Вкруг ракитова куста, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1901

Повести и рассказы разных лет
Время на прочтение: 55 минут(ы)
Скачать в PDF

Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ
ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
СЪ ПОРТРЕТОМЪ АВТОРА И КРИТИКО-БІОГРАФИЧЕСКИМЪ ОЧЕРКОМЪ П. В. БЫКОВА

ТОМЪ ДЕВЯТЫЙ
ИЗДАНІЕ Т-ва А. Ф. МАРКСЪ’ ПЕТРОГРАДЪ
Приложеніе къ журналу ‘Нива’ на 1917 г.

ВКРУГЪ РАКИТОВА КУСТА.
Повсть.

I.

Солнце уже спускалось къ горизонту, длаясь все больше и больше. Оно постепенно краснло, зажигая края вытянутыхъ надъ моремъ облаковъ живымъ огнемъ, пурпуромъ и переливавшимися цвтами радуги. Море было спокойно и только чуть-чуть колыхалось у самаго берега, гд приливала широкая волна. Слабый шопотъ этого прибоя напоминалъ ровное дыханіе засыпающаго человка. Расцвченное всми огнями радуги небо отражалось въ вод, а набгавшая ткань морской волны принимала самые нжные перламутровые тона — розовые, голубые, зеленые, желтые съ особеннымъ нжнымъ отливомъ дорогого жемчуга, точно море было освщено изнутри. Отъ всей этой картины вяло какою-то сказочною красотой и той освжающей здоровой нгой, отъ которой не хочется проснуться. Да, это было то сверное холодненькое море, которое создало сверную сагу и ея неукротимыхъ героевъ — викинговъ.
Елена Григорьевна проводила каждый вечеръ на пляж, переживая глухую тоску. Ей вспоминалась далекая южная родина, далекое южное теплое море… А здсь даже лтомъ было холодно, и даже краски заката казались ей холодными. Она устало смотрла темными глазами на толпу гулявшихъ на пляж и какъ-то ни о чемъ опредленномъ не думала. Да, онъ непремнно придетъ, предложитъ ей руку и проведетъ черезъ эту толпу, которой она такъ не любила… Кажется, вчера, да, именно вчера она узнала одного московскаго профессора, съ которымъ встрчалась въ Ялт, и самымъ глупымъ образомъ начала смотрть въ сторону, хотя онъ ея не узналъ. А еще когда-то ухаживалъ… Впрочемъ, профессорская разсянность вошла въ пословицу. Елена Григорьевна знала почти наперечетъ всхъ гулявшихъ, хотя и не была ни съ кмъ знакома, и знала также, что курортныя дамы ея не любятъ, считая гордой, и вмст завидуютъ ея костюмамъ и красот. Если бы он знали, какъ она сама ненавидитъ себя, свою красоту, жалкія тряпки, въ которыя должна была наряжаться совсмъ не для себя и своего удовольствія… Въ вид утшенія у нея мелькала всего одна мысль: вдь когда-нибудь все это должно было кончиться, какъ кончается все на свт.
— А я васъ ищу по всему пляжу, Елена Григорьевна…— проговорилъ надъ ея ухомъ жирный басокъ, заставившій ее вздрогнуть.
Она ничего не отвтила, а только умоляюще посмотрла на него своими темными испуганными глазами.
— Аркадій Евгеньичъ не придетъ,— отвтилъ басокъ на этотъ нмой вопросъ.— Онъ чувствуетъ себя не совсмъ здоровымъ.
Елена Григорьевна поднялась, но молодой человкъ ее удержалъ.
— Намъ приказано дождаться здсь, пока сгорятъ костры. Можетъ-быть, Аркадій Евгеньичъ еще и придетъ, если почувствуетъ себя лучше. Онъ сейчасъ прилегъ отдохнуть… Вдь сегодня у эстонцевъ древній языческій обычай — жечь костры. У насъ они называются, кажется, купальными огнями… Да…
Молодой человкъ устало опустился на скамейку. Онъ казался старше своихъ двадцати шести лтъ благодаря какой-то дряблой тучности. Даже модный костюмъ изъ блой фланели съ голубыми полосками старилъ его. Безцвтное, точно вылинявшее лицо глядло тусклыми безцвтными глазами. Онъ страдалъ одышкой и въ разговор длалъ паузы, глотая воздухъ, какъ только-что вытащенная изъ воды рыба. Лвая рука вчно точно чего-то искала, шевеля пухлыми безсильными короткими пальцами. Елену Григорьевну больше всего возмущало, когда этотъ пухлый молодой человкъ начиналъ смяться какимъ-то дряблымъ смхомъ, причемъ длалось это безъ всякаго повода. Она знала, что онъ и сейчасъ будетъ смяться, и ее впередъ охватывало непріятное жуткое чувство. Когда его лицо уже начинало распускаться въ безцвтную неопредленную улыбку, она предупредила его смхъ неожиданнымъ вопросомъ:
— Павелъ Максимычъ, извините за откровенность, мн кажется, что вы боитесь Аркадія Евгеньича?
Дряблое лицо Павла Максимовича сразу приняло непривычно-серьезное выраженіе, какъ у человка, которому помшали чихнуть. Онъ повелъ плечами и отвтилъ съ заикающимися паузами пойманнаго школьника:
— Нтъ, то-есть да… если хотите…
Потомъ онъ поднялся и съ неожиданной для самого себя смлостью, глядя прямо въ лицо Елен Григорьевн, проговорилъ:
— А вы боитесь?
— И даже очень боюсь,— просто отвтила Елена Григорьевна, стараясь равнодушнымъ тономъ замаскировать внутреннее волненіе.— Каждая женщина должна кого-нибудь бояться…
— Неужели и меня какая-нибудь женщина будетъ бояться?
— О, непремнно… Именно та, которая васъ полюбитъ.
Павелъ Максимовичъ сдлалъ нетерпливое движеніе и ничего не отвтилъ. На его дрябломъ лиц появилось какое-то брезгливое выраженіе. Ему показалось, что Елена Григорьевна смется надъ нимъ. Его полюбитъ женщина… этого не было и не будетъ. Онъ повертлъ въ рукахъ свою палку и какъ-то безсильно опустился на скамейку.
Публика все прибывала на пляж. Яркіе лтніе туалеты дамъ пестрили гуляющую толпу красивыми пятнами. Около приготовленныхъ костровъ суетилась дачная дтвора. Собственно эстонцевъ почти не было. Они кучками сидли въ дальнемъ конц пляжа, гд на берегу пріютились рыбачьи избушки. Народнымъ праздникомъ завладли господа. Елена Григорьевна продолжала молчать, напрасно стараясь придумать какую-нибудь тему для разговора. Съ Павломъ Максимовичемъ иногда было трудно разговаривать, и, кром того, онъ въ этихъ случаяхъ совсмъ не умлъ слушать и какъ-то по-дтски перебивалъ на половин фразы.
— Да, скучно…— неожиданно проговорилъ онъ.
— Благодарю за комплиментъ…— отвтила она.— Вы иногда бываете очень любезны, Павелъ Максимычъ.
— Это я не про себя, а про васъ. Я замтилъ, что вамъ хочется звнуть… А я не умю занимать дамъ. Это особенный талантъ…
— Вы правы: съ дамами обыкновенно говорятъ ни о чемъ, чтобы убить время.
— Не всегда… Вонъ посмотрите, какъ заразительно-весело смется вонъ та двушка… съ розовымъ зонтикомъ…
— Она смется потому, что еще очень молода… А молодость счастлива уже тмъ, что многаго не понимаетъ.
— Да, пожалуй… Врне сказать: ей еще не въ чемъ раскаиваться. Мн эта смющаяся двушка напоминаетъ счастливаго путешественника, у котораго весь багажъ состоитъ изъ одного розоваго зонтика.
Ей показалось, что онъ сдлалъ намекъ на что-то, о чемъ начиналъ догадываться. Она даже хотла разсердиться, но сдержала себя. Потомъ этотъ нелпый приказъ Аркадія Евгеньевича присутствовать при глупой церемоніи сжиганія костровъ,— здсь все было пропитано только ей одной понятной ироніей. Она припомнила именно такую купальную ночь тамъ, на далекомъ тепломъ юг, гд около костровъ собралась счастливая молодежь. Какъ милы были двичіи лица, улыбавшіеся безграничной радостью глаза, напоенный молодыми пснями воздухъ, счастливая дрожь молодого смха… Она шла подъ руку съ нимъ кругомъ такого горвшаго костра, а онъ шепталъ: ‘Это наше внчанье… вкругъ ракитова куста!’… Она была счастлива тмъ счастьемъ, которое нагоняетъ страхъ. Да, счастлива, какъ человкъ, который только-что перенесъ самую рискованную и опасную операцію и боле не чувствуетъ боли. Онъ не забылъ этого момента и послалъ напомнить о немъ…

II.

Они не замтили, какъ солнце опустилось въ море и какъ зажглись первые костры въ дальнемъ конц пляжа. Публика съ дтской торопливостью хлынула въ сторону этихъ огней. Разодтыя дачныя дти бжали съ радостнымъ крикомъ, перегоняя другъ друга. Особенно эффектно выдлялся одинъ костеръ, охваченный огнемъ сразу. Надъ нимъ крутившимся облакомъ поднимался багровый дымъ.
— Намъ пора…— нершительно проговорилъ Павелъ Максимовичъ, поднимаясь и выгибая руку кренделемъ.
— Да?— точно удивилась она, торопливо опираясь на его руку.— Мы должны исполнить предписаніе въ точности?
— Точно такъ-съ, Елена Григорьевна.
Они оба принужденно засмялись, вмшиваясь въ толпу публики, которой было сейчасъ не до нихъ.
— А вдь хорошо…— ни къ чему сказалъ Павелъ Максимовичъ, съ удовольствіемъ чувствуя, какъ Елена Григорьевна опирается на его руку и какъ отъ каждаго ея шага онъ получалъ толчокъ, точно его сердце начинало биться вн его тла.
— Что вамъ такъ понравилось?— спросила она такимъ тономъ, когда не ждутъ отвта.
— Я люблю огонь… Въ немъ есть что-то мистическое, символъ жизни… Вдь и наша жизнь только медленное сгораніе… Каждое наше чувство, каждая наша мысль есть только отблескъ этого невидимаго, внутренняго, пожирающаго насъ огня.
— Знаете, это очень красиво сказано, Павелъ Максимычъ… Вдь вы кончили университетъ?
— Да, только за границей… Потомъ я лтъ пять провелъ въ Англіи и страшно тосковалъ по родин. Это смшно, а я главнымъ образомъ тосковалъ именно о томъ, что въ англійскихъ паркахъ и скверахъ нельзя разложить огня и посидть около него. Такъ, просто посидть, ни о чемъ не думая… Впрочемъ, я встрчалъ много такихъ огнепоклонниковъ, главнымъ образомъ, конечно, среди охотниковъ.
— Разв вы охотникъ?
— А вы какъ думаете?
Она посмотрла на него и недоврчиво покачала головой. Павелъ Максимовичъ меньше всего походилъ именно на охотника.
— У васъ есть родные въ Москв?— спросила она, продолжая какую-то неожиданную мысль.
— Дальніе… Собственно отъ своей родни я какъ-то отвыкъ, да и отъ своего купеческаго круга отсталъ. Сохранились одни дловыя отношенія… Какъ-то даже странно, когда знаешь людей съ дтства, даже радъ ихъ видть, а встртишься — и сказать нечего.
— У богатыхъ московскихъ коммерсантовъ теперь мода давать своимъ дтямъ англійское воспитаніе?..
— Отчасти мода, а отчасти заставляетъ необходимость…
— Это очень оригинально, когда молодыя купеческія двушки говорятъ по-англійски. Я сама слышала не одинъ разъ въ Ялт…
Они шли и болтали обо всемъ, что приходило на умъ. Павелъ Максимовичъ говорилъ какъ-то торопливо, точно боялся, что не успетъ всего высказать. Она перебивала его и тоже торопилась. Вдь у нея было такъ мало времени, когда она могла быть сама собою, и, вроятно, поэтому она старалась выговориться.
— Вамъ приходило на умъ, Павелъ Максимычъ, что, въ сущности, мы вдь цлую жизнь молчимъ, то-есть говоримъ совсмъ не то, что хотли бы сказать? Я еще маленькой двочкой прошла эту школу молчанія… А потомъ пришлось молчать еще больше… Есть спеціальное выраженіе: старческая болтливость. Ахъ, какъ я это понимаю!.. Не правда ли, какъ хорошо, когда уже ничто человка не стсняетъ… Я и теперь уже начинаю иногда думать по-старушечьи. Вдь, право, девять десятыхъ того, что насъ волнуетъ и заботитъ, чего мы боимся и чему радуемся — все это пустяки, если посмотрть со стороны. Напримръ, мн было всего тринадцать лтъ, когда я въ первый разъ влюбилась. Принято обыкновенно смяться надъ этой влюбчивостью двочекъ-подростковъ, а по-моему это совсмъ не смшно. Мой идеалъ тогда былъ пожилой учитель географіи, брюзгливый отъ пива, некрасивый, съ краснымъ носомъ вдобавокъ… Онъ на меня не обращалъ, конечно, никакого вниманія, а я вся дрожала, когда онъ проходилъ мимо, совершенно терялась, когда онъ спрашивалъ меня урокъ. Представьте себ, у меня до сихъ поръ сохранилось по отношенію къ нему что-то такое, какое-то смутное чувство, какъ сохраняются у растенія первые засохшіе листья… И мн сейчасъ, чего-то жаль, какъ жалешь потерянную вещь, когда кажется, что здсь такой другой больше не найдешь. Гд онъ сейчасъ, мой учитель географіи? Можетъ-быть, умеръ, можетъ-быть, спился окончательно, можетъ-быть, попрежнему тянетъ свою учительскую лямку… А въ сущности, къ чему я это все говорю?..
— Я отлично васъ понимаю, Елена Григорьевна,— въ томъ же тон отвтилъ Павелъ Максимовичъ.— Въ этихъ недосказанныхъ словахъ и недоразвившихся чувствахъ есть своя логика, и они иногда дороже настоящихъ словъ и чувствъ. У меня была тоже такая привязанность, хотя я былъ гораздо старше васъ. Мальчики въ этомъ отношеніи развиваются поздне… Это было въ Лондон. Я ее встртилъ на одномъ людномъ гуляньи. Мальчики влюбляются въ дамъ, а не въ двушекъ. Когда я ее увидлъ въ первый разъ, меня точно ударилъ электрическій токъ… Даже я затруднился бы отвтить, была ли она красива или какъ тысячи другихъ женщинъ. Но я былъ полонъ ею, для меня ничего больше не существовало…
— Это, вроятно, была родная сестра моего учителя географіи?— пошутила Елена Григорьевна.
— По всей вроятности,— согласился онъ.— Посмотрите, почти уже вс костры горятъ… Очень хорошо!.. Если бы не было стыдно, я съ удовольствіемъ началъ бы бгать вокругъ нихъ вонъ съ тми счастливыми ребятишками. А вонъ та двушка съ розовымъ зонтикомъ, которая давеча такъ заразительно смялась. Она успла уже сдлаться серьезной…
Начинали сгущаться лтнія сумерки. Морской горизонтъ закрывался широкими тнями. Огни отъ костровъ отражались въ вод. Пахло дымомъ.
— Зачмъ вы живете здсь?— спросила Елена Григорьевна посл длинной паузы.— Гунгербургъ — одинъ изъ самыхъ скучныхъ курортовъ, а у васъ свое имніе въ Крыму…
— Я? Зачмъ я живу здсь? Неужели вы не догадываетесь, Елена Григорьевна?..
— Нтъ, одно время я пробовала догадаться, но вы — умный человкъ и, конечно, сами давно поняли, что я не изъ тхъ женщинъ, для которыхъ стоитъ скучать…
— А если мн некуда больше итти? Я хочу дышать однимъ воздухомъ съ вами — и больше ничего…
— Могу пожалть только объ одномъ, что вы, значитъ, слишкомъ мало меня знаете…
— Но это не мшаетъ мн, если можно такъ выразиться, чувствовать васъ, всю чувствовать…
— Чувствовать усталость, безволіе, тоску?
— Все, все!.. Прибавьте къ этому еще ненависть…
Она вздрогнула и быстро отняла свою руку, точно онъ ее ударилъ.
— Да, ненависть…— повторилъ онъ, длая удареніе.— О, какъ мн это чувство знакомо! Но это не та здоровая, настоящая ненависть, которая длаетъ человка человкомъ, а отраженное чувство, какъ прямое слдствіе безволія… Вдь собака ненавидитъ палку, которой ее бьютъ. Здсь хуже… Моя ненависть только отраженіе моего рабства. Самою большою злостью, какъ извстно, отличаются самыя маленькія наскомыя, которыя умираютъ, вцпившись во врага зубами. Нарушенная воля — первоисточникъ всевозможныхъ преступленій, особенно когда это утраченное душевное равновсіе окрашено личными чувствами.
Она отлично понимала, о чемъ онъ говоритъ, и ей длалось страшно. Вдь вс эти безсвязныя мысли, совершенно непонятныя для посторонняго человка, служили тмъ полупризнаніемъ въ любви, которое такъ цнится умными женщинами. Зачмъ слова, когда они длаются только шелухой и скорлупой таинственнаго зерна и когда вся суть заключается въ тембр голоса, въ интонаціи, въ краснорчивыхъ паузахъ… И ей было больно, потому что этотъ странный молодой человкъ не хотлъ понять, что ей нечмъ было отвтить его настроенію. Разв можно объясняться въ любви съ женской тнью?
— Я встаю очень рано и люблю встрчать восходъ солнца,— продолжалъ Павелъ Максимовичъ.— Мы слишкомъ привыкли къ нему, то-есть къ этому источнику жизни, въ которомъ уже впередъ заключены вс наши мысли и чувства, радости и страданія. Эта блестящая, сверкающая и ослпляющая тайна, около которой вращается наша планета и которая въ то же время въ силу психическаго обмана кажется висящей надъ нашею головой… Вообще, если…
Онъ хотлъ что-то еще сказать, но въ этотъ моментъ кто-то назвалъ его по имени.

