Корифеи новйшей русской литературы.
Корифеи новйшей русской литературы.
КНИГОИЗДАТЕЛЬСТВО
‘ПРОСВТЪ’
Одесса. 1912 годъ.
Владиміръ Галактіоновичъ Короленко
I.
II.
III.
Владимир Галактионович Короленко, Коринфский Аполлон Аполлонович, Год: 1912
Время на прочтение: 14 минут(ы)
Творчество Короленка проникнуто грустно-меланхолическимъ настроеніемъ. Въ своихъ произведеніяхъ онъ останавливается на явленіяхъ жизни, которыя для него самого служатъ загадкой. Въ глубин своего сердца художникъ чувствуетъ что-то хорошее въ приковывающихъ его вниманіе явленіяхъ, но это хорошее неясно рисуется его воображенію, затемняется массою постороннихъ наслоеній. Онъ старается проникнуть чрезъ такія наслоенія въ нутро, такъ сказать, интересующаго явленія, но оказывается безсильнымъ вступить въ заповдную область. Художникъ переживаетъ неудовлетворенность, которая и порождаетъ въ его душ грусть.
Но грусть грусти рознь. Бываетъ грусть тягостно-мучительная, доводящая человка до отчаянія. Грусть Короленка иного характера: она спокойна, меланхолична, потому что авторъ, при неразгаданности интересующихъ его явленій, чувствуетъ все-таки въ этихъ послднихъ хорошую скрытую силу, которая рано или поздно должна освободиться отъ сковывающихъ ее узъ.
Короленко принадлежитъ къ категоріи писателей, которымъ творчество дается нелегко, для которыхъ оно служитъ тяжелымъ средствомъ къ познанію окружающей дйствительности. Онъ испытываетъ постоянное тревожное волненіе, ища разршенія подмченныхъ имъ ненормальныхъ отношеній между людьми. Онъ съ болью въ сердц замчаетъ, что люди отъ этого несчастливы, — и несчастливы по своей собственной вин. Но въ чемъ заключается ненормальность въ этихъ отношеніяхъ, что нужно людямъ для того, чтобы ненормальности не было, этого-то художникъ и не можетъ вполн разгадать своимъ проникновеннымъ даромъ. Правда, иногда ему кажется, что онъ нашелъ разгадку таинственныхъ отношеній, спшитъ подлиться своей разгадкой съ читателемъ, но… новое столкновеніе съ дйствительностью разочаровываетъ его, и онъ впадаетъ опять въ грустное настроеніе.
Въ своихъ исканіяхъ внутренняго смысла занимаемыхъ его явленій Короленко довольно послдователенъ. Созданные имъ типы имютъ близкую родственную связь, и его, напримръ, ‘Маруся’, напечатанная въ ‘Сборник’ журнала ‘Русское Богатство’ за 1899 годъ, останавливается на томъ же загадочномъ тип, какой занималъ автора и въ самыхъ раннихъ его произведеніяхъ.
Передъ нами каторжный поселенецъ въ Якутской области, Степанъ. Послдній хорошо устроился на Заимк: у него заведено хорошее хозяйство, умло поддерживаемое его сожительницею — тоже изъ поселенцевъ — Марусей, съ которой онъ иметъ возможность сочетаться законнымъ бракомъ, этого, по крайней мр, страстно желала сама Маруся. Но не сидится безпокойному Степану въ хорошо устроенномъ гнздышк: его тянетъ въ степи, на приволье, а пока онъ, въ томленіи, устраиваетъ всевозможныя каверзы надъ Якутами вмст съ татариномъ Абрамомъ Ахметзяновымъ.
Слова, которыми авторъ характеризуетъ Ахметзянова, въ равной степени относятся и къ Степану: ‘Я понялъ настоящимъ образомъ Ахметзянова со всей его ‘невинной’ преступностью, — право, я не подыщу тутъ другого слова… Онъ тратится на мелкіе подвиги баранты и воровства въ то время, какъ его имя могло гремть наравн съ именемъ Никифорова и Черкеса, — весьма извстныхъ въ т годы на Лен начальниковъ спиртоносовъ и хищниковъ золота.’
Какъ не оберегала Маруся Степана отъ пришлыхъ людей, которые могли однимъ неосторожнымъ словомъ всколыхнуть душевный покой Степана, онъ все-таки не высидлъ и бжалъ на пріиски, покинувъ любимую женщину и насиженное ею гнздо.
