Маргер, Сырокомля Владислав, Год: 1888 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 73 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

МАРГЕРЪ.

(ПОЭМА)

ВЛАДИСЛАВА СЫРОКОМЛИ

Переводъ Л. И. Пальмина.

Пснь первая.

О, гд святая древность родной земли моей

Съ богами и со славой своихъ богатырей,

Съ могучей вщей пснью пвцовъ былыхъ временъ?

Промчалась ты на свт, исчезла будто сонъ!

Ни листъ изъ древней книги, ни вырытый кирпичъ

Теперь намъ не помогутъ твои черты постичь.

Сверкнетъ ли твой остатокъ подъ сельскою сохой,

Найдетъ ли смлый заступъ его въ земл сырой,—

По глинянымъ обломкамъ, желзу и костямъ

Кто цлаго народа раскроетъ судьбы, намъ?

Кто замкнутое въ буквахъ намъ можетъ объяснить,

Найти въ преданьи смутномъ святую правды нить?

Кто въ тьму вковъ далекихъ прольетъ хоть слабый свтъ?

Одинъ пвецъ, что къ предкамъ любовію согртъ.

Лишь онъ, прозрвъ былое, подъ звуки арфы той,

Что срублена изъ втви лсовъ страны родной,

Къ намъ вызоветъ изъ гроба могильный хоръ тней,

Добудетъ искру жизни изъ праха и камней…

О, гд жъ, въ какомъ курган, ты скрыта подъ землей,

Таинственная арфа пвцовъ Литвы родной?

Пусть грянетъ величаво изъ гроба твой раскатъ,

Чтобъ въ насъ сердца забились съ тобой подъ общій ладъ.

Въ другой сред рожденный, дитя вковъ иныхъ,

Теперь слагаю псню я о богахъ твоихъ.

Съ сердечнымъ умиленьемъ, но не, какъ дерзкій тать,

Священный пепелъ предковъ, съ могилъ дерзаю брать.

Въ крови, въ медвжьихъ шкурахъ, пускай дружины ихъ

Представъ предъ очами дтей вковъ иныхъ,

Такъ дики словно пущи, въ моемъ краю родномъ,

И чисты словно рки, откуда воду пьемъ,

Печальны, будто втеръ осеннею порой,

Иль эха сельской псни, унылой и простой,

Не кроютъ вроломства они въ душ своей,

Но свято почитаютъ боговъ, жрецовъ, князей.

Князья же и владыки, что царствуютъ въ краю,

Ему приносятъ въ жертву и жизнь, и кровь свою,

Всмъ длятся съ народомъ, что только за душой:

И хлбомъ, и добычей, и славой боевой,

И смертью богатырской, когда она нужна —

Вотъ о какомъ народ мной псня сложена.

Когда-жъ ударю въ струны я слабою рукой,

О Маргер ли храбромъ спою напвъ простой,

Иль о пожарномъ пепл, что кровью былъ залитъ,

Засвищетъ вихорь въ струнахъ, Первунъ ли загремитъ,

Спою-ли про Ольгерда, иль вщей псни звукъ

Польется плачемъ двы, забьется-ль сердце вдругъ,

Раздастся-ль грохотъ брани и боевыхъ мечей,—

О, арфа вайделотовъ, о, древняя! скорй

Струною, закоснвшей подъ пылью гробовой,

Изъ-подъ земли откликнись, грянь заодно со мной!

И предки, что святыней твои напвы чли

Подъ чары псенъ внука, возстанутъ изъ земли….

Временъ новйшихъ чада! ровесниковъ семья!

Хотите-ли послушать, какъ строю арфу я?

Садитесь же и, дружб открывъ свои сердца,

Простите, если голосъ ослабнетъ у пвца,

И съ ласковой улыбкой потомъ кивните мн,

Когда я разскажу вамъ о давней старин.

II.

Кейстутъ княжилъ надъ Жмудью, Ольгердъ владлъ Литвой,

Литва слыла могучей и славной стороной,

Отъ Ладожскихъ прибрежій вплоть до Карпатскихъ горъ,

Съ Эвксина до владній нмецкихъ свой просторъ

Расширила по русскимъ и польскимъ областямъ,

Отдавъ владнья эти въ удлъ своимъ князьямъ.

А гд ужъ слишкомъ были далеки города,

Вассаловъ или братьевъ князь посылалъ туда,

Какъ данниковъ, вручая мечъ правосудья имъ

И облекая правомъ ихъ княжескимъ своимъ —

Отдать всю жизнь за благо своей родной страны.

Ходьбы въ двухъ дняхъ отъ Троцка, средь сельской тишины,

Близь рыцарской границы, гд Нманъ протекалъ,

Старинный замокъ Пулленъ вершины возвышалъ.

Когда Кейстутъ страною окрестной овладлъ,—

Онъ княжеское право далъ Маргеру въ удлъ.

Какъ данникъ отъ короны, на поприщ своемъ

Отъ князя облеченный и правомъ, и мечемъ,

Здсь Маргеръ въ замк Пулленъ, среди глуши лсной,

На нманскихъ границахъ, стерегъ свой край родной.

III.

Хлбъ колосился пышно среди прибрежныхъ нивъ,—

Вокругъ цвты алли, ковромъ луга покрывъ,

Но Нмцы-крестоносцы въ несчастный мигъ пришли,

Цвты, луга и нивы стоптали и пожгли,

А острія мечей ихъ и бердышей стальныхъ

Нажрались тлъ литовскихъ, напились крови ихъ.

Бой закиплъ кровавый,— ужасный, смертный бой,—

Литва день цлый билась съ отвагой огневой,

Тяжелыми камнями разя враговъ своихъ

И Нмцамъ разбивая щиты и груди ихъ.

Не совладать съ Литвою — и вражья рать ушла,

Забравъ съ собой добычу, оставивши тла,—

Вдали же обличали дымки спаленныхъ селъ,

Что по пути къ Поморью врагъ полчища повелъ.

IV.

А на пол сраженья, на крпостныхъ валахъ,

Уже одни Литвины съ отчаяньемъ въ сердцахъ:

Они ломаютъ руки, угрюмы ихъ глаза,

Бжитъ съ рсницъ сокольихъ кровавая слеза.

Вернуться ли имъ снова въ деревни? но къ чему?

Пожаровъ дальнихъ пламя, дрожащее сквозь тьму,

Дымъ, стелющійся мрачно, надъ лсомъ и ркой,—

То съ родины ихъ всти, что врагъ ихъ роковой

Все въ жизни дорогое, все, чмъ имъ свтъ былъ милъ,

Избилъ, измучилъ, въ цпи сковалъ и повлачилъ

Въ Нметчину….

О, сердце растерзано! И вотъ

Слезамъ на смну мщенье кровавое встаетъ,

Народъ съ ужаснымъ воплемъ тснится вкругъ толпой

И рубитъ мертвыхъ Нмцевъ съ неистовой враждой,

Чтобы костеръ изъ труповъ, изодранныхъ, нагихъ

Богамъ вознесши въ жертву, склонить на милость ихъ.

Ужасный видъ: на нив, истоптанной до тла,

И Нмцевъ, и Литвиновъ валяются тла.

Мхъ рысій и одежды льняныя на однихъ,

Стальныя брони ярко сверкаютъ на другихъ,

Тамъ мощныя рамена въ желз боевомъ,

Давя врага, застыли въ объятьи роковомъ.

Здсь блдный ликъ у трупа печаленъ и унылъ,

А на другомъ, съ нимъ рядомъ, смхъ демонскій застылъ.

Въ иномъ такъ много злобы, что мнится, будто бой

Возобновится тотчасъ за гранью гробовой….

И все залито кровью, а воронъ здсь и тамъ

Ужъ вьется, глядя въ очи пытливо мертвецамъ,

Волкъ сторожитъ добычу изъ сумрака лсовъ,

Почуявъ запахъ крови, грызется стая псовъ,

А тамъ изъ чьей-то груди, разбитой, чуть живой,

Предсмертный стонъ, чуть слышно, звучитъ еще порой,

Иль кто-нибудь остатокъ дыханья соберетъ

И изрыгнетъ проклятье, или мольбу шепнетъ.

VI.

Литвинъ, кипящій местью, къ стенаньямъ же глухой,

Съ тлъ рыцарскихъ срываетъ нетрепетной рукой

Ихъ золотыя цпи и шлемы, и мечи,

И разрываетъ въ клочья съ крестами ихъ плащи,

Иль бороды терзаетъ у мертвецовъ иныхъ,

Какъ хищный ястребъ когти, впуская пальцы въ нихъ,

И злобно топчетъ трупы, а только въ комъ-нибудь..

Заслышетъ трепетъ сердца — мечемъ пронзаетъ грудь.

VII.

Подъ снью темной ели, невидимый толпой,

Крестовый юный рыцарь лежитъ еще живой,

Литовскій тяжкій молотъ его лишь оглушилъ,

Повергнувъ безъ сознанья, но жизни не лишилъ.

То юноша застонетъ, то броситъ вэоръ вокругъ,

То безъ сознанья руку на мечъ положитъ вдругъ.

Воды онъ просить каплю…. и вотъ на громкій стонъ

Хоть и нмецкой рчи, толпясь со всхъ сторонъ,

Какъ вкопаная стала язычниковъ орда.

Легко въ душ Литовской смиряется вражда,

Къ нему Литвинъ свирпый, угрюмый подошелъ,

Но взорами, колеблясь, товарищей обвелъ,

Въ его душ желзной, и къ жалости глухой,

Боролось милосердье съ кровавою враждой,

Но мигъ — и съ злобнымъ смхомъ, опомнясь, онъ вскричалъ:

‘Клянусь! вдь это Нмецъ! Чего-жъ я думать сталъ?

‘Смерть!’ Надъ главою юной топоръ ужъ занесенъ….

Но вдругъ рукою сильной пріостановленъ онъ.

VIII.

Литвинъ остановился и, обративши взоръ,

Къ земл склонилъ смиренно и очи, и топоръ,

Предъ нимъ былъ храбрый Маргеръ. Узнаешь сразу въ немъ

Отростокъ богатырскій вождей въ краю родномъ.

Въ Ромнов дубы крпки, гд чтитъ Литва боговъ,

Въ десниц у Деркуна ужасна мощь громовъ,

Но Маргеръ мощныхъ дубовъ и крпче, и сильнй,

Въ его рук скира небесныхъ стрлъ грознй.

На жертвенник въ Вильн, елеемъ облитой,

Торжественно и жарко пылаетъ Зничъ святой,

Но жарче безъ сравненья, и пламеннй вдвойн

Въ душ вождя пылаетъ любовь къ родной стран,

Онъ Пулленской твердыней, какъ князь, владетъ, тутъ

Владыку и героя здсь въ немъ повсюду чтутъ.

Соболья эта шапка надъ княжеской главой,

Пернатый шлемъ — свидтель отваги боевой,—

Во вкъ не украшали достойне чела:

Все онъ стяжалъ въ сраженьяхъ за славныя дла.

Прекрасенъ въ ясномъ неб блескъ утреннихъ лучей,

Но княжеское сердце и чище, и свтлй.

Одна вражда лишь — въ Нмцамъ,— въ душ его живетъ,

Но такъ страшна, какъ будто всхъ змй изъ всхъ болотъ,

Всхъ гадовъ рой несмтный и всхъ подземныхъ силъ

Въ пылающее сердце свой ядъ ему излилъ.

Въ крови увидя зелень наднманской травы,

За родину страдалъ онъ страданьемъ всей Литвы,

Ему какъ будто разомъ въ грудь были вонзены

Вс копья крестоносцевъ до самой глубины….

Онъ за боговъ литовскихъ, за ихъ позоръ страдалъ

И жгучей жаждой мести за родину сгоралъ.

О, если въ этотъ мигъ онъ надъ вражьей головой

Отвелъ ударъ смертельный поспшною рукой,

Знать, юноша съ недобрымъ намреньемъ спасенъ —

И имъ на жертву мести страшнйшей обреченъ….

IX.

Вс дрогнули,— такъ грозно князь Маргеръ закричалъ,

То не былъ голосъ тигра, рычащаго межъ скалъ,

Съ ужаснымъ стономъ львицы онъ сходенъ былъ скорй,

Скорбящей о потер похищенныхъ дтей.

— ‘Стой! убивать безсильныхъ для насъ позоръ и срамъ!

‘Послужитъ этотъ плнникъ для высшей цли намъ:

‘Мы ровно черезъ мсяцъ, въ рожденіе луны,

‘День славный Земеника отпраздновать должны.

‘Богъ добрый урожаевъ! Чтутъ день его святой,

‘Съ тхъ поръ, какъ хлбъ родится въ поляхъ страны родной,

‘Въ своемъ благоволеньи онъ щедро намъ даетъ

‘Плоды и волосъ хлбный, и молоко, и медъ.

‘Ему отцы и дды, въ Литв, бывало встарь,

‘Все это возносили на жертвенный алтарь.

‘А гд-жъ возьмемъ теперь мы медъ, молоко, плоды?

‘Стоптали нмцы нивы, пожгли у насъ сады,

‘Порзали скотину, медъ съ ульевъ унесли,

‘Что-жъ Богу принесемъ мы съ расхищенной земли?

‘Но искреннаго сердца угоденъ даръ богамъ,

‘Кровь Нмца въ нашей власти,— во славу небесамъ

‘На жертвенникъ, подъявши таинственный покровъ,

‘Мы брызнемъ кровью алой еще алй цвтовъ,

‘И, въ жертвоприношенью съ небесъ благоволя,

‘Намъ Земеникъ, быть можетъ, благословитъ поля,

‘И этотъ хлбъ съдая безъ слезъ и безъ скорбей,

‘Герои станутъ въ битвахъ и крпче, и сильнй….

‘Взять плнника живаго и въ кандалы сковать!

‘Пускай онъ въ башн замка дня жертвы будетъ ждать.’

Такъ молвилъ грозный Маргеръ, а звукъ его рчей

Сперва гремвшій, посл-жъ все глуше и мрачнй,

Ослабъ, когда давалъ онъ послдній свой приказъ,

Дрожали губы, слезы заискрились изъ глазъ….

По вол князя быстро Литвины подошли

И взяли крестоносца, поднявъ его съ pемли,

А Маргеръ, полный гнва, такъ мечъ его рванулъ,

Что сталь задребезжала, на ше разстегнулъ

Плащъ крестоносца блый и сдернувши потомъ

На клочья разорвалъ онъ крестъ, вышитый на немъ,

И растопталъ….

Безмолвно Литвинамъ знакъ онъ далъ,

Т взяли нмца, рыцарь едва уже дышалъ,

Слабвшей жизни искра въ немъ теплилась чуть-чуть,

А голова повисла безчувственно на грудь.

Когда-жъ кольчугу взяли и сняли шлемъ съ чела,

По волосамъ, аля, кровь струйкой потекла.

Никто рукою доброй той струйки не отеръ,

Но брани и проклятій вокругъ раздался хоръ:

‘А! нженка поганый! къ оружью не привыкъ?

‘Какъ разъ умретъ, пожалуй, нмецкій еретикъ!…

‘Это знаетъ, доживетъ ли на хлб онъ съ водой,

‘Пока его заколетъ мечъ жреческій святой?’

Такъ съ злобой два Литвина, что юношу несли,

Надъ плннымъ издваясь, свой разговоръ вели.

‘Постой, одинъ промолвилъ,— нмецкій дьяволъ, братъ,

‘Безъ помощи не бросить, поврь, своихъ щенятъ….

‘Хоть кровью весь истекъ онъ, не открываетъ глазъ,

‘А все держи покрпче, не то уйдетъ какъ разъ.

‘А чтобы онъ изъ плна не убжалъ, гляди,

‘Сорви вотъ эти бляшки и крестики съ груди:

‘Въ нихъ дьяволъ самъ запрятанъ.’ И дерзкою рукой

Литвинъ уже схватился за крестикъ золотой.

У юноши тотъ крестикъ надтъ на ше былъ —

Имъ папа въ Авиньон его благословилъ.

Но взглядъ вождя орлиный такъ строго засверкалъ,

Что воинъ, поблднвши, въ испуг задрожалъ,

‘Прочь! гнвно князь воскликнулъ съ нахмуреннымъ челомъ,

‘Позоръ — глумиться нагло надъ сверженнымъ врагомъ!’

XI.

Ворота замка настежъ, ужъ плнный рыцарь тамъ.

Надъ Нманомъ высоко вознесся къ небесамъ

Прямой дубовый замокъ, трудъ топоровъ простыхъ

Нагромоздилъ колоды одн поверхъ другихъ,

Вкругъ стнъ сосновыхъ кольевъ остркононечный рядъ,

А дале овраги глубокіе лежатъ.

Кругомъ-же всей твердыми встаетъ высокій валъ,

Прибрежіе рчное вкругъ заступъ ископалъ,

Съ таинственною цлью изрывъ въ земл сырой

Ходы и подземелья, что скрытою тропой

Ведутъ до чащи лса, до Нманской воды.

Лишь Маргеру да Богу извстны т ходы,

Ихъ, будто лисьи норы или лазейки змй,

Ни чуткій песъ не сыщетъ, ни зоркій глазъ людей.

О, чтобы на смерть биться съ ордой нмецкихъ гадъ

Нужна и лисья хитрость,и жалъ, зминыхъ ядъ.

Друзьямъ не врить нужно и также измнять

И, засыпая, ножъ свой изъ рукъ не выпускать.

Перкунъ! Литвы владыка! О, грозный богъ отцовъ,

Кому и кровь, и пламя миле всхъ даровъ!

Зачмъ такъ мягки, прямы сердца твоихъ дтей?

О, для чего въ груди ихъ нтъ лютости твоей?

Сегодня праздникъ мести, рзня, кровавый бой,

А завтра сынъ литовскій, незлобливый, простой

Обнимется за чаркой съ мучителемъ своимъ,

И самъ оплачетъ первый свою жестокость съ нимъ.

Такъ Маргеръ къ крестоносцамъ кипя враждой и зломъ,

И кроя въ сердц мщенье, какъ туча страшный громъ,

Чрезъ мигъ смотрлъ спокойно, вполн миролюбивъ,

И освживши вздохомъ пылающую груды.

Пошелъ онъ въ башню замка на узника взглянуть.

XII.

А въ мрачной башн глухо порою слышенъ стонъ

Лежитъ въ ней юный рыцарь, въ оковы заключенъ.

На рваныя лохмотья сочится кровь съ чела

И камень въ изголовьи струею облила.

Онъ мечется, какъ будто-бъ хотлъ прогнать рукой,

Сверкающій въ окошк лучъ солнца золотой.

Предъ узникомъ сталъ Маргеръ съ поникнутымъ челомъ,

Остановивши взоры задумчиво на немъ:

‘Страдаешь ты…. неврный…. страдаешь…. жалко мн….

‘Жаль мать твою, что плачетъ въ далекой сторон.

‘Такъ юнъ…. но справедливость угодна небесамъ:

‘Въ Мальборг, въ Рыдз мало-ль по вашимъ крпостямъ

‘Литовской молодежи въ оковахъ вкъ влачитъ?

‘Здсь матери есть тоже, и ихъ душа болитъ!

‘Тамъ гаснутъ въ долгихъ мукахъ, далеко отъ родныхъ,

‘Возя кирпичъ и глину для сводовъ крпостныхъ….

‘Теб-жъ судьба даруетъ нетрудный здсь конецъ.

‘Падешь, какъ юный колосъ, что, сржетъ въ пол жнецъ….

‘Страдаешь ты…. мн жалокъ несчастный твой удлъ!

‘Однако, если съ гада я на груди согрлъ, —

‘Я знаю, что, лишь только онъ оживетъ чуть-чуть,

‘То первый ядъ свой впуститъ въ спасающую грудь

‘И ужъ не вырвать жала, хоть голову, разбей….

‘Такъ пусть-же погибаетъ отродье гнусныхъ змй!’

Такъ Маргеръ, то красня, то блдный, самъ не свой,

Велъ разговоръ не съ плннымъ, а больше самъ съ собой,

И думалъ онъ, что рыцарь, въ страданіяхъ своихъ,

Не слышетъ словъ литовскихъ, не понимаетъ ихъ.

Но нмецъ въ прибалтійской былъ области рожденъ,

Межъ однолтковъ прусскихъ играя въ дтств, онъ

Съ ихъ языкомъ сроднился, языкъ-же той страны

И рчь Литвы, какъ братья, какъ близнецы, сходны.

Тутъ нмецъ по литовски смогъ тихо простонать:

‘Ты слишкомъ благороденъ, литвинъ, чтобы не знать,

‘Какъ самый низкій ратникъ, что если врагъ сраженъ,

‘То много правъ иметъ на милосердье онъ…

‘Про рыцарей сказалъ ты, что словно хитрый змй —

‘Готовы мы ужалить согрвшихъ насъ людей.

‘Не поноси и гада…. среди литовскихъ хатъ,

‘Самъ видлъ я, у васъ-же священныхъ змй хранятъ,

‘А разв змй подобный за ласковый пріемъ

‘Когда кусалъ ту руку, что поитъ молокомъ?

‘Я человкъ…. я рыцарь…. и такъ бы поступилъ?

‘Не знаешь, что за чувства въ насъ этотъ крестъ внушилъ!

‘Нтъ, не въ измн черной признательность моя,—

‘Вымаливая жизни, не стану ползать я…

‘Но если-бы, какъ рыцарь, ты жизнь мн пощадилъ,

‘Теб бы христіанинъ достойно отплатилъ!…

XIII.

Съ дружиной Нмцевъ Маргеръ не разъ въ бояхъ бывалъ,

Не разъ слыхалъ ихъ клятвы и ихъ значенье зналъ.

Подумалъ, усмхнулся…. но рыцарь молодой

Ему казался полнымъ правдивой чистотой

Къ тому-жъ литовскій говоръ у плнника въ устахъ

Повялъ примиреньемъ…. Въ родныхъ для насъ словахъ

Всегда сокрыты чары, мирящія съ врагомъ,

Когда заговоритъ онъ родимымъ языкомъ:

Тогда онъ въ насъ потушитъ весь ненависти жаръ….

И благо, что не зналъ онъ всю силу этихъ чаръ!

Такъ вождь въ душ подумалъ, на стражей посмотрлъ

И раны у больнаго перевязать веллъ,

И изъ холодной башни со сводомъ перенесть

Его въ покой просторный, гд свтъ и воздухъ есть.

Тутъ сильные Литвины, поднявъ его съ земли,

Въ обширную свтлицу сейчасъ перенесли.

Среди ея, изъ плиты, столъ каменный большой,

На немъ разлитый алусъ и медъ непонитой.

Знать сходятся нердко сюда толпы бойцовъ,

Порой для совщаній, порою для пировъ,

Рога лосей и зубровъ прибиты по стнамъ,

Оружье — знакъ побды виситъ и здсъ, и тамъ,

Вотъ шлемъ, въ бою отбитый у Половца съ чела,

Вотъ съ латъ гусаровъ крылья сарматскаго орла,

И здсь чалмы цвтныя съ татаръ увидлъ онъ,

Изъ церкви Новгородской рядъ золотыхъ иконъ,

Сверкнули между прочимъ предъ узникомъ больнымъ

И славный гербъ Мальборга, и Хелнскій рядомъ съ нимъ:

Орелъ на бломъ пол съ короной надъ главой

И собственное знамя съ Маріею святой.

Вотъ братній плащъ…. и живо его мечта несетъ

Въ песчаному прибрежью балтійскихъ дальнихъ водъ.

Онъ живо вспомнилъ моря баюкавшій прибой,

И надъ морскимъ заливомъ припомнилъ домъ родной,

И стны командорства изъ красныхъ кирпичей,

И вспомнилъ онъ…. тутъ слезы сверкнули, изъ очей….

XIV.

Духъ рыцарей мужаетъ отъ самыхъ юныхъ лтъ:

Уже любовью рыцарь въ отчизн былъ согртъ.

Ему знакомы были и чувствъ мятежныхъ жаръ,

И муки, и блаженство, и обаянье чаръ.

Онъ, то смялся трезво, то увлекался вновь,

Боролась въ немъ съ разсудкомъ кипучая любовь

Уже для жизни сердце усплъ онъ развернуть:

Подъ панцырною сталью мужаетъ скоро грудь,

А въ сердц крестоносцевъ растетъ сама собой

Честь рыцарская вмст съ солдатской простотой.

Отъ дтской колыбели, съ младенческихъ пеленъ

Основы христіанства воспринялъ въ сердце Онъ.

Сдой отецъ, бывало, съ нимъ на кон верхомъ

Его молиться учитъ и дйствовать копьемъ,

Разсказомъ о турнирахъ мечты въ немъ разогрвъ:

Какъ въ образ богини,краса всхъ юныхъ двъ

Съ высокаго балкона бойцамъ бросаетъ взглядъ

И доблестнымъ героямъ даритъ внцы наградъ.

