Влас, Сырокомля Владислав, Год: 1883 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 29 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

ВЛАСЪ.
(поэма изъ эпохи наполеоновскихъ войнъ.)
Людвига Кондратовича.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

Печальный край Полсья, ты съ дтства мн знакомъ,

Какъ будто изъ тумана мерцаешь ты въ быломъ!

Порой, какъ призракъ, видитъ задумчивый мой взоръ

Необозримыхъ окомъ твоихъ болотъ просторъ,

Твоихъ лсовъ угрюмыхъ дремучій темный кровъ,

Извилистыя рки межъ изъ и тростниковъ,

Крылатыя дружины докучливыхъ слпней

И мотыльковъ зеленыхъ межъ листьевъ и втвей,

И ату тишь лсную, что возмутитъ на мигъ

Порой полетъ аиста, да журавлиный крикъ,

Или въ рк спокойной плеснувшая волна

Вслдъ за весломъ лнивымъ рыбачьяго челна.

Какую-то встрчаю я тайную красу

Въ пескахъ Полсья желтыхъ, и въ сумрачномъ лсу,

И въ хатахъ деревенскихъ, убогихъ и кривыхъ,

Въ церквахъ, соломой крытыхъ, среди погостовъ ихъ,

Что искривленныхъ елей кровъ темный оснилъ,

Гд маленькая хатка надъ каждой изъ могилъ,

Гд съ прахомъ старыхъ предковъ въ могилахъ здсь и тамъ

Потомковъ поздній пепелъ смшался пополамъ.

Окружена водою и чащею лсовъ,

Здсь жизнь людей все та же отъ глубины вковъ,

Обычаи отъ вка не измнялись здсь,

Языкъ, одежда — т же, складъ жизни тотъ же весь,

Сюда духъ вка новый прокрасться не успвъ,

Не тронулъ ни понятій, ни псенокъ напвъ,

Какъ у славянъ носили вдали вковъ былыхъ —

Такіе же кафтаны и бороды у нихъ,

Такими-жь топорами дубовый рубятъ лсъ,

Въ такихъ же храмахъ просятъ спасенья у небесъ,

Какъ встарину, питаютъ ихъ рыба, просо, медъ,—

Все то же, лишь быть-можетъ нужды побольше гнетъ…

Порою жница псню на нив сложитъ тамъ,

Быль первый разъ разскажетъ отецъ своимъ дтямъ,

Когда внезапно вспомнитъ, минувшимъ весь объятъ,

Что на сел случилось десятки лтъ назадъ.

То о двор господскомъ, то про село разсказъ

Даетъ для вечеринки рчей большой запасъ.

При смоляной лучин, гд двицы прядутъ,

А хлопцы вяжутъ сти, когда вокругъ пойдутъ

У стариковъ разсказы про давніе года,

Такъ всей душой и сердцемъ отдашься имъ тогда,

Что долго не забудешь и нсколько ночей

Теб все будетъ сниться быль стародавнихъ дней

Съ печальнымъ или страшнымъ характеромъ своимъ,

И передашь невольно потомъ ее другимъ.

Такую быль услышать пришлось однажды мн

Изъ времени француза въ родимой сторон.

Не все я могъ запомнить,— простите-жь, если въ ней

Иное ускользнуло изъ памяти моей,

Не знаю даже, правда-ль,— объ этомъ вамъ судить:

Когда тревожно сердце забьется, можетъ-быть,

Когда невольно слезы запросятся изъ глазъ,—

Такъ ужь наврно, значитъ, правдивъ и весь разсказъ.

II.

Какой уздъ — не знаю и чья земля была…

Въ густой осок рчка глубокая текла,

Надъ рчкой мостъ на сваяхъ, гнилой, полуживой,

Предъ мостомъ узкой гребли, на полверсты длиной,

Валежникомъ и грязью покрытой полоса,

По сторонамъ же топи, болота и лса,

А у опушки лса, надъ самою ркой,

Охотничья избушка — пріютъ полуживой.

Темнлъ осенній вечеръ, на все вокругъ легла

Холодная, сырая и пасмурная мгла,

Изъ чащи темныхъ сосенъ, по сумрачнымъ лсамъ,

Желтли втви кленовъ, рисуясь здсь и тамъ,

Еще желтй березка изъ сумрачной тни

И красная осина сквозили какъ огни.

Въ такіе дни невольно тоска сжимаетъ грудь,

Какъ будто что утратилъ, иль ждешь чего-нибудь:

Природа умираетъ, и будто вмст съ ней

Скорбишь страданьемъ травокъ и вянущихъ втвей,

Чело тогда угрюмо и дума тяжела,

Какъ срыхъ тучъ по небу нависнувшая мгла.

Вотъ какъ-то странно гд-то вблизи раздался вдругъ

Охотничей разгульной, веселой псни звукъ.

Изъ лса показалась за нимъ толпа господъ.

За ихъ плечами ружья, блеснулъ огонь — и вотъ

У нихъ изъ трубокъ искры посыпались струей,

Какъ будто волчьи очи сверкнувъ во тьм ночной,

И вся толпа, быть-можетъ, числомъ до двадцати

И съ говоромъ и съ пньемъ разгульнымъ по пути,

Какъ будто хоръ бсовскій, возникшій изъ болотъ,

Вдоль узкой гребли къ хат охотничьей идетъ.

III.

Въ оконцахъ бдной хатки уже огонь блеститъ,

На лавк тамъ хозяинъ Власъ Прохоровъ сидитъ,

Старикъ лсничій, лысый, съ сдою бородой,

Въ изношенной сермяг, но бодрый и прямой,

Лосинымъ подпоясанъ мохнатымъ кушакомъ,

А за поясомъ сумка съ охотничьимъ ножомъ.

Баранья бурка, шапка, двустволка на стн

Съ барсучьей торбой видны при трепетномъ огн,

Обтянутая лыкомъ и фляжка тамъ виситъ,

Да заяцъ, что сегодня въ лсной глуши убитъ.

Трепещущее пламя, мигая изъ печи,

По закопченной кат льетъ красные лучи.

Тамъ въ комнатк сосдней порою изъ окна

Красотка лтъ въ шестнадцать при отблеск видна

Въ льняномъ и бломъ плать, а голубой корсетъ

Округлыхъ формъ рисуетъ весь двственный разцвтъ,

Бжитъ коса по шейк, упавши парой змй,

Надтъ платочекъ блый на голов у ней,

На ше мдный крестикъ блеститъ въ лучахъ огня,

Отъ искушеній сердце невинное храня.

Вотъ весь нарядъ двичій,— не поразитъ онъ взоръ,

Но Богъ, который дивно далъ лиліи уборъ

И въ спющей калин зажегъ румянца жаръ,—

По двственному лику разсыпалъ больше чаръ,

Очамъ подъ черной бровью власть чудную онъ далъ,

Чтобы въ сердца глубоко огонь ихъ западалъ,

Задумчивостью томной слегка чело облекъ,

На щечкахъ загорвшихъ цвтъ пурпура зажегъ

И дивно распуститься веллъ въ краю лсномъ

Цвтку всхъ въ мір краше — во образ людскомъ.

IV.

Вотъ отворились двери, и въ хату вся заразъ

Взошла толпа пришельцевъ. Узналъ ихъ старый Власъ —

Всхъ въ эту же минуту — и самъ имъ былъ знакомъ:

То все паны сосди, извстные кругомъ,

Помщики и лица различныхъ должностей

И шляхты засцянковой здсь нсколько людей.

‘Зачмъ? Ужели ночью собрались господа

На волка или лося охотиться сюда?

Но волка въ это время нигд и не сыскать,

Ни о какой облав нельзя и помышлять…

На слдъ медвдя въ ульяхъ, быть-можетъ, кто попалъ?

Не лось ли по сосдству изъ чащи забжалъ?’

Такъ Власъ терялся въ мысляхъ насчетъ гостей своихъ

И, между прочимъ, думалъ, гд спать положитъ ихъ.

Соображеній полный, взглянувъ на лавки, онъ

Пришельцамъ отдалъ въ поясъ почтительный поклонъ.

— ‘Здорово Власъ!’ — изъ пановъ одинъ проговорилъ,

Сосдъ хотя и полный остаткомъ юныхъ силъ,

Но усъ его, когда-то чернвшій, былъ ужь сдъ.

Онъ былъ въ кафтан польскомъ со сборками одтъ,

При немъ ружье и шпага была на кушак,

Что кортикомъ зовется на мстномъ язык,

Въ рукахъ же — дротикъ, будто онъ въ бой на вепря шелъ.

Старикъ пытливымъ взоромъ пришедшаго обвелъ,

Почтительно три раза отдавъ ему поклонъ,

Отвта пана ждалъ онъ, въ раздумье погруженъ.

— ‘Послушай,— тотъ промолвилъ,— ты знаешь здсь пути,

И ночью въ Чортовъ островъ насъ можешь провести?

Такъ проводи же, только не медля и сейчасъ!’

Тутъ, въ страшномъ изумленьи, взглянулъ на пана Власъ,

Какъ будто панъ не въ полномъ разсудк говорилъ,

И крестъ, помимо воли, Власъ дважды сотворилъ.

— ‘Вести васъ въ Чортовъ островъ теперь, въ ночи, къ чему?

Тамъ ни волковъ, ни вепря не сыщемъ въ эту тьму…

Волковъ же въ этомъ мст и вовсе нтъ, притомъ

Гд есть, такъ это только при озер Гниломъ,—

Я, слава Богу, знаю!’ —

— ‘Тутъ рчь не про волковъ.