При чтеніи повсти Короленка ‘Маруся’, въ вашемъ воображеніи невольно всплываютъ другіе образы изъ произведеній этого писателя. Но прежде всего передъ вами, какъ живой, встаетъ герой извстнаго разсказа Короленка ‘Соколинецъ’.
Соколинецъ, повидимому, ослся на поселеніи, но ‘привычный бродяга обманываетъ себя, увряя, что онъ доволенъ своимъ спокойнымъ существованіемъ, своимъ домкомъ и коровкой, и бычкомъ по третьему году, и оказываемымъ ему уваженіемъ. ‘ Все это было и у Степана и, казалось бы, чего не успокоиться человку, но ‘подошла линія,’ какъ объясняетъ Соколинецъ, — и Степанъ, какъ и послдній, мняетъ спокойную жизнь на полную всякими приключеніями, въ большинств случаевъ сопряженными съ опасностью для жизни.
Авторъ встртился съ Соколинцемъ въ своей юрт, среди тайги, въ одномъ изъ большихъ якутскихъ ‘наслеговъ’. На него произвела сильное впечатлніе исповдь бродяги, который открылъ свою душу человку, пріютившему его въ непогоду. Обыкновенно Соколинецъ таитъ свои душевныя волненія про себя и даже старается заглушить ихъ въ себ.
Въ другомъ мст и при другой обстановк этотъ, въ дйствительности сильно чувствующій и страдающій, человкъ повелъ бы себя съ тмъ же авторомъ въ другой линіи, можетъ быть, до ‘невинной преступности’ включительно.
Въ очерк сибирскаго туриста ‘Сибирскій вольтеріянецъ’ разсказчикъ передаетъ, между прочимъ, какъ онъ случайно присутствовалъ на допрос судебнымъ слдователемъ ‘Ивана тридцати восьми лтъ’ по поводу убійства имъ Убивца, героя популярнйшаго очерка Короленка того же имени ‘Убивецъ’. На вс разспросы автора Иванъ отвчалъ: ‘такая ужъ моя линія’, а въ конц концовъ, перемнивъ тонъ, сказалъ: ‘Что ты присталъ? Говорю теб: линія такая. Вотъ теперь я съ тобой бесдую, какъ слдуетъ быть, аккуратно, а доведись въ тайг матушк или хоть тотъ разъ въ логу (когда разсказчика везъ съ большими деньгами Убивецъ), — тутъ опять разговоръ былъ иного роду… Потому линія другая’.
Убійство Иваномъ тридцати восьми лтъ Убивца, собственно говоря, та же ‘невинная преступность’, что и каверзы Ахметзянова и Степана надъ Якутами. Преступленіе невинно въ данномъ случа въ томъ смысл, что оно совершено безо всякихъ корыстныхъ цлей, по мотивамъ особеннымъ, не имющимъ мста при дяніи злостнаго характера. Съ дтскою наивностью Иванъ тридцати восьми лтъ объясняетъ на судебномъ слдствіи мотивъ своего преступленія такимъ образомъ: ‘Можетъ ли быть, напримръ, эдакое дло, чтобы вдругъ человка желзомъ не взять.’ Все дло къ томъ, что въ округ объ Убивц распространяли слухи, что его убить нельзя.
Подумаешь, что у этого человка совсмъ заглохли человческія чувства и его сердцу недоступна простая жалость къ другому человку?!
Такое впечатлніе, дйствительно, производятъ на первыхъ порахъ вс эти Соколинцы, Иваны тридцати восьми лтъ и тому подобные ‘отверженные’, но Короленко, знакомый съ бытомъ ‘отверженныхъ’, съ ихъ жизнью, старается разсять невыгодное впечатлніе къ героямъ своихъ произведеній, говоря въ разсказ ‘Соколинецъ’: Убійца не все же только убиваетъ, онъ еще живетъ и чувствуетъ то же, что чувствуютъ остальные люди, въ томъ числ и благодарность къ тому, кто его пріютилъ въ морозъ и непогоду.’
