все что могли. Многимъ изъ нихъ (не станемъ называть по именамъ) онъ выхлопоталъ ордена, мста и цнные подарки. Когда Хвостовъ незадолго до смерти своей, получилъ чинъ дйствительнаго тайнаго совтника, то на него посыпались дождемъ стихи и привтствiя его литературныхъ хвалителей, дружно уврявшихъ, что ‘генiй пвца Кубры крпнетъ’. Пвецъ вовсе не былъ чинолюбивъ и невидно, чтобъ полученiе важнаго чина произвело на него такое головокруженiе, какъ на его друзей. Старика радовало не дйствительное тайное совтничество, а то, что ‘генiй его крпнет’, и съ какимъ восторгомъ ему писали:

‘О лебедь, лебедь! пой!’

Чмъ нагле была литературная лесть, тмъ лучше волновала она старую кровь несчастнаго старца. Онъ давно уже разучился понимать всякую честную насмшку, далеко не тонкую иронiю принималъ за похвалу. Измайловъ въ письм своемъ къ Хвостову иронически выразился, что онъ въ восторг отъ его творенiй и иметъ привычку читать обыкновенно оды Ломоносова поутру, а оды Хвостова вечеромъ. Вотъ какими строками отвчаетъ ему Хвостовъ:
‘Стократно благодарю за лестный отзывъ вашъ о первомъ том моего третьяго изданiя, и какъ не благодарить: вы пишете, что читаете оды безсмертнаго Ломоносова поутру, а мои вечеромъ, тмъ для меня лучше, ибо я нахожу, что вечернее чтенiе выгодне автору. Кто знаетъ, можетъ-быть нсколько строкъ, прочтенныхъ въ вечернемъ утомленiи передъ тмъ какъ человкъ засыпаетъ, на другой день рождаютъ въ немъ и мысли отважныя, и ршительность неожиданную. Вотъ, милостивый государь мой, отчего я и горжусь искреннею похвалою вашею, ибо таково мннiе о вечернемъ чтенiи и героя эриванскаго. Онъ, по замиренiи съ персiянами, писалъ къ моему прiятелю Егору Борисовичу Фуксу, что его ‘Исторiю’ и ‘Анекдоты’ Суворова всегда читаетъ къ вечеру, а слдственно прiятно и лестно мн, что оды мои вы изволите читать вечеромъ. Полевой же вроятно читалъ мои лирическiя сочиненiя посл об да тотчасъ, ибо я ничмъ не могу объяснить его безтолковаго сужденiя обо мн и о моихъ стихахъ.’
Забавне всего то, что нкоторые господа въ провинцiи считали Хвостова большимъ либераломъ, или якобинцемъ, какъ тогда говорили. Помшательство его на стихахъ и меценатств объяснили какими-то тайными побужденiями, и провинцiальные тузы косо посмаривали на него, какъ на распространителя всеобщаго равенства. Между тмъ самые стихи, которые онъ имъ безпрерывно присылалъ, могли кажется разубдить ихъ совершенно въ противномъ: ‘Майскiй парадъ’, ‘На холеру’, ‘Розовый лужокъ’, ‘На прiздъ герцогини Веймарской’ и т. д. Вслдствiе ли полученiя чина дйствительнаго тайнаго совтника, или по другимъ какимъ-либо причинамъ, въ провинцiи пронесся слухъ, что Хвостовъ будетъ сдланъ министромъ народнаго просвщенiя. Одинъ изъ именитыхъ провинцiаловъ, сосдъ по имнiю Хвостова, князь Голицынъ, тонко намекаетъ ему на опасность распространенiя свободныхъ мыслей:
‘Въ прошедшемъ столтiи — пишетъ онъ — и я нсколько былъ свидтелемъ, что сколь были уважаемы въ столицахъ знаменитыхъ философовъ сочиненiя: Волтера, Руссо, Рейналя, Даланберта, Дидерота и прочихъ, благомыслящiе люди и тогда предсказывали, что отъ сихъ сочиненiй непремнно должно ждать пагубныхъ послдствiй. И Монтискю неправъ: когда онъ своимъ собратiямъ привезъ изъ Англiи естественныя права, которыми вс злодянiя и укоренились, сiи естественныя его права столь счастливо были приняты нетолько въ одной Францiи, многiя и другiя государства почувствовали къ нимъ уваженiе, зато въ тхъ государствахъ и до сего времени мятежи за мятежами. И Костюшки физiономiя мн знакома: когда его привезли въ Петербургъ, я служилъ въ гвардiи, отличныхъ даровъ въ себ никакихъ не общалъ’ и прочее, все въ такомъ же род.