Въ такихъ разсказахъ прелесть ребенокъ находилъ,

Онъ женщину, какъ Бога, благоговйно чтилъ,

И ране, чмъ страсти въ немъ сердце разожгли,

Какъ въ духовъ неба, врилъ онъ въ ангеловъ земли.

Онъ чистыми мечтами былъ двственно согртъ,

Когда-жъ его впервые объялъ въ осьмнадцать лтъ

Любви мятежный трепетъ, закравшись въ грудь тайкомъ,

И въ дочери сосда родилось чувство въ немъ,

Какимъ тогда предался онъ радужнымъ мечтамъ,

Какъ золото сіявшимъ, парившимъ въ небесамъ!

Въ душ, какъ въ храм Божьемъ, свтилась благодать.

Любимъ-ли онъ взаимно?— онъ не хотлъ и знать!

Сочувствія у милой онъ даже не искалъ,

Былъ робокъ передъ нею, любви не открывалъ,

Лишь чувствовалъ, что въ сердц отраднй и свтлй,

Когда встрчался взоромъ съ возлюбленной своей.

Но что невинность сердца? цвточекъ полевой,

Порывы первой бури умчатъ ее съ собой.

Едва, надвши панцырь, копье онъ могъ поднять,—

Какъ ужъ потупилъ ребенокъ въ воинственную рать,

И тамъ, въ разгул шумномъ, гд быстро онъ возросъ,

Друзья его лишили завтныхъ лучшихъ грезъ.

Онъ, слыша дтскимъ ухомъ глумленья смхъ тупой,

Поколебался въ вр сердечной и святой…

Уже передъ румянцемъ, что отъ вина горитъ,

Стыдливости румянецъ бжалъ съ его ланитъ.

А разъ побывъ на пир разнузданныхъ кутилъ,

Святыню тайныхъ вздоховъ онъ въ стыдъ себ вмнилъ…

Среди веселыхъ. грацій, разгула и вина,

Любовь святая стала ему уже смшна.

Идя во слдъ пороку протоптанной стезей,

Исполнился онъ ложью, простился съ прямотой,

И рыцарскимъ девизомъ избравши мотылька,

Что день мнялъ утхи, глядлъ на нихъ слегка.

Любовь, надежду, вру — все счелъ за сущій вздоръ:

Хотя порой и слышалъ внутри души укоръ,—

Передъ самимъ собою притворствовалъ и лгалъ,

И принужденнымъ смхомъ боль сердца заглушалъ,

Въ немъ пробудились страсти и, подчиняясь имъ,

Онъ началъ роковую борьбу съ собой самимъ.

Когда сіяньемъ Божьимъ душа упоена,

Изъ ней зерно спасенья не вырветъ сатана.

Когда хоть разъ взволнуетъ намъ перси вздохъ святой,

Хоть разъ заблещутъ очи молитвенной слезой,

Душа, преобразившись пылка и молода,

Надолго ужъ, надолго отчаянью чужда.

Ей ранъ еще, быть можетъ, и много перенесть,

Но для борьбы довольно въ, ней силъ могучихъ есть,

XV.

Была такимъ волненьемъ грудь рыцаря полна,

А между тмъ съ Литвою объявлена война,

Подъ Пуллецомъ разбиты дружины нмцевъ въ прахъ,

И, въ плнъ попавши, рыцарь у Маргвра въ рукахъ.

Теперь трофеи брани замтивши кругомъ,

Свой мечъ и плащъ воинскій съ разодраннымъ крестомъ,

Свою броню и знамя увидя предъ собой,

Задумчиво унесся онъ на берегъ морской,

Младенческіе годы такъ ясно вспомнилъ вновь,

Родимый домъ и сердца невинную любовь,

И онъ заплакалъ, силой таинственной объятъ,

Отрадными слезами, что сердце молодятъ.

XVI.

Обманываетъ въ гор насъ времени полетъ:

Года несутся быстро, день медленно идетъ.

Промчится цлый мсяцъ, какъ тучка мимо насъ,

И, словно вчность, длится минута или часъ.

Когда-же освжиться измученной душой

Хотимъ мы, вспоминая путь жизни прожитой,

То годы мукъ и горя, дни цлые кручинъ,

Для насъ одинъ лишь образъ, лишь только мигъ одинъ.

Въ невол крестоносецъ такую жизнь влачилъ:

Хворалъ онъ цлый мсяцъ и скоро все забылъ…

Мученіямъ и думамъ уже помина нтъ,

Но день одинъ проходить мучительне лтъ.

Нетерпливо очи ладонью заслонивъ,

Клянетъ онъ Божье солнце, что ходъ его лнивъ…

И мечется на лож болзненномъ своемъ,

Безсонницей томимый, или тревожнымъ сномъ,

Минувшей цлой жизни развертываетъ нить

Онъ разъ, другой и третій — разъ до ста, можетъ быть,

Все перебралъ онъ мыслью, носясь въ своихъ мечтахъ,

Что сердце укрываетъ въ глубокихъ тайникахъ.

И истомили душу ему, какъ злой недугъ,

Т думы, что свершали предъ нимъ безсмнный кругъ.

Но юноша не можетъ питать въ душ своей

Одни воспоминанья давно минувшихъ дней.

Предъ тмъ, кто только началъ путь жизни молодой,

Міръ будущаго блещетъ, надежды золотой,

Земли обтованной прекраснй и пышнй,

Туда не устаетъ онъ летать мечтой своей,

Онъ убжденъ, что въ жизни путь сокровенный есть,

Гд всхъ цвтовъ прелестныхъ нельзя и перечесть,

И гд сокровищъ бездны таятся подъ ногой.

Но юный крестоносецъ въ невол и больной,

Зналъ, что, быть можетъ, гибель предъ нимъ невдалек,

И смерть надъ нимъ трепещетъ, какъ мечъ на волоск

У Маргера въ десниц, что кровь его потомъ

За кровь Литвы въ возмездье прольютъ надъ алтаремъ,

И жрецъ неумолимый призвать его готовъ,

Быть можетъ, въ ту-жъ минуту, на жертвенникъ боговъ.

Геройскою душою былъ рыцарь одаренъ:

Предъ гибелью и смертью не задрожалъ бы онъ,

Онъ не пришелъ бы въ трепетъ отъ стрлъ и отъ меча.

Но гаснуть потихоньку и таять, какъ свча,

Глотая ядъ по капл, одну во слдъ другой —

О, это сушитъ сердце мучительной тоской!

Когда съ вершины заика, на башн у воротъ,

Затрубитъ въ рогъ воловій литовскій вайделотъ,

Чтобъ вечеромъ иль утромъ народу возвстить,

Что часъ насталъ съ зарею мольбы богамъ творить,—

Иль въ подземельи замка боговъ подземныхъ рой

Ворожея-старуха зоветъ къ себ порой,

И глухо завыванья и плачъ ея дрожатъ,

Когда имъ вторитъ эхо, и филины кричатъ,

Онъ вскакиваетъ съ ложа, Дыханье затаивъ,

И думаетъ, что это звучитъ жрецовъ призывъ,

Что ножъ уже отточенъ, зажженъ уже костеръ,

И черезъ мигъ свершится жестокій приговоръ.

Но все въ тиши смолкаетъ… и мирно дремлетъ онъ,

Но снова въ подземельи ужасный крикъ и стонъ,

Вмигъ ужасомъ объятъ онъ опять во тьм ночной,

И мужество слабетъ въ груди его больной.

Когда предъ заключеннымъ мигъ роковой сокрытъ,

Сто разъ его надежда то гаснетъ, то блеститъ.

XVII.

Межъ тмъ, отъ ранъ тлесныхъ былъ узникъ исцленъ.

Литвинъ сдой, какъ голубь, весь сморщенъ и согбенъ,

Надъ узникомъ болящимъ, какъ Маргеръ приказалъ,

Съ лкарствами своими и день и ночь не спалъ.

Тотъ старецъ звался Лютасъ (левъ по-литовски), онъ

Былъ силой и отвагой отъ неба надленъ:

Какъ будто громъ звучали изъ устъ его слова,

А кудри съ бородою длинне гривы льва,

Спадали живописно по груди и плечамъ.

И отдаленнымъ Нмцамъ и ближнимъ Полякамъ

Всмъ памятны,— Татарамъ и Русскимъ, до сихъ поръ

И ростъ огромный старца, и смлый грозный взоръ,

И сила рукъ могучихъ, и молота ударъ,

Когда рубился воинъ, неукротимъ и яръ.

А звучный громкій голосъ далеко рокоталъ

И въ грудь вливалъ отвагу, иль страхомъ наполнялъ.

Въ своихъ воспламенялъ онъ воинскій бравый пылъ,

А вражью рать и въ ужасъ, и въ трепетъ приводилъ,

Но пролетли годы, и старость подошла,

Станъ стройный великана, согнула и свела,

А борода красавца и волосы кудрей

У старца заблли снгами зимнихъ дней,

И голосъ, словно бури, гремвшій на войн

Теперь лишь пснямъ служитъ о дальней, старин.

Богъ предназначилъ старцамъ къ потомкамъ перенесть

Въ сказаніяхъ и въ псняхъ о славныхъ ддахъ всть,

Чтобы въ вкахъ позднйшихъ не сгибло безъ слда,

Что было и творилось въ минувшіе года.

Какъ долгъ жрецовъ маститыхъ, что Зничъ святой хранятъ,

Такъ долгъ литовскихъ старцевъ таинствененъ и святъ,

Одни огонь священный хранятъ на алтаряхъ,

Другіе — Божье пламя, горящее въ сердцахъ….

XVIII.

Благодаря лкарствамъ, былъ рыцарь исцленъ,

Лишь поблднлъ ужасно: горячей крови онъ

Изъ головы и груди не мало потерялъ.

Огонь печальныхъ мыслей, что грудь ему сжигалъ,

Могильною тоскою по капл истощалъ

Въ оковахъ заключенья избытокъ юныхъ силъ.

Такъ расцвтаетъ роза прекрасная, порой

Въ сырой и темной ям подъ мрачною стной:

Но, Боже, какъ безжизненъ недужно-блдный цвтъ…

Едва расцвсть успла, и лепестковъ ужь нтъ!

Подъ стебелькомъ безсильнымъ червякъ гнздо ужь свилъ,

А блеклый, жалкій, пурпуръ слой плсени покрылъ.

Такъ юный плнникъ вянетъ въ невол и тоск.

Литвинъ его мученья постигъ, и въ старик

Проснулось состраданье, вражду преодолвъ,

Въ душ питалъ онъ къ Нмцамъ непримиримый гнвъ…

На узника, бывало, старикъ едва глядитъ,

Прошепчетъ злое слово, проклятье проворчитъ,

Лкарство-ли онъ варитъ, сидитъ-ли надъ больнымъ,

А видно, что душою недугъ не длитъ съ нимъ.

Надъ стономъ онъ смялся, боями закаленъ,

Самъ въ ранахъ былъ, и столько ихъ въ жизни видлъ онъ,

Такъ много онъ купался въ крови свой цлый вкъ,

Что сердца въ немъ не трогалъ болзнью человкъ,

Но, отгадавъ мученья душевныя въ больномъ,

Сталъ кротче старый Лютасъ, сиягчилось скрдце въ немъ,

Уже замтно взгляды привтливй бросалъ,

И заводить бесду съ нимъ ласкове сталъ.

Спросилъ его про имя и вспомнилъ, что въ быломъ,

Когда-то Рансдорфъ Варнеръ бывалъ ему знакомъ,

Торунскій вождь (такъ звали у плнника отца)

Шрамъ написалъ клинкомъ онъ Литвину вдоль лица.

Пошло за словомъ слово, старикъ одушевленъ,

Въ глазахъ сверкаютъ искры, разговорился онъ,

И такъ въ воспоминаньяхъ увлекся старый ддъ,

Какъ будто сбросилъ бремя шестидесяти лтъ,

Какъ будто вновь воскресла мощь юная въ рукахъ,

Знакомая собратьямъ, что спитъ въ своихъ гробахъ,

Какъ будто шлемъ воинскій, какъ прежде, надъ челомъ,

И кіевскія башни громитъ онъ топоромъ!

Когда одушевится старикъ Литвинъ подчасъ,

Къ нему приходитъ Маргеръ и слушаетъ разсказъ,

Задумчиво и молча, не проронивъ словца,

Румянецъ лишь запышетъ, какъ зарево, съ лица,

Лишь только изъ подъ черныхъ, нахмуренныхъ бровей

Какъ молнія, сверкаетъ огонь его очей,

И взоръ, какъ-бы невольно, къ той сторон онъ шлетъ,

Гд земли крестоносцевъ, вблизи балтійскихъ водъ,

И длань сжимаетъ гнвно, какъ будто во враговъ

Стрлою смертоносной нацлиться готовъ.

XIX.

Но юному Рансдорфу даны покой и миръ,

Его не призываетъ жрецовъ кровавый клиръ,

Не водятъ на работы въ тяжелыхъ кандалахъ,

Тогда какъ крестоносцы, плненные въ бояхъ,

Копаютъ подземелья, иль заставляютъ ихъ

Возить кирпичъ и камни для сводовъ крпостныхъ,

Иль обливаясь потомъ, и въ кандалахъ, они,

Порою, пашутъ землю, выкапываютъ пни,

Но узникъ на свобод — ему работы нтъ:

Щадятъ его, недугъ-ли,— щадятъ-ли юность лтъ,

Иль Маргеръ непреклонно ршился, можетъ быть,

Невольника для мести кровавой сохранить?

Кто знаетъ? Только въ замк вс старшины къ нему

Привтливы, какъ къ брату иль сыну своему,

Какъ гостю издалека, творятъ ему почетъ,

Ему былины Лутасъ старинныя поетъ.

И даже грозный Маргеръ за княжескимъ столомъ

Ему назначилъ чашу и ложку,— и съ врагомъ,

Какъ будто бы съ ребенкомъ страны своей родной,

Онъ длитъ хлбъ свой житный, ячменный алусъ свой,

При плнник на нмцевъ проклятій онъ не шлетъ.

И выходить позволилъ ему онъ изъ воротъ!

Тамъ, подъ покровомъ мглистымъ, по цлымъ вечерамъ,

На Нманъ смотритъ рыцарь, по дремлющимъ волнамъ,

И по туманамъ влажнымъ, встающимъ надъ ркой,

Шлетъ думы къ отдаленной стран своей родной,

Шлетъ рыцарямъ привтъ свой, магистру и друзьямъ,

У втра вопрошая: здоровы-ль, живы-ль тамъ?

XX.

О Пруссіи онъ грезитъ во сн и на яву,

Но странно, что всмъ сердцемъ,онъ полюбилъ Литву,

Онъ Лютаса сказанья и псни полюбилъ,

Взоръ князя благородный ему пріятенъ былъ,

Луговъ прибрежныхъ зелень онъ полюбилъ и лсъ,

Сроднился съ облаками наднманскихъ небесъ

И съ воздухомъ литовскимъ, и съ жадностью впивалъ

Съ рки прохладный втеръ, что грудь ему ласкалъ.

О, то не чары втра, не нманскихъ долинъ,

Не тучекъ и не псенъ, что плъ сдой Литвинъ…

Ни воздухомъ литовскимъ, ни хлбомъ, ни водой

Къ Литв онъ былъ прикованъ, но чарою другой,

Она надъ юнымъ сердцемъ власть полную взяла:

Дочь княжеская Эгле волшебницей была.

Ее однажды видлъ онъ съ прялкой у окна,

И разъ потомъ, какъ въ пол рвала цвты она,

Онъ вспыхнулъ и дивился встревоженной душой,

Что на Литв есть двы съ подобной красотой,

Что стрлы посылаетъ амуръ изъ ихъ очей,

Что прелестью чаруетъ простая дочь полей.

Онъ зналъ красавицъ много изъ прусскихъ двъ и дамъ:

Т роскошью богатой сверкаютъ по баламъ,

И всепобднымъ взглядомъ поклонниковъ своихъ

Порабащаютъ смло къ стопамъ повергнувъ ихъ.

Не такова литвинка, стыдлива и скромна,—

Нарядна лишь румянцемъ ланитъ своихъ она.

Да пышною косою въ дв пряди, и на ней

Ни бархата, ни блеска уборовъ и камней!

Лишь блоснжной тканью станъ у нея обвитъ,

На ше нить коралловъ пурпурная блеститъ,

А нить стальныхъ колечекъ на голов у ней

Не помрачаетъ блеска лазоревыхъ очей.

Да, на Литв не даромъ народныхъ псенъ рой

Зоветъ цвткомъ двицу и ягодкой порой,

Не даромъ, юный обликъ и нжный взглядъ у ней

Всхъ сплыхъ ягодъ слаще, всхъ цвтиковъ милй.

XXI.

Надъ Нманомъ, гд чащей широкой и густой

Разросся на прибрежьи кустарникъ молодой,

Тамъ древній дубъ раскинулъ втвей своихъ шатеръ,

Какъ патріархъ маститый, что руки распростеръ

Надъ юными главамит потомковъ молодыхъ,

Дтей благословляетъ на утр жизни ихъ.

А на глав изсохшей давно ужь листьевъ нтъ:

Перкунъ разбилъ гиганта вдали минувшихъ лтъ,

Морщинами изрывши кору его чела:

Вщунья-же, что въ замк въ подземной тьм жила,

Торжественно вщала, и весь народы узналъ,

Что самъ Перкунъ въ томъ дуб жилищ основалъ.

Сталъ съ этихъ поръ священнымъ Литв прибрежный лсъ,

Святой молитвы мстомъ, угоднымъ для небесъ,

Въ дупл деревъ спаленныхъ, куда ударилъ громъ,

Кумиры, какъ во храм, разставлены кругомъ.

Въ вечерній часъ и утромъ,среди глуши лсной

И Потрымбосъ и Мильда, съ любовью всеблагой,

И Земеникъ, обилье дарующій плодамъ,

Мольбы пснопнья пріемлютъ въ жертву тамъ.

Тьмы ящерицъ и змевъ, священныхъ на Литв,

Отъ аиста надясь запрятаться въ трав,

И подъ осокой темной убжище сыскавъ,

Скользятъ и вьются смло среди душистыхъ травъ,

Въ сушоныхъ листьяхъ норки копая здсь и тамъ,

И набожно Литвины сюда по временамъ

Приходятъ на молитву урочною порой,

Жрецы, двицы, старцы стекаются толпой,

А лсъ, что въ мигъ полдневный безмолвіемъ объятъ,

Проснется, лишь наступитъ восходъ или закатъ,

И повторяютъ въ дебряхъ дремучіе лса

То юности напвы, то старцевъ голоса.

XXII.

Туда съ зарею ранней, цвтами убрана,

Молиться часто ходитъ съ подругами княжна.

Напвъ ихъ звонкій льется съ росою далеко,

Несутъ съ собою двы цвты и молоко,

Цвтами осыпаютъ старинный дубъ святой,

Змй молокомъ накормятъ, и дружною толпой,

Заслышавъ по дорог хоръ двъ издалека,

Вдругъ изъ подъ каждой травки и каждаго цвтка

Ползутъ тьмы змй голодныхъ и часто по рукамъ

Скользнувъ до самой шеи и пріютившись тамъ,

На лон чистой двы, обвивъ ее кольцомъ,

Ждетъ гадъ, пока онъ будетъ накормленъ молокомъ.

Разъ рыцарь, притаившись за зеленью втвей,

Украдкой любовался, какъ Эгле кормитъ змй,

И самъ себ промолвилъ: ‘Слпая сторона!

‘Не зми тутъ богами — богиня здсь она!…

‘Лишь взоръ одинъ прелестный — о, взоръ ея святой!—

‘Змю чудесной силой смиряетъ предъ собой…

‘Прекрасное! Какъ много въ великомъ слов томъ!

‘Гадъ, самый ненавистный, предъ симъ ползетъ рабомъ.

‘Въ прекрасномъ Богъ! Онъ мощно сокрылъ въ немъ чудеса,

‘Предъ нимъ въ смиреньи люди и благи небеса,

‘И даже силы ада ницъ падаютъ во прахъ!’

Такъ рыцарь, полный страсти, вдали, таясь въ кустахъ,

Предъ двою литовской въ душ благоговлъ.

Съ ней встртясь разъ, ей въ очи украдкой посмотрелъ.

Дочь Маргера же, словно каленою стрлой,

Его пронзила взглядомъ, безъ вдома самой,

Не вдая, по дтски, что рыцаря любовь

Испорченное сердце въ немъ освящала вновь,

Что пробуждалъ въ немъ чувство одинъ лишь этотъ взглядъ,

Смывая чудотворно съ души его развратъ.

Онъ весь переродился… Надъ юною душой

Всевластны впечатлнья, царящія толпой.

Что-жъ такъ поперемнно печать лежитъ на ней

Архангеловъ сегодня, а завтра злыхъ чертей?

XXIII.

Въ лсу съ Рансдорфомъ Эгле встрчается порой

Не полюбила-ль нмца? ‘Спаси Перкунъ святой!

‘Вдь онъ литовской вол врагъ самый заклятой….

‘Жаль только, что страдаетъ… какой онъ молодой!

‘Тоскуя здсь въ невол, онъ долженъ погибать,

‘А у него, должно быть, и сестры есть и мать.

‘Онъ отъ родныхъ далеко и отъ боговъ своихъ….

‘А хорошо-ль бы тоже… когда бы насъ самихъ

‘Въ нметчину прогнали, чтобъ не вернуться намъ

‘Ни къ Нману родному, ни къ милымъ, ни къ друзьямъ….

‘О, горе человка, тогда совсмъ забьетъ!

‘Несчастный крестоносецъ! какъ рано онъ встаетъ!…

‘По валу долго бродитъ, весь въ думы погруженъ…

‘Поговорить съ нимъ надо… о чемъ страдаетъ онъ?…

Такъ изъ святаго лса съ молитвъ идя домой,

Дочь Маргера дорогой, одна, сама съ собой,

Задумчиво длила и мысли, и мечты.

О, бдная Литвинка! оплакиваешь ты,

Что рыцарю томиться въ темниц суждено:

Оплачь ты прежде сердце — въ невол и оно!

Пснь вторая

Спитъ мирно замокъ Пулленъ, ночь тихая ясна,

По голубой лазури межъ звздъ плыветъ луна,

По Нману сверкаетъ снопомъ своихъ лучей,

Раскинувъ по долинамъ зубчатый рядъ тней,

Златитъ вершины башенъ и отдаленный лсъ,

Чернющіе рзко на синев небесъ.

Въ ея мерцаньи блдномъ, какъ будто по волнамъ,

То блый духъ, то призракъ всплываетъ здсь и тамъ,

А изъ-за каждой башни, полусокрытой мглой,

Выглядываетъ образъ таинственный, порой.

То съ Нмана клубами всплывающій туманъ,

Что втерокъ разноситъ, колебля, вдоль полянъ.

Полуночныя пташки, при мсячныхъ лучахъ,

По островамъ заросшимъ, въ прибрежныхъ камышахъ,

Щебечутъ, распваютъ, и говоръ ихъ живой

Несется звучнымъ хоромъ надъ сонною водой.

Спитъ мирно замокъ Пулленъ, лишь стражъ, взойдя на валъ,

По временамъ затрубитъ обычный свой сигналъ:

Хоть и спокойно время, но будь всегда готовъ, —

Кто вдаетъ что, въ мысляхъ сокрыто у враговъ?

Проплъ птухъ…. знать полночь…. все вкругъ объято сномъ,

Откуда жъ на воротахъ огонь дрожитъ лучомъ?

То свтъ изъ подземелья въ ршетчатомъ окн

Мигаетъ и трепещетъ въ полночной тишин,

То вспыхнетъ, то померкнетъ, то заблеститъ опять,

Вокругъ огня тамъ люди таинственные, знать,

Собрались поздно, тихо, въ безмолвіи ночномъ….

Литва свершаетъ чары? Кто жъ вдаетъ о томъ?

И вправду, видно, чары…. служенье ли богамъ…..

Среди подземныхъ сводовъ есть склепъ старинный, тамъ

Лучъ солнечный въ окошк отъ вка не блеститъ,

Тамъ плсенью и гнилью сводъ каменный покрытъ,—

Огонь, дрожа, кидаетъ кровавыя лучи,

Отъ дыма почернли на свод кирпичи,

Какой-то богъ Литовскій здсь видимо царитъ:

Огонь неугасимый и день, и ночь горитъ,

То Зничъ сокрытъ священный, съ поры древнйшей онъ

Былъ въ Вильно изъ Ромнова когда-то унесенъ.

Оттуда взявши искру священнаго огня,

Здсь чтутъ его усердно, заботливо храня.