Вдь, только чувствуя благодарность къ разсказчику, Соколинецъ обнажилъ передъ нимъ раны своего измученнаго сердца, обнажилъ свою страдальческую душу, и, можетъ быть, въ эту минуту онъ самъ узналъ себя по-настоящему. Если бы въ жизни Соколинца подобныя встрчи повторялись чаще, человкъ этотъ, можетъ быть, возродился бы къ новой жизни, и не бросался бы въ омутъ рискованныхъ приключеній бродяжничества. Но въ жизни Соколинца было слишкомъ мало хорошаго, разв только, поясняетъ онъ, до восемнадцати лтъ: ‘Ладненько тогда жилъ, пока родителей слушался. Пересталъ слушаться — и жизнь моя кончилась. Съ самыхъ тхъ поръ я такъ считаю, что и на свт не живу вовсе. Такъ бьюсь только понапрасну.’
Вотъ, — именно: Соколинецъ не жилъ, а только бился, поджидая, — какая ‘подойдетъ линія’. Подошла линія временнаго смиренія — онъ заводится хозяйствомъ, живетъ по-осдлому, но вдругъ — линія поворачиваетъ въ другую сторону — и Соколинецъ срывается съ мста и, очертя голову, бросается на пріиски, забывъ про т злоключенія, которыя такъ картинно нарисовалъ онъ автору, повствуя о своей прежней бродяжнической жизни.
Герои Короленка — натуры воспріимчивыя, живущія непосредственнымъ чувствомъ, и какъ таковыя имющія легкую склонность къ реагированію на вншнія впечатлнія.
Большинство людей съ завиднымъ терпніемъ переносятъ и обычныя житейскія невзгоды, и часто тяжелыя неудачи и вообще несчастія. И какъ легко, обыкновенно, человкъ находитъ примиреніе съ самимъ собою и окружающимъ. Именно, жизнь по пословиц складывается: ‘перемелется — мука будетъ’. Подобное явленіе должно имть подъ собою какую-нибудь психическую причину. Можетъ быть, оно объясняется тмъ, что большинство людей не иметъ привычки, или, врне, способности сосредоточиваться на вншнихъ впечатлніяхъ, оттняя ихъ чувствомъ, и такимъ путемъ вводя ихъ въ интимную сферу своей души. При такомъ воспріятіи впечатлній послднія могли бы быть въ большей или меньшей мр неизгладимыми. Обыкновенно же впечатлнія скоро забываются человкомъ.
Въ своихъ произведеніяхъ Короленко иметъ дло съ натурами исключительными. Въ его герояхъ есть какая-то особенная жилка, которая мшаетъ имъ мириться съ вншними обстоятельствами, какія создала для нихъ жизнь.
‘Крпко меня люди обидли, — начальники, — признается Убивецъ.— А тутъ и Богъ, вдобавокъ, убилъ: жена молодая да сынишко въ одинъ день померли. Родителей не было, — остался одинъ одинешенекъ на свт… И сталъ я тогда задумываться. Думалъ, думалъ и на конецъ того пошатился въ вр. Въ старой-то пошатился, а новой еще не обрлъ’.
Такія вншнія условія, въ какія былъ поставленъ Убивецъ, повторяются сплошь и рядомъ въ жизни людей, однако это не служитъ помхой къ тому, чтобы жить въ своемъ обществ, помирившись съ судьбою. Убивецъ же порываетъ всякую связь съ прежней обстановкой и ищетъ новыхъ устоевъ, блуждая съ мста на мсто. Въ конц концовъ, онъ попадаетъ добровольно въ тюрьму, назвавшись бродягой — ‘въ род бы крестъ на себя наложилъ,’ — сводитъ знакомство съ Безрукимъ.
Убивецъ самъ объясняетъ существо своей натуры, говоря: ‘черезъ гордость и къ злодямъ этимъ (Безрукому и его сообщникамъ) попалъ самовольно. Отъ міру отбился, людей не слушался, все своимъ совтомъ поступалъ. Анъ вотъ онъ, свой-то совтъ и довелъ до душегубства’.
Убивецъ убиваетъ Безрукаго, когда тотъ, разсчитывая на его соучастіе, намревался убить жену политическаго ссыльнаго съ двумя дтьми, — пассажировъ Убивца, служившаго въ то время у Безрукаго въ ямщикахъ, и воспользоваться ея имуществомъ.
Подобное преступленіе, собственно, ненаказуемо, потому что въ данномъ случа оно явилось слдствіемъ обороны своего ближняго, преступленіе Убивца было добрымъ дломъ. Но Убивецъ испытывалъ мучительный укоръ совсти, считая свое освобожденіе изъ острога неправильнымъ, и ждалъ ‘правильныхъ судовъ’ присяжныхъ, желая отъ нихъ слышать окончательный себ приговоръ. Ему не довелось однако дождаться новыхъ судовъ, такъ какъ онъ былъ убитъ Иваномъ тридцати восьми лтъ.
