Д. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ
ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
ТОМЪ СЕДЬМОЙ
ИЗДАНІЕ Т-ва А. Ф. МАРКСЪ # ПЕТРОГРАДЪ
1916
КИСЕЙНАЯ БАРЫШНЯ.
Повсть.
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
VII.
VIII.
Кисейная барышня, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1889
Время на прочтение: 78 минут(ы)
Лучшая средняя ложа бельэтажа, какъ всегда, была занята Резедиными, и, какъ, всегда на самомъ видномъ мст у барьера сидла Зиночка. Это была премилая молодая двушка съ немного утомленнымъ лицомъ и щурившимися близорукими глазами, золотисто-блокурые волосы падали на блый лобъ шелковистой бахромой и красивыми завитками пряталась за маленькимъ розовымъ ушкомъ. Въ каждомъ движеніи Зиночки чувствовалась та клубная опытная барышня, которая уметъ держать себя и вообще привыкла быть на глазахъ у публики. Слишкомъ пестрый нарядъ и перчатки на шесть пуговицъ говорили о неумньи одваться: такой костюмъ приличенъ для молодой дамы,— какъ увряла сидвшая въ лож гувернантка, m-lle Бюшъ,— но Зиночка слишкомъ была избалована, чтобы слушать хорошіе совты и наставленія.
— Хочется вамъ, m-lle, терять время на разговоры съ ней?..— равнодушно отвчала мать Зиночки, Елизавета Петровна, когда гувернантка начинала приставать къ ней съ жалобами.— Разв ее въ чемъ-нибудь убдишь?..
Поблекшая раньше своихъ лтъ, m-lle Бюшъ складывала сухія губы оборочкой, вытягивалась въ струнку и безучастно начинала смотрть своими печальными глазами на сцену,— въ театр она сидла по обязанности и думала совсмъ о другомъ. Рядомъ съ ней вертлась на стул пухлая двочка-подростокъ, Милочка, за которой нужно было смотрть въ четыре глаза — шалунья начинала сейчасъ же горбиться, разставляла руки и даже клала ногу на ногу, какъ это длалъ какой-нибудь Сенечка Татауровъ. Тотъ запасъ энергіи, который по контракту m-lle Бюшъ должна была распредлять поровну между Зиночкой и Милочкой, теперь всей своей тяжестью обрушивался на одну Милочку.
— Какія глупыя оперетки нынче пишутъ…— возмущался самъ Ромодинъ, большой любитель сцены.— Это наконецъ невозможно!
Красивый и представительный, Ромодинъ для своихъ пятидесяти лтъ былъ настоящимъ молодцомъ, только легкая лысина на голов и пробивавшаяся сдина въ бород говорили о всесокрушающемъ вліяніи времени. Одтый безукоризненно, съ выхоленными руками и привычками записного щеголя, онъ былъ, что называется, виднымъ мужчиной. Въ большихъ срыхъ Глазахъ сказывалась та же усталость, какъ и у Зиночки. Ромодинъ часто наблюдалъ дочь и улыбался ея улыбкой,— онъ такъ ее всегда любилъ. Въ свой очередь и Зиночка постоянно повертывала свою хорошенькую головку къ отцу и нмымъ взглядомъ длилась съ нимъ впечатлніями. Сегодня Ромодинъ былъ недоволенъ, слдовательно и Зиночка тоже. Она предоставляла смотрть на сцену m-lle Бюшъ, а сама наблюдала партеръ, гд мелькали знакомыя лица: вонъ сидитъ Сенечка Татауровъ, рядомъ съ нимъ инженеръ Бржозовскій и англичанинъ Рей. Но окончаніи дйствія вс трое пройдутъ въ фойэ, а оттуда одинъ по одному заберутся къ нимъ въ ложу. Зиночк было весело, несмотря на плохую пьесу.
Театръ въ Косогорь былъ маленькій и очень неудобный, но публики въ немъ всегда было много, особенно когда шли оперетки. Плохенькая труппа съ грхомъ пополамъ гналась за вкусами публики и не скупилась на опереточныя вольности, выкупая ими другіе недочеты и провинности. Впрочемъ, косогорская публика была самая невзыскательная — золотопромышленники, игроки, дльцы и просто темныя личности безъ всякой опредленной профессіи, а уже къ нимъ на придачу шли чиновники, инженеры и представители мстной адвокатуры. Въ общемъ получалось что-то ужъ очень сборное и мало интеллигентное. Театръ являлся единственнымъ мстомъ развлеченія, и вс ложи были заняты семьями, невзирая на характеръ представленій. Въ этомъ послднемъ обстоятельств никто не находилъ ничего предосудительнаго, потому что дтей защищала отъ опереточной грязи ихъ невинность, а косогорскія двицы настолько были благовоспитанны, что, гд нужно, и не видли и не слышали…
‘Кто первый придетъ къ намъ въ ложу: Бржозовскій или Сенечка Татауровъ?’ — думала Зиночка во все первое дйствіе.
Бржозовскій сильно ухаживалъ за ней, а Татауровъ бывалъ, какъ бывалъ везд,— нужно же было куда-нибудь дваться. Легкомысліе Зиночки было извстно всмъ, и Бржозовскій въ глаза называлъ ее ‘кисейной барышней’.
— Вы наконецъ выпадете изъ ложи, если будете такъ наклоняться…— по-французски предупреждала Зиночку сердившаяся m-lle Бюшъ.
Какъ смшно сердилась эта гувернантка! Зиночка весело посмотрла на отца, который всегда подшучивалъ надъ чопорной двушкой. Но Ромодинъ не отвтилъ своей любимиц обычной улыбкой, а даже отвернулся — это ужъ совсмъ не походило на него. Что бы это значило? Опустившійся занавсъ прервалъ догадки Зиночки.
— У меня голова болитъ…— заявила Елизавета Петровна, кутаясь въ новый теплый платокъ.— Я думаю хать домой.
— Какъ знаешь…— соглашался Ромодинъ и тревожно посмотрлъ на жену.— Я тоже съ удовольствіемъ уду.
— Нтъ, не безпокойся, пожалуйста…— остановила его жена.— Меня проводитъ Бржозовскій, а ты останься съ дтьми.
Послднія слова сказаны были такимъ тономъ, что всякія возраженія становились излишними. Въ свои тридцать пять лтъ Елизавета Петровна была тмъ, что называютъ belle femme. Высокаго роста, съ прекрасно сохранившейся фигурой, со свжимъ лицомъ и моложавыми движеніями, она годилась Зиночк въ старшія сестры. Въ манер себя держать у нея сохранились институтскія привычки: Елизавета Петровна закатывала глаза, улыбалась заученной улыбкой, всегда сидла и ходила ‘стрлочкой’, прижавъ локти къ таліи, и при случа говорила удивительныя ‘наивности’. Характеръ у нея былъ тоже какой-то институтски-взбалмошный, и спорить съ ней не приходилось. Такъ было и теперь: она одлась и пошла одна. Бржозовскій уже ждалъ ее въ коридор, франтовски накинувъ свою шинель на плечи.
— Вотъ это мило…— вслухъ думала Зиночка, когда ни Бржозовскій ни Татауровъ не показались въ ихъ ложу.
Вмсто нихъ пришелъ рыжій Рей. Онъ молча сунулъ всмъ свою холодную руку, молча слъ въ уголъ и въ теченіе всего антракта не проронилъ ни одного слова, кром шипвшаго ‘yes’.
— Я ждала Бржозовскаго или Татаурова, а вдругъ входите вы…— дразнила его Зиночка, стараясь вывести изъ себя.
Ромодинъ вышелъ изъ ложи, m-lle Бюшъ начала ‘длать глаза’ расшалившейся Зиночк, а та на зло отвчала ей по-французски:
— Что же мн длать, если этотъ болванъ всегда молчитъ…
— Неприлично говорить на язык, котораго другіе не могутъ понимать,— по-русски отвчала m-lle Бюшъ.
— Хотите, я скажу то же и по-русски!..— отвтила Зиночка.
— L’enfant terrible…— простонала m-lle Бюшъ и даже закрыла глаза отъ ужаса.
Милочка поняла наполовину содержаніе происходившаго разговора и смялась, по-дтски глядя прямо въ глаза Рею.— ‘Пусть его молчитъ, чортъ съ нимъ…’ — ршила про себя Зиночка, отвернулась и опять стала смотрть въ партеръ и на ряды ложъ. Вонъ Сенечка Татауровъ торчитъ въ лож у Грибушиныхъ. Какъ это мило: вс три двицы одты въ одинаковыя платья и даже одинаково причесаны. ‘Настоящія три граціи, оцненныя въ сложности въ полтораста тысячъ’,— сказалъ про нихъ Бржозовскій, который надо всмъ смется. Зиночка навела бинокль и наблюдала, какъ Сенечка говорилъ что-то смшное младшей граціи и какъ та хихикала, закрывая лицо вышитымъ батистовымъ платочкомъ. ‘Настоящія куклы…’ — подумала Зиночка, выпрямляясь. Въ антрактахъ ее, Зиночку, разсматривали въ бинокли изо всхъ ложъ, и это лстило ея самолюбію. Она принимала равнодушный видъ и съ дланой улыбкой начинала разговаривать съ m-lle Бюшъ или Милочкой.
— А папа вонъ гд…— указывала Милочка на литерную ложу бенуара.
— Разв можно пальцами указывать?— останавливала ее гувернантка.
Наскучивъ играть роль благовоспитанной барышни, Зиночка опять начала разсматривать публику въ бинокль. Ее сердило, что въ ихъ лож не было никого изъ кавалеровъ. Тотъ же Сенечка забрался къ Грибушинымъ и болтаетъ тамъ цлый антрактъ. Нужно будетъ его проучить хорошенько… А папа что-то очень долго остается въ лож Черняковыхъ и о чемъ-то споритъ со старшимъ братомъ. Папа не любитъ этихъ Черняковыхъ, хотя у него и есть какія-то дла съ ними по пріискамъ. Старшій Черняковъ — совсмъ лысый, а у младшаго голова квадратная и борода точно изъ пакли. Въ город ихъ недаромъ зовутъ братьями-разбойниками.
Ромодинъ такъ и не вернулся въ ложу, что замтно встревожило m-lle Бюшъ. Оставаясь одна съ дтьми, она всегда принимала такой смшной воинственный видъ, точно ее кто-то хотлъ укусить. По выступавшимъ на лиц ея пятнамъ Зиночка видла, что m-lle Бюшъ волнуется, и это ее забавляло. Еще не усплъ упасть занавсъ, какъ гувернантка принялась торопить Зиночку одваться. Къ довершенію несчастья, Милочка заснула въ уголк ложи и долго не могла понять, гд она, когда ее разбудили.
— Это наказаніе…— шептала гувернантка, закутывая Милочку въ свой пуховый платокъ.
На театральномъ подъзд, когда жандармъ выкрикивалъ лошадей Ромодина, къ Зиночк подошелъ Сенечка Татауровъ. Отъ него пахло водкой, и онъ улыбался, какъ идіотъ.
— Здравствуйте, барышня!..— фамильярно здоровался онъ.
Этого только недоставало… M-lle Бюшъ съ ужасомъ посмотрла на круглое красное лицо Сенечки и даже прикрыла Милочку полой своей ротонды, какъ птица крыломъ. Ее выручилъ кучеръ Потапъ, лихо подкатившій къ подъзду. Пара застоявшихся дышловыхъ лошадей такъ и шарахнулась къ каменнымъ ступенькамъ.