Убитый на охот, нердко зубръ лсной

Во славу Знича жиромъ питалъ огонь святой,

Не разъ изъ странъ далекихъ Ганзейскіе послы

Везли сосуды съ масломъ для жертвенной хвалы,

А плнники возили — Германецъ, либо Ляхъ,—

Еловыя полнья изъ лса на плечахъ

Сюда для пищи Зничу. Но тотъ огонь святой

Заботливо хранится одною лишь рукой,

Изсохшей, какъ у трупа, костлявой, какъ скелетъ,

Отъ пламени спаленной, трепещущей отъ лтъ:

То Марти, жрица Знича, шестидесятый годъ,

Дряхла, какъ мохъ изсохшій — она тутъ жизнь ведетъ.

Тутъ молодая два, какъ роза, расцвла,

Роскошно распустилась и тутъ же отцвла,

Здсь голосъ двы нжный сталъ дикимъ и глухимъ,—

Здсь блескъ очей прекрасныхъ священный вылъ дымъ.

Вс чувства молодыя, все, чмъ полна душа,

Вс помыслы и страсти, чмъ жизнь лишь хороша,

Все, чмъ пылало сердце, чмъ голова жила,—

На жертвенникъ священный все Марти отдала,

Какъ столбъ, къ нему приросши… Не странно же ничуть,

Что Божье вдохновенье ей наполняетъ грудь,

Что тайны неба видитъ угасшій взоръ порой,

Что Зничъ въ изсохшемъ лон раздулъ огонь святой,

Что прослыла вдуньей святйшая изъ жрицъ

Отъ береговъ Полонги до нманскихъ границъ.

III.

Но божества благія любви или весны

Ей чужды, и дарами отъ ней не почтены,

Богъ ада только, Поклюсъ, глубоко ею чтимъ,

Да лишь Перкунъ, что въ гнвной гроз неукротимъ....

Лишь черный дымъ предъ Зничемъ вдыхать пріятно ей,

Лишь ящерицъ ласкаетъ, да земляныхъ червей,

Мольбами призываетъ подземныхъ лишь боговъ,

Напвъ зловщихъ псенъ въ устахъ ея суровъ,

Какъ съ деревенской крышы совы печальный вой,

Несчастія, иль смерти предвстникъ роковой.

IV.

Жрецы и вайделоты Литвы обширной всей

И страхъ и уваженьи теперь питаютъ къ ней.

Изъ Виленскаго храма Криве-Кревейто самъ

Съ послами отправляетъ дары свои богамъ,

Что въ подземельи замка хранитъ святой тайникъ.

Не даромъ грозный Поклюсъ явилъ свой гнвный ликъ

Воочію предъ нею — Литвины-жъ той порой

Кровь горлицы возлили на жертвенникъ святой

И предъ кумиромъ бога поверглись въ прахъ челомъ,

Кадя смолой восточной и прусскимъ янтаремъ,

Въ надежд, что, воздавши ту кровь и ароматъ,

Карающаго бога ужасный гнвъ смягчать.

Но Поклюсъ недоволенъ такою жертвой былъ

И черезъ три дня снова вщунь ликъ явилъ,

Гнвъ не утихъ у бога: дрожалъ еще грознй

Сверкалъ еще ужаснй взоръ пламенныхъ очей….

Увидвши, что крови онъ захотлъ людской

Разрзалъ Лютасъ руку и на алтарь святой,

Съ мольбой во всесожженьи кровь теплую возлилъ.

Народъ, узрвши это, теперь увренъ былъ,

Что кровь руки геройской передъ лицемъ боговъ,

И небесамъ, и аду угоднй всхъ даровъ.

Облитъ горячей кровью, свтлй блеснулъ костеръ,

Утшились Литвины, но Марти тусклый взоръ,

Что, свта дня не видя, глубь ада зрть могла:

Не прояснлъ.

— И глухо вщунья изрекла:

—‘Черезъ три дня, Литвины, сберитесь здсь опять,

‘Предъ вами хочетъ Поклюсъ въ послдній разъ предстать.

‘Увижу: божье лоно грозу иль миръ таитъ

‘И съ милостью иль съ гнвомъ богъ на людей воззритъ…

‘Узнаю, не прощенье ль, смягчившись небо шлетъ,

‘Иль отъ отчизны горшей кровавой жертвы ждетъ….

‘Вс черезъ три дня въ полночь пуская сюда придутъ,

‘И ты, отважный Маргеръ, будь непремнно тутъ,

‘Возьми и дочь съ собою — знай — рокъ неумолимъ —

‘Надъ кровью ли твоею, надъ чадомъ ли твоимъ,

‘Надъ чьими ли слезами…. Готовься же народъ!…

‘Иной, быть можетъ, слезы, иной и кровь прольетъ,

‘Пусть помнятъ, что угодна, та жертва божеству,

‘Что жертвовать всмъ въ мір должны мы за Литву!’

VI.

Чрезъ три дня въ часъ полночный, какъ хоръ тней полнощныхъ,

Сошлись опять Литвины, тревожны лица ихъ,

Предъ знаменіемъ грознымъ, предъ властью неземной

Отважнйшую душу объемлетъ страхъ святой.

Вс съ жизнью попрощались, кто жребій свой прочтетъ?

Кого кумиръ кровавый на жертву призоветъ?

Чьи перси будутъ сталью священной пронзены?

Убрались, словно на смерть, Литовскіе сыны,

Въ льняныхъ одеждахъ, въ блеск оружій дорогихъ,

Во всемъ, что только было завтнаго у нихъ.

Становятся рядами мужчины — какъ на бой,

А женщины Литвинки въ оджд снговой,

Въ внкахъ зеленыхъ двы литовскія пришли,

Жрецы и старцы арфы и лиры принесли,

Въ бобровой шапк Маргеръ и блещущей брон,

Онъ на копье оперся недвижно въ сторон,

Никто не разгадаетъ въ немъ сердца глубину,—

Но, врно, полонъ думой онъ про Литву одну,

Онъ подъ топоръ охотно преклонится главой,

Лишь только бы утишить гнвъ божій надъ Литвой,

И укрощенный Поклюсъ, отвдавъ кровь людей,

Зми нмецкой жало лишь вырвалъ бы скорй!…

Онъ знаетъ, что твердыней и мощною рукой,

Хранитъ отчизну, словно незыблемой стной,

Что держитъ щитъ высоко надъ родиной своей,

Имъ домы осняя, и женщинъ,и дтей,

Засянныя нивы и алтари боговъ

Отъ пламени спасая и отъ меча враговъ.

И вотъ вопросъ невольный въ ум его встаетъ:

Кто щитъ его восприметъ, кто мечъ его возьметъ?

Кто будетъ неусыпно надъ краемъ сторожить?

А, впрочемъ, волю бога готовъ онъ совершить,—

Пожертвовавъ собою иль дочерью родной.

VII.

Что-жъ Эгле передъ смертью? Смущенною душой

Не овладлъ ли ужасъ могильный? Нтъ, она

Геройски передъ смертью безстрашія полна.

Страхъ жалкій не унизитъ ей княжескую кровь,

Но передъ нею счастье, и юность, и любовь.

Какъ хорошо на сердц!… Куда ни кинетъ взоръ

Міръ Божій такъ прекрасенъ ей сталъ съ недавнихъ поръ.

‘Какое счастье — юность! такъ сердце шепчетъ ей,

‘Какъ добры боги жизнью благословивъ людей!

Теперь всю прелесть жизни, вс чары грезъ своихъ

Она душой прозрла, не вдавъ прежде ихъ.

Для счастья безъ предла открылось сердце въ ней,

Какъ первый цвтъ весенній для радостныхъ лучей.

И умереть! ужасенъ неотразимый зовъ!…

Ужасно ей изъ блеска взглянуть во тьму гробовъ!

И героиней трепетъ невольно овладлъ,

Въ порыв смутной грусти взоръ ясный потускнелъ,

Боязнью, противъ воли, душа ея полна:

Ужъ юныхъ дней всю цну извдала она,

И голову, гд въ кудряхъ зеленые листки,

Къ дрожащимъ персямъ клонитъ, порывы же тоски

Старалась высшей мыслью сдавить въ груди своей,

Но блденъ ликъ, и слезы тснятся изъ очей.

VIII.

Ужъ полночь. Въ подземельи собравшійся народъ

Въ тиши гробовой сучья на жертвеннйкъ кладетъ,

Вщунья, запаливши, елеемъ ихъ кропитъ,

И вотъ кровавый отблескъ уже вдоль стнъ дрожитъ,

На панцыряхъ сверкаетъ, на блещущихъ мечахъ,

Заискрился въ кораллахъ на женскихъ головахъ,

Скользитъ по лицамъ старцевъ, по ихъ сдымъ кудрямъ

И съ черной бглой тнью играетъ здсь и тамъ.

Молчанье, какъ въ могил…. лишь только въ тишин

Сердца тревожно бьются…. трещатъ сучки въ огн…

Уже готова жрица свершить обрядъ сейчасъ,

Давъ знакъ рукою старцамъ…. вотъ сто роговъ заразъ

Вдругъ заревло, слившись въ одинъ нестройный громъ….

И хриплый рогъ, и флейта визгливымъ дискантомъ,—

Все дикимъ адскимъ хоромъ неистово реветъ,

И, застонавъ отъ эха, подземный дрогнулъ сводъ.

Но громче трубныхъ кликовъ, слышне всхъ роговъ

Вщуньи вдохновенной раздался громкій зовъ.

Померкнувшія очи у ней огнемъ зажглись,

Клочки волосъ поднялись, и губы запеклись….

Слпа, глуха какъ будто… лишь изъ груди у ней

Зловщей псни звуки выходятъ все слабй…

Кивнула — смолкли трубы — вновь гробовой покой.

Полусгорли сучья, во тьм огонь святой

Спокойне по сводамъ свой блдный лучъ простеръ,—

Но горсть смолы кидаетъ старуха на костеръ,—

И пламя разгорлось, клубясь, поднялся дымъ,

Чу! громъ вдали рокочетъ — и ужасомъ нмымъ

Объятые Литвины простерлись въ прахъ челомъ.

Опять по знаку Марти раздался трубный громъ,

И вотъ она возноситъ ужасный голосъ свой:

‘Подземныхъ ндръ владыка, таинственный, святой!

‘Съ прощеніемъ иль съ гнвомъ, въ гроз или въ дыму!

‘Благоволи явиться народу твоему!

‘Скажи, за что разишь ты насъ карою своей?

‘Какой алкаешь жертвы и хочешь крови чьей?

‘Повдай — въ жертву смерти кого зоветъ твой гнвъ?’

Умолкнула…. и пламя угасло, догорвъ.

Горстями сыплетъ сру и уголья она

И, словно изнемогши, и силы лишена,

Упавши ницъ на землю, валяется на ней….

И вотъ съ полупотухшихъ, чуть тлющихъ углей

Поднялся дымъ клубами и синій огонекъ

Могильнымъ блднымъ свтомъ подземный склепъ облекъ.

Вдругъ задрожали стны — раздался страшный громъ….

О, чудо!! въ клубахъ дыма надъ тлющимъ костромъ

Явился богъ подземный.. и такъ ужасенъ онъ,

Какъ могъ бы лишь представить горячки страшный сонъ

Косматый, съ бородою, костлявый и нагой,

Въ очахъ молніеносно взоръ блещетъ огневой,

А на чел, на груди дрожащей, на устахъ

Гнвъ ярый, лютый дышитъ угрозой…. и во прахъ

Дыханье затаивши, упали вс кругомъ

И замерли, какъ будто въ молчаньи гробовомъ.

Лишь Маргеръ не склонился, хотя и блденъ онъ,

И божіимъ явленьемъ глубоко потрясенъ,

Но не спустилъ очей онъ — и взоромъ межъ собой

Помрялись богъ ада и богатырь земной.

Но пламя догараетъ, и въ трепетныхъ лучахъ

Ужасный призракъ съ дымомъ разв?ялся впотьмахъ.

Съ земли вщунья встала и развела костеръ….

Виднья нтъ… но страшенъ старухи тусклый взоръ.

Какъ будто бы у трупа, ликъ посинлъ у ней.

А съ устъ ея дрожащихъ все глуше и слабей

Слова тихонько льются, какъ будто ручеекъ,

Какъ вьющійся въ Вилію съ Понарскихъ горъ потокъ:

—‘Князь, трепещи! Богъ волю изрекъ мн…. надъ тобой

‘Уже собрались тучи…. Дитя страны чужой

‘Ты кроешь на погибель родной Литвы своей

‘Кровь собственная будетъ источникомъ скорбей:

‘И замокъ твой разрушитъ, и алтари боговъ,

‘Въ Литву ворота настежь отворитъ для враговъ….

‘Тотъ приговоръ однимъ лишь измнить въ небесахъ:

‘Лишь кровью чужеземца, что у тебя въ рукахъ.

‘Не дале, какъ завтра пускай алтарь святой

‘Той кровью обагрится полуночной порой,

‘Во всесожженьи тло потомъ богамъ предать,

‘А пепелъ на распутьи по втру разметать!’

Такъ молвила вщунья и силы лишена,

Какъ трупъ, упала на земь безчувственно она.

IX.

Съ покорностію Маргеръ къ земл склоняетъ взоръ,

Глубоко чтитъ онъ вру и божій приговоръ.

Князь отпустить Рансдорфа намренъ втайн былъ,

Но плнника на жертву гласъ неба осудилъ,

Дйствительно-ли небу кровь юноши нужна,

Иль гнвная вщунья вражды къ нему полна,—

Чтобъ ни было,— смерть Нмца всегда въ родной стран

Вліяетъ благотворно и выгодна вполн,

Въ сердцахъ воспламеняетъ сильне жаръ святой,

А для отчизны въ вр — и сила, и покой,

Полезно, разжигая литовскія сердца

Переполнять ихъ къ Нмцамъ враждою безъ конца,

Чтобъ въ смертной битв храбрость воинскую возжечь,

Духъ укрпить въ герояхъ и закалить ихъ мечъ.

Вздохнувъ, князь Маргеръ отдалъ приказъ своимъ жрецамъ

Чтобъ къ совершенью жертвы готовились, а самъ,

Богамъ литовскимъ врный вести обязанъ онъ

Къ закланью Крестоносца, какъ требуетъ законъ,

Но тутъ добавилъ Маргеръ, ‘надъ жертвой въ смертный часъ

‘Глумиться по злодйски — позоръ и стыдъ для насъ….

‘Такъ помните-жъ, Литвины, что смерть грозитъ тому,

‘Кто рыцаря обидитъ, иль выскажетъ ему,

‘Что обреченъ онъ къ смерти — пускай вкушаетъ сонъ,

‘Ужаснымъ ожиданьемъ заран не смущенъ….

‘Не нужно ни для неба, ни для страны родной,

‘Чтобъ обреченный къ жертв, весь день страдалъ душой!’

Тутъ Маргеръ, совершивши поклонъ предъ алтаремъ

Ушолъ изъ подземелья съ нахмуреннымъ челомъ.

— ‘Какихъ боговъ ужасныхъ Литва родная чтитъ!—

(Ломая руки, Эгле со вздохомъ говоритъ)

‘Какъ дики ихъ завты… Гд-жъ благость и любовь:

‘Въ богахъ, живущихъ смертью и пьющихъ нашу кровъ?

‘О, неужель злодйствомъ мы родину почтимъ?

‘Зачмъ невинной крови понадобилось имъ?

‘Ужели станутъ боги и выше, и сильнй,

‘На ненависть другъ къ другу воздвигнувши людей?

‘Лютъ Поклюсъ — завщавшій отцу такой позоръ.

‘Злодйка Марти — бога повдавъ приговоръ….

‘Что юноша имъ сдлалъ…. убить его!… Зачмъ?

‘Всю силу крестосцевъ разрушатъ разв тмъ?

‘Быть можетъ, юный рыцарь Литв когда-нибудь,

‘Какъ другъ протянетъ руку, открывъ прязни грудь,

‘Въ сердцахъ вражду угаситъ, что дв страны мрачитъ,

‘И съ нашими богами своихъ соединитъ.

‘Нтъ, Марти, чародйка,. напрасенъ твой навтъ!

‘Пускай упьется Поклюсъ другою кровью…. Нтъ!

‘Онъ не умретъ!… Клянусь вамъ! Его не погубить!

‘Его своею грудью я рада защитить!…

‘Возьму я мечъ отцовскій…. Мечъ Маргера знакомъ!

‘Онъ промаха не знаетъ…. въ прахъ рушитъ онъ шеломъ….

‘Въ отчаянныхъ рукахъ онъ…. О, горе, горе вамь,

‘Вамъ всмъ — жрецамъ, вщуньямъ, да и самимъ богамъ!….

‘Смюсь надъ вашей мощью и вашей добротой….

‘О, чистая денница въ лазури голубой,

‘И ты, восточный втеръ, ты, слышащій меня,

‘И вс вы, боги неба, земли, воды, огня

‘И ты, кровавый Поклюсъ, владыко ндръ земныхъ,

‘Простите мн, несчастной, безумье словъ моихъ,

‘Невиннаго спасите, не дайте палачамъ,

‘Я вамъ алтарь воздвигну! сребра и злата дамъ!

‘Дамъ кровь свою вамъ въ жертву!’

Такъ Эгле, вся въ слезахъ,

Колна преклоняетъ и падаетъ во прахъ,

Въ отчаяніи ропщетъ, смиряется съ мольбой,

Уже любви сердечной не кроя вредъ собой.

XI.

Разсвтъ чуть-чуть проникнулъ въ предутреннюю мглу

Близь Эгле, на колнахъ стоявшей на валу,

Невидимъ ею, Лютасъ, весь полный мрачныхъ думъ,

Сидлъ, главой поникнувъ, печаленъ и угрюмъ,

Все слышалъ онъ — молитвы, и скорбь ея, и стонъ,

И что все это значитъ, не сразу понялъ онъ,

Но скоро догадался…. и видно по очамъ,

Что двичьей печали сочувствуетъ и самъ.

Онъ надъ судьбой Рансдорфа самъ грустно размышлялъ.

— ‘Дочь Маргера, послушай,— онъ тихо ей сказалъ,—

‘Мужайся…. понапрасну не мучь себя тоской….

‘Нечаянно узналъ я недугъ сердечный твой….

‘Теб врага отчизны палъ жребій полюбить?

‘Лишь небесамъ извстно — я старъ, чтобы судить

‘О чувствахъ въ юномъ сердце и мрять по себ

‘Или отъ ранъ сердечныхъ лекарство дать теб…

‘Твоя, быть можетъ, правда, что дни придутъ, когда

‘Племенъ враждеюныхъ распря угаснетъ безъ слда,

‘Литва-жъ и Нмцы будутъ чтить Бога одного….

‘Дожить я не хотлъ-бы до времени того,

‘Но злобу, что пылаетъ въ груди моей огнемъ,

‘Мечемъ бы доказалъ я, иль острымъ топоромъ,

‘Какъ встарину, бывало, когда я ихъ разилъ….

‘О, спятъ мои собратья въ тиши своихъ могилъ!

‘Они бы разсказали, клянусь костями ихъ,

‘Извдали ли Нмцы всю силу рукъ моихъ?

‘Ихъ кровь струить любилъ я… О, если бъ мочь была,—

‘Опять вражда, какъ прежде въ душ бы ожила…

‘Но это битва съ равнымъ, гд бьется вражья рать,

‘А беззащитныхъ стыдно злодйски убивать.

‘Мы сами постыдимся жестокости своей,—

‘На нашей чести пятна останутся отъ ней….

‘Честь края дорога мн, въ ней гордость и моя:

‘Для ней не мало крови и пота пролилъ я,

‘Ее, какъ старый воинъ, я свято чтить готовъ..

‘Не таковы понятья у божіихъ жрецовъ.

‘Не надвать имъ шлемовъ, подъ стрлы не идти,

‘Но связанную жертву лишь къ алтарю вести,

‘Чтобъ жреческую алчность насытить поскорй!…’

Блеснули искры гнва изъ старческихъ очей,

И въ лобъ себя ударилъ онъ мощною рукой:

‘Клянусь, не допущу я Литвы позоръ такой,

‘Чтобъ сгинулъ беззащитный какъ Марти намъ велитъ.

‘Взоръ юноши отвагой воинственной горитъ….

‘Теперь его убить намъ — позоръ, а на войн

‘Героя побдивши, честь принесемъ стран!’

XII.

Старикъ то утихаетъ, то рчь въ его устахъ

Полна огнемъ, а Эгле, въ волненьи и слезахъ,

Колна преклоняетъ предъ Лютасомъ съ мольбой:

—‘Спаси его отъ казни! въ немъ явится герой!

‘Какимъ и ты, о старецъ, былъ въ юные года!

‘Литв надежнымъ другомъ онъ станетъ навсегда!

‘Никмъ не побдимый самъ покоритъ онъ всхъ!’

Тутъ вырвался у старца невольно горькій смхъ:

—‘Несчастная! мечтою безумной ты полна….

‘Кто знаетъ, что найдетъ въ немъ родная сторона?…

‘Быть можетъ, онъ съ дружиной въ намъ явится опять

‘За Нманомъ убійства кровавыя свершать,

‘Сжигать жилища наши и убивать дтей…

‘Но, нтъ! Литва могуча! не справиться имъ съ ней!’

Старикъ вздохнулъ и что то тихонько ей шепнулъ,

Въ очахъ у ней сквозь слезы лучъ радостный блеснулъ,

На неба сводъ, на Нманъ ей Лютасъ указалъ,

Знать, узника спасенье несчастной общалъ.

XIII.

Уже высоко солнце по небесамъ плыветъ,

У всхъ на лицахъ въ замк тревоги мрачный гнетъ,

Хранитъ молчанье Маргеръ, угрюмъ и грустенъ онъ,

Съ утра тревожно Эгле глядитъ на небосклонъ,

Какъ будто измряя путь солнца остальной….

Какъ тихо день проходитъ медлительной чредой!…

Задумчивъ старый Лютасъ и головой трясетъ,

Вс въ замк — жены, дти,— блуждая взадъ — впередъ,

Порою какъ-то странно на рыцаря глядятъ,

И будто съ злымъ предвстьемъ, нердко долгій взглядъ

Слдитъ за нимъ упорно…. но въ лицахъ у людей

Не видно непріязни,— печали слдъ скорй….

Дивится онъ: что въ замк случилось? Отчего

Вс смотрятъ такъ печально и робко на него?

Литвины-же, встрчаясь, спшатъ скорй уйти,

Какъ будто не желая бесду съ нимъ вести?

А, впрочемъ, мало дла до всхъ до нихъ ему….

Его одна лишь дума тревожитъ: почему,

Нарушивши обычай благочестивый свой,

Дочь князь не ходила сегодня въ лсъ святой?

Такъ молока не жаждетъ въ часъ корма алчный змй,

Какъ плнникъ жаждалъ взора возлюбленной своей…

Не отгадала-ль пламя любви его она?

Не занята-ль работой? Иль, можетъ быть, больна?

Не дикимъ-ли Литвиномъ,— да будетъ проклятъ онъ! —

Предъ нманской богиней огонь любви зажженъ,

Такъ цлый день томился Рансдорфъ въ душ своей.

И онъ страдалъ — кто знаетъ? — страдалъ еще больнй,

О, да! несчастно сердце, когда его язвятъ

Духъ мрачный недоврья, ревнивыхъ мыслей адъ!

XIV.

Вотъ скрылось солнце… вечеръ… обычною порой

По валу бродитъ рыцарь… а тамъ топоръ святой

Жрецы ужъ отточили и пламя разожгли.

Стемнло… кто-то въ бломъ виднется вдали.

Вперяетъ рыцарь очи… то стройный женскій станъ

Скользитъ, какъ-бы украдкой, тропинкой сквозь бурьянъ,

Вотъ ближе, ближе… Боже! предъ плнникомъ — она!…

Краснетъ… хочетъ молвить… но, силы лишена,

Едва собралась съ духомъ…. ‘О, рыцарь молодой!

‘Бги, бги скоре!… побгъ устроенъ твой…

‘Препятствій нтъ… чрезъ Нманъ… туда… черезъ кусты,

‘Бги скорй, несчастный!.. Не то погибнешь ты!…’

Взявъ за руку Рансдорфа, бжитъ она стремглавъ,

Какъ серна молодая… то втви разобравъ,

То черезъ камень прыгнувъ:— ‘Спши, спши, скорй!..’

Дыханье отъ волненья прерывисто у ней

Въ очахъ сверкаетъ пламя трепещущимъ лучемъ

И то блднетъ два, то вспыхнетъ вся огнемъ….

Рансдорфъ, спша за нею, не знаетъ ничего:

Какая ждетъ опасность… куда ведутъ его….

Лишь одного хотлъ-бы, чтобъ дни и годы шли,

А онъ бжалъ бы съ нею — хотя на край земли.

XV.