Но певцъ Кубры мало помышлялъ о мст министра, тмъ боле о распространенiи, посредствомъ литературы, свободныхъ идей въ Россiи. Онъ начиналъ уже думать о смерти, написалъ ‘Прощанiе поэта съ землею’, разослалъ его сперва въ писаныхъ, а потомъ въ печатныхъ листочкахъ въ самые отдаленные уголки Россiи и съ заботливостью собиралъ матерьялы для своей бiографiи. ‘Живите, живите! восклицалъ Шаликовъ: — жизнь добродтельнаго есть тоже для моральнаго мiра, что солнце для физическаго: живите же, живите!’ И желая втянуть ‘барда береговъ Кубры’ въ треволненiя литературнаго мiра, прибавляетъ:
‘Не попотчиваете ли, ваше сiятельство, Воейкова опять, какъ подчивали прежде, нижеслдующимъ конфектомъ на 70 No ‘Литературныхъ’ или, какъ говоривалъ покойный Меркурiй, макулатурныхъ прибавленiй:
Какъ ни острися нашъ Корсаръ,
Но все не будешь ты остре:
Твой ‘сумасшедш i й домъ‘ ужъ старъ —
Займи же самъ его, хозяинъ, поскоре!
‘Какъ бы я желалъ, чтобы вы гд-нибудь напечатали: здсь не пропущены.’
Но пвецъ нашъ имлъ теперь уже въ виду преимущественно потомство: исправлялъ и приводилъ въ порядокъ свои творенiя, намревался тиснуть ихъ четвертымъ изданiемъ, припоминалъ каждую мелочь изъ своей жизни, длалъ замтки: ‘Очень любопытное въ исторiи литературы’, припомнилъ даже проповдь, сказанную ему въ 1789 году января 17, при вступленiи въ бракъ его съ племянницею Суворова. Этого мало: изъ боязни, чтобъ потомство не составило какого-нибудь превратнаго взгляда на него, пишетъ огромную ‘Записку о самомъ себ или о произведен i яхъ моихъ въ литератур ‘. Тутъ онъ говоритъ, что ‘семейная, гражданская и пiитическая жизнь моя основана на правилахъ христiанской любви къ человчеству, на желанiи истиннаго просвщенiя, на постоянной ревности къ прямому счастiю’ и постовавъ на окончательный упадокъ критики въ Россiи, въ заключенiи прибавляетъ:
‘Повторяю, что непристойно мн говорить о самомъ себ, о моихъ слабыхъ дарованiяхъ и о посильныхъ произведенiяхъ. Но въ подтвержденiе предполагаемаго мною довода о томъ, что цль поэзiи и цль нововводителей совершенно различны, имю право сказать, что они сами длаютъ предполагаемое мною раздленiе: боле 30 лтъ находясь членомъ россiйской академiи, издавъ семь томовъ стихотворенiй въ опредленныхъ родахъ, кои они называютъ классическою поэзiею, никогда и ни въ какихъ журналахъ не было отголоска объ моихъ произведенiяхъ! Въ журналахъ, въ обозрнiяхъ литературы при альманахахъ, имя мое едвали находится! Въ одной учебной книг , гд безъ всякой нужды словесность раздляется на три эпохи со временъ Петра-великаго, хотя упоминается обо мн, но съ нкоторою насмшкою, именно: ‘н которые об щаютъ ему ( мн ) безсмерт i е‘. Впрочемъ и здсь говорится только, и то мимоходомъ, о род моихъ стихотворенiй, а не опредляется нимало о степени достоиства оныхъ и не упоминается вообще о недостаткахъ. Но тутъ же15 подъ именемъ знаменитаго поэта16 приложена эпиграма на переводъ мой ‘Науки стихотворной‘ Буало, котораго я понын выдалъ уже третье изданiе и который кажется не можетъ мн приносить посрамленiя. Нтъ нужды извлекать молчанiе изъ журналовъ или краткiя и часто язвительныя упоминанiя о новыхъ хорошихъ сочиненiяхъ. Словомъ, я все сiе исчисляю для показанiя, сколько нововводители удалены были отъ прямой цли словесности, а потому зачмъ напоминать объ эпиграмахъ, которыя съ торжествующимъ удовольствiемъ отступники порядка и въ самой словесности разсыпали?