Лошади у Ромодиныхъ были одн изъ лучшихъ во всемъ Косогорь, особенно дышловая срая пара. Кучеръ Потапъ хоть и ‘не вышелъ’ настоящей кучерской бородой, но правилъ отлично, когда не былъ пьянъ. Четырехмстная зимняя коляска летла стрлой, минуя главную Соборную улицу — домъ Ромодиныхъ стоялъ на окраин, у самаго вызда, гд двумя кирпичными неуклюжими столбами открывался московскій трактъ. Милочка дорогой опять заснула, уткнувшись головой въ тибетскій мхъ гувернанткиной ротонды, Зиночка распахнула свою соболью шубку и жадно вдыхала морозный зимній воздухъ — она такъ любила быструю зду, когда втромъ и снжной пылью бьетъ въ лицо. Встревоженная m-lle Бюшъ не замчала распахнутой шубки, и Зиночк опять сдлалось весело.
— Скоре, Потапъ…— понукала она кучера.
Промелькнулъ двухъэтажный ярко освщенный домъ, въ которомъ помщалась ‘Аркадія’, гостиница съ арфистками, потомъ мрачное зданіе ‘Обь-Енисейскаго банка’, недостроенный громадный домъ Черняковыхъ, каедральный соборъ, выкрашенный въ желтую краску, старое зданіе женской гимназіи, и коляска съ шикомъ подкатила къ подъзду одноэтажнаго длиннаго дома. M-lle Бюшъ съ особенной осторожностью разбудила Милочку и, какъ больную, повела ее подъ руку на подъздъ. Зиночка успла въ это время приласкать свою любимую лошадь Рогнду и первая подскочила къ звонку. Но дверь подъзда была, къ удивленію, не заперта — этого раньше не случалось.
— Дарья потеряла всякій умъ…— ворчала m-lle Бюшъ, гремя ключомъ въ наружной двери.— Въ передней шубы… Какъ еще не украли ничего!..
Не снимая своей шубки, отдланной сдымъ соболемъ, Зиночка прямо влетла въ гостиную, гд слышались громкіе голоса. На порог Зиночка остановилась, какъ вкопанная, и даже попятилась назадъ, наступивъ на ноги m-lle Бюшъ. Въ зал происходила горячая сцена. Елизавета Петровна, съ заплаканнымъ, распухшимъ отъ слезъ лицомъ и раскустившейся на затылк прической, выкрикивала охрипшимъ голосомъ:
— Заводить развратъ въ дом… держать любовницъ на глазахъ у взрослыхъ дочерей — это подлость!.. Я сейчасъ же узжаю… слышите, Игнатій Павловичъ?..
— Лиза, Лиза… успокойся…— бормоталъ Ромодинъ, напрасно стараясь поймать поднятую кверху руку жены.— Ты сначала выслушай меня…
— Если бы вы не были отцомъ этихъ несчастныхъ дтей… Мерзавецъ, мерзавецъ!..
На роял стояла небольшая лампа и слабо освщала большую комнату. Елизавета Петровна въ изнеможеніи хваталась одной рукой за крышку рояля, а другой потрясала въ воздух. Между роялемъ и этажеркой съ нотами, лицомъ къ стн, стояла горничная Дарья, и по вздрагивавшимъ плечамъ видно было, какъ она рыдала.
— Вотъ жертва вашего разврата!..— кричала Елизавета Петровна, указывая на Дарью.— Вы ее погубили, Игнатій Павловичъ… А что будетъ съ несчастнымъ ребенкомъ? Ни одной минуты не остаюсь здсь!
Заслышавъ крикъ, m-lle Бюшъ выскочила впередъ и заслонила собою двушекъ, а затмъ, сообразивъ, въ чемъ дло, быстро схватила ихъ за руки и потащила въ задній конецъ залы, въ столовую. Ромодинъ оглянулся на легкій шумъ быстрыхъ шаговъ и безсильно опустилъ руки.
— Теперь вы довольны?..— уже хрипла Елизавета Петровна, подступая къ самому лицу мужа.— Довольны?..
— Чмъ же виноваты двочки, Лиза?..
— Я не желаю скрывать своего позора… пусть вс видятъ!.. О, Боже мой, Боже мой!..
Въ это время m-lle Бюшъ успла дотащить двочекъ до ихъ комнаты, толкнула ихъ туда и плотно притворила за собой дверь. Не проснувшаяся еще хорошенько Милочка сдлала уже гримасу, дожидаясь перваго повода, чтобы расплакаться, а Зиночка стояла посреди комнаты въ своей шубк и широко раскрытыми глазами смотрла на гувернантку.
— Ложитесь, дти, сейчасъ же спать…— торопливо повторяла m-lle Бюшъ, зажигая свчу на своемъ ночномъ столик.
— Зачмъ они такъ кричатъ?— капризно спрашивала Милочка.
— Это не наше дло, голубчикъ…— успокаивала гувернантка, быстро раздвая ее.— У мамы опять нервы…
Но Милочка уже не слушала, поддаваясь знакомой ласковой рук, которая знала каждую пуговку и каждый крючокъ на ея плать. Двочка даже улыбнулась, когда, разстегивая воротничокъ, гувернантка невольно пощекотала ея полный, дтски-пухлый подбородокъ. Черезъ пять минутъ Милочка была уже въ своей кроватк, подъ мягкимъ шелковымъ одяломъ, подъ которымъ потягивалась и ежилась теперь съ особеннымъ удовольствіемъ. Мягкіе, какъ шелкъ, каштановые кудри красиво разсыпались по блой подушк съ дорогими кружевными прошивками. Когда m-lle Бюшъ, по обыкновенію, наклонилась надъ ней, чтобы поцловать, Милочка полуоткрыла слипавшіеся глаза и соннымъ голосомъ серьезно спросила:
— А зачмъ Дарья плачетъ, m-lle?..
— Это теб показалось… Она вытирала пыль съ этажерки.
Такая слишкомъ явная несообразность заставила Милочку широко открыть глаза: какая можетъ быть пыль въ двнадцать часовъ? Но она сейчасъ же закрыла ихъ, повернулась къ стн лицомъ и моментально заснула, какъ умютъ засыпать здоровыя дти. M-lle Бюшъ перекрестила заснувшую двочку, облегченно вздохнула и только теперь замтила, что Зиночка стоитъ посреди комнаты, какъ была, въ шубк и не сводитъ съ нея остановившихся глазъ.
— Что же вы стоите?— строго проговорила гувернантка, но сейчасъ же спохватилась, ласково взяла Зиночку за талію и поцловала въ лобъ съ необычайнымъ приливомъ нжности.— Нужно итти, голубчикъ, въ свою комнату…
Зиночка не шевелилась. Разгорвшееся на мороз лицо было блдно, и бахромки блокурыхъ волосъ, выбившись изъ-подъ зимней собольей шапочки, падали на глаза. M-lle Бюшъ на цыпочкахъ подошла къ двери и прислушалась — въ зал все было тихо, какъ въ могил.
— Я здсь останусь…— проговорила наконецъ Зиночка, моментально снимая свою щегольскую шубку.
— Хорошо, дточка… Я улягусь тогда на полу,— согласилась гувернантка и пошла за ширму, гд стояла ея кровать.
Это великодушіе тронуло Зиночку, она повернулась и пошла — ея комната была рядомъ. Милочка только спала и занималась въ комнат гувернантки, а день перебивалась, гд придется. Все это длалось для того, чтобы у Зиночки была своя отдльная комната. Благодаря присутствію Милочки, комната гувернантки походила на кладовую — здсь стоялъ лишній гардеробъ, кровать помщалась у письменнаго стола, а на стнахъ были развшаны Милочкины платья. Зато у Зиночки было совсмъ просторно, и низенькая спальная кроватка такъ кокетливо пряталась за настоящей японской ширмочкой, которую ей подарилъ отецъ въ день рожденія. Войдя въ свою комнату, Зиночка опять остановилась и все прислушивалась, не донесется ли какой звукъ изъ залы. M-lle Бюшъ застала ее именно въ этой поз и начала раздвать, какъ маленькую. Это движеніе заставило Зиночку проснуться отъ своего столбняка — ей вдругъ сдлалось совстно, что гувернантка взяла на себя роль горничной.
— Нтъ, я сама…— проговорила двушка, освобождаясь отъ скользившихъ по ней маленькихъ рукъ гувернантки.— Да, я сама…
M-lle Бюшъ не стала спорить, а только притворила плотне дверь и ушла за ширму приготовлять постель, какъ это длала каждый вечеръ Дарья. Когда Зиночка, совсмъ раздтая, въ одной кофточк, сидла на своей кровати. гувернантка крпко ее обняла и еще разъ поцловала. На глазахъ у молодой двушки были слезы, а грудь такъ и ходила отъ сдерживаемаго волненія. Он не сказали другъ другу ни одного слова, но Зиночка все поняла, поняла сразу — и зачмъ мама такъ ужасно кричала, и зачмъ папа былъ такой жалкій, и зачмъ Дарья плакала, и зачмъ m-lle Бюшъ по-матерински крестила и цловала ее. Въ двушк проснулась женщина… Когда гувернантка на цыпочкахъ вышла изъ комнаты, Зиночка заплакала. Ей вдругъ сдлалось и больно и обидно вотъ именно за эти ласки посторонней женщины, которая пожалла ее и сестру. Да, она добрая, эта m-lle Бюшъ, а Зиночка постоянно длала ей непріятности и даже иногда доводила до слезъ своимъ упрямствомъ. О томъ, что происходило въ зал, у фортепіано, она старалась не думать: это было что-то такое ужасное и неприличное, что заставляло ее краснть въ темнот… А она такъ любила отца, который баловалъ ее и не отказывалъ ни въ одной прихоти. Одинъ шагъ — и этого отца не стало. Былъ другой человкъ — жалкій, несчастный гадкій, Зиночка со здоровымъ инстинктомъ созрвшей двушки сразу стала на сторону матери и понимала ея горе. Эта мысль вызывала у нея новыя слезы, и она отчетливо видла нжную сцену: ей хотлось убжать къ матери и заплакать на ея груди. Воображеніе рисовало ей эту сцену со всми подробностями… ‘Бдная мама, бдная мама!’ — шептала Зиночка, пряча голову въ подушки.
Ахъ, какая это была ужасная ночь!.. Весь домъ замеръ, и мертвая тишина нарушалась только колотушкой караульщика подъ окномъ. Итти сейчасъ къ матери Зиночка побоялась, хотя уже встала съ постели и подошла къ двери — въ зал теперь темно, а тамъ еще нужно пройти гостиную и столовую. Да и что она могла сдлать?.. Мать и безъ того встревожена и будетъ совсмъ убита, если узнаетъ, что она, Зиночка, все видла… Малодушный страхъ передъ темнотой непріятно подйствовалъ на двушку, и она назвала себя словами Бржозовскаго: ‘кисейная барышня’. Еще къ первый разъ она поняла обидный смыслъ, скрытый въ этой кличк: кисейная барышня боится всего и не уметъ ничего длать… Въ первый разъ Зиночка взглянула на себя со стороны, выдлившись изъ всей остальной обстановки, и горькое, нехорошее чувство шевельнулось у нея въ душ.
Да, кисейная барышня!.. А въ ушахъ еще стоитъ шальной опереточный мотивъ и гулъ расходившейся изъ театра толпы, и пьяное лицо Татаурова лзетъ въ глаза. ‘Здравствуйте, барышня’… Не слдовало ему подавать руки. Зиночка по пути припоминала, какъ Татауровъ, бывая у нихъ, гадко щурилъ глаза, когда Дарья подавала ему кофе, и шепталъ что-то Бржозовскому, вроятно, что-нибудь пошлое, потому что тотъ всегда сомнительно улыбался. Какъ все это гадко… Зиночка теперь ненавидла Дарью, изъ-за которой все въ дом перевернулось вверхъ дномъ, и она, Зиночка, почувствовала себя одинокой. Да, она одна, совершенно одна и никому не можетъ сказать всего, что сейчасъ думала, не можетъ сказать, что понимаетъ все.