Уйдя отъ людей, Убивецъ снова возымлъ желаніе вернуться въ ихъ среду, но онъ не врилъ своей невинности и ждалъ подтвержденія таковой отъ суда общественной совсти, посл котораго только и могъ бы успокоиться. И здсь, строго говоря, сказался тотъ же гордый Убивецъ, который когда-то изъ-за своей гордости ушелъ отъ людей, руководствуясь ‘своимъ совтомъ’. Онъ не могъ помириться съ тмъ, съ чмъ мирится большинство людей, и сталъ ‘задумываться’ надъ несправедливостью жизни. Поставивъ однако себ послдній вопросъ, Убивецъ не могъ найти какого-нибудь разршенія его своими силами: ‘грамот обученъ плохо, — поясняетъ онъ,— разуму своему тоже не вовсе довряю’… Близкихъ людей околонего небыло, и онъ оставался ‘одинъ одинешенекъ’.
Не думается, чтобы Убивцу помогла особенно грамота, потому что и при ней онъ все-таки остался бы одинокимъ по своей натур, близкіе люди, можетъ быть, спасли бы Убивца, но ему нужна была близость особаго рода, и во всякомъ случа его не удовлетворило бы одно кровное родство. Ему нужна была близость духовная, при которой онъ могъ бы всегда высказываться откровенно передъ другимъ человкомъ, доврять ему свои сокровенныя тайны. Онъ слишкомъ гордъ для того, чтобы длиться своими сомнніями съ человкомъ, не могущимъ, по его мннію, понять его.
Способные, обыкновенно, отъ природы, герои Короленка не имютъ упрямства примнять свои способности въ какомъ-нибудь опредленномъ направленіи. Ихъ вниманіе не можетъ остановиться на боле или мене долгое время на одномъ предмет и перебгать съ предмета на предметъ. Вслдствіе неспособности усиліемъ добиваться той или другой цли въ жизни и въ то же время поджигаемые болзненнымъ самолюбіемъ отъ внутренняго сознанія своихъ способностей, они не удовлетворяются тми условіями жизни, въ какія поставлены, и, отказываясь поднять руку на то или другое дло, свысока смотрятъ на окружающихъ и предпочитаютъ пропивать свои силы, чмъ работать.
Въ эскиз изъ дорожнаго альбома ‘Рка играетъ’ авторъ знакомитъ насъ съ типичной въ этомъ отношеніи фигурой перевозчика на паром черезъ рку Ветлугу, Тюлина.
Способности Тюлина, какъ перевозчика, признаются всми, кто только пользуется его услугами. Авторъ, напримръ, отъ одного мужика, ожидавшаго вмст съ нимъ на берегу Тюлина, безпечно предававшагося пьянству на другомъ берегу съ артельщиками, слышитъ такую оцнку Тюлина: ‘Подлецъ мужичокъ, будь онъ проклятъ! А и то нужно сказать: дло свое знаетъ. Вотъ пойдетъ осень или опять весна: тутъ онъ себя покажетъ. Другому бы ни за что въ водополь съ перевозомъ не управиться. Для этого случая больше и держимъ.’
Автору самому пришлось наблюдать подвигъ Тюлина въ его маленькомъ дл.
Описывается сцена перевоза. Паромъ несетъ по теченію и его нельзя было удержать, потому что лнивый и безпечный Тюлинъ не захватилъ длинныхъ шестовъ. Но достаточно было небольшого ‘огрудка’, т. е. достаточно было достать до дна рки имющимся шестомъ, всей апатіи Тюлина какъ не бывало, и свойственная его физіономіи сонливость смнилась выраженіемъ воодушевленія. Въ немъ пробудились творческія силы и онъ привелъ въ восхищеніе даже такого холоднаго философа, какъ Евстигнй. Но подвигъ совершенъ — и ‘глаза Тюлина опять потухли и весь онъ размякъ.’