‘Вотъ мое заключенiе и вотъ что я, въ удовольствiе строгой истины и прiятелей моихъ, написалъ безъ всякаго намренiя обнародовать сей бглой листокъ или кому-либо повредить. Желаю убдить питомцевъ музъ, что неистовыя ополченiя на Александра Семеновича Шишкова, знаменитаго благодтеля русской словесности, на меня и на другихъ почтенныхъ по авторству собратiй, не иное что въ виду имли, какъ цль безначалiя, препятствующую разсматривать и видть достоинство въ тхъ людяхъ, кои не могли по талантамъ, по совсти, по разсудку и опытамъ быть ихъ соучастниками.’
Несокрушимое убжденiе, что пойметъ его только потомство, что онъ настоящiй благодтель и представитель русской литературы, дотого глубоко усилились въ пвц Кубры, что онъ въ послднiе годы своей жизни вообразилъ, что Пушкинъ нуждается въ его защит и сталъ защищать его своими стихами.
Въ 1831 году Хвостовъ былъ въ одномъ литературномъ обществ, гд кто-то сказалъ, что не вс довольны стихами Пушкина ‘Къ клеветникамъ Россiи’, къ общему смху пвецъ Кубры сталъ защищать Пушкина, называя его своимъ преемникомъ. Это было 24 октября, на другой день, 25 числа, Пушкинъ получилъ отъ Хвостова такое письмо:
‘Неповстрчая васъ лично по прiзд вашемъ изъ Царскаго-Села, я имю честь послать къ вамъ мои стихи, вскор посл творенiя вашего ‘Клеветникамъ Росс i и‘ сочиненные. Примите ихъ отъ старика, близкаго къ могил, въ знакъ отличнаго уваженiя къ дарованiямъ вашимъ.
Противъ крамолъ писалъ я много,
Изобличалъ безумцевъ строго…
Но убдясь въ печальной истин опытомъ, что развращенныя сердца завистливыхъ крамольниковъ ожесточены и слухи ихъ не внемлютъ прелестной гармонiи сыновъ Аполлона, я, поразивъ враговъ вашихъ, ограничиваюсь желанiемъ, чтобы знаменитая лира ваша предпочтительно впредь воспвала только богатырей русскихъ давняго и послдняго времени. Не бойтесь и врьте, что творенiя ваши и мои будутъ оцнены не сыщиками-современниками, а грядущимъ потомствомъ. Оно объ насъ изречетъ настоящую критику правду. Врьте почтенiю и преданности, съ коими есмь и буду. Хвостовъ.’17
Хотя пвецъ Кубры утшалъ себя мыслью, что его и Пушкина оцнитъ одно потомство, однако невольно прислушиваясь къ тому восторгу, который повсюду возбуждалъ Пушкинъ, онъ, несмотря на горькiй опытъ, и въ послднiе годы своей жизни, презирая глубоко судъ современниковъ, дорожилъ малйшей ихъ похвалою.
