А. И. Богдановичъ
Великая годовщина — пятидесятилтія смерти Гоголя.
Великая годовщина — пятидесятилтія смерти Гоголя.
Великая годовщина — пятидесятилетия смерти Гоголя, Богданович Ангел Иванович, Год: 1902
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Годы перелома (1895—1906). Сборникъ критическихъ статей.
Книгоиздательство ‘Міръ Божій’, Спб., 1908
Однимъ изъ поучительнйшихъ явленій русской жизни представляется намъ судьба величайшаго вашего художника-реалиста Гоголя. Едва выступивъ въ литератур, онъ сразу занялъ единственное и никмъ не оспариваемое мсто, какъ великій и несравненный изобразитель русской дйствительности, какою она была въ угрюмое время крпостного царства. Въ десять лтъ почти онъ далъ такія картины изъ этого царства мертвечины и гнили, что послдующимъ художникамъ осталось разв только дорисовать детали, но главное — было дано, и какъ дано! Въ образахъ столь геніально-правдивыхъ и глубокихъ, что, казалось, художникъ заглянулъ въ самую глубь крпостного царства, въ его святая святыхъ и представилъ на поученіе и страхъ современности и потомству — весь ужасъ и отвратительное существо этой ‘злой ямы’, которая называлась тогда ‘исконнымъ’ строемъ русской жизни. Великій юмористъ, онъ не рисовалъ трагедій, совершавшихся тогда на каждомъ шагу,— трагедіи, такъ хорошо повданныхъ намъ впослдствіи Щедринымъ и Терпигоревымъ, — и хотя безсознательно, но поступилъ какъ мудрйшій изъ мудрыхъ: онъ осмялъ этотъ строй. Трагедія, даже самая ужасная, есть все же борьба, въ ней есть исходъ въ смерти, и зритель такъ или иначе возбуждается, вдохновляется ею и примиряется съ судьбой, ибо смерть — великая примирительница. Гоголь далъ нчто боле важное — картину пошлости русской жизни, онъ показалъ пораженному читателю то, что лежало въ основ окружающей жизни. Немногочисленное тогдашнее общество русской интеллигенціи встртило это геніальное воспроизведеніе пошлости русской дйствительности съ восторгомъ откровенія, такъ какъ и самые проницательные наблюдатели не видли всей глубины того, что далъ Гоголь. Но самого художника погубилъ его великій даръ, и пошлость жестоко отомстила ему за себя.
Слишкомъ неблагопріятны были условія, при которыхъ Гоголь совершилъ свое дло. Представимъ только подавляющую обстановку жизни тридцатыхъ и сороковыхъ годовъ, когда ему пришлось жить. Въ литературной сред полный разгулъ Булгариныхъ и Сенковскихъ, Гречей — и Дубельта. Пушкинъ только-что кончилъ трагически мучительную жизнь, и трупъ его втихомолку, какъ нкую заразу, препроводили подальше отъ тхъ, кто могъ его оплакать. А въ общественной сред — полный разгулъ тхъ самыхъ ‘потомковъ извстной подлостью прославленныхъ отцовъ’, которыхъ другой геніальный поетъ только-что пригвоздилъ къ позорному столбу исторіи своимъ стихомъ, ‘облитымъ горечью и злостью’. На кого могъ опереться Гоголь? У кого могъ онъ найти поддержку и дружественное укрпленіе въ минуты душевной слабости и колебаній?