Ночь была безъ конца, зимняя длинная ночь. Зиночка все ворочалась на своей постели и не могла заснуть. Если мама удетъ завтра,— и она съ ней… Эти стны давили ее.
Утромъ на другой день, когда Зиночка проснулась, въ дом стояла мертвая тишина, и первая мысль, которая пришла ей въ голову, была та, что вс еще спятъ, и она первая выйдетъ къ чаю въ столовую. Папа такъ любитъ, когда она ему сама наливаетъ чай,— онъ въ это время просматриваетъ газеты. Радостная и веселая, Зиночка уже спускала ноги съ кровати, какъ вдругъ что-то кольнуло ее въ самое сердце и она вспомнила про вчерашнее — не было больше ни прежняго папы ни прежней Зиночки… Но, вмст съ тмъ, при дневномъ свт Зиночка уже не чувствовала вчерашняго безсильнаго страха и принялась быстро одваться, одваться сама, безъ помощи Дарьи. Она выбрала самое простенькое платье, зачесала волосы гладко-гладко и вышла въ столовую. Въ конц большого стола сидли одни мальчики и пили чай подъ строгимъ надзоромъ няни Ермиловны.
— Зиночка, мама больна.
— Зиночка, папа ухалъ…
— Тише вы, пострлы!— крикнула на нихъ Ермиловна.
Дти весело переглянулись и сдержанно хихикнули, ихъ занимала теперь ворчливая строгость няньки и вообще новость положенія. Старшему мальчику, Саш, было семь лтъ, а младшему, Кол, всего четыре года,— ‘совсмъ еще несмысленочки’,— говорила о нихъ въ припадк нжности Ермиловна. Зиночка любила больше Сашу, который напоминалъ отца и лицомъ и складомъ своей маленькой фигурки. Наскоро выпивъ свою чашку чая, Зиночка думала о томъ, что ей длать. А длать что-нибудь нужно: отецъ ухалъ, мать больна, слдовательно старшей въ дом осталась она одна. Да, что же длать?
— Саша, ты приготовилъ уроки?— неожиданно для самой себя спросила Зиночка.
Мальчикъ съ удивленіемъ посмотрлъ сначала на нее, потомъ на Ермиловну, и нехотя отвтилъ:
— При-го-то-вилъ…
Тонъ этого отвта обидлъ Зиночку, но она сдержалась и съ серьезнымъ лицомъ начала разспрашивать, что задано, когда, къ какому сроку. Саша удивлялся все больше и, отвчая, толкалъ братишку въ бокъ, пока тотъ не расхохотался неудержимымъ звонкимъ дтскимъ смхомъ.
— Это что такое?— вскипла гнвомъ Зиночка.
Саша дерзко посмотрлъ ей прямо въ глаза и спокойно отвтилъ:
— Ки-сей-ная ба-рыш-ни… Вотъ что!..
Первымъ движеніемъ Зиночки было схватить грубіяна за ухо, но Ермиловна загородила его. Трудно сказать, чмъ окончилась бы эта горячая сцена, если бы въ дверяхъ столовой не показалась m-lle Бюшъ. Одно ея появленіе сразу утишило всю бурю, и грубіянъ Саша не зналъ куда двать глаза. Ермиловна тоже вся съежилась, когда ‘губернантка’ посмотрла на нее.
— Саша, ты сейчасъ попросишь извиненія у Зинаиды Игнатьевны,— просто проговорила гувернантка.— Скажи: ‘я дерзкій и нехорошій мальчикъ’…
Саша надулся, покраснлъ и, стиснувъ зубы, упорно молчалъ.
— Оставьте его, m-lle,— вступилась уже сама Зиночка, но встртила такой краснорчивый взглядъ, что замолчала на полуслов.
— ‘Я дерзкій и нехорошій мальчикъ’…— повторяла m-lle Бюшъ, пристально глядя на Сашу.
Мальчикъ по слогамъ долженъ былъ повторить продиктованное извиненіе, и потомъ уже его отпустили съ миромъ въ дтскую. M-lle ласково посмотрла ему вслдъ и замтила просто, какъ всегда:
— Никогда не слдуетъ спускать подобныхъ шалостей, потому что изъ мелочей, какъ изъ зерна, развиваются большія глупости.
— Что мама?— спрашивала Зиночка, когда он остались вдвоемъ.— Мн можно будетъ сейчасъ пройти къ ней?
— Ни сейчасъ ни потомъ, моя милая… Нужно будетъ подождать, когда она сама позоветъ кого-нибудь изъ дтей,— отвтила m-lle Бюшъ довольно сухо, что удивило Зиночку.
Вопросъ о неожиданномъ отъзд отца вертлся у нея на язык, но по лицу гувернантки и по тону ея голоса она поняла, что теперь этого не слдовало спрашивать. Зиночку пріятно ободрило, что m-lle Бюшъ была такая же, какъ всегда — такъ же аккуратно съла свой утренній сухарикъ, такъ же спокойно осмотрла ея костюмъ, такъ же невозмутимо разобрала номеръ къ номеру принесенную почту, точно вотъ сейчасъ выйдетъ папа, сядетъ къ столу и начнетъ читать газету. Правда, не было Дарьи, которая безтолково бгала въ это время съ заплаканнымъ лицомъ. Однако что же длать Зиночк? Если разучивать сонату, то разбудишь мать, если хать къ модистк примривать зимнее платье, то m-lle Бюшъ некогда… Оставалось итти въ свою комнату и дочитывать начатый романъ Поля Буржэ. Безучастность къ ея положенію даже обидла Зиночку. Въ самомъ дл, почему m-lle Бюшъ такъ заботится о маленькихъ, ничего не понимающихъ дтяхъ, а ее оставляетъ совершенно одну? Зиночка отправилась къ себ въ комнату, посмотрлась въ зеркало, привела въ порядокъ разбросанныя на стол книги, отыскала свой французскій романъ и сла съ нимъ къ окну. Но и романъ не читался,— глаза только механически пробгали строчку за строчкой, а мысль работала отдльно. Зиночка бросила романъ, ей было душно въ своей комнат, а въ душ нарастала и нарастала жажда высказаться, раздлить свое горе съ живымъ человкомъ, наконецъ просто поплакать вмст. Но она была одна, и только котенокъ сладко спалъ на ея постели. Отодвинувъ завтный ящикъ въ письменномъ стол, Зиночка занялась пересмотромъ разныхъ записныхъ книжекъ, валявшихся здсь безъ всякаго толка. Вотъ голубая бархатная книжка, назначенная для стиховъ, и на первой страниц уже есть заголовокъ перваго стихотворенія: ‘На смерть подруги’. Это была цлая элегія, къ несчастью, оборвавшаяся на седьмомъ стих: ‘Когда смотрю я вдаль лазурной мглы и море шлетъ къ моимъ ногамъ привтные валы, въ моей душ встаетъ тотъ образъ милый, который не исчезнетъ даже за моей могилой…’ Пробжавъ стихи, Зиночка сморщилась,— слишкомъ ужъ по-дтски да и какія-то глупыя повторенія: ‘моимъ ногамъ’, ‘моей душ’, ‘моей могилой’. Вообще глупо. Вырвавъ листочекъ съ элегіей и разорвавъ его въ клочки, Зиночка на новой страниц съ особенной тщательностью вывела заголовокъ: ‘Дневникъ кисейной барышни’, а потомъ мелкимъ почеркомъ: ‘Вмсто предисловія’. Повертвъ въ рукахъ перо, она приступила къ длу. ‘Мн хотлось бы возстановить,— писала она своимъ красивымъ, размашистымъ почеркомъ,— репутацію именно этой кисейной барышни, которую совершенно напрасно опорочили разные семинаристы. Въ ней есть свои хорошія качества и даже маленькія достоинства, которыя хороши уже тмъ, что она сама не сознаётъ ихъ, какъ, напримръ, самопожертвованіе. Конечно, это слово покажется смшнымъ нкоторымъ скептикамъ (читай: Бржозовскій), но вдь кисейная барышня составляетъ золотую середину. Да, она немножко легкомысленна и, какъ увряютъ, очень глупа, потому что играетъ ‘Пробужденіе льва’, ‘La priè,re d’une vierge’, любитъ сладкое, боится дурныхъ сновъ, требуетъ, чтобы ее смшили, пишетъ стихи, плачетъ надъ упавшимъ въ воду котенкомъ… Какъ видите, цлый рядъ самыхъ страшныхъ преступленій, когда кругомъ идетъ борьба за существованіе и требуется только одинъ благоразумный. эгоизмъ’.
— Для предисловія, право, недурно и пока достаточно, а вотъ что дальше?— Зиночка съ удоволствіемъ написала:, ‘глаза первая’.— Разв начать такъ: ‘Я, выключенная изъ 7-го класса гимпазистка за дерзость классной дам, Варвар Семеновн’… Нтъ, это неудобно: во-первыхъ, m-lle Бюшъ презираетъ тхъ людей, которые начинаютъ свои письма съ ‘я’, а во-вторыхъ, въ каждомъ слов такъ и чувствуется школьница. Лучше будетъ начать такъ: ‘Мой отецъ, золотопромышленникъ Ромодинъ, очень меня любилъ и, признаться, сильно баловалъ. Благодаря, можетъ-быть, этому, я и не кончила курса въ гимназіи. Притомъ мама всегда была противъ этихъ гимназій, въ которыхъ дочери кухарокъ и прачекъ учатся вмст съ воспитанными двочками. Мама кончила институтъ съ шифромъ и въ обществ прежде всего требовала извстнаго comme il faut’. Что же, отлично… такъ и начнемъ, нужно только немного выгладить стиль.
Но первой глав не повезло: только-что Зиночка взялась за перо, какъ въ передней раздался громкій звонокъ. Такъ звонятъ только хорошіе знакомые или разносчики телеграммъ. Зиночка слышала, какъ хлопнула гд-то дверь и черезъ залу прошла Ермиловна. Дарьи не было, и дверь приходилось отворять няньк. Но кто бы это могъ быть? Вроятно, кто-нибудь по длу къ пап, потому что сейчасъ еще только время завтрака. Прислушавшись, Зиночка убдилась, что въ зал прошли мужскіе шаги. Да, это наврно докторъ, хотя онъ и не стучитъ каблуками. Мучимая любопытствомъ, Зиночка осторожно вышла въ залу,— тамъ никого не было. Изъ дтской доносился ровный голосъ m-lle Бюшъ, которая читала вслухъ. Если бы была Дарья, то отъ нея сейчасъ же можно бы все разузнать. Зиночка прокралась въ гостиную и здсь замерла. Изъ угловой дверь вела въ комнату матери, и оттуда доносился сейчасъ веселый смхъ… Да, это смялась она, мама, и ей въ отвтъ слышался другой веселый смхъ. Это былъ Бржозовскій… Для своихъ дтей мама больна, а Бржзовскаго приняла. Боле чмъ странно…
— А я тутъ чуть по умерла,— слышался голосъ матери,— отъ скуки. Разв можно такъ мучить?..
Послышался сдержанный шопотъ, а потомъ Бржозовскій весело отвтилъ:
— Поздравляю. Помните, я вамъ говорилъ?… Все хороши, что хорошо кончается. Этого дурака давно слдовало по шеямъ прогнать.
