ВИТУШКИНЪ.
ВИТУШКИНЪ.
(РАЗСКАЗЪ).
Опять она, родная сторона
Съ ея зеленымъ, благодатнымъ лтомъ.—
(Некрасовъ).
I.
II.
III.
IV.
Витушкин, Салов Илья Александрович, Год: 1880
Время на прочтение: 33 минут(ы)
Опять я въ деревн. Посл душнаго и пыльнаго города, моя скромная усадьба показалась мн раемъ!.. Рка, лсъ возл самаго дома, нсколько клумбъ пахучихъ цвтовъ, соловьи, чистый, дышущій ароматами воздухъ, блдно-голубое небо, необъятная даль… Чего-жь еще!.. Я пересталъ читать, встаю рано, купаюсь, брожу по лсамъ и лугамъ, катаюсь на лодк и положительно не длаю ничего такого, что иметъ право называться дломъ… Я ни разу еще не ходилъ съ ружьемъ, не убилъ ни одной птицы, зато рыбы добываю въ волю. Знакомый уже читателямъ моимъ дьяконъ Иванъ едоровичъ слдуетъ за мною неотлучно. Мы ловимъ рыбу удочками, жерликами, ставимъ перемёты, вентиря и, цлые дни проводя на рк, превратились въ какихъ-то рыбарей. Разъ какъ-то мы удили даже ночью, костромъ освтивъ рку, картина вышла эффектная, но увы! толку было мало.
Надняхъ, однако, здилъ я и съ ружьемъ за бекасами, но охота была не совсмъ удачная.— Дло было такъ: часа въ четыре пополудни зашелъ ко мн нкто Петръ Гаврилычъ Персиковъ.
— Я къ вамъ, сударь, проговорилъ онъ.
— Очень радъ.
— Бекасы прилетли-съ. Сію минуту заходилъ ко мн вертуновскій кузнецъ и сказывалъ, что на вертуновскихъ болотахъ бекасовъ видимо-невидимо… Если угодно-съ, прикажите заложить лошадку и подемте-съ. Возьмемъ вечернюю зарю, переночуемъ на хутор Витушкина, а утромъ опять походимъ-съ…
— Отлично!.. Сейчасъ я пойду распоряжусь насчетъ лошади, а вы, пожалуйста, садитесь…
— Ничего, я постою-съ…
— Садитесь, пожалуйста, садитесь.
— Ничего-съ, не безпокойтесь… Я тамъ въ прихожей посижу-съ…
— Да не въ прихожей, а здсь.
И, силой усадивъ Петра Гаврилыча въ кресло, я пошелъ распорядиться лошадью.
Черезъ полчаса, мы были уже на бговыхъ дрожкахъ и хали по дорог, ведущей къ вертуновскимъ болотамъ.
Петръ Гаврилычъ Персиковъ былъ старичокъ лтъ шестидесяти, небольшого роста, сухой, весьма благообразной наружности и до крайности живой, бодрый и крпкій. Когда-то Петръ Гаврилычъ былъ крпостнымъ человкомъ одного весьма богатаго и вліятельнаго барина, находился въ дом барина этого съ дтскихъ лтъ, былъ казачкомъ, музыкантомъ, регентомъ, игралъ на домашнихъ спектакляхъ, участвовалъ въ балетахъ и въ тоже время находился въ должности камердинера. Съ наступленіемъ эмансипаціи все это рухнуло, баринъ бросилъ деревню, ухалъ на житье въ Ниццу, и Петръ Гаврилычъ такъ же, какъ и остальная дворня, остался между небомъ и землей или, какъ говорится, крытъ небомъ и обнесенъ втромъ. Долго мыкался Петръ Гаврилычъ, тщетно отыскивая себ занятій, наконецъ, съ трудомъ приписавшись къ какому-то мщанскомъ обществу, построилъ въ сел Покровскомъ небольшую клтку на выгон и занялся исключительно настроиваніемъ фортепіанъ. Настроиваніе это сдлалось его ремесломъ, съ помощью котораго онъ содержалъ себя и лошадь, развозившую его отъ одного рояля къ другому, отъ однихъ фортепіанъ къ другимъ. Пріхавъ въ домъ, онъ расшаркивался, поднималъ крышку фортепіанъ, ставилъ стулъ, вытаскивалъ изъ сумочки ключъ и струны и, проигравъ нсколько гамъ, втыкалъ въ струны карточку и принимался настроивать. Настроивъ, онъ проигрывалъ, къ вящшему удовольствію горничныхъ, нсколько полекъ и вальсовъ, затмъ закрывалъ фортепіаны, начиналъ снова расшаркиваться и, получивъ три рубля, халъ дальше. Объхавъ, такимъ образомъ, какъ онъ называлъ, ‘свою епархію’, онъ нсколько дней проводилъ дома: удилъ рыбу, ходилъ съ ружьемъ, прочитывалъ полученныя въ его отсутствіе газеты, занимался собираніемъ травъ и грибовъ и затмъ снова отправлялся по епархіи. Пробовалъ какъ-то Петръ Гаврилычъ сдлаться учителемъ музыки, началъ-было учить таковой дочь какого-то священника, но хорошаго ничего не вышло. Священникъ за уроки ничего не заплатилъ, а поповна только и выучилась наигрывать ‘Настасью’ да ‘Стрлочка’… Я чрезвычайно любилъ этого Петра Гавилыча и даже невольно засматривался на этого старикашку. Такой онъ имлъ всегда приличный видъ. Всегда тщательно выбритый, причесанный, всегда одтый въ черный сюртукъ, наглухо застегнутый, и всегда въ широкихъ замшевыхъ перчаткахъ, онъ совершенно выглядлъ какимъ-то скромнымъ учителемъ музыки. Проведя всю жизнь въ богатомъ барскомъ дом, онъ съумлъ усвоить себ такія приличныя манеры, что, право, нельзя было не любоваться ими. Съ вчно пріятной улыбкой на губахъ, съ вчно спокойнымъ взглядомъ, онъ держалъ себя съ такимъ тактомъ, что никогда не дозволялъ себ ни унижаться, ни зазнаваться. Къ ‘господамъ’ онъ имлъ пристрастіе. При встрчахъ съ ‘господами’, онъ вжливо приподнималъ фуражку, и какъ бы ни убждали его говорить съ покрытой головой, онъ всегда отвчалъ: ‘Ничего-съ, теперь не зима!’, а зимой: ‘Ничего-съ, теперь не жарко-съ!’. Къ дворянскому происхожденію онъ питалъ даже какое-то благоговніе и, несмотря на то, что почти всю жизнь свою провелъ въ рабств, онъ все-таки видлъ въ дворянств что-то такое выдляющееся, особенное, имющее право на уваженіе, и только пожималъ плечами и не хотлъ врить своимъ глазамъ при вид ныншнихъ отношеній, существующихъ между прислугой и господами.
