Скиталец
Скиталец
(Степан Гаврилович Петров)
Владимир Галактионович Короленко, Скиталец, Год: 1922
Время на прочтение: 6 минут(ы)
В конце восьмидесятых годов, в годы ранней юности, встретился мне в новой книжке толстого журнала рассказ под красивым заглавием ‘Лес шумит’. Язык рассказа звучал певуче, мелодично, лучше многих стихов, подобно музыке, открывал он то, что казалось невозможным выразить словами. Тогда я еще не читал, не слыхал такого красивого языка, полного струнной звучности.
Залпом прочел я этот чарующий рассказ, один из первых рассказов Короленко.
В голове шумел стройный звон высокого леса, пели нежные струны бандуры, реяли поэтические образы Опанаса и Оксаны, и вся трагическая поэма звучала в моих ушах, как гул приближающейся бури.
Короленко был тогда начинающим писателем. После этого рассказа имя его зашумело повсюду, как лес: о нем заговорили.
Появился ‘Сон Макара’.
Это был сон того собирательного, символического Макара, ‘на которого все шишки валятся’.
На этот раз взята была суровая природа занесенной снегами Сибири. Якуты, олени, юрты, бедная, дикая жизнь, не имеющая радостей, и на этом фоне психология бедного якута, его несложный душевный мир.
В этой поэтической, психологически тонкой, грустно-шутливой фантазии столько чувствовалось любви к человеку и несокрушимой веры в него, любви к символически изображенному в образе бедного Макара темному многомиллионному трудящемуся люду вплоть до вымиравших якутов, находившихся на низшей ступени развития, с их языческими, детскими верованиями, с их жалкой беззащитностью.
Стала ясной литературная физиономия Короленко: это был, прежде всего, гуманист, проникнутый любовью к несправедливо обиженным людям, веривший в торжество справедливости и в искру добра в каждом самом темном или падшем человеке.
Когда возникает судебный процесс по обвинению неких мултанских крестьян в приношении человеческих жертв ради будто бы существовавшего у них язычески- религиозного культа, Короленко страстно вмешивается в это дело, выступает на суде защитником несчастных, темных, оклеветанных людей. Своею изумительною по силе и страстной вере в человека речью делает это дело знаменитым, навсегда оставшимся в истории нашей общественности. Благодаря ему суд оправдал обвиняемых, и Короленко снял с нашей страны позорное, клеветническое обвинение. Для него это было страшно важным — защищать честь ‘низших’ классов народа в возведенном на них кровавом поклепе.
Та же черта любви к человеку и веры в заложенные в нем прекрасные возможности красной нитью проходит и через дальнейшие его произведения.
Появляется удивительный по глубине и психологической тонкости рассказ ‘Слепой музыкант’, ряд мелких рассказов и большая повесть ‘Без языка’.
Центром пристального внимания и психологического изучения писателя становится задавленный бесправием народ. Еще студентом Петровской академии Короленко выступает в депутации студенчества ходатаем за грубо попранные человеческие права учащейся молодежи, в числе ‘вожаков’ движения его отправляют на Север, в ссылку. Там он делается сапожником и, окруженный рабочими людьми, наблюдает их жизнь, характеры, типы.
В большом автобиографическом произведении ‘История моего современника’, посвященном главным образом жизни ссыльных, он говорит, шутливо обращаясь к позднейшим сапожникам, превосходившим его в сапожном искусстве:
— Мы, старые сапожники, иронически смотрим на вас, молодых. Мы шьем такие сапоги, чтобы можно было в них и соломки постелить и чтобы износу им не было: бьем на прочность.
То же самое он мог бы сказать многим ‘художникам’: все написанное им оказалось той правдой, которая, как золото, не ржавеет.
Восшествие на престол Александра III застает Короленко в ссылке и ставит его, столько видевшего неправды и недостатков тогдашнего строя, перед требованием принять присягу на верность самодержавию. Честность, исключительная прямота совести и мужество характера заставили его отказаться от принятия присяги.