Зиночка обомлла и, пошатываясь, побрела къ себ въ комнату. Бржозовскій постоянно бывалъ у нихъ въ дом, и знакомые называли его женихомъ. Формальнаго предложенія онъ не длалъ, но Зиночка привыкла къ мысли, что онъ ея женихъ. Ей не нравилось въ немъ только одно: именно, что онъ всегда относился къ ней свысока, какъ къ ребенку, и даже позволялъ себ читать наставленія. Конечно, она ссорилась съ нимъ, но Бржозовскій всегда былъ правъ и какъ-то умлъ сдлать такъ, что она не могла разсердиться на него совсмъ серьезно. M-lle Бюшъ тоже не любила его и высоко поднимала свои тонкія брови, когда приходилось встрчаться съ нимъ за общимъ столомъ или въ театральной лож. Зиночка объясняла эту ненависть тмъ что Бржозовскій постоянно кого-нибудь дразнилъ — Милочку или мальчиковъ, а гувернантка этого не выносила.
Отъ подслушаннаго разговора у Зиночки закружилась голова, точно она очутилась на краю пропасти и какая-то непреодолимая сила заставляла ее наклоняться надъ зіявшей бездной. Но она больше не плакала, а только плотно сжала губы, какъ человкъ, знавшій, что ему длать.
Ромодинъ считался въ Косогорь однимъ изъ богатыхъ золотопромышленниковъ, хотя это былъ пришлый человкъ, вообще не свой,— а это много значитъ въ провинціальномъ город, гд все переплетено родственными связями, старыми знакомствами и родовымъ хлбомъ-солью. Кром того, Ромодинъ былъ дворянинъ, а въ Сибири дворянства нтъ. Онъ появился въ Косогорь лтъ пятнадцать назадъ съ небольшимъ оборотнымъ капитальцемъ, который сумлъ быстро пустить въ оборотъ, какъ человкъ умный и предпріимчивый. Присмотрвшись къ золотопромышленному длу, онъ пристроился и здсь,— еще въ то время, когда дворяне пользовались преимуществами по этой части. Счастье улыбнулось ему съ перваго же раза, и онъ быстро пошелъ въ гору. Но дворянская кровь сказалась въ стремленіи жить не по средствамъ — свой большой домъ, лошади, пріемы, вызды, большая игра. У Ромодиныхъ угощались званый и незваный, а сколько они проживали — оставалось неизвстнымъ даже самимъ хозяевамъ. Что помщичье радушіе могло только удивлять такихъ людей, какъ братья Черняковы — тугой народъ, прижимавшій подъ ноготь каждую копейку. Въ ихъ тсномъ золотопромышленномъ кружк Ромодинъ пользовался кличкой ‘барина’, этотъ ‘баринъ’ любилъ все настоящее: шампанское, такъ шампанское подлинное, а не лапниское. преферансъ, такъ преферансъ по пятачку фишка, букетъ актрис такъ букетъ, подписка какая-нибудь, такъ настоящая подписка. Но всего больше выдвигался Ромодинъ, когда устраивался какой-нибудь обдъ, чествованіе и вообще торжество,— онъ такъ все устроитъ, что только успвай вынимать деньги За обдомъ онъ всегда говорилъ коротенькія застольныя рчи, а посл обда, въ холостой компаніи, являлся душой общества Красное словцо у него всегда готово для всякаго. Однимъ словомъ, ловкій человкъ, не то, что другіе шильники, которые все старались сдлать ‘на грошъ да пошире’. Однимъ словомъ, какъ есть баринъ, и вся барская повадка…
Но настоящимъ бариномъ Ромодинъ являлся главнымъ образомъ у себя дома, гд никому и ни въ чемъ не было отказа. Собственно, безпорядокъ царилъ здсь страшный, потому что каждый длалъ по-своему, и господа являлись въ глазахъ прислуги доходной статьей. Три кучера — выздной, будничный и ‘бариновъ’ — и цлый штабъ женской прислуги обворовывали напропалую. но никто этого не замчалъ. Если какой-нибудь наушникъ доносилъ Ромодину объ этомъ, онъ улыбался и говорилъ одно и то же:
— Отъ домашняго сора со убережешься… Значитъ, я не умю заслужить уваженія у собственной прислуги, а у хлба не безъ крохъ.
О пріисковыхъ служащихъ, о разныхъ повренныхъ и довренныхъ — и говорить нечего: т тащили уже по-настоящему. Но ромодинское богатство не убывало, и вс говорили, что ‘барину’ за его простоту Господь воздаетъ сторицей. Дйствительно, Ромодинъ былъ очень добрый и честный человкъ, пропитанный пріятными барскими недостатками. Особенно баловалъ онъ дтей и больше всхъ Зиночку, отражавшую въ себ отцовскіе достоинства и недостатки, какъ въ зеркал. Отцу нравилось, что она не знаетъ цны ни деньгамъ ни вещамъ, и что вообще ‘въ ней есть размахъ’.
— Ты вдь у меня добрая душа,— любилъ онъ повторять, обнимая Зиночку.— Вся въ отца. Знаешь сказку о солнц и втр? Солнце все можетъ сдлать…
Зиночка искренно любила отца, а онъ относился къ ней всегда, какъ къ большой, и даже совтовался съ ней. ‘Зиночка, взять мн пріискъ Побдный вмст съ Черняковымъ?’ — ‘Бери, папочка…’ — ‘Да вдь Черняковъ опять меня обманетъ?’ — ‘А ты не позволяй себя обманывать’… Ромодину нравилось, что Зиночка была умна и даже съ нкоторой поэтической складкой. Гимназію она не кончила, но знала два новыхъ языка и много читала.
‘Въ двочк есть кровь’,— думалъ Ромодинъ на своемъ помщичьемъ язык, любуясь дочерью.
Сближающимъ пунктомъ между отцомъ и дочерью были интимныя семейныя отношенія. M-me Ромодина оставалась въ жизни такой же институткой, какой выходила замужъ. Избалованная красавица держала себя царицей и ничего не хотла знать, кром своихъ прихотей и капризовъ. Она жила въ толп, на виду у своихъ поклонниковъ, а дома только скучала,— постоянно и ужасно скучала. Двичья любовь къ мужу смнилась требовательностью и придирками созрвшей женщины. Изъ пустяковъ она поднимала страшныя исторіи, длала мужу сцены при дтяхъ и кончала истерикой. Она знала, что мужъ ее не любитъ, и поэтому на институтскомъ жаргон отнесла себя къ числу несчастныхъ жертвъ. Собственныхъ дтей она любила только въ томъ возраст, когда они составляютъ для матерей живыя игрушки, и потомъ какъ-то сразу отвертывалась и принимала съ ними тонъ классной дамы. Какъ во всхъ барскихъ домахъ, дти находились въ полномъ распоряженіи прислуги, и спасала ихъ отъ этого положенія одна m-lle Бюшъ. Зиночка съ ранняго дтства была посвящена во вс семейныя исторіи и всегда принимала сторону отца. Ромодинъ это чувствовалъ, ласково улыбался и, по окончаніи какой-нибудь горячей сцены, говорилъ Зиночк:
— Ну, намъ сегодня таки досталось… У мамы нервы расходились!
Зиночка знала даже и то, что папа ‘не могъ выносить ни одной смазливой рожицы’, какъ онъ самъ говорилъ про себя въ холостой компаніи. Женщины были его слабостью, грхомъ и наказаніемъ. Но свои любовные подвиги Ромодинъ умлъ вести съ такимъ искусствомъ, что не комирометировалъ семьи и ловко хоронилъ всякіе концы. Женщины любили его даже въ наступившемъ неблагодарномъ для мужчины возраст, и Зиночк нравилось вызжать на балы съ отцомъ, когда онъ являлся въ своей сфер,— предупредительный, ласковый, любезный и всегда остроумный. Издали она любовалась, какъ отецъ подходилъ къ дамамъ, особенно къ незнакомымъ, и знала напередъ, кто ему нравился — лицо у него длалось почти строгое, глаза слегка прищуривались. А какъ онъ танцовалъ, когда былъ въ дух, особенно мазурку! Вообще отецъ дерзкался молодцомъ.
— Папа, а ты за m-lle Бюшъ тоже ухаживалъ?— спросила однажды Зиночка съ обычной наивностью.— Вдь она была въ свое время хорошенькая.
Этотъ вопросъ точно ужалилъ Ромодина. Онъ какъ-то черезъ плечо быстро взглянулъ на дочь и серьезно проговорилъ,
— О m-lle Бюшъ такъ нельзя говорить… Это святая двушка.
— Папочка, миленькій, признайся… Она къ теб еще и сейчасъ немножко неравнодушна?
— Ты говоришь глупости, за которыя слдовало бы драть уши, если бы ты не была такая большая и глупая.
Это былъ единственный разъ, когда Ромодинъ разсердился на дочь, и Зиночка отлично его запомнила. Онъ дулся на нее цлую недлю и все время былъ особенно внимателенъ къ гувернантк.
M-lle Бюшъ жила въ дом уже лтъ десять и являлась членомъ семьи. Безродная нмочка одна въ цломъ дом сохранила еще престижъ власти и пользовалась откровенной ненавистью прислуги. Самъ баринъ ея побаивался, а барыня призывала, какъ третейскаго судью. Всегда невозмутимая, ласково-строгая, чистенькая, скромная, она походила на ангела-хранителя изъ хорошей дтской сказки. Поблекшее прежде времени лицо всегда носило на себ печать какой-то внутренней покорной печали. Чистота — это былъ цлый культъ m-lle Бюшъ, и такая же внутренняя чистота придавала ей святой видъ. Одна Зиночка иногда ‘бунтовала съ гувернанткой’, но такой бунтъ всегда заканчивался полнымъ пораженіемъ, и шалунья должна была со слезами вымаливать отпущеніе своихъ кисейныхъ прегршеній. Избалованные мальчики знали только ее одну, какъ зналъ кучеръ Потапъ, старая Ермиловна и вообще вся домовая челядь. Ро настоянію m-lle Бюшъ, въ дом не держали лакеевъ,— гувернантка не могла выносить этихъ безполезныхъ тварей, развращавшихъ отъ бездлья женскую прислугу. Самымъ большимъ наказаніемъ было приглашеніе въ комнату m-lle Бюшъ, откуда горничная выходила съ красными отъ слезъ глазами. Посл приключенія съ Дарьей m-lle Бюшъ долго молчала и старалась избгать Елизаветы Петровны, которая была обижена такимъ невниманіемъ. Но дней черезъ пять гувернантка сама явилась въ комнату ‘madame’ и съ обычной простотой заявила, что ей нужно поговорить серьезно.
— Я къ вашимъ услугамъ…— сухо отвтила Елизавета Петровна.
Вс эти дни madame почти не выходила изъ своей комнаты и поэтому не считала нужнымъ одваться. Везд былъ страшный безпорядокъ, а сама madame являлась образцомъ всякаго безпорядка: волосы не убраны, кофточка разстегнута, юбки надты криво, чулки спустились. Это былъ полнйшій контрастъ той Елизаветы Петровны, какую привыкли видть ея поклонники въ театр, клуб и на гуляньяхъ.
— Садитесь…— прибавила madame, предчувствуя непріятное объясненіе.
Но m-lle Бюшъ не сла, а только хрустнула своими тонкими пальцами.
— Я пришла заявить вамъ, Елизавета Петровна, что должна, къ сожалнію, оставить вашъ домъ,— твердо проговорила гувернантка. — Мн это стишкомъ тяжело сдлать, но я не могу.
— Оставить домъ?— повторила madame, не вря собственнымъ ушамъ.— Да, понимаю: васъ возмутило поведеніе Игнатія Павловича… У него много было грязныхъ приключеній и раньше, но у себя въ дом… на глазахъ у дтей… Наконецъ связаться съ хамкой, какъ лакей… Да, я васъ понимаю! Этого нужно было ожидать.
— Мое правило, Елизавета Петровна, не вмшиваться въ чужія дла… Поврьте, что мн такъ тяжело, такъ тяжело… Дти почти выросли на моихъ глазахъ, и бросить ихъ въ критическихъ обстоятелствахъ…
— Вы имете еще что-нибудь сказать, m-lle?