Съшь ужинъ, если только онъ у тебя готовъ,

Да поскоре въ островъ сейчасъ же проводи,

Да и ружье, пожалуй, на случай заряди!’ —

Такъ Бальтазаръ Капота, дворецкій экономъ,

Вскричалъ и грозно объ столъ пристукнулъ кулакомъ.

То былъ старикъ плечистый, хоть ростомъ не большой.

Онъ несъ бочонокъ водки за мощною спиной,

При сумк же, дичиной наполненной биткомъ,

Три окорока были, съ воловьимъ языкомъ.

Недоумнья полный, плечами Власъ пожалъ:

‘Паны рехнулись, что ли?— въ ум онъ размышлялъ.—

Взялись Богъ всть откуда, какъ громъ надъ головой.

Охота темной ночью… да это мн впервой!…’

Тутъ онъ съ поклономъ робкимъ ршился имъ сказать:

— ‘Панамъ вельможнымъ разв нельзя тутъ ночевать?

Конечно, неудобно, да вамъ не въ первый разъ…

На лавкахъ и на сн я размстилъ бы васъ,

А чуть забрежжетъ утро, я разбужу пановъ

И за ручьемъ Пановскимъ поищемъ мы волковъ,

А въ остров,— хоть палкой ихъ загоняй туда,—

Ни одного во вки не встртишь никогда’.

Схватилъ тутъ Власа шляхтичъ мускулистой рукой,

Съ усами по во лни, высокій и сухой,

Въ ушатой шапк, въ куртк бараньей, онъ ружьемъ

Три раза стукнулъ объ подъ, оперся и потомъ

Съ насмшкой, постоянно скользившей по устамъ,

Сказалъ:— ‘Ты старъ, голубчикъ, а глупъ не по лтамъ,

Облава да охота сидятъ въ башк твоей…

Тутъ, братецъ, не до зайцевъ, а дло поважнй,—

Не вепрей, а похуже слдимъ мы здсь зврка,

Что съ буквы к начавшись, кончается на к,—

Дичину, что съ нагайкой и съ пиками летитъ,

Какъ втеръ, а порою въ корчм у васъ шумитъ…

Ну, все не догадался?… Что за простакъ ты, Власъ!’ —

— ‘Стой, Валентинъ, и стны подслушать могуть насъ!—

Прервалъ другой и началъ вполголоса потомъ:—

Тутъ гребля, тамъ лсочикъ,— ну, видишь дло въ чемъ:

Они идутъ по гребл, а мы въ лсу сидимъ,

Шаговъ въ полсотн пулю пошлемъ изъ чащи къ нимъ…

Межъ греблей же и лсомъ болото, знаешь, тамъ,—

Пока до насъ достигнутъ, сперва пойдутъ къ чертямъ.

Ну, вотъ, теперь ты понялъ? Поможешь намъ во всемъ?’

Отведши Власа, долго съ нимъ такъ шепталъ вдвоемъ.

Старикъ блднлъ и лобъ свой крестомъ лишь оснялъ.

Порой погромче возгласъ до прочихъ долеталъ,

И снова Власъ шептался, кивнувши головой:

— ‘Останутся сироты, а госпожа — вдовой…

Пожитки и имнье мы все въ лсу густомъ,—

Будь, панъ, спокоенъ въ этомъ,— схоронимъ и спасемъ…

А въ хат у Василья, въ лсу, у ручейка,

И госпожа и дтки пріютъ найдутъ пока…

Самъ чортъ ихъ тамъ не сыщетъ… Тамъ безопасно жить.

А если дворъ пустуетъ, дворъ можно и спалить,—

Теперь война, извстно…’ Власъ снова зашепталъ.

Тмъ временемъ изъ шляхты кто рюмку въ руки взялъ,

Кто изъ дорожной фляжки хлебнулъ глотокъ большой,

Тамъ запалили трубки, и разговоръ живой

У шляхты завязался о битвахъ и войн,

А панъ тихонько съ Власомъ шептался въ сторон

И наконецъ предъ паномъ сталъ на колни Власъ:

— ‘Соколикъ мой, паночку! Господь помилуй насъ!

Дай въ остров надежнй убжище найти!

Я-жь буду паче глаза дтей твоихъ блюсти,

А если я открою, гд вы, тогда скорй

Да разразятся громы надъ головой моей!’

У пана со слезами Власъ ноги цловалъ,

Панъ, старика поднявши, въ объятьяхъ крпко сжалъ,

А шляхта, что стояла, кругомъ ихъ обступивъ,

Вся мужика спшила обнять наперерывъ

По-братски, съ теплымъ чувствомъ, и въ этотъ мигъ святой

Слилась слеза холопа съ шляхетскою слезой.

А въ тхъ слезахъ (ихъ шляхтичъ отъ вка не знавалъ)

Святой зародышъ братства взаимнаго лежалъ.

Но слезы лить не время,— уже птухъ поетъ.

Вс обнялись по-братски другъ съ другомъ въ свой чередъ.

Власъ зарядилъ двустволку, баранью шапку взялъ,

Охотничій кафтанъ свой надлъ и подвязалъ

Въ нему барсучью торбу и, поклонясь панамъ,

Сказалъ:— ‘Въ часъ добрый, съ Богомъ, пора въ дорогу намъ!

Я черезъ лсъ кратчайшимъ васъ проведу путемъ.

Дорогой не курите, да говорить тишкомъ,

Чтобъ услдить за нами не могъ бы кто-нибудь.

Благослови насъ Боже, пошли намъ добрый путь!’

Такъ шапки скинувъ шляхта и оснясь крестомъ,

Пошла во слдъ за Власомъ въ безмолвіи ночномъ.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

Ужасная година съ надеждой пополамъ…

Огонь, и кровь, и слезы мшались -здсь и тамъ,

Шли тучи войскъ на сверъ безсмнной чередой,

Дв половины міра сходились въ страшный бой.

Кроваво было поле, гд сильныхъ бой сзывалъ,

Но слабый кровь и слезы горче проливалъ.

Шелъ къ небу стонъ съ Полсья изъ избъ и деревень,—

Свершали тамъ злодйства солдаты каждый день:

Обидятъ старца нагло, избу его сожгутъ,

Скотину перержутъ и дале уйдутъ.

Съ той стороны, съ другой ли — послдній рядовой

Безчинствовалъ, ничьею не сдержанный рукой.

Мелькнетъ козачья пика, или вестфальскій штыкъ,—

Наврно стонъ и слезы услышишь въ тотъ же питъ.

Изъ дальнихъ деревенекъ, гд жилъ убогій людъ,

Взывать о правосудьи — напрасенъ былъ бы трудъ…

И селянинъ деревья родныя проклиналъ,

Гд стонъ и вопли горя шумъ лса заглушалъ.

II.

Все юное шляхетство объялъ мятежный пылъ,

Надясь, что возможно въ избытк свжихъ силъ

Возстановить изъ праха, что въ немъ погребено,

Подъ знамена французовъ несло всю жизнь оно.

Не многіе остались въ родныхъ своихъ мстахъ.

Чья житница, сгорвши, разсыпалась во прахъ,

Бого сильнй и зле стегнулъ козачій бичь,

Тотъ въ лсъ бжалъ, чтобъ пулей враговъ своихъ настичь.

Лишь только дти Дона съ депешею порой

Поскачутъ мимо лса дорогою глухой,—

Какъ разъ изъ-за болота иль изъ колосьевъ нивъ

Просвищетъ пуля, въ сердце козачье угодивъ.

Порой же на бивак, когда, передъ костромъ,

Воткнувши въ землю пики, отрядъ уснетъ кругомъ,

Шляхетская ватага, какъ туча комаровъ,

Богъ всть откуда грянетъ врасплохъ на Козаковъ,

Разсетъ ихъ въ отваг воинственной своей,

Съ собой захватитъ мигомъ добычу и коней,

Оставивъ только трупы, гд былъ жестокій бой,

И безъ слда исчезнетъ опять въ глуши лсной.

III.

Отъ гребли отдленный болотами и рвомъ,

Дремучій Чортовъ островъ, такъ названный кругомъ,

Всегда былъ грознымъ мстомъ прозжимъ козакамъ,

Когда по узкой гребл они тянулись тамъ,

Градъ выстрловъ оттуда ихъ осыпалъ, найдя

Для мткихъ пуль шляхетскихъ мишень въ лиц вождя,

Лишь первый выстрлъ — трупы ужь валятся кругомъ…

Блина, старый чашникъ, той шайки былъ вождемъ,

Съ нимъ шли служить отчизн паны окрестныхъ селъ:

Съ коморникомъ Шелигой хорунжій Вжосекъ шелъ,

Панъ мостовничій Бурдешь, подсудокъ Просця съ нимъ,

Съ Заблоцья, съ Заозерья, съ Замостья и своимъ

Достоинствомъ два пана извстные кругомъ:

Панъ Бальтазаръ Бапота, Бжозовскій — экономь.

Гд-жь прячутся: въ болот, въ деревьяхъ ли лсныхъ,

Имъ обо всемъ извстно и — никому про нихъ.

Отрядъ ли послабе, обозъ ли провезутъ,—

Какъ будто громъ изъ тучи, они ужъ тутъ какъ тутъ.

И не устанутъ биться, не убгутъ назадъ,

Пока, забравъ добычу, не разобьютъ отрядъ.

Сегодня здсь, тамъ завтра,— дружина Козаковъ,

Лсъ окруживши, тщетно для нихъ готовитъ ловъ,

Отряду половину придется потерять,

А шляхта гд-то скрылась, чтобъ выскочить опять.