За это писателя отправили в суровую, далекую якутскую ссылку, ‘куда и ворон костей не заносил’. Там-то и были почерпнуты им впечатления, послужившие для создания многочисленных сибирских рассказов, в которых он отразил, как никто из русских писателей, сибирскую природу, жизнь ссыльных, уголовных каторжан, бродяг, суровый быт сибирской тюрьмы, своеобразные и мрачные картины жизни гиблых мест Сибири.
По возвращении из ссылки он поселяется на Волге, в Нижнем Новгороде, принимает деятельное участие в помощи голодающим во время страшного голода 1891 года, в результате чего является его книга ‘В голодный год’.
Около этого замечательного человека невольно группируются общественные круги, и Короленко становится крупным общественным деятелем, вдохновителем в борьбе все с тем же ненавистным ему бесправием в эпоху безвременья.
Вместе с тем он наблюдает народную жизнь: участвует в толпе, идущей на богомолье, идет пешком на Святое озеро, где слушает споры сектантов и легенды о ‘граде Китеже’, по народному поверью существующем на дне Святого озера. Скитается по горам и лесам Ветлуги, живет одною жизнью с народной толпой. Так создаются очерки: ‘За иконой’, ‘На затмении’, ‘Река играет’.
Героем последнего рассказа изображен перевозчик через реку Тюлин, вечно страдающий ‘похмельной скорбью’, то есть головной болью от неумеренно выпитой водки, и тяготившийся единственною своею обязанностью — перевозить на пароме редких пассажиров с одного берега на другой.
Отвращение к каким-либо действиям происходит у него не столько от последствий выпивки, сколько от созерцательного характера: Тюлин ко всему окружающему относится как посторонний зритель — безучастно.
Этот образ человека, угнетаемого вечной похмельной скорбью, но обладающего дремлющей в нем богатырской энергией, к сожалению проявляющейся только стихийно, глубоко схвачен в красивом рассказе, как бы выхвачен из жизни.
Чуткое сердце писателя верило и угадывало, что не может погибнуть вечно погибающий человек нашей страны, что за всею неприглядною корою неустойчивости, лени и неверия в плодотворность действия есть в нем что-то глубоко ценное, что в решительный момент дает ему силу восторжествовать над нескончаемыми бедствиями.
Начав писать в довольно зрелом возрасте, Короленко быстро встал в ряды первоклассных русских писателей.
На его примере, на его неутомимой деятельности, когда от палитры художника слова и струнных звуков поэзии он переходит к перу публициста и борца за общественные идеалы, учились писать и действовать младшие, последовавшие за ним писатели.
— Я ученик Короленко, — говорил о нем Горький. — У него учился я технике литературного мастерства, умению расходовать и располагать слова, ритму и плавности языка, отделке и шлифовке речи, он учил меня.
От Короленко произошли и выросли многие позднейшие писатели, передавая друг другу артистическую тайну музыкальности языка русского, без которой, как без музыкального ключа, нет для поэта доступа к сердцу людей.
Кроме художественного искусства и мастерства владеть красками и струнами литературного творчества от Короленко, этого солнечного, красочного, музыкального художника, позднейшее поколение литературы воспринимало его бодрое стремление видеть в жизни нашей не мрак пессимизма, но свет огней будущего.
Весной 1902 года в Крыму, в числе прочих гостей, был я у знакомых на даче около Ялты.
Вдруг в комнату вошел Короленко.
Росту он был среднего, сложен хорошо и крепко. Одет просто, обыкновенно. Обращала внимание его характерная голова: закинутые назад венком лежащие, вьющиеся каштановые волосы, тогда еще без седин, и густая, бобровая ‘боярская’ борода, мягко-волнистая и окладистая. Внимательные серые глаза, привыкшие наблюдать зорко, все замечающие, сразу же все видящие, блестели твердым, нервным блеском. Было даже неприятно: хотелось избежать их взгляда.
— Позвольте вас познакомить! — сказала хозяйка.
— Да мы же знакомы! — возразил Короленко.
Мы молча пожали друг другу руки.
Через несколько дней я уехал в Москву. Случайно в вагоне увидел Короленко. Я почтительно поклонился, не сделав шагов к разговору.