Подъ снью старой ольхи ихъ старый Лютасъ ждалъ,

Входъ въ мрачную пещеру у ногъ его зіялъ.

Изъ-подъ кореньевъ ольхи отваленъ камень былъ —

И въ темный ходъ подземный отверстіе открылъ,

Какъ будто адской бездны въ разверзнутый тайникъ,

Спустясь туда, воскликнулъ торжественно старикъ:

‘Рансдорфъ! Минута эта великая свята!

‘Клянись своею врой и именемъ Христа,

‘Хотя пришлось-бы жизнью и волей заплатить,

‘Ненарушимо тайну про этотъ ходъ хранить!

‘Жрецы тебя въ закланью ждутъ въ замк въ этотъ часъ,

‘Тебя-жъ спасти отъ смерти поклялся я и спасъ!.

‘Вотъ путь подземный, близко онъ въ Нману ведетъ,

‘Твой конь тамъ на прибрежьи, тебя тамъ лодка ждетъ,—

‘Чрезъ Нманъ живо къ краю додешь своему,

‘Но поклянись не выдать на свт никому

‘Ходъ потаенный!’

Рыцарь склонился головой:

‘Клянусь Христомъ, клянусь я Маріею святой!

‘Поклявшись, крестоносецъ не можетъ обмануть….

‘О, Эгле, дорогая! прощай! здорова будь!

‘Возьми вотъ этотъ крестикъ… въ немъ — Богъ мой, и порой

‘Надъ нимъ Рансдорфа вспомни!’

И рыцарь молодой

Ушолъ подземнымъ ходомъ во слдъ за старикомъ.

Одна оставшись, Эгле поникнула челомъ,

Свободне вздохнула, и долго, слезъ полна,

На Нманскія волны вперяла взоръ она,

Пока обвялъ втеръ пылавшій ликъ у ней,

И жреческое пнье достигло до ушей.

Пснь третья.

Въ большой Мальбургской зал сбирается совтъ:

Сквозь рядъ широкихъ оконъ струится солнца свтъ

На каменныя плиты, на фрески по стнамъ,

На сонмы крестоносцевъ, собравшіеся тамъ,

Играетъ и златится на рыцарскихъ плащахъ,

На свтлой стали шлемовъ, на блещущихъ броняхъ.

Вс рыцари, какъ братья, одинъ костюмъ у нихъ.

По одному покрою плащи и латы ихъ,

Со шлемовъ вьются перья на всхъ, какъ на одномъ,

Не сходны только лица въ характер своемъ:

Тутъ загорлый обликъ съ сдою бородой,

Румянцемъ богатырскимъ облитый, какъ зарей,

Тамъ блдныя ланиты и мягкія черты

Распущенность и нга въ нихъ ярко разлиты,—

Легко жрецовъ разврата и Вакха въ нихъ узнать,

Тамъ строго сжаты губы, суровости печать

Видна въ поникшемъ взор, на лик испитомъ,

Кто дышетъ фанатизмомъ, кто ярымъ ханжествомъ,

Но ни одно лицо здсь и ни одн черты

Не носятъ христіанской любви и чистоты.

Нтъ, рыцари остыли давно уже душой

Къ примрамъ патріарховъ, что встарь въ земл Святой

Къ болящимъ поспшали на первый ихъ призывъ,

Святой Маріи Дв оружье посвятивъ

И о Христ ревнуя, на хлб — до вод,

Хранили пилигримовъ, спасали ихъ въ бд,

Къ безпомощнымъ и слабымъ съ рукой спасенья шли,

Съ Арабами воюя въ степяхъ Святой земли.

Теперь Господня гроба монахъ не стережетъ,

Но въ княжеской столиц спокойно жизнь ведетъ,

Въ служеніи священномъ свой мечъ онъ закалилъ

И съ жадностію когти въ чужое запустилъ,

Надъ Пруссіей и Польшей и смежною Литвой,

Съ угрозою подъявши и мечъ, и крестъ святой.

Тщеславіе безъ мры и жадность безъ конца

Привольно свили гнзда подъ рясой чернеца.

Кто долженъ по обту уничиженнымъ быть,

Тотъ хочетъ гордой силой царей превосходить

И къ золоту и власти объялъ его порывъ,

Въ немъ Сердце жгучей жаждой и страстью распаливъ.

II.

По залу льются волны нестройныхъ голосовъ:

Изъ отдаленныхъ замковъ, земель и городовъ,

Епископы, комтуры, собрались безъ числа

И ждутъ сюда изъ Польши монаршаго посла.

Пріхалъ папскій нунцій, съ апостольскимъ письмомъ,

И цезарскій посланникъ, чтобъ съ польскимъ королемъ

Уладить несогласья изъ-за границъ земли,

Что въ рыцарств не мало хлопотъ произвели.

По залу крестоносцы толпятся и снуютъ,

Комтуры межъ собою вполголоса ведутъ

Бесду о трактатахъ, о разныхъ ихъ статьяхъ,

О сил правъ церковныхъ, о цезарскихъ правахъ,

О томъ, какіе сроки опредлилъ законъ

Для права на владнье по давности временъ,

Теперь съ монархомъ Польскимъ есть важный споръ одинъ:

Кому должны достаться Куява и Добжинъ?

Другіе разговоры идутъ у молодыхъ —

О рыцарскихъ турнирахъ кипитъ бесда ихъ,

Одинъ хвастливо кажетъ венеціанскій мечъ,

Другой про очи двы ведетъ съ восторгомъ рчь.

О первенств въ безстыдств тамъ жаркій споръ у всхъ,

И вслдъ разгульной псни звучитъ нахальный смхъ.

III.

Тмъ временемъ герольды ужи вступили въ залъ —

Прибытія магистра торжественный сигналъ.

Открылись настежъ двери, затихнулъ шумъ кругомъ,

И старецъ, удрученный боями и трудомъ

Вошелъ, какъ скромный рыцарь, подъ панцыремъ простымъ,

Магистра аттрибуты выносятъ передъ нимъ:

И мечъ, и крестъ великій! Всмъ поклонился онъ,

Отвтивши на общій почтительный поклонъ.

Магистерское кресло онъ занялъ за столомъ,

Колна преклонили комтуры вс кругомъ.

Монахъ, раскрывши требникъ, сталъ медленно читать

Молитвы, призывая Господню благодать,

Прося Святаго Духа, чтобъ откровенья свтъ

Излилъ Онъ благотворно на рыцарскій совтъ.

О, горькое глумленье! у рыцарей въ сердцахъ

Давно ужъ и безслдно исчезъ Господень страхъ.

Нтъ! благодати неба въ убійствахъ и въ крови

Безбожными устами напрасно не зови!

Теодоръ Альтенбургскій магистромъ восемь лтъ,

Съ тхъ поръ какъ въ санъ верховный избралъ его совтъ,

Онъ больше духомъ браннымъ, чемъ Божьимъ, вдохновленъ,

И орденскую славу въ бояхъ возвысилъ онъ.

Но тщетенъ блескъ побды надъ головой того,

Кто славныя скрижали правленья своего

Передъ лицемъ потомства и сверстниковъ своихъ

Кропитъ невинной кровью, клеймитъ измной ихъ.

Могучій графъ Теодоръ! воинственной герой!

Угаснетъ и померкнетъ внецъ блестящій твой!

Кмъ кровь дтей жестоко подъ Гнзномъ пролита,

Кто въ Калиш расхитилъ сокровища Христа,

Кто для корысти имя Господне осквернилъ,

Кто съ Шамотульскимъ въ сдлку коварную вступилъ,

Кто возбудилъ Сарматовъ (неслыханный злодй!)

Продать и господина, и миръ земли своей —

Воинскимъ лавромъ тшетно украситъ онъ чело,

Проклятіе навки надъ нимъ уже легло.

Ни цезарь, ни собранье имперскихъ всхъ князей,

Ни папа самъ не снимутъ его съ главы твоей!

IV.

Но вотъ обрядъ молитвы обычный совершенъ,

Уже магистръ великій возслъ на Княжій тронъ,

Вкругъ на скамьяхъ дубовыхъ совтники сидятъ,

А рыцарство за ними въ обширный стало рядъ,

Съ толпой оруженосцевъ и свитою пажей.

Отъ польскаго монарха вс ждутъ они встей:

Съ войной иль съ миромъ посланъ властителемъ своимъ

Мельштынскій славный рыцарь, Янъ Леливита къ нимъ?

У входной двери стражи парадные стоятъ,

По манію магистра вс стройно встали въ рядъ,

Снаружи конскій топотъ, гулъ по мосту идетъ,

И гости прізжаютъ, сбираясь у воротъ.

Вотъ звукъ трубы герольда раздался громовой,

И славный Леливита разубранъ, какъ на бой,

Толпой пажей и юныхъ Сарматовсь окруженъ,

Со спущеннымъ забраломъ вступаетъ, тихо онъ

Торжественной походкой чрезъ цлый залъ идетъ,

И грамату монарха магистру подаетъ.

Поднявъ забрало, гордо склонился онъ челомъ,

Свободы благородной печать лежитъ на немъ,

По смлымъ взорамъ видно, по облику чела,

Что мужественно сердце у гордаго посла,

Страна-жъ его богата, король его силенъ,

И не съ мольбой покорной сюда явился онъ.

На мечъ спокойно руку посланникъ положилъ,

Обвелъ собранье взглядомъ, въ раздумьи закрутилъ

Свои усы густые и, молча, въ сторон

Сталъ ожидать отвта въ глубокой тишин.

Почти два года въ Польш на трон Казиміръ,

Котораго Великимъ по смерти назвалъ міръ.

Родъ доблестный Локетка стяжалъ почетъ людской,

Держа бразды правленья надъ Пястовой страной.

Онъ, при отц, ребенкомъ, съ войною сталъ знакомъ,

Въ Добжин отличился, Коспяны взялъ потомъ,

Съ тхъ поръ и крестоносцы знакомы были съ нимъ,

И былъ герой сарматскій не мало ими чтимъ.

Но зная, что Ловетокъ въ могил опочилъ,

У юнаго-жъ орленка еще немного силъ,

Монахи, вроломно чело свое поднявъ

Возстали: кто-жъ отмститъ имъ за нарушенье правъ?

Кто? Въ Кротов лишь мальчикъ да женщина, совтъ

Изъ дряхлыхъ собранъ старцевъ, весьма преклонныхъ лтъ,

Сосдніе князья же, завистливо и зло

Ликуя, что Польши растетъ враговъ число

Примкнули къ крестоносцамъ, съ враждою къ Полякамъ,

Король Венгерскій, Чешскій и съ ними цезарь самъ,

Все христіанство словомъ въ лиц вождей своихъ,

Возстало на Сарматовъ, и кто же былъ за нихъ?

Какой ихъ ждалъ союзникъ съ пріязненной рукой?

Одинъ Господь лишь въ неб да мечъ ихъ боевой!

VI.

Магистръ, окончивъ чтенье, посланіе сложилъ,

И къ старцу рчь такую посланникъ обратилъ:

‘Магистръ высокомощный и рыцарство! со мной

‘Король мой и владыка привтъ прислалъ вамъ свой,

‘И Господа онъ молитъ, чтобъ щедро Царь царей

‘Васъ надлилъ — и счастьемъ, и милостью Своей!

‘Причемъ напоминаетъ недавній вамъ трактатъ,

‘Что Добжинъ и Куява не вамъ принадлежатъ.

‘Подъ Пловцами разбиты при старомъ корол —

‘Не сами ль предложили вы миръ моей земл?

‘Не тысячу ли гривенъ серебряныхъ тогда

‘Намъ общалъ вашъ орденъ? И что же? Ни слда

‘Отъ этихъ общаній и не было, и нтъ

‘Гд-жъ рыцарское слово? Гд рыцарскій обтъ?

‘Когда же вами будетъ исполненъ долгъ святой,

‘Что требуетъ и нунцій, что собственной рукой

‘Въ апостольскомъ посланье самъ папа подтвердилъ?

‘Ршительно спросить васъ король мн поручилъ.

‘Къ тому-жъ солдаты ваши свирпою ордой

‘Границы наши грабятъ, смущаютъ ихъ покой.

‘И въ городахъ, и въ селахъ тревожно все вокругъ:

‘оставлены ремесла, бросаетъ пахарь плугъ,

‘На нивахъ запустнье, разогнаны стада

‘А разв скорбь народа для короля чужда?

‘Не даромъ же корона горитъ надъ нимъ свтло,

‘Не даромъ же, внчая монаршее чело,

‘Архіепископъ мромъ священнымъ умастилъ

‘И мечъ, покрытый славой, властителю вручилъ,

‘Мечъ Хробрыхъ, Кшивоустыхъ. Еще недавно онъ

‘Въ десниц у Ловетка такъ храбро закаленъ

‘И такъ побдоносно подъ Пловцами блестлъ….

‘О, рыцари! онъ, врно, заржавть не усплъ!

‘Но, санъ вашъ уважая, король державный мой

‘Тогда наднетъ только свой панцырь боевой,

‘Когда вы, явной спесью заставивъ вынуть мечъ,

‘Апостольскимъ велньемъ ршитесь пренебречь

‘Поэтому, недавно, пріявъ посольскій санъ,

‘Нашъ Краковскій епископъ, изъ Слунца, славный Янъ,

‘Къ апостольскому трону былъ посланъ королемъ

‘И жалобы на муки, гоненья и погромъ,

‘На все, чмъ вы терзали Поляковъ безъ конца,

‘Повергъ владык церкви, какъ сынъ къ стопамъ отца.

‘Отецъ же христіанства къ намъ благосклоненъ былъ

‘И къ стонамъ угнетенныхъ вниманіе склонилъ.

‘Онъ на гоненья наши съ участіемъ воззрлъ

‘И шлетъ своихъ прелатовъ въ полуночный предлъ.

‘Посланники же папы, въ достоинств судей,—

‘Прелатъ Петръ Амиценьскій, Герардъ из Титулей,

‘Отъ папы должной властью вполн облечены,

‘По жалобамъ законнымъ ршенье дать должны,

‘И, защитивши Польшу, отдать въ ея удлъ

‘Чмъ орденъ крестоносцевъ неправо завладлъ.

‘Уже легаты въ Польш и въ настоящій часъ

‘Провозглашаютъ папой объявленный приказъ:

‘Для выслушанья тяжбы на судъ явиться вамъ

‘Въ Мазурскую столицу, въ Варшаву, чтобы тамъ

‘Ршенье состояться законное могло.

‘Судъ въ Август назначенъ на первое число

‘И такъ монархъ со мною привтствіе вамъ шлетъ

‘И къ сказанному сроку на папскій судъ зоветъ,

‘Чтобъ самъ магистръ великій явился предъ судомъ,

‘Иль выслалъ полномочье съ довреннымъ лицомъ.

‘Нашъ споръ пускай разсудитъ самъ Богъ на небесахъ,

‘Бартольдъ же Рациборскій, мужъ свдущій въ правахъ,

‘Изложитъ нашу тяжбу, какъ требуетъ законъ,

‘Обсудитъ за и противъ ее со всхъ сторонъ,

‘И примемъ нерушимо, съ покорною главой,

‘Мы всякое ршенье, что дастъ Отецъ Святой.’

VII.

Окончилъ рыцарь, старецъ въ отвтъ сказалъ ему:

‘Шляхетный Леливита! монарху своему

‘Скажи, что судъ единый нашъ орденъ признаетъ,

‘Гд только мечъ судьею, куда труба зоветъ,

А тщетнымъ пререканьямъ, безъ мры и конца

‘Мы утруждать не любимъ святйшаго отца.

‘Но если это нужно, то пусть на этотъ зовъ

‘Два доблестныхъ народа, какъ двое мужиковъ,

‘Изъ-за пустаго слова или клочка полей,

‘Въ ихъ мелкой тяжб просятъ вниманія судей.

‘Признаемъ и исполнимъ мы панскій приговоръ,

‘Пусть баккалавры ладятъ межъ рыцарями споръ!

‘Покорнымъ сыномъ церкви нашъ орденъ былъ всегда,

‘И онъ не отречется отъ папскаго суда.

‘Глубоко знаетъ Божій и цезарскій законъ

‘Іаковъ изъ Арнольда, и пусть изложитъ онъ

‘Права на обладанье всей нашею землей,

‘Что лживо вы зовете насильемъ отнятой.

‘Не думайте-жъ, однако, что судъ какой-нибудь,

‘Вамъ на владнья церкви дастъ право посгнуть.

‘Что отдано намъ Богомъ, иль доблестнымъ мечемъ,

‘И цезарь намъ, и церковь порукой служатъ въ томъ.

‘Надъ христіанскимъ міромъ во всхъ его странахъ

‘Глава — Нмецкій цезарь въ святыхъ своихъ правахъ,

‘И я, монахъ смиренный, и славный твой король

‘Покорныхъ лишь вассаловъ предъ нимъ играемъ роль

‘А Пруссія, Поморье, Кунява и Добжинъ,

‘Что взялъ въ Литв нашъ орденъ, какъ церкви врный сынъ,

‘Все добытое внов, иль въ давней старин,

‘Не наше достоянье, а цезаря вполн.

‘А такъ какъ онъ владнья, добытыя войной,

‘Всегда Господней церкви приноситъ въ даръ святой,

‘То мы, подобно слугамъ иль ключникамъ простымъ,

‘Церковныя имнья заботливо хранимъ.

‘Кто-жъ посягнуть на эти владнія дерзнетъ,

‘Проклятіе Господне путь на того падетъ!

‘Проклятье-жъ это, грянувъ, надъ чьимъ-нибудь челомъ,

‘Не разршится даже самимъ святымъ Петромъ….

‘Хотлъ бы съ вами въ мир остаться я вполн,

‘Но собственная совсть еще дороже мн.

‘Обременять проклятьемъ души не стану я.

‘Достойный Леливита! рчь кончена моя.’

Умолкъ, посланникъ смлый и гордый то блднлъ

Отъ сдержаннаго гнва, то снова весь горлъ.

За мечъ все это время держась, рука посла

Его сжимала гнвно, какъ будто приросла

Къ чеканной рукояти, какъ будто мечъ стальной

Мгновенно засверкаетъ въ рук могучей той:

Но рыцарь, посдевшій въ совт и войн,

Зналъ мирный долгъ посольства и сознавалъ вполн,

Что гнвъ тому мятежный оказывать нейдетъ,

Кто мирно втвь оливы въ рук своей несетъ.

И такъ, скрывая бурю въ душевной глубин,

Хотя сверкали очи, и ликъ пылалъ въ огн,

Съ привтливой улыбкой онъ тихо далъ отвтъ:

‘Магистръ великомощный! для насъ различья нтъ,

‘Оружьемъ или мирно, свершится правый судъ,

‘Зачмъ же Божье имя мшать коварно тутъ?

‘Ужели вроломствомъ и алчнымъ грабежомъ

‘Служить пристойно церкви, завщанной Христомъ?

‘Король могучій польскій, что доблестно царитъ,

‘У цезаря въ вассалахъ, какъ вы, не состоитъ.

‘А если и стучится, почтивъ Христа законъ,

‘Въ апостольскія двери благочестиво онъ,

‘То вы не возымйте пустыхъ, напрасныхъ грезъ,

‘Что мечъ его на вки къ ножнамъ своимъ приросъ….

‘Теперь позвать къ суду васъ — обязанность моя,

‘И вамъ перчатку бросить пока не воленъ я,

‘Но если сами вызвать хотите вы грозу,

‘То скоро я иное посольство привезу’….

VIII.

‘Согласны, храбрый рыцарь, согласны мы во всемъ,

‘На вызовъ королевскій охотно мы идемъ,

‘На судъ святой, церковный весь орденъ нашъ готовъ

‘Съ перомъ или съ оружьемъ предстать на первый зовъ.

‘Повсюду Божій рыцарь пойдетъ не трепеща,

‘Нигд не убоится ни права, ни меча

Сказалъ Рудольфъ Саксонскій, изъ всхъ комтуровъ онъ

Старйшій былъ и славой воинской вознесенъ,

Онъ отъ монаршей крови велъ родъ старинный свой

И звался Альтенбурга могучею главой,

Но духомъ зла враждебнымъ его бы звать скорй,

Что раздуваетъ пламя раздора межъ людей:

‘Богъ — Леливита молвилъ — судья всхъ длъ людскихъ

‘И истинныхъ укажетъ онъ рыцарей своихъ:

‘Кмъ воля пресвятая усерднй почтена,

‘Кто ревностне вры сажаетъ смена.

‘Великому магистру, вождю и старшин,

‘Я съ миромъ и пріязнью все передалъ вполн.

‘Творите, какъ угодно! свободны вы во всемъ!

‘Король хоть жаждетъ мира — не молитъ васъ о немъ.

‘Когда-жъ войны хотите, вина на васъ падетъ

‘Прощайте крестооносцы!’

И славный Янъ идетъ

Съ толпой оруженосцевъ, со свитою своей,

Забрало опустивши, среди своихъ пажей.

По залу смутный говоръ во слдъ за нимъ ростетъ,

Къ нему и въ непріязни невольный скрытъ почетъ:

Чтить преступникъ самый величіе готовъ,

А честь и благородство смиряетъ и враговъ

Со знаменемъ ли мира, съ воинскимъ ли мечемъ,

Почтится доблесть даже отъявленнымъ врагомъ.

IX.

Ушли и крестоносцы за рыцаремъ вослдъ

Магистръ великій началъ съ комтурами совтъ:

‘Извстія плохія! подумавъ онъ сказалъ,

‘Какой, Рудольфъ достойный, ты мн совтъ бы далъ?

‘Ужель предъ цлымъ свтомъ мн слабость оказать!

Отдать Добжинъ съ Куявой, да къ нимъ приплату дать!

‘Что скажетъ христіанство? что скажутъ вс князья,

‘Когда ршенье папы попру небрежно я?

‘Куда ни обратимся, куда не бросимъ взглядъ,—

‘Вс къ нашей слав злобой и завистью кипятъ,

‘Что намъ пришлось колосья, имъ плевелы срывать,

‘И стоитъ Бенедикту Двнадцатому дать

Лишь знакъ, чтобы Британцевъ и Галловъ хищный рой

‘И вс народы въ мір на насъ пошли войной.

‘Смшно проклятье папы, но наша гибель въ немъ….

Скажи мн, князь, какого ты мннія о томъ?’

‘Отецъ, Рудольфъ отвтилъ, простой совтъ я дамъ:

‘Подъ снью стнъ церковныхъ должно укрыться намъ,

‘И чрезъ отца Арнольда дать рыцарю отвтъ,

‘Что достоянье церкви нарушить власти нтъ,

‘Что Добжинъ и Куява ужъ въ Божескихъ рукахъ,

‘Что ихъ вернуть мшаетъ намъ преступленья страхъ.

‘Пускай беретъ ихъ силой — виновенъ будетъ самъ….

‘А если папа въ гнв,— и тутъ есть выходъ намъ:

‘Поступки наши полны святою чистотой:

‘Мы служимъ христіанству съ неврными борьбой,

‘Проститъ охотно папа намъ всякую вину,

‘Лишь поскорй съ Литвою ты объяви войну

‘Прекрасныя тамъ земли, ихъ скоро покоримъ

‘Въ замнъ земель, быть можетъ, что Польш отдадимъ,

‘Не мало крестоносцы въ Литв пріобртутъ.

‘Когда-жъ легаты папы насъ вызовутъ на судъ,—

‘При всемъ желаньи нашемъ не сможемъ мы предстать,

‘Въ святомъ бою смиряя языческую рать,

‘А въ жалобахъ Поляковъ увидитъ папа вздоръ

‘И къ намъ еще съ престола привтный кинетъ взоръ.

‘Вотъ все’.

— ‘Отецъ! прекрасный намъ князь совтъ даетъ’,

Тутъ Фридрихъ изъ Эльблонга замтилъ въ свой чередъ,—

‘Съ правдивымъ мнньемъ князя согласенъ я вполн:

‘Намъ нужно утвердиться въ литовской сторон,

‘О, чтобъ Сарматамъ спси убавить, я клянусь —

‘Не пощажу и крови, мечемъ не поскуплюсь!

‘Быть можетъ, длу много и самъ я помогу,—

‘Я о Литв извстья дать важныя могу.

‘Когда весной прошедшей я край литовскій жегъ

‘Съ несмтнымъ нашимъ войскомъ и вдоль, и поперегъ

‘Когда почти подъ Вильномъ стояла наша рать,

‘Мы маленькую крпость не въ силахъ были взять.