— Да… Я паномшо вамъ послдній визитъ m-r Бржозовскаго, какъ разъ на другой день посл несчастья, Зиночка слышала вашу болтовню съ нимъ… и смхъ. Если вы хотите, чтобы я осталась, то m-r Бржозовскій не долженъ переступать порогъ этого дома.
— Это называется не вмшиваться въ чужія дла?..
— Я говорю не за себя, а за двочекъ… Он больше понимаютъ, чмъ вы думаете…
Madame широко раскрыла глаза. На лиц у нея появились красныя пятна и глаза сверкнули. Собравъ вс свои силы, она по возможности спокойнымъ тономъ проговорила:
— Вы правы: намъ необходимо разстаться… Двочки, дйствительно, въ такомъ возраст, что могутъ догадаться о вашей роли… любовницы въ отставк.
Ударъ былъ прямо въ лицо, но m-lle Бюшъ ожидала его.
— Я дйствительно любила Игнатія Павловича и, можетъ-быть, сейчасъ его люблю,— отвтила она съ достоинствомъ,— но ничьей любовницей я никогда не была…
— Перестаньте играть комедію… Такихъ женщинъ у него дюжины, но я смотрла на это сквозь пальцы… какъ на несчастье… А становиться на одну доску съ Дарьей — это ужъ выше моихъ силъ.
— Вы меня напрасно оскорбляете, Елизавета Петровна: я ухожу изъ вашего дома такой же чистой, какъ и вошла… Въ послдній разъ спрашиваю васъ о томъ условіи, которое я поставила: будетъ m-r Бржозовскій посщать домъ попрежнему?
Это ужъ было слишкомъ, и madame молча указала гувернантк на дверь. M-lle Бюшъ посмотрла на нее широко раскрытыми глазами, повернулась и, какъ тнь, вышла изъ комнаты. Съ ней уходило изъ дома его благополучіе, тотъ духъ, который все связывалъ и живилъ.
‘M-lle Бюшъ уходитъ, m-lle Бюшъ больше не будетъ никому мшать, m-lle Бюшъ вообще перестаетъ существовать’,— эта мысль сначала обрадовала весь домъ, а потомъ испугала. Та самая прислуга, которая по пятамъ преслдовала ненавистную ‘губернантку’, теперь говорила о ней съ непритворными слезами. Къ самомъ дл, если ужъ гувернантка уходитъ, то что же остается другимъ-то длать? ‘Баринъ ухалъ, теперь вотъ губернантка — домъ и нарушился’… Прислуга, конечно, отлично знала, какая была ‘причина’ у барина, какими-то невдомыми путями она уже пронюхала и о подлинномъ содержаніи случившейся размолвки между барыней и гувернанткой. Въ послднемъ случа во всемъ обвиняли барыню, за которой выходила большая ‘неустойка’ изъ-за Бржозовскаго. Старая Ермиловна даже сдлала попытку умиротворить гувернантку.
— А какъ же, напримръ, дти, сударыня?— говорила старуха, вытирая глаза платкомъ.— Вы уйдете, я уйду, а дти останутся…
— Я не могу, няня…
— Все вдь прахомъ пойдетъ… Прислуга, и та какъ жалетъ васъ, потому, ежели васъ не будетъ, такъ какой порядокъ въ дому…
— Это не мое дло. Зиночка большая, она меня замнитъ…
— Да какой же еще разумъ у нашей-то Зиночки?.. Добрая она, точно, а гд же ей управиться…
— Ничего, другую гувернантку найдутъ, а я не могу.
— Большой отвтъ Богу дадите, сударыня… Невступная у насъ ни то что барыня-то, весь домъ рукавомъ растрясетъ.
Все это знала m-lle Бюшъ, но она знала и то, что оставаться въ дом ей нельзя, иначе приходится быть сообщницей Елизаветы Петровны. Долгъ — прежде всего. Наконецъ она — двушка и совсмъ не желаетъ вмшиваться въ грязную исторію. Любовь къ дтямъ удерживала ее до сихъ поръ, но больше не было силъ, да и что она могла сдлать? Днемъ раньше, днемъ позже, дти узнали бы горькую истину, и ея присутствіе никого не спасетъ. Милочка, которую m-lle Бюшъ особенно любила, отнеслась къ ея отъзду совершенно равнодушно, а мальчики не скрывали своей дтской радости: по крайней мр, цлую недлю не будутъ заниматься, а тамъ — новая гувернантка или учитель. Оставалась одна Зиночка, которая упорно молчала, что немало удивляло m-lle Бюшъ. Объясненіе съ ней она дотянула до послдняго момента и только наканун отъзда, поздно вечеромъ, пришла къ ней въ комнату.
— Вы, вроятно, уже знаете, что намъ приходится разстаться…— начала гувернантка, сдерживая волненіе.— О причинахъ моего отъзда я считаю неудобнымъ говорить…
— Я всё знаю…— коротко и просто отвтила Зиночка и посмотрла гувернантк прямо въ глаза.
— Все-таки намъ не приходится объ этомъ говорить… Я пришла сказать вамъ, что весь домъ остается сейчасъ на вашей отвтственности, а главнымъ образомъ — дти. Вы имъ должны замнить и мать, и гувернантку, и сестру — все… Если встртится какое-нибудь затрудненіе, обращайтесь ко мн: я всегда буду готова помочь вамъ словомъ и дломъ. Пока я перезжаю на квартиру, а тамъ не знаю, что будетъ.
Он разстались съ искренними слезами, хотя осталось что-то недоговоренное и скрытое. Эта выдержка Зиночки удавила m-lle Бюшъ.
Первая глаза дневника Зиночки начиналась такъ: ‘M-lle Бюшъ сегодня ухала. Я ее не обвиняю ни въ чемъ, но знаю только одно, что на ея мст такъ не сдлала бы. Странно, что на прощанье мн хотлось горячо расцловать ее и вмст поплакать, но что-то такое необъяснимое сдлало меня холодной… Это показываетъ, что у меня довольно скрытный характеръ. Да и какъ быть откровенной, когда ‘порядочная двушка’ должна длать видъ, что ничего не понимаетъ, не видитъ и не слышитъ. Кстати, какъ сегодня удивилась Милочка, когда я сдлала ей серьезное замчаніе… Нужно показать мальчикамъ, что я большая и буду держать ихъ строго. Бржозовскій попробовалъ-было пошутить относительно m-lle Бюшъ, намекая на ея привязанность къ отцу, но я его очень ловко осадила, такъ что онъ даже не нашелся сразу, что отвтить, и только посмотрлъ на меня широко раскрытыми глазами. Одна мама ничего не хочетъ замчать… Я понимаю, почему m-lle Бюшъ съ перваго раза возненавидла этого Бржозовскаго: у него совершенно фальшивые глаза, и я его тоже ненавижу’.
Но Зиночка не могла даже въ дневник написать того, что ее сейчасъ мучило,— она боялась даже думать на эту тему. Разв она не могла ошибиться, наконецъ ей просто что-нибудь послышалось… Ясно было одно, что послдняя тнь семейнаго счастья разлетлась дымомъ, и отецъ съ матерью являлись чужими у себя дома. Зиночк казалось, что у нихъ здсь, въ этихъ комнатахъ, невидимый покойникъ или тотъ сказочный призракъ, одно появленіе котораго заставляетъ все цпенть. Спасеньемъ лично для нея явилось то бремя ежедневныхъ мелкихъ женскихъ заботъ, которыя, какъ пыль, скрываютъ постепенно самое страшное горе. О, она теперь съ радостью хваталась за каждое дло, только бы не было свободнаго времени. Къ вечеру она утомлялась до того, что едва могла добраться до своей постели,— теперь она переселилась въ комнату гувернантки и заняла ея мсто. Тяжеле всего на первое время было то, что приходилось притворяться передъ дтьми: именно казаться спокойной и довольной, чтобы они не замтили рзкой перемны во всемъ стро жизни: папа ухалъ по дламъ, у мамы нервы — это случалось и раньше.
— Надо бы намъ какую ни на есть мадаму въ домъ,— повторяла нсколько разъ старая Ермиловна, не доврявшая Зиночк.— Все-таки порядокъ въ дом, а гд же теб одной управиться…
— Ничего, няня… Можетъ-быть, я какъ-нибудь и сама справлюсь.
— Гд ужъ теб, Зинушка! Да и дло-то твое совсмъ молодое… Не разорваться же, въ самомъ дл.
Это недовріе старой няньки огорчало Зиночку больше всего, и она старалась изо всхъ силъ заставить уважать себя. Изо дня въ день двушка начала забирать въ свои руки весь домъ, начиная отъ дтской и кончая кухней. Работы было по горло, и даже неопытная Зиночка видла, какой царитъ везд безпорядокъ: кухарка воруетъ, два кучера совершенно лишніе, въ лавкахъ все забирается по книжкамъ въ кредитъ, всего выходитъ много и т. д. Больше всхъ удивлены были кучера, когда Зиночка пожелала осмотрть конюшни, гд стояли лошади, лари съ овсомъ и даже сновалъ.
— Баринъ и тотъ никогда не вмшивался въ такія дла, а тутъ вдругъ барышню точно укололо. Положимъ, она по бабьему своему длу ничего не понимаетъ, а все-таки обидно.
Оказалось однако, что барышня понимала и прежде всего отобрала себ ключи. Это ужъ совсмъ было обидно.
— Что мы, разв воры какіе…— ворчалъ старшій кучеръ.
Зиночка сдлала видъ, что ничего не слыхала, но ключи такъ и остались у нея.
— Ишь дошлая!— ругалась кухарка.— Откуда прыть взялась… Это ее мамзель всему научила.
— Высоко летаетъ, да гд-то сядетъ…— вздыхала Ермиловна.
Оказалось, что Зиночка умла и хорошо садиться. Прислуга помирилась на томъ, что вотъ прідетъ баринъ и все пойдетъ по-старому. Зиночка и сама частенько думала объ отц, и ей хотлось услышать отъ него ласковое слово, но вдь это была несбыточная дтская мечта. Она понимала, что при настоящихъ обстоятельствахъ онъ не могъ вернуться, и приходилось ждать чего-нибудь необыкновеннаго. Одно безпокоило Зиночку попрежнему: Бржозовскій бывалъ у нихъ почти каждый день и начиналъ держать себя своимъ человкомъ. Елизавета Петровна оживлялась только въ его присутствіи. По вечерамъ она узжала куда-то на извозчик, и это больше всего мучило Зиночку. Прислуга перешептывалась и Богъ знаетъ, что могла подумать.
— Мама, отчего ты не хочешь здить на своихъ лошадяхъ?— спросила ее однажды Зиночка.— Кучера отъ бездлья скоро сопьются.
— Не твое дло…— рзко оборвала ее Елизавета Петровна и заперлась въ своей комнат, какъ длала всегда въ минуты раздраженія.
Она одна ничего не хотла замчать и не обращала на Зипочку никакого вниманія, точно все такъ и должно быть. Вставала она не раньше двнадцати часовъ, въ постели пила кофе и показывалась только къ обду. Вечеромъ бывалъ одинъ Бржозовскій, а другіе знакомые точно вс забыли, что на свт существуютъ Ромодины. Сначала Зиночка была рада этому, а потомъ ее стало безпокоить такое невниманіе. Положимъ, особенно близкихъ знакомыхъ у нихъ въ город не было, но все-таки она была бы рада, если бъ время отъ времени бывали у нихъ въ дом солидныя дамы.
— Я замчаю въ васъ большую перемну, Зиночка…— заявилъ однажды Бржозовскій, желавшій подразнить кисейную барышню.