Онъ меньше всего былъ натурой героической, которая въ себ самой ищетъ стимула для борьбы и въ самомъ одиночеств находитъ новый источникъ силы. Гоголь былъ человкъ слабый, приспособляющійся инстинктивно къ обстоятельствамъ и шедшій не противъ теченія, хотя и не за нимъ. Онъ искусно лавировалъ тамъ, гд было можно, а больше всего ему было по душ — стоять въ сторонк и съ своей скрытой, полуязвительной, полугрустной усмшечкой созерцать жизнь. Болзненный, мнительный, недоврчивый, самолюбивый до чудовищности, онъ сторонился отъ жизни и боялся ея. Ему легче дышалось за границей, гд міръ былъ ему глубоко чуждый, но гд онъ могъ уйти въ свою скорлупу, не вызывая ни удивленія, ни порицанія своей замкнутостью. На родин это было немыслимо, здсь онъ былъ слишкомъ огромной величиной, чтобы не принимать участія въ окружающей дйствительности, а послдняя положительно пугала его. На родину, въ рдкіе назды, онъ являлся только за поклоненіемъ, безъ котораго жить не могъ. Онъ упивался иміамомъ, которымъ со всхъ сторонъ окружали его Аксаковы, Плетневы, Смирновы и др. Въ запах этого иміама онъ плохо, лучше сказать, вовсе не разбирался. Въ то время, какъ кругъ Аксаковыхъ славилъ его великое художественное дарованіе и въ унизительномъ для обихъ сторонъ преклоненіи ждалъ, требовалъ и молилъ новыхъ проявленій того же дара, — кругъ Смирновыхъ и Плетневыхъ тянулъ его въ противоположную сторону, восхваляя его проповдническій даръ, глубину его взглядовъ какъ мыслителя, и возбуждая сказать ‘великое слово’, которое должно довершить дло его жизни, вскрывъ таинственную для всхъ суть русской жизни. Онъ, Гоголь, нарисовалъ только видимую, поверхностную сторону, тогда какъ только онъ можетъ раскрыть изумленному міру и тайну этой жизни.
И все это Гоголь принималъ какъ должное, безъ критики, безъ вдумчиваго отношенія и къ той, и къ другой сторон. Голова его кружилась и не было около него ни одной души, ни одного человка, равнаго ему по таланту и сил слова, который могъ бы внести въ эту атмосферу хвалы здоровую струю отрезвленія. Принимая все за чистую монету, онъ и самъ проникся убжденіемъ, что онъ-то и есть провиденціальный человкъ, который завершитъ зданіе русской жизни и откроетъ человчеству великую правду, и придутъ вс, и поклонятся.
Ни для кого, быть можетъ, не была большей потерей смерть Пушкина, какъ для Гоголя {‘Ты знаешь,— говорилъ Гоголь Ал. Ив. Тургеневу,— какъ я люблю мою мать, но еслибъ я потерялъ даже ее, то такъ не могъ бы быть огорченъ, какъ теперь — Пушкинъ въ этомъ мір не существуетъ больше’. Его же слова: ‘Пушкинъ! — какой прекрасный сонъ видлъ я въ моей жизни’. По словамъ Кулеша, перваго біографа Гоголя, ‘смерть Пушкнна положила въ жизни Гоголя рзкую грань… При жизни Пушкина — Гоголь былъ одинъ человкъ, посл его смерти сдлался другимъ’.}. Пушкинъ былъ единственнымъ человкомъ, который могъ бы уберечь Гоголя отъ головокруженія и своимъ здоровымъ умомъ оздоровить и эту болзненную, шаткую, колеблющуюся душу. Какъ бы далеко ни склонялся Пушкинъ вправо, онъ никогда не перешелъ бы того предла, за которымъ начинается нравственное разложеніе. Его умъ былъ для этого слишкомъ великъ и чувство — здорово, онъ не могъ не видть той бездны, которая скрывалась за крпостнымъ режимомъ и за всмъ, что зиждилось на немъ. А голосъ Пушкина даже изъ-за могилы былъ единственнымъ, къ которому еще прислушивался Гоголь и которому врилъ безусловно, хотя уже и пускался въ своеобразныя толкованія мыслей Пушкина.