III.

Это былъ человкъ Арсеній, изъ кургауза, съ веснущатымъ лицомъ, какими-то жесткими кудрями и ногтями въ траур. Онъ прибжалъ на пляжъ безъ шапки и съ салфеткой подъ-мышкой.
— Палъ Максимычъ… извините, у насъ неладно въ номер.
— Что такое случилось?
Арсеній посмотрлъ на Елену Григорьевну и прибавилъ уже шопотомъ:
— Баринъ Аркадій Евгеньичъ померши…
Елена Григорьевна разслышала эту фразу и тихо вскрикнула. Арсеній струсилъ, что, можетъ-быть, напрасно сразу проговорилъ все дло и напугалъ барыню прежде времени, и, чтобы поправить ошибку, закрылъ ротъ рукою.
— Ты что-нибудь путаешь…— строго замтилъ Павелъ Максимовичъ, подавая руку Елен Григорьевн.
— Никакъ нтъ-съ, Палъ Максимычъ… Я, значитъ, отворилъ дверь въ ихній номеръ, а они изволятъ лежать на полу и не дышатъ-съ… я и побжалъ объявить вамъ… Ноги даже трясутся со страху… Какъ есть безъ дыханія лежатъ на ковр у письменнаго стола…
Вс трое ускореннымъ шагомъ отправились къ кургаузу. Елена Григорьевна тяжело дышала. До кургауза было всего минутъ десять ходьбы, но эта дорога сейчасъ показалась безконечной. Было уже темно, и Павелъ Максимовичъ по близорукости нсколько разъ запинался на совершенно гладкой дорожк. Человкъ Арсеній изъ вжливости не ршился обойти господь, а свернулъ на сосднюю дорожку и побжалъ бгомъ.
— Доктора… Ради Бога, доктора!— крикнула ему вслдъ Елена Григорьевна.
— Слушаю-съ!— долетлъ изъ темноты отвтъ.
— Доктора!— крикнулъ Павелъ Максимовичъ охрипшимъ отъ волненія голосомъ.
— Слушаю-съ…
Гунгербургскій курзалъ по вечерамъ освщался какъ-то особенно привтливо, точно онъ былъ насыщенъ уютнымъ тепломъ. Номеръ Елены Григорьевны выходилъ прикрытымъ полосатою маркизой балкономъ къ морю, и сейчасъ можно было видть отворенную дверь, потому, что на письменномъ стол Аркадія Евгеньевича горла лампа.
— Съ нимъ это случалось и раньше,— говорила Елена Григорьевна, подбирая шелествшую шелковую юбку.— Да, случалось… въ Кіев… потомъ когда мы были въ Варшав… У него сердце не въ порядк… Вдь вы знаете доктора Брусницына? Полный такой… Мы съ нимъ встрчаемся за табльдотомъ… Такъ онъ предупреждалъ Аркадія Евгеньича…
— Докторъ самъ, кажется, тоже боленъ?
— И даже очень боленъ… У него тоже сердце… Онъ такъ спокойно говоритъ о своей смерти…
— Я не люблю людей, которые много дятъ,— замтилъ Павелъ Максимовичъ совершенно не къ мсту, припоминая прекрасный аппетитъ доктора Брусницына.
Человкъ Арсеній встртилъ господъ въ дверяхъ номера, въ коридор, толпилось нсколько горничныхъ, а въ номер толстый докторъ Брусницынъ, стоя на колняхъ, старался привести лежавшаго на полу больного въ чувство.
— Докторъ, ради Бога, что случилось?— умоляюще шептала Елена Григорьевна, опускаясь на колни, чтобы поддержать безсильно перекатывавшуюся голову больного.
— Ничего особеннаго…— грубовато отвтилъ докторъ.— Дайте одеколонъ… Можетъ-быть, есть англійская соль… Натирайте одеколономъ виски… Человкъ, принесите льду… Мадамъ, помогите разстегнуть рубашку…
Елен Григорьевн, несмотря на волненіе, невольно бросилась въ глаза эта разсчитанная грубость доктора. Раньше онъ былъ совсмъ другимъ. Но теперь было не до этого, и она покорно исполняла докторскія приказанія. Больной лежалъ на лвомъ боку. Это былъ средняго роста худощавый господинъ съ мертвенно-блднымъ лицомъ и плотно сжатыми губами. Большой лобъ оттнялся густою темною шевелюрой, въ которой уже сквозила преждевременная сдина. Темные усы скрывали некрасивый чувственный ротъ. Въ общемъ это было самое обыкновенное лицо, которое оживлялось только странными срыми глазами, пристальными, строгими, насмшливыми и въ минуту возбужденія казавшимися совсмъ черными. Но сейчасъ эти глаза были закрыты, и лицо оставалось обыкновеннымъ.
Павелъ Максимовичъ стоялъ около письменнаго стола и смотрлъ, какъ умло и быстро руки Елены Григорьевны исполняли докторскія слова. Докторъ раза два вскидывалъ на него свои глаза и почему-то считалъ нужнымъ морщиться. Сознавая свою безполезность, Павелъ Максимовичъ все-таки не ршался уйти въ свой номеръ Ему казалось, что это бгство можетъ обидть Елену Григорьевну. Когда больной полуоткрылъ одинъ глазъ, Павелъ Максимовичъ вздрогнулъ отъ какого-то терпкаго и непріятнаго ощущенія, какъ дрессированное животное, когда къ нему подходитъ хозяинъ. Боже мой, какъ бы онъ былъ счастливъ, если бы эти глаза никогда не открывались.
— Что вы тутъ стоите?— обратился къ нему докторъ, хмуря брови.— Помогите намъ перенести его на кровать… Мадамъ, вы поддерживайте голову…
Несмотря на свою худощавость и маленькій ростъ, больной оказался настолько тяжелымъ, что потребовалась помощь Арсенія. Когда больной былъ положенъ въ кровать и раздтъ, онъ тяжело вздохнулъ и удивленно открылъ глаза.
— Ну, вотъ все и кончилось,— недовольнымъ голосомъ замтилъ докторъ.— Теперь покой, покой и покой… Я кстати пропишу одну микстурочку, которая, въ сущности, и не нужна. Да… Крпкій куриный бульонъ… молоко, а еще лучше простокваша… и больше ничего.
Докторъ любилъ подшучивать надъ своей медицинскою кухней и въ то же время обижался, если другіе шутили надъ ней. Написавъ рецептъ, онъ грузно поднялся и, не простившись, пошелъ къ дверямъ. Елена Григорьевна догнала его въ коридор.
— Докторъ, ради Бога, что съ нимъ?
Докторъ остановился, посмотрлъ на нее черезъ очки и сухо спросилъ:
— Онъ много пилъ?
— Никогда!..
— Вы въ этомъ убждены? Гм… Можетъ-быть, онъ страдалъ нкоторыми грхами юности?..
— Докторъ!..
Докторъ задалъ еще одинъ вопросъ, который заставилъ Елену Григорьевну покраснть съ ушами. Она быстро повернулась и бгомъ бросилась въ свой номеръ. Докторъ посмотрлъ ей вслдъ, снялъ очки и долго ихъ протиралъ, точно они мшали ему просмотрть что-то такое важное и ршающее.
— Онъ зналъ толкъ въ хорошихъ сигарахъ, а это главное…— бормоталъ докторъ, спускаясь по лстниц въ общую малу.— Да, самое главное…
Человкъ Арсеній былъ нмымъ свидтелемъ этой сцены и, провожая глазами спускавшагося по лстниц доктора, обругалъ его требушиной. Зачмъ онъ обижаетъ барыню, которая всегда даегь на чай?
Павелъ Максимовичъ оставался у постели больного, который лежалъ съ закрытыми глазами. Онъ дышалъ неровно, съ усиліемъ набирая воздухъ. Когда Елена Григорьевна вернулась, онъ открылъ глаза, и Павлу Максимовичу показалось, что онъ улыбнулся.
— Теб лучше, Аркадій?— тихо спросила Елена Григорьевна, наклоняясь къ нему.
— Ничего… пройдетъ…— съ трудомъ отвтилъ онъ.
Она видла по его безпокойному взгляду, что онъ что-то старается припомнить и не можетъ. Павелъ Максимовичъ ушелъ въ кабинетъ и принялся осторожно шагать по мягкому ковру. Его вниманіе обратилъ валявшійся на полу разорванный конвертъ, котораго онъ раньше не замтилъ. На письменномъ стол лежало письмо, вроятно,— вынутое изъ этого конверта. Павелъ Максимовичъ никогда не читалъ чужихъ писемъ, но именно это лежавшее на стол письмо тянуло его къ себ, какъ магнитъ. У него мелькнула мысль, что между этимъ письмомъ и обморокомъ Аркадія Евгеньевича есть какая-то связь. Не отдавая себ отчета, что длаетъ, Павелъ Максимовичъ какимъ-то крадущимся шагомъ подошелъ къ столу, схватилъ письмо и быстро спряталъ его въ карманъ. Какъ разъ въ этотъ моментъ вошла Елена Григорьевна и удивилась, что Павелъ Максимовичъ покраснлъ и какъ-то виновато спряталъ руку въ карманъ.

IV.

Павелъ Максимовичъ прямо убжалъ изъ номера, оставивъ Елену Григорьевну въ полномъ недоумніи. У него стучала кровь въ вискахъ, сердце билось тяжело, голова горла. Его номеръ былъ въ конц коридора и выходилъ окнами въ сосновый лсокъ,— Павелъ Максимовичъ не выносилъ морского втра и шума прибоя.
‘Что я сдлалъ?— думалъ онъ въ ужас, хватаясь за голову.— Вдь это воровство… Боже мой, до чего я дошелъ!’
Но вдь все можно исправить. Да, нужно исправить… На него напала ршимость безвольнаго человка. Вдь онъ письма не читалъ, слдовательно виновать только вполовину… Придерживая письмо въ карман, Павелъ Максимовичъ направился твердою походкой въ коридоръ и къ номеру Елены Григорьевны. Но дорог его встртилъ какой-то знакомый по табльдоту, фамилію котораго онъ забылъ. Неизвстный знакомый что-то его спрашивалъ и, вроятно, получилъ очень безсвязный отвтъ, потому что посмотрлъ на него удивленными глазами.
— Извините, я спшу,— пробормоталъ Павелъ Максимовичъ.
Этотъ господинъ испортилъ все дло, потому что, когда Павелъ Максимовичъ подошелъ къ номеру больного, ему сдлалось страшно, и онъ зашагалъ по коридору въ другой конецъ, выходившій открытымъ окномъ въ садикъ кургауза, гд сейчасъ играла музыка. Ночь была тихая, темная, и въ зелени садовыхъ деревьевъ, какъ свтлячки, красиво мелькали разноцвтные фонарики. Павлу Максимовичу сдлалось душно, и онъ съ трудомъ набиралъ въ легкія воздухъ. На лбу у него выступалъ холодный потъ, въ ногахъ чувствовалась нервная дрожь. А въ саду лилась музыка, радостная и зовущая, которая нагоняла сладкую тоску. Эти мдныя трубы, скрипки и віолончели досказывали невысказанное, то, чему нтъ словъ и мры.
Собравъ послднія силы, Павелъ Максимовичъ почти бгомъ бросился къ номеру Елены Григорьевны. Онъ прислушался у двери,— тамъ было все тихо. На осторожный стукъ въ дверяхъ показалась Елена Григорьевна, успвшая переодться въ срый капотъ.
— Это я… письмо… то-есть я его укралъ,— шопотомъ проговорилъ Павелъ Максимовичъ, подавая письмо.— Но я не читалъ… даю честное слово…
— Письмо? Да, онъ спрашивалъ про него…— шопотомъ же отвтила Елена Григорьевна, перечитывая нсколько совершенно непонятныхъ для нея строкъ и неразборчивую подпись.— Что это такое?.. Отъ кого?.. Вотъ прочтите…
Въ записк стояло: ‘На юг жарко и пыльно. Бойтесь сверо-восточнаго втра, чтобы не простудиться. Буду’. Очевидно, письмо было шифрованное, какъ и подпись.
— Тайны мадридскаго двора,— проговорила Елена Григорьевна, вынужденна улыбаясь.— Покойной ночи, Павелъ Максимычъ.
— Если вамъ что-нибудь нужно, я къ вашимъ услугамъ…
— Благодарю васъ, но припадокъ уже прошелъ…
На этотъ разъ Елена Григорьевна ошиблась. Припадокъ повторился. Когда она вернулась въ спальню, больной лежалъ съ открытыми глазами и посмотрлъ на нее со своей обычной подозрительностью…
— Ты это съ кмъ разговаривала тамъ?— спросилъ онъ.
— Я? Ни съ кмъ,— солгала Елена Григорьевна.
— Я слышалъ, какъ ты съ кмъ-то шепталась, и слышалъ мужской голосъ.
— Теб это показалось, Аркадій…
— Ты лжешь?!— рзко крикнулъ онъ, приподнимаясь на локоть и не сводя съ-нея глазъ..
Она вынужденно засмялась и отвтила, стараясь сохранить простоту тона:
— Ахъ, да, виновата: приходилъ Арсеній, и я спрашивала его, не видалъ ли онъ того письма, о которомъ ты меня давеча спрашивалъ. Представь себ, оно валялось на полу.
— Еще разъ лжешь, оно оставалось на стол!
— Нтъ, на полу… И въ суматох Арсеній бросилъ его въ корзинку. Я его нашла и сейчасъ теб принесу.
— Не нужно… Мн только хотлось знать, какъ ты умешь обманывать…
— Аркадій, ты меня оскорбляешь…
— Довольно… мн дурно…
По начавшимся конвульсіямъ Елена Григорьевна поняла, что опять будетъ припадокъ, и быстро позвонила.
— Ради Бога, скоре доктора!..— крикнула она горничной.
— Они въ ресторан ужинаютъ…
Докторъ, дйствительно, ужиналъ въ обществ барона фонъ-Клаккъ и еще какого-то господина съ закрученными рыжими усами. Онъ поморщился, когда горничная вызвала его.
— Опять припадокъ?— говорилъ онъ, вытирая губы салфеткой.— Не можетъ этого быть… Ты что-нибудь напутала. Господа, извините, я сейчасъ вернусь…
— Мы подождемъ, Егоръ Иванычъ,— съ изысканной любезностью отвтилъ баронъ, поправляя распущенные по-кошачьи усы.— Это у Искрицкихъ кто то боленъ?
— Да, припадокъ…— неохотно отвтилъ докторъ.
Когда онъ вышелъ, господинъ съ рыжими усами спросилъ:
— Это господинъ небольшого роста и очень красивая молодая дама?
— Да, очень колоритная брюнетка…
Еще разъ поправивъ усы, баронъ равнодушно прибавилъ.
— Какая-то таинственная парочка… Никто ихъ здсь не знаетъ, и они ни съ кмъ не знакомятся. Впрочемъ, онъ прекрасный партнеръ въ винтъ…
— Да? А вы не обратили вниманія на его лъвую руку: средній палецъ у него не разгибается?.. Впрочемъ, я, можетъ-быть, и ошибаюсь. Вроятно, есть нсколько Искрицкихъ.
Докторъ вошелъ въ номеръ Искрицкихъ съ недовольнымъ лицомъ и какъ-то брезгливо проговорилъ:
— Что у васъ такое?
— Кажется, повторяется припадокъ.
— Пустяки!
Больной лежалъ съ закрытыми глазами и тяжело дышалъ. Пульсъ былъ ненормальный, съ перебоями и остановками. На лбу показался холодный потъ. Докторъ покосился на стоявшую на ночномъ столик склянку съ лкарствомъ и попробовалъ на языкъ остатки этого лкарства изъ стоявшей рядомъ рюмки.
— Это вы прописали ему третьяго-дня, докторъ,— объяснила Елена Григорьевна.
— Да, да, помню… Я вамъ пропишу новую микстурку.
Прописывая въ сосдней комнат новый рецептъ, докторъ, не глядя на хозяйку, говорилъ:
— У васъ въ спальн… да… для чего, однимъ словомъ, торчатъ эти дурацкіе чемоданы? Они отнимаютъ напрасно воздухъ…
Объяснивъ употребленіе новаго лкарства, докторъ прибавилъ съ особеннымъ удареніемъ:
— Странный случай… совсмъ странный. Необходимо подождать, какъ все выяснится… Кстати я захвачу съ собой старую микстурку… Мн кажется, что въ аптек не совсмъ правильно ее приготовили…
Елена Григорьевна чувствовала, какъ докторъ при послднихъ словахъ посмотрлъ ей прямо въ лицо съ какой-то особенной пристальностью, и покраснла.
— Да, такъ велите убрать ваши чемоданы,— еще разъ повторилъ докторъ, останавливаясь въ дверяхъ.— Странный случай вообще…
Въ коридор докторъ встртилъ Павла Максимовича, остановился и проговорилъ:
— Очень странный и непонятный случай… да…
— Опять припадокъ, докторъ?
— Нтъ, но что-то такое… А впрочемъ, идемте ужинать. Тамъ баронъ ждетъ… Можемъ повинтить.
Павелъ Максимовичъ покорно побрелъ за докторомъ. Онъ все время шагалъ по коридору, какъ часовой, и былъ радъ, что чужая воля вытолкнула его отсюда.