На станции Конотоп Короленко подошел ко мне на перроне с маленьким чемоданчиком в руке и сказал, протягивая руку:
— Ну, прощайте, я здесь слезаю!
— Неужели? — вырвалось у меня искреннее огорчение.
— А я думал, что вы в Москву едете… Все собирался поговорить с вами, да боялся помешать!
Короленко улыбнулся:
— И мне хотелось поближе познакомиться с вами, но показалось, что вы не хотите!
Я всплеснул руками:
— Какое горестное недоразумение!
— Ну, вот что! — сказал он. — Поговорим, пока стоит поезд!
Мы вошли в буфет вокзала, сели за столик у окна, чтобы видно было поезд.
Четверть часа, проведенные в задушевном разговоре с Короленко, рассеяли последнюю преграду между нами: странным и досадным оказался мой страх, Короленко оставил впечатление человека, не замечающего своего превосходства над людьми, не думающего о своем знаменитом имени.
Разговор наш мог затянуться надолго, но третий звонок прервал его на самом интересном месте. Владимир Галактионович проводил меня до вагона и, когда поезд тронулся, дружески махал мне шляпой.
Чувствовалось, что этот просто державший себя пожилой человек глубоко любил литературу и искренне сочувствовал каждому ‘начинающему’.
Судьба надолго разлучила нас.
Он жил большею частью в своей родной Полтаве, временно по зимам наезжая в Петербург.
Ровно через десять лет, в 1912 году, мы встретились в Петербурге, где я тоже бывал наездом, в традиционных литературных меблированных комнатах ‘Пале- Рояль’ на Пушкинской.
Однажды утром я еще лежал в постели, как в дверь постучали.
— Войдите!
Вошел Короленко.
Волнистая борода его была теперь с сильной проседью и венком лежавшие густые кудри перевиты серебром.
Я и обрадовался, и сконфузился, что он застал меня в постели.
— Ничего, не вставайте! — успокоил он меня. — Я посижу около вас, так и будем говорить. Я не знал, что вы так долго спите! Вспомнил наш неоконченный разговор десять лет назад: тогда вы были худощавый, руки длинные, ноги длинные, сам поджарый — на комара похож!
Он добродушно и как-то любовно усмехнулся в бороду.
Через десять минут мы уже сидели за самоваром в его номере и вспоминали нашу первую встречу.
Говорил Короленко просто, сжато, но всегда образно, с тонким и серьезным украинским юмором, таившимся где-то в глубине его глаз.
Его интересовало мое происхождение ‘из народа’. Расспрашивал о моей ‘крестьянской жизни’, о том, занимался ли я мужицким трудом.
Много рассказывал и о себе, о своей молодости, как ‘крестьянствовал’: и пахал, и сеял, и траву косил.
С особенными подробностями описывал свое воспоминание, ‘как они косили’.
Проговорили мы все утро, касаясь и других, чисто литературных тем.
Перед самой войной 1914 года Короленко продал свои сочинения Марксу и купил себе маленький клочок земли в Крыму, на берегу моря, около Байдарской долины. До постройки дачи он жил там с семьей во временном дощатом здании.
После закрытия журнала ‘Русское богатство’, в котором Короленко работал несколько десятилетий, он окончательно поселился на Украине в своем родном городе Полтаве.
В это время он уже совсем поседел: кудри и борода были словно вылиты из серебра. Красив он был особенной величавой красотой большого человека, прожившего большую, необычайно чистую и возвышенную жизнь, горевшую благородным огнем любви к человеку и несломленной верой в него.
Грянула война, началась революция.
Голодая с семьей и нуждаясь в самом необходимом, он отдавал всего себя и все свое время ходатайству за невинно осужденных, являясь для населения единственным ходатаем, печальником и заступником ‘бедных людей’, каким он, впрочем, был всегда в жизни и литературе.
За годы революции Короленко написал последнюю часть ‘Истории моего современника’ …
1922
Подготовка текста — Лукьян Поворотов
Оригинал здесь: Книжные полки Лукьяна Поворотова.