‘Когда, стоптавши нивы, мы села пережгли

‘И все опустошили, гд только не прошли,

‘Когда весь край предъ предъ нами отъ страха трепеталъ,—

‘Одинъ лишь замовъ Пулленъ преградою возсталъ

‘На берегахъ Пунялы и Нмана, врагамъ

‘Тла бойцевъ безъ счета оставили мы тамъ,

‘А на поляхъ прибрежныхъ, бля кости ихъ

‘И до сихъ поръ напрасно ждутъ мстителей своихъ,

‘Но Маргеръ, предводитель языческой орды,

‘Вкушать не долго будетъ побдъ своихъ плоды:

‘На дняхъ, бжавъ изъ плна литовскаго домой,

‘Вернулся Рансдорфъ Варнеръ, мой рыцарь молодой,

‘Весь въ ранахъ, полумертвый: на пол битвы онъ

‘Былъ Маргера стараньемъ отъ смерти воскрешонъ,

‘Былъ осужденъ къ закланью на жертвенникъ боговъ,

‘Но спасся, будто чудомъ, изъ западни враговъ,

‘У Маргера въ невол онъ цлый мсяцъ жилъ,

‘И вс дорожки въ замк и ходы изучилъ.

‘Хотятъ иль нтъ Литвины, а замокъ ихъ падетъ,

‘Когда къ побд врной Рансдорфъ насъ поведетъ.

‘Надъ Нманомъ же ставши тамъ твердою ногой,

‘Легко мы завладемъ и остальной Литвой!

‘Наврядъ Ольгердъ изъ Вильна, изъ Троцна князь Кейстутъ

‘Отъ нашего вторженья тогда ее спасутъ.

‘Вотъ — съ Нмана извстья. Вели, отецъ святой,

‘Чтобъ возгласили трубы сигналъ войны съ Литвой!

‘Ручаюсь и, лишь только достигнетъ онъ до ней,—

‘Обильна будетъ жатвв для рыцарскихъ мечей.

‘Тамъ почву солнце съ неба давно уже печетъ,

‘А перезрвшій колосъ жнецовъ крестовыхъ ждетъ.’

Воинственный Рудольфа и Фридриха совтъ

Въ душ магистра встртилъ сочувственный отвтъ.

Подумавши немного, онъ знакъ рукою далъ,

И вотъ, хорунжій главный къ стопамъ его припалъ.

‘Пускай сейчасъ объявятъ воззваніе къ войн,

‘А знамя боевое пусть вывсятъ въ окн!

‘Негодованье папы мы этимъ усыпимъ,

‘И пусть враги не скажутъ, что мы лниво спимъ.

‘Когда же край литовскій къ намъ въ руки попадетъ,

‘Дитя — король сарматскій другое запоетъ,—

‘Забудетъ про побды и прежніе года,

‘А Добжинъ и Куяву оставитъ навсегда….

‘Теперь идите съ Богомъ!’

Совтъ выходитъ вонъ,—

И самъ магистръ великій оставилъ свтлый тронъ.

Уже пустетъ зала, а боевой сигналъ

Торжественно на башн Мальбургской прозвучалъ.

Солдаты жадно ловятъ извстіе войны,

А граждане и церкви маститые сыны

Толпятся съ любопытствомъ, вопросъ на всхъ углахъ

Что значитъ, трубный призывъ? И носится въ толпахъ

Извстье, съ быстротою проникшее въ народъ,

Что снова на неврныхъ произошелъ походъ.

XI.

Три рыцаря крестовыхъ полночною порой

Ждутъ смны караула у башни угловой,

Смолистый факелъ свтитъ, мерцая по стнамъ

На шлемы и оружье, развшанныя тамъ

На лица крестоносцевъ, сидящихъ за столомъ,

И на рога воловьи, налитыя виномъ.

Здсь изъ роговъ воловьихъ иль турьихъ пьютъ вино

Обычай у Литвиновъ заимствованъ давно

Межъ рыцарей ведется веселый разговоръ:

‘Рансдорфъ! замтилъ старшій,— очей неврныхъ взоръ

‘Тебя должно быть сглазилъ,— такъ смутенъ и угрюмъ,

‘Среди бесды нашей ты полонъ мрачныхъ думъ,

‘Какъ Гарпократъ безмолвенъ, ни словъ, ни рчи нтъ,

‘Какъ будто на Литв ты далъ святости обтъ….

‘Конечно, плнъ въ чужбин не веселитъ людей —

‘И голодно, и скучно жить между дикарей….

‘Однако же,— быть можетъ, ты находилъ у нихъ

‘Медъ ковенскій старинный, красотокъ молодыхъ,

‘А при такихъ утхахъ и сердцу веселй

‘И даже на чужбин проходятъ дни быстрй,

‘Притомъ, не все же дурно, я думаю, въ Литв!

‘Хотя въ святомъ писаньи, въ какой-то тамъ глав

‘И сказано, что будто, обилье благъ земныхъ

‘Назначено отъ Бога для христіанъ однихъ.

‘Литвинъ, однакожъ, дикій, не врящій въ Христа,

‘Пьетъ медъ, который годенъ и рыцарямъ въ уста.

‘Въ краю же, окруженномъ лсами и водой,

‘Сгоритъ отъ чернобровой красавицы иной….

‘А ты, Рансдорфъ, я знаю, не отвернешься ты

‘Отъ полнаго бокала и женской красоты….

‘Пусть грянетъ громъ Перкуна надъ годовой моей,

‘Дай Богъ лишь воду Вислы мн пить до гроба дней,

‘Когда не отгадалъ я, что ты на сердц скрылъ

‘И если на Литв ты проказъ не натворилъ….

‘Ну, не стыдись…. все это пылъ юности живой….

‘Вильгельмъ, его ты понялъ, замтилъ тутъ другой,—

‘Его поймала въ сти литовская краса,

‘Но на Литв сыграла любовь съ нимъ чудеса:

‘Онъ полонъ чувствъ небесныхъ къ владычиц своей,

‘Готовъ Перкуномъ клясться и чтить святыхъ ужей,

‘Изъ всхъ боговъ и смертныхъ, со всей ихъ красотой,

‘Лишь Маргерову дочку онъ любитъ всей душой:

‘Алтарь богин Эгле въ Мальбург хочетъ онъ

‘Вознесть, благоговейнымъ къ ней чувствомъ увлеченъ,

‘Подъ кровлею одною онъ мсяцъ съ нею жилъ,

‘Но не сказалъ ей слова и сердца не открылъ.

‘Лишь издали предъ нею благоговлъ онъ тамъ

‘А тутъ ей въ честь возноситъ хвалебный фиміамъ

‘И слушай: для Рансдорфа костеръ ужъ былъ готовъ,

‘И чуть не сталъ онъ жертвой языческихъ боговъ,

‘Какъ вдругъ явилась Эгле, взволнована, блдна,

‘И, за руку схвативши влечетъ его она

‘Подземнымъ, тайнымъ ходомъ чрезъ горы за собой,

‘Отъ гибели спасая, а рыцарь скромный мой

‘Такъ сердцемъ был взволнованъ, что въ робости своей

‘Лишь четырьмя словами пораспрощался съ ней

‘И въ челнок литовскомъ отправился домой.

‘Ее не обнялъ даже?’ — ‘Ахъ, что ты! грхъ какой!….

Сказалъ Вильгельмъ со смхомъ,— ‘о юноша! ей, ей!

‘Тамъ вдоволь насмются учтивости твоей….

‘А если бы объ саксонскій князь узналъ,—

‘Его благоволенье на вкъ ты потерялъ…

‘Команду-жъ надъ стрлками, которой ты достигъ,

‘Поврь мн, юный Рансдорфъ, отнимутъ въ тотъ же мигъ….

‘Надулъ комтуръ Эльблонгскій магистра не шутя,

‘Что ты отважный рыцарь…. нтъ ты еще дитя!

‘Съ подобною любовью немного ты найдешь….

‘Не дурны трубадуры и самъ Платонъ хорошъ,

‘Но въ жизни эта святость нелпа и смшна,

‘Точь въ точь копье безъ стали, иль кубокъ безъ вина….’

XII.

‘О, братья! всликнулъ Рансдорфъ, горящій бросивъ взглядъ,

‘Не оскверняйте чуувства, которымъ я объятъ!

‘Мн-ль, голову покрывши монашескимъ внцомъ,

‘Святой обтъ изрекши предъ Божьимъ алтаремъ,—

‘Мн-ль о любви взаимной язычницу молить

‘И сердце съ некрещенной литвинкою длить?

‘Не знаю я…. но сердце отрадно бьется вновь,

‘И душу освящаетъ та чистая любовь…

‘Но въ тяжкое злодйство, въ ужасную вину

‘Мн Богъ поставитъ, если пойду я на войну,

‘Командуя стрлками… Чистъ буду я душой,

‘Неся пожаровъ пламя и грозный мечъ съ собой,

‘Неся туда погибель и разрушенья адъ,

‘Гд — плнный непріятель — я принятъ былъ, какъ братъ!?

‘Гд, будто какъ роднаго, народъ меня любилъ.

‘Гд Лютасъ плъ мн псни, а храбрый князь кормилъ,

‘Гд крестоносца Эгле прекрасная спасла,

‘Ему открыла сердце и руку подала?

‘Не человкъ, а демонъ пролить ршится кровь

‘3а лучшій даръ на свт! хлбъ, псни и любовь!

‘Нтъ, воевать съ Литвою я, нмцы, не хочу!

‘Мой лукъ я изломаю, мой панцирь истопчу…

‘Но для Литвы не буду предатель и злодй,—

‘Хотя и избранъ княземъ въ число его вождей…

‘Боюсь я… но не смерти, не голову сложить,

‘Но Маргеръ можетъ взглядомъ предателя убить,

‘Иль разорвется сердце, что такъ въ груди горитъ,

‘Иль Богъ небеснымъ громомъ злодя поразитъ!..

‘Скажите же магистру: я смертной казни жду…

‘Онъ властенъ… на Лятву же измной не пойду!’

Такъ молвилъ юный Рансдорфъ, со вспыхнувшимъ лицомъ,

И взоръ его орлиный заискрился огнемъ,

Вздымалась грудь подобно клокочущей волн…

‘Вильгельмъ! страшись глумиться надъ тмъ, что свято мн:

‘Пускай стократно выше и умъ, и возрастъ твой,

‘Теб перчатку брошу я съ вызовомъ на бой,

‘Пускай стократно ловче владешь ты мечомъ,—

‘Извдаешь ты силу въ порыв огневомъ!’

XIII.

Тутъ всталъ Вильгельмъ и выпилъ бокалъ спокойно свой.

‘Безумецъ благородный! не горячись, постой!

‘Есть предъ тобой дорога, ты путь найдешь одинъ,

‘Какъ рыцарь, и влюбленный, и церкви врный, сынъ:

‘Веди стрлковъ нмецкихъ въ литовскіе лса,

‘Крестъ или мечъ тамъ, врно, окажутъ чудеса.

‘Когда ты любишь Эгле, устрой, чтобы она

‘Крещеніемъ Христовымъ была оснена.

‘Возьмите замокъ Пулленъ, и надо всей Литвой

‘Пусть мощно вознесется Господень крестъ святой.

‘Тебя магистръ великій тамъ княземъ утвердитъ,

‘А папа отъ обтовъ охотно разршитъ,

‘Тамъ со своею Эгле счастливо заживешь,

‘И именемъ Христовымъ ты душу ей спасешь,—

‘Какъ ране отъ смерти спасла тебя она,’

Вильгельмъ окончилъ, выпилъ еще бокалъ вина. ,

И вышелъ, такъ какъ смны урочный часъ пробилъ:

А Рансдорфъ впалъ въ раздумье и голову склонилъ.

Чело его то меркнетъ, то ясно и свтло:

Знать сердце то воскреснетъ, то дрогнетъ тяжело,

Знать въ немъ надежды небо, или сомнній адъ,

Надъ нимъ то ангелъ детъ, то демоны парятъ.

И молвилъ онъ, въ ладоняхъ сжалъ лобъ горящій свой,

‘Господь иль адскій демонъ ведутъ меня на бой?

‘Несу Литв я счастье иль гибель и бду?

‘Воспряну ли до неба иль въ бездну упаду?’

Пснь четвертая.

Рожденная въ туманахъ въ приморской сторон,

Грозна порою туча въ небесной вышин,

Когда неукротимый полётъ свершая свой,

Рокочетъ въ страшномъ гнв съ угрозой роковой,

Змящимся перуномъ въ лсную чащу бьетъ

И молніи потоки изъ грозной пасти льетъ,

Куда-жъ крыломъ поветъ, сверкнувъ очами, тамъ

Зловщій дымъ пожара встаетъ ужъ къ небесамъ.

Она въ безумномъ бг все низвергаетъ въ прахъ,

Что встртитъ — Божью церковь и хаты въ деревняхъ.

Предъ ней бгутъ и зври, и стаи вольныхъ птицъ,

А человкъ трепещетъ, распростираясь ницъ.

Но взор къ странамъ балтійскимъ Литвинъ тревожный шлетъ,

Когда черне тучи толпа враговъ идетъ.

Сіянье ихъ оружья небесныхъ стрлъ грознй,

Не такъ ужасны вихри съ ихъ яростію всей:

Отъ нихъ ни хлбъ на нивахъ, ни села, ни лса,

Ни старецъ сдовласый, ни двица-краса,

Ни въ пеленахъ младенецъ, ни мужъ, подъявшій щитъ,

Не скроется, предъ ними ничто не устоитъ.

Есть ножъ у нихъ для старцевъ, огонь для мирныхъ хатъ,

Для двъ, во имя Божье, крещенье и развратъ.

А для бойца-Литвина, что въ битв съ ними смлъ,—

Зминое лукавство и градъ горючихъ стрлъ.

Они во имя Божье льютъ кровь людей ркой…

Спаситель христіанскій! Какъ полонъ Ты враждой!

II.

Съ крышъ деревенскихъ слышенъ зловщій крикъ совы.

Вотъ, войско крестоносцевъ уже въ поляхъ Литвы!

Для смерти будетъ жатва богата и легка:

Безчисленны, громадны нмецкія войска.

Дружинъ ужасныхъ десять проходятъ чередой,

Знаменъ великихъ десять надъ каждою толпой,

Ихъ панцыри за милю сверкаютъ и горятъ,

Блестящія ихъ копья и молнію затмятъ.

Гудятъ, какъ громъ далекій, копыта ихъ коней,

А трубы адскихъ стоновъ ужаснй и звучнй.

Когда-жъ умолкнутъ трубы, смшавшись пополамъ,

Звучитъ псаломъ Давида съ разгульной псней тамъ.

А алчности безбожной нечистый демонъ злой

Соединилъ кощунство съ молитвою святой.

Плащъ блый у магистра весь золотомъ обшитъ,

Его сопровождаетъ начальниковъ синклитъ.

Предъ нимъ знаменоносецъ съ хоругвью боевой:

На ней, на бломъ пол, крестъ вышитъ золотой.

Онъ на кон ретивомъ предъ свитою своей,

Изъ рыцарей прізжихъ за нимъ толпа гостей,

Нмецкіе бароны и графы и князья

Сюда стеклись, покинувъ далекія края,

Для счастія и выгодъ, для славы боевой,

Иной изъ-за добычи готовъ идти на бой,

Иль совсти нечистой чтобъ голосъ заглушить,

Обты покаянья здсь хочетъ совершить.

Въ земляхъ — Германской, Галльской, въ Британской сторон

Монахи возбуждаютъ съ неврными къ войн,

Охотно разршая того во всхъ грхахъ,

Кто насаждаетъ вру въ языческихъ краяхъ.

А тотъ, кто пламя Знича угаситъ, врно тотъ

И полное прощенье, и небо обртетъ.

Язычниковъ же сотню убивъ иль взявъ въ полонъ.

Христа и Богоматерь къ себ преклонитъ онъ.

И такъ въ рядахъ крестовыхъ становятся князья,

Надежду на спасенье въ душ своей тая.

Теперь Бельгійскій Немуръ стоитъ въ рядахъ бойцовъ

И храбрый Ганнебергеръ, князь съ рейнскихъ береговъ,

И Людвигъ Бранденбургскій, удльный князь, съ собой

Ведутъ войска большія, идя въ Литву войной.

Гостей желанныхъ орденъ радъ отъ души принять

И вороновъ сзываетъ грудь у Литвы терзать,

Въ нее ихъ клювы вонзятся глубоко,

Но скалы этой груди пробить имъ не легко.

III.

Валятъ громады войска, нигд конца имъ нтъ,

Вонь конныя дружины одна другой во слдъ,

Эльблонга и Торуни и Гданьска силы тутъ,

Швейцарцы и Славяне наемные идутъ,

Стрлковъ нмецкихъ быстрый проносится отрядъ,

Здсь и таранъ могучій, и мдныхъ пушекъ рядъ.

Недавно новый способъ нашли стрлять огнемъ,

Литва недавно только провдала о томъ,

А нмцы, взявъ на помощь могущество громовъ,

Уврены въ побд надъ воинствомъ враговъ.

Межъ воиновъ магистра найдутся у иныхъ

Ручные самопалы съ сокрытымъ громомъ въ нихъ,

Но мало огнестрльный снарядъ пока знакомъ,

А лучше управляютъ стрлою и копьемъ,

И общимъ уваженьемъ окружены пока

Стрлковъ Эльблонгскихъ бравыхъ старинныя войска.

IV.

Рансдорфъ, ихъ предводитель тмъ саномъ облеченъ

Въ надежд, что Литвиновъ разбить суметъ онъ,

Что, зная и языкь ихъ, и весь литовскій бытъ,

Онъ Пуллена твердыни врне покоритъ.

Оставшись вренъ клятв, что Лютасу онъ далъ,

Онъ никому о ходахъ подземныхъ не сказалъ,

Хранилъ онъ, какъ святыню, обязанность свою —

Доврію Литвиновъ не измнить въ бою,

Поклялся въ благодарность за ихъ радушный кровъ,

Что нивы ихъ не стопчетъ, не тронетъ ихъ домовъ,

Что поселянъ не тронетъ средь мирныхъ ихъ полей,

Что пощадитъ и старцевъ, и женщинъ, и дтей.

Онъ свершилъ предъ Богомъ въ душ обтъ такой,

Святое причащенье принялъ передъ войной,

Но не смотря, что душу молитвой укрпилъ,

Что на войну онъ посланъ по вол старшихъ былъ,

И хоть война за вру всхъ войнъ была святй,

Но чувствовалъ онъ бремя на совсти своей,

Когда-жъ его дружина, развеселясь порой,

Затянетъ псню хоромъ, съ отвагой удалой,

Когда веселый говоръ межъ бравыхъ удальцовъ,

Онъ, головой поникши, безмолвенъ и суровъ…

Какъ предъ судомъ преступникъ, онъ блденъ и угрюмъ,

А на чел уныломъ печать сокрытыхъ думъ.

Коня лишь въ нетерпньи онъ шпорою кольнетъ,

Какъ будто вихремъ въ поле умчался впередъ,

И лишь одна надежда тайкомъ паритъ надъ нимъ,

Что съ Эгле онъ подышетъ хоть воздухомъ однимъ,

Но съ радостью сердечной едва-ли, тотъ знакомъ,

Кто детъ къ дому милой не другомъ, а врагомъ,

Кто, вмсто дружелюбныхъ подарковъ и цвтовъ,

Зажечь надъ нею пламя ужасное готовъ,

Кто изготовилъ стрлы каленыя свои

На гибель и на горе родной ея семьи,

Кто надъ ея святыней и отчею главой

Занесъ топоръ кровавый и мечъ свой роковой…

Такой любовникъ — извергъ, позорище людей,

Онъ не любовь — кощунство таитъ въ груди своей…

Въ сознаніи, что детъ какъ будто на разбой,

Рансдорфъ свой мечъ хватаетъ отчаянной рукой,

Чтобъ имъ злодя сердце пронзить въ себ самомъ,

Но вра, что отъ дтства хранится свято въ немъ,

Надеждой озаряетъ отчаянія тьму,

Что къ вчному спасенью путь предстоитъ ему,

Что онъ, какъ рыцарь Божій, за вру въ бой идетъ,

Что онъ враговъ Христовыхъ, язычниковъ попретъ,

И чрезъ него увидть предвчный свтъ должны

Враги Твои, Спаситель, кромшной тьмы сыны!

Что въ идолахъ литовскихъ нечистый духъ силенъ,

Что Зничъ изъ адской искры въ Литв воспламененъ.

А кто во имя Божье кумировъ посрамитъ,

Ихъ капища низвергнетъ и въ прахъ испепелитъ,

Тотъ будетъ святъ, низринувъ исчадья адскихъ силъ,

Какъ встарь святый Георгій, что змія побдилъ.

Но мысль одна святая всхъ мыслей въ немъ сильнй,

Какъ рыцарь, какъ влюбленный, онъ весь отдался ей.—

Чтобъ ликъ прекрасной Эгле крестомъ былъ осненъ….

Тогда въ сіяньи чистомъ достоинъ будетъ онъ,

Небесъ, что видитъ нын она въ одной мечт

И ангеловъ, которыхъ сестра по красот….

О, это будетъ счастья блаженная пора!

Обтъ расторгнетъ папа ему мечемъ Петра,

Она же — христіанка, причастна небесамъ,

Ему такъ точно ручку подастъ, идя во храмъ,

Какъ нкогда въ тотъ страшный и вмст сладкій мигъ,

Когда костеръ кровавый литовскій жрецъ воздвигъ,

Но на лиц прекрасномъ не блдность и не страхъ,

А радость разольется, зардвшись на щекахъ….

Тогда начнется счастья блаженная весна!

Въ такихъ мечтаньяхъ Рансдорфъ пришпорилъ скакуна

И вскрикнулъ: ‘Эй, дружина! подъ Пулленъ поспшимъ!’

Но конь, уколотъ шпорой, подъ всадникомъ лихимъ

Всталъ на дыбы, споткнулся и на землю упалъ,

Но стремя подъ ногою наздникъ удержалъ,

Всей силой вздернулъ трензель — и конь ужъ на ногахъ.

Дружина поздравляетъ, столпившись впопыхахъ,

Что такъ благополучно ихъ вождь спасенъ судьбой,

Но старые солдаты качаютъ головой.,

Сдой Вильгельмъ тихонько товарищу шепнулъ:

‘Глотка вина два года я лучше-бъ не хлебнулъ,

‘Чмъ увидать предъ битвой паденіе коня….

‘Не доброе предвстье! страшитъ оно меня….

‘Вождь юный, на погибель онъ избранъ, можетъ быть,

‘И самъ погибнуть можетъ, и войско погубить!

‘Что на Литв мы встртимъ — кровь или старый медъ?

‘Эй, выпьемъ-ка, дружина, и веселй впередъ!’

Изъ кожанаго мха наполнивъ рогъ виномъ

Онъ выпилъ и понесся, запвши съ удальствомъ.

Дружина, также выпивъ, за нимъ запла вслдъ,

Но и въ вин, какъ видно, веселья что-то нтъ….

А псня замираетъ все тише, и слабй,

И эхо горъ литовскихъ угрюмо вторитъ ей.

VI.

Литва, какъ муравейникъ, среди полей кишитъ,

По нивамъ псня жницы веселая звучитъ,

Въ лсахъ повсюду звуки охотничьихъ роговъ,

Въ священной рощ гимны и пніе жоецовъ,

Щебечутъ пташки рзво въ небесной синев,

А боевые кони пасутся на трав.

Взнуздайте же не медля, сдлайте ихъ скорй,

Кто дорожитъ свободой и жизнію своей!

Кто чтитъ святыню храмовъ, хранитъ дтей покой,

Пускай приложитъ ухо, скорй къ земл сырой.

Пускай отвтитъ втеръ и черный дымъ вдали,

Что значитъ гулъ далекій изъ глубины земли?…

Зачмъ, какъ будто туча, затмили свтъ дневной

Тьмы вороновъ, отвсюду слетвшись надъ Литвой?

Пускай скорй бросаютъ покой лсовъ и хатъ,

И мирный рогъ охоты воинскимъ замнятъ.

Пускай осмотрятъ луки, натянутъ тетивы,

Пускай отточатъ копья скорй сыны Литвы,

И поспшатъ отважно, сомкнувшись въ дружный рядъ,

Въ ту сторону, откуда тьмы вороновъ летятъ!

Тамъ, можетъ быть, въ засад иль въ битв — съ грудью грудь,—

Удастся вражью силу прогнать иль покачнуть.

О, не пускайте только враговъ въ свой край родной,

Гд беззащитно хатки стоятъ въ глуши лсной,

Гд скрыты ваши боги лишь зеленью дубовъ,

Лишь подъ защитой женщинъ, да слабыхъ стариковъ,

Гд безмятежны семьи въ безпечности своей,

Гд въ колыбелькахъ дти, да жницы средь полей!…

Литвинъ! Литвинъ! погибнутъ твой отчій домъ и родъ,

И не копьемъ, такъ горемъ твой врагъ тебя убьетъ!

Когда на пол брани не сложишь рукъ своихъ,

То скоро обезсилитъ отчаяніе ихъ….