— Во-первыхъ, на какомъ основаніи вы позволяете себ называть меня полуименемъ?— вспыхнула Зиночка.— Кажется, я не давала вамъ повода къ подобнымъ фамильярностямъ…
— А во-вторыхъ?— съ нахальной улыбкой спрашивалъ Бржозовскій.
Сцена происходила опять у рояля. Зиночка только-что хотла разобрать новую тетрадку нотъ, какъ вошелъ Бржозовскій и помшалъ ей. Она встртила его очень холодно и теперь смотрла на него такими глазами, какъ собака, которую въ первый разъ ударили палкой.
— Во-вторыхъ?— машинально повторила она, чувствуя, какъ у нея поблднло лицо и задрожали губы.
— Да, во-вторыхъ…
— Во-вторыхъ, то, что вы меня компрометируете, m-r Бржозовскій.
— Кисейную барышню? Я компрометирую?
— Да, вы… Напомню вамъ только то, что ваши слишкомъ частые визиты могутъ дать поводъ къ лишнимъ разговорамъ, и страдающимъ лицомъ здсь являюсь я. Если вы сами не догадались пощадить мою репутацію, то я считаю себя въ прав напомнить вамъ обязанности порядочнаго человка.
— Выражаясь вжливо, вы гоните меня вонъ…
— Да…
Бржозовскій захохоталъ ей въ лицо, по это било уже напускное нахалство, и онъ благоразумно не передалъ своего разговора Елизавет Петровн, которая подняла бы сейчасъ же бурю. А Зиночка смотрла ему прямо въ лицо вызывающимъ взглядомъ и сама изумлялась собственной смлости.
‘Ну, кисейная барышня, я вамъ это припомню…’ — думалъ Бржозовскій, кусая губы отъ злости.
Между Зиночкой и Бржозовскимъ завязалась глухая и безпощадная борьба. Силы были, конечно, неравныя, но у кисейной барышни оказался неистощимый запасъ чисто-женской энергіи. Такая война не нуждается въ словахъ и ведется съ молчаливой жестокостью. Мысль о дтяхъ удваивала силы Зиночки и длала ее хитрой, какъ птицу-насдку. Дло шло не о ней. Когда являлся Бржозовскій, она уходила въ дтскую и всячески старалась не встрчаться съ нимъ, насколько это было возможно въ одномъ дом. Даже Милочка, и та чувствовала инстинктивную непріязнь къ ‘анжинеру’, который, между прочимъ, теперь заискивалъ у дтей, чтобы сдлать непріятность Зиночк.
— Ты какъ-то странно, держишь себя съ Бржозовскимъ,— замтила однажды мать Зиночк.— А между тмъ это нашъ единственный преданный другъ… Притомъ онъ, кажется, иметъ виды, то-есть я говорю о томъ, что мн казалось раньше…
— Мама, оставимте этотъ разговоръ разъ навсегда,— отвтила Зиночка со спокойствіемъ человка, много думавшаго на эту тему.
— Ты ничего не понимаешь, дурочка… У меня серьезное дло съ Бржозовскимъ,— отъ него зависитъ наше матеріальное положеніе.
Зиночка отмолчалась, какъ вообще длала, чтобы избжать сценъ. На этотъ разъ Елизавета Петровна говорила правду: она дйствительно выдала полную довренность Бржозовскому, который и дйствовалъ отъ ея имени. Дло въ томъ, что пріиски были пріобртены Ромодинымъ на имя жены, какъ это часто длается, и, кром того, онъ выслалъ ей еще довренность на всякія юридическія дйствія, чтобы не останавливать сложнаго золотопромышленнаго дла. Бржозовскій принялся энергично приводить все въ порядокъ и каждый день являлся съ отчетами, смтами и разными дловыми соображеніями. Они обыкновенно запирались въ комнат Елизаветы Петровны, и старая Ермиловна, не дожидаясь приказа, подавала туда бутылку краснаго вина. Посл такихъ занятій Елизавета Петровна выходила изъ комнаты съ усталымъ лицомъ и лихорадочно блествшими глазами. За обдомъ она выпивала лишній стаканъ вина и замтно хмелла. Чтобы не выдать своего состоянія ‘въ подпитіи’, она накидывалась на дтей съ замчаніями и придирками.
— Что это съ мамой длается?— спрашивала Милочка съ дтской наивностью.— Вчера она идетъ по комнат и вдругъ какъ пошатнется…
— Ты говоришь глупости…— спокойно замтила Зиночка.— У мамы нервы.
Это послднее слово служило объясненіемъ ршительно всего, что длала Елизавета Петровна,— дти уже привыкли къ нему. По городу между тмъ уже шла громкая молва относительно Ромодиныхъ. Исторія съ Дарьей, съ необходимыми прикрасами и дополненіями, циркулировала изъ дома въ домъ, какъ предметъ для разговоровъ. Особенно возмущены были дамы, которыя съ благочестивою ревностью разбирали чужія дла. Въ самомъ дл, хороша семейка: милый папаша срываетъ цвты удовольствія и съ гувернанткой и съ горничной, а милая мамаша заводитъ амуры съ женихомъ дочери… Бржозовскій самъ подавалъ поводъ къ подобнымъ разговорамъ, потому что велъ жестокую игру въ клуб, а вечера короталъ у арфистокъ въ ‘Аркадіи’, въ обществ мистера Рея и Сенички Татаурова. Держалъ онъ себя набобомъ и сыпалъ чужими деньгами направо и налво. Всмъ было понятно, откуда могли явиться деньги у такого проходимца. Елизавета Петровна дорого расплачивалась за свои бальзаковскіе грхи. По пути доставалось и Зиночк, которая разыгрывала изъ себя наивное созданіе. Ромодины теперь платили тяжелую дань за ту популярность, какою пользовались до этого времени: публика неумолима ко всякой пошатнувшейся репутаціи, особенно когда падаетъ видный человкъ. Нужно же на комъ-нибудь выместить собственное ничтожество…
M-lle Бюшъ поступила къ Черняковымъ, которые уже давно переманивали ее къ себ отъ Ромодиныхъ. Она одна знала истинное положеніе длъ, по по обыкновенію молчала и длала видъ, что ничего не слышитъ и не видитъ. Какъ мучилась она за свою пострадавшую репутацію, никто и не догадывался по ея неприступному вншнему виду. А между тмъ дло усложнялось и росло, какъ сорвавшійся съ горы снжный комъ. Никто не зналъ, что черезъ каждые три дня m-lle Бюшъ получала самыя отчаянныя письма отъ Ромодина, которыя проживался въ Москв безъ всякаго дла. Онъ каялся въ своихъ прегршеніяхъ, приходилъ въ отчаяніе и молилъ ее не оставлять семьи. Что было ему отвчать? M-lle Бюшъ сначала не отвчала, а потомъ собрала всю свою энергію и написала откровенное объясненіе, почему должна была оставить родной для нея домъ. Объяснивъ отношенія Елизаветы Петровны къ Бржозовскому, она не обвиняла ее, а все сваливала на голову самого Ромодина — онъ самъ во всемъ виноватъ, и прощенія нтъ. Если онъ не любилъ жены, то долженъ былъ пощадить ея репутацію, наконецъ — поберечь дтей. Онъ, и онъ одинъ, толкнулъ потерявшуюся женщину въ объятія этого проходимца и теперь только пожинаетъ плоды собственныхъ подвиговъ. ‘Я ужъ не говорю о томъ положеніи, въ какое вы поставили лично меня,— писала m-lle Бюшъ: — на меня смотрятъ, какъ на предшественницу Дарьи… Кстати, что вы думаете относительно послдней: несчастная двушка скоро будетъ матерью, и вы должны понимать обязанности порядочнаго человка, поставившаго ее въ такое безвыходное и скандальное положеніе’.
Когда Ромодинъ получилъ это письмо, то первою его мыслью было застрлиться — семья разбита, онъ разоренъ, а тутъ еще Дарья готовитъ сюрпризъ. Но, перечитывая письмо m-lle Бюшъ и соглашаясь съ собственной виновностью, Ромодинъ чувствовалъ спрятавшуюся между строкъ святую любовь къ собственной погибшей особ,— вдь m-lle Бюшъ все еще любила его, и эти строки выводила женски-любящая душа. Это его спасло… Есть такіе удивительные люди, которые приходятъ въ нормальное состояніе только подъ гнетомъ несчастья, если ихъ вдобавокъ поддерживаетъ слабая женская рука. Ромодинъ именно былъ такой человкъ, и въ своемъ добровольномъ изгнаніи онъ со слезами цловалъ письмо m-lle Бюшъ. О, онъ теперь зналъ, что ему длать… Нтъ такого положенія, изъ котораго невозможно было бы выйти. Въ немъ проснулся тотъ хорошій и добрый человкъ, который былъ столько лтъ похороненъ подъ нараставшей корой животныхъ чувствъ. Счастье не въ деньгахъ, не въ извстномъ вншнемъ положеніи, а внутри себя, въ тхъ невдомыхъ глубинахъ, откуда бьетъ струей добро и зло. Прежде всего, нужно быть честнымъ человкомъ, и это самое лучшее наслдство, какое только молсеть достаться дтямъ. Что-то теперь длаетъ Зиночка?.. Отчего m-lle Бюшъ ничего не пишетъ о ней?..
Отвтъ на свое письмо m-lle Бюшъ получила черезъ три недли — почта такъ долго ходитъ въ Москву!.. ‘Вы тысячу разъ правы, моя святая женщина, мой ангелъ-хранитель, моя совсть,— писалъ Ромодинъ.— Ваше письмо спасло и воскресило меня. А вдь я еще оправдывалъ себя въ собственныхъ глазахъ, хитрилъ, обманывалъ: ‘что жъ такое, если мужчина увлечется какой-нибудь смазливой рожицей, наконецъ надъ всми нами тяготетъ зоологическая правда, и природа вчно лзетъ въ окно’, и т. д. Мн сейчасъ стыдно и больно, я плачу, но каждая гршная душа должна покупать собственное спасеніе муками рожденія… Боже мой, что съ Зиночкой?.. А Лиза… какъ я ее сейчасъ люблю!.. Да, я виноватъ и даже не прошу прощенія… Тло еще сильно, и нужно подумать, куда затратить остатокъ этой разбитой жизни. Л пишу вамъ, какъ съ того свта — старый Ромодинъ умеръ… Сегодня я даже былъ въ церкви и, знаете, за кого молился? За васъ, мой ангелъ-хранитель… А Зиночка нейдетъ у меня изъ ума: бдная кисейная барышня! Испытали ли вы это чувство, когда душа невидимкой витаетъ надъ своимъ гнздомъ и оплакиваетъ даже неодушевленныя вещи, къ которымъ привязаны наши воспоминанія? То, чего раньше не замчалъ, теперь вдвойн дорого, а счастье, какъ здоровье, цнится только тогда, когда мы его потеряли… Еще слово о Зиночк: дочь моя, моя дорогая дочь,— которой я не смю даже писать,— чувствуетъ ли она, что я невидимо стою надъ каждымъ ея шагомъ? Вдь она добрая, и это доброе въ ней — мое. Могу ли я, дрянной и чувственный человкъ, обвинять васъ за переходъ къ Черняковымъ: значитъ, такъ было нужно…’
M-lle Бюшъ всю ночь проплакала надъ этимъ письмомъ: вдь у нея даже не было того гнзда, о которомъ писалъ Ромодинъ. Этотъ погибшій человкъ не замтилъ, что ржетъ ее ножемъ: нтъ у нея гнзда, какое бываетъ у самой ничтожной птицы,— нтъ и нтъ. Она гувернантка-кукушка, для которой жизнь проходитъ бокомъ, съ чужими радостями и чужими слезами. Да, она любила Ромодина, созданнаго ея собственнымъ воображеніемъ… А настоящій Ромодинъ, въ приписк къ письму, говорилъ: ‘не пишу ничего о Дарь, потому что увренъ, что святая двушка пригретъ ее и не оставитъ’. Онъ угадалъ, и m-lle Бюшъ даже покраснла отъ скрытаго въ этой фраз чувства: онъ увренъ — чего же больше? И потомъ, какъ хорошо сказано: ‘пригретъ’,— да, она уже пригрла эту жертву помщичьяго темперамента.