Петръ Гаврилычъ былъ совершенно одинъ, у него не было ни родныхъ, ни близкихъ ему людей, онъ только держалъ стряпуху, которая готовила ему обдъ и мыла блье, все же остальное онъ длалъ самъ. Домикъ у него былъ свтлый, опрятный, кисейныя занавски на окнахъ отличались близной, цвты свжестью и, странное дло, всегда цвты эти были въ полномъ цвту. Бывало, только-что войдешь къ нему въ комнату, и въ туже минуту сдлается какъ-то легко и весело. Все на своемъ мст, все прибрано, все чисто, нигд ни пылинки. Небольшія фортепіаны и столики были постоянно покрыты клеенкой, зеркала и картинки на стнахъ тщательно вымыты и протерты, полъ всегда чистый съ разостланными дорожками, солнце весело играло въ окнахъ и везд такъ было тепло и уютно!.. Жилъ Петръ Гаврилычъ совершеннымъ затворникомъ, знакомства ни съ кмъ не водилъ, дружбы тоже, а на новыхъ людей деревни, какъ-то: лавочниковъ, фельдшеровъ, трактирщиковъ, учителей и другихъ, смотрлъ даже съ какимъ-то неодобреніемъ, подмтивъ въ нихъ что-то дерзкое и непріятное. Читать газеты (онъ только выписывалъ мстныя ‘Дневникъ’ и ‘Саратовскій Листокъ’) онъ былъ большой охотникъ, но и газеты эти мало представляли ему отраднаго, ибо, читая ихъ, онъ такъ подбиралъ факты, такъ подтасовывалъ ихъ, что по его подтасовк только и оставалось ждать со дня на день появленія грознаго антихриста. Ограбленія банковъ, безпрестанныя самоубійства, пьянство, грабежи, растлнія, мошенничество, развратъ — все это укладывалъ онъ съ такою тщательностію въ одну общую широкую линію, что линія эта невольно представлялась ему какимъ-то широкимъ, торнымъ путемъ, прямо ведущимъ къ дверямъ ада. Петръ Гаврилычъ вздыхалъ, пожималъ плечами и, отмтивъ синимъ карандашемъ то, что для него требовалось, пряталъ газету въ шкафъ. По праздникамъ и воскреснымъ днямъ Петръ Гаврилычъ шелъ къ обдн и, ставъ на клиросъ, подпвалъ, по старой памяти, дьячкамъ и читалъ апостолъ. Но и церковь наводила его на грустныя размышленія. Стоя на клирос, онъ обозрвалъ храмъ и съ тоской замчалъ, что молельщиковъ насчитывалось все меньше и меньше, и снова антихристъ рисовался въ его воображеніи…
Такъ какъ до вертуновскихъ болотъ было отъ меня верстъ двадцать слишкомъ, то мы и пріхали туда часу въ седьмомъ вечера. Мы распрягли лошадь и, спутавъ ее, пустили на свободу. Денной жаръ уже схлынулъ и замнился вечерней прохладой. Ходить было хорошо и легко. Роскошныя вертуновскія болота необозримой равниной раскинулись передъ нами. Образуясь отъ весенняго разлива довольно значительной рки, на далекое пространство затопляющаго луга вертуновскаго общества, мста эти, дйствительно, представляютъ собою нчто особенное въ этомъ род. Кочкарники, мелкіе кусты тальника, небольшія болотца, трясинка, мочежинники, окаймленные осокой — все это вмст взятое несомннно могло служить самымъ удобнйшимъ мстомъ для нашей болотной дичи. Несмотря, однако, на вс эти видимыя удобства, ни бекасы, ни дупеля здсь не выводились, а бывали лишь пролетомъ, прилетятъ, продержутся нсколько дней и затмъ снова исчезаютъ. Уловить этотъ моментъ и составляетъ главную заботу всхъ мстныхъ ружейниковъ, и тотъ, кому удастся моментъ этотъ уловить, въ прав считать себя однимъ изъ счастливйшихъ людей. Однимъ изъ таковыхъ почелъ я и себя, когда, окинувъ взоромъ разстилавшуюся передо мною равнину, съ сверкавшею здсь и тамъ поверхностью воды, я увидалъ, что, кром меня, да Петра Гаврилыча, на болотахъ не было ни одного ружейника. Еще не доходя до болота, два, три бекаса поднялись изъ травы и, какъ бшеные, съ крикомъ взвились чуть не подъ облака и скрылись изъ вида. Но, увы! счастье наше продолжалось недолго. Не успли мы войти въ болота, какъ кто-то сзади насъ крикнулъ:
— Эй, господа, позвольте, погодите!…
Мы оглянулись и увидали урядника, рысью подъзжавшаго къ намъ верхомъ на рыжемъ башкир. Подъхавъ къ намъ, онъ остановилъ лошадь, сдлалъ подъ козырекъ и проговорилъ:
— Господа, извините, но теперь стрлять нельзя.
Петръ Гаврилычъ даже вздрогнулъ. Въ одну минуту подскочилъ онъ къ уряднику, пригласилъ его нагнуться и, когда урядникъ нагнулся, онъ шепнулъ ему на ухо.
— Помилуйте, г. урядникъ, Господь съ вами, вдь это баринъ…
— Все равно-съ! отвтилъ урядникъ.— Теперь стрлять запрещено закономъ, а законъ равенъ для всхъ… Вотъ посл Петрова дня стрляйте сколько угодно, я и слова не скажу-съ…
— Да вдь это дичь пролетная… бормоталъ Петръ Гаврилычъ.— Она здсь не выводится.
— Гд-нибудь выводится, это все одно-съ…
Петръ Гаврилычъ переконфузился до того, что ршительно не зналъ, что ему длать. Онъ началъ-было упрашивать урядника дозволить намъ пострлять хоть только сегодня, давалъ общаніе завтра даже и близко не подходить къ болотамъ, объяснялъ, что мы, ради этой охоты только, прохали слишкомъ двадцать верстъ, но когда неумолимый урядникъ объявилъ, что дозволять запрещенное закономъ не въ его власти, и когда, сверхъ того, настойчиво повторилъ свое требованіе, пригрозивъ, въ противномъ случа, составить актъ, то Петръ Гаврилычъ растерялся до того, что только пожалъ плечами.
— Неужели, проговорилъ онъ:— даже господамъ и то нельзя позабавиться! Помилуйте, этого сроду не было-съ…
— Да-съ, ныньче строго! проговорилъ урядникъ и, еще разъ повторивъ свое требованіе, отъхалъ въ сторону, слзъ съ лошади, услся на траву и, продолжая поглядывать на насъ, принялся свертывать папироску.
— Ну, ужь я въ этомъ не виноватъ-съ! вскрикнулъ Петръ Гаврилычъ, подходя ко мн и тяжело вздохнувъ.— Посл этого, вы меня извините… Я ровно ничего не понимаю… Не знаю, что посл этого и длать…
— А то и длать, проговорилъ я:— что домой хать надо. Откровенно вамъ сказать, я все-таки радъ, что законъ объ охот начинаетъ исполняться.
— Ну, помилуйте, что же это… какой же отъ этого убытокъ, еслибы мы убили десятокъ какихъ-нибудь бекасовъ?.. Ну, что тутъ такого! И опять еслибы это кто-нибудь такой охотился, а то, помилуйте, благородному человку и какой-нибудь урядникъ!..
И вдругъ, понизивъ голосъ, онъ спросилъ:
— Разв попробовать предложить ему какую-нибудь бездлицу?
— Нтъ, не слдуетъ. Подемте домой, вотъ и все!
— Такъ ужь лучше въ такомъ раз подемте къ Витушкину на хуторъ.
— Почему же не домой?
— Помилуйте, вдь надо и лошадь пожалть!.. Шутка ли!.. Вдь она, сердечная, двадцать верстъ слишкомъ пробжала, да еще но жар по такой! Вдь она вся въ мыл-съ… А до Витушкина-то рукой подать, только черезъ бугоръ перевалиться — и тамъ. У него флигелечекъ чистенькій, вамъ спокойно будетъ.
И, опять понизивъ голосъ, онъ прошепталъ, поглядывая на урядника:
— Переночуемъ, а утречкомъ-то, можетъ, урядника не будетъ, мы и того… поохотимся.
— Тихонько-то? спросилъ я.
— Тихонько-съ… Что за важность? ничего!.. Вдь досадно, право-съ! До Петрова дня жди, да тогда и бекасы-то вс разлетятся… ищи ихъ!.. такъ и не доведется посмотрть на нихъ.
— Должно быть, что и не доведется.
Урядникъ помогъ намъ поймать и заложить лошадь, извинился, что, по обязанностямъ службы, лишилъ насъ удовольствія, поблагодарилъ насъ за ‘послушаніе’ и, вскочивъ въ сдло, рысью помчался по степи.
— Дьяволъ! проворчалъ Петръ Гаврилычъ и, оскорбленный за меня, нахмурилъ брови.
Немного погодя, ‘переваливъ черезъ бугорокъ’, мы подъзжали уже къ хутору Витушкина.
— Ба! сколько лтъ, сколько зимъ!.. кричалъ онъ, выбжавъ на крылечко и вытянувъ руки, какъ бы приготовляясь заключить насъ въ свои объятія.— Милости прошу, гости дорогіе… Пожалуйте-съ, очень радъ… Петръ Гаврилычъ! мое вамъ почтеніе!
— Ну! замололъ ужь! пробормоталъ Петръ Гаврилкчъ: — затрещалъ ужь!
— Эхъ, братецъ ты мой, подхватилъ Витушкинъ:— поневол затрещишь, коли не съ кмъ слова промолвить. Воткнулъ бы я тебя сюда на хуторъ-то, да и посмотрлъ бы… Милости прошу-съ… Слава Богу, насилу-то Господь людей послалъ. Вы лошадь-то бросьте, Петръ Гаврилычъ, бросьте, бросьте… Я сейчасъ работника пошлю, онъ уберетъ.
И потомъ вдругъ, обратясь ко мн, Витушкинъ спросилъ:
— Давно ли изъ города-съ?
— Съ недлю.
— Такъ-съ. Душно, поди, въ город-то?
Но, не дождавшись отвта, взялъ меня подъ руку, помогъ взойти на крылечко, провелъ черезъ сни и, растворивъ передо мною дверь въ горницу, крикнулъ:
— Пожалуйте-съ!
Мы вошли въ комнату.
— Охотились, должно? спросилъ онъ, посматривая на ружья
— Да, охотились, проговорилъ Петръ Гаврилычъ, уставляя ружья въ уголъ.
— Что-жь, аль дичи нтъ?
— Нтъ, есть…
— Почему же яхташи пустые?
— Прогнали!
— Ну?
— Вотъ теб и ну!
— Кто же это?
— Извстно кто!.. Кто теперь главный-то! урядникъ… онъ и прогналъ!
— Иванъ Семенычъ?
— А я почемъ знаю, какъ его зовутъ.
Витушкинъ даже расхохотался.
— Вотъ это такъ ловко! крикнулъ онъ.— Такъ-таки и прогналъ?
— Такъ-таки и прогналъ.
— Врно, врно! Онъ у насъ строгій!.. Втпоры, когда въ Ветлянк чума-то была, такъ этотъ же самый урядникъ замучилъ насъ дезинфекціей. Я ее покупалъ и даже покупать усталъ, ей-Богу!… Только и зналъ, что изъ деревни въ деревню здилъ… Ко мн разъ пять на хуторъ прізжалъ, все заставлялъ въ отхожее мсто лить эту самую дезинфекцію… И вдь что вы думаете? какъ нарочно, прідетъ, а дезинфекція, дьяволъ ее подирай, возьметъ да и выдохнется къ этому времени!.. Что ты станешь длать!..— ‘Гд, говоритъ, дезинфекція?’ — ‘Лилъ, говорю, Иванъ Семенычъ, ей-Богу, лилъ, лопни моя утроба, цлую, говорю, четверть вылилъ!’ — ‘Врешь, говоритъ, лей еще, чтобы я своими очами видлъ!’ Что ты будешь длать!.. Я ее, не поврите, ведеръ пять вылилъ! Однако, что же это мы стоимъ-то! вскрикнулъ вдругъ Витушкинъ.— Пожалуйте садитесь!
И, усадивъ меня на диванъ, онъ бросился въ сосднюю комнату, вынесъ оттуда пеструю скатерть и накрылъ ею столъ.
— Неужели же, спросилъ я: — даже и въ селахъ слдили за дезинфекціей?
— Слдили-съ, и даже можно сказать очень строго-съ… А ужь что съ этими мужиками длали, такъ это страсть!..
— Что же такое?
— Всхъ-было лошадей поморили съ этимъ самымъ навозомъ.— ‘Вывози навозъ и шабашъ!..’ Ужь эти мужичишки возили, возили… вс выгоны загатили этимъ самымъ навозомъ, ей-Богу-съ! Поля, сами знаете, либо далеко, либо хлбомъ озимымъ засяны были — некуда дться, такъ и валили на выгонъ. Вонь пошла повсюду такая, что не продохнешь…
— Почему же вонь?
— А потому самому, что растревожили-съ. Покамстъ не трогали-то, такъ оно ничего-съ, а какъ тронули-то, такъ даже по всей степи духъ стоялъ. Да чего-съ! Весь было народъ поморозили-съ. Извстное дло, на зиму всякій свою избу старается получше назьмомъ обвалять, чтобы тепле было, а тутъ какъ вышло приказаніе, чтобы не было навозу, этотъ самый урядникъ и давай вс завалины раскидывать… Пошелъ холодъ, бабы эти выть начали, ребятишки мерзнутъ… А сколько этой капусты кислой попортилъ, такъ бды!.. Самъ по всмъ погребамъ лазилъ, вс кадушки самъ нюхалъ и чуть которая капуста пахла, такъ сейчасъ, ни слова не говоря, въ кадушку дезинфекціи и нальетъ… ну, и выкидывай!.. А то примется, бывало, ягнятъ изъ избы выгонять…— ‘Нельзя, говоритъ, вредно для здоровья, чума можетъ появиться!’ А куда мужикъ съ ягнятами днется? Знамо, гд онъ самъ, тамъ и ягнята, и телята… Лишней избы у него нтъ…
— Однако, вотъ что, перебилъ его Петръ Гаврилычъ: — ты намъ про эту дезинфекцію-то посл разскажешь, а теперь ступай-ка да прикажи работнику лошадь убрать. Она все у крыльца стоитъ.
— Ахъ, вдь и забылъ, въ самомъ дл…
И Витушкинъ бросился было къ двери, но тотчасъ же вернулся.
— Чмъ просить прикажете? спросилъ онъ меня, потирая руками.— Чайкомъ или водочкой?
— Чаю я выпилъ бы съ удовольствіемъ…
— Ну, что же, ничего-съ можно и чаю, а посл чаю и того-съ… проговорилъ Витушкинъ и, подмигнувъ глазомъ, щелкнулъ себя по галстуху.
И затмъ онъ выбжалъ изъ комнаты.
— Любитъ… замтилъ Петръ Гаврилычъ.
— Что такое? спросилъ я.
— Да выпить-то! Вдь поэтому онъ и щелкнулъ себя по галстуху, что про водку думалъ.
— Эй! Семка, Семка! Гд ты, Семка? Подъ сюда! кричалъ между тмъ, Витушкинъ, выбжавъ на крыльцо.— Убери лошадь! отпряги, поставь на конюшню, да снца брось охапочку… А гд Агаья? Эй, Агаья! Эй, Агаья! гд ты… Эй, Агаья, ставь живо самоваръ… А что хозяйка-то молчитъ все?
— Знамо, молчитъ!.. проговорила Агаья.
— Въ бан?
— Въ бан.
— Эхъ, головушка горькая! Вотъ грха-то куча!.. Ну, ставь самоваръ, живо, а я въ баню сбгаю, попытаю, гостей ради хоть не заговоритъ ли…
И Витушкинъ бросился бгомъ въ баню, помщавшуюся на берегу небольшого пруда, какъ разъ противъ домика, а Петръ Гаврилычъ — посмотрть, какъ будутъ откладывать лошадь.
Хуторъ мщанина Витушкина былъ окруженъ степью. Степь эта раскидывалась на далекое пространство и на всемъ кругозор невидно было ни одного деревца, ни одного кустика. Только дв чахлыя, объеденныя скотиной ракиты возвышались на плотин пруда. Хуторъ, какъ и вс хутора описываемой мстности, лпился на небольшой вершин {Вершинами называютъ у насъ овраги и лощины.} и представлялъ собою нчто весьма безотрадное и непривлекательное. Издали можно было подумать, что это былъ не хуторъ, не жилое мсто, а просто нсколько соломенныхъ омётовъ, почернвшихъ отъ времени и безпорядочно тснившихся по склону лощины. Тмъ не мене, однако, флигелекъ, въ которомъ жилъ Кононъ Евстратичъ Витушкинъ, имлъ опрятный видъ и вполн удовлетворялъ неприхотливымъ требованіямъ своего хозяина. Флигель этотъ большими снями раздлялся на дв половины. Въ одной помщалась кухня съ большой русской печью, а въ другой жилъ самъ Кононъ Евстратичъ. Половина эта посредствомъ перегородокъ, недостигавшихъ до потолка, раздлялась на четыре маленькія комнатки, съ громадной печью по средин, изъ которыхъ самая большая представляла собою нчто въ род гостиной. Меблировка комнаты этой, состоявшая изъ громаднаго дивана съ овальнымъ столомъ, нсколькихъ креселъ, стульевъ, зеркала, стекляннаго шкафа съ посудой и образницы, со множествомъ иконъ, ладонокъ, четокъ, бархатныхъ скуфей отъ мощей угодниковъ, по своему разнообразію или, правильне сказать, по своей разнокалиберности, ясно говорила, что вся эта мебель была пріобртаема по случаю, въ разныхъ домахъ и въ разное время. Диванъ не подходилъ къ кресламъ, кресла къ стульямъ, одно кресло было краснаго дерева, другое корельской березы, а диванъ былъ просто размалеванъ подъ орхъ съ сучками, походившими несравненно боле на бычачьи глаза съ бровями и ресницами, чмъ на сучки. Вс стны комнаты этой украшались картинами духовнаго содержанія, портретами генераловъ и архіереевъ и изображеніями различныхъ доблестныхъ подвиговъ героевъ послдней турецкой войны. Постоянныя лампадки горли передъ иконами и наполняли комнату запахомъ деревяннаго масла. Рядомъ съ гостинной была спальная Витушкиныхъ, съ большой двухспальной кроватью, на которой возвышались горы пуховиковъ и подушекъ. Такъ какъ окна этой комнатки, въ предупрежденіе отъ мухъ, были постоянно наглухо закрыты и тщательно занавшены, то темнота и не позволяла разсмотрть остальное убранство спальни.
Кононъ Евстратичъ Витушкинъ когда-то имлъ весьма порядочное состояніе, а именно, шестьсотъ-семьсотъ десятинъ земли, доставшихся ему въ наслдство отъ родителя, купца первой гильдіи, Евстратія Прохорыча Витушкина. Но, вслдствіе разныхъ неудавшихся мошенническихъ ‘операцій’, Кононъ Евстратичъ вынужденъ былъ сначала землю эту заложить, потомъ перезаложить, а наконецъ и продать, оставивъ себ описанный хуторъ и при немъ десятинъ пятьдесятъ земли. На земл этой онъ производилъ кое-какіе посвишки, которые нкоторымъ образомъ и предохраняли его отъ голодной смерти. Сказать откровенно, Кононъ Евстратичъ былъ мошенникъ темный и до того втянулся въ это мошенничество, что мошенничалъ даже невольно, самъ того не замчая и не подозрвая. Только посл, когда ‘операція’ заканчивалась и когда Кононъ Евстратичъ соображалъ выгодность ея, онъ улыбался и былъ счастливъ, что мошенничество удалось. Какъ, однако, онъ ни мошенничалъ, а все-таки, въ конц концовъ, толку было немного, и Кононъ Евстратичъ бдствовалъ постоянно. Онъ торговалъ всмъ: лошадьми, хлбомъ, подсолнушками, имлъ когда-то лавочку и кабакъ, сялъ бахчи, торговалъ, конечно, по мелочамъ, часто безъ гроша денегъ, надувалъ и продавцовъ, и покупателей и все-таки возвращался домой съ пустымъ карманомъ. Попадались ему и довольно крупныя длишки, но и крупныя длишки эти точно также кончались ничмъ. То успху дла мшали какія-нибудь случайности, какъ-то: градобитіе, пожары, снжные заносы на желзныхъ дорогахъ, то уличенный въ мошенничеств, онъ попадалъ на скамью подсудимыхъ и вмсто барыша терплъ заслуженную кару. Словомъ, какъ Витушкинъ ни цыганилъ, а все-таки результаты были самые плачевные. Семья Конона Евстратича была небольшая, она состояла всего изъ трехъ лицъ: его самого, жены Манеы Петровны — женщины лтъ тридцати, толстой, жирной, съ громадными отвислыми грудями, и сына Канурки (Никанора), мальчугана лтъ пятнадцати. Канурка этотъ, подобно родителю, кое-какъ зналъ грамату, но за то плутъ былъ отчаянный. Разъзжая съ родителемъ по базарамъ, ярмаркамъ, кабакамъ и трактирамъ, онъ живо приспособился подстать къ отцу и, кажется, на тринадцати-лтнемъ возраст судился уже за мошенничество въ камер мстнаго судьи, но, благодаря свойственной ему увертливости и сметливости, съумлъ свалить вину на другого и вышелъ сухимъ изъ воды. Самъ Кононъ Евстратичъ имлъ прежалкую наружность. Представьте себ плаксивое, смущенное лицо, съ воспаленными слезливыми и, сверхъ того, вытаращенными глазами, съ рдкими, словно выщипанными усами и бородой, съ краснымъ, вчно нарывающимъ носомъ, и передъ вами будетъ портретъ Конона Евстратича Витушкина. Насколько супруга его была жирна, плотна и плечиста, на столько самъ Витушкинъ былъ тщедушенъ, худъ и положительно лишенъ плечъ. Плечъ у него не было вовсе, а была только одна шея, которая, постоянно расширяясь книзу, въ вид курительной свчи, переходила, наконецъ, въ туловище съ руками и ногами. Вслдствіе такового отсутствія плечъ, все надваемое на себя Витушкинымъ, казалось надтымъ не на человка, а на какую-то ходячую палку. Тмъ не мене, однако, юркость придавала Витушкину такую жизненность, что вы невольно удивлялись, глядя на этого человка. Ходилъ онъ быстро, говорилъ скоро, словно сыпалъ словами, и разговоръ свой сопровождалъ такими поясняющими жестами, что каждому сказанному слову придавалъ желаемый смыслъ, значеніе и всъ. Слезливые глаза его такъ и бгали, такъ и перескакивали съ одного предмета на другой, и стоило только ему взглянуть на предметъ, какъ онъ познавалъ его насквозь. Витушкинъ былъ такъ юрокъ, что можно было пари держать, что онъ пролзетъ въ какую угодно скважину, а если и не пролзетъ, то съуметъ сдлать видъ, что пролзъ и что чуть не застрялъ въ этой скважин.
Какъ, однако, ни были плохи длишки Конона Евстратича, однако, ‘запустить форсу’ онъ все-таки любилъ. Сафьянный большой бумажникъ его былъ всегда туго набитъ какими-то пестрыми бумажками, весьма походившими на сторублевые билеты, и бумажникъ этотъ онъ такъ ловко развертывалъ и свертывалъ, что всякому невольно казалось, что въ бумажник этомъ лежатъ не сотни, а тысячи рублей. Точно такой же ‘форсъ’ соблюдалъ онъ, възжая въ церковь или въ гости. Въ гости и въ церковь, а равно на сельскія ярмарки и въ уздный городъ, онъ възжалъ не иначе, какъ въ тарантас. Положимъ, что тарантасъ этотъ и трещалъ, и скриплъ, и сильно перекосился на одинъ бокъ, положимъ, что шалнеры его до того расшатались, что не могли удержать верхъ поднятымъ, за то тарантасъ этотъ былъ всегда запряженъ парой лошадей, а на козлахъ сидлъ работникъ въ собственномъ новомъ чепан и въ собственной же новой шапк. Самъ Витушкинъ помщался въ тарантас рядомъ съ супругой, разодтой въ шелкъ и бархатъ. Допустимъ, что шелкъ и бархатъ этотъ помнили царя Гороха, но, тмъ не мене, все это, вмст взятое, производило эффектъ и впечатлніе. Кононъ Евстратичъ былъ настолько популяренъ, что былъ извстенъ всему узду. Не было, кажется, ни одного помщика, ни одного попа, ни одного купца, ни одного даже мужика, которые бы его не знали и которыхъ бы онъ не надулъ, и все-таки, несмотря на это, ни баринъ, ни попъ, ни купецъ, ни мужикъ не поручились бы, что, рано ли, поздно ли, не сдлаются снова жертвою его мошенническихъ инстинктовъ.
Минутъ черезъ десять посл того, какъ Витушкинъ оставилъ меня и бросился въ баню, я снова увидалъ его перебгавшимъ черезъ дорогу. Навстрчу ему шелъ Петръ Гаврилычъ.
— Что, снца-то, говорятъ, нтъ у тебя? проговорилъ онъ.
Витушкинъ даже подпрыгнулъ отъ изумленія.
— Какъ нтъ! вскричалъ онъ.— Сколько хочешь!.. Ометъ цлый!..
— А работникъ говоритъ, что нтъ не былинки.
— Ахъ онъ, паршивецъ!.. Ну, что онъ вретъ-то!.. Дадимъ, дадимъ, небось: сна у насъ вдоволь. Иди, иди въ комнату, не безпокойся, не тужи, все будетъ, иди, иди… Я сейчасъ прикажу…
И проговоривъ это, Кононъ Евстратичъ бросился на дворъ, принялся звать Сёмку, Агаью, а Петръ Гаврилычъ вошелъ въ комнату и услся на кончикъ стула, стоявшаго возл двери.
— Тамъ неловко вамъ, проговорилъ я:— вы бы вотъ сюда къ окошечку подсли.
— Ничего-съ, я и тутъ посижу-съ… Только мн все передъ вами очень совстно…
— Что такое?
— Да помилуйте-съ… такая непріятность вышла… Столько верстъ безпокоились, тряслись и, вдругъ, замсто того, чтобы удовольствіе получить, вышло даже, можно сказать, совсмъ наоборотъ… Кто же могъ предполагать!..
— Напротивъ, я очень радъ прохаться… радъ даже, что пришлось ночевать здсь. Все-таки разнообразіе, лица новыя…
— Какія же это лица! перебилъ меня Петръ Гаврилычъ, позволявшій себ называть ‘лицами’ только людей высокопоставленныхъ.— Разв это лица, вы меня извините-съ… такъ, сволочь какая-то, больше ничего-съ. Ну, а все-таки почивать-то вамъ будетъ хорошо, покойно-съ… Я ужь приказалъ, чтобы вамъ и перинку приготовили, и чтобы блье было чистое… Все будетъ исправлено-съ! У нихъ чего другого, а этого-то добра достаточно имется. За женой вдь хорошее приданое было. Вдь она изъ купеческаго рода… Да разв напасешься на этого жулика!.. Все процыганилъ, и свое, и женино!..
Въ это время въ комнату словно ворвался Кононъ Евстратичъ.
— Сейчасъ, проговорилъ онъ, потирая руками:— сію минуту самоварчикъ поспетъ, чайку напьемся, а тамъ и водочки-съ.
И потомъ вдругъ, обратясь къ Петру Гаврилычу, онъ добавилъ:
— А вдь я завтра къ теб собирался…
— Что такое?
— Да чего, братецъ, сынишка Канурка на скрыпк учиться затялъ… Что ты будешь длать!… Одоллъ совсмъ… Купилъ у кого-то скрыпку и теперь пристаетъ съ ножомъ къ горлу. Учится, говоритъ, хочу и шабашъ… Пилитъ себ съ утра до ночи, просто изъ дому выживаетъ… Вотъ грхъ-атъ гд!.. Просто бда моя… Жена на себя молчаніе наложила, а сынъ на скрыпк валяетъ…
— Какое молчаніе? спросилъ Петръ Гаврилычъ.
— Какъ же!.. Нешто ты не слыхалъ… Другую недлю молчитъ…
— Твоя жена, Манеа Петровна?
— Ну да, Манеа Петровна, у меня, поди, одна жена-то!
— По какому же случаю? спросилъ я.
— Да такъ, съ жиру сбсилась…
— Да ты врешь все! вскрикнулъ Петръ Гаврилычъ.
— Ну, вотъ отлично! изъ-за чего же мн врать-то! Молчитъ, да и шабашъ. На цлыхъ на полгода обрекла себя молчанію.
— Почему же это?
— А я и самъ не знаю. Меня, признаться, дома не было, въ Саратовъ отлучался, прізжаю домой, а ужь она молчитъ. Я сначала-то перепужался, думалъ онмла, языка лишилась, чего мудренаго? Женщина сырая, тучная… Только вдругъ, замсто того, она мн записку подаетъ. Смотрю, рука незнакомая, писано по церковному, каракулями, надлъ очки и прочелъ:— ‘Смиренный Паисій, іеромонахъ Аонской Горы, благословилъ рабу Божію Манеу за ея великія прегршенія полугодичному молчанію’. Я такъ и ахнулъ. Къ работниц побжалъ.— ‘Кто тутъ былъ?’ спрашиваю.— ‘Монахи, говоритъ, какіе-то, одинъ постарше, а другой помоложе. Который постарше-то, говоритъ, такой здоровый, ражій, все съ хозяйкой сидлъ, а другой-то такъ замсто кучера былъ. Дв, говоритъ, ночи ночевали и ухали’.— ‘Какіе такіе монахи?’ — ‘А кто-жъ ихъ знаетъ?’ Я это сейчасъ бросился шкафы, да сундуки осматривать, подумалъ, значитъ, не мошенники ли какіе… А жена, какъ только замтила, что я сомнваюсь, остановила меня, начала мотать головой, а рукой вотъ этакъ мн показываетъ, что все было заперто и что ключи у нея въ карман были. А потомъ, немного погодя, смотрю ужь она и въ баню перебралась. Увшала стны иконами, да такъ и сидитъ тамъ цлый день.
— А ночью сюда? спросилъ Петръ Гаврилычъ.
— А ночью сюда, должно быть, боится въ бан-то… Вотъ ты теперь и подумай, какія дла на свт-то бываютъ!.. Жена въ молчаніе ударилась, а сынъ на скрыпк дуетъ!..
И перемнивъ тонъ, онъ спросилъ:
— Такъ какъ же насчетъ скрыпки-то?
— Насчетъ скрыпки ничего, это можно…
— Выучить можешь?
— Почему же не выучить, коли понятливъ будетъ.
— Насчетъ понятія это ты не сомнвайся! вскрикнулъ даже Кононъ Евстратичъ: — потому что понятіе въ немъ такое, что насъ съ тобой за поясъ заткнетъ!
— Пусть прізжаетъ, проговорилъ Петръ Гаврилычъ.
— Выучишь?
— Выучу.
— А много-ль за выучку-то?
— А вотъ посмотрю, попытаю способности.
— Ладно.
— Лишняго не возьму.
— Да я за деньгами не постою, лишь бы выучился… а деньги — дло пустое… Только, значитъ, бери не по урокамъ, а аккортомъ…
— Можно и аккортомъ.
— А еще-то чему-нибудь онъ учился у васъ? спросилъ я.
— Какъ же-съ, безъ этого нешто возможно-съ? проговорилъ Витушкинъ, ухорски отмахнувъ волосы и подбоченясь.— Всему учился…
— Кто же училъ его?
— Мы сами-съ.
— Чему же это?
— Да какъ есть всему-съ! и торговымъ операціямъ, и хлбной комуникаціи… Точно также по полевой части, по питейной… какъ есть всему-съ… Безъ этого ныньче никакъ нельзя, потому человкъ ныньче насквозь прожженый сталъ, только зазвайся, какъ разъ слопаетъ… Значитъ, и надо подъучать, чтобы не слопали…
— А въ школ онъ не былъ?
Витушкинъ даже глаза вытаращилъ.
— Зачмъ же-съ? спросилъ онъ.
— Какъ зачмъ? Затмъ, чтобы учиться…
— Да вдь онъ у меня ‘единъ сынъ у отца’, въ солдаты не возьмутъ-съ… Зачмъ же въ школу-то! Какъ бы ихъ двое, али больше было, ну, такъ, это точно, а теперь ни къ чему…
Немного погодя, стряпуха подала намъ чай. Чаю Кононъ Евстратичъ выпилъ не особенно много, потому что пилъ только ради приличія. Онъ выпилъ всего полтора стакана и, выплеснувъ въ окно оставшуюся половину, замтилъ, что на хутор у него вода не хорошая, солонцоватая, и потому чай такой дурной выходитъ, что его хоть совсмъ не пить, такъ и то въ пору. Покончивъ съ чаемъ, онъ бросился въ сосднюю комнату, хлопнулъ какой-то крышкой, выдвинулъ какой-то ящикъ, погремлъ ключами, снова влетлъ въ комнату, отперъ шкафъ съ посудой и, доставъ оттуда графинъ съ водкой и три рюмки, поставилъ все это на столъ. Между дломъ онъ толковалъ, что ‘нтъ того хуже, когда жёны спасеньемъ душъ своихъ начнутъ заниматься, что мужьямъ тогда хоть кричать такъ въ пору’, и снова убжалъ за перегородку. На этотъ разъ онъ загремлъ тамъ тарелками и ножами, крикнулъ Агаь накрыть столъ ‘скатёркой’, а самъ, хлопнувъ снной дверью, куда-то убжалъ. Вскор, однако, онъ снова прилетлъ, держа въ одной рук тарелку съ остатками жареной баранины, въ другой — тарелку съ накрошенной соленой рыбой. Въ зубахъ у него были дв-три салфетки, а подъ мышкой блый хлбъ базарнаго печенья. Подбжавъ къ накрытому столу, онъ все это, какъ слдуетъ, разставилъ, перекрестился на образа и, наливъ три рюмки, проговорилъ, торжественно указывая на нихъ рукою:
— Пожалуйте-съ! Это повкусне чаю-то будетъ-съ…
Но вдругъ, какъ будто что-то вспомнивъ, спросилъ Петра Гаврилыча:
— Ахъ да, кстати… Ну-ка ты, ученый человкъ, скажи-ка, что посл чаю слдуетъ?
— Я почемъ знаю, проговорилъ Петръ Гаврилычъ, нахмурившись.
— Нтъ, однако?
— Мало ли что можетъ слдовать посл чаю? Другой посл чаю за книгу принимается, а у тебя, вонъ, водка послдовала…
Кононъ Евстратичъ даже расхохотался.
— Неправда-съ! крикнулъ онъ.— Посл чаю завсегда воскресеніе мертвыхъ слдуетъ. Даже въ сумвол вры говорится: ‘чаю воскресенія мертвыхъ’…
И онъ снова залился хохотомъ.
— Дуракъ! проворчалъ Петръ Гаврилычъ.
Но Витушкинъ замчанія этого не слыхалъ и, снова показывая намъ на налитыя рюмки, говорилъ:
— Пожалуйте-съ!
Мы выпили.
— Говорятъ, посл первой-то не закусываютъ? замтилъ Кононъ Евстратичъ и, снова схватившись за графинъ, посмотрлъ на насъ вопросительно.
— Подожду, проговорилъ я.
— А я такъ и вовсе больше не стану, замтилъ Петръ Гаврилычъ.
— Эхъ вы, плохіе! крикнулъ Витушкинъ и, наливъ вс три рюмки, выпилъ ихъ залпомъ одну за другою.
Посл этихъ трехъ выпитыхъ рюмокъ, онъ сдлался еще болтливе и даже ударился въ область разсужденій.
— Времена ныньче совсмъ дурныя пошли, проговорилъ онъ, вздохнувъ и выпросивъ у меня папиросу, которую тотчасъ же и закурилъ.— Столько этихъ самыхъ мошенниковъ развелось, что не знаешь, куда отъ нихъ дваться. Про нашего брата ужь я и не говорю, потому что мы изстари загрубли, а то вдь теперь посмотрите, даже между благородными людьми и то честные-то въ диковинку стали. Ей-Богу-съ! Кажется, должно бы наоборотъ идти, потому ученье пошло сильное, не то, что въ старые годы, а мошенниковъ все больше и больше. И ученый, смотрть, человкъ, и говоритъ хорошо, и нашего брата за наши дянія порицаетъ, а чуть зазвался — не хуже безграматнаго обдлаетъ. Развратъ что ли пошелъ по всему міру, аль ужь такъ время такое подошло… только ужь очень трудно-съ.
И вдругъ, обратясь къ Петру Гаврилычу, спросилъ:
— Ты слышалъ, что-ль, какъ меня ныньче зимой, генеральшинъ управляющій обработалъ.
— Лаутербахъ? спросилъ Петръ Гаврилычъ.
— Ну да, Ляутрбаховъ.
— Не слыхалъ.
— Какъ же! Надулъ такъ, что даже послушать лестно. Ужь добро бы русскій, а то нмецъ и кого же надулъ?.. меня, Конона Евстратова Витушкина! Витушкина и надулъ. Вы, конечно, плохо меня знаете, сударь, только я могу все-таки похвалиться, что надуть меня даже, можно сказать, очень мудрено, по тому самому, что насчетъ этой сметки, хитре меня, кажется, во всей округ нтъ. Человка всякаго насквозь вижу, знаю, чмъ обойти его…
— Мошенникъ въ полной форм! перебилъ его Петръ Гаврилычъ.
— Правда? подхватилъ Кононъ Евстратичъ.— Вдь правда? Ну-съ, вотъ изволите видть, и Петръ Гаврилычъ даже мои слова подтверждаетъ, а нмецъ все-таки надулъ.
И снова наливъ три рюмки, онъ проговорилъ:
— Пожалуйте-ка еще по единой.
Я выпилъ, а Петръ Гаврилычъ положительно отказался.
— Эхъ ты, рыхлятина! замтилъ Кононъ Евстратичъ и выпилъ дв рюмки, его и свою.
— А ужь какое-было дльце-то подвернулось! проговорилъ онъ, закусывая рыбой.— Такое дльце, что безъ малаго четыре тысячи на мою долю получить приходилось.
— Ты вдь, пожалуй, и налжешь! замтилъ Петръ Гаврилычъ.
Кононъ Евстратичъ даже обидлся.
— За кого же это вы меня принимаете! проговорилъ онъ.— Что я, лгунъ, что ли, какой?.. кажется, я еще никогда въ этомъ замченъ не былъ…
— Какимъ же образомъ онъ васъ обманулъ? спросилъ я.
— А вотъ сейчасъ я разскажу-съ, только передъ разсказцемъ-то не пропустить ли?
Мы отказались наотрзъ.
— Ну, хорошо, посл выпьемъ! подхватилъ онъ и, подсвъ ко мн, началъ:
— Дло это было въ прошломъ году, весной, кажется, въ конц мая, хорошенько не припомню, присылаетъ за мной этотъ самый Ляутрбаховъ, чтобы я, то есть безвремнно явился къ нему. Я похалъ. Смотрю, даже на крыльцо выбжалъ встрчать меня. Поздоровкались, ввелъ это онъ меня въ комнату, затворилъ двери на замокъ и спрашиваетъ: ‘Хочешь, говоритъ, дв тысячи головъ валуховъ купить для нагула? Продамъ, говоритъ, съ кормами, нагуливай сколько душ угодно, хоть до самаго до ножа!’ — ‘Съ большимъ бы удовольствіемъ, говорю, только денегъ-то нтъ. Я бы и радъ радостью, да чего же подлаешь, когда въ одномъ карман вошь на аркан, а въ другомъ блоха на цпи’.
Петръ Гаврилычъ даже плюнулъ.
— Что это у тебя за выраженія какія! проговорилъ онъ.
— А что?
— Да какъ что? вши да блохи…
— А ему такъ это даже поправилось, расхохотался… Хохоталъ долго, а потомъ и говоритъ:— ‘Денегъ, говоритъ, тутъ не нужно, а нужна голова. А такъ какъ я знаю, что голова у тебя на плечахъ дльная, такъ вотъ я за тобой и послалъ!’ Какъ только онъ мн это сказалъ, что денегъ-то ненужно, такъ меня даже въ дрожъ бросило, ознобъ по тлу пошелъ, зубы защелкали… А онъ смотритъ да хохочетъ.— ‘Вотъ, говоритъ, мн такого и надо, что бы отъ жадности лихорадка била!’ — ‘Какъ-же это, говорю, безъ денегъ-то?’ — ‘А вотъ слушай. Ты, говоритъ, купишь дв тысячи валуховъ, нагуляешь ихъ, поржешь, сала натопишь, продашь… а барыши пополамъ. Понялъ?’ — ‘Понялъ’, говорю, а самъ по правд сказать ни черта не понималъ, только ужь посл, когда онъ началъ объяснять, какъ мы будемъ длить барыши, я смекнулъ, въ чемъ тутъ штука-то! Я, значитъ, во всемъ этомъ дл подставное лицо выходилъ, ему-то неловко самому въ экономіи валуховъ купить, такъ онъ меня и подсунулъ.— ‘Мы, говоритъ, вотъ какъ сдлаемъ. Валуховъ я цню пять рублей пару, на выборъ и съ кормами… что не дорого?’ Я даже не вытерплъ и расхохотался, расхохотался и онъ тоже.— И такъ, говоритъ, за тысячу паръ валуховъ придется внести въ контору пять тысячъ рублей. Деньги эти я внесу какъ будто отъ тебя, а ты изволь переселиться сюда, пріищи гуртоправовъ и все лто будь самъ при гуртахъ, что бы похоже на правду было, а когда все это мы покончимъ, то барышъ пополамъ. Понялъ, говоритъ, теперь?’ — ‘Понялъ’, говорю.— ‘Только, говоритъ, берегись у меня!’ — Да этакъ кулакъ-то поднялъ, да прямо передъ носомъ-то и вертитъ у меня.— ‘Коли чуть что замчу, такъ я, говоритъ, прямо теб камень на шею да въ воду!’ — Такъ мы и сдлали. Написали условіе, онъ внесъ въ контору пять тысячъ цлковыхъ, а я подыскалъ гуртоправовъ, получилъ съ рукъ на руки гуртъ и пошелъ съ нимъ гулять по степямъ раздольнымъ. Ужь сколько я этихъ степей да жнивъ повыбилъ, такъ, кажется, никакому землемру не сосчитать. Все лто такъ и жилъ въ кибитк, въ котелк кашу варилъ, загорлъ словно цыганъ какой… Жена, бывало, прідетъ, даже ругаться начнетъ!— ‘На кого, говоритъ, ты похожъ сталъ! взглянуть-то на тебя и то противно… чортъ чортомъ!..’ — ‘Придетъ, говорю, зима, выблимся’! Даже, не поврите, сама генеральша разъ навстила меня, ей Богу-съ! Въ это лто она свои имнія объзжала, вдь у нея пропасть ихъ, ну, и въ это захала, должно быть, этакъ съ недлю прожила, все ревизіей занималась. Вс конторскія книги сама пересмотрла, вс итоги проврила… Дока такая, что упаси Боже!.. Такъ вотъ-съ она и пріхала ко мн въ степь, пріхала въ коляск четверкой, сидитъ такая расфранченая, подъ зонтикомъ. Мы въ это время вокругъ котелка сидли, обдали. Позвала она меня.— ‘Подойди, говоритъ, сюда, милый человкъ!’ Я подошелъ.— ‘Ты, говоритъ, кто такой?’ — ‘Витушкинъ, говорю, ваше превосходительство, ручку пожалуйте!’ Она ничего, протянула мн руку, только перчатку не сняла:— ‘Такъ, говоритъ, цлуй въ перчатк, а то у тебя носъ какой-то сомнительный!’ — ‘Отъ жару, говорю, ваше превосходительство.’ — ‘Такъ ты Витушкинъ? знаю, видла твое условіе, читала, ты у меня валуховъ купилъ!’ — ‘Точно такъ, говорю, ваше превосходительство!’ — ‘Дешевенько, говоритъ, купилъ, ну, а все-таки дай Богъ теб барыша нажить. Что же это ты самъ съ гуртами-то ходишь?’ — ‘Самъ, говорю’.— ‘И хорошее дло. Ныньче на людей плохая надежда. Воръ на вор и мошенникъ на мошенник. Другъ на друг здятъ и сами себя кнутами хлещутъ. Я, говоритъ, тоже, везд сама, никому не врю. Я тоже жадная, какъ и ты. Имній у меня много, а мн все мало кажется. Мн изо-всхъ вотчинъ каждую недлю отчеты посылаютъ, и я вс отчеты сама просматриваю. Два сына у меня было, одного-то на войн убили, а другой-то, слава Богу, живъ остался. Ну, что какъ, скажи, не легко денежки-то достаются?’ — ‘Не легко, говорю, ваше превосходительство!’ Я вздохнулъ, а она задумалась, а, немного погодя, этакъ пристально посмотрла на меня и спросила: — ‘А что здшній-то управляющій мой — не воръ?’ — ‘Не слыхать’, говорю.— ‘А мужикамъ не мирволитъ, въ бараній рогъ гнетъ?’ — ‘Гнетъ, говорю, ваше превосходительство!’ — ‘Ну это, говоритъ, хорошо! Ихъ такъ и надо въ бараній рогъ гнуть, чтобы они чувствовали и помнили! Такъ вдь я говорю?’ — ‘Точно такъ, говорю, ваше превосходительство!’ — ‘Ну, вотъ мы съ тобой и познакомились, говоритъ, и мыслями размнялись, а теперь прощай, милый человкъ, будь здоровъ!’ — И ухала. Такъ я все лто и всю осень въ степи и прожилъ, и отъ гуртовъ ни на шагъ. Наконецъ, наступили холода, пошли морозы, гурты мы порзали, а къ Рождеству и совсмъ какъ быть расторговались…
Но тутъ съ Конономъ Евстратичемъ произошло нчто совершенно неожиданное… Онъ вдругъ вскочилъ съ мста, выпилъ залпомъ рюмку водки и, ничмъ не закусивъ, отбжалъ въ уголъ и, ухвативъ себя за волосы, принялся самъ себя теребить.
— Вотъ теб, вотъ теб дураку! кричалъ онъ.— Вотъ теб, анаема…
На крикъ прибжалъ Канурка со скрипкой и, увидавъ, что отецъ самъ себя теребитъ за волосы, разразился неистовымъ хохотомъ.
— Мало, тятенька! кричалъ онъ.— Мало, прибавь, прибавь еще…
— Прибавлю, Канурка, прибавлю, сыночекъ мой миленькій… А ты смотри да учись, какъ отецъ самъ себя за свою дурость наказуетъ.
— Валяй, валяй хорошенько…
Наконецъ, Витушкинъ пересталъ.
— Ну, не подлость-ли! вскрикнулъ онъ, обирая съ рукъ цлые пучки надраныхъ волосъ. Ну, не подлость-ли! Общалъ половину, приходилось 3,645 рублей получить, а онъ что-же наконецъ? Выкинулъ пять радужныхъ, да и говоритъ:— ‘Вотъ теб за твои хлопоты!’ Я такъ и обмеръ. Туда, сюда, судиться-было хотлъ, да гд-же тутъ судиться, когда самъ, собственными своими руками всю ему выручку полностію выдалъ… Такъ-таки и выдалъ и не смекнулъ даже того, что и господа надувать могутъ… Вдь тоже господиномъ считается, наукамъ учился, жалованье большущее получаетъ!.. Посл ужъ, когда я у него чуть не цлый день въ ногахъ провалялся, сапоги его цловалъ, онъ мн еще 165 руб. накинулъ…
— Такъ чего-жь теб еще! вскрикнулъ Петръ Гаврилычъ.— Получилъ 645 рублей, и будетъ съ тебя.
— Да вдь ихъ 3,645 рублей приходилось! закричалъ въ свою очередь Канурка, вмшавшись въ разговоръ и смекнувъ, о чемъ идетъ рчь. Три тысячи-то пропало!..
— Ну, а ты молчи, щенокъ! замтилъ Петръ Гаврилычъ.— Больно рано началъ.
— Ничуть не рано! поди, у меня тоже сердце-то не каменное…
Петръ Гаврилычъ даже плюнулъ, между тмъ какъ Кононъ Евстратичъ, поглаживая по голов сына, продолжалъ:
— Вдь я всю свою душу истрепалъ по этимъ степямъ проклятымъ… Сколько грха на душу принялъ. Вдь мы генеральшу-то какъ ловко облопошили… А я — такой человкъ, что я за самое за это дло, чтобы безчестно съ генеральшей поступить, тысячи рублей съ него бы не взялъ, ей Богу бы не взялъ!.. Это можетъ ему, горячился Кононъ Евстратичъ, неистово ударяя себя въ грудь:— ничего не стоитъ подлость совершить передъ своей доврительницей, потому какъ у него душа нмецкая, ну, а я — другое дло! у меня душа русская, христіанская, какъ есть во всей форм… Я еще, кажется, ни въ чемъ замченъ не былъ, слава теб Господу Царю Небесному, такъ это для меня даже очень досадно-съ…
Но тутъ онъ вдругъ замолчалъ, посмотрлъ на насъ, поправилъ волосы на голов и, приказавъ пиликавшему на скрипк Канурк налить три рюмки водки, проговорилъ:
— Однако, ну, его къ чорту. Выпьемъ-ка лучше.
Мы отказались.
— Давай, я за нихъ выпью! подхватилъ Канурка.
— Пей, Канурочка, пей сынокъ… Только, мотри, ума не пропивай!..
И, проговоривъ это, они выпили водку.
Между тмъ, сумерки становились все гуще и гуще, сдлалось совершенно прохладно и пахучій воздухъ потянулъ со степи. Я вышелъ на крыльцо и, спустившись по ступенямъ, направился по дорог, ведущей въ степь. Нсколько лохматыхъ собакъ изъ породы овчарокъ накинулись-было на меня съ лаемъ, но, оглядвъ, почему-то замолчали и, помахивая хвостомъ, разбрелись въ разныя стороны. Сначала дорога шла полемъ, засяннымъ рожью, рожь была уже довольно высока и кое-гд начинала колоситься. Словно очарованная, стояла она, не колыхаясь ни единымъ стебелькомъ, ни единымъ колосомъ. Поле это продолжалось, однако, не долго. Подошла лощина, я спустился внизъ, поднялся затмъ на горку и очутился среди степи. Посл узналъ я, что лощинка эта служила живымъ урочищемъ, отдлявшимъ дачу Витушкина отъ дачи нсколько знакомой уже намъ генеральши. Немного поодаль отъ дороги визжала коса, я посмотрлъ въ ту сторону и увидалъ витушкинскаго работника Семку. Пригнувшись, онъ широко махалъ косой, и зеленая, сочная трава ложилась рядами на землю. Я тотчасъ же догадался, что трава эта накашивается для моей лошади и накашивается въ чужой дач. Что за роскошная степь раскинулась вокругъ меня. Покрытая пушистымъ серебристымъ ковылемъ, словно струговыми перьями, степь эта колыхалась моремъ и, колыхаясь, отливала яркимъ серебромъ. Круглый, багровый мсяцъ выкатилъ изъ-за горизонта, какъ будто пріостановился на минуту, какъ будто оглядлся и, постепенно блдня и отдляясь отъ земли, облилъ степь блднымъ, серебристымъ свтомъ. Ночь въ степи — не то, что ночь въ город, что ночь въ лсу… Въ степи все серебрится… Здсь, въ этой степи тней не было, свтъ былъ равный повсюду, ибо тнь падала только отъ одного меня. Здсь не было ни мрака, ни шелеста листьевъ… Здсь колыхался только ковыль, но колыхался неслышно, тихо, какъ колыхается легкій пухъ, только въ воздух что-то тихо шумло, какъ будто въ верхнихъ слояхъ этого чистаго, пахучаго воздуха порхалъ втерокъ и гналъ легкія, прозрачныя, чуть замтныя облачка. Я все шелъ дальше и дальше, а степь раскидывалась вокругъ меня все шире и шире… Гд-то кричалъ перепелъ, гд-то свисталъ ‘пастушокъ’ и, дйствительно, посвистъ его какъ нельзя боле походилъ на свистъ пастуха. Точно пастухъ лошадей гонитъ, и только недоставало хлопанья кнута, чтобы усилить иллюзію… Ни одного жилья не было видно, ни одной возвышенности, ни одной горки, которая могла бы послужить взгляду точкой опоры… Взглядъ терялся въ пространств, не будучи въ состояніи хотя бы приблизительно опредлить его размры. Словно и конца не было этой степи, словно и тамъ, далеко за горизонтомъ, степь эта была такъ же безпредльна, какъ и здсь.
Возвращаясь назадъ, я опять увидалъ Семку. На этотъ разъ онъ стоялъ уже на возу, а Канурка подавалъ ему вилами накошенную траву.
— Ужь никакъ больно много накосили-то! говорилъ Семка.
— Ничего, не пропадетъ!.. отвчалъ Канурка.
— Какъ бы не замтили, съ обыскомъ бы не пришли!..
— А мы ее на гумн сложимъ, да соломой завалимъ.
Я воротился на хуторъ около полуночи. Петръ Гаврилычъ лежалъ уже въ передней на конник, а Витушкинъ сидлъ возл стола съ закуской и, вытянувъ ноги, храплъ. Для меня приготовлена была постель въ гостиной, на томъ самомъ диван, сучки котораго походили на бычачьи глаза. Однако, какъ только я взошелъ въ комнату, такъ въ ту же минуту и Петръ Гаврилычъ, и Витушкинъ проснулись и вскочили на ноги. Витушкинъ принялся предлагать выпить ‘на сонъ грядущій’, а Петръ Гаврилычъ, почтительно стоя у притолки, такъ и норовилъ стащить съ меня сапоги. Отъ выпивки я отказался, какъ и отъ услугъ Петра Гавилыча, который, дйствительно, какъ только замтилъ, что я слъ на стулъ, въ ту же минуту подскочилъ-было ко мн и, ставъ на одно колно, поймалъ-было мою ногу. Я раздлся самъ, но все-таки старикъ не успокоился и, когда Витушкинъ вышелъ изъ комнаты, пожелавъ мн ‘покойной ночи и пріятныхъ сновидній’, онъ позвалъ Агаью и, передавъ ей мое платье, проговорилъ шопотомъ:
— Вотъ на, держи… Все это ты хорошенько вычистишь и потомъ аккуратненькимъ манеромъ положи потомъ на стулъ. А завтра, утромъ, приготовь рукомойникъ, лоханку и чистое полотенце… Да, вотъ еще что: больно мыло у васъ нехорошее, спроси, нтъ ли получше?
— Врядъ! замтила громко Агаья.
— Тсъ! тише. Эко заорала!.. перебилъ ее Петръ Гаврилычъ:— разбудить что ли хочешь?.. Все-таки спроси. Можетъ, яичнаго мыльца нтъ ли съ мяткой… Оно хошь и небольно важное, а все-таки не дурное и руки отъ него не трескаются, и духъ довольно пріятный. Ну, такъ вотъ этакъ… Да смотри, чтобы утромъ самоваръ пораньше былъ…
— Это можно, ничего! прошептала Агаья.
— Ну, а теперь ступай пока.
Петръ Гаврилычъ улегся на конникъ, Агаья, уходя, хлопнула дверью, и въ комнат все затихло. Сонъ такъ и клонилъ меня… Я потушилъ свчу и задремалъ на мягкомъ пуховик, прикрывшись легкимъ одяломъ, только вдругъ за перегородкой, въ спальн Витушкиныхъ, слышу шопотъ.
— Брось, ей богу, брось! шепталъ Витушкинъ.— Никакого толку нтъ… Чмъ это самое молчаніе на себя наклыдать, невпримръ лучше къ мстнымъ иконамъ фарфоровыя свчи купить… Ноньче он совсмъ дешевы стали… Что же мн теперича, съ кмъ же разговаривать?.. Вдь даже это можно сказать подлость большая… Ну, ужь попадись только мн этотъ самый монахъ… ужь я бы ему зубы-то начистилъ. Брось, ей Богу, брось…
И долго еще умолялъ Витушкинъ Манеу Петровну нарушить обтъ молчанія, но такъ какъ шопотъ слышался только одинъ, то и надо полагать, что Манеа Петровна обта своего не нарушила. Шопотъ, однако, затихъ, взамнъ его, изъ передней стало долетать легкое похрапываніе Петра Гаврилыча, гд-то трещалъ кузнечикъ, гд-то заскребъ мышенокъ… Я заснулъ.
Утромъ, какъ только я проснулся и какъ только сталъ надвать сапоги, такъ въ комнату влетлъ Витушкинъ, въ сопровожденіи Канурки.
— А я сейчасъ вашу лошадку осматривалъ! проговорилъ онъ весело.— Лошадка ничего, добренькая, широкинькая и круторебрая такая, мелковата только, спору въ бг нтъ. Ну, да и требовать нельзя же… Ноженьки-то какія?.. какъ у собачки коротенькія. Вамъ бы поросле надоть… Эхъ у меня-то добрый, вершковъ четырехъ… рыжій, да весь въ яблокахъ, бестія… Вотъ бы вамъ… а то у меня ходить за нимъ некому, испортятъ, того и гляди…
Такъ какъ у меня имлось дв пристяжныя рыжія лошади и недоставало только корневика, то предложеніе Витушкина было мн весьма кстати.
— Чтожь, пожалуй, проговорилъ я: — давайте помняемтесь.
— На эту, на которой пріхали?
— Да.
— Оно ничего можно, только много ужь придется съ васъ придачи просить…
— А какъ?
— Пожалуй, сотенный билетъ отдадите…