V.

Елена Григорьевна переживала жгучее чувство несправедливаго оскорбленія, нанесеннаго ей докторомъ. Изъ его разспросовъ и полусловъ она отлично поняла, что онъ ее подозрваетъ въ медленномъ отравленіи мужа. Ему оставалось досказать всего нсколько роковыхъ словъ. Больной, кстати, притворялся, что ничего не сознаётъ,— онъ всегда притворялся. Когда докторъ вышелъ, онъ проговорилъ:
— Докторъ глупъ… Онъ тебя подозрваетъ въ желаніи меня отравить, но у тебя не хватитъ на это силы воли. А мн очень скверно, и я умру безъ твоей помощи. Чемоданы не смй трогать… Еще разъ: докторъ глупъ.
Какая ужасная, мучительная ночь!.. Елен Григорьевн казалось, что вс подслушиваютъ ея тайную мысль. Да, всего одинъ ршительный шагъ, и она свободна… Боже мой, чего бы она ни дала за эту свободу!.. Человкъ, котораго она ненавидла всей душой, былъ сейчасъ въ ея полной власти. Такого другого момента можетъ не повториться. Отомстить за всю свою изломанную жизнь, вырваться на свободу и получить величайшее счастье быть только самой собой,— это стоило риска. Если бы только знали, какъ она ненавидла этого человка, съ которымъ связала ее безжалостная судьба… И въ то же время она не знала, что это за человкъ, кто онъ и что онъ. Было извстно одно,— его желзная воля, которая чувствовалась даже случайными знакомыми, какъ Павелъ Максимовичъ Пеоновъ, молодой московскій купчикъ съ университетскимъ образованіемъ.
Больной тревожно дремалъ. Раза два у него начинался бредъ. Чтобы не заснуть, Елена Григорьевна выходила на свой балкончикъ. Ночь была теплая, и только съ моря чуть-чуть тянуло утренней свжестью. Музыка изъ сада перешла въ залу кургауза, гд шелъ четверговый танцовальный вечеръ. Слышалось взвизгиванье скрипокъ и глухое подвыванье мдныхъ трубъ. Кому-то весело, кто-то радуется… Когда-то и она тоже веселилась. Но, Боже, какъ это было давно! Она точно во сн видла себя въ розовомъ плать, счастливую, трепещущую отъ безпричинной радости, съ счастливыми глазами и счастливой улыбкой! Неужели это была она, Елена Григорьевна?
Ей хотлось плакать. Ей было жаль тхъ двушекъ, которыя сейчасъ танцовали тамъ, въ освщенной зал, и были счастливы. Какое жестокое пробужденіе ожидаетъ ихъ всхъ, бдненькихъ… Да, плакать… Вотъ, точно сквозь сонъ, подходитъ къ ней, той Елен Григорьевн, которая танцовала въ розовомъ плать, ея будущій мужъ, Ефимъ Петровичъ Серединъ, учитель гимназіи. Разв она могла тогда подумать, что это подходило къ ней несчастье всей ея жизни? Онъ не былъ красавцемъ, но въ немъ было что-то такое, что нравилось женщинамъ, и он, эти женщины, съ завистью и затаенною злобой слдили за ней, осчастливленной его вниманіемъ. Потомъ онъ пріхалъ къ нимъ съ визитомъ, и старушка-мать какъ-то сразу доврилась ему.
— Это серьезный мужчина, Елена, не какой-нибудь вертопрахъ.
Потомъ она выходила замужъ, какъ выходили другія двушки. Однимъ изъ поводовъ такого ршающаго поступка была смерть отца. Мать оставалась съ маленькою пенсіей. Былъ еще братъ-неудачникъ, который пропадалъ то въ Москв, то въ Петербург. Онъ все это зналъ и началъ дйствовать ршительне. Замужество не принесло счастья, какъ не принесъ его и первый ребенокъ, родившійся какимъ-то чужимъ и ненужнымъ. Онъ скоро умеръ, какъ уходитъ изъ дома гость не во-время. Елена Григорьевна никогда не любила мужа, и никто изъ мужчинъ ей не нравился. Она ршила про себя, что принадлежитъ къ типу тхъ женщинъ, которыя не способны любить, и не жалла о томъ, тмъ боле, что уже привыкла къ мужу и своему положенію замужней женщины. Бывали, конечно, отдльные моменты какой-то неопредленной тоски, но все это проходило.
— Счастье, какъ здоровье, существуетъ только тогда, когда его не замчаешь,— объясняла ей мать въ такія минуты безпричинной хандры и смутнаго безпокойства.— Это все случается отъ того, что ныншнія дамы читаютъ слишкомъ много романовъ… Я знала нсколько такихъ случаевъ: начитается дама романовъ и пошла, и пошла. И жизнь-то ее не удовлетворяетъ, и среда-то ее, бдную, зала, и никакихъ ея идеаловъ никто не можетъ проявить, и все это прежде всего валится на голову бднаго мужа. Ты подумай только, что вдь нельзя требовать отъ человка, чтобы онъ былъ непремнно героемъ, да еще героемъ у себя дома, въ четырехъ стнахъ, гд нтъ даже ни красивыхъ ни безобразныхъ людей…
Елена Григорьевна, дйствительно, много читала, читала даже не изъ потребности читать, а, какъ большинство женщинъ, читала, чтобы убить время. Ее удивляло, какія нелпости пишутъ господа авторы. Вдь такихъ мужчинъ и женщинъ никогда не бываетъ. Все придумано и все кое-какъ сшито на живую нитку. А какія невозможныя чувства описываются, и вс любовныя сцены по одному, шаблону: встрча съ нимъ, оба поражены, и т. д. Онъ начинаетъ ухаживать сначала почтительно и робко, она не желаетъ его замчать, потомъ какая-нибудь роковая случайность, и она длаетъ пріятное открытіе, что не можетъ безъ него жить, что другого такого человка нтъ въ цломъ свт, что она до сихъ поръ еще ничего не знала и жила какъ во сн, что впереди раскрывается свтлое будущее. Ахъ, какъ это скучно, господа авторы, чтобы не сказать больше…
Прислушиваясь къ гудвшей внизу музык, Елена Григорьевна припомнила и тотъ роковой моментъ, когда встртилась съ Аркадіемъ Евгеньевичемъ. Это было въ Крыму. Она съ мужемъ ‘длала сезонъ’ въ Ялт. Ахъ, какъ все, все было глупо, нелпо и еще разъ глупо, точно она повторяла собственнымъ опытомъ самый глупый изъ всхъ романовъ, какіе только приходилось ей читать. Да, настоящій романъ… Они обдали во французскомъ ресторанчик надъ моремъ. Она была занята тмъ, что бросала ломтики благо хлба и любовалась, какъ на нихъ бросались цлыя стаи кефали и съ жадностью съдали одинъ ломтикъ за другимъ. Вода у берега была изумрудно-зеленаго цвта, и бойкія рыбки мелькали въ ней, какъ брошенная въ море горсть серебряной монеты.
— Елена, позволь теб представить моего знакомаго,— проговорилъ мужъ,— Аркадій Евгеньевичъ Искрицкій.
Она почему-то вздрогнула и съ нершительнымъ видомъ протянула руку новому знакомому. Мужъ пригласилъ его пообдать къ ихъ столику и былъ какъ-то особенно любезенъ. За обдомъ Елена Григорьсьна все время чувствовала на себ, пристальный взглядъ этого новаго знакомаго и чуть-чуть даже разсердилась на него, потому что такъ смотрть для перваго знакомства по меньшей мр невжливо. Ее возмущало и то, что мужъ, очень ревнивый по натур, точно нарочно не желалъ ничего замчать. Что они говорили за обдомъ — совершенно выпало изъ ея памяти, потому что болтали какіе-то пустяки. Прощаясь, Искрицкій такъ пожалъ руку Елены Григорьевны, что она невольно съ удивленіемъ посмотрла ему прямо въ лицо и сейчасъ же опустила глаза, встртивъ пристальный взглядъ его срыхъ упрямыхъ глазъ.
— Какой-то странный этотъ Искрицкій,— замтилъ мужъ, когда они остались вдвоемъ.
— Да, странный… Гд ты съ нимъ познакомился?
— Хорошенько не помню… Кажется, гд-то на пароход. И даже не знаю, чмъ онъ занимается. Богатый человкъ, какъ кажется…
Богатство въ глазахъ мужа Елены Григорьевны являлось чмъ-то въ род титула, какой дается только избранникамъ. Богатство — это все, какъ самая точная изъ всхъ мръ.
Первое знакомство тмъ и кончилось. Въ слдующій разъ они встртились на пароход, когда возвращались моремъ изъ Ялты въ Севастополь.
— Опять этотъ твой знакомый,— замтила Елена Григорьевна недовольнымъ тономъ.
Не встртиться лицомъ къ лицу, когда вс хали въ первомъ класс, было невозможно. Искрицкій подошелъ первымъ. Елена Григорьевна обратила вниманіе, что онъ былъ одтъ съ какой-то особенной изысканностью, на англійскій манеръ, и даже въ рукахъ у него была какая-то новенькая англійская книга. Всмъ пришлось опять обдать вмст. Елена Григорьевна опять чувствовала на себ его упорный взглядъ, но на этотъ разъ уже не стснялась. Въ конц обда мужчины поспорили, причемъ Искрицкій отстаивалъ свое мнніе съ какимъ-то холоднымъ достоинствомъ, точно дарилъ каждое слово своему оппоненту. Кажется, онъ ничего не пилъ, кром содовой воды, и во время спора его лицо принимало непріятное выраженіе.
— Это — невозможный человкъ,— резюмировалъ мужъ Елены Григорьевны свое впечатлніе.
У нея запала одна фраза, которую Искрицкій точно уронилъ, пожимая ея руку на прощанье:
— Мы еще встртимся…
Она почему-то улыбнулась и ничего не отвтила.

VI.

Они, дйствительно, встртились. Это было зимой въ Одесс. Искрицкій, какъ злой духъ, преслдовалъ Елену Григорьевну на каждомъ шагу, даже у ея знакомыхъ, съ которыми онъ умлъ знакомиться съ цлью встрчать ее. Ей буквально никуда нельзя было показать глазъ, чтобы не встртиться съ нимъ. Она дошла до такого состоянія, что чувствовала его присутствіе даже издали, и начала его ненавидть. Собственно, это была даже не ненависть, а смшанное чувство неопредленнаго отвращенія и безпричиннаго страха,
Это настойчивое ухаживаніе довело Елену Григорьевну до того, что она разъ довольно рзко замтила ему:
— Вы не обидитесь, Аркадій Евгеньичъ, если я попрошу васъ не удлять мн такъ много вниманія. Кажется, я ничмъ его не заслужила..
Въ отвтъ онъ только улыбнулся, что ее окончательно вывело изъ терпнія.
— Вы забываете, въ какое глупое положеніе меня ставите безъ малйшаго повода съ моей стороны. Да… И забываете наконецъ, что у меня есть мужъ.
— Мужъ тотъ, кто владетъ женщиной…
— Что же, по-вашему, женщиной можно владть, какъ вещью? Еще разъ: вы ошибаетесь… И мн странно, что все это я говорю вамъ, совершенно постороннему человку. Вы меня сердите…
— А когда человкъ сердится, онъ обязательно длается несправедливымъ. Впрочемъ, это совершенно все равно. Простите, какое у насъ сегодня число?
— Восьмое декабря.
— Да, именно восьмое, а тринадцатаго вы будете въ клуб… одиннадцать часовъ…
— Вы, кажется, дошли до того, что назначаете свиданія? Мн васъ жаль, чтобы не сказать больше… Какъ порядочная женщина, я не имю нрава слушать подобныя вещи. Наконецъ мн просто не нравится тонъ, какимъ вы говорите со мною…
— Не забудьте: тринадцатое число…
— Что это, гипнотизмъ? Какой вы смшной, Аркадій Евгеньичъ…
Онъ опять разсмялся и отвтилъ ея тономъ:
— Да, я смшной… Даже, если хотите, немного больше, чмъ смшной.
И она пришла тринадцатаго числа въ клубъ, хотя совсмъ объ этомъ не думала. Даже больше,— тринадцатаго она была должна хать къ матери. Онъ ее встртилъ въ дверяхъ танцовальной залы и показалъ на свои часы. Было ровно одиннадцать. Она вся вспыхнула, припоминая забытый разговоръ.
— Одна изъ величайшихъ добродтелей — умть слушаться,— замтилъ онъ съ какою-то особенною ласковостью.
— Если вы порядочный человкъ, то, ради Бога, оставьте меня,— умоляюще отвтила она, чувствуя, что говоритъ глупость.
Онъ отвтилъ взглядомъ, въ которомъ было столько муки, отчаянія и покорности. Она только теперь поняла, какой это глубоко несчастный человкъ, и ей сдлалось совстно, что она явилась причиною этого несчастья.
И сейчасъ Елена Григорьевна не могла вспомнить объ этомъ глупомъ момент своей жизни безъ краски въ лиц. Что это собственно было,— она до сихъ поръ не могла отдать себ яснаго отчета. Она могла сравнить себя съ мышью, посаженной подъ воздушный колоколъ, изъ котораго медленно выкачиваютъ воздухъ. Около нея образовалась гнетущая пустота, ей хотлось крикнуть о спасеніи, какъ это бываетъ иногда во сн,— и не было голоса. Она была наполнена имъ однимъ, и остальной міръ больше не существовалъ. Меньше всего къ этому состоянію подходило слово ‘любовь’.
Боже мой, что было тогда съ ней… Она обманывала всхъ, лгала всмъ своимъ тломъ, каждымъ словомъ и взглядомъ. Несчастный мужъ сдлался первою жертвой этой несчастной страсти, и Елен Григорьевн нисколько не было его жаль. Она съ хитростью обезьяны устраивала свиданія у него подъ носомъ, и чмъ рискованне было положеніе, тмъ сильне наслажденіе.
— Что съ тобою, Леля?— удивлялась старушка-мать.— Ты вся какая-то чужая…
— Нтъ, ничего особеннаго, мама,— лгала Елена Григорьевна, глядя матери прямо въ глаза.
Ревность мужа она тушила вымученной нжностью и наслаждалась собственнымъ позоромъ, точно мстила кому-то. И въ то же время она не могла сказать, что любитъ Аркадія Евгеньевича, больше,— когда она его не видла, въ ея душ пробуждалось злобное чувство къ нему. Но достаточно было ему войти въ комнату, какъ она длалась покорной, въ род тхъ дрессированныхъ ‘на свобод’ цирковыхъ лошадей, которыя видятъ только одинъ хлыстъ. Что будетъ и какъ будетъ,— объ этомъ не могло быть и мысли. Онъ приказывалъ — она исполняла.
— Мы узжаемъ изъ Одессы и, вроятно, навсегда,— командующимъ тономъ заявилъ онъ весной.— Предупредите вашу мать… Что касается мужа, то онъ въ данный моментъ немножко меньше посторонняго человка. Можете и ему оставить какую-нибудь записку. Долженъ предупредить, что посл нашего отъзда не въ его интересахъ встрчаться со мною.
— Какъ въ старинныхъ романахъ: ‘я бью пулей туза пикъ, у меня стальные мускулы’, и т. д.
— Это все равно. Я считалъ своимъ долгомъ предупредить васъ.
Она не имла силы объясниться ни съ матерью ни съ мужемъ, а оставила имъ по письму. Мужу было написано, что она узжаетъ навсегда и что онъ только напрасно потеряетъ свое время, если будетъ ее разыскивать. Письмо къ матери носило мелодраматическій характеръ, и сейчасъ Елен Григорьевн было совстно за т глупыя и пустыя слова, какими она обманывала старушку. Всего хуже было то, что она въ тотъ моментъ сама врила этимъ пустымъ словамъ, какъ фальшивый монетчикъ начинаетъ врить собственной фальшивой монет, когда она бойко расходится и принимается за настоящую. Это былъ апогей всяческой лжи.
Они ухали. Куда? Зачмъ? Меньше всего объ этомъ знала она, Елена Григорьевна. Она повиновалась съ какою-то озлобленною покорностью. Э!.. Все равно, тмъ боле, что возврата нтъ и не можетъ быть. Она удивилась только тогда, какъ въ Москв оказалась m-me Искрицкой. Никакихъ своихъ документовъ она не имла, и мужъ ни за что не выдалъ бы ей отдльнаго вида на жительство. Въ первое время ее больше всего интересовалъ вопросъ, что за человкъ Аркадій Евгеньевичъ и какое его общественное положеніе. Онъ былъ уменъ и на вс наводящіе вопросы отвчалъ одного фразой:
— Твой рабъ, Елена… Вотъ и все мое общественное положеніе.
Они нигд не заживались подолгу и разъзжали по всей Россіи. Елену Григорьевну удивляло, что у Аркадія Евгеньевича была такая масса знакомыхъ. Чуть городъ побольше — его уже кто-нибудь встрчалъ на станціи. А сколько писемъ и телеграммъ… Что особенно не нравилось Елен Григорьевн, такъ это т быстрые перезды, которые происходили время отъ времени по этимъ телеграммамъ. Нсколько разъ случалось такъ, что приходилось узжать черезъ часъ или черезъ два. Аркадій Евгеньевичъ отличался въ этомъ отношеніи величайшей аккуратностью и всегда готовъ былъ къ отъзду.
— Мои чемоданы — мой домъ,— шутилъ онъ.
— Я это понимаю,— соглашалась Елена Григорьевна.— Когда ты пожелаешь избавиться отъ меня, то это для тебя не составитъ особеннаго труда.
Самою удивительною чертой въ характер Аркадія Евгеньевича было какое-то особенное, почти женское малодушіе. Елена Григорьевна не поврила собственнымъ глазамъ, когда въ первый разъ увидла его растеряннаго, блднаго, со слезами на глазахъ. Она перепугалась.
— Что такое случилось?!..
— Ахъ, оставь меня, пожалуйста… Все пройдетъ. Это маленькій нервный припадокъ.
Да, онъ плакалъ, какъ нервная женщина. Второю характерною чертой было то, что Аркадій Евгеньевичъ не умлъ смяться, а улыбка у него являлась только конвульсіей.