Кто пищу имъ, однако, и водку достаетъ?

Откуда шайка пули и пороху беретъ?

Откуда войскъ движенья извстны имъ вполн?

Другъ тайный есть, наврно, у нихъ на сторон.

Но кто, когда, откуда? Со множествомъ трудовъ

По деревнямъ искали, пытали у жидовъ,

Но тщетны вс старанья, и въ городъ донесли,

Что шайка вырастаетъ какъ будто изъ земли.

IV.

Гд жены ихъ и дти? Гд вещи и стада?

Дома ихъ опустли, въ нихъ жизни ни слда,

Чего огонь не тронулъ и не унесъ солдатъ,—

Закопано все въ землю, лса въ глуши хранятъ.

Но гд и какъ? Все тщетно… Въ безмолвіи своемъ

Дремучій лсъ не выдастъ того, что скрыто въ немъ.

Гордясь доврьемъ шляхты и преданные ей,

Охотникъ ли, рыбакъ ли, въ упорности своей,

Пои, давай имъ денегъ, иль силою страши,—

Не выдадутъ, что скрыто у нихъ въ лсной глуши.

Среди непроходимыхъ и дебрей и болотъ,

Куда смльчакъ охотникъ одинъ лишь забредетъ,

Убогія избушки чернютъ тамъ и тутъ,

Въ нихъ панскія семейства нашли себ пріютъ.

Баюкая младенца, тамъ робкая жена

Молитву шлетъ за мужа, тревогою полна.

Убогая шляхтянка тамъ въ безпокойномъ сн

На жесткомъ сн грезитъ о друг въ тишин.

Крестьянинъ загрублой, но любящей рукой

Шляхетскаго младенца баюкаетъ порой,

То иногда стругаетъ игрушку для него,

На время оторвавшись отъ плуга своего,

То утшаетъ пани съ радушіемъ своимъ:

‘Не плачьте, папъ вернется и цлъ, и невредимъ.

Богъ милостивъ! Напрасно не портите очей.

Пошлетъ Господь и счастье взамнъ тяжелыхъ дней!’

Крестьянка же простая, какъ любящая мать,

Спшитъ скорй барчонка занять и приласкать,

Его балуетъ медомъ и ягодкой лсной,

Предъ нимъ же извиняясь:— ‘Не сладко, милый мой…

Барчатъ, извстно, холятъ и кормятъ сладко ихъ,

У насъ же, у убогихъ, и лакомствъ нтъ такихъ.

Бдняжка отощаетъ у насъ, простыхъ людей…

шь, панычъ, мой соколикъ, да выростай скорй!

Когда большой ты будешь, я, старая тогда,

Приду къ теб, и, вспомнивъ про прежніе года,

Сухарикъ блый смочишь ты въ дорогомъ вин

И дашь, припомнивъ няньку, полакомиться мн…’

Такъ этотъ деревенскій, сермяжный, бдный людъ

Давалъ семействамъ панскимъ охрану и пріютъ.

День проводили въ хат, когда-жь сгущалась мгла,

Не безопасна кровля изгнанникамъ была:

Нежданно темной ночью могли напасть на нихъ,—

Огонь и лай собачій могли бы выдать ихъ.

Тогда въ лсу скрывались, или порой въ челн

Перезжали рку въ вечерней тишин,

И тамъ на стог сна, или на мху сухомъ

Скитальцы отдыхали и забывались сномъ.

Крестьянинъ же стерегъ ихъ и не смывалъ очей,

Отъ звря охраняя или отъ злыхъ людей.

Порою, ночью темной, когда свободенъ путь,

Придетъ семью провдать изъ шляхты кто-нибудь,

Жену утшитъ въ гор, дтей благословитъ,

Слезу прольетъ украдкой и вновь къ своимъ спшитъ,

Съ крестьяниномъ же встртясь порой лскомъ глухимъ,

Запасъ извстій новыхъ снесетъ друзьямъ своимъ.

Такъ мимо зоркой стражи, разставленной вокругъ,

Былъ неразрывно связанъ родныхъ сердечный кругъ,

И облегчалось горе взаимною слезой

Подъ кровомъ хлопской груди, подъ снію лсной.

Но свтлыя мгновенья бывали не всегда,—

Дни цлые, недли тянулись иногда,

И никакихъ скитальцы не знали бы встей,

Когда-бъ не Власъ усердный со службою своей:

Въ шляхетскимъ семьямъ въ хаты ходилъ онъ каждый день

И навщалъ оттуда лсовъ дремучихъ снь,

Кого зашитымъ въ шапк обрадовавъ письмомъ,

Кому бутылку водки сыскавъ въ мшк своемъ,

Тамъ табаку найдется большой картузъ однимъ,

А тутъ же хлбъ, и просо, и ветчина другимъ.

Власъ въ город имъ порохъ и пули покупалъ,

А если и видали, что онъ въ лсахъ блуждалъ,

Такъ что-жь?— о подозрньяхъ не заходила рчь:

Лсникъ, извстно, долженъ участокъ свой стеречь.

VI.

Излишнихъ подозрній чтобы избгнуть, Власъ

Дочь молодую къ банд въ лсъ посылалъ не разъ.

Питомица лсная, отважна и смла,

Свой лсъ родимый знала, въ глуши его взросла.

Богъ всть куда, бывало, зайдетъ она порой,

Блуждая за Грибами и ягодой лсной.

Но въ пущахъ недоступныхъ, далекихъ отъ жилья,

Ей вс деревья были старинные друзья.

И хоть зашла бы въ чащу, гд ужъ не проползетъ,

По въ дому путь по втру, по солнышку найдетъ.

Хоть за сто верстъ готова плыть въ челнок она,

Какъ мотылекъ порхаетъ среди болотъ безъ дна,

Не страшно ей съ медвдемъ сойтись въ лсу глухомъ,

На злого-жь человка готова хоть съ ножомъ.

Въ родномъ лсу ей было привольное житье.

Нося для шляхты письма, и пищу, и питье,

Гд ей нельзя тропинки найти какой-нибудь,

Тамъ напрямикъ свершаетъ она отважный путь,

Черезъ густой оршникъ и заросли спшитъ

И псенкою сердце въ дорог веселитъ,

И, за спину взваливши съ припасами мшокъ,

То ягодку дорогой срываетъ, то цвтокъ.

VII.

Но нечего бояться волковъ и злыхъ людей,—

Дремучій лсъ и псня опаснй и страшнй:

Они навютъ чары, они обворожатъ…

Поберегись, красотка, въ нихъ скрытъ волшебный ядъ!

Но юное сердечко Оксан не сберечь,

Самой ей сладко псней двичью грудь разжечь,

О сокол крылатомъ, что золотомъ горитъ,

О рыцар, что храбро лихихъ татаръ громитъ.

Ту псню, правда, пла старуха-бабка ей,

Татаръ уже не слышно съ давно забытыхъ дней,

Но юность легковрна и пылкостью полна,—

Перетолкуетъ псню по-своему она,

И милый образъ встанетъ передъ ней въ воздушномъ сн

То въ соколиныхъ перьяхъ, то въ рыцарской брон.

Съ тхъ поръ, какъ, ополчившись, паны вступили въ бой,

У молодой Оксаны есть милый соколъ свой,

Точь-вточь, какъ въ псн, Яномъ зовется онъ притомъ,

На голов венгерка и сабелька при немъ,

Кровь съ молокомъ, красавецъ, глаза огнемъ горятъ,

Усы и брови черны, а молодецкій взглядъ,

Точь-вточь какъ будто въ псн, чаруя, сердце жжетъ,

Точь-вточь какъ будто къ псн, враговъ онъ храбро бьетъ.

Но въ настоящемъ Ян та разница, что онъ

Еще милй, чмъ въ псн, и пламеннй влюбленъ.

VIII.

Рисуя милый образъ въ волшебныхъ грезахъ сна,

Не хлопцемъ деревенскимъ Оксана плнена.

Высокъ стариннымъ родомъ ея избранникъ Янъ-

То близкій по сосдству очеретовскій панъ.

Пріхалъ статный, стройный, какъ богатырь въ брон,

Точь-вточь какъ будто въ псн, на ворономъ кон.

Въ окошко стукнулъ,— это случилось безъ отца,—

Въ нему Оксана вышла и стала у крыльца,

Спросилъ, какъ можно въ островъ прохать межъ болотъ

И гд панъ чашникъ битвы съ козачествомъ ведетъ…

Оксана указала ближайшій путь въ лса,

И вспыхнула румянцемъ стыдливая краса,

Онъ попросилъ напиться,— воды достала вмигъ

И рукавомъ закрыла пылающій свой ликъ.

Но трепетъ и волненье однако трудно скрыть…

Скакунъ заржалъ и тоже, какъ видно, проситъ пить,

Но ведра такъ велики, колодецъ же далекъ,

И юный рыцарь-соколъ ей не помочь не могъ,—

Съ коня спрыгнулъ на землю онъ легкою ногой

И слдомъ за Оксаной повелъ на водопой.

Тамъ общими трудами, волненія полны,

Ведро на верхъ втащили они изъ глубины.

Конь за троихъ напился, но очи молодца

Жадне пили чары двичьяго лица.

Но вотъ онъ, попрощавшись, пустился по пути,

Она-жь очей не въ силахъ отъ лса отвести.