Зиночка занималась съ братьями въ дтской, когда пріхала m-lle Бюшъ. Двушка не ожидала этого визита и бросилась гувернантк на шею.
— Мн нужно съ вами поговорить,— отвтила m-lle Бюшъ съ особенной серьезностью.— Пойдемте къ вамъ въ комнату.
— Не въ мою, а въ вашу: я заняла ваше мсто.
M-lle Бюшъ не сняла даже мховой шапочки и все время держала свои маленькія холодныя ручки въ муфт. Зиночка почувствовала готовившійся ударъ, но спокойно задала дтямъ работу и пошла за гувернанткой.
— Вы не пугайтесь, моя хорошая…— начала m-lle Бюшъ, оглядывая свою комнату, въ которой провела десять лтъ:— Бржозовскій бжалъ…
— Только-то?
— Нтъ, есть и еще непріятная новость: онъ воспользовался довренностью вашей мамы и стащилъ вс деньги, какія были… Кром того, я слышала о какихъ-то векселяхъ, которые выдавала мама. Однимъ словомъ, выходитъ самое некрасивое дло, но вы не падайте духомъ…
— А что же папа?..
Этотъ вопросъ смутилъ m-lle Бюшъ, и она пробормотала что-то такое несвязное, чего Зиночка не разобрала. Папа, конечно, прідетъ, но пока его задерживаютъ дла, вообще, необходимо приготовиться ко всему. Но Зиночка уже не слушала ее, счастливая одною мыслью, что Бржозовскій больше не будетъ прізжать къ нимъ. Ее непріятно поразило только слишкомъ большое участіе m-lle Бюшъ,— то участіе, съ какимъ являются на похороны.
Въ дневник Зиночки, черезъ мсяцъ, было написано слдующее: ‘Мы разорены окончательно… Вчера прізжалъ судебный приставъ, долго о чемъ-те говорилъ съ мамой, а потомъ опечаталъ вс наши вещи. Мама очень разстроена. Что касается лично меня, то я…— мн, право, тяжело выговорить это слово — я почти рада этому. Да, я рада нашей бдности, которая окончательно поставитъ кисейную барышню на собственныя ноги: буду сама зарабатывать себ кусокъ хлба. M-lle Бюшъ говоритъ, что продадутъ ршительно все, начиная съ дома, и даже рояль. Да, и рояль продадутъ,— единственную вещь, которую мн жаль. Я каждый день теперь подхожу къ нему и долго смотрю, точно этотъ рояль что-то живое, даже больше — родное… Черезъ нсколько дней мой инструментъ будетъ принадлежать другому, и я напрасно стараюсь представить себ этого ‘другого’, который ходитъ по аукціонамъ и за полцны скупаетъ чужія вещи. Ужасный человкъ, о которомъ я не могу думать безъ ненависти… Чуть не забыла: еще жаль мн разстаться съ ‘Рогндой’. Это самая умная лошадь у насъ, отлично ходитъ подъ дамскимъ сдломъ и понимаетъ каждое мое слово,— можетъ-быть, это немножко и сильно сказано, но вс любители животныхъ думаютъ въ этомъ род, потому что хочется въ любимомъ животномъ найти такое пониманіе и хотя слабый отвтъ на собственное чувство. Бдныя двушки не играютъ ея рояляхъ и не здятъ на дорогихъ рысакахъ… Кисейная барышня, мужайся!.. Кстати, прислуга, заслышавъ о нашемъ разореніи, начинаетъ грубить всмъ, и меня удивляетъ черная неблагодарность этихъ младшихъ братьевъ. Я длаю видъ, что ничего не замчаю: нужно учиться выдерживать характеръ, какъ m-lle Бюшъ. Больше писать ршительно некогда: съ одними ребятами хлопотъ по горло’.
Обстоятельства полной ликвидаціи послдовали очень быстро.
Прежде всего проданы были пріиски, а потомъ домъ. Оставалась распродажа движимаго имущества — мебель, платье, цвты, лошади, экипажи. На парадныхъ дверяхъ подъзда уже цлую недлю висло печатное объявленіе судебнаго пристава о дн продажи съ торговъ. Когда Зиночк посовтовали припрятать кое-какія золотыя бездлушки, она отказалась наотрзъ: это дарилъ папа, и оно должно итти въ счетъ его долга.
— Да гд же наконецъ папа?— приставала каждый день Милочка ко всмъ.— Вдь это невозможно: безъ него у насъ все продадутъ.
— Папа прідетъ, и мы купимъ тогда все новое…— утшала ее Зиночка, глотая слезы.
Мальчики ршительно ничего не понимали и даже были рады происходившей въ дом суматох. Это непониманіе спасало ихъ отъ преждевременнаго холода жизни. Наконецъ наступилъ и роковой день ‘сукціона’, какъ говорила нянька Ермиловна. Елизавета Петровна съ утра заперлась въ своей комнат, теперь совершенно пустой, и не желала показываться. У подъзда толкались какія-то темныя личности въ полушубкахъ и чуйкахъ. Благообразный сдой старичокъ-приставъ пріхалъ ровно въ одиннадцать часовъ и поздоровался съ Зиночкой, какъ старый хорошій знакомый.
— Что длать, барышня: вс мы подъ Богомъ ходимъ,— ласково проговорилъ онъ, надвая свою бронзовую цпь.— Тяжелое наше ремесло…
Комнаты ромодинскаго дома сразу наполнились спеціально-аукціонной публикой, которая ходила по всмъ комнатамъ, ощупывала мебель, прицнивалась къ разнымъ незнакомымъ вещамъ и горячо совтовалась по угламъ. Были тутъ и купцы, и чиновники, и городскія торговки — жажда легкой наживы соединила всхъ въ одно живое и алчное цлое. Зиночка оторопла, когда въ этой толп увидла Сеничку Татаурова и одного изъ братьевъ Черняковыхъ — неужели и они будутъ что-нибудь покупать? Въ слдующій моментъ двушк сдлалось совстно, совстно не за себя, а за нихъ… Она хотла выйти изъ комнаты и не могла: ее что-то приковывало остаться здсь до конца. Ни Татауровъ ни Черняковъ даже не поздоровались съ ней…
— Начните съ дорогихъ вещей,— совтовалъ Черняковъ приставу.— А то что мы будемъ здсь толкаться напрасно…
Но приставъ не согласился, ссылаясь на опись имущества. Черняковъ и Татауровъ даже не сняли шубъ и ходили по комнатамъ, точно гд-нибудь въ лавк. Зиночка поняла, куда пойдутъ рояль и ‘Рогнда’, но теперь ей было все равно. Только скоре бы все кончилось и скоре бы выбраться изъ этого дома.
— Лампа висячая, для столовой,— началъ приставъ какимъ-то деревяннымъ тономъ, какъ читаютъ дьячки.— Оцнена въ три рубля: кто больше?
— Накидываю гривенникъ…— донеслось отъ дверей, гд жалась кучка какихъ-то ‘сшибаевъ’.
— Три рубля десять копеекъ… Кто больше? Разъ… Три рубля десять копеекъ… Кто больше? Два… Три рубля десять копеекъ… Кто больше? Три.
Эту церемонію продажи Зиночка видла въ первый разъ, и каждый ударъ аукціоннаго молотка отдавался въ ея сердц, точно заколачивали невидимый гробъ невидимаго мертвеца. Двери въ передней постоянно отворялись, впуская клубы благо пара,— въ комнатахъ набралось такъ много народу, что сдлалось жарко. Приходившіе и уходившіе не снимали калошъ, и весь паркетъ покрылся грязными слдами отъ ногъ. Даже окна отпотли, и въ нихъ такъ печально смотрлъ срый зимній день. Аукціонная публика принесла съ собой запахъ лука, пота и грязнаго блья. Какая-то торговка громко икала… Зиночка смотрла на шумвшую публику и старалась припомнить, гд она видала старичка-пристава — у нихъ онъ не бывалъ и въ театр тоже, а лицо положительно знакомое. Ахъ, да, въ церкви, въ собор… Онъ всегда стоялъ у праваго клироса и, склонивъ голову немного набокъ, подтягивалъ соборнымъ пвчимъ. Зиночка принимала его почему-то за полицейскаго чиновника.
Нершительно шушукавшая публика длалась съ каждой минутой все смле. Одни развалились въ креслахъ, другіе курили дешевыя папиросы, третьи въ десятый разъ перерывали шубы — да, это были ужасные люди, явившіеся сюда растащить все до послдней нитки. Проданныя вещи немедленно уносились, и оцнка купленнаго происходила уже на улиц. Были покупки, которыя сейчасъ же переходили во вторыя руки. Жадность настолько разрасталась, что азартные покупатели набивали цну на вещи совсмъ имъ не нужныя. Особенно выдавался сгорбленный старичокъ съ рябымъ лицомъ, который покупалъ все: умывальникъ, олеографіи, посуду, сбрую, дтскую кроватку, старыя калоши. Это оказался маньякъ покупокъ ‘по случаю’. У него вышло нсколько ссоръ съ торговками, вырывавшими другъ у друга изъ рукъ разное платье. Настоящіе вороны, слетвшіеся на падаль.
Съ каждой проданной вещью изъ дому уходило какое-нибудь дтское воспоминаніе, семейная сцена, просто затйливая часть той обстановки, среди которой жилось такъ хорошо. Это были молчаливые друзья, которые уходятъ послдними. Вотъ это было любимое кресло папы, это подарокъ, это рабочій столикъ m-lle Бюшъ… Когда дти обрываютъ растеніе листочекъ за листочкомъ, оно, вроятно, чувствуетъ то же, что сейчасъ перегнивала Зиночка.
— Рояль… кто больше?— выкрикивалъ своимъ деревяннымъ голосомъ приставъ.
Зиночка вздрогнула. Неужели и рояль продадутъ? Покупателемъ явился Татауровъ, а Черняковъ для шутки набивалъ цну пятачками — онъ хотлъ отплатить приставу за его нелюбезность. Зиночка не вытерпла и убжала въ свою комнату, гд и бросилась головой въ подушку, чтобы заглушить рыданія. Какіе они вс злые, гадкіе, жадные и безсовстные!
Рояль остался за Татауровымъ, а ‘Рогнду’ купилъ Черняковъ.
Посл аукціона домъ Ромодиныхъ сразу опустлъ и комнаты сдлались точно больше. Но бднымъ людямъ даже горевать некогда: нужно было отыскивать квартиру, укладывать оставшійся скарбъ и вообще хлопотать. Ангеломъ-утшителемъ явилась опять m-lle Бюшъ, которая вмст съ Зиночкой здила по всему городу отыскивать дешевенькую квартиру, комнаты въ три,— Елизавета Петровна ничего не хотла знать. Квартиры оказались дрянныя и дорогія, но нужно было выбирать хоть что-нибудь. M-lle Бюшъ знала все на свт и остановилась на маленькомъ домик въ три окна. Хозяинъ — отставной чиновникъ, дворикъ чистенькій, при дом небольшой садикъ.
— Деньги за мсяцъ впередъ,— предупредилъ чиновникъ.
— Неужели онъ боится, что мы ему не заплатимъ какихъ-нибудь десять рублей?— удивлялась Зиночка.— Онъ, должно-быть, очень жадный человкъ.