VII.

Была ли она счастлива? Нтъ. Больше того,— она вчно находилась въ страх. Временами Аркадій Евгеньевичъ обращался съ нею очень грубо и даже билъ, если она выражала хоть малйшій протестъ. Чисто-физическое страданіе совершенно погашалось сознаніемъ несмываемаго позора. Да, ее били, какъ хозяинъ бьетъ собаку… Ей казалось, что она сойдетъ съ ума отъ ужаса подобнаго существованія, но второй опытъ въ этомъ направленіи уже не произвелъ такого впечатлнія. Она даже не плакала, а только впала въ какое-то оцпенлое состояніе, какъ змя, которую схватили за хвостъ. Потомъ явилось совершенно подлое соображеніе: вдь и другихъ женщинъ тоже бьютъ… Да, бьютъ келейно, при закрытыхъ дверяхъ, и если простая баба, которую могутъ ‘учить’ чмъ попало, реветъ благимъ матомъ, бжитъ простоволосая по своей деревенской улиц и вообще протестуетъ открыто и ярко, то он, вотъ эти разодтыя въ шелкъ и бархатъ дамы, когда ихъ собственные джентльмены тоже бьютъ,— никогда не жалуются и изнашиваютъ свой позоръ въ своихъ четырехъ стнахъ. И такихъ битыхъ дамъ очень много… У Елены Григорьевны къ этомъ отношеніи явилось что-то въ род чутья, и она угадывала тхъ дамъ, которыхъ мужья бьютъ. Являлось что-то такое особенное въ выраженіи лица, въ глазахъ, въ движеніяхъ, какъ у человка, который ждетъ удара. И она сдлалась такой же, и даже получалось почти наслажденіе собственнымъ позоромъ. Да, есть и такой сортъ наслажденій… Недаромъ же деревенская баба, если мужъ ее не бьетъ, говоритъ, что онъ ее по любитъ.
И этотъ человкъ любилъ ее… Да, безумно любилъ, что она чувствовала на каждомъ шагу. Она была откружена настоящею атмосферой его любви и еще сильне боялась его, потому что въ каждомъ его чувств заключалась какая-то острая тяжесть. Напримръ, какъ ужасно онъ ревновалъ,— ревновалъ безъ малйшаго повода, а просто потому, что иначе онъ не могъ любить. Она была убждена, что онъ рано или поздно убьетъ ее въ одномъ изъ припадковъ такой ровности.
— Я знаю, что ты меня не любишь и никогда не любила,— шепталъ онъ поблвшими отъ бшенства губами.— Но это все равно…
— Любовь въ твоемъ смысл я не понимаю… Ты требуешь чего-то невозможнаго.
— Да, да, да… Невозможнаго!… Потому что любовь творитъ чудеса… Когда я подумаю, что можетъ же существовать на свт такой человкъ, котораго бы ты могла дйствительно полюбить… О, у меня нтъ словъ, чтобы выразить теб тотъ адъ. который я вынашиваю въ своей груди!…
— Послушай, даже для Отелло нужна была реальная причина для его ревности… И потомъ Отелло въ сюртук является нелпостью…
Между прочимъ, ‘Отелло’ была его любимая пьеса, которую онъ не пропускалъ нигд. Она-тоже должна была смотрть ее везд и при всякихъ обстоятельствахъ, что доводило ее до изступленія, какъ медленная казнь. Вообще вся жизнь представляетъ какую-то глупую и невозможную по безсмысленности комедію.
Но былъ одинъ случай, когда Елена Григорьевна не могла не оцнить своего второго мужа, какъ человка очень находчиваго и смлаго. Это произошло года три тому назадъ, когда она совершенно неожиданно встртилась со своимъ законнымъ мужемъ въ Москв. Дло было на улиц, когда Елена Григорьевна возвращалась съ какими-то покупками домой.
— Ахъ, это вы,— услышала она знакомый голосъ.
— Да, это я,— отвтила она съ неожиданнымъ для самой себя спокойствіемъ.
— Я уже въ теченіе трехъ лтъ разыскиваю васъ, сударыня, по всей Россіи…
— И совершенно напрасно…
— Нужно отдать вамъ справедливость, что вы очень ловко скрывались все время… подъ чужою фамиліей.
— Если я не желала васъ видть — это не значитъ скрываться, а что касается фамиліи, то объ этомъ потрудитесь переговорить съ моимъ мужемъ.
— Мужъ?!.. Ха-ха…
— Вы посметесь потомъ, когда кончатся переговоры.
— Мн нравится тонъ, какимъ вы разговариваете со мною…
— А мн, представьте, совершенно не нравится вашъ тонъ…
Она дала ему свой адресъ и ушла. Когда Аркадій Евгеньевичъ узналъ объ этой встрч, то пожалъ только плечами.
— Что нужно этому идіоту?— удивлялся онъ.— Кажется, что дло не требуетъ поясненій… впрочемъ, я къ его услугамъ.
Мужъ и любовникъ въ конц концовъ встртились, и Елена Григорьевна сдлалась свидтельницей довольно оригинальнаго разговора. Аркадій Евгеньевичъ принялъ свой почтительно-холодный видъ и заявилъ:
— Въ такихъ случаяхъ обыкновенно принято оскорблять другъ друга, а потомъ вызывать на дуэль. Формально виноватымъ являюсь я и меньше всего желаю лишать васъ жизни… Но есть другая, боле глубокая основа всего случившагося, именно — нельзя владть женщиной по какимъ-то тамъ правамъ, какъ вещью. Если разъ женщина уходитъ отъ своего мужа, то виноватъ онъ, потому что не могъ создать для нея той обстановки, въ которой она могла бы жить счастливо.
— Все это софизмы, милостивый государь!..
— Нисколько… Если женщина любитъ, она прощаетъ любимому человку даже его недостатки и пороки и все-таки любитъ. Мн странно объяснять вамъ такую простую вещь, что женщина прежде всего человкъ и, какъ таковой, существо разумно-свободное.
— А мн еще боле странно, что я васъ слушаю, милостивый государь…
— А я васъ предупреждаю, что не люблю, когда со мною говорятъ такимъ тономъ…
— Угроза?
— Да… Есть положенія и вещи, когда нельзя позволять ни одного лишняго слова.
Недавній повелитель Елены Григорьевны, огражденный въ своихъ правахъ цлымъ законодательствомъ, струсилъ первой же угрозы. Для Елены Григорьевны ясно было только одно, что все это была одна комедія. Оскорбленный мужъ совсмъ не желалъ ея возвращенія да и усплъ обзавестись за время ея отсутствія побочною семьей, а благородныя слова Аркадія Евгеньевича являлись только насмшкой по ея адресу. Онъ, Аркадій Евгеньевичъ, выступилъ защитникомъ свободы женщины и ея правъ… Онъ говорилъ это при той, которую билъ своими руками. Однимъ словомъ, оба оказались лучше, какъ говорятъ дти.
Чтобы вполн закончить эту комедію, Аркадій Евгеньевичъ сказалъ ей при муж:
— Вы, Елена Григорьева, совершенно свободны и можете вернуться къ вашему мужу, если желаете… Мой принципъ — никого не стснять.
Она покраснла и убжала изъ комнаты, какъ институтка. Ей вернуться къ мужу? Если бы даже онъ имлъ силу простить ей все, то и въ такомъ случа она не пошла бы на такую домашнюю каторгу. Въ роли любовницы она все-таки сохранила за собою тнь честной женщины, а вернувшись къ мужу, она осталась бы опозоренной на всю жизнь. Нтъ, оставалось только итти впередъ… Разв мало живетъ въ Россіи такихъ нелегальныхъ паръ, какъ они съ Аркадіемъ Евгеньевичемъ. Нелегальность еще не составляетъ несчастья, если жизнь складывается хорошо.
Результатъ этой встрчи получился уже совершенно неожиданный, именно — между мужемъ и Аркадіемъ Евгеньевичемъ состоялось примиреніе, переходившее даже границы прежняго знакомства. Мужъ приходилъ къ нимъ обдать и говорилъ съ улыбкою добряка:
— Знаете, я привыкъ, чтобы все было просто… по-семейному. Да… Такой ужъ характеръ. А у васъ я чувствую себя почти дома.
Это была медленная пытка, придуманная мужемъ, ни одному слову котораго Елена Григорьевна не врила. Если бы посторонній человкъ посмотрлъ, какъ они втроемъ обдали или ужинали гд-нибудь въ ‘Эрмитаж’ или въ ‘Большой Московской’,— никто бы не подумалъ, какая драма разыгрывается между этими тремя лицами. И мужъ и любовникъ мучили Елену Григорьевну по безмолвному соглашенію, и часто обдъ заканчивался стереотипною фразой, заставлявшей мужчинъ весело смяться:
— Вы сегодня, Елена Григорьевна, съ которымъ мужемъ подете домой?
Въ такой пытк прошелъ цлый мсяцъ, а затмъ, ухавъ изъ Москвы, мужъ не оставилъ ее и аккуратно писалъ ей черезъ каждыя дв недли самыя дружескія письма. Ея здоровье его очень безпокоило, и т. д. Потомъ онъ возстановилъ свои отношенія съ ея матерью, съ которой одно время разошелся, и являлся между нею и дочерью добрымъ геніемъ.

VIII.