Такъ потому-то, врно, когда велитъ сходить

Отецъ ей въ чащу лса и шляхту навстить,

Она то ярко вспыхнетъ, то полотна блднй,

И, сбросивши одежду вседневную, скорй

Разрядится какъ въ церковь,— ребенокъ изъ ребятъ!—

И корольки наднетъ, и праздничный нарядъ,

Взойдя же въ чащу лса и волю давъ мечтамъ,

Своей любимой псней зальется звонко тамъ.

О, сколько скрыто въ сердц мечтаній золотыхъ!

Съ кмъ подлиться?… Пусть же хоть лсъ услышитъ ихъ…

А какъ на сердц тяжко, когда узнаетъ вдругъ,

Что изъ лсу ухалъ ея сердечный другъ,

Что онъ въ объздъ назначенъ и въ ту минуту онъ

Захваченъ въ плнъ, быть-можетъ, иль пикою пронзенъ!…

Повсивши головку, домой она идетъ,

Изъ глазокъ льются слезы, тоска ей сердце жметъ.

И шумъ лсной не милъ ей, какъ утренней порой,

Одинъ лишь образочекъ Владычицы Святой

Ея мольбы и горе услышать могъ вполн:

Зачмъ такъ сердце ноетъ, зачмъ такъ горько мн?

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

Въ глуши пустынной лса горятъ востры въ ночи,

Дрожа, мигаютъ въ чащ ихъ красные лучи,

Надъ лсомъ, взвиваясь, клубами дымъ бжитъ,

Что мигъ — то фантастичнй, что мигъ — мняя видъ,

Каскадомъ искры сыплетъ и въ сумрак ночномъ

То чуднымъ змемъ вьется, то огненнымъ орломъ,

Крыломъ дрожащимъ ветъ изъ царства темноты

И разсыпаетъ отблескъ на желтые листы,

По стеблямъ травъ мигаетъ, по мху и по кустамъ

И сонныхъ птичекъ въ чащ пугаетъ здсь и тамъ.

Пылаетъ съ трескомъ хворостъ, и ярко надъ костромъ

Съ вязанки новой искры возносятся столбомъ

И будто на пожар, при зарев огней,

Чернютъ силуэты толпящихся людей.

То чашникова шляхта среди глуши лсной

Свои одежды сушитъ и варитъ ужинъ свой,

Въ бесд отдается событіямъ дневнымъ*

Вино струится въ чарки, изъ трубокъ вьется дымъ.

Блина, старый чашникъ, разлегшись подъ сосной,

Задумчиво на пламя глядитъ въ тоск нмой,

По сморщеннымъ ланитамъ изъ неподвижныхъ глазъ

Сбгаютъ тихо слезы въ раздумья грустный часъ.

И мудрено-ль, что въ горе душой онъ погруженъ:

Вчера еще поутру узналъ отъ Власа онъ,

Что умерла внезапно любимая жена,

Что не при церкви даже схоронена она,

А гд-то въ дикой чащ, среди пустынныхъ мстъ,—

Что тамъ надъ милымъ прахомъ одинъ сосновый крестъ,

Что ангела прекраснй въ гробу она была

И что съ мольбой о муж и братьяхъ умерла.

Грудь мужа будто ножикъ пронзила эта всть…

Но все литвинъ-спартанецъ способенъ перенесть,

Чтобъ только не ослабить отвага у друзей

Своей печали видомъ и горестью своей.

А каждому тамъ было, по-истин сказать,

О чемъ поплакать вволю, о чемъ погоревать:

Тотъ впасть въ печаль и думы могъ о семь больной,

Тотъ — о сгорвшемъ дом осеннею порой,

Но каждый между братьевъ своей печали гнетъ

На жертву общей цли, какъ на алтарь, несетъ,

Въ своей отчизн милой всмъ сердцемъ обращенъ

И жертвами своими въ душ гордится онъ.

Охъ, впереди такъ много еще перенести!

Быть-можетъ и погибель ждетъ скоро на пути.

Валятся листья, осень, день каждый холоднй,

Военная добыча все рже и скуднй.

День это дня трудне скрываться по лсамъ

И нужно къ регулярнымъ примкнуть уже войскамъ.

Межъ тмъ нужда и холодъ, да пули козаковъ

Грозятъ имъ всмъ, но каждый на все идти готовъ.

Закалены герои въ лишеніяхъ своихъ

И никого погибель не устрашитъ изъ нихъ.

II.

Прилегши на котомку усталой головой,

Панъ Курдешъ что-то тихо поетъ, а подъ сосной

На мокромъ мху поодаль панъ Валентинъ лежитъ,

Худой, но въ сажень ростомъ, и безмятежно спитъ,

Оленину панъ Вжосекъ на вертел печетъ,

Подсудокъ Просця къ Богу мольбу усердно шлетъ,

Другіе чистятъ ружья, бесдуя кругомъ.

Вс веселы и бодры и вс полны огнемъ.

Панъ Бальтазаръ Капота всталъ, покачалъ главой,

Взялъ пнковую трубку, кисетъ табачный свой,

Набивши, головню онъ пылающую взялъ

И Бурдешу со взглядомъ таинственнымъ сказалъ:

—‘Остаться ли на свт, или погибнуть намъ,—

Панъ мостовничій, это извстно небесамъ,

А я, какъ вы хотите, одинъ даю совтъ,

Что, взявши ружья въ руки, ужь ихъ бросать не слдъ!’ —

—‘Что до меня, отсюда удралъ бы я домой,

Да домъ-то, къ сожалнью, не существуетъ мой…

Какіе-то злоди подкралися тайкомъ

И,— чтобы чортъ побралъ ихъ,— спалили цлый домъ…

Но горю и невзгод помочь съумю я:

Въ дону сестры въ Овруцк съ дтьми жена ноя,

Въ карман есть деньжонки, рука моя сильна,—

Попробую, что дальше мн принесетъ война…’

Такъ молвилъ Курдешъ:— ‘Ясно какъ на ладон мн,

Что насъ враги осилятъ, иль мы враговъ въ войн.

Да, панъ Капота, если намъ счастье Богъ пошлетъ,

Польются въ намъ ркою и деньги и почетъ,

Когда-жь я буду взысканъ счастливою судьбой,

То ужь фольваркъ себ я отстрою не такой…

А если я подъ пулей козацкою паду,

Тогда квартиру лучше въ шести доскахъ найду…

Какъ будто бы до пальцамъ я все разсчелъ, поврь…

А знаешь, панъ Капота, не выпить ли теперь?’

—‘Вотъ bene dictum!— Просця тутъ имъ проговорилъ

(Онъ часто по-латыни ввернуть словцо любилъ).—

И я готовъ помочь вамъ… Вдь правда же, что тотъ,

Кто въ Божью милость вритъ, во-вкъ не пропадетъ

На свт понапрасну, отъ смерти же своей,

Друзья, mortalis homo не избжитъ, ей-ей!

Не лучше ли же въ пол убитымъ пулей быть,

Чмъ протянуться дома, гд будутъ бабы выть?

Не правда ли, qui volet, qui nolet — вс идемъ,

Забравши наши ружья, мы въ битву со врагомъ?

Вотъ, gratia exempli, всхъ мудрецовъ совтъ,

Панъ чашникъ такъ же мыслитъ!’ —

—‘Все правда, слова нтъ,—

Оказалъ Капота, чарку всю осушивъ до дна,—

Но только, видишь, скверность встрчается одна:

Отрзаны отъ войскъ мы, зима же на носу,

И перемремъ, пожалуй, мы съ голода въ лсу…

Когда придется выйти изъ этихъ дикихъ мстъ?

Пока проглянетъ солнце, роса намъ очи състъ…

Вдь на зиму намъ корма никто тутъ не припасъ’.—

—‘А разв мало мяса оленьяго для насъ?—

Вскричалъ сердито Вжосекъ, тряхнувши головой

Передъ костромъ, гд ужинъ приготовлялъ онъ свой.—

А что-жь, мы разв бабы? Избави Боже насъ,

Чтобы, имя пули и пороху запасъ,

Въ лсу обильномъ дичью да не найти ду!

Ужель съ огнивомъ мерзнуть на зимнемъ холоду?

Стыдися, панъ Капота!—

—‘Такъ, такъ, ты правъ, мой панъ!—

Вскричалъ очеретовскій владлецъ, юный Янъ.—

Ни холодъ насъ, ни голодъ, поврьте, не убьетъ

Съ подобными друзьями, какихъ намъ Богъ даетъ.

Пожертвовать готовы намъ жизнью и душой

Охотникъ и рыбакъ нашъ, крестьянинъ нашъ простой…

Когда насталъ для шляхты тяжелый, трудный часъ,

Они рукою братской поддерживаютъ насъ,

Даютъ семействамъ нашимъ охрану и пріютъ,

Стада на пашню взяли, имнья берегутъ,

Рискуя, ходятъ въ городъ и покупаютъ тамъ

Припасы, порохъ, пули и все, что нужно намъ.

Панъ Вжосекъ, вдь, не правда-ль, не дуренъ ужинъ твой?

Панъ Валентинъ, вдь сладко вкушаешь ты покой?

Какъ пуля пана Просци была вчера мтка!

Какъ смачно панъ Капота дымилъ изъ чубука!

Папъ Курдешъ, чарку водки вдь славно пропустить?

За это долженъ хлопа за все благодарить!

Черезъ пикетъ козачій тайкомъ проврался онъ,

Не побоялся смерти, или попасть въ полонъ,

Купилъ намъ все, что нужно, и поскорй спшитъ,

А дочери — ребенку безсильному — велитъ

Нести черезъ болота онъ тяжесть свыше силъ,

Чтобъ ты имлъ заряды, чтобъ кушалъ ты и пни…

По милости его ты пьешь чарку не одну,

А въ этотъ мигъ твою же голодную жену,

Быть-можетъ, хлбомъ кормитъ крестьянская рука,

И никогда измна подъ кровлей мужика

Теб не угрожала, или семь твоей.