Въ только что вышедшемъ сборник ‘Подъ знаменемъ науки’, изданномъ въ честь Н. И. Стороженки, есть очень интересная статья ‘Гоголь и Блинскій лтомъ 1847 г.’, въ которой проф. А. И. Кирпичниковъ даетъ любопытныя черты для характеристики этого упоеннаго своимъ величіемъ настроенія Гоголя. Не прошло еще и десяти лтъ съ того момента, какъ появились ‘Мертвыя души’ и ‘Ревизоръ’, два капитальныхъ творенія Гоголя, поставившія его имя въ зенит литературнаго міра. Блинскій уже написалъ свои великія статьи, разъяснявшія всмъ значеніе этихъ произведеній, и Гоголь былъ на высот, до которой посл Пушкина не поднимался писатель. Его не только признали славой и гордостью родной литературы,— его чтили, какъ нкую сокровищницу, его обожали, предъ нимъ благоговли и преклонялись. У Аксаковыхъ предъ нимъ, по свидтельству очевидцевъ, чуть не молебны служили. А суетливыя и егоздивыя великосвтскія дамочки, разныя Смирновы и Віельгорскія, въ письмахъ выпрашивали у него чуть не благословенія и закидывала его просьбами по части совтовъ на всякій случай жизни {Вотъ что говоритъ о нихъ С. Т. Аксаковъ: ‘…Не мене вредны были ему дружескія связи съ женщинами большею частью высшаго свта. Он сейчасъ сдлали изъ него нчто въ род духовника своего, вскружили ему голову восторженными похвалами и увреніями, что его письма и совты поддерживаютъ или возвращаютъ ихъ на путь добродтели. Нкоторыхъ я даже не знаю, назову только Віельгорскую, Соллогубъ и Смирнову’. Въ особенности, вредна была послдняя, въ то время ‘кающаяся Магдалина’, по выраженію Аксакова.}.
Въ этомъ небываломъ для русскаго писателя положеніи было нчто глубоко комическое, и странно, какъ Гоголь съ его юморомъ не замчалъ этого. А онъ не только не замчалъ, но прямо-таки опьянлъ отъ хваленій и въ упоеніи разразился книгой дерзкой, легкомысленной и патетической, книгой, которая, кром святошъ и ханжей, повергла всю собравшуюся около его имени клику въ великій конфузъ. Самъ авторъ, возбуждаемый и разгорячаемый чрезмрностью хвалы и поощреній — стать на всероссійскую каедру и озарить міръ ‘всею правдой’, былъ такъ увренъ въ успх, что даже ‘заране веллъ заготовить бумагу для второго изданія’, и писалъ Плетневу, тоже пресмыкавшемуся предъ нимъ, какъ Смирнова и проч., что ‘это его до сихъ поръ единственная дльная книга, необходимая въ настоящее время многимъ и многимъ’. И первое время т же Плетневы поддерживаютъ его въ этомъ убжденіи. ‘Гоголь на основаніи словъ Плетнева уврился, что изданіе распродастся въ мсяцъ’, и торжествовалъ новую побду. Быть можетъ, ему уже предвидлась вся Россія, устремляющаяся къ нему, какъ къ новому пророку за поученіемъ и духовной пищей. Скоро однако и Плетневъ палъ духомъ и смиренно увдомлялъ ‘учителя’, что ‘книгопродавцы пріостановились своими требованіями и о второмъ изданіи никто изъ нихъ не заикается’.
Этотъ чувствительный для адскаго самолюбія Гоголя ударъ былъ однако ничтоженъ въ сравненіи съ удручающими отзывами именно тхъ, кто прежде благоговлъ предъ нимъ, какъ предъ ‘величайшимъ писателемъ времени’. По словамъ проф. Кирпичникова, ‘изъ лицъ, прикосновенныхъ къ русской литератур и познакомившихся съ ‘Выбранными мстами’, боле 90 процентовъ оказалось противъ него’. Даже великосвтскія поклонницы новаго пророка вынуждены сознаться, что эффектъ книги совершенно неожиданный. Такъ, гр. С. М. Сологубъ пишетъ: ‘Критики столь язвительны, разборъ вашихъ писемъ такъ немилосердно строгъ и насмшливъ и выведенныя заключенія изъ собственныхъ вашихъ словъ и сужденій такъ странны и преувеличены, что я считаю лишнимъ упоминать о нихъ здсь, руководствуясь этимъ правиломъ: плетью обуха не перешибешь’. Этимъ ‘обухомъ’ оказалось общее возмущенное чувство стыда и обиды за Гоголя, а въ друзьяхъ и поклонникахъ — и за себя. Вопреки ихъ ожиданіямъ, Гоголь, что называется, ‘повелъ себя неприлично’, ‘понесъ дичь’ и выказалъ себя такимъ ‘моветономъ’, что даже у самыхъ заядлыхъ хвалителей его не хватило духу выступить на его защиту. Дло было погибшее и настолько погибшее, что только Смирнова да еще небольшой кружокъ обскурантовъ, ханжей и мистиковъ въ дух византизма, ршился отстаивать его.