Послднимъ испытаніемъ для Елены Григорьевны было появленіе Павла Максимовича Чванова. Это была громкая фамилія, давно фигурировавшая среди кровныхъ московскихъ милліонеровъ. Даже здсь, въ Гунгербург, она производила впечатлніе, и вс остзейскіе бароны высоко поднимали брови, просматривая на черной доск фамиліи остановившихся въ курзал. Съ Чвановымъ Искрицкіе познакомились въ Москв, благодаря мужу Елены Григорьевны.
— Скучающій московскій Гамлетъ изъ милліонеровъ,— рекомендовалъ онъ, подмигивая.— Очень образованный молодой человкъ, хотя и съ нкоторыми странностями, какія могутъ позволять себ одни московскіе богачи.
Странность Чванова заключалась въ томъ, что онъ ршительно не зналъ, куда ему дваться и чмъ погасить вчную скуку. Этотъ молодой человкъ какъ-то сразу точно прилипъ къ Искрицкимъ и везд здилъ за ними. Для Елены Григорьевны онъ являлся почти находкой, потому что бывалъ иногда очень интереснымъ собесдникомъ и всюду ее сопровождалъ, какъ тнь. Аркадій Евгеньевичъ держалъ себя съ нимъ такъ, какъ будто никакого Чванова и не было, а какъ въ пьес — лицо безъ рчей. Даже не проявлялась обычная ревность, что очень удивляло Елену Григорьевну,— сна такъ привыкла къ сценамъ самой безумной ревности.
Въ первое время Елена Григорьевна отнеслась къ Чванову съ предубжденіемъ, потому что онъ съ перваго же знакомства влюбился въ нее. Она это поняла сразу и чувствовала себя въ его присутствіи очень неловко. Но потомъ эта неловкость исчезла, и она относилась къ нему, какъ къ брату. Они зимой часто здили въ театръ, а потомъ Чвановъ приносилъ книги, и они читали вмст.
— Я часто удивлялась, что когда-то и чему-то училась въ институт,— откровенно признавалась она.— Потомъ читала… Но все это было что-то такое постороннее, ненужное, и я сама чувствовала себя чужой.
Чвановъ выслушивалъ ее съ величайшимъ терпніемъ и постепенно пробуждалъ эту застывшую въ испуг душу. Любимымъ ихъ чтеніемъ были иностранные романы, потому что другая жизнь и другіе люди вытняли и объясняли свое лучше всякихъ теоретическихъ разсужденій.
— Вы, кажется, все на свт знаете,— удивлялась Елена Григорьевна.— Ршительно все, и я чувствую себя глупенькой рядомъ съ вами. Могу только удивляться вашему терпнію, что вы теряете со мною свое время.
Онъ печально улыбался и ничего не отвчалъ. О, онъ готовъ былъ отдать за нее всю свою непутную жизнь… А чувствовать ея присутствіе,— разв бываетъ другое счастье? Они начали жить какой-то странной совмстной жизнью, гд дйствительность мшалась съ фантазіей и гд ихъ взаимныя мысли и чувства переплетались между собой.
Въ книгахъ они находили много собственныхъ мыслей и чувствъ, и Елена Григорьевна каждый разъ радовалась какъ-то по-дтски.
— Боже мой, да вдь я это передумала тысячи разъ!.. И какъ хорошо сказано… Даже немного страшно, что кто-то тамъ, далеко-далеко, думаетъ то же самое, точно твой двойникъ. Вдь люди везд одинаковы, особенно когда они мучатся… Несчастія бываютъ разныя, у каждаго свое, а мучатся вс одинаково.
На сближающей почв этого совмстнаго чтенія разрасталась взаимная близость. Чвановъ умлъ такъ хорошо и просто разсказывать о своемъ прошломъ, именно просто, точно рчь шла о постороннемъ человк. Это былъ вызовъ на отвтную откровенность. Елена Григорьевна долго не ршалась говорить о самой себ, пока это но вышло само собой, именно въ одинъ изъ моментовъ отчаянія, посл дикой семейной сцены, когда Аркадій Евгеньевичъ избилъ ее.
— Онъ… онъ… онъ…— шепталъ Чвановъ поблвшими губами, не ршаясь выговорить рокового слова.— Нтъ, этого не можетъ быть!.. Это… это… это…
Она спохватилась и съ дланымъ смхомъ начала уврять, что пошутила, врне сказать, прибавила много лишняго, какъ это случается съ огорченными женщинами. Онъ сдлалъ видъ, что вритъ ей, но съ этого момента началъ избгать откровенныхъ разговоровъ на личной почв. Ему длалось страшно при одной мысли, что можетъ повториться подобное роковое признаніе. Кажется, еще въ первый разъ Чвановъ почувствовалъ себя мужчиной, тмъ мужчиной, который несетъ въ себ смутное сознаніе отвтственности за чужія страданія. Да, ты мужчина и долженъ защищать слабаго: это — твое назначеніе. Въ данномъ случа дло касалось женщины, любимой женщины, и Чвановъ понималъ одно,— что онъ въ состояніи убить Искрицкаго. Вдь длаютъ преступленія уголовнаго характера именно такіе простые, добрые и безхарактерные люди, какъ онъ. Всего какой-нибудь одинъ моментъ, и вс будутъ удивляться, что это сдлалъ добрйшій Павелъ Максимовичъ Чвановъ. Сейчасъ онъ испытывалъ какое-то особенно угнетенное состояніе въ обществ Аркадія Евгеньевича, точно какая-то невидимая желзная рука душила его за горло. Онъ настолько изучилъ Елену Григорьевну, что безъ словъ зналъ, когда она была бита, и какъ-то терялся отъ каждаго ея взгляда, точно она просила его о защит.
Они взаимно наблюдали другъ за другомъ и провряли собственное настроеніе. Разъ Елена Григорьевна, поймавъ такой взвшивающій взглядъ Чванова, сказала съ неожиданной для самой себя откровенностью:
— Знаете, Павелъ Максимычъ, я очень люблю и уважаю васъ, какъ хорошаго, умнаго и добраго человка, но одно мн не нравится въ васъ…
Онъ понялъ впередъ, что она скажетъ, и весь какъ-то съежился и замеръ. Онъ хотлъ ей крикнуть: ‘Остановитесь, не убивайте!’, но было уже поздно.
— Да, вы видите во мн только женщину, а не человка,— продолжала она безжалостно.— Я чувствую, что вы такъ искренно и хорошо меня любите, и мн длается просто совстно, что я не могу отвтить вамъ ничмъ… Если бы вы знали, какъ мн надоло быть женщиной и только женщиной!.. Въ утшеніе вамъ могу сказать, что я вообще никого не люблю и не могу любить, потому что устала жить, не живши, не врю самой себ, не уважаю себя…
— Ради Бога, не будемте объ этомъ говорить, Елена Григорьевна… Мн ничего не нужно… Я не знаю, что со мной длается…
Тотъ ужасъ, какой онъ испыталъ въ начал этого разговора, смнился сумасшедшей радостью. Иначе онъ не могъ назвать своего настроенія. Она никого не любитъ, слдовательно… Онъ ни о чемъ не мечталъ, ни на что не надялся, но когда остается даже безсмысленная надежда,— человкъ все-таки можетъ быть счастливъ. Да, она тутъ, близко, и онъ суметъ ее защитить… Какъ это просто и какъ это трудно, особенно — когда совсмъ не просятъ вашей защиты.
У нея было одно ощущеніе, какъ у человка, заблудившагося въ дремучемъ лсу, когда онъ слышитъ живой человческій голосъ, случайнымъ эхомъ докатившійся до насторожившагося уха. Неизвстный чужой голосъ, но именно потому и дорогой въ тысячу разъ.
Тоска, мука, любовь… Какъ это старо и какъ это ново для каждаго отдльнаго случая. Да… тоска, мука и любовь… Больше муки!.. Милліонеръ Чвановъ почувствовалъ себя обыкновеннымъ человкомъ, тмъ человкомъ, гд счетъ идетъ обыкновенными цифрами и гд нтъ исключеній. Становись въ шеренгу и жди… Чвановъ позволялъ даже третировать себя, и Аркадій Евгеньевичъ этимъ пользовался довольно безсовстно. Онъ просто командовалъ Чвановымъ и передъ отъздомъ въ Гунгербургъ заявилъ самымъ фамильярнымъ тономъ:
— Ну-съ, милйшій, значитъ, мы демъ лчиться холоднымъ моремъ…

IX.

Вотъ о чемъ думала Елена Григорьевна, сидя на своемъ балкончик. Было уже поздно, но на террас кургауза виднлись еще огоньки за игорными столами, и ей показалось, что кто-то нсколько разъ называлъ ее по фамиліи. Это ей не понравилось, и она ушла въ свою комнату, затворивъ за собой дверь на ключъ, точно боялась, что кто-нибудь можетъ подслушать ея мысли.
Внизу, на террас, играли въ карты за тремя столами. Вокругъ крайняго стола размстились докторъ Брусницынъ, баронъ фонъ-Клаккъ, господинъ съ рыжими усами и Чвановъ. Послдняго докторъ затащилъ играть почти насильно.
— Какъ же мы будемъ играть безъ четвертаго партнера?— говорилъ докторъ вызывающимъ тономъ.— Вдобавокъ Искрицкій, точно на зло, заболлъ… Онъ отлично играетъ. Знаете, игра освжаетъ мозгъ, и напрасно философы доказываютъ, что это гнусное занятіе. Гршный человкъ, люблю за картишками посидть…
Чвановъ не любилъ играть, но не умлъ отказаться. Онъ по обыкновенію игралъ очень разсянно и все время поглядывалъ на освщенныя окна номера Искрицкихъ. Несмотря на близорукость, онъ видлъ сидвшую на балкончик Елену Григорьевну, врне, чувствовалъ ея присутствіе. Докторъ тоже игралъ плохо и время отъ времени бормоталъ:
— Да, странный случай… Совсмъ странный. Баронъ, мы сегодня, кажется, останемся безъ двухъ. Да, случай, вообще…
— Докторъ, если вы такъ же разсянно пишете ваши рецепты…— ядовито замтилъ баронъ.— Вы, кажется, больше думаете о вашей хорошенькой паціентк и на этомъ основаніи пропустили чужую даму пикъ безъ всякаго вниманія.
— Виноватъ, баронъ… Да, странный случай…
Господинъ съ рыжими усами игралъ все время молча, наблюдая Чванова, который длалъ одинъ промахъ за другимъ.
Кончивъ игру, партнеры отправились въ столовую поужинать. Чвановъ совсмъ не хотлъ сть, но опять не сумлъ отказаться. За ужиномъ, какъ всегда, рчь шла о женщинахъ, причемъ баронъ разсказалъ нсколько ‘дтскихъ анекдотовъ’ и хохоталъ первый, показывая свои длинные блые зубы.
— Самые счастливые люди на свт — это доктора,— говорилъ онъ, подмигивая Чванову.— Не правда ли, Егоръ Иванычъ?
— Вы забыли прибавить, что молодыя и здоровыя женщины совсмъ не обращаются къ намъ за помощью,— отвтилъ докторъ.— А когда женщина больна, это — наше несчастье.
— Да, но бываютъ случаи… Недаромъ вс дамскіе доктора смотрятъ львами.
Затмъ слдовали спеціально-курортныя сплетни. О водяныхъ дамахъ говорили, какъ о скаковыхъ лошадяхъ. У одной была слишкомъ коротка шея, у друтой — слишкомъ длинна талія, у третьей плечи были слишкомъ остры, и т. д. Не стснялись говорить прямо именами, не щадя никого. Бдной Елен Григорьевн особенно досталось.
Баронъ фонъ-Клаккъ былъ сегодня въ удар, то-есть особенно неприличенъ. Онъ даже совсмъ забылъ, что Чвановъ — близкій знакомый Елены Григорьевны, и прочиталъ чуть не цлую лекцію о какой-то особенной комбинаціи ея ногъ и бюста. Чвановъ сидть, глядя въ тарелку. Онъ всегда возмущался подобными свободными разговорами и чувствовать, что долженъ былъ, съ своей стороны, что-то такое возразить барону или проще — попросить его оставить Елену Григорьевну въ поко. Про себя онъ усплъ сказать цлую рчь о неприличномъ поведеніи барона и даже заставилъ его извиниться. Потомъ его возмущало хихиканье доктора, который имлъ привычку напиваться каждый вечеръ и сейчасъ сидлъ, хлопая глазами…
— Да, бываютъ женщины, которыя самой природой созданы для скамьи подсудимыхъ,— неожиданно заявилъ онъ, наливая себ рюмку финьшампань.
Эта счастливая мысль ршительно не вязалась съ предыдущимъ разговоромъ, и Чвановъ опять чувствовалъ, что долженъ что-то такое возразить, и опять ничего не возразилъ, а промолчалъ самымъ преступнымъ образомъ. Вдь въ нкоторыхъ случаяхъ молчаніе является преступленіемъ. Господинъ съ рыжими усами тоже молчалъ, точно находился съ Чвановымъ въ заговор. Время отъ времени онъ разсматривалъ собственныя руки, смотрлъ на часы и сдерживалъ звоту.
— А вотъ еще былъ случай, когда я служилъ въ …скомъ полку,— ораторствовалъ баронъ.— Дло было въ Западномъ кра… Да, такъ тамъ была одна жидовочка… Дочка самаго простого фактора, и, представьте себ, отецъ… Ахъ, это цлый анекдотъ!..
— Ради Бога, довольно анекдотовъ!— неожиданно заявилъ Чвановъ, поднимаясь.— Наврно, опять что-нибудь такое скверное…
Баронъ фонъ-Клаккъ отлично зналъ, когда человка оскорбляютъ, и только-что хотлъ обидться, но во-время вспомнилъ, что Чвановъ — милліонеръ, и только пожалъ плечами.
— Господа, все на свт — дло вкуса,— вмшался докторъ.— А о вкусахъ не спорятъ… Павелъ Максимычъ, успокойтесь.
Выручилъ всхъ изъ неловкаго положенія господинъ съ рыжими усами, который заговорилъ о разныхъ физическихъ аномаліяхъ, которыя встрчаются на каждомъ шагу, но такъ тщательно скрываются, что ихъ можетъ отличать только опытный глазъ. Этотъ неожиданный оборотъ разговора свелся, къ общему удивленію, на то, что есть люди съ шестью пальцами — и вы этого не замчаете, есть люди съ четырьмя пальцами — вы тоже ничего не замчаете, есть наконецъ люди, которые чрезвычайно ловко скрываютъ согнутый отъ природы или по болзни палецъ.
— Что вы хотите этимъ сказать?— спрашивалъ докторъ, протирая глаза.
— Ршительно ничего, кром того, что сказалъ…
Вс только пожали плечами. А потомъ удивился уже одинъ Чвановъ, когда господинъ съ рыжими усами какъ-то въ упоръ спросилъ его:
— Мн кажется, что я когда-то встрчалъ васъ въ обществ Ефима Петровича Середина?
— Да…
Докторъ Брусницынъ, вроятно, вызванный разговоромъ о согнутомъ пальц, прочиталъ цлую лекцію спеціально о преступныхъ аномаліяхъ, какъ ‘морелевскія уши’ съ приросшею мочкой, о ‘гутчинсоновскихъ зубахъ’, ‘сдлообразномъ неб’ и т. д.
Чвановъ вернулся въ свой номеръ, какъ пьяный, хотя пилъ очень мало. Онъ имлъ дурную привычку подводить итогъ каждому прожатому дню, и каждый прожитой день въ его жизни являлся какимъ-то минусомъ, особенно сегодняшній. Разв такъ можно жить? А вечеръ былъ прямо безобразенъ… Онъ слушалъ эти дурацкіе баронскіе анекдоты, когда она томилась въ двухъ шагахъ отъ него въ полномъ одиночеств. Что они говорили! А онъ слушалъ, какъ настоящій идіотъ.
Возвращаясь къ себ съ номеръ, онъ встртилъ человка Арсенія и спросилъ:
— Что это за господинъ, который игралъ съ нами въ карты?
— Съ рыжими усами?
— Да…
Человкъ Арсеній только сдлалъ руками широкій жестъ. Мало ли господъ перебываетъ въ кургауз за лто. Онъ сдлалъ глупое лицо и проговорилъ:
— Такъ, прозжающій…
— Но вдь у всхъ прозжающихъ есть какая-нибудь фамилія.
— Неизвстно-съ, Палъ Максимычъ… Разные господа бываютъ.
И человкъ Арсеній былъ сегодня глупъ, какъ никогда.
Лежа въ постели, Чвановъ долго прислушивался къ каждому шороху въ коридор. Ему все казалось, что вотъ-вотъ постучатъ къ нему въ двери. Что теперь длается тамъ, въ номер Искрицкихъ? Елена Григорьевна, наврно, не спитъ. Что она думаетъ? У ночи свои мысли и свои чувства…
Онъ забывался чуткимъ сномъ и просыпался нсколько разъ, пока не взошло солнце.
Его разбудилъ осторожный стукъ въ дверь. Это была номерная горничная. Она имла такой испуганный видъ, что Павелъ Максимычъ сразу понялъ, что случилось что-то ужасное.
— Аркадій Евгеньевичъ…— бормотала горничная.
— Опять припадокъ?
— Никакъ нтъ-съ… Приказали долго жить. Господинъ докторъ уже тамъ, а барыня послали за вами.

X.

Это была не смерть, а только глубокій обморокъ, предвстникъ смерти. Видлъ и понималъ это одинъ докторъ Брусницынъ, заспанный, съ измятымъ лицомъ и безъ галстука.
— Да, странный случай, чортъ возьми,— бормоталъ онъ, напрасно стараясь разжать чайной ложкой стиснутые зубы больного, чтобы влить какое-то лкарство.
Поведеніе доктора наконецъ взорвало Елену Григорьевну, и она рзко замтила:
— Докторъ, вы все время такъ странно себя держите, что можно подумать, что вы меня принимаете за отравительницу…
Онъ посмотрлъ на нее красными похмельными глазами и отвтилъ совершенно спокойно:
— Сейчасъ трудно сказать что-нибудь опредленное, но бываютъ странные случаи…
Въ этотъ моментъ въ комнату вошелъ Чвановъ, и докторъ посмотрлъ на него съ улыбкой… Елена Григорьевна вышла въ другую комнату, закрывъ лицо платкомъ, а докторъ проговорилъ отеческимъ тономъ:
— Павелъ Максимычъ, послушайте моего совта и узжайте отсюда сейчасъ же, а то наживете большія хлопоты. Предупреждаю васъ по дружб…
— Ни за что на свт!— отвтилъ Чвановъ.
— Какъ знаете, конечно…
— Да, это уже мое дло.
Чвановъ повернулся и вышелъ. Елена Григорьевна стояла у балконной двери и беззвучно плакала, не отнимая платка отъ лица. Вздрагивали только ея плечи и поднималась грудь. Когда Чвановъ подошелъ, она протянула ему руку и прошептала:
— Я не знаю, зачмъ васъ позвала… Но мн такъ страшно было оставаться одной… Всю жизнь одна…
Онъ молча поцловалъ ея холодную руку. Она не отняла руки и продолжала рыдать.
— Распоряжайтесь мной, Елена Григорьевна… Вы знаете, что я все готовъ сдлать для васъ.
— О, да… знаю… И мн больно, что вы это говорите… говорите именно сейчасъ… Вы не знаете, что докторъ подозрваетъ меня въ отравленіи, и вы можете попасть въ мои сообщники…
— Успокойтесь, все это вздоръ…
— Одна, одна, одна…— продолжала шептать Елена Григорьевна, не отнимая платка.— Боже мой, какъ я измучилась… я сойду съ ума…
Вошла горничная со льдомъ на тарелк, и Елена Григорьевна пошла за ней въ спальню. Чвановъ вышелъ на балконъ и долго стоялъ, глядя на виднвшійся въ конц парковой аллеи краешекъ моря. Солнце уже поднялось, и съ моря поднимался втеръ. Слышался глухой гулъ прибоя. У Чванова вс вншнія впечатлнія больше не существовали, и онъ смотрлъ на море ничего не видвшими глазами. Искрицкій несомннно умретъ, и тогда… Онъ, Чвановъ, такъ жаждалъ, чтобы Елена Григорьевна освободилась отъ своего позорнаго рабства, и вотъ это освобожденіе пришло само собой, но было что-то такое, что вносило въ это освобожденіе непріятный элементъ. Получилась та обидная свобода, которая напоминаетъ милостыню.
Сколько времени Чвановъ простоялъ на балкон, онъ затруднился бы отвтить. Это былъ какой-то сонъ наяву. Онъ могъ уйти и не могъ уйти. Самыя противоположныя чувства проходили въ его душ, и онъ не замчалъ времени. Въ сущности, все было поглощено ей, этой странной и загадочной Еленой Григорьевной.
‘А можетъ-быть, она самая обыкновенная авантюристка,— думалъ онъ и, припоминая мужа, опровергалъ самого себя.— Разв съ такимъ лицомъ, съ такими глазами могутъ быть авантюристки?’
Изъ этого полуобморочнаго состоянія Чванова вывелъ голосъ доктора Брусницына:
— Finita la comedia…
— А… что?..
— Вашъ другъ отошелъ въ лучшій изъ міровъ.
— Умеръ?!..
— Да.
Подумавъ немного, докторъ, раскуривая папиросу, прибавилъ своимъ обычнымъ случающимъ тономъ:
— А можетъ-быть, онъ сдлалъ это хорошо, какъ человкъ, которому больше ничего не оставалось длать…
Чвановъ молчалъ, и докторъ почувствовалъ себя неловко за свою собственную болтливость.
Искрицкій, дйствительно, лежалъ мертвый. Около его кровати сидла Елена Григорьевна, и ей все казалось, что онъ притворяется и что вотъ-вотъ его глаза откроются, а на губахъ появится презрительная улыбка. Она сидла и не смла шевельнуться, какъ загипнотизированная. Въ сущности, она тоже ничего не видла, какъ и Чвановъ, но съ той разницей, что ей хотлось плакать и она не могла. Въ данный моментъ она даже забыла о позорныхъ намекахъ доктора. Не все ли для нея равно? Ну, ее доведутъ до публичнаго позора, но вдь это — капля въ мор по сравненію съ тмъ, что она никому не могла сказать. И тутъ же рядомъ смерть,— примиряющая, прощающая… Но вдь есть же молитвы праведниковъ, святыя слова утшенія, есть искупленіе, жертва, подвигъ?.. О, это все для другихъ!
Приходилъ докторъ Брусницынъ и говорилъ что-то такое о дезинфекціи, приходилъ Чвановъ и опять предлагалъ свои услуги, приходила горничная, эстонка Эмма, и увела ее на балконъ.
— Барынь будетъ сидть, втеръ будетъ дуть,— объясняла на ломаномъ язык добрая двушка.— У меня такъ же померла папаша… Сидла, ла картофель и — кнаксъ!.. У насъ въ номерахъ помиралъ одинъ генералъ и очень плакалъ… Богатый генералъ, два дома, брильянтовое кольцо, собака-водолазъ… И все-таки генералъ умерла, какъ умерла моя папаша, у которой ничего не бывало.
Потомъ явилась полиція. Съ ней пришелъ и господинъ съ рыжими усами. Онъ сильно волновался и нсколько разъ повторялъ:
— Я надъ этимъ господиномъ работалъ цлыхъ три года… Выслживалъ его по пятамъ и только-что хотлъ арестовать, а онъ, на зло мн, возьми да и умри.
Вскрыли таинственные чемоданы, о содержаніи которыхъ не знала даже Елена Григорьевна, къ чему господинъ съ рыжими усами отнесся очень скептически. Въ чемоданахъ найдены были слесарные инструменты, склянки съ ядами и наркотическими препаратами, разные костюмы, которыхъ Аркадій Евгеньевичъ никогда не носилъ, подложный паспортъ, фальшивыя печати, однимъ словомъ — цлый арсеналъ преступныхъ приспособленій.
— Все это ему теперь не было нужно,— объявлялъ господинъ съ рыжими усами.— Да, совершенно не нужно…
— Для чего же, въ такомъ случа, онъ таскалъ съ собой весь этотъ музей?— удивлялся докторъ Брусницынъ, приглашенный къ обыску въ качеств эксперта по токсикологіи.
— А привычка… Только люди съ такими привычками могутъ быть настоящими преступниками,— объяснялъ господинъ съ рыжими усами.— А это былъ рдкій экземпляръ…
Говорили о какомъ-то преступленіи, которое лтъ двнадцать тому назадъ надлало на юг Россіи много шума и виновникъ котораго не былъ разысканъ.
Была какая-то связь этого преступленія съ господиномъ, у котораго на лвой рук средній палецъ былъ согнутъ, и господинъ съ рыжими усами демонстрировалъ эту примту на еще неостывшемъ труп Аркадія Евгеньевича.
— Да, это онъ,— повторялъ господинъ съ рыжими усами.
На Елену Григорьевну никто не обращалъ вниманія, кром доктора, который сейчасъ былъ съ ней какъ-то особенно вжливъ. Только разъ ее попросили указать вещи, принадлежащія лично ей, чтобы он не попали въ общую опись имущества..
— У меня ничего нтъ своего,— отвтила она съ какимъ-то удивленіемъ.— Ршительно ничего.
Прошло цлыхъ три мучительныхъ дня, пока не похоронили Искрицкаго. Настоящая его фамилія, какъ оказалось, была Штальбергъ, т.-е. та фамилія, которую онъ носилъ во время преступленія. Такъ какъ Елена Григорьевна познакомилась съ нимъ позже этого преступленія, то ее даже не вызвали къ слдователю, ограничившись простымъ полицейскимъ актомъ предварительнаго дознанія.
— Странно, какъ это вы, живя съ нимъ около шести лтъ, не знаете ничего о его прошломъ,— замтилъ ядовито господинъ съ рыжими усами.
Чвановъ все время находился около нея, стараясь быть ненавязчивымъ. Весь курортъ сейчасъ только и говорилъ объ этой таинственной парочк. Сложилась цлая легенда о настоящей причин скоропостижной смерти Искрицкаго, не совпадавшая, какъ вс легенды, съ составленнымъ по этому случаю полицейскимъ протоколомъ.
Посл похоронъ Елена Григорьевна оставалась еще цлыя сутки. Ей нездоровилось. Наканун отъзда Чвановъ едва могъ заставить ее выйти вечеромъ, когда уже стемнло и они не рисковали встртить кого-нибудь изъ знакомыхъ, прогуляться по пляжу. Море было такое бурное, и волны съ сдыми гребнями лзли на берегъ. По небу неслись разорванныя облака. Елена Григорьевна шла усталою походкой, опираясь на руку Чванова. Онъ говорилъ о завтрашнемъ отъзд, не ршаясь ее спросить, куда она иметъ въ виду хать. Врне всего можно было предположить, что она вернется къ матери.
— Я знаю, о чемъ вы сейчасъ думаете,— заговорила она, отвчая на его тайную мысль.— Куда я поду? Да? И вы ршили про себя, что я вернусь къ матери.
— Да, вы угадали… Если бы вы но пути остановились отдохнуть въ Москв… да… Такъ, недльки на дв…
— Зачмъ?
— Пока напишете вашей матери и пока получите отъ нея отвтъ… Да, отвтъ…
Онъ растягивалъ каждое слово и остановился. Зонтикъ Елены Григорьевны чертилъ по мокрому песку какія-то кабалистическія фигуры. Наступила неловкая пауза. Потомъ она довернулась къ нему и проговорила всего одно слово:
— Договаривайте…
— Вы знаете, что я могу сказать…
Кабалистическія фигуры подъ зонтикомъ сдлали рядъ зигзаговъ. Она нсколько времени молчала, опустивъ голову.
— Мн трудно говорить съ вами, Павелъ Максимычъ…
— Да, я понимаю, что сейчасъ такой моментъ…
— Моментъ самъ по себ, а такъ вообще…
— Но вдь вы хорошо знаете, что я могъ бы предложить вамъ…
Опять пауза. Опять зонтикъ чертилъ по песку какую-то неразршимую геометрическую задачу.
— Мн приходится дать вамъ отвтъ,— заговорила Елена Григорьевна пониженнымъ тономъ.— Я понимаю ваши намренія и впередъ благодарю… Но вотъ какая дилемма: мой мужъ никогда не согласится на разводъ. Это разъ… Затмъ, если бы онъ и согласился на разводъ, все равно я не могла бы быть вашей женой, потому что… потому что за мной слишкомъ большое прошлое и я совсмъ не желаю отравлять вамъ жизнь. Я почти однихъ лтъ съ вами, но вы сравнительно со мной совсмъ, совсмъ молодой человкъ… Вы еще ждете чего-то отъ жизни и въ прав ждать. Вы встртите на своемъ нути хорошую, простую русскую двушку, и, право, не нужно быть особенно требовательнымъ… А я… Что я вамъ могу дать? Измученная, жалкая, вся несчастная… Поймите, что любовь, основой которой является сожалніе, не есть любовь… А вы, какъ хорошій и добрый человкъ, по-хорошему жалете меня и принимаете это чувство за любовь.
— А если вы ошибаетесь?
— Поврьте, что нтъ… Будемте просто друзьями и больше ничего. Какую бы пару мы могли съ вами составить? Знаете, одинъ мой знакомый лошадникъ говорилъ, что есть пара и есть просто дв лошади. Вотъ именно послдней комбинаціи я и не желаю…
Море глухо шумло, бросая на песчаную отмель гряды пнившихся волнъ. Было уже настолько темно, что они не видли лицъ другъ друга. Онъ взялъ ее за руку и тихо проговорилъ:
— Хорошо, будемъ довольствоваться черствымъ хлбомъ дружбы… Вотъ вы говорили о сожалніи, а настоящая русская женщина именно жалетъ, а не любитъ.
Она безъ словъ пожала его руку.

XI.

Они вмст пріхали въ Москву. Чвановъ былъ счастливъ, когда на доск въ швейцарской ‘Славянскаго Базара’ прочелъ: ‘Г-жа Середина’. Ненавистная для него фамилія ‘m-me Искрицкая’ умерла вмст съ Аркадіемъ Евгеньевичемъ. Елена Григорьевна ко всему относилась какъ-то пассивно, точно она сама себ была чужая. Средствъ у нея не было никакихъ, и это обстоятельство сдлалось поводомъ къ первой размолвк. Чвановъ не зналъ, какъ ему вывернуться изъ неловкаго положенія, и несъ какую-то околесную.
— Вы не обижайтесь, Елена Григорьевна, что я буду платить по вашимъ счетамъ… то-есть, это собственно мои счета, и я буду радъ, если чмъ-нибудь могу служить вамъ. Да… А потомъ… да, потомъ мы какъ-нибудь сочтемся…
Она улыбнулась въ первый разъ посл смерти Аркадія Евгеньевича и отвтила не безъ ядовитости:
— О, конечно… Это будетъ самымъ лучшимъ и врнымъ помщеніемъ для вашихъ милліоновъ.
— Къ сожалнію, я только ношу фамилію милліонера, а въ дйствительности имю…
— Мн совершенно не интересно знать, сколько вы имете,— съ неожиданной рзкостью оборвала его Елена Григорьевна.— Да… Я знаю только одно, что господа милліонеры убждены въ своемъ исключительномъ прав купить все на свт, а прежде всего и посл всего — купить женщину…
— Елена Григорьевна, вы меня оскорбляете…
— Нтъ, вы меня оскорбляете!.. Да… Вы не хотите понять даже такой простой истины, что есть такія вещи, о которыхъ не говорятъ, особенно женщинамъ. Есть извстная деликатность, которая удерживаетъ человка… Однимъ словомъ, вы отлично понимаете, что я хочу сказать.
Онъ хотлъ что-то возразить и даже раскрылъ ротъ, но она его перебила фразой, которая была для него ударомъ хлыста по лицу:
— А вотъ Аркадій Евгеньичъ не позволилъ бы себ сказать этого…
Чвановъ поблднлъ отъ этого незаслуженнаго имъ оскорбленія, которое было особенно тяжело, потому что его нанесла любимая женщина. Онъ совершенно растерялся и не нашелъ, что отвтить. Для него было ясно одно, именно, что Аркадій Евгеньевичъ лично для него еще не умеръ, и что тнь этого ненавистнаго человка будетъ вчно стоять между нимъ и Еленой Григорьевной. При каждомъ недоразумніи эта тнь будетъ подниматься грознымъ призракомъ и отравлять все. Вдь она его любила, а женщины не забываютъ своихъ первыхъ чувствъ.
Пока Елена Григорьевна остановилась въ Москв временно, и Чвановъ не зналъ ея плановъ относительно будущаго, кром того, что его судьба неразрывно связана съ нею. Онъ принадлежалъ къ типу тхъ мужчинъ, которые по натур не способны мнять своихъ привязанностей.
— Моя мечта — имть маленькую-маленькую комнатку и жить своимъ трудомъ,— любила говорить Елена Григорьевна, когда на нее нападало мечтательное настроеніе.— Я завидую самой несчастной шве и даже каждой кухарк. Что можетъ быть лучше честнаго труда?
Слушая эти рчи, Чвановъ только ежился, потому что не врилъ имъ. Это было для него очень грустнымъ открытіемъ, именно, что Елена Григорьевна, на которую онъ готовъ былъ молиться, способна была лгать и лгать безъ малйшаго стсненія, потому что сама врила этой лжи. Впрочемъ, онъ какъ-то умлъ извинять эту ложь, какъ ее извиняютъ любимымъ дтямъ. Просто перевсъ фантазіи, спеціально-женская впечатлительность и наконецъ желаніе найти выходъ изъ своего положенія.
Странно, что прежнихъ душевныхъ разговоровъ какъ не бывало, и Чванову казалось, что передъ нимъ совсмъ другая женщина. Нкоторыя странности въ характер Елены Григорьевны онъ объяснялъ ненормальностью ея положенія, начиная съ этого проживанія въ номер шикарной гостиницы и кончая тмъ, что они, несмотря на близость, не могли говорить другъ другу ‘ты’. Какъ-то разъ въ минуту откровенности Чвановъ предложилъ ей перехать жить къ нему въ домъ, что вызвало цлую бурю.
— Вы хотите, Павелъ Макеимычъ, похвастаться передъ родными и знакомыми, какую пріобрли себ содержанку?— говорила она со слезами на глазахъ.— Недостаетъ только, чтобы о нашихъ отношеніяхъ говорила вся Москва и на меня указывали пальцами…
— Я буду хлопотать о развод…
— Еще того лучше: вс будутъ говорить, что милліонера Чванова погубила какая-то авантюристка… Наконецъ мой мужъ никогда не согласится на разводъ, что вамъ небезызвстно. А потомъ, я какъ-то совсмъ не думаю о будущемъ… Будетъ, что будетъ, а пока будемъ довольствоваться настоящимъ.
Это настоящее выражалось въ томъ, что Чвановъ являлся въ ‘Славянскій Базаръ’ ежедневно, какъ на дежурство. Его уже знали вс офиціанты, коридорные и горничныя, а швейцаръ встрчалъ, какъ своего человка. Послднее особенно возмущало Чванова, тмъ боле, что ему часто приходилось дежурить въ общей зал, гд онъ дожидался Елену Григорьевну къ завтраку, къ обду или ужину. Буфетчикъ и управляющій, какъ и швейцаръ, смотрли на Чванова тоже какъ на своего человка, и у него даже былъ свой столъ и свой офиціантъ, очень ловкій услуживающій человкъ, сумвшій ‘привситься’ главнымъ образомъ къ барын. Елена Григорьевна не любила завтракать и обдать у себя въ номер и являлась въ общую залу каждый разъ въ новомъ костюм. Она умла одваться и обращала на себя общее вниманіе мужчинъ и завистливые взгляды женщинъ, что льстило самолюбію Чванова.
Разъ за завтракомъ къ нимъ подошелъ докторъ Брусницынъ, остановившійся проздомъ съ юга въ Москв. Онъ похудлъ и какъ-то еще больше обрюзгъ и постарлъ.
— Здравствуйте, многоуважаемые,— говорилъ онъ, сдерживая одышку.— Вотъ не думалъ васъ встртить здсь…
— Я въ Москв только проздомъ,— отвтила Елена Григорьевна.— Мн здсь холодно.
— А я ду умирать на сверъ,— спокойно объяснилъ докторъ, просматривая карточку кушаній.— Вся машинка испортилась, а главное — сердце…
— Нужно лчиться, Егоръ Иванычъ,— совтовалъ Чвановъ.
— Э, батенька, доктора лчатъ только другихъ. Лично я предпочитаю принять смерть отъ руки Божіей, а не человческой…
Чвановъ все время чувствовалъ, что докторъ присматривается къ нему, и старался не встрчаться съ нимъ глазами. А вдругъ милйшій толстякъ-докторъ прищуритъ одинъ глазъ, а другой подмигнетъ. Дескать, ловко вы, молодой человкъ, такую аппетитную штучку приспособили… У доктора бывали моменты какого-то вульгарнаго легкомыслія. Штучка милліонера Чванова — только этого недоставало. Елена Григорьевна, наоборотъ, не испытывала ни малйшаго смущенія, а, наоборотъ, успла за завтракомъ сказать доктору нсколько крупныхъ колкостей.
— А гд этотъ вашъ другъ, господинъ съ рыжими усами?— спрашивала она.— Мн онъ очень понравился…
— Какой же онъ мой другъ…— оправдывался докторъ, нимало не смущаясь.— Простое табльдотное знакомство… Оказался какимъ-то сыщикомъ. Ахъ, кстати… гм… Впрочемъ, это все равно.
Докторъ хотлъ разсказать о томъ, что говорили на юг по поводу смерти Аркадія Евгеньевича, но во-время удержался. Онъ удовлетворился тмъ, что еще поговорилъ о своей собственной смерти, которая, по его расчетамъ, должна была случиться въ феврал будущаго года. Чванову казалось, что онъ смотрлъ на него съ сожалніемъ и догадывался о томъ иг, которое онъ несъ.

XII.

Елена Григорьевна въ номерахъ ‘Славянскаго Базара’ прожила всю зиму. По недлямъ на нее находило какое-то оцпенлое состояніе, когда она даже не хотла одваться, а въ капот лежала на диван съ книгой въ рукахъ. Это было не чтеніе, а просто желаніе какъ-нибудь убить ненавистное время. Въ такіе моменты оцпеннія къ ней лучше было не подходить. Кстати она пріобрла какой-то особенный грубый тонъ въ обращеніи съ Чвановымъ и третировала его на каждомъ шагу. Это было совершенно непонятное для него превращеніе, и онъ чувствовалъ себя глубоко несчастливымъ. Но являлся свтлый промежутокъ, и онъ забывалъ все. О, какъ она умла быть женщиной въ такіе свтлые моменты, и Чвановъ начиналъ надяться, что со временемъ онъ ее передлаетъ, устроитъ разводъ, и жизнь пойдетъ совершенно по-другому. Часто ему хотлось сказать ей столько хорошаго, подлиться съ ней своими завтными мечтами и вообще этимъ путемъ вывести ее на новую дорогу. Вдь она хорошая, вся хорошая, если бы не это несчастное нелегальное положеніе въ настоящемъ и не тяжелое прошлое. Чвановъ переходилъ отъ надежды къ отчаянію и отъ отчаянія къ надежд.
— Время — самый справедливый человкъ,— утшалъ онъ себя извстною итальянскою пословицей.
Чвановскій домъ точно спрятался въ одномъ изъ глухихъ переулковъ Замоскворчья. Это были хоромы стараго купеческаго стиля съ высокою желзною крышей, съ узкими окнами-амбразурами, съ глухою каменною стной вмсто забора, глухимъ запущеннымъ садомъ, множествомъ совершенно ненужныхъ хозяйственныхъ пристроекъ и заросшимъ зеленою травой большимъ дворомъ. Внутри оставалось все въ томъ же вид, какъ было при старикахъ. Чвановъ ничего не трогалъ и занималъ вверху всего дв комнаты, одна изъ которыхъ была его рабочимъ кабинетомъ и библіотекой. У него была единственная слабость, это — книги, и онъ ничего не жаллъ, составляя свою библіотеку изъ дорогихъ и рдкихъ книгъ на трехъ языкахъ.
Всмъ домомъ правила нянька Агасья, которая няньчила Павла Максимовича, а внизу жила глухая старуха-тетка, посвятившая себя посту и молитв. Чвановъ чувствовалъ себя въ этой допотопной обстановк, совершенно чужимъ человкомъ и не продавалъ дома только изъ сожалнія къ двумъ старушкамъ. Его удивляло то, что эти отшельницы знали почти все, что длалось въ Москв, а главное, какими-то невдомыми путями развдали объ его отношеніяхъ къ Елен Григорьевн.
— Ужъ халъ бы ты лучше въ свою заграницу,— съ какой-то особенной суровостью совтовала ему нянька Агаья, считавшая его все еще маленькимъ.— Чего зря въ Москв болтаешься…
— Мн и въ Москв хорошо…
— Ну, ужъ халъ бы…
Старуха прямо не договаривала всего до конца и только вздыхала. Зато, прибирая утромъ комнаты, она ворчала себ подъ-носъ:
— Мало ли худыхъ людей на бломъ свт… А другая баба навяжется, такъ безъ смерти смерть… Лукавыя есть бабы, особливо когда попадется денежный человкъ…
— Да это ты про кого, няня?
— А такъ, летла мимо сорока да на хвост принесла… Измалодушествовался нон народъ въ Москв, сами себя потеряли и концовъ не могутъ найти. Ну, вотъ старуха и ворчитъ!.. Нечего взять со старухи…
Въ одно прекрасное утро нянька Агаья не вытерпла и выложила все на чистоту, до обвиненія Елены Григорьевны въ отравленіи любовника включительно. Чвановъ страшно разсердился и даже затопалъ на няньку ногами.
— Молчатъ и не смть повторять подобныхъ глупостей!— кричалъ онъ.— И какое кому дло до меня?!
— Вотъ, вотъ это самое и есть… Добрымъ-то людямъ на тебя со стороны жаль смотрть, какъ ты пропадомъ пропадаешь у своей-то жаръ-птицы.
Разв можно было сердиться на выжившую изъ ума старуху, кричать на нее и даже топать ногами? Чванову ужасно было совстно, когда онъ опомнился и пришелъ въ себя. Да, онъ уже не былъ онъ, а кто-то другой, неизвстный и чужой. Потомъ онъ видлъ заплаканное старушечье лицо и говорилъ:
— Няня, вдь у каждаго своя судьба? Да?
— Ахъ, голубчикъ… Пашенька… Ежели, напримрно, родители-то поглядли бы на тебя…
— Хорошо, хорошо… Будетъ, няня. Я никому зла не длаю и не желаю длать, а остальное — пустяки.
И Чванову было совстно. Откуда приходитъ это таинственное чувство совсти, какъ оно складывается, нарастаетъ и проявляется, и что такое само по себ? Взять хоть этотъ старый чвановскій домъ, пропитанный тугими и неуклонными традиціями старины, а онъ казался сейчасъ Чванову какимъ-то молчаливымъ протестомъ, тмъ старымъ-старымъ человкомъ, который затаилъ въ себ свои истинныя мысли и чувства и смотритъ на легкомысленную молодежь съ снисходительною улыбкой. Что-то чувствовалось недосказанное, какое-то неудовлетворенное стремленіе къ какой-то правд, и конечный результатъ — эти дв старушки, жившія мыслью о близкой смерти. Чванову невольно напрашивался, въ вид контраста, опредлявшій собственную смерть докторъ Брусницынъ, неврующій, жалкій и фальшивый.
Есть ‘чувство дома’, именно то чувство, которое переживаетъ свившая свое гнздо птица, и Чванову казалось, что когда-нибудь разваливавшійся купеческій домъ оживетъ, согртый улыбкой любимой женщины. Онъ уже отдлилъ этой женщин ея комнаты и мысленно обставилъ ихъ сообразно требованіямъ современнаго комфорта. Ему нравились эти мысли, потому что съ ними связывалась мечта о будущемъ. Вдь такъ нельзя было жить и не стоило. У Чванова давно была мечта пріобрсти маленькое имньпце, именно маленькое, гд онъ могъ бы устроить и школку, и фельдшерскій пунктъ, и небольшое опытное хозяйство, какъ живую сельскохозяйственную школу для окрестнаго населенія. И жизнь была бы полна, особенно если бы работа шла рука-объ-руку съ любимымъ человкомъ. Сейчасъ Чвановъ не выдавалъ своихъ тайныхъ плановъ и выжидалъ удобнаго момента О, такой моментъ наступитъ, онъ долженъ быть…
— Ты бы, Павелъ Максимычъ, поменьше сидлъ въ своемъ кабак,— говорила какъ-то няня Агаья, провожая его утромъ изъ дома.
— Въ какомъ кабак, няня? Что вы такое говорите?
— А вотъ такое… Днюешь и ночуешь тамъ, а когда надъ тобой же смются: ‘Нашъ сидлецъ пришелъ’… Легко этакія слова слушать?
— Няня, да откуда вы все это можете знать?— удивлялся Чвановъ, стараясь сдержать гнвъ.
— Слухомъ земля полнится, голубчикъ, а въ Москв не спрячешься… У насъ въ сусдяхъ, значитъ, куфарка, а у этой куфарки, значитъ, родная племянница въ горничныхъ служитъ въ ‘Базар’, ну, вотъ теб и все, какъ на ладоньк. Вс тебя жалютъ…
Чванову сдлалось вдругъ жутко, точно его что придавило. Онъ даже ничего не отвтилъ старух-няньк, а молча повернулся и пошелъ своею дорогой. Э, пусть вс смотрятъ и смются. Все равно, возврата нтъ и не будетъ.

XIII.

….. Время шло. Елена Григорьевна почти каждый день узжала куда-нибудь въ театръ, конечно, въ сопровожденіи Чванова. Онъ досталъ абонементъ въ оперу, въ Маломъ театр у нихъ тоже была своя ложа,— Елена Григорьевна не выносила партера. Въ театр она точно просыпалась отъ своего оцпеннія и длалась прежнею Еленой Григорьевной, удивительно милой и простой. Она плакала, какъ институтка, когда играли что-нибудь грустное, и смялась до слезъ въ комическихъ сценахъ. Чвановъ терпть не могъ оперъ съ ихъ безсмысленнымъ содержащемъ, безсмысленнымъ кривляніемъ знаменитыхъ артистовъ и вообще съ ихъ удручающей и принижающей пошлостью, прикрытою словомъ ‘искусство’. Они постоянно спорили на эту тему, и Елена Григорьевна снисходила до того, что допускала возраженія.
— Можетъ-быть, вы и правы, Павелъ Максимычъ, но эта пошлость производитъ на меня глубокое впечатлніе.
— Да, конечно, о вкусахъ не спорятъ, но есть границы всему.
— Вдь и жизнь, если разобрать, тоже пошлость, только не такая яркая… Мн кажется, что люди живутъ только по привычк жить. Сознаніе усыпляется сутолокой ежедневныхъ мелочей, обманомъ собственныхъ ощущеній и вчною скукой.
Посл спектакля они узжали куда-нпоудь поужинать, чаще всего въ ‘Эрмитажъ’. Елена Григорьевна обыкновенно сохраняла хорошее расположеніе духа, и со стороны вс могли полюбоваться этой счастливою парочкой. Разъ, въ одну изъ такихъ хорошихъ минутъ, Елена Григорьевна вся съежилась и проговорила:
— Онъ здсь…
— Кто?
— Мужъ… Вонъ столикъ налво, у окна.
— Что же, вы его боитесь?
— Не боюсь, но мн какъ-то совстно съ нимъ встртиться… А впрочемъ…
Ее неожиданно охватило любопытство. Что онъ можетъ съ ней сдлать, въ самомъ дл? Ршительно ничего… Относительно ‘совстно’ она прилгала, потому что никогда не уважала этого человка.
— Вотъ что, Павелъ Максимычъ,— проговорила она съ веселою улыбкой.— Онъ сидитъ одинъ, и, кажется, ему скучно. Идите и позовите его къ намъ… Все-таки не чужой человкъ. Мн даже жаль его, бдненькаго…
— Это капризъ, Елена Григорьевна…
— Ну, голубчикъ, сдлайте это для меня… Мн вдь неудобно подойти къ нему. Пожалуйста, голубчикъ…
— Хорошо, сдлаю по-вашему, но только это ваше желаніе…
Серединъ сидлъ за своимъ столикомъ въ большомъ раздумь, такъ что даже не замтилъ, какъ подошелъ къ нему Чвановъ.
— Здравствуйте, Ефимъ Петровичъ…
— А… что? Ахъ, это вы, молодой человкъ… Очень радъ васъ видть. Присаживайтесь, пожалуйста…
Онъ крпко пожалъ руку Чванова и пытливо посмотрлъ ему прямо въ глаза.
— Меня послала къ вамъ Елена Григорьевна… Мы сидимъ вонъ тамъ… Она желаетъ васъ видть.
Елена Григорьевна встртила мужа съ самой предупредительной улыбкой и сразу замтила въ немъ большую перемну. Онъ какъ-то опустился и точно выцвлъ. Въ глазахъ стояла тревога. Вообще получалось то, что называется почтеннымъ подержанымъ джентльменомъ. Видимо, въ его жизни произошелъ какой-то крутой переворотъ, и переворотъ не въ его пользу.
— Я недавно узналъ, что вы здсь,— мягко и немного заискивающе заговорилъ Серединъ, какъ-то неловко усаживаясь на стулъ.— И хотлъ какъ-нибудь завернуть къ вамъ… да.
— Очень рада буду васъ видть, Ефимъ Петровичъ.
Чвановъ сдлался свидтелемъ самой милой встрчи супруговъ, добрыхъ знакомыхъ, и ршительно не понималъ, чего хотла Елена Григорьевна. Онъ очутился въ самомъ дурацкомъ положеніи.
— А я перехалъ въ Москву,— разсказывалъ Серединъ.— То-есть перехалъ пока… У меня есть одно дло, отъ котораго зависитъ все. Вообще много непріятныхъ хлопотъ…
— Извините за нескромный вопросъ, Ефимъ Петровичъ,— заговорила Елена Григорьевна съ дловымъ видомъ.— У васъ вдь есть вторая семья… да?.. Неужели вы ее оставили тамъ, на юг?
— Гм… Пока еще ничего неизвстно, гд я и самъ устроюсь, поэтому, конечно, они остались тамъ.
— И много ‘ихъ’?
— Дв двочки и мальчикъ.
— А она? Мн очень хотлось бы видть свою преемницу. Вы не обижайтесь на меня, Ефимъ Петровичъ, за такое любопытство…
Онъ только посмотрлъ на нее умоляющими глазами. Она поняла, что онъ потерялъ службу и бросилъ свою семью на произволъ судьбы самымъ безсовстнымъ образомъ, что и было въ дйствительности.
— Я въ Москв тоже пока…— заговорила Елена Григорьевна, нарушая неловкую паузу.— Вы, вроятно, тоже слышали, что Аркадій Евгеньичъ скоропостижно скончался прошлымъ лтомъ.
— О, да… Читалъ объ его смерти даже въ газетахъ. Да, читалъ и не врю тому, что о немъ писали… О мертвомъ можно все написать…
Эта деликатность тронула Елену Григорьевну, и она сдержала вздохъ.
— Да, хорошій былъ человкъ,— продолжалъ Серединъ, наблюдая Чванова.— А главное, какая цльная натура… Мощный характеръ. Нтъ, не врно, что про него разсказываютъ на юг…
Чванова удивило, когда онъ взглянулъ на Елену Григорьевну: у нея на глазахъ выступили слезы. А Серединъ, точно на зло, продолжалъ говорить объ Аркадіи Евгеньич, припоминая разные эпизоды своихъ встрчъ съ нимъ.
— Помните, Елена Григорьевна, какъ мы втроемъ обдали вонъ за тмъ столикомъ?
Серединъ усердно прихлебывалъ изъ своего стакана шампанское и замтно началъ хмелть. Подогртый виномъ, онъ точно весь распустился. Подъ конецъ ужина онъ не утерплъ и разсказалъ о таинственномъ дл, которое его задерживало въ Москв.
— Со службы, говоря откровенно, меня прогнали… да… За послднее время я сильно опустился и, конечно, самъ во всемъ виноватъ. И никого не виню… Начинать службу съ первой ступеньки поздно… Да… У меня сохранились кое-какія сбереженія, и я хочу пріобрсти себ гд-нибудь подъ Москвой небольшой клочокъ земли и буду жить трудомъ собственныхъ рукъ…
У Чванова даже подъ ложечкой засосало, когда Серединъ заговорилъ его собственными мыслями. Да, онъ, Чвановь, думалъ то же самое, что сейчасъ говорилъ Серединъ, и основаніемъ этихъ мыслей служило одно и то же, именно, скромное желаніе уйти куда-нибудь отъ самого себя, какъ это бываетъ съ больными, которые хотятъ съ перемной мста убжать отъ болзни.
— А вдь хорошо,— резюмировала Елена Григорьевна, перебивая мужа.— Возьмите меня, Ефимъ Петровичъ, въ экономки…
Эта выходка даже не показалась смшной, и Серединъ отвтилъ совершенно серьезно:
— Нтъ, Елена Григорьевна, безъ шутокъ — я живу этими мыслями… Моя послдняя козырная карта..