Исчадья Вельзевула въ понятьяхъ Нмцевъ вы,

Для нихъ святое дло избить народъ Литвы….

Въ плащахъ, съ крестами, гости у васъ въ родномъ краю

На вкъ оставятъ память ужасную. свою.

На смерть и на погибель будь, селянинъ, готовъ

И мечъ, и пламя скоро траву твоихъ луговъ

Обрызнутъ кровью старцевъ, и женщинъ, и дтей:

И пчелка въ мирномъ уль, и конь среди полей,

Все ляжетъ отъ пожара, стлы или меча!

Все, все до мелкой пташки, что вьется, щебеча!

VII.

Ужъ край литовскій грабятъ нмецкія бойцы,

А бдные селяне, какъ слабые птенцы,

Что коршуна завидвъ высоко въ небесахъ,

Подъ крылышко родимой ютятся второпяхъ,

Спшатъ, бгутъ отвсюду, миль на десять кругомъ,

Стекаясь въ замокъ Пулленъ, пріюта ищутъ въ немъ,

Гостепріимно Маргеръ впускаетъ въ замокъ ихъ….

Рыбацкихъ лодокъ десять и челноковъ большихъ,

Вдоль Нмана роднаго пустились въ рыбный ловъ,

Чтобъ прокормить пришельцевъ и женщинъ, и жрецовъ,

Намолотили хлба для нихъ запасъ большой,

Воловъ полсотню тучныхъ пригнали на убой,

Заваренъ крпкій алусъ и наготовленъ медъ.

Князь Маргеръ точно также готовъ кормить народъ….

Какъ, по словамъ прізжихъ изъ отдаленныхъ странъ,

Та птица за морями,— извстный пеликанъ,—

Что грудь свою нердко расклевываетъ самъ

И отдаетъ на пищу ее своимъ птенцамъ.

Такъ точно храбрый Маргеръ хотлъ бы накормить

Народъ своею грудью, и кровью напоить,

Съ нимъ радъ онъ подлиться и хлбомъ, и душой,

Для счастья и спасенья Литвы своей родной.

Пускай же къ замку Пулленъ стремится вражья рать!

Давно ужъ крестоносцевъ готовы тамъ принять,

Тамъ много натесали изъ камня топоровъ,

Давно тамъ острыхъ копій запасъ уже готовъ,

Уже каменьевъ кучи тамъ на стнахъ лежатъ

Для раздробленья грудей, закрытыхъ сталью латъ.

Тамъ вызжаны кони, и бгъ извданъ ихъ,

Да и героевъ также не мало удалыхъ….

А если Нмцы въ поле Литвиновъ побдятъ,

То въ Пулленской твердын высокихъ башенъ рядъ

Защитой остаются да потаенный ходъ,

Ни хитростью, ни силой ихъ Нмецъ не возьметъ,

Дозоры врной стражи не дремлютъ по стнамъ,

И чутокъ, словно соколъ, отважный Маргеръ самъ.

А подъ землею Марти и страшный богъ живутъ,

И если силъ не хватитъ — найдутъ спасенье тутъ,

Возьметъ и самый замокъ пусть вражая орда,—

Съ Поклюсомъ и Перкуномъ поборется тогда….

На божій перуны, на градъ литовскихъ стрлъ

Пусть врагъ идти ршится, когда настолько смлъ!

И если мужъ литовскій сробетъ предъ врагомъ,

То женщина пришельцевъ забрызжетъ кипяткомъ!…

VIII.

Такъ Маргеръ замокъ Пулленъ заран укрпилъ,

Но, какъ отецъ, мученья онъ страшныя таилъ!

Когда нмецкій рыцарь изъ плна убжалъ,

Что было въ сердце Эгле — все Маргеръ отгадалъ…

И мысль отцу и князю ужасная пришла,

Что дочь его родная измнницей была.

Онъ вспыхнулъ, будто къ Нмцамъ, къ ней местью огневой,

И, грозный мечъ поднявши дрожащею рукой,

Уже пролить ршился свою родную кровь,

И вмст съ сердцемъ вырвать преступную любовь….

Но опустились руки едва увиделъ онъ,

Какъ взоръ безмолвной Эгле былъ грустью омраченъ:

Въ отцовскомъ сердц жалость проснулась въ тотъ же мигъ,

Когда мученья Эгле онъ тайныя постигъ,

Несчастную съ любовью прижалъ къ груди своей,

Простилъ ей скорбь, и самъ же скорблъ душою съ ней.

‘Бдняжка ты, бдняжка! подумалъ онъ, грозна

‘Боговъ кара, и ждетъ тебя она,

‘Земли и неба кара склонилась надъ тобой,

‘О, Эгле! я, отецъ твой, я собственной рукой

‘Тебя вести обязанъ на жертвенный костеръ,

‘Когда тебя постигнетъ небесный приговоръ!’

IX.

А приговоръ небесный, какъ громъ внезапно палъ:

Воочію предъ Марти богъ грознвй ада всталъ,

Какъ спасся крестоносецъ, вщунье онъ открылъ,

И грозное ршенье ей гнвно объявилъ,

Когда же крови двы, покорной божеству,

Возжаждала вщунья, чтобы спасти Литву,

И смывъ ея безчестье, избавить отъ грозы,—

Не дрогнулъ Маргеръ, даже не проронилъ слезы,

Взялъ за руку онъ Эгле, и молвилъ: ‘дочь моя,

‘Увы, тебя отъ смерти спасти не въ силахъ я!

‘Похитила ты жертву изъ подъ ножа жрецовъ,

‘И Поклюсъ, въ лютомъ гнв, ко всей Литв суровъ,

‘Не навлекай же горя и бдъ на край родной!

‘Я знаю, что страдаешь ты юною душой,

‘Но ты вооружила боговъ на небесахъ,

‘А воля ихъ священна,— отчизна въ ихъ рукахъ.

‘Тобою жертва смерти преступно спасена,

‘Сама за то въ возмездье ты умереть должна…

‘Я вождь Литвы,— отецъ твой,— не отвращу я взоръ,

‘Самъ отточу топоръ я, самъ разожгу костеръ.

‘Итакъ, да совершится велніе боговъ,

‘Чтобъ на Литв подобныхъ вдали грховъ!

‘Ужаснй нтъ злодйства предъ небомъ и землей,

‘Какъ связь литовской двы съ врагомъ страны родной!…

‘При томъ же врагъ на горе и гибель намъ спасенъ:

‘Вернется онъ для мщенья, придетъ глумиться онъ….

‘Литвины! вотъ приказъ неотмнимый вамъ:

‘Хотя бы самъ рыдалъ я, ломалъ бы руки самъ,

‘Вы Эгле отведете въ темницу подъ запоръ,

‘Пока не совершится надъ нею приговоръ,

‘И къ ней дозволяйте входить вы никому,

‘Хотя-бъ и я молилъ васъ… мн даже самому!

‘И горе, если, сжалясь, допуститъ кто-нибудь

‘Къ ней хоть отца родного на мигъ одинъ взглянуть!

Такъ молвилъ Маргергъ, грозенъ въ ршеніи своемъ,

Какъ будто не болло стальное сердце въ немъ,

Чело нахмуривъ, мрачно онъ опустиъ глаза,

И изъ очей орлиныхъ не брызнула слеза.

И шумъ, и говоръ въ замк, въ которомъ былъ покой,

Едва вмститься можетъ гостей несмтный рой,

И всадниковъ, и пшихъ везд толры снуютъ,

Обтесываютъ камни Литвины тамъ и тутъ,

Для топоровъ и копій, для стрлъ и молотковъ:

Оружіи древнйшихъ и варварскихъ вковъ.

Почтенные же старцы, сбираясь на совтъ,

Припоминаютъ войны и битвы давнихъ лтъ,

Обстругиваютъ древки для бердышей стальныхъ,

Владть оружьемъ учатъ героевъ молодыхъ,

А сдовласый Лютасъ, всхъ старше по годамъ,

Какъ юноша — повсюду летаетъ здсь и тамъ,

Не смолкнетъ на минуту его громовый кликъ.

Накинулъ волчью шкуру навыворотъ старикъ,

Онъ шапкою мохнатой, медвжьею прикрылъ

Свою главу сдую и крпко закалилъ

Топоръ свой позабытый, извданный въ бояхъ,

И точитъ мечъ, отерши на сталь насвшій прахъ.

Усы его сдые, съ косматой бородой,

Надъ мхомъ отливаютъ сребристою волной,

Его руки изсохшей, въ безсиліи на дняхъ

Надъ гуслями дрожавшей, теперь могучъ размахъ,

Теперь онъ тяжкій камень подниметъ безъ труда,

И горе лбу, въ который намтится тогда!

Въ оцпенвшемъ старц проснулся юный пылъ,

Звукъ трубный въ немъ отвагу былую разбудилъ,

Подъ броней распрямилась согнутая спина,

А къ сердцу теплой крови прихлынула волна.

Такъ Нманъ, обмеревшій подъ ледяной корой,

Воскреснувъ въ новой жизни весеннею порой,

Съ кипящей пной валы крутитъ въ водоворотъ

И о песчаный берегъ волной гремучей бьетъ.

А старца прежде мутный и потускнвшій взглядъ,—

Теперь Перкуна, будто въ ней молніи горятъ,—

Сверкаетъ издалека и, словно полный чаръ,

Вселяетъ въ самыхъ робкихъ энергію и жаръ.

—‘Впередъ, Литва! кричитъ онъ,— по башнямъ, по валамъ!

‘Чтобъ не послали предки своихъ проклятій вамъ,

‘Чтобъ цло, невредимо спасти дтей своихъ!

‘Ужъ вражій мечъ, смотрите, надъ колыбелью ихъ….

‘Чу!… вотъ псаломъ нмецкій донесся по рк.

‘Вонъ дымъ уже пожарный чернетъ вдалек

‘Взгляните-ка, налво, къ Пунальскимъ берегамъ:

‘Уже штандартъ магистра, бля, вьется тамъ!

‘Смотрите, за штандартомъ полковъ несмтный рядъ,

‘Какъ золотыя искры, щиты у нихъ горятъ….

‘Литва! Литва! къ оружью! встрчай своихъ гостей!

‘Все Нмана прибрежье ихъ трупами усй!

‘Къ оружію! пусть каждый хоть одного сразитъ:

‘Въ нмецкой каждой груди зминый ядъ сокрытъ!

XI.

Раздался этотъ призывъ, звуча какъ будто громъ,

И десять трубъ воинскихъ отвтило кругомъ,

А по оврагамъ всюду и по раздолью нивъ

Ихъ эхо огласило, угрюмо повторивъ.

За Нманомъ не слышенъ уже напвъ другой:

Гармоніи церковной звучитъ тамъ мрный строй,

И, въ тактъ латинской псни, несмтные полки

Изъ лса выступаютъ къ прибрежію рки,

Штандартъ магистра блый всхъ впереди, потомъ

Ганнеберсера знамя, и гербъ его на немъ,

Вонъ изъ-за темныхъ сосенъ и елей, и дубовъ

Дружины замелькали, какъ пестрый радъ цвтовъ,

Шеломами сверкая и сталью боевой,

И стали передъ замкомъ, какъ бы стальной стной,

Исписанной крестами: у каждаго бойца

Со знаменіемъ крестнымъ плащъ блый. Безъ конца

Раскинулся широко враговъ воинскій станъ,

Тамъ всюду, какъ на старомъ кладбищ христіанъ,

Читаютъ смерть Литвины и цлятся, стрлой

Кресты пронзать стараясь и въ битв роковой

О помощи взывая къ богамъ своимъ роднымъ,

Съ глумленьемъ, о, Спаситель, надъ знаменьемъ Твоимъ!

XII.

Но отъ бойницъ литовскихъ, отъ башенныхъ вершинъ

Несется къ крестоносцамъ украдкой вздохъ одинъ:

То Эгле передъ казнью, на смерть осуждена,

Еще надежды смутной и призрачной полна,

Сквозь узкое окошко изъ башни виденъ ей

Станъ рыцарей въ простор наднманскихъ полей,

Съ пеленокъ ненавидть она привыкла ихъ,

Проклясть бы ихъ хотла… но молится за нихъ…

Напрасно хочетъ сердце къ своимъ богамъ вознесть:

Крестъ — божество Рансдофа… въ немъ врно сила есть….

И простонала Эгле, свободу давъ слезамъ:

‘О, боги наши! слишкомъ жестоки вы къ людямъ!

‘Въ внц своемъ терновомъ, и на крест распятъ,

‘Богъ крестоносцевъ броситъ мн милостивый взглядъ

‘Спасетъ меня отъ смерти и башни сокрушитъ

‘Моей души страданья отрадно исцлитъ…

Да будетъ крестоносцевъ благословенъ приходъ!

‘Увижу я Рансдорфа, и онъ меня спасетъ!..

‘О, да! чмъ мн погибнуть, какъ травк подъ косой,

‘Я убгу съ Рансдорфомъ далеко въ край другой,

‘Подъ власть Христову — къ Нмцамъ, въ заморскіе края,

‘Боговъ Литвы забуду, отца оставлю я…

‘Безумье! что сказала!.. О, боги! что же вы

‘Перуномъ не сразите преступной головы?

‘Не прекратите жизни, что для меня мила,

‘И сердце съ гршнымъ чувствомъ не вызжете до тла?

‘Я — дочь твоя, отецъ мой! Гд-жъ духъ отважный мой?

‘Ужели трепещу я предъ жертвою святой

‘Для счастія отчизны? Что-жъ возроптала я!

‘Зачмъ сама съ собою въ борьб душа моя?

‘Рансдорфъ! Ты врагъ отчизны! скорй же погибай…

‘Нтъ! лучше сгибнетъ Эгде и весь Литовскій край!

‘Литовскіе ли боги, иль т, что Нмцы чтутъ,—

‘Которые сильне,— Рансдорфа да спасутъ!

‘Въ комъ милосердья мало, да будетъ проклятъ тотъ:

‘Того признаю богомъ, кто счастье намъ пошлетъ!’

Такъ Эгле вся борьбою мучительной полна:

То дико проклинаетъ, то молится она,

То броситъ наземь крестикъ, то вдругъ къ устамъ прижметъ,

Пока въ изнеможеньи безъ чувства упадетъ.

XIII.

А за ркой, изъ чащи, гулъ раздается, тамъ

Стучитъ топоръ нмецкій по соснамъ и дубамъ:

Валятся, какъ герой, сраженныя мечемъ,

Съ угрюмымъ шумомъ ели столтныя кругомъ,,

Гудитъ лсное эхо, какъ какъ туча надъ ркой,

Испуганныя птички, покинувъ кровъ лсной,

Надъ замкомъ съ громкимъ крикомъ кружатся въ небесахъ,

Спша Литв повдать и скорбь свою и страхъ.

А боги, оставляя священный свой пріютъ,

Проклятія глухія злодямъ съ втромъ, шлютъ.

Вкругъ замка, гд бывало царилъ святой покой,

Тысячезвучный говоръ, зловщій, роковой.

Тревожно стадо птичекъ испуганныхъ летитъ,

Валясь, грохочутъ сосны, топоръ по нимъ стучитъ,

Ржутъ вони крестоносцевъ, трубить сигнальный рогъ,

И шумный, слитный говоръ надъ вражьимъ станомъ легъ.

Въ поляхъ и надъ ркою, и въ сумрак лсовъ,

Едва поспетъ эхо за тьмою голосовъ,

Въ нестройный гулъ сливая ихъ наскоро, бгомъ,

Одно лишь повторяетъ: разгромъ! разгромъ! разгромъ!

За каждой павшей елью, везд встрчаетъ взглядъ

Толпящихся нестройно враговъ, или отрядъ,

Уже готовый къ бою, вооруженный весь.

Ряды палатокъ блыхъ встаютъ то тамъ, то здсь.

По зелени цвтами пестретъ рядъ знаменъ,

Зоветъ уже къ обдни походной церкви звонъ,

И колокольчикъ мдный лишь зазвонилъ, кругомъ,

Мгновенно все замолкло: шумъ, голоса и громъ,

И звуки трубъ воинскихъ, и въ стан за ркой

Повсюду повсюду воцарились молчанье и покой.

А птички, ободрившись при полной тишин,

Надъ самыми шатрами кружатся въ вышин,

И жалобно щебечутъ, ищутъ тамъ и тутъ,

Знакомыя знакомыя деревья и гнздъ родной пріютъ.

Съ вершины вала Маргеръ бросаетъ гнвный взглядъ,

Предъ нимъ вдали знамена мелькаютъ, и блестятъ

Надъ Нманомъ и копья, и латы, и щиты,

Уже тамъ бревна тешутъ, и вяжутъ ихъ въ плоты,

Чтобъ въ замокъ перебраться по нманскимъ волнамъ.

А встрча ужъ готова непрошенымъ гостямъ —

Имъ кипятокъ наваренъ, и пнится давно,

Немало и каменьевъ для нихъ припасено.

Враговъ ни ихъ шеломы, ни латы не спасутъ,

Ихъ кипятокъ обваритъ, ихъ камни расшибутъ.

Топоръ же изощренный литовскаго бойца

Размахомъ богатырскимъ ударитъ въ ихъ сердца.

Уже нацливъ луки, Литвины по валамъ

Лишь знака ожидаютъ, межъ ними Маргеръ самъ:

Глазами измряетъ онъ Нманъ предъ собой.

‘А! какъ злоди близко разбили лагерь свой!,.

‘Пустите-ка въ гостинецъ имъ стрлъ пернатыхъ градъ,

‘До нихъ подарки наши, наврно, долетятъ…’

Самъ натянулъ при этомъ онъ свой дубовый лунъ,

Когда вдали раздался вдругъ колокола звукъ,

И все въ мгновенье ока притихло за ркой,

Отрядъ передній Нмцевъ, уже готовый въ бой,

Склонился… знать молитва. Вотъ посреди вождей,

Идетъ магистръ великій, со свитою своей,

Въ походный храмъ, что выше другихъ палатокъ сталъ,

Магистра въ ту жъ минуту Литовскій князь узналъ:

Нацлился, наврно, въ мгновенье бы убилъ,

Но дрогнуло въ немъ сердце, и лукъ онъ опустилъ.

‘Нтъ! вскрикнулъ онъ, — постойте! Нтъ, не стрляйте въ нихъ,

‘Покамстъ не окончатъ они молитвъ своихъ…

‘Они къ земл припали: но небо насъ храни,

‘Не бьемся мы съ ихъ съ ихъ Богомъ, какъ съ нашими они….

‘Надясь, что дружна вн выстрловъ, отъ насъ

‘Враги не ожидаютъ удара въ этотъ часъ,

‘Нтъ, было бы безчестно — напасть на нихъ!..’ И вотъ

Князь Маргеръ съ этимъ словомъ лукъ на землю кладетъ

И, преклонивъ колна, благоговйно самъ

Возноситъ онъ молитву усердную къ богамъ.

И стала на мгновенье такая тишь кругомъ,

Что слышенъ звукъ малйшій въ молчаніи нмомъ.

А вотъ и солнце ярко блеснуло изъ-за тучъ,

Знать, Богъ, молитвамъ внемля, шлетъ благовстный лучъ.

XIV.

Вотъ эхомъ отозвался вокругъ въ лсной глуши,

Нмецкій рогъ нежданно въ торжественной тиши,

Во-слдъ другой завторилъ, и сто роговъ потомъ,

Зарокотавши разомъ, издали дикій громъ.

Вотъ двинулись съ прибрежью вс полчища враговъ,

Уже спустили десять по Нману плотовъ,

Ихъ чуть не затопляя, спшатъ на нихъ войска.

На каждомъ вьется знамя. Спокойная рка

Запнилась отъ веселъ, въ волненіе пришла

И быстро крестоносцевъ несмтныхъ понесла.

Нацлились Литвины и, подъ дождемъ ихъ стрлъ,

Глубокій Нманъ кровью нмецкой зааллъ,

Стонъ пораженныхъ Нмцевъ до Пуллена достигъ,

И въ Нманъ сотни труповъ свалилось въ тотъ же мигъ.

Гребцы спшатъ всей силой и веселъ, и багровъ

Рка кипитъ, плоты ихъ у самыхъ береговъ

Съ проклятьемъ крестоносцы пустили тучу стрлъ:

Литвиновъ крикъ ужасный и надъ валомъ пролетлъ,

Посыпались ихъ трупы съ Пуняльской стороны,

Свалились въ глубь рчную съ высокой крутизны,

И закипвшій Нманъ угрюмо заплескалъ,

Какъ будто бы низверглись въ него обломки скалъ.

XV.

Плоты уже подплыли къ прибрежіямъ крутымъ,

Но берега высоки, и труденъ доступъ къ нимъ.

А на верху Литвины грозятъ съ своихъ валовъ,

И градъ каменьевъ тяжкихъ обрушиться готовъ,

Но князь Саксонскій храбро взбирается впередъ,

Неустрашимо смерти на встрчу онъ идетъ.

За нимъ дружины лезутъ отважно по валамъ,

Разносятся ихъ крики далеко по лсамъ.

Уже до половины взошли на крутизны,

Уже отъ стрлъ литовскихъ они защищены,

Но вотъ на скользкомъ камн, насколько было силъ,

Въ объятья смерти Лютасъ — Рудольфа охватилъ

И такъ объ землю бросилъ могучею рукой,

Что словно застонала сталь брони боевой,

И молотомъ такъ сильно ударилъ князя онъ,

Что панцырь у Рудольфа издалъ дрожащій звонъ.

Но, съ ловкостью зминой вскочивши въ мигъ одинъ,

Воспрянулъ князь отважный и, прежде чмъ Литвинъ

Могъ ожидать, такъ страшно, мечемъ его хватилъ,

Что Лютасъ палъ, лишившись сознания и силъ.

Въ усиліи послднемъ еще рванулся онъ,

Друзья къ нему на помощь спшатъ со всхъ сторонъ:

Но тутъ Рудольфъ Саксонскій далъ знакъ своимъ стрлкамъ —

‘Взять старика,— быть можетъ, онъ пригодится намъ,

‘Извстны ходы въ замк ему наврняка,

‘Пусть Рансдорфъ хорошенько разспроситъ старика,

‘Пока совсмъ у дда не помутился взглядъ,

‘Покамстъ душу черти не потащили въ адъ.

‘Пускай онъ тамъ подъ пыткой разскажетъ предъ вождемъ

‘О ходахъ, о лазейкахъ, ну, словомъ, обо всемъ…’

Лишь княжеской команды раздался громкій крикъ,

Какъ въ тужъ минуту схваченъ солдатами старикъ,

Они бгутъ съ добычей, кладутъ ее въ челнокъ,

Хотя струями крови старикъ почти истекъ,

Но словно ястребъ когти, онъ руки протянулъ,

И одного изъ Нмцевъ въ глубь Нмана швырнулъ.

Сознанія лишившись, палъ на руки гребцовъ,

И что-то шепчетъ, бредя, про бой и про враговъ.

XVI.

Ужъ валъ во власти вражьей, и вотъ уже на немъ

Зіяютъ жерла пушекъ и грозный стеноломъ:

Ужасный громъ раздался, и гулъ пошелъ въ горахъ,

Хотя отважный Маргеръ враговъ приводитъ въ страхъ,

Со стнъ воинскимъ кликомъ, но въ грохоте громовъ

Неслышимо смолкаетъ его могучій зовъ.

А что-жъ бойцы Литвины?.. О, ихъ немного тутъ…

Притомъ все это мирный, къ сох привыкшій людъ:

Онъ наобумъ стрляетъ, роняетъ онъ копье,

И грудью кроетъ стну,— но не спасетъ ее…

Вотъ грянулъ залпъ изъ пушекъ, какъ адскій страшный громъ,

И полстны упало, разсыпавшись кругомъ…

Еще минута… если не дать отпоръ теперь,

То къ беззащитнымъ дтямъ врагамъ открыта дверь.,

Весь ужасъ этой мысли и къ родин любовь

Упавшую отвагу въ литвинахъ будятъ вновь.

Пусть падаетъ въ обломки и рушится стна,

Грудь крпче стнъ твердыни и, новыхъ силъ полна,

Она стократно тверже всхъ крпостныхъ камней:

Отчаянье придало избытокъ мощи ей.

Какъ будто дивной силы ей самъ Перкунъ придалъ,

Какъ будто бы самъ Поклюсъ изъ ндръ подземныхъ всталъ,

И гибели на встрчу отвага безъ конца

Зажглась неудержимо, у каждаго бойца.

Отчаянно Литвины, въ лохмотьяхъ и въ пыли,

Рванулись на защиту родной своей земли.

Ужасенъ хриплый голосъ въ запекшихся губахъ,

Ужасна сила мести въ отчаянныхъ сердцахъ.

Марію призывая на язык своемъ,

Ихъ отбиваютъ Нмцы, бросаясь на-проломъ.