Посмотримъ, какъ минуютъ невзгоды горькихъ дней,

Чмъ ты за все достойно вознаградишь народъ!’ —

—‘Иначе смотритъ каждый на вещи въ свой чередъ,

Но мы пристрастно судимъ порою объ иномъ,—

Замтилъ панъ Капота, бжозовскій экономъ:—

Панъ превозноситъ хлоповъ такъ сильно потому,

Что очень полюбилась дочь Власова ему…

Никто и не мшаетъ… Прекрасно… Ха-ха-ха!

Я съ молоду, признаться, самъ былъ не безъ грха…

Но если уврялъ бы меня хоть цлый свтъ,

А все-жь во мн доврья къ холопскимъ чувствамъ нтъ!’

Янъ, вспыхнувъ, на Капоту взоръ гнвный обратилъ,

Но вдругъ оршникъ желтый надъ нимъ зашелестилъ,

И юноша, вскочивши съ пылающимъ лицомъ

И взявши пистолеты, лежавшіе при немъ,

Въ кусты юркнулъ поспшно подъ старою сосной,

И — будто не бывало — исчезъ во тьм лсной.

Капота громкимъ смхомъ во слдъ захохоталъ:

— ‘Клянусь, онъ на свиданье къ красотк убжалъ!

Панъ мостовничій, были такими вдь и мы!…

Не разъ, не сто… и счесть ли такихъ свиданій тьмы?…’

III.

—‘Охъ, панычъ, милый панычъ!— въ прерывистыхъ словахъ

Оксана говорила, дрожа я вся въ слезахъ,—

Помилуй Матерь Божья! Господь да сохранитъ!

Какое-то несчастье наврно вамъ грозитъ.

Что день козачьи лодки мелькаютъ безъ числа…

Жидъ-арендаторъ часто къ намъ ходитъ изъ села

Гд Бурдешъ, гд панъ чашникъ?— онъ спрашивалъ не разъ,

Не рдко мимоходомъ помянетъ и про васъ,—

Какое за ркою названіе лсовъ

И сколько нынче сна тамъ набрано стоговъ.

Опасности не видитъ пока отецъ мой въ немъ,

Мн-жь страшно, словно хочетъ нежданно грянуть громъ.

Жида подкупитъ дьяволъ за нсколько грошей…

Ахъ, панычъ, уходите изъ лса поскорй!’ —

—‘Оксана! зимній холодъ уже не за горой,

Въ дорогу наши кони готовы за ркой.

Совтуетъ намъ чашникъ, чтобъ ране зимы

Съ войсками Шварценберга подъ Слуцкомъ стали мы.

Теперь же съ дв недли, иль съ мсяцъ, можетъ-быть,

Въ глуши лсовъ окрестныхъ осталось намъ пробыть.

Скажи отцу, чтобъ зорко за всмъ онъ. примчалъ:

Куда пойдутъ козаки, гд Эртель генералъ.

Узнавъ расположенье отрядовъ и полковъ,

Удобно можемъ выходъ найти мы изъ лсовъ’.—

—‘Легко сказать!— Оксана промолвила въ отвтъ.—

До слезъ другихъ вамъ, панычъ, заботы, видно, нтъ!…

Затете со смертью вы страшную игру,

А я безъ васъ, быть-можетъ, съ отчаянья умру…

Перенести-ль мн это? И такъ ужъ каждый часъ

Мн все на умъ приходитъ, что нтъ на свт васъ…

И до тхъ поръ тревожно вся ноетъ грудь моя,

Пока сама при встрч васъ не увижу я.

А что-жь со мною будетъ, когда ни отъ кого

Объ васъ ужь не услышу я больше ничего?

Когда терзаться буду я мыслію одной,

Что ты упалъ, мой милый, подъ пулей роковой?

Когда и знать не буду въ отчаяньи моемъ:

Какъ объ теб молиться — объ мертвомъ иль живомъ?

‘Почаевская Два Святая! какъ во мн

Болитъ и ноетъ сердце, вся грудь моя въ огн!

О, какъ ребенокъ малый, глупа я, Боже мой!

Вдь вы же здсь остаться не можете зимой!

Еще сегодня утромъ отецъ мн говорилъ,

Что непріятель всюду Козаковъ размстилъ,

Что здсь подъ каждой елью засады можно ждать,

Что могутъ васъ козаки въ ночи врасплохъ застать,

Что вамъ бы и отвага тогда не помогла,

Въ виду громадныхъ войскъ ихъ, громадныхъ безъ числа…

Отецъ Христомъ и Богомъ клянется, что для васъ

День каждый очень дорогъ и дорогъ каждый часъ,—

За мигъ нельзя ручаться,— что лучше до поры

Для хитрости по лсу вокругъ разжечь востры,

Самимъ же черезъ чащу, подальше отъ огней,

Свъ на коней, пуститься въ дорогу поскорй.

Ступайте же!… Обдню отслужимъ мы за васъ…

И тамъ, и тамъ погибель грозитъ вамъ каждый часъ!…

О, бдная я, Боже!… Вся голова въ огн…

Зачмъ, зачмъ вы сердце такъ истерзали мн?

Безъ васъ и свтъ не милъ мн… Зачмъ, о Боже мой,

Полна объ васъ, мой панычъ, я думою одной?…

А знаете, что, панычъ? Останьтесь съ нами тутъ,

Пріятели же ваши пускай одни уйдутъ…

Ближайшіе сосди — и т не будутъ знать…

Пріютъ дли всхъ безвстный мы можемъ вамъ сыскать.

Войну здсь проживете, найдете тутъ покой,

Весной же, Богъ поможетъ, вернетесь и домой!’ —

Такъ молвила Оксана, волненіи полна,

И руки цловала у милаго она.

IV.

— ‘Оксана дорогая, ты славы мн милй,

Спокойствіи дороже, дороже жизни всей!

Но у меня, Оксана, долгъ нерушимый есть,—

Меня въ моей дружин приковываетъ честь.

О, сталъ бы и позорный измнникъ и злодй,

Когда передъ грозою оставилъ бы друзей!

Мы быть вождю покорны обязаны во всемъ,

Есть власть надъ всми нами, панъ чашникъ намъ вождемъ,

Священной цпью связанъ съ друзьями каждый братъ,

Остаться ли, уйти ли — пускай они ршатъ.

А здсь ли оставаться, идти ли дальше въ бой,—

Оксана дорогая, везд, везд я твой!

Не бойся, что коварно откроютъ нашъ пріютъ,

Иль силою открытой враги насъ разобьютъ…

Намъ не страшна темница, позоръ намъ не грозитъ,—

Нтъ, бой на жизнь и на смерть, бой страшный закипитъ!

А мы или пробьемся съ оружіемъ въ рукахъ,

Иль трупами средь боя вс вмст ляжемъ въ прахъ.

Не дайте нашихъ труповъ на пищу для воронъ…

Скажи отцу, чтобъ въ память курганъ насыпалъ онъ.

Поставьте на вершин большой дубовый крестъ,

Когда-жь закинетъ случай кзендза близъ этихъ мстъ,

Пускай его на лодк сюда перевезутъ,

И пусть онъ панихиду по насъ отслужитъ тутъ.

Что-жь, милая, ты плачешь, дрожитъ рука твоя,—

Тебя я огорчаю, тебя пугаю я?

Знать самъ Господь солдату сулилъ удлъ такой!’ —

— ‘Ахъ, замолчите, панычъ, соколикъ милый мой!—

Оксана отвчала.— О, сердце какъ щемитъ!

Ужель мн пережить васъ? Господь да сохранитъ!

Живую закопаютъ пускай меня сперва,

Пусть у несчастной треснетъ отъ боли голова,

Пусть въ омут глубокомъ я прежде утоплюсь,

Но жить безъ васъ на свт и не хочу, клянусь!’ —

И, трепетно рыдая, отчаянья полна,

Въ груди его припала безъ памяти она.

Ее онъ жарко обнялъ, и грустный этотъ часъ

Кипучія лобзанья въ нихъ вызвалъ первый разъ.

Но чистый, добрый ангелъ Оксану охранялъ:

Осенній втеръ тучи по небу разогналъ,

Вдругъ полный яркій мсяцъ имъ въ очи засвтилъ

И въ плачущей Оксан сознанье пробудилъ.

Смирилъ воитель юный порывъ кипучій свой

И вспомнилъ, что бъ оружью звалъ долгъ его святой.

Ужь слезы у Оксаны не льются изъ очей.

— ‘До утра!— онъ промолвилъ, сжавъ крпко руку ей.—

Молись! Что ни сулитъ намъ судьба въ грядущихъ дняхъ,

Богъ чистую молитву услышитъ въ небесахъ’.

Тутъ Янъ пошелъ сквозь чащу, предъ блещущимъ костромъ.

Ужъ половина шляхты уснула крпкимъ сномъ.

Въ обходъ пошли другіе, лишь чашникъ въ тишин

Въ костеръ кидаетъ сучья при трепетномъ огн,

На пламя грустно смотритъ, поникнувши челомъ,

И думою несется къ дтямъ въ родимый домъ,

И шлетъ привтъ прощальный страдающей души

Въ кресту, гд спитъ въ могил жена въ лсной глуши,

И, сдерживая слезы, что рвутся изъ очей,

Онъ въ думахъ длитъ горе средь любящихъ друзей,

И у небесныхъ духовъ, что смотрятъ въ міръ земной,

Узнать онъ словно хочетъ сокрытый жребій свой…

Но, видно, не веселый нашелъ онъ приговоръ

Въ небесной тайной урн,— не радостенъ былъ взоръ…

Ружье и пистолеты онъ осмотрлъ потомъ

И, завернувшись буркой, прилегъ передъ огнемъ.

Но старческія вжды не скоро сонъ смежитъ,—

Боль сердце разрываетъ и голова горитъ.

Ахъ, юношей и старцевъ не одинаковъ сонъ!

И Янъ прилегъ: улыбкой ликъ юный осненъ,

Онъ въ нг развалился, мечты его горятъ,

Надъ нимъ любви и славы виднія парятъ.

Ихъ ждетъ одно и то же на-утро, но зачмъ

Тому могила снится, а этому Эдемъ?

Мысль одного гнздится въ могилахъ и гробахъ,

Другому міръ нашъ тсенъ,— онъ въ звздныхъ небесахъ!

А надъ главой обоихъ, когда огонь погасъ,

Одно и то же филинъ кричалъ въ полночный часъ.

Такимъ предвстьемъ мрачнымъ, зловщимъ крикнулъ онъ,

Что Бальтазаръ Капота очнулся и сквозь сонъ

Стрльнулъ куда-то влво, откуда слышалъ крикъ,

Но сычъ на ель другую вспорхнулъ и въ тотъ же мигъ

Вновь стонъ и дикій хохотъ раздались въ тишин,

Капоту же подрало морозомъ по спин,

И проворчалъ онъ:— ‘Скверно,— кричитъ передъ бдой!…

Уснуть, пожалуй, завтра придется подъ землей!…’

Тутъ взялъ онъ пистолеты, курки ихъ осмотрлъ,

Звнулъ, перекрестился и… снова захраплъ.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ.

Недугъ лихой и лютый есть тяжкій Божій бичъ,

Когда угодно Богу имъ смертнаго постичь.

И мудреца, что мыслью въ просторъ небесъ парилъ,

И рыцаря, что царства отважно покорилъ,

Господь повергнетъ въ немощь и возвститъ надъ нимъ:

‘Ты — тлнъ и прахъ, сынъ міра, передъ лицомъ Моимъ!’

Когда порой владык безъ силъ придется слечь

И немощно роняетъ перо онъ или мечъ,

Тснится къ изголовью толпа врачей вокругъ,

И каждаго волнуетъ лихой его недугъ,

И все, что есть въ природ-ль, въ наук ли людской,

Что можетъ дать больному и помощь и покой,—

Все съ жаркимъ попеченьемъ разсыплютъ передъ нимъ,

Чтобъ изъ борьбы со смертью онъ вышелъ невредимъ.

Когда же на солом, простертый на земл,

Томится сельскій Лазарь въ гниломъ своемъ угл,

Его не окружаютъ заботы и труды…

Запекшіяся губы попьютъ простой воды,

Да знахарки-старухи убогая рука

Простое зелье сваритъ изъ травъ для бдняка,

Всхъ тонкостей наука не станетъ изощрять,

Его не будутъ пищей отборной подкрплять,

А плачъ жены несчастной, рыдающей надъ нимъ,

Терзаетъ зле сердце ему бичомъ другимъ.

Такъ угасаетъ бдный и такъ идетъ къ концу,

Предавъ и духъ и тло небесному Отцу,

И даже въ жгучей мук удерживаетъ стонъ,

Чтобы никто не думалъ, что очень боленъ онъ,

И, закаливши силы въ терпніи святомъ,

Ведетъ борьбу со смертію геройски и тайкомъ.

II.

Несчастный Власъ томится давно чахоткой злой,

Онъ свой недугъ хотлъ бы скрыть передъ самимъ собой,

Но слышитъ онъ, что смерти необорима власть,

Что съ каждымъ взрывомъ кашля теряетъ жизни часть…

Хотлъ бы встать съ постели, чтобъ шляхтичамъ помочь,

О ихъ врагахъ развдать, но… старику не вмочь.

Сильне крпкой воля болзни тяжкій гнетъ…

И встать съ одра болзни онъ силы не даетъ.

III.

А какъ лснымъ скитальцамъ приходится горька

Въ дни горя и невзгоды отлучка старика!

Печальная Оксана хотя къ друзьямъ своимъ

Приходитъ ежедневно и носитъ пищу имъ,

Порой недоброй встью встревожитъ ихъ она,

Но — ни свинца на пули, ни пороху зерна!

Лишь Власъ одинъ все это могъ шляхт покупать…

Теперь онъ встать не въ силахъ, не можетъ разузнать,

Что длается въ свт, куда войска идутъ,

Какой пикетъ козачій разставленъ тамъ и тутъ.

IV.

Дружина пала духомъ: ей старика недугъ

Пришелся горекъ, плохо безъ Власовыхъ услугъ!

Тревоженъ чашникъ: всти объ войск никакой…

Хорунжій помышляетъ тайкомъ уйти домой,

Взоръ Яна тоже грустенъ и облакомъ одтъ,

Панъ Валентинъ тоскуетъ о томъ, что водки нтъ,

Капота же злорадно одно твердитъ панамъ:

—‘Я говорилъ: холопу бда ввряться намъ!

Служилъ, пока наживы и заработка ждалъ,

Теперь же безъ оглядки, какъ волкъ, отъ насъ удралъ…

Ха-ха! я знаю Власа ужь многіе года.

Не даромъ плшь, не даромъ съ лопату борода!

Наслышался, что выгодъ не получить отъ насъ,—

Смкнулъ себ, размыслилъ и… измнилъ сейчасъ.

О, лишь узнаю врно, то клятву вамъ даю:

Не пощажу я хама,— какъ пса его убью! ‘

А Власъ какъ свчка гаснетъ, боля я скорбя,

И самъ же упрекаетъ въ бездйствіи себя,

Лишился силъ послднихъ, осунулся лицомъ.

Старуха варитъ зелье какое-то при немъ,

Слдитъ за жизнью старца она почти одна,—

Оксана вся въ заботы теперь погружена:

То шляхт носитъ пищу, то ходитъ за отцомъ,

То хочется узнать ей о сокол своемъ…

Но только скорбь и горе любовь ей принесла,

Одно воображенье она лишь разожгла,

Лишь люди со своею обычной пустотой

Ея святое чуство покрыли клеветой,

Лишь въ воскресенье въ церкви, когда слеза на грудь

Падетъ у ней и сладко о миломъ ей вздохнуть,

Сосдки ту слезинку толкуютъ въ зло и грхъ,

Наморщатся старухи, а межъ товарокъ смхъ.

VI.

Вс Власовы сосди забыли о больномъ,

Лишь добрый арендаторъ къ нему заходитъ въ домъ,

По старой дружб фляжку съ собою принесетъ

И спроситъ мимоходомъ: какой тутъ слухъ идетъ

О лс и о шляхт и о стрльб ночной,—

Вдь подъ Майданомъ Старымъ вчера былъ, слышно, бой…

Вдь шляхтичи на-диво отчаянны въ бояхъ

И прячутся такъ ловко въ болотахъ и лсахъ…

Вдь вовсе ни почемъ имъ козацкія войска,—

И снова выпьетъ чарку, смотря на старика.

Но умный Власъ на-страж и съ нимъ молчитъ всегда:

То, головой кивнувши, онъ подтвердитъ жида,

То, въ смысл отрицанья, тряхнетъ онъ бородой:

— ‘А я почемъ же знаю, что тамъ въ глуши лсной?

Имъ лучше вдать, мн же и дла вовсе нтъ.

Насколько миль тутъ пущи! Я вышелъ ужь изъ лтъ,

Чтобы тонуть въ болотахъ, бродить межъ старыхъ пней…

Я тамъ хожу, гд ближе, гд дичь найти врнй.

Тамъ, дальше, гнздъ медвжьихъ не сыщешь по лсамъ,

А въ Чортовъ островъ ходитъ, какъ слышно, дьяволъ самъ!…

Сказать по правд, чорта я съ роду не видалъ,

А лишь отъ старожиловъ кой-что объ немъ слыхалъ,

Что будто бы въ болотахъ чертей несмтный рой

И что жиды тонули тамъ съ фурами норой!’

Такъ отвчаетъ старый, а по сдымъ усамъ

И вра и насмшка играютъ пополамъ.

VII.

Тутъ хитрый жидъ отвтилъ:— ‘Пустая рчь твоя!

Подъ Дмитрія Святого былъ на базар я

И отъ жидка тамъ слышалъ,— онъ никогда не лжетъ,—

Что въ давк тамъ и порохъ и пули Власъ беретъ,

Приходитъ очень часто и… забираетъ тьму…

А для чего такое количество ему?…

А для чего козацкій кафтанъ ты продавалъ

И фунтъ въ четыре злота табакъ тамъ покупалъ?

А старое вино ты не бралъ тамъ иногда?

Э, умный, не обманешь ты глупаго жида!

Да не пугайся,— я вдь шучу съ тобой, поврь!

Ну, выпьемъ, да серьезно поговоримъ теперь.

‘Вдь, правда, всмъ снабжаешь ты шляхтичей своихъ?

А что за польза въ этомъ? Нтъ ни гроша у нихъ!