XIV.

Появленіе Середина усилило страданія Чванова и сдлало его положеніе невыносимымъ. Елена Григорьевна точно прикармливала мужа, и Чвановъ испытывалъ первыя муки ревности. Елена Григорьевна потихоньку отъ него назначала мужу свиданія, и это больше всего мучило Чванова. Они о чемъ-то говорили между собой, чего онъ не зналъ, у нихъ были какіе-то общіе интересы, проявлялось что-то сближающее до того, что Елена Григорьевна въ присутствіи Чванова начинала жалть мужа.
— Я начинаю жалть бднягу, — говорила она.— Онъ плохо кончитъ…
— Вроятно, такъ же, какъ вс мы.
— Вы думаете?
— Почти увренъ.
Она вызывающе улыбнулась и перемнила разговоръ, какъ это длаютъ съ гостями, которые не умютъ себя держать.
Серединъ быстро освоился со своей новой ролью и началъ относиться къ Чванову покровительственно, какъ къ начинающему молодому человку. Когда Елена Григорьевна была недовольна Чвановымъ, онъ заводилъ рчь объ Аркадіи Евгеньевич. Эта тема оказалась неистощимою и варьировалась на тысячи ладовъ. Подавали кушанье,— Аркадій Евгеньевичъ любилъ его или не любилъ,— мелочи домашней обстановки, костюмы Елены Григорьевны, удовольствія — все мрялось Аркадіемъ Евгеньевичемъ.
Съ каждымъ днемъ Серединъ длался смле и подъ хмелькомъ пускался въ самую обидную откровенность.
— А признайтесь, Павелъ Максюіычъ, достается вамъ отъ Елены Григорьевны?— спрашивалъ онъ, подмигивая.— Кто бы могъ думать, что у нея окажется такой характеръ…
— Намъ, Ефимъ Петровичъ, лучше не поднимать подобныхъ темъ…
— Отчего же? Я давно примирился со своей ролью мужа въ отставк и могу смотрть на вещи совершенно безпристрастно… Помните, какъ Аркадій Евгеньичъ держалъ ее въ ежовыхъ рукавицахъ? Хе-хе… Что же, было такое дло, и я знаю, что онъ ее билъ. Да, билъ. А она и сейчасъ не можетъ вспомнить о немъ безъ слезъ. Вотъ тутъ что-нибудь и поймите… Надо мной она просто издвается, какъ и надъ вами. А отчего? Недостаетъ у насъ съ вами, батенька, характера, а, по итальянской пословиц, орхи, ослы и женщины требуютъ жесткихъ рукъ.
Выведенный изъ терпнія, Чвановъ спасался самымъ постыднымъ бгствомъ, чтобы избавиться отъ этого стараго негодяя. Онъ только потомъ находилъ остроумные отвты ему и ей и оказывался дйствительно находчивымъ, ловкимъ и остроумнымъ. Но эти минуты тяжелаго раздумья проходили, одинъ ласковый взглядъ Елены Григорьевны — и все забывалось до слдующаго раза. Каждая ласка, каждая улыбка, каждое милое слово покупались слишкомъ дорогою цной.
Настроеніе самой Елены Григорьевны было крайне смутное, врне сказать, она даже не понимала, что съ ней длается и какъ вышло, что она сблизилась съ Чвановымъ. Да, онъ хорошій, добрый и умный человкъ, но все-таки она его не любила и не могла къ нему привыкнуть. Ей часто казалось, что вотъ-вотъ войдетъ къ ней въ комнату Аркадій Евгеньевичъ, посмотритъ кругомъ прищуренными глазами и скажетъ всего одну фразу:
— Это что такое?!
Всего удивительне для нея самой было то, что та ненависть, съ которою она относилась еще такъ недавно къ нему, ненависть, близкая къ преступленію, какъ-то отпала сама собой, обиды были забыты, и оставалось только одно, именно, что онъ ее дйствительно любилъ, какъ другіе не могутъ полюбить. Въ немъ была эта властная, покоряющая мужская ласка, была та энергія, которая не останавливается ни передъ чмъ, только съ нимъ она испытывала моменты жгучаго счастья… И сейчасъ же является его преемникомъ Чвановъ. Боже, какъ она презирала и ненавидла себя и вымещала собственный позоръ съ женскою логикой на немъ. Ее захватило чувство власти, женскаго деспотизма и мелкой женской жестокости, точно она мстила какому-то несправедливому и злому божеству. Беззащитность Чванова ее еще сильне раздражала. Этотъ несчастный даже ни могъ разсердиться на нее по-настоящему и готовъ былъ просить прощенія за нанесенныя ему же оскорбленія.
Въ сущности, посл тихаго домашняго рабства, какое она переживала замужемъ, посл бурной власти Аркадія Евгеньевича, сейчасъ Елена Григорьевна переживала опьяняющее состояніе собственнаго деспотизма. Для нея ничего невозможнаго не было, и каждое ея слово являлось закономъ. Когда, огорченный какой-нибудь новою выходкой, Чвановъ уходилъ, ей хотлось его вернуть, приласкаться и наговорить тхъ безумныхъ словъ, какія понятны только однимъ влюбленнымъ. А когда онъ возвращался,— увы! этихъ чудныхъ словъ, этого воляпюка любви уже не было. Елена Григорьевна часто упрекала себя за жестокость и все-таки не могла быть другою. Да, не прошло еще и года посл смерти Аркадія Евгеньевича, и она не узнавала сама себя. Боже мой, давно ли она сама пресмыкалась какъ червь и ловила каждый взглядъ?.. А теперь? Сознаніе собственной силы длало ее жестокою.
Появленіе мужа являлось въ этой цпи психологическихъ моментовъ послднимъ звеномъ. Сейчасъ, наблюдая его, Елена Григорьевна никакъ не могла понять, какъ въ свое время этотъ человкъ являлся въ ея жизни послднимъ словомъ. Вдь, въ сущности. это — олицетворенное ничтожество, какъ большинство такъ называемыхъ корректныхъ мужей, которые для своихъ женъ являются государствомъ въ государств. Когда-то она по цлымъ часамъ ждала его возвращенія со службы, старалась по-бабьи угодить ему каждой мелочью домашняго обихода, скучала по немъ и была уврена, что другой жизни нтъ и не можетъ быть, и что вс за свт живутъ такъ же, хотя природа и распредлила свои блага между мужчинами и женщинами крайне несправедливо.
И вмст со всмъ этимъ у Елены Григорьевны просыпалась какая-то непонятная для нея самой жалость къ мужу. Можетъ-быть, онъ и сдлался такимъ благодаря ей. А за нимъ стояла брошенная семья, въ возникновеніи которой она тоже была отчасти виновата. Она нсколько разъ заводила съ мужемъ разговоръ на эту тему, но онъ отдлывался общими мстами и даже что-то такое острилъ.
— И васъ это не мучитъ, Ефимъ Петровичъ?
— Какъ вамъ сказать… Конечно, непріятно. Но чмъ я виноватъ, если не сошелся со своей второю женой характеромъ?
— А дти?
— Я посылаю на ихъ воспитаніе, сколько могу.
— Но вдь они васъ ждутъ? Не вашихъ денегъ ждутъ, а васъ… Я убждена, что, узжая, вы сказали имъ, что узжаете не надолго, по дламъ. Да?
— И я, дйствительно, ухалъ по дламъ..
— Вы не думаете о нихъ, когда видите другихъ дтей, не видите ихъ во сн?
— Какъ вамъ сказать… Въ этихъ случаяхъ у каждаго свой характеръ.
Разъ Елена Григорьевна съ рзкой откровенностью проговорила:
— Знаете, я убждена, Ефимъ Петровичъ, что вы и денегъ не посылаете дтямъ… да. Вы — погибшій человкъ…
Онъ сдлалъ какое-то глупое лицо и отвтилъ почти съ нахальствомъ:
— Я не требую отчета у васъ относительно вашей личной жизни и самъ не считаю себя обязаннымъ давать отчетъ.

XV.

Павелъ Максимовичъ Чвановъ былъ счастливъ… Это было 3-го апрля утромъ, когда онъ шалъ пшкомъ въ ‘Славянскій Базаръ’. Онъ поднялся рано утромъ и не зналъ, какъ убить ему время до 12-ти часовъ, когда просыпалась Елена Григорьевна. Московская весна уже вступила въ свои права. Солнце свтило такъ любовно и ласково, вызывая всюду жизнь, движеніе и радость. Но дорог изъ своего Замоскворчья Чвановъ зашелъ въ Кремль, чтобы убить не желавшее двигаться время, и долго любовался Москвой. Не страдая кваснымъ патріотизмомъ, Чвановъ не могъ не любоваться роднымъ гнздомъ, въ которомъ сконцентрировалась вся русская сила.
‘Да, хорошо’,— думалъ Чвановъ вслухъ, разсматривая свое Замоскворчье.
И все было, дйствительно, хорошо, и все отвчало радостному настроенію Чванова. У него даже тихо кружилась голова, а лицо распускалось въ улыбку. Вс счастливые люди имютъ немного глупый видъ, я ихъ счастье, что имъ некогда смотрться въ зеркало. Счастье Чванова началось вчера посл обда. Середина, противъ обыкновенія, не было. Елена Григорьевна имла серьезный и задумчивый видъ. За кофе они разговорились, какъ давно не говорили,— просто, душевно, искренно. Это было что-то новое и неожиданное.
— Ахъ, какъ мн нужно вамъ сказать много-много,— нсколько разъ повторила Елена Григорьевна.— Вдь я скоро узжаю изъ Москвы…
Конечно, она только изъ вжливости говорила объ одной себ, какъ длала и раньше.
— Теперь отлично на юг,— поддерживалъ эту мысль Чвановъ.— Можно взять весну на южномъ берегу Крыма, только не въ Ялт…
Она отрицательно покачала головой.
— Впрочемъ, это будетъ зависть отъ васъ.— поспшилъ согласиться Чвановъ.
Они говорили о прелести жизни въ глухой провинціи, о своемъ маленькомъ-маленькомъ уголк, гд никону и ничего неизвстно и гд можно начать жизнь сызнова. Время летло незамтно, и оба удивились, когда часы на камин пробили одиннадцать.
— Вамъ, голубчикъ, пора домой,— предупредила Елена Григорьевна.
Когда онъ вышелъ въ коридоръ, она вернула его, крпко обняла и, цлуя, прошептала:
— Не думайте, милый, дурно обо мн… Я совсмъ не такая нехорошая, какъ вы думаете…
Опять объятія и поцлуи. Это была еще первая нжная сцена между ними, и Чвановъ вышелъ на улицу пьяный отъ счастья. Онъ даже пошатывался и нсколько разъ протиралъ глаза, точно не могъ проснуться.
Да, все это было, и Чвановъ почти не спалъ цлую ночь. Онъ лежалъ въ своей постели и улыбался. Боже мой, какъ она была хороша, и какъ онъ ее безконечно любилъ!
Какъ мы уже сказали, апрльское утро было безконечно, и Чвановъ пришелъ въ ‘Славянскій Базаръ’ ровно въ одиннадцать часовъ утра, т.-е. раньше срока ровно на насъ. Проходя въ общую залу, Чвановъ усплъ замтить, что артельщики, принимавшіе платье въ передней, сегодня были какъ-то особенно милы. И буфетникъ тоже былъ милъ, и услуживающій офиціантъ милъ.
— Эге, господинъ Чвановъ?— остановилъ его знакомый голосъ, когда онъ проходилъ къ своему столику.
Это былъ знакомый по Гунгербургу баронъ фонъ-Клаккъ. Онъ жестомъ пригласилъ Чванова къ своему столику, даже самъ подалъ ему стулъ.
— Давненько не видались…— говорилъ баронъ, расправляя свои кошачьи усы.— А знаете, докторъ Брусницынъ сдержалъ свое слово.
— Да?
— Какъ же, какъ сказалъ. Сказалъ, что умретъ въ феврал ныншняго года,— такъ и сдлалъ… Это очень порядочно…
Извстіе о смерти доктора не произвело на Чванова никакого впечатлнія. Какой докторъ Брусницынъ? Что ему вздумалось умирать именно въ феврал, когда такъ холодно?
— Да, онъ сдержалъ свое слово, какъ долженъ длать всякій порядочный человкъ… А я, знаете, уже усплъ заказать поросенка съ хрномъ, фаршированный калачъ… Вдь эти вещи можно получить только въ Москв.
Чвановъ не слушалъ этой баронской болтовни и совершенно невжливо посмотрлъ на часы два раза. Было всего еще двадцать минутъ двнадцатаго.
— А помните этого сыщика съ рыжими усами, съ которымъ мы играли въ карты въ Гунгербург?— продолжалъ баронъ и захохоталъ съ какой-то особой фамильярностью.
Въ этотъ моментъ офиціантъ подалъ Чванову на серебряномъ поднос два письма.
— Отъ барыни,— коротко объяснилъ онъ.
Чвановъ разорвалъ конвертъ дрожавшими руками и прочелъ:
‘Милый, дорогой Павелъ Максимовичъ, когда вы будете читать это письмо, я уже буду далеко… Проститься съ вами лично я не имла силы… Прощайте, прощайте, дорогой, милый, и не поминайте меня лихомъ… Я пишу это письмо, и меня душатъ слезы… Но нужно быть ршительной, а я уже давно ршила. Я узжаю на югъ съ мужемъ… Не удивляйтесь и не осуждайте. Причинъ для этого шага достаточно. Оставаться въ Москв я не могла, чтобы напрасно не мучить васъ… Мн больно говорить вамъ, какъ вы хорошо и безгранично меня любили и какъ я этого не заслуживала. Напомню вамъ нашъ разговоръ передъ отъздомъ изъ Гунгербурга. Я говорила вамъ, что мн нечмъ любить, что я устала, что я никого не могу любить… Вы были другого мннія, и вы знаете, къ чему это повело. Боже мой, что я выдлывала съ вами, и какъ мн сейчасъ стыдно… Сейчасъ приступаю къ искупленію всхъ своихъ ошибокъ. Именно, я еще могу поднять на ноги мужа и спасти его отъ окончательнаго паденія, затмъ на моей совсти лежитъ брошенная имъ его вторая семья, которую онъ бросилъ на произволъ судьбы, затмъ… Милый, дорогой, вы не знаете, какъ мн трудно было разставаться съ вами, но это необходимо,— я не желаю губить вашу молодую жизнь, потому что не могу сдлать васъ счастливымъ. Вы погорюете, посердитесь на меня и… согласитесь со мной, что я была права. Мы повидаемся съ мамой, а потомъ удемъ куда-нибудь въ глушь, чтобы начать новую жизнь. Еще разъ: не презирайте и не проклинайте меня. Буду намъ писать. Прощайте, милый, дорогой…

‘Всегда ваша Елена’.

Второе письмо было отъ Середина, который писалъ лаконически:
‘Дорогой другъ Павелъ Максимовичъ, во всей всемірной исторіи это, кажется, первый случай, когда мужъ похищаетъ собственную жену,— и этотъ мужъ — вашъ покорнйшій слуга. Да, бываютъ сны, а наяву чуднй… Кстати, я остаюсь вамъ должнымъ около шестидесяти рублей, каковые и вышлю почтой. Жму вашу руку и желаю всего лучшаго.

‘Весь вашъ Ефимъ Серединъ’.

Чвановъ поблднлъ, какъ смерть, перечитывая эти роковыя для него письма. У него кружилась голова, а передъ глазами плыли какія-то красныя пятна. Половины прочитаннаго онъ не понималъ и перечитывалъ снова.
— А вотъ и фаршированный калачъ!..— радостно заявилъ баронъ фонъ-Клаккъ, когда офиціантъ подалъ закуску.— Только съ чего начать: съ поросенка или съ калача? Какъ это у васъ длается въ Москв, господинъ Чвановъ?
Но Чвановъ поднялся и, не отвчая на вопросъ, направился къ выходу. Офиціантъ догналъ его со шляпой уже въ передней. Чвановъ какъ-то особенно нахлобучилъ шляпу на голову, махнулъ рукой и навсегда вышелъ изъ ‘Славянскаго Базара’. Онъ походилъ на угря, съ котораго живьемъ сняли кожу.
1901.
Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Вкруг ракитова куста, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1901
  2. Буянка, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1880
  3. Нужно поощрять искусство, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1887
  4. Мать-мачеха, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1894
  5. Вкруг ракитова куста, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1901
  6. Кисейная барышня, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1889
  7. Не то…, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1882
  8. На рубеже Азии, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1882
Электронная библиотека