Петр Ширяев
Петр Ширяев
Вл. Лидин. Петр Ширяев, Ширяев Петр Алексеевич, Год: 1976
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Вл. Лидин
Источник: П. Ширяев. Внук Тальони. Повесть и рассказы. М: Сов. Россия, 1976.
OCR и вычитка Ю. Н. Ш. yu_shard@newmail.ru, январь 2005 г.
Петру Алексеевичу Ширяеву была дана недолгая жизнь, а для писательского действия в ней был отведен совсем малый срок. С молодых лет он начал скитания, принял участие в революционной борьбе, узнал суд, тюрьмы, арестантские роты, ссылку в Сибирь и, наконец, бегство и эмиграцию. Скитаясь по многим странам Запада, Ширяев особенно полюбил трудовой итальянский народ, изучил его язык и впоследствии радовался каждой возможности перевести на русский язык книги того или другого хорошего итальянского писателя.
Все, что Ширяев пережил сам, стало темой многих его повестей и рассказов. Они убедительны правдой жизни, узнанной лично, а не только наблюдаемой со стороны. В этом смысле большинство из того, что написано Ширяевым, очень располагает к себе.
Петр Алексеевич Ширяев появился в советской литературе в двадцатых годах. Первая мировая война застала его, как и многих политических эмигрантов, за границей, в Италии. Но, как и многие из тех, кто бежал из царских тюрем или ссылки, Ширяев ждал того дня, когда его родная страна сбросит с себя ненавистное самодержавие.
Редактируя как-то книгу автобиографий советских писателей, я попросил и Ширяева написать свою автобиографию.
— Надо подумать,— сказал он,— жизнь у меня была сложная и путаная, да и в литературе я сделал еще так мало!
Он долго не присылал мне своего жизнеописания и наконец прислал его в виде короткого письма:
‘…Хуже обстоит дело с автобиографией, что писать и как? Удовлетворит ли Вас следующее:
От роду мне 38 лет. Когда-то был учеником Тамбовского Реального училища, откуда был изгнан позорно за ‘неблагонадежность’. Пропутавшись около года после изгнания из Реального училища по лесам Ряз. губ. с ружьем и собакой, уехал в Москву, где сошелся с революционными организациями. В 1905 г. желторотым юношей дрался на баррикадах в Москве, в результате чего очутился в Бутырках. По выходе из тюрьмы ушел в революционную работу, перешел на нелегальное положение. Снова аресты, тюрьмы, суд и — лишенный всех прав и преимуществ — я был водворен в арестантские роты за вооруженное сопротивление при аресте. Потом ссылка в Сибирь, бегство и наконец эмиграция.
Франция, Италия, Бельгия ets, а в 1917 вернулся в Россию, побыл на фронте, а с 1924 начал писать. Первая вещь ‘Накипь’ напечатана в ‘Новом мире’ за 1925 г. No 3.
Вот приблизительно все.
22. V. Москва. 27′.
— Петр Алексеевич,— сказал я ему при встрече,— ведь это короче воробьиного носа, что вы мне прислали.
— Знаете,— засмеялся он,— когда я принялся за описание своей жизни для сборника о писателях, то подумал: чем короче напишу, тем более это будет соответствовать тому, что я сделал в литературе. Ведь сделал я пока еще очень мало.
Это было не самоуничижением, а в природе критически строгого к себе и совестливого писателя. Скромность писателя не добродетель, а следствие глубокого понимания своей ответственности и своего назначения, и чем глубже это понимание, тем строже к себе писатель. Ширяев поздно начал писать, и поэтому особенно дорожил каждым годом своей писательской жизни, молодое расточительство было ему уже ‘не по средствам’, как шутливо сказал он мне как-то.
— Писать вообще нелегко, а когда сознаешь, что поздно начал и нужно наверстывать — тем более.
Его первую большую вещь ‘Накипь’ приветил в 1925 году журнал ‘Новый мир’, и с этой поры, собственно, и началась писательская деятельность Ширяева.
Как нередко случается в жизни, люди самого различного душевного толка и глубоко несхожие один с другим начинают вдруг дружить в такой степени, что становятся почти неразлучными: так дружил в те времена Ширяев с драматургом Павлом Сухотиным и поэтом, а впоследствии и прозаиком, Константином Большаковым. Дружба эта была не по общности творческих интересов, скорее, это было приятельство. Но по свойствам своей натуры Ширяев не упустил, наверно, ни одного случая проявить товарищескую верность: множество раз устремлялся он устраивать дела не слишком обласканных на своем литературном пути товарищей, сил, когда дело касалось кого-либо другого, Ширяев не жалел, хотя у него самого было их не так-то много.
Писатель Андрей Соболь, проведший с Ширяевым не один год в эмиграции — во Франции и в Италии, сказал о нем:
— Ширяев вроде бруска… общаясь с ним, оттачиваешь принципиальность, товарищ он удивительно верный — Петр.
Есть одна закономерность: когда писатель поздно приходит в литературу, ему предстоит с опозданием выработать и профессиональные навыки: рабочий стол требует не только усидчивости, он служит ежедневным напоминанием о том, что — подобно музыканту — надо непрерывно упражняться в своем деле, пусть это будет иной раз лишь простой гаммой. Этой профессиональной усидчивости, по всем обстоятельствам его скитальческой жизни, Ширяеву не хватало: он написал меньше, чем мог и задумал.
В однотомник Петра Ширяева вошло не все, написанное им, однако лучшее, что он написал, и в первую очередь, конечно, его отличная повесть ‘Внук Тальони’. Задумав написать эту повесть, Ширяев специально уехал на один из конных заводов где-то возле Воронежа. Вернулся он оттуда свежо взволнованный, как это бывает всегда, когда писатель находит свою тему, притом в такой степени близкую, что остается только сесть за стол и понудить руку поспеть за мыслью. Одно все-таки несколько беспокоило Ширяева: он встретил на конном заводе другого писателя, страстно любившего лошадей и выпустившего незадолго до этого книгу ‘Конармия’, писателем этим был И. Бабель.
— Вы не спросите как-нибудь Исаака Эммануиловича, не задумал ли он что-нибудь написать о лошадях? — попросил меня Ширяев стеснительно.— Ведь это было бы так неудачно, если бы мы стали писать на одну и ту же тему.
Бабель, великий ходок по жизни, романтик и тонкий наблюдатель, засмеялся, когда я спросил его о том, что беспокоило Ширяева.
— Пусть себе пишет, — сказал он,— моя тема не о лошадях, а о том, как лошади дышат и любят.
Гиперболизм Бабеля был всегда романтическим, и Ширяев успокоился. Потом он написал свою книгу ‘Внук Тальони’.
Ширяев был человеком высокообразованным, но нигде и никогда не показывал это: мне кажется, что даже его близкие друзья не знали, что Ширяев в совершенстве владел итальянским языком и мог свободно, чрезвычайно близко к оригиналу, переводить с него. У меня хранится не одно письмо Ширяева именно по поводу его переводов с итальянского языка: вернувшись в ту пору из Италии, я принял некоторое участие в ознакомлении советских читателей с молодой итальянской литературой и привлек к этому и Ширяева. Он блистательно перевел тогда книгу Марио Собреро ‘Знамена и люди’, выпущенную издательством ‘Федерация’, и ряд рассказов Папини, Борджезе, Пиранделло…
‘Простите, что карандашом. Пишу лежа — болен’,— пишет он мне в одном из писем. ‘Джузеппе-Антонио Борджезе — сицилианец. Лучшие страницы романа ‘Рубе’ те, в которых как раз говорится о Сицилии. Великолепны его ‘заметки читателя’, хотя и не свободные от специфической идеологии издательской фирмы ‘Тревес’… Книгу Лючио Риденти будут читать все. Перевод ее труден чрезвычайно в силу прихотливых скачков мысли, синонимов и специальных словечек, которым подыскивать эквивалент крайне трудно. В пятницу — ежели встану — в Союз приду и принесу статью Преццолини об экономическом положения итальянских писателей. Хороша для ‘Вечерки’.
Эта сторона деятельности Ширяева мало известна, однако, при всей его любви к Италии, дело это было для Ширяева побочным. В 1927 году вышла его первая книга ‘Печальная комедия’, а в 1928 году издательство ‘Круг’ выпустило книгу его рассказов ‘Цикута’. В рассказе, давшем название всей книге, Ширяев приоткрывает одну из трагических страниц прошлого: руководитель подпольной организации оказывается провокатором, предает одного за другим членов организации, и в образе присяжного поверенного Вениамина Аполлоновича Гудима можно узнать зловещую фигуру пресловутого провокатора Азефа. Повесть Ширяева ‘Внук Тальони’ написана в традициях русской классической литературы: мы знаем изумительную повесть Л. Н. Толстого ‘Холстомер’ и рассказ ‘Изумруд’ А. И. Куприна, в повестях этих история одной лошади служит лишь для широкого раскрытия ряда судеб и общественных отношений того времени.
По всему тому, что заложено в книгах Петра Ширяева, по искренности их голоса, по строгости писателя к себе, книгам этим дано остаться во времени. Ширяев не писал проходных вещей, у него есть рассказы более сильные или менее сильные, но все написано им по внутренней необходимости, причем, как мне кажется, с постоянным ощущением, что сделано это не в полную силу: Ширяев принадлежал к тем достойным писателям, которые всегда недовольны собой, всегда критически сами проверяют себя, но мы знаем, что это и составляет двигательную силу таланта. Писательская рука Ширяева была надежная, и будь ему дана более долгая жизнь, он несомненно написал бы еще многое, может быть, в конце концов и удовлетворившее его самого, впрочем, истинный художник никогда не бывает доволен достигнутым.
Книги Ширяева займут достойное место в советской литературе прежде всего потому, что они написаны искренне, человеком, боровшимся за народное счастье, познавшим много зла и несправедливости в прошлом и всегда верившим в светлое будущее своего народа. Этой верой и согрето все то, что успел Ширяев написать за свою недолгую жизнь.