Спаленные дворы ихъ другіе заберутъ

И рано или поздно козаки ихъ побьютъ,

И такъ безъ насъ, конечно, ихъ переловятъ, братъ…

Теперь же общаютъ за каждаго дукатъ…

А тамъ ихъ слишкомъ двадцать,— не шутка, милый мой…

Дукаты же раздлимъ мы пополамъ съ тобой…

Казаковъ хоть сейчасъ же могу я привести,

А ты имъ въ Чортовъ островъ покажешь какъ пройти…

Когда начнется стычка, мы тотъ же мигъ, вдвоемъ,

Дукаты наши взявши, изъ лса утечемъ…

Вотъ такъ шляхетской спси мы носъ утремъ съ тобой!

Не правда-ль, панъ милйшій, совтъ не дуренъ мой?…’

VIII.

Тутъ съ крикомъ, въ страшномъ гнв, рванулся вдругъ старикъ,

Но разразился кашлемъ ужаснымъ въ тотъ же мигъ.

Онъ кашлялъ долго, тяжко, но вотъ, вздохнувъ вольнй,

Вскочилъ съ своей постели… Изъ сумрачныхъ очей

Блеснулъ огонь сквозь стку налитыхъ кровью жилъ,

Жида рукою мощной онъ въ ярости схватилъ

И палкой, что у печки стояла въ сторон,

Отвсилъ градъ ударовъ злодю по спин.

Жидъ страшно обозлился, кричалъ и бился онъ,

Пока толчкомъ изъ двери не выкинутъ былъ онъ.

Со злостью и со страхомъ пустился онъ бгомъ:

—‘Ай-ай!— кричалъ онъ громко,— я запалю твой домъ!

Тебя убить велю я!… Гвалтъ, гвалтъ! Скорй сюда!’

Но Власъ, утративъ силы, ужь не слыхалъ жида.

Когда пришла Оксана съ старухой наконецъ,

Лежалъ онъ неподвижный и блдный, какъ мертвецъ,

И еслибъ не ворочалъ зрачки такъ страшно онъ,

Когда-бъ съ дыханьемъ тяжкимъ не вырывался стонъ,

То можно было думать, что взрывъ послднихъ силъ

На вки искру жизни въ болящемъ угасилъ.

Его снесли на лавку, вкругъ взоромъ онъ блуждалъ

И наконецъ чуть слышно: ‘уда!’ — прошепталъ.

IX.

Исполнилъ жидъ угрозу и черезъ часъ-другой

Гремлъ ужь конскій топотъ предъ самою избой.

Вкругъ зазвенли сабли, мелькнуло много пикъ,

И, потрясая стны, раздался грозный крикъ.

Тутъ кто-то громче вскрикнулъ, и въ тотъ же мигъ весь домъ

Козаки обступили съ оружіемъ кругомъ,

Въ избу вбжалъ урядникъ, за нихъ же на крыльц

Прокрался жидъ, хоть блдный, но съ наглостью въ лиц,

И, указавъ на лавку, смиренно онъ сказалъ:

— ‘Вотъ, ясный панъ, онъ самый!… Теперь и захворалъ?

А какъ съ людями драться, такъ онъ совсмъ здоровъ?…

Какъ съ шляхтой заговоры водить въ глуши лсовъ

И относить ей порохъ и пули и ножи —

Такъ онъ куда какъ ловокъ… О, Боже, накажи!’ —

— ‘Власъ Прохоровъ — ты самый? Ну, отвчай, болванъ!’

Вскричалъ урядникъ, Власа рванувши за кафтанъ

И угрожая старцу свирпою рукой,

Стегнулъ его козацкой нагайкой ременной,

Еще руки желзной ударъ былъ занесенъ,

Какъ вдругъ козакъ воскликнулъ:— ‘Ужь умираетъ онъ!’

Власъ Прохоровъ однако еще не умиралъ,

Онъ вздрогнулъ, заметался, отъ боли задрожалъ

И, въ ослабвшей груди собравъ остатокъ силъ:

—‘За что меня вы бьете?’ — спокойно онъ спросилъ.

—‘ Не бойся, Власъ!’ — отвтилъ тутъ съ кротостью козакъ,—

Но въ страшномъ преступленьи ты обвиненъ, бднякъ,

Что будто бы ты шляхт давалъ надежный кровъ

Я порохъ и оружье носилъ ей въ глушь лсовъ,

Что ты съ ней въ заговор и знаешь, гд притонъ…

А это — бунтъ, и страшно казнитъ тебя законъ,—

Тебя вдь разстрляютъ… Одно спасенье тутъ:

Открой сію-жь минуту бунтовщиковъ пріютъ,

А иначе… оковы и плети… знаешь самъ…’ —

— ‘И безъ того я скоро предстану небесамъ,

А судъ Господній будетъ для гршника добрй,

Когда умру, присяги не измнивъ своей.

Крестомъ священнымъ клятву панамъ я далъ моимъ,

Что никогда на свт не измню я имъ,

Что буду, какъ святыню, ихъ тайну я хранить…

Ужели-жь вы хотите мн душу погубить?

Нтъ, жизнь мою безъ страха, охотно положу…

Гд скрыта шляхта — знаю, но вамъ я не скажу!’ —

— ‘А, что, ужь самъ сознался,— сознался, бунтовщикъ?

Возмитесь-ка по-свойски,— все выскажетъ старикъ!

Пускай подъ плетью скажетъ, не захотвъ добромъ,

Гд спрятаны у шляхты шкатулки съ серебромъ!…

Велите же скоре стегать ногайкой, да!…

А какъ помретъ,— Богъ милуй,— не скажетъ ужь тогда!’ —

Такъ на ухо тихонько жидъ козаку шепталъ.

—‘Да замолчи ты, нехристь!— тотъ грозно закричалъ.—

Теперь пытать плетями? Вдь умираетъ онъ!

Вдь онъ не жидъ-собака, а какъ и мы крещенъ!…

Въ тому же присягалъ онъ, и видно изъ лица,

Что вренъ клятв этой онъ будетъ до конца…

Знай, врующій въ Бога крещеный человкъ,

Святую клятву давши, ей не измнитъ ввкъ!

Не во-время, проклятый, сюда привелъ ты насъ…

Вонъ убирайся въ сни,— онъ кончится сейчасъ!’

Тутъ страшнымъ, тяжкимъ кашлемъ закашлялся больной.

Оксана подбжала и трепетной рукой

Приподняла больного… Вотъ онъ затихъ чуть-чуть,

Въ прерывистомъ дыханьи хрипитъ, слабя, грудь

Все тише съ каждымъ разомъ, а неподвижный взоръ,

Послдней искрой жизни свтившійся въ упоръ,

Тускнлъ, свинцовой мглою въ немъ покрывался свтъ,

И лишь уста шептали: ‘Нтъ, не скажу вамъ, нтъ!…’

Тутъ разстегнувъ чамарку, досталъ козакъ изъ ней

Свой шейный мдный крестикъ отъ кіевскихъ мощей

И тихо въ руки старцу онъ братскою рукой

Вложилъ его и молвилъ: ‘Дай Богъ душ покой!

Ты честенъ былъ и смерти прекрасной заслужилъ! ‘

Поклонъ тутъ въ ноги старцу онъ набожно свершилъ.

А тотъ священный крестикъ сжималъ еще рукой,

Вздохнулъ и… дочь узнала, что стала сиротой.

Въ отчаяньи упала усопшему къ ногамъ,

Съ рыданьями и воплемъ, и быстро къ небесамъ

Сливаясь полетли за духомъ старика

Стонъ дочери несчастной съ молитвой козака.

Оксана трупъ сжимаетъ въ отчаяньи своемъ,

Кладетъ на сердце руку, но жизни нтъ ужь въ немъ.

Лобъ охладвшій старца цлуя, слезы льетъ.

Козакъ молитву кончилъ: ‘Господь васъ да спасетъ!

Миръ вамъ! Теперь прощайте!’ — сказалъ и вышелъ вонъ

И даже не заплакалъ. Привыкъ, должно-быть, онъ

Въ видамъ смертей различныхъ… Вотъ, можетъ-быть, и самъ

Сегодня же умретъ онъ, лишь только по лсамъ

Дорогою обратной подетъ изъ села,—

Какъ разъ засвищетъ пуля и выбьетъ изъ сдла.

Вдь мы же — христіане, всхъ ждетъ одинъ конецъ:

Душа пойдетъ на небо, и милостивъ Творецъ…

XI.

— ‘Не все, вельможный пане, испорчено пока!—

Жидъ говоритъ тихонько, отведши козака.

Замтилъ панъ двчонку? Красотка не дурна…

Ведетъ съ однимъ изъ банды интрижку тамъ она…

Ужь я наврно знаю, жидовъ знакомый мой

Мн разсказалъ, объ этомъ провдавъ стороной.

А этимъ можно славно воспользоваться намъ…

Въ лсъ побжитъ, наврно, она сказать панамъ,—

Предупредить, что случай такой-то и такой,—

Что господа козаки пришли большой толпой

И что отца не стало… Ну, словомъ, обо всемъ…

А я въ кусты запрячусь тмъ временемъ тайкомъ,

И только выйдетъ — слдомъ и я пойду за ней,

Какъ Богъ пошлетъ дорогу, между болотъ и пней.

Меня не примчая, такъ будетъ все идти,

А я мелкомъ деревья отмчу по пути.

Межь тмъ паны козаки, насъ подождавши тутъ,

Пусть издали, тихонько, за нами вслдъ пойдутъ,

Но только, ради Бога, пусть не кричатъ они…

А путь, ужь знайте, вренъ, гд я замтилъ пни.