Самъ Гоголь вначал еще не даетъ себ отчета, что онъ надлалъ, и пытается, по обыкновенію, хитрить и выкручиваться. Его книга только попытка узнать мнніе другихъ о положеніи Россіи. ‘Письма эти вызвали бы отвты, отвты эти дали бы мн свднія. Мн нужно много набрать званій, мн нужно хорошо звать Россію’ — для работы надъ второю частью ‘Мертвыхъ душъ’. Увряеть, что ‘почти нарочно’ помстилъ въ своей книг много такихъ мстъ, которыя заносчивостью тона способны ‘задрать за живое и разсердить читателя’, такъ какъ ‘русскаго человка до тхъ поръ не заставишь говорить, покуда не разсердишь его и не выведешь изъ терпнія’. Потомъ, какъ набалованный и слабый человкъ, ‘старается всю отвтственность въ неудач книжки возложить на своихъ близорукихъ поклонниковъ, которые слишкомъ торопили его и приставали къ нему’. Но въ конц концовъ падаетъ духомъ и признается, что ‘размахнулся въ своей книг такимъ Хлестаковымъ, что не иметъ духу заглянуть въ нее’.
Знаменитое письмо Блинскаго довершило ударъ, нанесенный ему общественнымъ мнніемъ. ‘Душа моя изнемогла,— пишетъ онъ ему въ отвтъ.— Могу сказать, что не осталось чувствительныхъ струнъ, которымъ не было бы нанесено пораженіе еще прежде, нежели я получилъ письмо ваше. Письмо ваше я прочелъ почти безчувственно, но тмъ не мене былъ не въ силахъ отвчать. Да и что мн отвчать! Богъ всть, можетъ быть, въ словахъ вашихъ есть часть правды’… Такое признаніе посл всего, что было сказано въ ‘Выбранныхъ Мстахъ’, являлось для Гоголя отказомъ отъ учительства и пророческихъ откровеній. Въ другомъ письм (къ Анненкову) онъ, по словамъ проф Кирпичникова, ‘какъ-бы взываетъ къ милосердію самаго благороднаго изъ своихъ противниковъ’ (Блинскаго), чувствуя себя глубоко виноватымъ, хотя потомъ въ письмахъ къ другимъ онъ же передаетъ впечатлніе отъ письма Блинскаго и свой отвтъ на него уже въ совершенно другомъ тон. По этому поводу проф. Кирпичниковъ замчаетъ: — ‘такая тенденціозная передача фактовъ, по моему глубокому убжденію, не есть умственное коварство или ложь, но результатъ той наклонности и умнья приспособляться къ людямъ и положеніямъ, которая замчается и въ скромномъ Гогол-юнош, и въ прославленномъ автор ‘Ревизора’. Эта приспособляемость тсно связана съ живымъ воображеніемъ: обдумывая письма, онъ представляетъ себ того, кому пишетъ, и беретъ тотъ тонъ, какой онъ взялъ-бы въ разговор съ нимъ’.
Несомннно, что горячій и убдительный тонъ Блинскаго подйствовалъ на Гоголя сильно. ‘Съ тхъ поръ Блинскій для него не литературный наздникъ, а одинъ изъ неглупыхъ людей и пріятелей, не безъ нкотораго основанія считающій его книгу вредной‘. Также вредной призналъ ее и Аксаковъ, ‘и такое удивительное согласіе двухъ представителей враждующихъ лагерей, людей идеальной прямоты и честности и знатоковъ искусства, не могло не оказать сильнаго и благотворнаго вліянія на самоувреннаго, упорнаго, но геніально-умнаго малоросса’, заключаетъ авторъ.