— Нтъ, гораздо проще: бдный…
Перездъ на новоселье занялъ всего одинъ день: вещей оставалось такъ мало. M-lle Бюшъ опять явилась на помощь и не вышла изъ квартиры, пока не поставленъ былъ на свое мсто послдній стулъ. Когда она собралась уходить, Милочка бросилась къ пей на шею и со слезами начала упрашивать остаться. Эта сцена произвела на всхъ самое тяжелое впечатлніе, а Милочка плакала до истерики. Маленькая квартира просто давила Зиночку,— она еще не знала, что маленькія квартиры требуютъ мало дровъ, а дрова стоятъ денегъ. Отъ промозглыхъ стнъ чмъ-то пахло, изъ передней несло холодомъ, а кухня помщалась въ подвал. Изъ всей прислуги теперь осталась одна черная кухарка, сварливая и грубая баба, напивавшаяся по праздникамъ.
— Ничего, привыкнете помаленьку…— утшалъ чиновникъ, явившійся на другой день утромъ поздравить съ новосельемъ.— Лтомъ вотъ садикъ у меня, цвточки можно будетъ посадить.
Размститься въ трехъ комнатахъ было довольно мудрено, тмъ боле, что Елизавета Петровна заняла одна самую большую. Въ другой помстились мальчики, а въ третьей — Зиночка съ Милочкой. Ни гостиной, ни столовой, ни кабинета — это ужъ совсмъ скверно, и Милочка опять капризничала, потому что въ ихъ комнат обдали. Зиночк пришлось самой отправиться въ первый разъ на рынокъ, чтобы закупить провизіи, а потомъ на нее же легло и все остальное хозяйство. У бдныхъ людей день коротокъ.
— Что же, разорваться мн, что ли?— повторяла кухарка на тысячу ладовъ каждый день.— И туда и сюда,— везд Матрена покатись горошкомъ.
Собственно, Матрена съ грхомъ пополамъ управлялась на своей кухн, но была глубоко убждена, что ворочаетъ цлымъ домомъ: кто же, кром нея, ежели другой прислуги нтъ,— все она, Матрена! Сначала такое бахвалство возмущало Зиночку, но потомъ она привыкла къ нему, за исключеніемъ тхъ случаевъ, когда къ Матрен завертывала на минутку какая-нибудь такая же ‘черная куфарка’ и он вдвоемъ начинали разбирать своихъ господъ по косточкамъ. Конечно, отказать Матрен можно было калздую минуту, но вдь вс Матрены на свт одинаковы, какъ увряла m-lle Бюшъ, и вс держатъ себя такимъ образомъ, что хоть сейчасъ отказывай. Къ числу достоинствъ настоящаго экземпляра принадлежало то, что она умла какимъ-то образомъ ладить съ Елизаветой Петровной. Секретъ заключался въ томъ, что Матрена проносила барын подъ своимъ фартукомъ бутылки съ мадерой. Когда у барыни вышли деньги, Матрена съ ловкостью обезьяны начала сбывать разныя барскія вещи — кольца, брошки, серьги. Елизавета Петровна совсмъ упала духомъ и все сильне поддавалась охватившей ее апатіи. Будь, что будетъ: и мужъобманулъ и любовникъ обманулъ — чего же ждать отъ жизни? Она принадлежала къ тому разряду женщинъ-нулей, которыя никакого самостоятельнаго значенія не имютъ, а получаютъ нкоторый смыслъ только въ качеств ‘жены своего мужа’. Да и несчастій для такого короткаго срока выпало слишкомъ ужъ много.
Зиночка узнала, что каждое время года богатымъ людямъ приноситъ свои удовольствія и радости, а бднякамъ — сезонныя невзгоды и новыя огорченія. Особенно тяжело становилось подъ годовые праздники, когда вс магазины и лавки принимали такой оживленно-радостный видъ и публика сновала по городу изъ конца въ конецъ съ праздничными покупками. Но были семьи, для которыхъ и праздникъ являлся только лишнимъ несчастьемъ, какъ яркое напоминаніе о счастливыхъ семьяхъ. Тмъ не мене Зиночка не унывала. Пока еще у нихъ оставались кой-какія крохи, а по вечерамъ Зиночка работала — да, работала! Конечно, она могла бы поступить куда-нибудь гувернанткой или бонной, но это значило бросить семью на произволъ судьбы. Оставалось тянуть свою лямку на пространств этихъ низенькихъ трехъ комнатъ, въ какихъ творятся иногда поистин геройскіе подвиги. Утро уходило за хлопотами по хозяйству и въ занятіяхъ съ дтьми, въ двнадцать часовъ просыпалась мама,— нужно ей приготовить и подать кофе съ любимыми сухарями изъ кондитерской, потомъ опять занятія и обдъ. Посл обда Зиночка садилась за швейную машинку и работала, пока дти гуляли,— нужно было и починить, и сшить новое, и выкроить что-нибудь изъ стараго. Это была отчаянная борьба съ нараставшими прорхами, дырами и заплатами. Вечеръ уходилъ опять на занятія, и свободное время у Зиночки оставалось только посл ужина, когда вс укладывались спать. Да, это было уже ея время, когда она могла работать на себя… Весь домъ спитъ, на стол горитъ лампочка съ зеленымъ абажуромъ, а Зиночка сидитъ и опять шьетъ — она хорошо знала разныя дамскія работы, особенно вышивки. На первый разъ она готовила нсколько бальныхъ носовыхъ платковъ, вышитыхъ по тончайшему батисту. Зиночка хорошо знала, чего стоятъ такія бездлушки, и разсчитывала заработать на нихъ на первый разъ хоть что-нибудь,— это будутъ ея первыя трудовыя деньги. Конечно, въ магазин ей дадутъ половину цны, но гд же взять больше? Главное, была работа, убивавшая послдніе свободные часы, да за такой работой и думать можно было… Ахъ, сколько было передумано за первыми двумя платками! И о прошломъ, и о настоящемъ, и о будущемъ — о всемъ нулсно подумать. Неужели они такъ и погибнутъ въ этихъ трехъ конуркахъ? Какъ учить дтей, когда Зиночкины знанія истощатся, а учиться самой ей некогда… Господи, какая она была глупая, когда такъ легкомысленно бросила гимназію: теперь бы могла давать уроки и поддерживать семью. Виноватъ во всемъ отецъ, который ее баловалъ. Зато теперь Зиночка чувствовала, что съ каждымъ днемъ длается лучше. Конечно, руки у нея загрубли отъ работы, лицо поблднло, но тамъ, внутри, образовался свой міръ, и Зиночка чувствовала себя сильной. Да, она не плакала, не убивалась, не жаловалась, а отвоевывала день за днемъ съ женскимъ геройствомъ. Во всякомъ случа, она лучше той знакомой толпы, которая ежедневно сновала у нихъ, а теперь и носу не показывала, точно они вс умерли. Впрочемъ, люди — всегда люди, какъ она еще читала много разъ раньше.
Когда пришлось отнести первую работу въ модный магазинъ, на Зиночку напало малодушіе: днемъ итти совстно — ее вс знали, а вечеромъ она боялась. Конечно, можно было взять извозчика, но вдь ему нужно заплатить, по крайней мр, двадцать копеекъ, а это большія деньги, особенно когда въ дом нтъ ни гроша. Три дня Зиночка откладывала свой ршительный шагъ и только на четвертый отправилась въ сумерки, когда зажигали уличные фонари. До магазина было съ версту — пройти Обь-Енисейскій банкъ, потомъ повернуть за ‘Аркадію’, а тамъ сейчасъ ‘Robes et modes’ m-me Жанетъ. Надъ окнами моднаго магазина красовалась большая синяя вывска съ дамскими шляпами на одномъ конц, а на другомъ съ невозможной красной дамой въ палевыхъ перчаткахъ. Это было какъ разъ передъ масленицей, и городъ замтно оживлялся по вечерамъ — сани такъ и летли, а пшеходы торопливо сновали по тротуарамъ. Городъ былъ бойкій, особенно въ центр, Зиночка въ своей бархатной шубк, накинувъ шаль на голову, старалась итти какъ можно скоре и, завидвъ впереди мужчину, переходила на другую сторону улицы. Все шло благополучно до большого дома братьевъ Черняковыхъ. Именно здсь Зиночка встртилась носомъ къ носу съ молодымъ человкомъ, который вдругъ остановился, помахалъ тросточкой и попробовалъ загородить ей дорогу.
— Мадмуазель, позвольте проводить…
У Зиночки завертлись круги въ глазахъ, и она бросилась бжать. Кто-то вслдъ крикнулъ: ‘Держи ее!’. Отдохнула она только черезъ два квартала, гд было уже совсмъ свтло отъ линіи магазиновъ, сбившихся въ одну кучу. Тутъ ей стали попадаться т ночныя подозрительныя тни, которыя сами заговаривали съ мужчинами и дерзко оглядывали ее съ ногъ до головы. Но вотъ и ‘Аркадія’, всегда такъ ярко освщенная. У подъзда дремало нсколько извозчиковъ. Здсь всегда было свтло и людно. Магазинъ m-me Жанетъ тоже свтился, какъ большой фонарь. Взбжавъ по деревянному крылечку, Зиночка остановилась, чтобы перевести духъ. Въ магазин всегда такъ ужасно трещали десятки швейныхъ машинъ,— точно это было гнздо желзныхъ кузнечиковъ. Зиночка прежде бывала здсь съ m-lle Бюшъ и теперь боялась, что m-me Жанетъ узнаетъ ее. Перекрестившись, она отворила дверь. На ея счастье, никого изъ покупательницъ не было, и m-me Жанетъ, пожилая, обрюзглая женщина съ сердитымъ лицомъ, стояла у своей конторки и что-то записывала въ большую конторскую книгу. Въ отворенную дверь видна была слдующая комната, гд за отдльными столиками работали мастерицы — все такія блдныя двушки, наклонявшіяся грудью надъ своими машинками.
— Вамъ что угодно?— спросила m-me Жапстъ тмъ тономъ, какимъ не говорила съ покупательницами.
Зиночка передала ей платки, стараясь не попадать въ полосу яркаго свта изъ-подъ абажура стоявшей на конторк большой лампы. M-me Жанетъ небрежно развернула свертокъ, поднесла работу къ самому лицу и внимательно разсмотрла ее, а потомъ какъ-то сверху посмотрла на Зиночку и сухо спросила:
— Это вы сами вышивали?
— Да, сама…
— Жаль… то-есть не къ сезону. Балы кончаются, а въ Великій постъ дамы обходятся съ простыми платками.
Когда m-me Жанетъ начала свертывать платки въ прежнемъ порядк, Зипочка испугалась и прошептала какимъ-то не своимъ голосомъ:
— Пожалуйста, возьмите… Мн крайне нужны деньги.
M-me Жанетъ посмотрла еще разъ на продавщицу и платки и проговорила уже ласкове:
— Что я могу вамъ дать? Платки должны проваляться въ магазин до будущаго сезона, то-есть до слдующей зимы, а у меня всякаго тряпья и безъ того много. Если желаете, получите два рубля…
— Да вдь они шесть рублей стоятъ, я хорошо знаю!
— Желаю получить вамъ за нихъ вс десять, если найдете охотника…
— Нельзя ли хоть три рубля… Вдь я дв недли надъ ними сидла.
Къ сущности, m-me Жанетъ была добрая женщина (звали ее Степанидой Марковной, а фирма ‘Жанетъ’ являлась псевдонимомъ моднаго магазина), да и платки были хорошо сдланы: рисунокъ оригинальный, работа тщательная, ‘со вкусомъ’. Давая три рубля, она все-таки нажила бы рубль на рубль.
— До свиданья…— проговорила Зиночка, когда сдлка не состоялась.