Тотъ же Тюлинъ чувствуется въ геро другого разсказа ‘За иконой’ — сапожник Андре Иванович. Разсказчикъ вмст съ нимъ участвовалъ въ крестномъ ход, совершаемомъ ежегодно при переноск иконы Богородицы изъ Нижняго въ Оранки. Спокойный и безразличный по обыкновенію, Андрей Ивановичъ здсь, на свобод, вдали отъ зоркихъ глазъ жены своей, Матрены Степановны, державшей его въ ежовыхъ рукавицахъ, проявилъ въ сильной степени страстность своей натуры. То онъ выступалъ ярымъ обличителемъ пьяныхъ купцовъ, хавшихъ на пар за иконой, или молодокъ-мщаночекъ, предлагавшихъ итти въ компаніи и весело и не безъ грха провести ночлегъ вмст, то велъ горячіе споры съ раскольниками, зачастую поражая искусныхъ начетниковъ силою природной сообразительности и непосредственнымъ чутьемъ правды. Его разсужденія являлись результатомъ свободнаго творчества, а не схоластической эрудиціей раскольника заученныхъ софизмовъ.
Но вотъ поэтическая пора миновала: близокъ домъ, опять нужно ‘надвать хомутъ’ и ‘буйный демократизмъ перваго дня нашего путешествія, — повствуетъ авторъ, — совсмъ съ него схлынулъ’. Андрей Ивановичъ снова будетъ по шаблону снимать съ заказчиковъ мрку, относить работу, получать деньги и передавать ихъ въ руки своей повелительницы, Матрены Степановны. Въ моменты свободной жизни Андрей Ивановичъ презрительно относится къ какимъ-нибудь купцамъ-давальцамъ, считая ихъ ниже себя. Но погасли въ душ искры, ‘надтъ хомутъ’ и Андрей Ивановичъ становится ко всему безразличенъ, не замчая даже той угодливооти, съ какою онъ теперь относится къ тмъ же презрннымъ купчикамъ.
Повидимому, Тюлинъ и Андрей Ивановичъ отличаются отъ Соколинца и Степана — съ одной стороны, а съ другой — отъ Убивца. Соколинецъ и Степанъ, какъ мы видли, не уживаются въ своей сред, и если по временамъ, обманывая себя, возвращаются и остаются здсь, то не надолго, стремясь снова на приволье, Убивецъ — нсколько уступчиве Соколинца и Степана: онъ раскаивается, повидимому, въ поступкахъ прежней мятежной жизни и ищетъ примиренія съ людьми. Но не нужно забывать, что Убивецъ остается попрежнему гордымъ и, не довряя простымъ смертнымъ, надется найти успокоеніе въ своихъ мученіяхъ совсти въ новомъ, по его мннію, высшемъ суд, у присяжныхъ судей, Тюлинъ и Андрсй Ивановичъ, видимо, живутъ спокойно, прикрпившись къ опредленному мсту, и у нихъ нтъ какъ будто склонности къ кочевой жизни. Но это отличіе Тюлина и Андрея Ивановича отъ первыхъ трехъ типовъ лишь видимое. Характеръ психики у всхъ нихъ одинъ и тотъ же, и видимое различіе кроется, собственно, въ волевыхъ проявленіяхъ душевныхъ волненій. Вс они, прежде всего, одиноки, потому что не удовлетворяются обычной обстановкой, предуготовленной имъ судьбою, не находятъ ни сочувствія своимъ стремленіямъ, ни попытки со стороны окружающихъ войти въ кругъ запросовъ ихъ души. Явное дло, что они испытываютъ тяжелое состояніе неудовлетворенности, но вншнее выраженіе этой неудовлетворенноcти у нихъ разное. Соколинецъ и Степанъ живутъ рефлексами, которыхъ они ни мало не въ состояніи сдерживать. Тюлинъ и Андрей Ивановичъ, наоборотъ, живутъ внутри себя, не обнаруживая своихъ внутреннихъ волненій рзко во вншнихъ движеніяхъ. Однако и ихъ мятежность духа проявляется извстнымъ образомъ, когда обыкновенно сдерживаемые рефлексы должны найти себ тотъ или другой выходъ: у Тюлина такое проявленіе выражается въ безпорядочномъ пьянств, у Андрея Ивановича — ‘въ безпорядочной страстности’, въ томъ ‘буйномъ демократизм’, какой пришлось наблюдать автору на пути въ Оранки и въ самыхъ Оранкахъ.
Вс симпатіи автора на сторон его героевъ. Въ нихъ онъ смутно угадываетъ что-то близкое, родное себ. Сравнивая Тюлина съ ‘умственными мужиками’ изъ поповцевъ, скитниковъ и скитницъ разныхъ толковъ, при религіозныхъ спорахъ которыхъ автору пришлось присутствовать на ‘святомъ озер’ у невидимаго града Катежа, онъ заключаетъ:
‘И я думалъ: отчего же это такъ тяжело было мн тамъ на озер, среди книжныхъ народныхъ разговоровъ, среди ‘умственныхъ мужиковъ’ и начетниковъ, и такъ легко, такъ свободно на этой тихой рк, съ этимъ стихійнымъ, безалабернымъ, распущеннымъ и вчно страждущимъ отъ похмльнаго недуга перевозчикомъ Тюлинымъ? Откуда это чувство тяготы и разочарованія, съ одной стороны, и облегченія — съ другой? Отчего на меня, тоже книжнаго человка, отъ тхъ ветъ такимъ холодомъ отчужденности, а этотъ кажется такимъ близкимъ и такъ хорошо знакомымъ, какъ будто въ самомъ дл —
Все это ужъ было когда-то,
Но только не помню — когда…
Милый Тюлинъ, милая, веселая, шаловливая, взыгравшая Ветлуга! Гд же это и когда я видлъ васъ раньше?’
То же предпочтеніе передъ раскольниками, умудренными въ священномъ писаніи, Короленко отдаетъ Андрею Ивановичу. ‘При всей своей безпорядочной страстности, — заключаетъ Короленко посл одного спора своего героя съ начетниками, — добрый человкъ былъ наврное ближе къ истинному смыслу христіанскаго ученія, чмъ многіе развитые люди.’
Андрей Ивановичъ чувствовалъ правду, но ему трудно было формулировать ее, и онъ испытывалъ глубокое огорченіе передъ лицомъ схоластической эрудиціи раскольниковъ. Автору было досадно видть своего героя въ затруднительномъ положеніи, — тмъ боле, что онъ сознавалъ всю неискренность его противниковъ. Холодъ разсужденій раскольниковъ явно показывалъ, что ихъ интересуетъ не сама истина, а словесный турниръ, между тмъ Андрей Ивановичъ со всмъ напряженіемъ своихъ силъ стремится разгадать смыслъ тхъ явленій, которыя его интересуютъ въ данную минуту. Наблюдая за нимъ, авторъ подмтилъ, что ‘въ немъ бродятъ, не находя исхода, искренніе и глубокіе запросы.’
Короленко часто противопоставляетъ въ своихъ произведеніяхъ умъ непосредственному чувству и склоненъ отдавать предпочтеніе послднему. Въ Тюлин авторъ вспоминаетъ самого себя, — теперь книжнаго человка, — въ своемъ прошломъ, когда онъ руководился исключительно непосредственнымъ чувствомъ, — вспоминается свтлое дтство. Въ непосредственномъ чувств, съ какимъ относятся герои Короленка къ жизни, вся ихъ привлекательность. Ради этого авторъ отдаетъ имъ вс свои симпатіи.
По отдавая преимущество непосредственному чувству передъ умомъ, авторъ въ другихъ мстахъ своихъ произведеній скорбитъ о недостатк образованія своихъ героевъ и какъ бы готовъ признать въ этомъ ихъ несчастіе, неудачи въ жизни.
Въ очерк съ натуры ‘На затменіи’, изобразивъ явную рознь между толпою и астрономами, какая обнаружилась между первой и послдними, авторъ нетерпливо восклицаетъ:
‘Охъ, скоро ль будетъ день на святой Руси, — тотъ день, когда разсются призраки, недовріе, вражда и взаимныя недоразумнія между тми, кто смотритъ въ трубы и изслдуетъ небо и тми, кто только припадаетъ къ земл, а въ изслдованіи видитъ оскорбленіе грознаго Бога?’
Какъ уже сказано, Короленко принадлежитъ къ типу писателей, для которыхъ творчество служитъ средствомъ для познанія истины, для разгадки непонятныхъ явленій въ нашей дйствительности.
Короленко остановился на извстнаго рода явленіяхъ этой дйствительности, которыя обратили на себя его вниманіе. Онъ встрчаетъ на своемъ жизненномъ пути симпатичныхъ его сердцу людей и видитъ, что люди эти гибнутъ понапрасну, тяготятся чмъ-то, бгутъ отъ тяготящей ихъ обстановки и попадаютъ въ условія жизни, заставляющія ихъ совершать рядъ безпорядочныхъ поступковъ. Художникъ ищетъ объясненія подмченныхъ имъ явленій.
Онъ слышитъ жалобы отъ Убивца, что тотъ ‘грамот обученъ плохо,’ и потому, можетъ быть, ‘пошатился въ вр. Въ старой вр пошатился, а новой еще не обрлъ.’ Короленко замчаетъ, что Андрей Ивановичъ за разршеніемъ сомнній обращается всегда къ нему, книжному человку. Его волнуютъ многіе вопросы. Онъ скептично, напримръ, относится къ чудесамъ: онъ допускаетъ правдоподобіе чудесъ о ниспосланіи по молитв дождя въ засуху или бури для уничтоженія червей на хлб, но не зналъ, что думать, когда ему однажды разсказали про исцленіе двушки, у которой съ тринадцатаго года ноги отняло и не стало ей росту. ‘Онъ невольно поддавался настроенію вры, чудесъ и непосредственнаго общенія съ таинственными силами природы.—‘Между тмъ во мн, — поясняетъ авторъ, — онъ съ обычною чуткостью нервныхъ людей улавливалъ совершенно другое умственное настроеніе, не мене безповоротное’. Авторъ уклонился отъ объясненія чуда съ двушкой, несмло заявилъ, что въ данномъ случа иметъ значеніе ‘вра’. Андрей Ивановичъ во всякомъ случа не могъ не чувствовать отчужденности своей отъ автора, симпатичнаго ему человка, не могъ не чувствовать, что препятствіемъ этому служитъ недостатокъ образованія, — ‘и это мшало цльности его впечатлнія. Формулировать ясно свои вопросы онъ не могъ, я (т. е. авторъ) на его вызовы не поддавался, и потому Андрей Ивановичъ ворчалъ что-то про себя.’ Понялъ также Короленко, когда пріхалъ вмст съ другими въ Юрьевецъ, чтобы наблюдать затменіе солнца, — понялъ, что непониманіе толпою астрономовъ, ея враждебное отношеніе къ послднимъ, кроется въ томъ же недостатк образованія.
И вотъ, посл цлаго ряда подобныхъ наблюденій, у Короленка невольно вырываются приведенныя выше слова: ‘Охъ, скоро ль будетъ день на святой Руси’ и т. д.
Но это не окончательное разршеніе занимающаго автора вопроса. Если бы только въ недостатк образованія онъ нашелъ объясненіе гибели всхъ этихъ Убивцевъ, Тюлиныхъ и имъ подобныхъ, то явленія жизни, которыя служатъ Короленку импульсомъ къ творчеству, получили бы для него совершенно опредленное освщеніе, между тмъ явленія эти не оставляютъ его въ поко, волнуютъ его душу, вызывая въ немъ новыя догадки и поддерживая грустно-меланхолическое настроеніе.
Въ его душ сохраняются, на ряду съ поименовавными выше, образы неудачниковъ въ жизни нсколько иного свойства, какими являются, напримръ, обитатели старой часовни, воспроизведенные въ одномъ изъ самыхъ талантливыхъ произведеній Короленка ‘Въ дурномъ обществ’. Въ этихъ людяхъ настолько есть образованія, что искать причины ихъ неудачъ въ недостатк обученія грамот не приходится. Здсь и ‘профессоръ’, бывшій гувернеръ, здсь и Лавровскій, бывшій чиновникъ, здсь панъ Туркевичъ и отставной штыкъ-юнкеръ Заусайловъ. Но самой крупной изъ нихъ фигурой является безусловно панъ Тыбурцій Драбъ.
Что мы знаемъ про обитателей старой часовни въ мстечк ‘Княжье вко’.
Каждый изъ нихъ чмъ-нибудь былъ обиженъ въ жизни. По крайней мр, намъ извстно, что ‘профессоръ’ испытывалъ страшное страданіе отъ словъ: ‘ножи, ножницы, иголки, булавки’ и нужно предположить, что съ этими словами связано для бднаго ‘профессора’ какое-нибудь страшное событіе изъ прошлой жизни. Бывшій чиновникъ Лавровскій превратился въ босяка вслдствіе любви къ красавиц Анн, которая за короткое время страстно полюбила пріхавшаго въ Княжье Вко драгунскаго офицера и бжала съ нимъ. Хотя панъ Тыбурцій Драбъ представляетъ загадку въ своей прошлой жизни, все же чувствуется, что онъ перенесъ тяжелое несчастіе.— по крайней мр, объ этомъ можно заключить по тмъ откровеннымъ слезамъ, — когда Тыбурцій оставался наедин съ Валекомъ и Марусей, — которыми онъ оплакивалъ судьбу дтей. Авторъ не объясняетъ, были ли Валекъ и Маруся родными дтьми Тыбурція, но по той любви и ласк, съ которыми онъ относился къ нимъ, нужно думать объ этомъ въ утвердительномъ смысл. Есть также указаніе на то, что за Тыбурдіемъ было какое-то прошлое, которое нетерпимо закономъ, потому что сердечно-растроганный, честный судья, ни разу не поступившійся закономъ, предупреждаетъ Тыбурція, посл смерти бдненькой Маруси, черезъ сына своего Васю, чтобы тотъ поспшилъ оставить Княжъ Городокъ.
Какъ бы то ни было, но жизнь не была ласковой къ обитателямъ старой часовни. А они, въ свою очередь, не хотли или, можетъ быть, не умли подладиться къ ней, вымолить у нея снисхожденія.
Въ этомъ сказывалась ихъ гордость и замкнутое одиночество, сосредоточенность въ себ, — эти характерныя черты, которыя мы отмтили и въ прежде упомянутыхъ герояхъ произведеній Короленка.
Выше мы замтили, что Соколинецъ открылъ свою душу автору, сердечно пріютившему его въ своей юрт въ непогоду, и сдлали заключеніе, что Соколинецъ могъ бы вернуться въ общество и быть прекраснымъ членомъ его, если бы онъ встрчалъ побольше сердечныхъ отношеній со стороны людей. Онъ таилъ про себя свои думы, свои сердечныя волненія, потому что былъ увренъ въ человческой безсердечности, въ замкнутости каждаго въ своей скорлуп.
Объ этомъ же свидтельствуетъ и панъ Тыбурцій.
Встртившись однажды въ своей землянк съ Васей, сильно привязавшимся къ Валеку и Марус, Тыбурцій развиваетъ передъ нимъ слдующую философію: ‘Эта исторія (т. е.— ‘Я нищій, и онъ (Валекъ) — нищій, я краду и онъ будетъ красть. А твой отецъ меня судитъ, и ты когда-нибудь будешь судить… вотъ его’) ведется изстари, всякому свое, suum cuique, каждый идетъ своей дорожкой, и кто знаетъ… можетъ быть, это хорошо, что твоя дорога пролегла черезъ нашу. Для тебя хорошо, amice, потому что имть въ груди кусочекъ сердца, вмсто холоднаго камня.. понимаешь…’
Въ приведенныхъ словахъ Тыбурцій высказалъ свои задушевныя мысли о человческомъ эгоизм, заставляющемъ людей скрываться въ себ, или объединяться въ маленькія группы, имющія слишкомъ узкую общность интересовъ. Нтъ между людьми откровенноcти, нтъ сердечности въ ихъ отношеніяхъ, которыя бодрили бы человка, поддерживали въ немъ энергію. При такомъ условіи онъ тратилъ бы послднюю съ извстною цлесообразностью, а не подавлялъ ее внутри себя, чтобы она, подавленная, при удобномъ случа прорывалась наружу и обнаруживалась: то ‘въ мелкихъ подвигахъ баранты и воровства’ Степана и Абрама Ахметзянова, то въ неудержимомъ стремленіи къ полной рискованныхъ приключеній бродяжнической жизни того же Степана, Убивца, Соколинца и имъ подобныхъ, то въ безпробудномъ пьянств Тюлина и буйномъ демократизм Андрея Ивановича на вол, то, наконецъ, въ цитированіи Тыбурціемъ цлыхъ главъ изъ Цицерона и Ксенофонта передъ пьяными хохлами, и вообще — въ жизни такъ-называемыхъ ‘бывшихъ людей’.
Вся эта галлерея лицъ есть жертва безсердечія людей другъ къ другу и въ то же время чрезмрной сердечности и чуть ли не болзненнаго вниманія къ самимъ себ.
Замуровавшись въ своей скорлуп и живя въ узкомъ кругу своихъ собственныхъ интересовъ, большинство людей безмятежно доживаютъ до конца своихъ дней. Въ такой сред голоса безпокойныхъ, нервно-ищущихъ опоры въ жизни, натуръ, подобныхъ героямъ Короленка, не слышно.
…Нужно искать средства для того, чтобы согрть сердца людей, устранить перегородки одиночныхъ заключеній и поставить людей ближе лицомъ къ лицу, — вотъ на какія мысли наводятъ произведенія Владиміра Галактіоновича Короленка.