Къ великой печали всхъ истинныхъ цнителей таланта Гоголя, побда осталась не за Блинскимъ и Аксаковымъ. Повернуть снова на путь творчества, отказаться отъ роли учителя и открыто признать свою ошибку Гоголь уже не могъ. Самолюбивый до болзненности и захваленный не въ мру, онъ не могъ примириться съ неудачей ‘Выбранныхъ мстъ’ и все больше погружался въ ханжество и мистику, куда его усердно тянули Смирнова, Толстой, Стурдза при помощи пресловутаго ржевскаго проповдника о. Матвя Константиновскаго. Въ мучительной борьб, которая несомннно свела его преждевременно въ могилу, Гоголь не имлъ возл себя никого, кто поддержалъ-бы его въ свтлые промежутки, чей авторитетъ былъ-бы достаточно силенъ, чтобы противостать комплоту ханжей, тсно окружавшихъ несчастнаго писателя и уже взиравшихъ на него, какъ на славнйшую жертву, какую они могли-бы принести своему византійскому Богу. Мракъ, нависшій надъ русской жизнью съ конца сороковыхъ годовъ, гробовое молчаніе, воцарившееся въ литератур подъ гнетомъ знаменитаго Бутурлина, въ значительной степени усилили меланхолическое настроеніе, свойственное Гоголю вообще, и помогли развиться тому отчаянію, которое и привело къ катастроф, такъ прежде-временно лишившей Россію одного изъ лучшихъ ея сыновъ. Такимъ образомъ Гоголь палъ жертвой не столько своей слабости, сколько жестокихъ условій, при которыхъ ему довелось жить и дйствовать. Онъ не былъ душевно-больнымъ, когда печаталъ свою ‘переписку’, но глубокое разочарованіе, послдовавшее затмъ, упадокъ творческой способности и сознаніе ошибки, имъ совершенной — надломили его силы. Въ теченіе послдующихъ лтъ онъ уже не былъ прежнимъ Гоголемъ, творцомъ ‘Мертвыхъ душъ’ и ‘Ревизора’. Все послдующее время было въ сущности сплошной мучительной агоніей, безуспшными порывами къ творческой работ, которая не давалась, а вслдъ затмъ наступалъ такой упадокъ духа, когда несчастный писатель хватался за все, лишь бы найти успокоеніе для своей пошатнувшейся гордости, какъ писателя. Въ это-то время имъ и овладлъ о. Матвй и его присные. Имъ досталась одна тнь прежняго величія, надъ которой они и могли торжествовать легкую побду. Но что Гоголь и въ эти минуты роковой слабости пытался все-таки бороться съ ними, показываютъ обстоятельства его смерти. Онъ не примирился и ушелъ скоре подавленный, разбитый, уничтоженный, но не примиренный. Иначе, откуда эти муки послднихъ минутъ, этотъ странный конецъ, такъ похожій на сознательное самоубійство? Онъ отдалъ имъ свое творчество, уничтожилъ вторую часть ‘Мертвыхъ душъ’, уничтожилъ и многое другое, что было у него въ рукописяхъ, но одного не могъ отдать — свободы духа, которую требовали у него ослпленные враги ея, и унесъ ее съ собой, какъ горькую жалобу къ Тому, Кого онъ, конечно, понималъ лучше, чмъ окружавшіе его фанатики.
Побда ихъ была, слдовательно, далеко не полной и превратилась скоре въ пораженіе, такъ какъ жертва, въ конц концовъ, ускользнула, а то, что осталось отъ нея въ наслдіе потомству, принесло пышный плодъ, заставившій всецло забыть вс ошибки писателя, на которыхъ имъ хотлось бы обосновать славу его. Такъ жизнь торжествовала побду надъ смертью, и нын въ пятидесятилтнюю годовщину печальной кончины великаго писателя мы можемъ вдвойн чествовать его: и какъ творца русской литературы, давшаго ей то направленіе, отъ котораго она никогда потомъ не уклонялась, и какъ человка, мучительно алкавшаго правды и своею смертью запечатлвшаго вковчную истину, что жизнь только въ свобод духа, а не въ отреченіи отъ нея. Онъ далъ намъ великій урокъ. Не будемъ же забывать его, и если иногда кажется, что беретъ верхъ иное начало, то это лишь иллюзія, самообманъ, временное затменіе, ‘туманъ предъ зарею’, какъ было и въ т дни, когда Гоголь въ мукахъ сомннія кончалъ свою жизнь. А заря возрожденія была уже такъ близко, міръ крпостничества, такъ имъ осмянный, доживалъ послднія минуты, и подъ неподвижной, мертвой поверхностью уже кипла новая жизнь.
Февраль 1902 г.