Въ ‘Сверной Пчел’ кто-то въ шутку сравнилъ его съ Жанъ-Полемъ и иронически замтилъ, чтобъ изъ его сочиненiй составили особую христоматiю. Хвостовъ и этому обрадовался. Онъ написалъ длиннйшее письмо г. Гречу, маскируясь, будто пишетъ не онъ, а другое лицо, издатель сочиненiй Хвостова:
‘Милостивый государь Николай Ивановичъ.
‘Позвольте мн начать мое письмо принесенiемъ вамъ чувствительной благодарности за объявленiе ваше въ ‘Сверной Пчел’ о новомъ изданiи сочиненiй графа Дмитрiя Ивановича Хвостова. Удовольствiе мое при чтенiи онаго безъ сомннiя самъ раздлялъ авторъ, увидя лестные ваши отзывы и выписки изъ его неподражаемаго (какъ вы говорите) ‘Майскаго гулянья‘. Каждый человкъ, даже хладнокровный, и авторъ нгд сказалъ:
‘Не исключая Цицерона

Мила для всхъ лавровая корона’, —

можетъ ли безъ особливаго чувства принимать отличныя и вмст чистосердечныя похвалы? Я воображаю, что пвецъ Кубры, оцня по достоинству ваше вниманiе, пролилъ при вашемъ отзыв слезы умиленiя и благодарности. Скажите по совсти, какой авторъ не восхитится, услыша отъ васъ, что ‘музы уготовили ему долголтнее торжество’? Кому не прiятно знать, что соперникъ Державина, Богдановича, Фонъ-Визина и Княжнина сталъ корифеемъ молодыхъ писателей и нашего времени? Наконецъ вы увнчиваете достоинство приглашенiемъ къ составленiю, по примру Жанъ-Поля, собственно изъ творенiй его (Хвостова) христоматiи, которая по мннiю вашему будетъ книгою мудраго. Усердiе ваше и похвальная заботливость о слав уважаемаго стихотворца пускай безпрдельны, но средство къ тому избираемое (христоматiя) чуть ли достаточно? Знаменитый поэтъ, хотя уже въ весьма преклонныхъ лтахъ, еще живъ, слдовательно можетъ и впредь что-либо сочинить достойное вниманiя публики и вашего. Въ второмъ том новое его творенiе, под названiемъ ‘Сов тъ юнымъ питомцамъ музъ‘, едвали уступаетъ, покрайней-мр по важности содержанiя, столько похваляемому вами ‘Майскому гулянью‘. Притомъ отважится ли кто, положась на свое знанiе и вкусъ, уврить современниковъ и потомство въ достоинств картинъ, имъ однимъ избранныхъ, о чемъ и авторъ (Хвостовъ) нгд сказалъ:
‘Я есмь черта рубежна,
За коей гибель неизбжна
Для смлыхъ будущихъ умовъ.’
‘Христоматiя, почерпнутая изъ одного автора, лишается той привлекательности, которою обилуютъ общiя въ учебныхъ книгахъ христоматiи, представляющiя избранныя мста изъ разныхъ сочиненiй. Вы сами такъ-сказать исчерпали изъ ‘Майскаго гулянья‘ лучшiя и превосходныя картины. Безспорно, что вашъ выборъ самый прекрасный, но для чего не полагать, что другой избиратель, пропустя вами означенныя мста, поставитъ въ образецъ совершенно новыя изъ ‘Майскаго гулянья‘, напримръ начало, третiй немного ошибется, если начавъ со стиха

‘Уже вечерняя заря’

дойдетъ безъ остановки до страницы 135. Всего этого мало для христоматiи. Я полагаю, что составленная изъ отрывковъ одного автора, книга, показывая только превосходныя мста, затмваетъ духъ, связь и достоинство цлаго творенiя. Самъ авторъ (Хвостовъ) говоритъ:
‘Движенiе страстей, объемъ творенья цлый,
Искуства мудрый плодъ и музы плодъ созрлый.’