Какъ будто бы по нитк, по тмъ значкамъ тогда

Дойдутъ паны козаки до самаго гнзда,

Тогда-жь по уговору заплатите мн вы,

Панъ ясный, по червонцу съ шляхетской головы!

Головъ ихъ слишкомъ двадцать — однихъ простыхъ ребятъ,

За чашника же дайте еще одинъ дукатъ…

Нтъ, чашника, мой пане, сказать по правд вамъ,

За тридцать злотовъ разв,— дешевле не продамъ…

Онъ самому мн дорогъ: я хлопоталъ, ходилъ,

Потратилъ сколько водки, а Власъ меня побилъ…

А сколько натерплся я страха по лсамъ?!

Не уступлю дешевле… Господь пусть видитъ самъ!’ —

— ‘Ахъ, жидъ проклятый, вправду, ты, видно, не дуракъ

И съ насъ возьмешь дукаты!— захохоталъ козакъ.—

Пусть такъ, отродье ада, но Боже сохрани,

Чтобъ какъ не ускользнули изъ нашихъ рукъ они!

Тогда тебя въ минуту я пристрлю, какъ пса!…’ —

— ‘Согласенъ, панъ, согласенъ!… Отправннся въ лса…

Запрячемся въ оршникъ,— она сейчасъ пойдетъ…

Когда-жь не угадалъ я, пусть Богъ меня убьетъ!’

XII.

Уже осенній вечеръ надъ островомъ виситъ,

Товарищей сзывая, панъ чашникъ въ рогъ трубитъ.

Разбросаны одежды, намокшія дождемъ,

Оружье безъ зарядовъ, забыли вс объ немъ:

Хотя не оставляютъ ихъ пищею дневной,

Но всти о козакахъ съ недлю никакой.

— ‘Да, нужно къ войску хать,— сомннья больше нтъ!—

Воскликнулъ чашникъ.— хать намъ нечего домой.

Власъ, видно, измнилъ намъ… Ужь ветъ и зимой,

Что день, въ лсу трудне,— *онъ облетлъ ужь весь.

Скорй, пока измна насъ не сгубила здсь!’ —

— ‘Скорй, вполн согласенъ!’ — панъ Курдетъ повторилъ.

— ‘Скорй!’ — хорунжій Вжосекъ за нимъ проговорилъ.

— ‘Скорй!’ — вскричала шляхта.

Но въ этотъ мигъ въ кустахъ

Оксана вдругъ мелькнула. Зловщій лучъ въ глазахъ,

Идетъ стопой неровной, въ чертахъ ея лица

Отчаянье разлито и блдность мертвеца.

Безъ силы повалилась вдругъ чашнику къ ногамъ:

— ‘Паны, скорй скрывайтесь! Грозитъ погибель вамъ!

У насъ козаки были, они идутъ на васъ.

Отца ужь нтъ на свт,— не боле какъ съ часъ

Скончался… Кто-жь схоронитъ несчастнаго отца?

Паны, скорй бгите!… О, горе безъ конца!’

XIII.

Едва сказала это, какъ по лсу вокругъ

Копыта загремли, раздались крики вдругъ,

Блеснули пики,— мигомъ, какъ громъ, отрядъ напалъ.

— ‘Я говорилъ — измна!— Капота закричалъ.—

Измна!— говорилъ я. Добра въ холопахъ нтъ!

Эй, гд-жь пороховница? 9й, гд-жь мой пистолетъ?’

Тутъ засвистали пули, загрохоталъ ихъ градъ.

Оружье шляхта ищетъ, бросаясь не впопадъ,

Но не набиты ружья, въ смятенье каждый впалъ.

Подъ пулею козацкой хорунжій трупомъ палъ.

Свое ружье коморинкъ набилъ, хотлъ стрльнуть,

Прицлился, но пика ему вонзилась въ грудь

Такъ сильно, что сломалось и древко пополамъ…

И застоналъ онъ, очи возведши къ небесамъ.

Тутъ Янъ Очеретовскій, неустрашимо смлъ,

Черезъ кустарникъ въ помошь бжать къ нему хотлъ,

Всей силой продирался, пока же прибжалъ,

Удара два — и трупомъ уже коморникъ палъ.

А въ эту же минуту, обвившись вкругъ змей,

Арканъ внезапно свиснулъ надъ юной головой,

И прежде, чмъ опасность Янъ смлый увидалъ,

Ужь былъ онъ крпко связавъ и на трав лежалъ.

Стоналъ отъ боли рядомъ, вдали отъ всхъ, одинъ,

Подъ конскими ногами измятый Валентинъ,

Другіе вс въ разброд, вонъ въ дерево плечомъ

Упершійся Блина нацлился ружьемъ,

Ужь двухъ Козаковъ пулей онъ мткою свалилъ,

Но въ рукопашной схватк ружье вдругъ уронилъ

И сломанною саблей, могучій какъ Сампсонъ,

Трехъ Козаковъ плечистыхъ отважно рубитъ онъ,

На каждый изъ ударовъ отвтивши своимъ,

И, видно, упадетъ онъ, но не поддастся имъ.

Не отгадать козакамъ, кто вдругъ имъ помшалъ:

За чашниковъ въ резерв панъ Бальтазаръ стоялъ,

Въ оршник скрываясь, и изъ втвей кустовъ

Онъ изъ двустволки выстрлъ ужь сдлать былъ готовъ.

Ружье свое удобно уставивъ межъ втвей,

Онъ цлился, куда бы могъ выстрлить врнй,

И вдругъ навелъ не вправо, но влво выстрлъ свой,

Гд бдная Оксана стояла подъ сосной.

Несчастная такъ сильно была поражена,

Что словно безъ сознанья глядла вкругъ она.

Не блдность, не румянецъ въ чертахъ ея лица,

Но тонъ зловщій, желтый, точь-вточь у мертвеца…

Когда-жь, схвативши Яна, враги связали тамъ,

Лишь горькая усмшка скользнула по устамъ

У ней, но ни слезинки, не дрогнули черты…

Тутъ злобно данъ Капота ей вскрикнулъ:— ‘Это ты,

Ты привела Козаковъ, проклятая змя!

Любуйся пане, Яне, избранница твоя

Исполнила задачу коварную свою!

Пусть я умру, но прежде измнницу убью…’

Сказалъ, спустилъ курки онъ и вразъ изъ двухъ стволовъ

Два выстрла мгновенно сверкнули изъ кустовъ,

И трупъ Оксаны павшей кровь мигомъ облила,

Изъ сердца брызнувъ струйкой и съ юнаго чела…

Но ничего не видлъ въ дыму пороховомъ

Панъ Бальтазаръ, укрывшись въ убжищ своемъ,

Когда же дымъ разсялся и трупъ онъ увидалъ:

— ‘Теперь отомщены мы!’ — онъ чашнику вскричалъ,

Но не усплъ окончить, какъ мигомъ былъ пронзенъ

Козацкой пикой въ сердце и, заметавшись, онъ

Палъ на земь, испуская свирпый дикій крикъ

И, обливаясь кровью, скончался въ тотъ же мигъ.

Бой утихаетъ съ каждой минутою слабй,

И видя то убитыхъ, то связанныхъ вождей,

Упала духомъ шляхта, угаснула душой,

Кой-гд раздастся выстрлъ по временамъ глухой,

Иль кто-нибудь застонетъ, и, оглашая лсъ,

Т звуки вторитъ эхо, или болотный бсъ.

Всь лсъ какъ будто стонетъ въ пустынной нагот,

Козацкое ура же сильнй, чмъ стоны т.

По знаку эсаула отрядъ донцовъ заплъ.

Рой вороновъ, закаркавъ, отвсюду налетлъ,

Какъ туча, надъ добычей любимою своей.

А топотъ лошадиный все тише и слабй,

Все глуше звуки псни, смолкаетъ стонъ въ тиши,

Да старый дубъ листами послдними шумитъ,

Какъ будто бы молитву за души ихъ творитъ.

Спасибо, дубъ старинный! Полисъ, молись за нихъ!

Ксендзъ не придетъ въ пустыню святить могилы ихъ

И лишь псаломъ, быть-можетъ, споетъ небесный клиръ:

‘Вo Боз опочившимъ спасеніе и миръ!’

ЭПИЛОГЪ.

Такъ Чортовъ островъ кровью шляхетской зааллъ.

Подпалъ невол тяжкой, кто въ битв уцллъ.

А тхъ, чью грудь такъ пылко мечты и чувства жгли,

Однихъ зарыли въ землю, другихъ же въ плнъ свезли.

Но казни избжали вс, кто остался живъ,—

Всхъ царь веллъ простить, ихъ былое позабывъ.

Надъ прахомъ же почившихъ снь дружную простеръ

Дубовъ и темныхъ сосенъ нависнувшій шатеръ.

Холопскій пепелъ съ панскимъ смшался за одно,

Румяная калина имъ вскормлена давно,

Тамъ на однхъ могилахъ мохъ сизый и цвты,

А на другихъ — крапивы угрюмые кусты.

Надъ островомъ же цлымъ, гд дремлетъ темный боръ,

Старинное преданье витаетъ до сихъ поръ,

Чтобъ молодежи было о чемъ поговорить

На долгой вечеринк, когда бесды нить

Ведется за работой, а двушки не разъ

Поплачутъ объ Оксан, и сонъ бжитъ отъ глазъ,

Ровне будетъ пряжа, длинне нитка въ ней,

И долгій зимній вечеръ проносится скорй.

Л. Пальминъ.

‘Русская Мысль’, No 9, 1883

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ.

ЭПИЛОГЪ.

Читайте также: