Великое в малом
Великое в малом
Этюд К. Чуковского
I. До войны
I. До войны
II. Во время войны
II. Во время войны
Корней Чуковский
—————————————————————-
Великое в малом, Чуковский Корней Иванович, Год: 1915
Время на прочтение: 9 минут(ы)
‘Сероглазый! Только в тебе моя жизнь! Без тебя я моментально умру’.
‘Отчего же, едва я приближаюсь к тебе, между нами разверзается бездна? Или это воля судьбы?’
‘Сердце мое разобьется, если ты покинешь меня. Ты мое сокровище на веки веков!’
‘Я гибну, я в омуте, спасения нет. Так и пропаду в одиночестве, если ты не протянешь мне руку!’
‘Ты навеки в моих мыслях, в моем сердце!..’
Откуда, из какого романа, эти взволнованные бессвязные речи, этот пламенный шепот, прерываемый слезами и лобзаниями, где-нибудь над рекой, под акацией?
Ах, это ничуть не роман. Это просто объявления в газете. Они напечатаны в лондонском ‘Таймсе’, рядом с другими рекламами, — о пилюлях, о Пирсовом мыле. Я читаю их изо дня в день: в них столько любопытного, милого. Они публикуются под заголовком ‘Личные Дела’.
Странно видеть, как человек признается в любви перед сотнями тысяч свидетелей. Вся Англия читает в газетах, что какая-то белокурая Мэри для него — ‘фиалка’ и ‘козочка’. Он оповещает всю Англию (а заодно и Австралию, и Канаду, и Южную Америку), что вчера он поджидал ее в парке до самого вечера, а она не пришла, обманула! И мы, всесветные читатели ‘Таймса’, — тысячи, миллионы человек, — издали ему безмолвно сочувствуем. Он ждал, а она не пришла! Он вынимал ежеминутно часы, он бегал от скамейки к скамейке, он звал ее: ‘Приди же! Приди!’, но она не пришла, обманула!
Голодный, иззябший, продрогнувший, он бросился в контору газеты и за шесть шиллингов, за три рубля, послал ей кроткий любовный укор:
‘Милая, почему не пришла? Или ты больна? Или тебе помешали? Или разлюбила своего Агамемнона?’
Этот кроткий негромкий упрек, который он хотел бы чуть слышно прошептать ей наедине на ушко, раздается громогласно на весь мир, несется раскатами грома через моря, океаны…
Интимное, стыдливое, прячущееся вынесено на всенародные очи!
Я всегда с таким волнением читаю в ‘Таймсе’ и в ‘Daily Telegraph’е’:
‘Милая! Прости, позови! Меня оклеветали напрасно. Я тебе все объясню’.
‘Милый! Я так одинока, но сердце переполнено любовью’.
‘Молинетта! Напиши хоть строку. Не забывай своего Мелеандра’.
Конечно, они прикрываются вымышленными именами, столь звучными! Джек становится здесь Мелеандром, а простенькая Дженни — Силизеттой. От этого их любовь поэтичнее. Она приобретает что-то театральное, оперное. Так и мелькают перед нами Лючии, Камиллы, Агамемноны. И мне чудится, что этот Мелеандр — с гитарою под бархатным плащом, а Молинетта — цирковая наездница в рыжем парике и с хлыстом. ‘Молинетта, напиши же хоть строчку, не забывай своего Мелеандра!’
Иногда они просто подписываются буквами, инициалами, цифрами. Влюбленные бухгалтеры, быть может. Странно видеть под любовной запиской:
‘Твоя 110-я’.
‘Твой 112-й’.
Это звучит так чудовищно!
Конечно, никаких неприличных двусмысленностей в этом отделе не встретишь. Все корректно и чинно — по-английски. Стиль преобладает возвышенный:
‘Чем я могу доказать всю силу моей любви? Приказывайте, я согласен на все. Все, что захотите, я исполню’.
Но конечно, не все же любовь. Бывают и другие заботы. Сбежит ли болонка, пропадет ли кольцо, забудете ли вы зонтик в трамвае, — ваше прибежище здесь, на этом газетном столбце. Попадаются и такие воззвания:
‘Молодая дама сидит, сложа руки, хотя имеет большие способности. Просит посоветовать ей, как лучше употребить свое время’.
‘Я уничтожаю мозоли и выпрямляю на ногах кривые пальцы’.
Так было до войны. А теперь?
Теперь беру ту же газету, гляжу и не верю глазам.
Невероятно, немыслимо! Передо мной такое объявление:
‘Кожа. Офицеру необходимо 3/4 вершка (человеческой) кожи, чтобы покрыть ею рану и тем ускорить возвращение на войну. Самоотверженные патриоты, откликнитесь!’
Неужели это не в бреду, не во сне? Нет, это самая реальная правда, и возвещена она в ‘Таймсе’ от 28-го апреля. Вас просят, чтобы вы ножом или бритвой содрали кожу у себя со спины, величиной с носовой платок, и подарили нуждающемуся.
Война нагло ворвалась и сюда, в этот идиллический угол, где голубями ворковали влюбленные, и все перевернула вверх дном.
Мелеандр превратился в Томми Аткинса и сидит, коченея, в окопах.
‘Прощай, Молинетта! Пиши. Буду думать о тебе ежечасно!’
А Молинетта превратилась в мисс Смис и, в качестве сестры милосердия, ‘покорнейше просит читателей присылать ей кальсоны, фуфайки, носки, вязаные теплые жилеты’.
Изредка из своей мокрой норы охрипшим, но неунывающим голосом Мелеандр перекликается с нею на том же газетном столбце, а через несколько месяцев мы с содроганием прочтем (опять-таки там же, в газете!), что престарелая мистрис Аткинс просит товарищей ее погибшего сына сообщить ей по такому-то адресу все подробности его доблестной смерти.
Таких материнских просьб нынче неисчислимое множество. Лучше бы их было поменьше!
‘В Дарданеллах без вести пропал флотский сублейтенант Бэзиль Смит. Его родителями всякое сообщение о нем будет принято с величайшей признательностью’, — напечатано в ‘Таймсе’ от 5-го августа.
‘Сведения о капитане Гарольде Перира, без вести пропавшем на Галлиполи, будут приняты с большой благодарностью его матерью, миссис Перира’.
Этих публикаций все больше, но к ним никак невозможно привыкнуть. Лучше бы не отзывался никто на эти материнские зовы. Пусть встревоженная миссис Перира так и не дождется вовек никаких выпрашиваемых ею вестей. Пусть останутся глухи к расспросам родителей товарищи Бэзиля Смита, — и да не соблазняются их благодарностью, которую они обещают заранее!
Невольно от таких объявлений глаза убегают к другим и нередко наталкиваются на весьма эксцентричные, почти невероятные, строки.
Я, например, не без удивления узнал, что в Англии, в Бромли, имеется госпиталь, основанный одними Маргаритами. Так и называется ‘Лазарет Маргарит’. Если вы не Маргарита, не смейте туда жертвовать деньги! Их у вас ни за что не возьмут. Казначеем такого милого госпиталя состоит леди Маргарет Кэмпбел, а во главе его — леди Маргаретс. Ее хоть и не зовут Маргаритой, но зато ее фамилия — Маргаретс.
Обо всем этом я догадался по четырем очень мелким строкам объявления в ‘Таймсе’ от 5-го августа и, конечно, благословил небеса, что в Англии так много Маргарит.
В том же номере меня удивило воззвание Собачьего и Кошачьего Фонда в пользу пленных, находящихся в Германии.
Один лишь фокстерьер (кличка Том) собрал для этих узников 13.000 рублей! Его хозяин скончался в немецком плену, и теперь, по предложению хозяйки-вдовы, все владельцы собак и кошек добровольно обложили себя шестипенсовым налогом в пользу пленных, заключенных в Германии.
Этот фонд так и называется в ‘Таймсе’: ‘Dogs and Cats of Empire Fund for British Prisoners in Germany’.
Вас это коробит, шокирует? Почему же это не коробит британцев, которые чиннее и чопорнее? Ведь ценою таких эксцентричностей устроен отличнейший госпиталь и куплен для пленных хлеб. Англичане дают полный простор частной инициативе, находчивости, и что за беда, если она примет порою вульгарные, грубые формы! Никто не смеет запретить человеку быть неизящным, аляповатым…
Каких только нет публикаций в этой удивительной рубрике с самого начала войны!
‘Если вы заика, и вас из-за этого не принимают в солдаты, я бесплатно излечу ваш недуг’.
’50 000 рублей предлагает газета ‘Daily Mail’ за лучший фотографический снимок, относящийся к теперешней войне’.
‘Отчего в последнее время беспрестанно идут дожди? Это плачет само Провидение над кровопролитным побоищем’.
‘Продаются германские каски и другие трофеи войны в пользу увечных и раненых’ [Объявления, напечатанные в настоящей главе, я заимствую из газеты ‘Таймс’ за 14-е октября 1914 г. и за 28 апреля, 17-е и 18-е мая, 21 июня, 31 июля, 5-е и 6-е августа 1915 г., некоторые взяты из газеты ‘Daily Telegraph’].
Вот несколько типичных объявлений. Особенно мне нравится то, где говорится об изобильных дождях. Человека осенила идея, что это слезы самого божества, плачущего над людскими страданиями, и он не счел себя вправе таить эту драгоценную идею от мира. Он поспешил с этой идеей в газету и, заплатив шесть шиллингов, обнародовал для всеобщего сведения то, что ему кажется истиной.
Может быть, это смешно, но без этого мир не имел бы ни Роберта Оуэна, ни Кобдена, ни Голиока. Здесь главная основа общественности. Здесь лишь случайно-комичные стороны серьезного большого явления.
Если англичанину кажется, что для скорейшего окончания войны необходимо введение рекрутчины и упразднение вербовки волонтеров, он отправляется в ‘Таймс’ и печатает такую публикацию:
‘Война закончится в шестимесячный срок, если в Англии тотчас же будет объявлен всеобщий рекрутский набор’ (28-го апреля 1915 г.).
И платит за это шесть шиллингов.
Вообще обращаться ‘в газету’ со всеми своими желаниями, нуждами, мнениями вошло у британца в привычку. Не к начальству он всегда апеллирует, а к обществу, к народной ‘громаде’. Там он ищет утоления скорбей, искоренения всяких неправд. У нас, в России, показались бы дикими такие, например, объявления:
‘Капитану (женатому) необходимы немедленно 200 рублей. Будет выплачивать по 30 рублей в месяц. Просит какого-нибудь щедрого патриота помочь’.
‘Офицер, отправляясь на фронт, просит на время войны одолжить ему мотоциклетку, дабы он мог лучше выполнить свой долг перед родиной’ (‘Таймс’, 28-го апреля).
‘Молодой джентльмен страшно жаждет изучить авиационное дело, чтобы отправиться на фронт военным летчиком. Обращается к богатым патриотам с просьбой о денежной помощи’ (‘Таймс’, 21 -го июня).
‘Не даст ли кто-нибудь свой граммофон (вместе с граммофонными пластинками) для посылки выздоравливающим британским солдатам на фронт?’
‘Жена офицера, находящегося на действительной службе, просит гостеприимных людей предоставить ей в Тидворте, куда командирован ее муж, стол и квартиру для нее и ее дочери за самую дешевую плату’.
‘Безногий просит сострадательных имущих людей дать ему необходимые средства для приобретения искусственной ноги’.
‘Офицеру экстренно нужен бинокль…’
‘Бригадиру для обучения солдат временно необходим автомобиль…’
‘Дачка над рекою нужна раненому’.
Таких объявлений — без счета, и, конечно, порою за ними скрывается немало попрошаек, пройдох. Без этого не обойтись никогда. Но самая основа — отличная. Взаимопомощь, мировое сотрудничество, всемирное содружество людей! ‘Громада’ выручит, ‘громада’ поддержит, только попроси — она даст! И бедный капитан непременно получит вожделенные двести рублей, и его товарищ помчится на фронт на подаренной чужой мотоциклетке. И тот раненый — сколько наловит форелей, живя над рекой, в чужой даче. Нам, русским, было бы конфузно просить через газету, чтобы кто-нибудь дал нам бинокль или заплатил за нас долг, но это просто непривычка к публичности. Тот молодой человек, что хочет научиться летать, — если бы он не был англичанином, искал бы повсюду протекции, рекомендательных писем, кланялся, обивал бы пороги, и, может быть, нашел бы ‘благодетеля’… к самому окончанию войны. Не лучше ли обратиться в газету — к тысячам неведомых людей!
Люди выручат, люди помогут. Такие просьбы не остаются без отклика. На том же газетном столбце множество таких публикаций, где выражено желание помочь.
‘Пожилой джентльмен сорока семи лет хотел бы оказать финансовую помощь какому-нибудь неимущему юноше, который из-за запутанных денежных дел не может идти на войну’.
‘Я служил в банке. Теперь живу на покое. Мне пятьдесят три года. Я готов на все время войны заменять безвозмездно на службе какого-нибудь молодого конторщика, желающего идти в добровольцы’.
Облегчить бы кому-нибудь бремя войны! — такая забота высказывается во множестве подобных объявлений.
Ласковые, щедрые руки так и простираются сами.
‘Двадцатилетняя дочь адвоката хотела бы работать без жалованья в каком-нибудь не лондонском госпитале’.
‘Дама желала бы принять к себе в дом и воспитывать с собственной дочерью малолетнюю дочь офицера, павшего на поле сражения’.
Не только общества, организации, союзы, но и отдельные личности стремятся как-нибудь помочь, услужить мученикам и жертвам войны.
Недаром у таких объявлений заголовок ‘Личные Дела’.
III. ‘Личные Дела’
‘Бесплатно. Дама, живущая в Лондоне, предлагает бельгийской беженке (с одним малолетним ребенком) меблированную комнату и стол’.
‘Комнату и стол на все время войны предлагаю интеллигентной бельгийской семье’.
Это печаталось в те черные дни, когда прогнанные от родных очагов тысячи бельгийских семейств хлынули испуганными толпами в Англию — искать утешения и крова. Тогда на этом газетном столбце беспрестанно велась перекличка:
‘Где Артур?’
‘Приехал ли Ренэ?’
‘Няня и дети благополучно приехали в Лондон’.
‘Прибывший из Брюсселя Пьер Оливье находится в добром здоровье’.
Люди аукались в многомиллионной столице, перекликались, как в маленькой роще. ‘Где Марианна?’ — ‘Я здесь’. — ‘Не забыла ли ты кошелька?’
Устраивались на чужбине, как дома, ибо чужбина приняла их так нежно, с таким экзальтированным, щедрым радушием, какого и нельзя было ждать от ‘угрюмой и неприветливой’ Англии.
Как великолепно почувствовали себя бездомные, бесприютные люди на этой гостеприимной чужбине, видно хотя бы из таких объявлений, которые пестрели в то время под заголовком ‘Личные Дела’.
‘Две интеллигентные бельгийские девушки просят одолжить им до такого-то срока два дамских велосипеда. Возвратят с благодарностью в целости’.
Или:
‘Не даст ли какая-нибудь добрая леди разоренной войною старухе-бельгийке, только что прибывшей из Антверпена, зеркало и старую кровать?’
Я уверен, что эта старая женщина получила целую сотню зеркал — маленьких, больших, четырехугольных, овальных! — так широко были отверзты в ту пору сердца англичан к героям страдальцам-союзникам.
В то время стоило только сказать: ‘Я бельгиец’, чтобы к тебе протянулись дающие добрые руки.
Любопытно следить, как на этих ‘Личных Делах’, часто таких маленьких, мелких, отражаются мировые события.
Когда немцы потопили ‘Лузитанию’, я только и читал в столбце объявлений такие жуткие однообразные строки:
‘Спасшиеся пассажиры ‘Лузитании’! Не видал ли кто из вас мистера Линдона Бэтса? Утонул ли он, жив ли, сообщите!’
‘Кто из спасшихся пассажиров ‘Лузитании’ может описать, как погиб мистер В. Бродвин Клоэт? Видевшие его в день катастрофы благоволят сообщить все подробности его вдове, живущей там-то’.
Конечно, тут же примостилась реклама о каких-то спасательных жилетах из пробки, которые за дешевую плату можно купить на квартире у некоего мистера Гайвса. ‘Спросите пассажиров ‘Лузитании’. Только эти жилеты сохранили им жизнь’.
Злодейская расправа с ‘Лузитанией’ так разъярила всю Англию, что живущие там Шульцы и Шмидты почувствовали себя не совсем хорошо. Их немецкие фамилии сделались каиновой печатью, проклятьем. Все сторонились их, как зачумленных, видя в них моральных соучастников этого морского разбоя. И вот, чуть только потонула ‘Лузитания’, они стали публично открещиваться от своих ненавистных имен.
На газетной странице, как в зеркале, появились испуганные физиономии Шульцев, которые с безумной поспешностью гримировались Джонами Буллями.
Герр Краус заявляет в газете, что отныне он мистер Кросс. Герр Вайс превращается в мистера Уайза. Герр Бергтейль, с соизволения властей, заявляет, что отныне он будет Берклеем и сочтет для себя оскорблением, если кто назовет его иначе. Филипп Шидровитц спешит заявить, — тоже путем публикации, — что все его симпатии с детства на стороне англичан.
‘Я, Иосиф Мельцер, принявший британское подданство, отказываюсь от моей прежней фамилии и буду с сегодняшнего дня называться только Джозефом Мельтоном’.
Так неожиданно и странно отразилась в нашем удивительном зеркале гибель парохода ‘Лузитания’! Зеркальце кривое и маленькое, но до чего любопытно следить, как в этом крошечном стеклышке отражаются прихотливым узором грандиозные катастрофы и бедствия. События теперь так колоссальны, во всем такой необъятный масштаб, что забываешь об отдельных человечках, об отдельных человеческих жизнях, и видишь только миллионноголовые полчища, только широчайшие перспективы и дали. Отдельный человек почти исчез, и вместо него на арене истории действуют какие-то многоликие, безликие силы. Все стало массовым, хоровым, гуртовым. Мы не умеем теперь говорить об ‘отдельных’ англичанах, французах, мы говорим отвлеченно: ‘Англия’, ‘Франция’, ‘Бельгия’. И потому-то меня потянуло заглянуть на минуту в тот угол, в тот маленький укромный закоулок, где такие разнообразные, несхожие люди говорят о своих разнообразных, несхожих заботах. Меня привлек этот странный, ныне столь редкостный заголовок: ‘Личные Дела’ — дела маленьких Джонсов и Джонсонов, и я с волнением стал наблюдать, как в этих ‘личных делах’ отражается Вселенское Дело.
А жизнь не остановилась, идет, — и поцелуи по-прежнему сладостны, и по-прежнему благоуханны цветы. По-прежнему на этой интимной страничке, забрызганной человеческой кровью, появляются (так редко, так робко) любовные поэтичные строки:
‘Аврилий, я получила и твое письмо и сонеты. Отдала бы всю жизнь, чтобы увидеть тебя’.
Это напечатано в ‘Таймсе’ от 6-го августа текущего года.
Сонеты! Он написал ей сонеты! Он воспевал свою Прекрасную Даму в сонетах, когда весь Альбион говорит о Дарданелльских фортах, об Аргоннах!
Озаренный всесветным пожаром, Петрарка, — как и прежде, — Петрарка, хотя его и зовут Томми Аткинсом.
Впервые: Ежемесячные литературные и популярно-научные приложения к журналу ‘Нива’. Петроград: Издание т-ва А.Ф. Маркс, издание III, No 9, с.131-142. / 1915 г.