‘Наставники юношества, озаренные эстетическимъ чувствомъ, могутъ легко извлечь изъ произведенiй каждаго поэта красоты мыслей, выраженiй, кои должны переходить изъ рода въ родъ. Таковая христоматiя, остепеняя вкусъ, представитъ грядущимъ поколнiямъ стихи, достойные быть у каждаго на памяти. Основательный только разборъ искуснаго пера удобенъ открыть и ходъ сочиненiя, и красоту слога. У насъ есть огромнйшее собранiе образцовыхъ сочинен i й (18 томовъ) разныхъ авторовъ въ стихахъ и проз. Я прочитывалъ оное отъ доски до доски, не нашелъ ни строчки графа Хвостова. Неужели малоизвстность автора причиною таковаго молчанiя? Вы, достойный и безпристрастный превозноситель маститаго поэта, можете упрочить его славу разборомъ нкоторыхъ его цлыхъ творенiй, взятыхъ изъ полнаго изданiя, въ какомъ угодно род. Нелестно скажу, что вы, Николай Ивановичъ, уже облагодтельствовали разъ сочинителя выпискою многихъ картинъ изъ его ‘Майскаго гулянья‘, употребя средство похвальное для журналиста, полезное публик, прiятное автору и самое удобное, особливо если выписки сопровождаются благонамреннымъ разборомъ. Второй томъ напримръ, кром ‘Гулянья‘, представляетъ запасъ нескудный, а именно: Благоденств i е Европы, Послан i е къ Суворову, Русск i е мореходцы, три посланiя О критик и четыре подъ названiемъ: Сов тъ юнымъ питомцамъ музъ .
‘Третiй его томъ, хотя большею частью состоитъ изъ сочиненiй, въ прежнихъ изданiяхъ помщенныхъ, но посланiя: О красот росс i йскаго слова , Я . Б . Княжнину , И . И . Дмитр i еву (страница 140) и другiя — обилуютъ красотами, достойными подражанiя.
‘Въ четвертомъ том басни его равномрно подадутъ случай и къ вниманiю и къ похваламъ, какъ-то: Дровос къ и смерть, Ворона и сыръ, Разборчивая нев ста, Мышь-пустынница, Волкъ и ягненокъ, Вдова, Старый левъ и врачи, Старикъ и три юноши и многiя другiя.
‘Пятый даже томъ, который хотя составленъ изъ нкоторыхъ произведенiй автора въ его молодости и большею частью изъ тхъ, кои также появились въ журналахъ послднихъ изданiй 1818 и 1821 годовъ, богатъ статьями, могущими нравиться. Къ числу ихъ я отношу: въ род лирическомъ: Псаломъ 107, Разлит i е Кубры, На пр i здъ герцогини Веймарской, Суворовская площадь и другiя, въ посланiяхъ, какъ-то: Къ ней, Сленину, Благонам ренному, Охлестышевой, Н . М . Языкову, а также и въ мелочныхъ пiесахъ, надписяхъ, мадригалахъ есть много бездлокъ, кои не будутъ отвержены наперсниками Аонидъ.
‘Теперь остается мн, милостивый государь, кончитъ письмо чмъ началъ оное, именно: особливою и чувствительною благодарностiю за похвалы автору и за любовь вашу къ прекрасному отечественному языку, и примолвить сказанное пвцомъ Кубры:
Россiя славная! Ревнуй, да твой языкъ
Останется въ числ блистательныхъ владыкъ.
‘Я снова повторяю, что мысль ваша о выбор отличныхъ мстъ изъ сочиненiй каждаго автора достойна всякой похвалы. Такъ, милостивый государь, мысль ваша очень счастливая, полюбилась многимъ, въ томъ числ и мн, и я не оставлю, при первомъ досуг, воспользоваться ею и начну разборъ мой съ перваго тома. Говоря же объ од ‘Богъ‘ и о прочихъ духовныхъ переложенiяхъ нашего автора, постараюсь оправдать отзывы ‘Славянина‘, который, при объявленiи о выход лирическихъ творенiй, осыпаетъ похвалами сочинителя оныхъ. Признаюсь, я и самъ думаю, что въ нихъ много красотъ, сближающихъ нашего поэта съ Ломоносовымъ и Державинымъ, знаменитыми отечественными лириками.’
Въ письм этомъ высказался весь Хвостовъ, какимъ онъ былъ въ послднiе годы, со всей его наивностью и несказаннымъ самоослпленiемъ. Оно тщательно переписано у него въ двухъ книгахъ: подъ 1832 годомъ и подъ 1829, съ маленькой хитростью: ‘Письмо пвца Кубры къ Николаю Ивановичу Гречу, или лучше сказать отъ его издателя о лестной похвал въ ‘Сын Отечества’ его сочиненiямъ и о уподобленiи его съ Жанъ-Полемъ, очень любопытное — въ записки о словесности, кто сочинитель сего письма? Незнаю.’
А на другомъ экземпляр письма онъ изобличаетъ самого себя во лжи собственноручной припискою: ‘Г. Гречу благодарность за сравненiя меня съ Жанъ-Полемъ и за отзывы о моихъ стихахъ.’ Бднякъ хитрилъ самъ предъ собою и свои разборы на собственныя стихотворенiя хотлъ принимать за чужiе. Онъ старался, хотя бы воровскимъ манеромъ, подкупить своихъ современниковъ и пробраться въ потомство. Сближая себя по литературному генiю такъ смло съ Ломоносовымъ и Державинымъ, а Пушкина считая своимъ прямымъ наслдникомъ въ русской поэзiи, онъ нечувствительно дошолъ до подобнаго нелпаго заблужденiя какъ всякiй человкъ, одержимый сильною страстью, хотя его и разочаровывали на каждомъ шагу. Въ подобномъ положенiи человкъ уже неисправимъ, чт не мшаетъ ему въ остальныхъ длахъ оставаться здравомыслящимъ существомъ. Лучшее тому доказательство — что этотъ же самый пвецъ Кубры со смхомъ расказываетъ объ одномъ псковскомъ честолюбц, который за какiя-то малыя дла письменно, безъ шутки, требовалъ себ и получилъ представленiе отъ своего общества о воздвиженiи ему статуи. Пвецъ Кубры недалеко ушолъ отъ этого псковского честолюбца, а между тмъ написалъ на чудака этого презлую сатиру и отправилъ ее въ рукописи къ преосвященному Евгенiю Болховитинову. Евгенiй отвчалъ ему: ‘Чувствительнйше благодарю за прекраснйшiе стихи весьма худому честолюбцу. Я ихъ роздалъ по Пскову. Тутъ они у мста, вмсто желаннаго памятника на площади. Не прибьетъ ли ихъ тамъ кто-нибудь на столб?’
Неизвстно, чувствовалъ ли Евгенiй, что присланные ему стихи на честолюбца написалъ такой же уродливый честолюбецъ, заживо сооружавшiй себ памятникъ — только не на псковской, а на петербургской площади?

Е. КОЛБАСИНЪ

__________

1 Хвостовъ умеръ въ конц 1835 года.
2 Года и числа подъ письмомъ неозначено.
3 Матерьялы эти мы получили отъ М. И. Семевскаго.
4 Эпиграму эту Хвостовъ перевелъ весьма забавнымъ образомъ, желая сохранить рифму:
Питаясь славою, поэтъ нашъ пустовня
Примтно каждому худетъ день отъ дня.
5 Бывшая превосходная актриса Семенова.
6 Собственно поэтому Хвостовъ и навязалъ Вильгельму III свои стихотворенiя.
7 Письмо это писано изъ Званки 1815 г. и Державинъ въ пику самодовольному Хвостову прибавляетъ: ‘я не могу ничего кропать, сижу въ нарочитой скук, читая только чужiе журналы’.
8 У Хвостова отъ старости сдлалось на подбородк что-то врод зоба, отчего фигура его представляла комическiй видъ, съ опущеною головою на грудь и съ вчно согнутыми колнами.
9 Эпиграму эту и вс остальныя, приведенныя выше, сообщилъ намъ Кон. Ив. М-въ, современникъ и короткiй знакомый графа Хвостова.
10 Въ имнiи графа Хвостова, подъ названiемъ Слободка, протекала рка Кубра. Эту-то Кубру восплъ Хвостовъ, хвалители его пришли въ восторгъ и съ тхъ поръ начали величать его п вцомъ Кубры .
11 Это онъ говоритъ по поводу смшной жалобы Хвостова попечителю Писареву. Послднiй, какъ умный человкъ, не длалъ никакихъ выговоровъ Полевому, а отдлался отъ Хвостова экспромтомъ:
Ни въ чемъ поэту нтъ препонъ:
Подчасъ онъ — Аполлонъ,
И новые мiры творитъ его тутъ генiй!
Подчасъ такой задастъ трезвонъ —
И Марсомъ онъ средь всхъ кровавыхъ истребленiй.
12 При посылк этихъ стиховъ Хвостовъ писалъ къ Писареву:
‘Вы меня побдили, любезный и почтенный Александръ Александровичъ: ваши экспромты прекрасны, особливо, если смю сказать, послднiй, т. е. ‘Кто противъ новаго Тиртея’. Я имъ горжусь, и коли позволите, буду просить князя Петра Ивановича Шаликова, хотя невыставляя имени автора и даже лица, къ кому писанъ, напечатать оный.’
13 Санскритскiй журналъ (т. е. ‘Дамскiй’, Шаликова).
14 Шатровъ радуется, что въ ‘Телескоп’ и ‘Телеграф’ напечатать ихъ отказались. Заключенiе этихъ стишковъ было таково:
Но Хвостовъ и подъ снегами
Благозвучными струнами
Заслужилъ себ внецъ.
Какъ лирическiй пвецъ,
Какъ любимецъ вдохновенья,
Въ гробовой туманъ забвенья
Вмст съ славой не сойдетъ:
Онъ свой гробъ переживетъ
Какъ любимецъ пснопнiй,
По уму и сердцу генiй!
15 Въ учебной книг Греча.
16 Дмитрiева.
17 На черновомъ письм сдлана помтка: ‘стихи въ защиту Пушкина помстить въ 7 моемъ том’.
Колбасин Елисей Яковлевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. ‘Драматические очерки’ Владыкина, П. Кулиш. Повесть о Борисе Годунове и Дмитрии Самозванце. СПб. 1857, Кейзар. Сборник статей для перевода с русского на немецкий, А. Попов. Материалы для истории возмущения Стеньки Разина. М. 1857, ‘Библиотека для дач, пароходов и железных дорог’, Колбасин Елисей Яковлевич, Год: 1857
  2. Воейков, с его сатирою ‘Дом сумасшедших’, Колбасин Елисей Яковлевич, Год: 1859
  3. К. А. Тренёв: биографическая справка, Тренёв Константин Андреевич, Год: 1972
  4. Израэль Зангвиль: биографическая справка, Зангвиль Израэль, Год: 1930
  5. Сервантес, Вейнберг Петр Исаевич, Год: 1900
  6. И. Л. Щеглов: биографическая справка, Леонтьев-Щеглов Иван Леонтьевич, Год: 2000
  7. Никколо Макиавелли: биографическая справка, Макиавелли Никколо, Год: 1967
  8. Алексей Степанович Хомяков, Васильев Афанасий Васильевич, Год: 1904
Электронная библиотека