Вотъ въ рукопашной схватк ужъ стрлы не нужны,

Войска, садясь на грудахъ разрушенной стны,

Слились въ хаосъ кипящій, въ ужасный смертный бой,

Клокочущей и грозно сверкающей волной.

Порой съ обрыва въ Нманъ тяжелый трупъ слетитъ,

Кровь свищетъ, рогъ взываетъ, и сталь о сталь звенитъ.

И стонъ, и гулъ далеко несутся по полямъ,

А втеръ пыль густую вздымаетъ къ небесамъ.

И такъ ужасно битвы кипитъ кровавый адъ,

Что ничего не схватитъ вокругъ, ни слухъ, ни взглядъ.

Взобрались крестоносцы наверхъ, и до валамъ

Ихъ панцыри и латы мелькаютъ здсь и тамъ

То раненыхъ уносятъ, то трупы съ вышины,

А кто въ живыхъ остался, т, силы лишены,

Хватаютъ шлемъ погнутый, изрубленный свой мечъ

И поспшаютъ въ бгство. Да не легко убчь:

То Маргеръ мтко пуститъ свое копье вдогонъ,

То стрлы осажденныхъ летя со всхъ сторонъ,

И камень, словно кара Господня, упадетъ.

Обратно отплываетъ уже за плотомъ плотъ,

А прежде чмъ успютъ причалить къ берегамъ,

Съ горъ каменьевъ груды грохочутъ по плотамъ,

И съ страшной силой бревна ломая на куски,

Дружины вражьи топятъ средь темныхъ волнъ рки.

Заходитъ солнце, меркнетъ кровавый лучъ во мгл,

Повсюду кровь: на неб, въ волнахъ и на земл,

На лицахъ ратоборцевъ, на шлемахъ и плащахъ,

На утолившихъ жажду — ихъ копьяхъ и мечахъ.

Ушли въ свй лагеръ Нмцы. Вкругъ замка по валамъ

Одни Литвины только толпятся здсь и тамъ,

И между ними Маргеръ, опершійся на мечъ,

Распредляетъ стражу, велитъ огни разжечь.

Онъ блденъ, страшно очи кровавыя горятъ,

На немъ обрызганъ кровью весь боевой нарядъ,

Съ геройскаго меча же, окончившаго трудъ,

На землю капли крови дымящейся текутъ.

XVII.

Вокругъ вождя угрюмо стоятъ толпы бойцовъ,

Съ презрньемъ вражьи трупы швыряютъ съ береговъ

Въ глубь Нмана и брони туда же, торопясь.

Палъ храбрый Ганнебергеръ, нмецкій знатный князь,

Турнировъ славный рыцарь, что на войну съ Литвой

Пустился за добычей и славой боевой.

Саксонскій князь глубоко въ плечо пораненъ былъ,

Палъ и комтуръ Эльблонгскій, что биться побудилъ.

А старину Вильгельму, что къ меду былъ готовъ,

Своей напиться крови пришлось взамнъ медовъ,

Онъ былъ огромнымъ камнемъ пришибленъ тяжело.

А сколько въ этой битв простыхъ солдатъ легло….

О, это только съ неба одинъ Господь сочтетъ!

И надъ твоей главою пускай ихъ кровь падеть,

Могучій графъ Теодоръ!…

XVIII.

— ‘Все скажетъ утро намъ’,~

Промолвилъ тихо Маргеръ, возведши къ небесамъ,

Гд догарала зорька, взоръ съ набожной мольбой:

‘Ты божество, Ауска, въ теб огонь святой.

‘Могущество и сила въ твоемъ сіяньи тамъ,

‘Лучъ животворный въ души уже влила ты намъ….

‘Когда же врагъ отбитый насъ снова поститъ,

‘Заря! пусть путь твой новый намъ счастье возвститъ!

‘Къ труду, Литва! надъ нами покровъ небесъ святыхъ!

‘Пускай разбиты стны — воздвигнемъ снова ихъ!

‘Носите же каменья и новая стна

‘Гостей незванныхъ встртить на утро вновь должна.

‘И женщинамъ, и старцамъ ту стну воздвигать,

‘Бойцамъ же посл битвы пора повечерять.

‘По полной чар меда, бойцы, всмъ выпить вамъ,—

‘А первую пусть выльютъ на жертвенникъ богамъ.

‘Да хлбъ заупокойный должны мы вс вкусить:

‘Курганъ насъ всхъ покроетъ на утро, можетъ быть….

‘Жрецы, возьмите гусли и пойте веселй,

‘Пускай притихнутъ слезы и женъ, и матерей!

‘Вы, сироты не плачьте по братьямъ и отцамъ,

‘Въ Литв вы мать найдете, я-жъ братомъ буду вамъ!’

Такъ молвивъ, шлемъ онъ сбросилъ и плачущихъ сиротъ

Съ любовью утшаетъ, и хлбъ имъ раздаетъ,

И съ сдовласымъ старцемъ, и съ бдною вдовой,

Пьетъ чару въ честь погибшихъ, творя обрядъ святой.

Работа закипла повсюду на валахъ,

Литвины вечеряютъ при боевыхъ кострахъ.

Въ рк сверкаютъ искры, а тихіе лса

Лнивымъ эхомъ вторятъ ночные голоса:

Напвы крестоносцевъ, воззванія жрецовъ,

Стонъ раненыхъ, и говоръ, и звуки топоровъ.

Пснь пятая.

Рансдорфъ съ сваей дружиной въ арріергард былъ

Его магистръ великій въ сраженье не пустилъ.

Его дружина завтра, едва разсвтъ блеснетъ,

Въ бой смертоносный храбро на жизнь и смерть пойдетъ.

Сегодняшнимъ урономъ раздражены вожди

Но торжество побды имъ видно впереди.

Безъ псенъ и безъ звона, такъ тихо, какъ могли,

Монахи павшихъ братій украдкой погребли:

Чтобъ, хоръ надгробный слыша изъ крпости своей,

Язычникъ, ободрившись, не сдлался смлй,

Иль святотатнымъ смхомъ, враждой воспламененъ,

Надъ христіанскимъ прахомъ не наглумился онъ.

Костры передъ шатрами блестятъ во тьм ночной,

Вокругъ ихъ крестоносцы сбираются толпой.

Священникъ въ облаченьи, при каждомъ изъ костровъ,

Одушевляетъ словомъ отеческимъ бойцовъ,

Отвагу разжигаетъ, убитымъ рай сулитъ,

Изъ библіи примры приводитъ имъ на видъ,—

Какъ подвиги свершали, въ дали былыхъ временъ,

Юдифь и Маккавеи, Деввора и Сампсонъ.

Языческой Литвы же онъ сравниваетъ станъ

Съ войсками Амореянъ, съ толпой Филистимлянъ,

И, къ случаю писанье стараясь примнять,

Взываетъ съ Моисеемъ: ‘Вожди! ведите рать,

‘Миръ Божій возвщая, въ языческимъ стнамъ

‘А если же покорно вратъ не отворятъ вамъ —

‘Нарушенъ миръ, и долженъ неврный городъ пасть.

‘Когда-жъ Господь безбожныхъ повергнетъ въ вашу власть,—

‘Да воцарится грозно опустошенья мечъ:

‘Мужей и женщинъ главы должны во прах лечь!

‘Да гибнутъ нечестивцы, да гибнутъ въ тотъ же часъ,—

‘Чтобы на путь грховный не совратили васъ!

‘Разрушьте, Божью кару неся въ своихъ рукахъ,

‘И алтари ихъ въ пепелъ, и домы ихъ во прахъ!!…

Такъ ярый проповдникъ взываетъ, вдохновленъ,

И пламя фанатизма разбрасываетъ онъ,

Глаза налиты кровью, ротъ пнится, и вотъ,

Юдифи подражая, онъ пснь ея поетъ:

‘Воззри на Ассиріянъ, Господь отцовъ моихъ!

‘Въ ничто да обратятся, да сгибнутъ силы ихъ!

‘Они кичатся мощью, и въ гордости своей

‘Побды ждутъ отъ копій, отъ стрлъ и отъ мечей.

‘Не знаютъ, что выходятъ на святотатный бой,

‘Что мечъ ихъ сокрушишь Ты, что борятся съ Тобой!’

Такъ духъ упавшій въ войск монахъ живитъ опять,

И проповди внемлетъ благоговйно рать.

Надеждой на побду одушевленъ солдатъ

И мыслью о добыч ужъ сладостно объятъ.

Монахъ въ другой палатк, опершійся на щитъ,

Врачуетъ души гршныхъ и съ Господомъ миритъ.

Въ монашескомъ статут включенъ уставъ такой:

‘Готовьтесь съ покаяньемъ, съ смиреніемъ на бой,

‘Вооружитесь врой и чистотой сердецъ,—

‘Да оснятъ вамъ главы невинности внецъ!’

Вс рыцари уставу послушны заурядъ

И каются,— покамстъ опять не согршатъ,

Былыя прегршенья стремятся искупить,

Чтобы удобнй новымъ кратчайшій путь открыть.

При пламени смолистомъ, трепещущемъ сквозь дымъ,

Всхъ инокъ обдляетъ причастіемъ святымъ:

И рыцарей, и съ жаромъ склонившуюся рать.

‘Вотъ Агнецъ Божій, въ немъ же святая благодать!’

Монахъ взываетъ къ Богу въ безмолвіи ночномъ,

Н, преклонивъ колна, вс молятся кругомъ,

А изъ дубовой чащи и сумрачныхъ втвей

Таинственно сверкаетъ блескъ смоляныхъ огней.

II.

Шатры вождей, бля изъ чащи здсь и тамъ,

Сверкаютъ огоньками, подобно фонарямъ.

Тамъ набожное чувство въ сердцахъ не разлито.

Тамъ съ сокрушеньемъ духа не кается никто:

Тамъ слышны не молитвы, не сердца скорбный стонъ,

Но съ пснею разгульной бокаловъ буйный звонъ,

И старый миннезингеръ, пвецъ походный, тамъ

Съ напвомъ непристойнымъ бряцаетъ по струнамъ.

Забывъ, какъ свято въ мір призваніе пвца,

Онъ похоть воспваетъ съ нахальствомъ безъ конца.

Сердца не подъ бронею, упившихся вождей

Въ ладъ гршной псни бьются, вполн отдавшись ей.

А рыцари въ ихъ тогахъ,. въ монашескихъ плащахъ,

Безстыдно рукоплещутъ со смхомъ на устахъ…

Князья и полководцы нмецкой стороны ,

Вс къ псни скомороха вниманія полны,

Бокалы поднимаютъ, наполнивъ ихъ виномъ,

И запваютъ хоромъ, вс вмст за пвцомъ.

Молитвы, псни, говоръ, и пьяный смхъ шальной

Надъ лагеремъ нмецкимъ встаютъ въ тиши ночной,

А двственное эхо въ глуши лсовъ густыхъ

Какъ будто съ отвращеньемъ чуть повторяетъ ихъ.

III.

Отшельникомъ сокрылся Рансдорфъ вдали отъ всхъ,

Въ шатр своемъ, съ друзьями не длитъ онъ утхъ.

Въ немъ съ самаго побга объ Эгле мысль одна,

Спасаетъ отъ разврата съ тхъ поръ его она.

Ни звукъ разгульныхъ псенъ, ни хохотъ, ни развратъ

Отчаянья и скорби въ душ не исцлятъ….

Нтъ, жгучихъ угрызеній не затопить виномъ!

Нтъ, не залить имъ сердца, объятаго огнемъ!

Онъ каждый день молился въ слезахъ тоски своей,

На исповди съ жаромъ винился, какъ злодй,

Тамъ въ самомъ страшномъ вид поступокъ свай чертилъ,

Что пламенемъ Литвинамъ за хлбъ и соль платилъ.

Напрасно раны сердца ему отецъ святой

Уврачевать старался, дать совсти покой

И подвигомъ великимъ измну представлялъ,

Нтъ, не цлилъ онъ рану, но больше раздражалъ.

Да, слыша, что для Бога шли на Литву войной,

Что клятвопреступленье не грхъ, а долгъ святой, —

Сомнньемъ въ прежней вр Рансдорфъ былъ омраченъ,

Ему такъ тяжко было, когда модился онъ:

У мысли отягченной не стадо прежнихъ силъ,

А душу словно камень могильный придавилъ.

IV.

Рансдорфъ въ своей палатк вдали отъ всхъ мечталъ,

Когда шаги внезапно за дверью услыхалъ,

И вотъ стрлокъ нмецкій въ шатеръ къ нему спшитъ,

Покрытъ густою пылью и кровью весь облитъ.

—‘Вождь! — молвилъ онъ,— пришли мы съ добычей боевой,

‘Здсь раненный язычникъ, старикъ полуживой.

‘Князь доблестный саксонскій (сильна его рука

‘Какъ будто у Сампсона) сбилъ черта старика.

‘Покамстъ онъ не умеръ, и въ немъ сознанье есть,

‘Вы выпытать подробно могли бы, ваша честь,

‘О тайныхъ ходахъ въ замокъ, сокрытыхъ подъ землей,

‘Чтобъ въ логовищ самомъ управиться съ змей…..

‘Не взять на приступъ замка…. нтъ, намъ не влезть туда….

‘Твердыня неприступнй орлинаго гнзда….

‘Но намъ старикъ, быть можетъ, укажетъ подъ ножемъ

‘Лазейки, по которымъ спокойно мы пройдемъ.

‘Его къ палатк самой мы принесли сейчасъ.

‘О, въ силач Литвин сто дьяволовъ за-разъ!…

‘Сажень земли, пожалуй, онъ завалилъ собой,

‘Я бороды длиннйшей не видывалъ такой….

‘Хоть истекаетъ кровью, и смерть надъ нимъ виситъ,

‘Въ груди могучій голосъ варъ будто громъ гудитъ’….

Такъ воинъ разболтался о плнник своемъ,

А Рансдорфъ, поблднвши, съ померкнувшимъ лицомъ,

И какъ злодй преступникъ предъ казнью роковой

Выходитъ изъ палатки.

Съ поникшею главой,

Веревкой связанъ, съ кровью на мертвенномъ чел,

Подъ волчьей шкурой Лютасъ поверженъ на земл.

Все отнято — и молотъ, и мечъ его, и щитъ,

Съ устъ почернлыхъ смутно проклятіе хрипитъ,

Онъ тщетно рвется въ узахъ затекшею рукой,

Сочатся капли крови по бород сдой….

Рансдорфъ далъ знакъ рукою, и черезъ мигъ одинъ,

Отъ впившейся веревки освобожденъ Литвинъ.

И словно трупъ изъ гроба, иль выходецъ могилъ,

Всталъ Лютасъ,. зашатался…. и вновь упалъ безъ силъ….

А мощь души и тла, какъ будто вся заразъ,

Сверкнула въ дикомъ блеск налитыхъ кровью глазъ….

Старикъ, на Нмца бросивъ свой грозный, гордый взоръ,

Презрньемъ безконечнымъ пронзилъ глядя въ упоръ…

И простоналъ онъ:— ‘Здравствуй! въ часъ смертный, роковой,

‘Христіанинъ и рыцарь, встрчаюсь я съ тобой…..

‘Теперь ты предводитель…. завиденъ твой удлъ….

‘Съ собой гостей желанныхъ привелъ ты въ нашъ предлъ….

‘Привтствую тебя я проклятьемъ всей страны,

‘Съ которымъ будутъ кости мои погребены…

‘Я въ низкомъ состраданьи теб спасенье далъ,

‘Такъ, значитъ, на отчизну я саранчу созвалъ,

‘Что нивы истребляетъ!… О, гд же честь моя?

‘Гд кровь, что бъ столькихъ битвахъ лилъ такъ отважно я?

‘Проклятье, о, проклятье останется по мн!…

‘Ты-жъ, рыцарь, вроломенъ…. какъ вс у васъ въ стран….

‘Васъ такъ пророки учатъ и вашъ законъ святой:

‘За хлбъ гостепріимства отплачивать враждой

‘И ножъ вонзать за ласку…. ты сынъ страны своей,—

‘Зврь лютый не виновенъ, что лижетъ кровь людей.

‘Но тотъ подземной кары стократно заслужилъ,

‘Кто на свободу звря голоднаго пустилъ….

‘Вонъ братьевъ кровь струится…. вонъ пламя нашихъ хатъ….

‘Чу, какъ его порывы и свищутъ и гудятъ….

‘Оно мн къ сердцу льется кипящею ркой,

‘Кровавой алой лентой трепещетъ предо мной….

‘Конецъ злодя скоро увидишь ты и самъ….

‘Слухъ тонкій угрызенья даютъ предъ смертью намъ:

‘Я слышу, какъ мн съ неба Перкунъ проклятье шлетъ,

‘Какъ матери рыдаютъ, какъ плачутъ тьмы сиротъ,

‘Я слышу бдной Эгле изъ замка слабый стонъ,

‘Уже топоръ священный жрецами занесенъ

‘Надъ головой несчастной, взамнъ главы твоей!…

‘И въ этомъ я виновникъ, и въ этомъ я злодй!…

‘Зачмъ я былъ безсиленъ, когда, какъ бы въ огн,

‘Несчастная Литвинка призналась въ чувствахъ мн?

‘Тогда однимъ ударомъ, топоръ подъявши мой,

‘Я родин, и Эгле могъ даровать покой!

‘Зачмъ же въ жертву аду тебя я не принесъ?

‘Зачмъ же далъ я волю потокамъ гршныхъ слезъ’?

Такъ Лютасъ съ слабымъ стономъ и съ смертью на чел

И мечется, и рвется, простертый на земл,

То выпрямляетъ руки, то сложитъ ихъ съ мольбой: ‘

‘Еще одну измну, о, рыцарь молодой,

‘Теб свершить осталось — ход тайный указать….

‘Тебя, крестовый рыцарь, ршаюсь умолять

‘Отчизною моею, припавъ къ ногамъ твоимъ,

‘Не говори, предатель, про тайный ходъ своимъ!,

‘Когда они не сыщутъ тотъ потаенный ход,

‘Литва себ, былъ можетъ, спасеніе найдетъ….

‘Безумный!… Что я грежу? Мн въ мысль могло придти,

‘Что удержать злодя могу на полъ-пути?!..

‘О, нтъ, ты не отступишь, предатель, ни предъ чмъ….

‘Пускай, какъ волкъ въ овчарню, взойдутъ подкопомъ тмъ!…

‘Пусть Маргера жилище врагъ пламени предастъ!…

‘Но ты предъ Богомъ клялся…. и Богъ теб воздастъ,

‘Что ты нарушилъ клятву торжественную ту….

‘Спаситель христіанскій, прибитый ко кресту!

‘Тебя язычникъ молитъ,— о, грянь съ креста грозой,

‘За кровь Литвы въ возмездье, за ложь передъ Тобой!

‘Иль возвратите силы!… мой мечъ сюда скорй!

‘Я отомщу!… къ оружью!… мечи берите! Эй!

‘Входъ въ замокъ защищайте!… Враги уже идутъ!…

‘Скорй вождю скажите…. что есть измнникъ тутъ….

‘Что старый Лютасъ…. предалъ’!… Тутъ зарыдалъ старикъ….

Какъ львиный ревъ ужасный, его послдній крикъ

Разнесся по пустын…. Хотя Рансдорфъ одинъ

Могъ понимать межъ Нмцевъ, что говорилъ Литвинъ,

Но всмъ въ груди дыханье стснилъ невольный страхъ….

Лишь бородатый инокъ у старика въ устахъ

Христово имя слыша, въ тотъ мигъ проговорилъ:

— ‘Крещенія святаго язычникъ запросилъ….

‘Знать, плачетъ, исповдавъ грхи души своей….

‘Спасти его отъ ада намъ надо поскорй’!…

Уже онъ, взявши въ руку ковшъ съ нманской водой,

Хотлъ надъ умиравшимъ свершить обрядъ святой,

Приблизился тихонько, къ лицу его приникъ,—

‘Ликуйте, силы ада! уже не живъ старикъ!’

VI.

Разсвтъ уже яснетъ сквозь утренній туманъ,

Рансдорфъ, какъ столбъ недвижный, какъ будто истуканъ,

Стоитъ надъ трупомъ…. Чмъ же душа его полна?

Отчаянія мука въ его лиц видна.

Морщины угрызеній мрачатъ его чело,

Какъ буря волны моря…. а на душу легло

Ужасныхъ мыслей бремя, какъ тяжкій страшный гнётъ,

И цлый ад мученій въ груди его встаетъ.

— ‘О, да, старик зловщій! ‘ты правъ, ты правъ стократъ!

‘Злодю съ полъ-дороги не повернуть назадъ!

‘Кто вихремъ преступленья хоть разъ былъ унесенъ —

‘Въ когтяхъ судьбы ужасной уже навки онъ…

‘Его влекутъ злодйства, и на пути такомъ,

‘Зла одного не сдлать — горчайшимъ будетъ зломъ,

‘Позоръ — нарушить клятву, что надъ крестомъ я далъ….

‘Магистру выдать тайну…. о, я-бъ не указалъ

‘Ходъ потаенный въ замокъ…. Но это значитъ тамъ

‘Оставить Эгле въ жертву литовскимъ палачамъ…..

‘Покамстъ крестоносцы высокій валъ возьмутъ,

‘Кровь въ это время Эгле невинную прольютъ,

‘Изъ персей вырвутъ сердце…. О, нтъ, злоди, нтъ!

‘Пускай мн вчной мукой грозитъ загробный свтъ,

‘Я измню вамъ…. тайно я проведу стрлковъ

‘И вырву жертву вашихъ кровавыхъ топоровъ,

‘Блокаду крпостную магистру облегчу

‘И пламенемъ за ваше радушье заплачу….

‘Пускай же съ дымомъ кровель и съ воплями дтей

‘Возносится проклятье надъ головой моей,

‘Сзывая надо мною грозу небесныхъ стрлъ….

‘Безъ ропота приму я заслуженный удлъ….

‘Спасти бы только Эгле!… О, измню я вамъ’!…

Схватилъ онъ рогъ воловій и приложилъ къ устамъ.

Стрлецкую дружину къ сраженію будя…

И быстро звучнымъ эхомъ разнесся кликъ вождя,

Хоръ отголосковъ вызвавъ вокругъ въ глуши лсной…..

Кишитъ нмецкій лагерь, какъ пчелъ слетвшій рой,

А пташки, что встрчали блескъ утреннихъ лучей,

Предъ новымъ шумомъ робко притихли межъ втвей….

Уже звонятъ къ обдн…. гулъ жизни надъ ркой,

Ржутъ кони крестоносцевъ, идя на водопой,

Вотъ изъ-за чащи лса и солнышко взошло,

Блеснувши ярко людямъ — на благо иль на зло.

VII.

Литвины ужъ готовы — они ночной порой

Возстановили башню и обвели стной,

Бойцовъ распредлили по башнямъ и валамъ,

Надежныхъ, врныхъ стражей поставивъ къ воротамъ,

И въ подземелье къ Марти собрались, гд она

Въ огонь бросаетъ сучья, предвиденья полна,

И тамъ, подъемля къ своду свой потускнвшій взоръ,

Съ подземными богами заводитъ разговоръ,

На этотъ женскій образъ, какъ будто неземной,

Глядитъ народъ безмолвно съ тревожною душой.

Румянецъ ли играетъ, иль блдность на щекахъ,—

Свою судьбу читаетъ Литва въ ея чертахъ.

Огонь разводитъ Марти на алтар святомъ,

Трикраты вкругъ обходитъ, склоняясь надъ огнемъ,

И, жертвенною кровью то пламя оросивъ,

Свершаетъ къ силамъ неба таинственный призывъ,

Моля боговъ различныхъ поклоны въ свой чередъ

Она имъ то съ востока, то съ запада кладетъ,

И то къ однимъ съ мольбою приникнувъ, то къ другимъ,

Какъ будто ихъ пытаетъ, прислушиваясь къ нимъ.

Знать боги объявили свое ршенье ей:

Вотъ глухо заструился потокъ ея рчей,

А въ черныхъ клубахъ дыма, какъ въ туч громовой^

Трепещетъ отголосокъ зловщій и глухой:

‘Я у боговъ пытала, гд жребій нашъ сокрытъ,

‘Но безотвтно небо молчаніе хранитъ….

‘Хотла я у ада спросить про тайный рокъ,

‘Но тамъ везд мерцаетъ лишь синій огонекъ….

‘У тучъ пытала,— тучи своимъ путемъ плывутъ,

‘У вороновъ — т трупы въ безмолвіи клюютъ,

‘Одно лишь пламя Знича…. о, какъ оно шипитъ!…

‘Какой въ немъ шумъ особый, таинственный сокрытъ!

‘Слышна въ подземныхъ ндрахъ невдомая дрожь,

‘А со стны спадаетъ жреца священный ножъ,

‘Срываясь самъ собою!… О, будь народъ готовъ

‘Свершить безпрекословно велніе боговъ!

‘Да, легче ввергнуть въ волны вотъ эти горы здсь,

‘Огонь замерзнетъ прежде, иль вспыхнетъ Нманъ весь,

‘Чмъ въ приговорахъ неба, сокрытыхъ отъ земли,

‘Одно бы только слово нарушить мы могли….

‘Столтія промчались надъ старою Литвой,

‘Но до сихъ поръ въ ней жертвы не видано такой,

‘Какая ждетъ отчизну…. да будетъ проклятъ тотъ,

‘Кто, встртивъ смерть застонетъ, кто дубонъ упадетъ,

‘Кто до конца средь боя не выдержитъ грозу,

‘Иль если кто изъ женщинъ проронитъ хоть слезу!

Такъ провщала Марти, повергнувшись безъ силъ,

Съ валовъ же рогъ воинскій ужъ битву возвстилъ.

‘На стны! крикнулъ Маргеръ,— узнаетъ вражья рать,

Какъ мы умемъ биться, какъ можемъ умирать!

VIII.

Опять, какъ наканун, вс полчища враговъ

Причалили съ плотами къ подножію валовъ.

Три мощныя дружины разсыпались вокругъ:

Отъ Нмана, съ Пунялы и съ запада, лишь югъ,

Поросшій старымъ лсомъ, гд не было путей,

Не занятъ былъ съ листвою дремучею своей.

Стрлковъ Рудольфъ Саксонскій, хотя онъ раненъ былъ,

Со стороны Пунялы въ оврагахъ размстилъ,

Въ глав дружины конной, князь Немуръ отъ рки

Подъ западную башню ведетъ свои полки,

И надъ широкимъ яромъ ихъ строитъ здсь и тамъ.

Вотъ подъ штандартомъ блымъ магистръ великій самъ,

Въ чел пхоты, всходитъ по берегамъ крутымъ,

Примръ отваги бранной давъ ратникамъ своимъ.

Народъ Литовскій, сжатый осадою тройной,

На трехъ окопахъ храбро ведетъ горячій бой,

Ряды бойцовъ пустютъ, отвага-жъ все сильнй,

И женщины рукою безсильною своей

То щебня, то каменьевъ пускаютъ цлый градъ,

И, въ Нмцевъ попадая, смертельно ихъ разятъ.

Но только та работа для слабыхъ рукъ трудна!

И ни плота сегодня, ни одного челна

Не затопили камнемъ он въ пучину водъ,

И рдко трупъ нмецкій гладь Нмана всплеснетъ….

Вотъ смло, безъ урона, взлзаютъ тьмы враговъ,

Все съ каждымъ мигомъ выше по крутизнамъ валовъ,

Карабкаясь по камнямъ, уступамъ и скаламъ,

Ударами тарановъ грохочутъ по стнамъ.

Литвины грудью стали и въ рукопашный бой

Отчаянно вступили съ трехтысячной толпой.

Неистовые клики, звонъ латъ и стукъ мечей

Далеко огласили вокругъ просторъ полей,

Кровопролитной счи кипитъ водоворотъ,

Вкругъ замка пыль, какъ туча, клубится и встаетъ

И стелется все гуще, сіянье солнца тмитъ,

То пламя самопала перуномъ загремитъ,

То камень грохнетъ съ башни, запрыгавъ по валамъ,

И пыль на мигъ разсетъ, сгустившуюся тамъ,

Но снова прахъ сольется клубящеюся мглой,

И свищетъ кровь, какъ ливень изъ тучи громовой,

Скользя, валятся трупы въ рчную глубину,

А стоны женщинъ съ башенъ несутся въ вышину.

Что мигъ, то, прибывая все вновь изъ-за рки,

Идутъ по грудамъ труповъ нмецкіе полки,

Что мигъ — магистру въ помощь идутъ ряды дружинъ,

Отрядъ приходитъ новый, когда усталъ одинъ,

Литва-жъ одна, какъ прежде, среди своихъ враговъ,

Отъ дкой пыли очи тускнютъ у бойцовъ.

Въ рукахъ же онмвшихъ слабъ молота размахъ,

Чуть бьетъ по латамъ бердышъ, что былъ грозой въ бояхъ…..

И съ грустью видитъ Маргеръ, что храбрая Литва

Утомлена, и въ битв стоитъ едва, едва,

Охрипъ гремвшій голосъ, въ очахъ же темнота,

Они залиты кровью, и пнятся уста.

И вотъ онъ къ отступленью уже сигналъ даетъ

И подъ защиту замка своихъ бойцовъ зоветъ,

Но вотъ подъ самымъ валомъ знамена увидалъ,

Взглянулъ Литвинамъ въ очи и руки заломалъ:

Напрасно звать ихъ къ бою…. напрасно все…. увы!

Послдній лучъ отваги погасъ въ очахъ Литвы!

Но все-жъ въ немъ не порвалась надежды слабой нить:

‘Эй, сильный градъ каменьевъ на всадниковъ пустить!’

И вс: толпы героевъ, и женщинъ, и дтей

Пустили цлый ливень безчисленныхъ камней,

Ударами безъ счета враговъ онъ оросилъ….

Отчаянія сила — она грознй всхъ силъ!

И страхъ уже колеблетъ духъ вражіихъ дружинъ,

Какъ будто бы сторукій грозитъ имъ исполинъ.

IX.

Отъ западной, восточной и сверной сторонъ

Литвою непріятель отважно отраженъ,

Но лишь взглянули къ югу,— Перкунъ помилуй! — тамъ

Подъ знаменемъ крестовымъ уже идетъ къ стнамъ

Изъ недоступныхъ дебрей, заросшихъ ольшнякомъ,

Гд сть подземныхъ ходовъ расходится кругомъ,

Отрядъ стрлковъ нмецкихъ…. вождь юный передъ нимъ,

И факеломъ смолистымъ пылающимъ своимъ

Онъ зажигаетъ кровлю и дале идетъ:

Вдоль стнъ огонь пожара уже змей ползетъ.

Узналъ Рансдорфа Маргеръ, орлиный взоръ кругомъ

Онъ бросилъ и воскликнулъ: ‘Литва! теперь умремъ!

‘Пропало все!…намъ замка уже нельзя сберечь!

‘Молитва не поможетъ и не спасетъ насъ мечъ!

‘Намъ смерть одна осталась…. О, еслибъ у враговъ

‘Была хоть къ дтямъ жалость! Литвины! я готовъ,

‘Я, князь вашъ, на колна передъ врагами стать

‘И ихъ о дтяхъ нашихъ и семьяхъ умолятъ….

‘Но что-жъ для крестоносцевъ о жалости мольбы?

‘Умремъ же, какъ герои — не жалкіе рабы!

‘Чтобъ на послднихъ трупахъ литовскихъ сыновей

‘Врагъ не зарзалъ женщинъ и старцевъ, и дтей!

‘Чтобы на грудахъ пепла низверженныхъ домовъ

‘Онъ женъ не обезчестилъ, не посрамилъ боговъ!…

‘Перкунъ! не оскверни насъ безчестіемъ такимъ!

‘Врагамъ одни лишь трупы на жертву отдадимъ!

‘Воздвигните-жъ скоре здсь жертвенный костеръ —

‘Хотя на мигъ сверхъ силы врагамъ дадимъ отпоръ,

‘Чтобы они, ворвавшись, не помшали намъ

‘Исполнить то, что должно отчизн и богамъ….

‘Низвергните на Нмцевъ камней послдній градъ!

‘Отцы! дтей убейте и брата кровный братъ!

‘Не лучше ль, чмъ погибнуть во власти палачей?’

Сказалъ, и тяжкій камень всей силою своей

Швырнулъ онъ…. дождь каменьевъ на Нмцевъ полетлъ,

И черезъ мигъ въ пучину упала сотня тлъ.

Сильнй пожара пламя… сильнй вратамъ отпоръ…

Литвины съ наслажденьемъ возносятъ свой костеръ.

До подземелья вопли достигли, наконецъ,

И вотъ съ богами Марти выходитъ, какъ мертвецъ,

Зничъ угасивъ священный и, надрывая грудь,

Она стремится искру послднюю раздуть.

На плодъ своей измны Рансдорфъ вдали глядитъ,

Топоръ ужасный Марти Литвиновъ въ грудь разитъ,

Подъ жертвенною сталью валятся груды тлъ,

Ихъ складываетъ Марти, Литвою овладлъ

Отчаянія страшный, безумно-дикій нылъ…

Въ огонь Литвины скачутъ… Вонъ тамъ отецъ схватилъ

Дитя изъ колыбельки и въ пламя бросилъ… мать

Спаленнаго младенца вновь начала качать

И прижимаетъ къ груди… но вотъ уже ее

Отчаянье сражаетъ быстрй, чмъ лезвіе.

Жрецамъ скоре Маргеръ велитъ въ роги трубить,

Чтобы сердца Литвиновъ еще воспламенить,

И съ горстью храбрыхъ, смло, самъ руша замокъ свой,

Бросая въ Нмцевъ балки, чтобъ жертв роковой

Они не помшали, удерживаетъ ихъ…

Смотри, магистръ! любуйся на дло рукъ твоихъ!

Межъ тмъ какъ овладло отчаянье Литвой,

Вс позабыли Эгле въ темниц подъ землей. ‘

Рансдорфъ, съ мечемъ кровавымъ, какъ яростный злодй,

Обходитъ цлый замокъ, съ дружиною своей,

По комнатамъ знакомымъ проходитъ взадъ — впередъ,

И всюду громко Эгле по имени зоветъ.

Хотя и пламя пышетъ, и бой кипитъ кругомъ,

Хотя разноситъ эхо въ пустыхъ покояхъ громъ

Оружія и вопли и матерей, и жонъ,

Но, различить надясь знакомый голосъ, онъ

Вбгаетъ въ подземелье, гд Зничъ горлъ святой,

И то кумировъ топчетъ, то падаетъ съ мольбой…

И вотъ въ забытыхъ норахъ онъ, наконецъ, во тьм

Находить дверь, гд Эгле заключена въ тюрьм.

XI.

Погружена въ раздумье, она сидитъ въ углу,

Разлитъ недугъ тяжелый по блдному челу,

Лучъ солнечный украдкой лицо ей золотитъ,

Отъ сырости румянецъ сбжалъ съ ей ланитъ,

Глава ея поникла, уныніе въ чертахъ,

И гробовая блдность почила на устахъ,

Какъ будто все застыло, окаменло въ ней,

И только искра жизни сверкаетъ изъ очей.

Когда съ дверей упали желзные замки,

Послушные усильямъ Рансдорфовой руки,—

Затрепетала Эгле, издавши слабый крикъ,

Какъ будто страшный призракъ въ ея тюрьм возникъ.

Весь обагренный кровью, Рансдорфъ предъ нею палъ:

‘О, дочь Литвы!— оно молвилъ — послдній день насталъ

‘Для твоего жилища! все въ пламени оно…

‘Тебя спасти пришелъ я… ужъ все раззорено…

‘Горятъ остатки кровли у твоего гнзда…

‘Уже ворвалась въ замокъ свирпая орда,

‘Литвины же толпою отчаянною тамъ

‘Себя приносятъ въ жертву ужасную богамъ,

‘Чтобы не стать живыми добычею враговъ…

‘Бжимъ скорй, о, Эгле! для бгства путь готовъ!

‘Чу, жертвенныя трубы!… О, страшный день!… бжимъ!…

‘Ты слышишь трескъ пожара? Ты видишь черный дымъ?

‘Какъ стны раскалились! какъ пышетъ отъ камней!

‘Длинна дорога наша! бжимъ, бжимъ скорей!

‘Знакомымъ тайнымъ ходомъ тебя я унесу!

‘Отъ пламени пожара и отъ враговъ спасу!’

Такъ говоря, онъ страстно на милый ликъ смотрлъ

И дорогое бремя въ объятья взять хотлъ,

Но Эгле кроткимъ взглядомъ, движеніемъ однимъ

Рансдорфа отстранила… и полонъ былъ такимъ,

Величіемъ и силой спокойный этотъ взоръ,

Что, будто встртилъ мощный, воинственный отпоръ,

Рансдорфъ остановился…— ‘Стой, дерзкій рыцарь! стой!

‘Ты думаешь — слаба я? слаба въ борьб съ собой?

‘Пусть домъ мой грудой пепла разсыплется во прахъ!

‘Твой мечъ обрызганъ кровью! огонь въ твоихъ рукахъ!

‘Послушай, крестоносецъ! еще недавно мн

‘Мечталось такъ отрадно въ сердечномъ сладкомъ сн,

‘Что въ край чужой, далекій умчусь я за тобой,

‘Моихъ боговъ оставлю, покину край родной,

‘Домъ и отца… что счастіе найду, унесшись вдаль…

‘И никого не будетъ въ родной Литв мн жаль!

‘Твой домъ мн часто снился на берегу морскомъ,

‘Дворцы и храмы ваши въ ихъ блеск золотомъ,

‘Гд всхъ боговъ оставивъ для бога твоего,

‘Я предалась бы сердцемъ ученію его…

‘Но все перемнилось теперь въ душ моей:

‘Съ собой привелъ ты въ Пулленъ крестовыхъ палачей…

‘Мой домъ родной ты предалъ разгрому и огню…

‘И я отъ общей жертвы главы не отклоню!…

‘Мой долгъ — отца и братьевъ теперь сопровождать

‘И, умирая, съ ними одну судьбу принять!

‘Возьми же этотъ крестикъ… возьми назадъ… а мн

‘Съ литовскими богами сгорть въ одномъ огн!

‘Теб меня не вырвать ни силой, ни мечемъ:

‘Не вывдать — молитва послдняя о чемъ,

‘Кому…’

XII.

Такъ голосъ Эгле, не дрогнувъ, прозвучалъ

О, духъ отца геройскій! зачмъ же ты избралъ

Жилище въ слабомъ тл? Зачмъ слеза бжитъ?

Зачмъ ея головку пожарный дымъ мрачитъ?

Зачмъ же это пламя, пробившись изъ щелей,

Послднее дыханье тснитъ въ груди у ней?

Безъ чувствъ упала Эгле, лишась послднихъ силъ,

Уже огонь пожарный темничный сводъ пробилъ,

А въ подземелье, съ дымомъ, ворвавшимся столбомъ,

И головни, и камни посыпались кругомъ,

Въ огн, въ дыму, на грудахъ осыпанной земли

Стрлки схватили Эгле и быстро понесли.

Дорогу предводитель указываетъ имъ

И разгребаетъ пепелъ, когда жъ они сквозь дымъ

Изъ подземелья вышли,— съ пылающимъ челомъ,

Имъ путь онъ прорубаетъ среди Литвы мечемъ.

Съ валовъ уже и стража послдняя сошла,

И догораетъ Пулленъ, весь въ пламени, до-тла,

Тамъ рыщутъ крестоносцы свирпою толпой,

Труба ихъ возвщаетъ часъ грозный, роковой:

То дьявольски хохочетъ, то, какъ змя, шипитъ,

Литва-жъ въ остервенньи сама себя разитъ,

Братъ убиваетъ брата кровавымъ топоромъ,

Отецъ малютку рубитъ въ безуміи мечемъ,

Неистовая Марти надъ грудой жертвъ своихъ

Послдній похоронный поетъ напвъ для нихъ,

Святой скирой машетъ и шлетъ мольбы богамъ,

Препоручая души сгорвшихъ небесамъ.

Рансдорфъ идетъ отважно съ добычею своей

Средь пламени и дыма, средь блещущихъ мечей,

Съ ужасной, дикой силой все рубитъ онъ мечемъ,

А панцырь на Рансдорф и кожаный шеломъ,

Въ пожар раскалившись, чело и грудь палятъ.

О, въ той глав, въ той груди сильне зной стократъ!

Кипятъ и пышутъ въ сердц, какъ пламени потокъ,

И муки, и надежда, и совсти упрекъ.

XIII.

Безчувственную Эгле Рансдорфввы стрлки

Несутъ за стны замка къ прибрежію рки,

Подъ тнью старой ольхи начало гд беретъ,

Въ глуши, прикрытый камнемъ, подземный тайный ходъ,

Что для Литвы спасенье послднее хранилъ

О, сколько думъ въ Рансдроф онъ живо пробудилъ!

Воспоминаньямъ рыцарь отдался всей душой:

Любовь, потомъ измна шли по дорог той…

Здсь онъ бжалъ, когда-то неволи сбросивъ гнетъ…

Какъ счастливый любовникъ, теперь онъ здсь идетъ…

Но славой и успхомъ хотя увнчанъ онъ,

Что-жъ ликъ его угрюмый печалью омраченъ?

Что-жъ сердце не играетъ въ избытк полноты,

Когда осуществились завтныя мечты?

И, вотъ, уже спокойно, вн битвы и мечей,

Водой чело онъ орошаетъ возлюбленной своей.

Очнулась Эгле, хочетъ припомнить что-нибудь,

Свободне вздохнула измученная грудь…

Вотъ, и глаза открыла, и ясный взоръ очей

Блеснулъ Рансдорфу ярче божественныхъ лучей,

Старается припомнить: что съ нею? гд она?

Что въ замк? и желаньемъ томительнымъ полна

Спросить у провожатыхъ, но страшно… силы нтъ

Въ очахъ у нихъ читаетъ безмолвный лишь отвтъ…

Въ лиц видна тревога у каждаго стрлка,

Ихъ голосъ можетъ выдать, и смерть еще близка…

‘Скорй! скорй, какъ можно!..’ вс шепчутъ второпяхъ,

И Эгле спшнымъ шагомъ уносятъ на рукахъ,

Неся зажженный факелъ, Рансдорфъ идетъ впередъ

И свой отрядъ путями знакомыми ведетъ,

Въ молчаньи осторожно идутъ за нимъ стрлки,

И, наконецъ, выходятъ къ прибрежію рки.

А тамъ распоряженьемъ Рансдорфовымъ готовъ

Уже челнокъ нмецкій и нсколько гребцовъ,

Полуживую Эгле кладутъ на дно челна…

Туда, гд слышны крики, бросаетъ взоръ она,

А тамъ родимый замокъ въ огн со всхъ сторонъ…

И, вырвавшись у Эгле, отчаянія стонъ

Пронзилъ Рансдорфу сердце, какъ острымъ лезвіёмъ:

—‘Скорй, скорй пустите сгорть съ моимъ отцомъ!

‘Тамъ передъ смертной жертвой безъ страха стану я,

‘Какъ братья и какъ сестры, какъ вся Литва моя!’

Такъ Эгле простонала, заплакавъ горячо,

И вновь безъ чувствъ головка повисла на плечо.

Безмолвно на колнахъ Рансдорфъ стоитъ предъ ней,

И, по его приказу, всей силою своей

Гребцы, отчаливъ дружно, на весла налегли,

А волны съ тихимъ плескомъ ихъ лодку понесли.

XIV.

На пепелищ замка кипитъ кровавый бой,

Во прахъ упали стны, разсыпавшись золой.

До Нманскихъ прибрежій струится кровь ручьемъ,

А трупы все валятся подъ грознымъ топоромъ,

Въ огонь Литвины скачутъ, и стонутъ, и поютъ,

И, опьянвъ въ безумьи, потоки крови льютъ.

Спокоенъ только Маргеръ среди своихъ дтей,

Лицо его не дрогнетъ, и ясенъ взоръ очей,

Когда сквозь ходъ подземный проникла вражья рать,

Лишь трупы да обломки поклялся онъ отдать,

Свершая волю неба, въ сознаніи святомъ,

Онъ братьевъ умерщвляетъ съ торжественнымъ лицомъ,

Не какъ убійца низкій, не съ злобой, не смясь,

Но долгъ свой исполняетъ онъ, какъ отецъ и князь,

Чтобы народъ геройскій, любимый жарко имъ,

Въ цпяхъ поруганъ не былъ мучителемъ своимъ.

Ища добычи въ пепл, враги поражены,

Смотря какъ жаждутъ смерти литовскіе сыны,

И, утоливши ярость, пресыщенная рать

Не сметъ на Литвиновъ уже руки поднять.

Невольнымъ уваженьемъ враги къ Литв полны,

Хотя въ той жертв видятъ лишь силу сатаны,

Востеръ ужъ догораетъ чуть тлющимъ огнемъ,

Уже скончалась Марти, сама сгорвъ на немъ

Едва, едва лишь слышенъ звукъ рдкій топоровъ,

И Маргеръ эту жертву кровавую готовъ

Самимъ собой докончить….

XV.

Но, вотъ, онъ вдалек

Челнокъ нмецкій видитъ, плывущій по рк,

Онъ вмигъ узналъ Рансдорфа, орлиный бросивъ взглядъ,

Узналъ и дочь…. заплакалъ,…. въ груди зажегся адъ….

‘О, боги! мы тутъ всходимъ на жертвенный костеръ,

‘А кровь моя родная Литв несетъ позоръ!

‘Кровь Маргера!… О, чадо несчастное мое!

‘Съ Литвой расторгнувъ узы, спшитъ забыть ее!

‘И съ гадиной нмецкой, съ проклятою змей

‘Бжитъ отъ общей жертвы, бросаетъ край родной!

‘О, укрпи мн руку, Перкунъ!… Стрлой моей

‘Спасу отъ оскверненья я непорочность ей!’

Сказалъ — и мткимъ лукомъ прицлился въ челнокъ,

Но померкаютъ очи — затмилъ ихъ слезъ потокъ

Стрла свистя сорвалась, а Нмана волна

Затрепетала, словно смятенія полна….

Отцу сдавила сердце могильная тоска,

И что-то въ бломъ въ воду упало съ челнока…

Еще стрла взвилася въ полет роковомъ.

Челнокъ заколебался, накренился потомъ,

И, словно камень, съ плескомъ исчезнулъ въ глубин

Тяжелый трупъ Рансдорфа, въ сверкающей брон.

Гребцы засуетились, встревожены бдой,

Вотъ, плахта заблвши мелькнула разъ — другой

Надъ Нманомъ, и скрылась въ пучин темныхъ волнъ….

Гребцы, причаливъ, вышли и бросили свой челнъ,

И, жертвы чудной силы принявши въ глубину,

Вновь Нманъ мирно катитъ спокойную волну,

При солнц блещетъ, зыблясь, и искрится вода…

А въ ней могилы свжей не сыщешь и слда.

XVI.

‘Свершилось!— молвилъ Маргеръ,— теперь и мой чередъ!’

Вотъ онъ къ костру подходить и мечъ свой достаетъ.

Тамъ вс уже Литвины почили вчнымъ сномъ

Блютъ кости, трупы валяются крутомъ,

Порою стонъ послдній раздастся чей-нибудь,

А надъ костромъ угасшимъ курится дымъ чуть-чуть.

Соболью шапку Маргеръ снялъ съ рыцарской главы:

‘Привтъ въ могильной бездн вамъ, сыновья Литвы!

‘Литва! повдай небу ты въ этотъ день святой,

‘Что честь твою сберегъ я и самъ погибъ съ тобой!

‘Несчастна ты,— но врагъ твой тебя не посрамилъ!…’

Сказалъ, и мечъ широкій онъ въ грудь свою вонзилъ,

Вперилъ на небо очи, на вки замолчалъ….

Герой Литвы послдній на братнемъ пепл палъ.

ЭПИЛОГЪ.

Въ зол и грудахъ пепла, гд былъ погромъ войны,

Искали долго нмцы сокровищъ и казны,

Солдаты долго рылись въ развалинахъ пустыхъ,

Ища медовъ старинныхъ и слитковъ золотыхъ,

Лса Литвы святые срубили и пожгли,

Стада скотины тучной съ собою увели,

Снесли остатки замка, сровняли ихъ съ землей,

Воздвигли крестъ, а сами ушли къ себ домой,

Тамъ совы свили гнзда въ тиши глухихъ лсовъ,

Развалины-жъ остались наслдіемъ вковъ.

По рыцарскимъ могиламъ крапива и трава

Зазеленли густо, а поле, гд Литва

Со славой билась,— пахарь сравнялъ своей сохой,

И хлбъ заколосился на нив золотой.

Когда ложится сумракъ, надъ Нманомъ не разъ

Видали — чья то плахта блетъ въ поздній часъ,

Кто вритъ, кто не вритъ,— престранный родъ людей:

Преданье есть, что это съ давно-минувшихъ дней,—

Еще съ вковъ служенья языческимъ богамъ,—

Утопленница Эгле выходитъ по ночамъ.

Да, впрочемъ, о минувшемъ что спорить наугадъ:

Объ этомъ въ старыхъ книгахъ есть гд-то, говорятъ

Спроси у лтописца — онъ древность озаритъ,

Объ остальномъ же сердце пускай договоритъ!

‘Русская Мысль’ 1880, No 1—2

Читайте также: