Критические заметки, Богданович Ангел Иванович, Год: 1895 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 19 минут(ы)

КРИТИЧЕСКІЯ ЗАМТКИ.

Русскіе декаденты и символисты: ‘Шедевры’ г-на Брюсова.— ‘Русскіе символисты’, изд. г-на Брюсова.— Творенія г-на Коханскаго и Анатолія Добролюбова.— Общее впечатлніе отъ русскаго символизма.— Символизмъ Метерлинка въ его драм ‘Тайны души’.— Символизмъ Ибсена въ драмахъ ‘Архитекторъ Сольнесъ’ и ‘Маленькій Эйольфъ’.— Значеніе нашихъ символистовъ.— Школа шестидесятыхъ годовъ, какъ противоположность современной.— Памяти T. Н. Грановскаго.

Исканіе новыхъ путей въ искусств не составляетъ отличительной черты нашего времени, и на протяженіи истекающаго столтія можно указать нсколько эпохъ, когда это исканіе проявлялось съ силой, энергіей и страстностью, далеко превосходящими новаторскія попытки современныхъ намъ искателей-декадентовъ и символистовъ. Припомнимъ, напр., борьбу романтиковъ и классиковъ, когда каждое новое произведеніе В. Гюго вызывало цлую бурю похвалъ и негодованія. Нчто подобное, хотя въ неизмримо меньшей степени, наблюдается и теперь. На Запад, преимущественно во Франціи, гд натурализмъ дошелъ, повидимому, до послдняго предла въ лиц того ‘хвоста’, на который жаловался самъ Золя, какъ на извращеніе натурализма, явилось на смну новое направленіе, совершенно ему противоположное по задачамъ и форм. Представить не только внутренній міръ человка, но найти выраженіе, въ звукахъ и краскахъ, для тхъ смутныхъ, неуловимыхъ, ощущеній, изъ которыхъ складываются представленія и понятія, и которыя составляютъ какъ бы фонъ душевнаго настроенія, овладвающаго нами въ данный моментъ,— вотъ цль символизма. ‘О, если бъ безъ слова сказаться душой было можно!’—этотъ эпиграфъ изъ Фета, выбранный для своей книжечки стиховъ ‘Chefs d’oeuvre’ г. Брюсовымъ, однимъ изъ видныхъ представителей русскихъ символистовъ, — очень врно выражаетъ сущность символизма. Нельзя отказать въ законности такому стремленію, которое можетъ привести къ неизвстнымъ намъ пока открытіямъ въ области языка и дать средства къ выраженію тончайшихъ ощущеній и настроеній души.

Но, когда отъ теоретическихъ взглядовъ перейденъ къ ихъ осуществленію, мы наталкиваемся на рядъ невообразимыхъ курьезовъ, граничащихъ съ чистымъ безуміемъ, или самой откровенной глупостью. Таково, по крайней мр, впечатлніе, какое выносишь изъ чтенія нашихъ русскихъ символистовъ. На Запад, какъ увидимъ ниже, дло обстоитъ нсколько иначе. Тамъ символизмъ иметъ уже свою исторію и выдвинулъ нсколько видныхъ, хотя и не особенно яркихъ, талантовъ. Но наши символисты поражаютъ въ равной мр своей беэталантностью и удивительной, безпредльной, наглостью. Упомянутый выше г. Брюсовъ въ предисловіи къ своимъ ‘Шедеврамъ’ такъ прямо, не красня и не смущаясь, заявляетъ, что это ‘названіе иметъ свою исторію, но никогда оно не означало шедевры моей поэзіи, потому что въ будущемъ я напишу гораздо боле значительныя вещи (въ 21 годъ позволительно давать общанія!). Печатая свою книгу въ наши дни, я не жду ей правильной оцнки ни отъ критики, ни отъ публики. Не современникамъ, и даже не человчеству, завщаю я эту книгу, а вчности и искусству’. Если это не сумасшествіе, извстное подъ именемъ маніи величья, то оно, во всякомъ случа, стоитъ его, какъ видно изъ содержанія ‘Шедевровъ’. Себя авторъ ихъ такъ рекомендуетъ въ другой книжечк, имъ же изданной подъ заглавіемъ ‘Русскіе символисты’. Символъ Валерія Брюсова:

Вотъ онъ стоитъ въ блестящемъ ореол,

Въ заученной и неудобной поз,

Его рука протянута къ мимоз,

У ногъ его цитаты древнихъ схолій.

Оставь, уйдемъ! нашъ міръ — фатаморгана,

Но правда есть и въ призрачномъ оаз:

То міръ земли на высот фантазій,

То братъ Ормуздъ, обнявшій Аримана.

Если читатели поймутъ что-нибудь въ этомъ символ, это длаетъ честь ихъ догадливости. Мы же, признаемся откровенно, ничего не понимаетъ, какъ и въ слдующемъ ‘шедевр’, озаглавленномъ ‘Pro domo sua’, — въ подлинник стоитъ ‘suo’, хотя слово ‘domus’ по латыни женскаго рода, но извращеніе грамматики, должно быть, составляетъ такую же особенность русскихъ символистовъ, какъ и полное презрніе къ здравому смыслу. Въ перевод ‘pro domo sua’ значитъ — въ защиту себя, но авторъ ни отъ кого не защищается, а просто бредитъ, какъ могутъ судить читатели:

О нтъ, дорогая, печали мои

Не сложатъ, какъ прежде, стиховъ о любви,

Изъ двственной радуги сотканный сонъ

Давно отдаленнымъ напвомъ смущенъ.

Спускаются съ горъ и трубятъ трубачи,

Безстыдно по воздуху свищутъ бичи,

Съ мычаньемъ коровъ и со ржаньемъ коней

Смшались веселые крики дтей.

Я вижу дорогу: по ней безъ числа

Невинныхъ блудницъ распростерты тла

Въ блестящихъ браслетахъ, въ гирляндахъ изъ розъ…

И вотъ подъзжаетъ нестройный обозъ.

Дале идутъ еще три куплета такой же безсмыслицы, кото’рую авторъ серьезно считаетъ символизмомъ. Вс ‘Шедевры’ въ томъ же род. Темой, лучше сказать — основнымъ тономъ, служитъ, насколько можно догадываться, — чувственныя представленія, мстами выраженныя съ откровеннымъ цинизмомъ, что также является отличительной чертой русскихъ символистовъ. Они, повидимому, не признаютъ другихъ ощущеній и настроеній души, кром низменно-чувственныхъ, и силятся выразить ихъ возможно полне, многосторонне, образне, подчасъ на столько образно, что и ‘хвостъ’ Золя не могъ бы прибавить ни одной черточки. Въ особенности отличаются въ этомъ отношеніи символисты гг. Емельяновъ-Коханскій и Добролюбовъ. Первый (цитатъ изъ его произведеній не приводимъ, такъ какъ он не характерне произведеній г. Брюсова) посвящаетъ свои стихи ‘самому себ и египетской цариц Клеопатр’, а г. Добролюбовъ ухитряется въ сочиненіи новыхъ словъ: ‘гой ты заморянинъ! Не входите приснники!’ Въ книжечк г. Брюсова ‘Русскіе символисты’ собрано нсколько образчиковъ ихъ поэзіи, изъ которыхъ приведемъ-только одинъ, не потому, чтобы онъ очень выдлялся, а для сопоставленія съ шедеврами г. Брюсова.

Мертвецы, освщенные газомъ!

Алая лента на гршной невст!

О! мы пойдемъ цловаться къ окну!

Видишь, какъ блдны лица умершихъ?

Это — больница, гд въ траур дти…

Это на льду олеандры…

Это — обложка Романсовъ безъ словъ…

Милая, въ окна не видно луны.

Наши души — цвтокъ у тебя въ бутоньерк!

Эти ‘стихи’ принадлежатъ г. Дарову, съ которымъ соперничаетъ смло и съ полнымъ правомъ г. Добролюбовъ.

Замирающіе.

‘Одиноко мн. Гой ты, заморянинъ! слышишь, стучатъ?.. Я старъ… Я изнемогъ…

Ты ли это, Молодая?

Гд ты, Кира?— Это ты!

Войди же, Ирочка!

Не грусти…’

И это — тоже ‘стихи’. Но пальму первенства слдуетъ отдать г. Брюсову, которому принадлежитъ слдующее поразительное стихотвореніе, не имющее себ равнаго ни въ какой литератур:

‘О закрой свои блдныя ноги’

Все,— въ одной строчк цлое стихотвореніе. Нкоторые критики укоряли нашихъ символистовъ въ вычурности многословіи, но это стихотвореніе показываетъ, что иногда символисты умютъ быть краткими до лаконизма.

Когда прочитаешь подъ рядъ нсколько сборниковъ такой поэзіи, чувствуешь себя такъ, какъ-будто побывалъ только-что въ дом умалишенныхъ. Какіе-то странные крики, то гробовой шепотъ, то угрожающее бормотаніе съ скрежетомъ зубовъ и завываніемъ, то дикій ревъ, ‘лай, хохотъ, пнье, свистъ и хлопъ, людская молвь и конскій топъ’.Начинаешь разбираться въ вынесенномъ впечатлніи,— и поражаешься прежде всего однообразіемъ авторовъ. Вс они на одно лицо, и отличить Дарова отъ Брюсова, Коханскаго отъ Добролюбова нтъ никакой возможности. Объяснить такое однообразіе можно полнйшей безталантностью нашихъ символистовъ, потому что талантъ, даже самый крошечный, отличается прежде всего оригинальностью, иметъ, только ему свойственную, ту или иную черту, которая его выдляетъ изъ ряда другихъ. Ничего подобнаго у нашихъ символистовъ нтъ, и это — роковой признакъ для нихъ, показывающій, что они не имютъ будущности, что они не представляютъ явленія органическаго, связаннаго съ предшествующей литературой. Являясь несомннными подражателями французскимъ символистамъ, гг. Брюсовы, Коханскіе, Даровы и другіе заимствуютъ у нихъ, не смущаясь, вс ихъ смшныя, худшія стороны, но не въ силахъ подражать имъ въ томъ, что придаетъ лучшимъ изъ нихъ оригинальность и извстное значеніе.

Но есть глубокое различіе между истинными символистами и ихъ неудачными подражателями. Для поясненія этой разницы, возьмемъ послднюю драму Метерлинка, несомнннаго символиста, ‘Тайны души’, которая проще другихъ его произведеній и потому доступне обыкновенному читателю, не посвященному въ тайны символистики. Первое, что рзко отдляетъ его отъ русскихъ его коллегъ, это простота языка, въ которомъ нтъ ничего вычурнаго, дланнаго, безвкуснаго или фальшиваго. Его языкъ является рзкой противоположностью изысканности и утонченности другихъ символистовъ, въ которой они видятъ то ‘новое’, что желаютъ внести въ искусство. Въ его драмахъ нтъ ‘красной любви, голубой дружбы, блой грусти’, простота выраженій, даже наивность языка, которымъ говорятъ его персонажи, нсколько утрированы, хотя въ общемъ это не производитъ непріятнаго впечатлнія, такъ какъ такой языкъ отвчаетъ содержанію и характеру его драмъ. Въ нихъ все просто, очень много искренности, фабула примитивна и драматическій моментъ ясенъ сначала и до конца, написаны он съ полнымъ пренебреженіемъ того, что мы привыкли встрчать въ драм. Вншняго дйствія почти нтъ, все заключается въ таинственныхъ, тончайшихъ проявленіяхъ души человческой и природы въ ихъ неразрывной связи. Читая ихъ, чувствуешь себя вырваннымъ изъ будничной вседневной жизни и переносишься въ міръ жизни хрупкихъ существъ, слабыхъ, наивныхъ, безропотно преклоняющихся предъ надвигающимся на нихъ горемъ,— и сущность драмы заключается въ чрезвычайно яркомъ представленіи внутренняго міра этихъ людей. Получается какъ бы наша жизнь, но очищенная отъ всхъ лишнихъ, ненужныхъ правилъ, дйствій и декорацій, тхъ условностей, которыми мы окружены на каждомъ шагу, и изъ-за которыхъ очень часто не видно нашихъ лучшихъ душевныхъ качествъ. ‘Странная была душа у нея,— говоритъ одно изъ дйствующихъ лицъ въ драм ‘Тайны души’, — если бы она говорила то, что слдовало говорить, и длала то, что слдовало длать, какую милую, наивную и неисчерпаемую душу увидли бы мы въ ней’. Цль Метерлинка и состоитъ въ томъ, чтобы показать эти драгоцнныя качества души въ т исключительныя минуты, когда условности рушатся сами собой, и на первый планъ выступаетъ наше сокровенное ‘я’.

Въ одной изъ послднихъ его драмъ ‘Тайны души’,— въ оригинал ‘Intrieur’,— это направленіе Метерлинка проявляется съ особенной ясностью и простотой. Темсю этой маленькой драмы выбранъ деликатный моментъ,— что чувствуютъ и длаютъ люди, узнавшіе о несчастьи раньше тхъ, кого оно постигло, и которые должны имъ сказать это. Устами Старика и Чужого, которымъ приходится взять на себя тяжелую обязанность быть печальными встниками, авторъ высказываетъ глубокія мысли о сочувствіи къ горю другихъ и о той невнимательности, съ которою обыкновенно мы относимся къ молчаливымъ страданіямъ насъ окружающихъ. Въ семь, повидимому, счастливой и любящей другъ друга, утопилась старшая дочь, красивая двушка, улыбавшаяся въ день самоубійства, длавшая все, какъ обыкновенно. Почему она утопилась? Неизвстно,— отвчаетъ старикъ.

‘И что такое могутъ знать? Можетъ быть, она была изъ тхъ, которыя ничего не хотятъ говорить, а у всякаго есть не одна, а нсколько причинъ, чтобы не жить… Въ душ не такъ видно, какъ въ комнат. Он вс такія… Говорятъ он вс пустяки, и никто не подозрваетъ въ нихъ ничего особеннаго… Живешь цлые мсяцы вмст съ человкомъ, который давно уже потерялъ всякій интересъ къ этому міру и душа котораго устала унижаться, ему отвчаютъ кое-какъ, не думая, что онъ полонъ думой и сомнніемъ, и вотъ вы видите, что случается… Обыденная жизнь не такъ проста, какъ кажется, и, чтобы ее понимать, надо къ ней присматриваться долго и внимательно… Он около васъ днемъ и ночью, а вы увидите ихъ настоящимъ образомъ только тогда, когда он уходятъ на вкъ’…

И только, когда несчастіе совершилось, начинаются сожалнія, похвалы и слезъ ненужный хоръ. Но видъ чужихъ страданій возбуждаетъ сочувствіе даже въ равнодушныхъ людяхъ, и Метерлинкъ очень тонко заставляетъ прочувствовать зрителя то настроеніе, которое постепенно охватываетъ толпу при вид счастливой семьи, не подозрвающей ожидающаго его горя. Вся семья собралась вокругъ стола передъ уходомъ ко сну, толпа наблюдаетъ за нею сквозь стекла, но йи у кого не хватаетъ духу войти и разрушить мирный покой.

‘Ждутъ они времени сна,— говоритъ Старикъ,— просто, при свт лампы, какъ мы ожидали бы, а мн вотъ кажется, что я вижу ихъ съ высоты другого міра, и это просто потому, что я знаю маленькую правду, которую они еще не знаютъ… Они слишкомъ врятъ въ этотъ міръ, а ихъ отдляютъ отъ врага только жалкія стекла… Они воображаютъ, что ничего не случится, потому что они затворили двери, а не думаютъ о томъ, что всегда что-нибудь случается въ душахъ людей, и что міръ не кончается у дверей дома… Они такъ врятъ въ свою маленькую жизнь и не воображаютъ, что другіе знаютъ о ней больше, и что я, бдный старикъ, я держу здсь, въ двухъ шагахъ отъ двери, все ихъ маленькое счастье, держу, какъ больную пткчку, въ старой рук моей, которую боюсь открыть’…

Въ передач этого настроенія жалости къ несчастнымъ, охватывающаго постепенно толпу, и заключается драма. Остальное вамъ приходится угадывать, когда, наконецъ, семья узнаетъ о несчастьи, и вс бросаются къ дверямъ, за которыми лежитъ трупъ утопленницы. Въ пьес нтъ дйствія, нтъ ролей, но совокупность разговоровъ, мелкихъ замчаній и тонкихъ штриховъ, длаемыхъ авторомъ, охватываетъ зрителя всецло, заставляя вдуматься и въ свою жизнь, и возбуждая участіе къ людямъ окружающимъ. Хорошее, гуманное чувство выносишь изъ чтенія этой пьески. ‘Даже равнодушные люди, сами того не зная, сочувствуютъ горю’, говоритъ Старикъ, и въ этомъ сочувствіи лежитъ залогъ нашего счастья. ‘Будемъ же внимательне къ другимъ, такъ какъ никакіе запоры и ограды не охранять нашего личнаго, эгоистическаго благополучія’,— вотъ что говоритъ Метерлинкъ.

Еще возвышенне по цлямъ и мотивамъ символизмъ Ибсена въ его пьесахъ ‘Архитекторъ Сольнесъ’ и ‘Маленькій Эйольфъ’. Устами Сольнеса Ибсенъ говоритъ: ‘Я мечталъ когда-то построить свтлое жилище, въ которомъ жили бы счастливо люди и гд отцы, матери и дти сознавали бы пріятность своего существованія и ощущали бы счастье быть полезными другъ другу какъ въ крупныхъ вещахъ, такъ и въ мелочахъ’. Но горькій опытъ убдилъ его, что все узко-личное не прочно, зависитъ отъ тысячи случайностей и потому не можетъ дать удовлетворенія. Только стремленіе къ завоеванію истины, къ идеалу, можетъ дать пищу мощной душ. Въ пьес это стремленіе олицетворено въ Тильд, одномъ изъ удивительнйшихъ образовъ Ибсена, чарующемъ своей поэтичностью и высокимъ замысломъ. Тильда — это олицетвореніе свчной юности и вчной красоты’, духъ молодости, не знающей низменныхъ желаній толпы. Когда Сольнесъ гибнетъ, она среди общаго переполоха торжествующе восклицаетъ: ‘Ничего! за то онъ достигъ вершины!’

Ту же мысль, только полне и ярче, заключается въ ‘Маленькомъ Эйольф’. Богачъ и счастливецъ Альмерсъ, обладающій всмъ, что такъ высоко цнитъ посредственность, тоскуетъ и ищетъ цли жизни. Сначала онъ видитъ ее въ ученомъ труд, усиленно работаетъ надъ обширной, толстой ‘книжицей объ отвтственности человка’. Но вотъ онъ видитъ, что, сочиняя правила нравственности для другихъ, самъ гршитъ элементарнйшимъ образомъ противъ нравственности. Рядомъ съ нимъ чахнетъ маленькое, бдное, больное существо, его сынъ — калка, а онъ и не замчаетъ, какъ глубоки его страданія. Мысль эта все больше и больше овладваетъ имъ, и онъ ршается посвятить себя сыну, въ несчастьи котораго чувствуетъ себя отчасти виновнымъ. ‘Я хочу просвтить его дтскую душу,— говоритъ онъ,— развить богатыя дарованія, которыя въ немъ предугадываю, способствовать расцвту благородныхъ задатковъ, скрывающихся въ немъ… Эйольфъ долженъ быть славой и гордостью нашей семьи’, мечтаетъ Альмерсъ. И вдругъ вс эти самолюбивыя мечты рушатся самымъ жалкимъ образомъ. Мальчикъ, увлекшись таинственной фигурой бабы-крысоловки, тонетъ въ залив, а вмст съ нимъ исчезаетъ и цль жизни. Потрясенный и разбитый безсмысленностью этой гибели, Альмерсъ ищетъ опоры у своей сводной сестры Асты,— ‘мой большой Эйольфъ’, какъ онъ ее называетъ. Но и здсь его ждетъ неожиданный ударъ. Аста — не сестра его, она любитъ его и, опасаясь этого чувства, уходитъ. Растерянный, съ опустошенной душой, безъ желаній и пли, Альмерсъ надется только на ‘законы эволюціи’, которые должны произвести переворотъ въ его душ. Но переворотъ приходитъ съ другой стороны. Его жена, до сихъ поръ жившая всецло любовью къ нему, потрясена катастрофой, какъ и Альмерсъ. Мысль о погибшемъ ребенк наводитъ ее на мысли о другихъ дтяхъ изъ сосдней деревушки,— и въ нихъ она хочетъ найти утшеніе, нчто, ‘что замнило бы любовь’. Изумленный Альмерсъ сначала отказывается отъ участія въ этой работ для другихъ, потомъ задумывается надъ ея словами, что ‘мы для нихъ ничего не сдлали’. Онъ соглашается на ея планъ ‘сдлать ихъ жизнь счастливе и благородне’. Если это удастся, то Эйольфъ не даромъ пожилъ на свт, ‘и есть смыслъ въ томъ, что онъ отнятъ у васъ’. Онъ вдохновляется этой мыслью и на вопросъ жены, куда же надо направить взоры въ этомъ дл, отвчаетъ съ оживленіемъ: ‘Наверхъ… на высоты… на звзды!.. Въ области великаго безмолвія’… Иными словами — только въ общественной работ, руководясь идеаломъ, можно найти цль, достойную человка. Всякая личная цль, какъ бы ни казалась она заманчива, мелка и ничтожна, подвержена глупйшей случайности и потому не можетъ служить опорой въ жизни. Какъ бы ни былъ тяжелъ трудовой день, ‘отрадно насладиться воскреснымъ покоемъ… Можетъ быть, тогда мы почувствуемъ присутствіе духовъ,’ насъ окружатъ, быть можетъ, т, которыхъ мы лишились… въ иныя минуты на пути жизни они мелькнутъ передъ нами мимолетными искрами’…

Такова сущность обихъ пьесъ, но сжатый пересказъ не дастъ представленія о тхъ неуловимыхъ оттнкахъ душевныхъ движеній, которые раскрываетъ Ибсенъ, вводя зрителя въ глубь внутренней жизни своихъ героевъ. Не смотря на странности формъ мстами, какъ, напр., появленіе бабы-крысоловки, увлекающей Эйольфа, или гибель Сольнеса, падающаго съ башни,— впечатлніе, выносимое изъ чтенія, глубоко и плодотворно. Хотя въ послднихъ словахъ Альмерса объ ‘области вчнаго безмолвія’ звучитъ обычный скептицизмъ Ибсена, но его символизмъ облагораживаетъ и возвышаетъ. Это символизмъ, если можно такъ выразиться, высшаго идеализма, что сближаетъ его съ великими литературными теченіями прошлаго, преслдовавшими т же цли.

И какими жалкими являются наши русскіе ‘символисты’ въ сравненіи съ тмъ, чмъ представляется символизмъ на Запад въ лиц его лучшихъ представителей! Они думаютъ, что наборомъ безсвязныхъ, иногда дикихъ, словъ, въ род ‘гой, ты, заморянинъ! сердце въ бутоньерк, нестройный обозъ’ и т. п., можно что-то выразить, хотя бы у самихъ за душою ничего не было. Какъ ни удобна такая теорія для многихъ, но подобный символизмъ, если и можетъ служить символомъ чего-либо, то лишь бездарности гг. Брюсовыхъ, Даровыхъ и К^о, да разв истинно ‘ноздревской наглости’, по мткому опредленію критика ‘Русскаго Богатства’,— наглости, съ которой свою сумасшедшую белиберду они завщаютъ ‘вчности и искусству’.

Въ такомъ отношеніи къ искусству есть что-то больное и жалкое. Искусство строго и ревниво, и требуетъ правды, искренности и страсти. Ему чуждо все неестественное, болзненно-вымученное, въ чемъ звучитъ фальшивая нотка дланнаго чувства, и тотъ не художникъ, кто не понимаетъ этой сущности искусства, не обладаетъ чуткостью, предохраняющей его отъ всякой фальши и дланности. Наши символисты совершенно не понимаютъ этого основного требованія искусства, что и лишаетъ ихъ права не только на ‘вчность’, но и на вниманіе современности. Интересны не ихъ ‘произведенія’, а разв они сами, какъ одинъ изъ результатовъ тхъ печальныхъ условій, въ которыхъ развивается наша молодость, лишенная свта, простора и благородныхъ возбужденій.

Большинство русскихъ символистовъ очень молоды, если не считать нсколькихъ ‘молодыхъ поэтовъ’ въ возраст около сорока лтъ, недостатокъ таланта дополняющихъ манерничаніемъ и кривляніемъ во вкус декадентства. Но ихъ, во всякомъ случа, меньшинство, и большую часть ‘нестройнаго обоза’ русской символической литературы составляютъ юные творцы въ ‘пятнадцать лтъ, не боле того’. При всей безсодержательности, нехудожественности и нездоровой вычурности, ихъ ‘выкликанья’ все же говорятъ о какихъ-то порывахъ и желаніяхъ, въ которыхъ и сами творцы не даютъ себ отчета. Ихъ опустошенныя души жаждутъ содержанія, котораго имъ не дало общество. Разсматриваемые съ этой точки зрнія, они являются символами общественной безъидейности. Нельзя безнаказанно, вмсто удовлетворенія вполн естественныхъ стремленій юнаго ума къ широкимъ обобщеніямъ, замнять ихъ формальнымъ отношеніемъ къ знанію, давая жалкіе обрывки его, безъ всякой системы, безъ общихъ идей, безъ согрвающаго свта идеала.

Въ только-что вышедшей книжк В. П. Острогорскаго: ‘Изъ исторіи моего учительства’ авторъ говорить о настроеніи школы шестидесятыхъ годовъ, характеризуя его словомъ туманность въ самомъ широкомъ смысл’.

‘У всхъ, — говоритъ онъ,— главною цлью всего воспитанія и образованія, самою первою, важнйшею, задачею явилось приготовленіе школою, какая бы она ни была, низшая, средняя, высшая, военная или гражданская, мужская или женская,— приготовленіе здравомыслящаго, благородно-чувствующаго человка для жизни, т. е. для того, чтобы этотъ человкъ, благодаря полученному воспитанію и образованію, получилъ вкусъ и интересъ къ жизни, уразумлъ ея великій смыслъ, съумлъ бы найти себ по душ и наклонностямъ честный трудъ и имъ послужилъ своей родин, которой онъ есть гражданинъ и слуга. Не офицера, не чиновника, не барина и не мужика, не невсту-барышню, не жену или мать спеціально, а именно человка вообще, независимо отъ пола, сословія или состоянія,— человка съ яснымъ, логическимъ умомъ, съ преобладаніемъ чувствъ высшихъ надъ низшими, съ добрыми желаніями, твердой волей, съ опредленными идеалами для достиженія страною возможно большого счастья,— вотъ какого человка хотли тогда видть въ оканчивающемъ курсъ школьник. Вотъ почему школа того времени придавала такое великое значеніе элементу воспитанія души въ благородномъ умонаклоненіи, что само образованіе стало принимать характеръ воспитательный. Развей умъ ребенка, заставь и пріучи его думать, пробуди въ немъ прежде всего любознательность и охоту къ умственному труду, разбуди его добрыя чувства, особенно уваженіе къ себ и другимъ, обрати узкій эгоизмъ въ стремленія альтруистическія,— вотъ основа всего воспитанія, вотъ на чемъ, долженъ основаться тотъ капиталъ, который зовется суммою общеобразовательныхъ знаній. Разъ этихъ основаній нтъ, разъ — школа этими цлями не задается,— все образованіе зиждется на песк, оно — ненужный, а иногда, можетъ быть, и вредный скарбъ, багажъ, только обременяющій человка въ жизненномъ пути и наполняющій его самомнніемъ’.

Такое гуманное настроеніе школы преобразило и самый типъ, учащихся, которые изъ ‘забитыхъ, безличныхъ и жалкихъ’ становились мало-по-малу личностями, сознательно относящимися къ себ, къ своимъ обязанностямъ, къ товарищамъ и учителямъ, видя въ нихъ ‘не врага, а друга, желающаго имъ добра’. Окончивъ курсъ, юноша выходилъ въ жизнь не съ опустошенной душой, а съ жаждой подвига, съ сознательнымъ желаніемъ служить народу тми званіями, которыя вынесъ изъ школы. И это не было платоническимъ стремленіемъ, тмъ обычнымъ русскимъ прекраснодушіемъ, которое преспокойно уживается со всякой мерзостью, а непосредственнымъ переходомъ отъ теоріи къ практик, отъ желаній къ ихъ осуществленію. Характерный въ этомъ отношеніи эпизодъ приводить авторъ воспоминаній,— эпизодъ, какіе тогда составляли обычное явленіе. Кружокъ юныхъ студентовъ, къ которому принадлежалъ и авторъ, увлекался общественными вопросами, между прочимъ, и вопросомъ о народномъ просвщеніи, не выходя, однако, изъ области теоретическихъ разсужденій. Многихъ не удовлетворяли эти ‘дебаты, книги и самобичеваніе’, но неопытность и незнакомство съ общественной жизнью не давали точки опоры для боле живой работы. Но вотъ одинъ изъ членовъ кружка попалъ случайно въ безплатную школу, и его оживленный разсказъ о томъ, что онъ видлъ и слышалъ, такъ подйствовалъ на слушателей, что тутъ же поршили — устроить и самимъ такую же школу, которая и возникла въ скоромъ времени и быстро завоевала себ большую популярность.

‘Ни одно собраніе нашего кружка, — говорить авторъ, — съ самаго его основанія, не было еще такъ оживлено и богато, если не серьезностью содержанія, то необыкновеннымъ подъемомъ духа, окрыленнаго сознаніемъ дйствительно хорошаго дла, которое найдено для насъ всхъ и во что бы то ни стало должно было… Много, очень много смшного, какъ вспомнишь теперь со своей тридцатилтней педагогической опытностью, было высказана нами въ этотъ вечеръ, но много было въ этихъ рчахъ и высокаго, и трогательнаго, о чемъ нельзя вспомнить безъ волненія и сладкой грусти, какъ о невозвратномъ прошломъ. Это трогательное и высокое — была юношеская чистота помысла, жажда добра на пользу родин, вра въ свжесть своихъ силъ и торжество свта просвщенія народа, твердая готовность работать безкорыстно, жертвовать послднимъ для дорогого дла и въ этой жертв видть счастье въ исполненіи долга’.

Конечно, не одна школа возбуждала ‘жажду добра, вру въ свои силы и твердую готовность работать безкорыстно’. Общій повышенный тонъ жизни создавалъ настроеніе, которое было таково,— по словамъ одного изъ свидтелей той эпохи,— что ‘каждый ничтожный винтикъ сложной общественной машины чувствовалъ и понималъ свою связь со всей совокупностью ея и, выполняя свою маленькую функцію, провидлъ въ данной перспектив тотъ высокій и свтлый идеалъ, къ которому она стремилась, проводилъ и одухотворялъ свою маленькую, нердко прямо механическую работу созерцаніемъ великаго будущаго, осуществленію котораго и онъ содйствуетъ по мр силъ. Самая работа, при такомъ настроеніи, была не постылымъ трудомъ, который исполняется только изъ подъ палки, а желательнымъ дломъ, общественнымъ служеніемъ, въ которомъ человкъ почерпалъ сознаніе собственной цны и достоинства. Въ ближнемъ онъ видлъ равноправнаго съ нимъ соучастника на жизненномъ пиру, настоящаго и необходимаго сотрудника въ достиженіи идеала будущаго. Низменная житейская роль ближняго нисколько не умаляла его цны, потому что онъ мыслился не какъ обособленная единица, а какъ хотя маленькое, но необходимое звено въ огромной цпи, именуемой движеніемъ человчества. А поэтому ближній встрчалъ въ человк того времени не автомата, механически совершающаго т или другія дйствія за поденную плату, а любящаго брата, готоваго сдлать для него все то добро, какое можно сдлать въ данномъ положеніи. Отдавая личность на служеніе ближнему, человкъ не думалъ и о признательности послдняго, такъ какъ и самъ не считалъ дйствій своихъ какою-либо услугою данному лицу, а только исполненіемъ обязанности по отношенію къ тому далекому будущему, которое представлялось ему не фантасмагоріею, не мечтой, а чмъ-то живымъ и реальнымъ’.

Въ противоположность этимъ свидтелямъ эпохи возрожденія русскаго общества наши злополучные декаденты и символисты были захвачены понятной исторической волной, и ихъ боле потшныя, чмъ возмутительныя, претензіи на ‘вчность’, жалкій бредъ души больной, выдаваемой ими за новое слово въ искусств, и полное непониманіе истинныхъ задачъ послдняго — должны занять подобающее мсто въ общей исторической картин нашего времени.

——

Четвертаго октября исполнится сорокъ лтъ со дня смерти одного изъ самыхъ яркихъ представителей гуманныхъ идей въ Россіи, вся жизнь и дятельность котораго заключалась въ распространеніи гуманности въ русскомъ обществ. Это былъ Тимофей Николаевичъ Грановскій, скончавшійся 4-го октября 1855 г. въ Москв, на сорокъ третьемъ году жизни, наканун того разцвта гуманности, о которомъ мы говорили выше.

Есть глубокій трагизмъ въ этой смерти. Въ теченіе пятнадцати лтъ съ университетской каедры, въ печати и въ обществ онъ отстаивалъ права человческой личности, указывалъ возвышенныя цли и пути къ нимъ, — и почти наканун осуществленія значительной части его мечтаній, смерть прервала эту жизнь, такую безотрадную и тягостную, не давшую ему даже утшенія — умереть съ врой въ близость возрожденія.

Но заря иной жизни была близко. Только ему не дано было счастія увидть, какіе плоды должны были принести смена добра и правды, которыя онъ неутомимо разсевалъ. Въ этой смерти наканун пробужденія общественнаго сознанія есть и глубокое поученіе для тхъ, кто въ минуту усталости готовъ махнуть на все рукой и поставить крестъ надъ жизнью. Жизнь чрезвычайно сложна, и охватить вс ея проявленія намъ не дано. Каждый видитъ небольшой уголокъ ея, и то подъ извстнымъ угломъ зрнія, въ зависимости отъ личныхъ взглядовъ, симпатій и интересовъ. {‘Тимофей Николаевичъ Грановскій’ (біографическій очеркъ). А. Станкевича. Это наиболе полная и лучшая біографія Грановскаго, которую можно рекомендовать читателямъ. Вмст съ его сочиненіями она даетъ вполн яркую и полную характеристику ученаго и человка.} — Общественная нравственность, справедливость робко, неясно начинала поднимать свой голосъ, заявлять свои требованія въ душ лучшихъ людей. Современному человку нельзя жить, забывая о добр, нравственности, чести, о началахъ, на которыхъ зиждутся христіанскія общества’ — это начинало и чувствовать, и понимать все большее и большее число людей. Посл мрачной ночи занималась прекрасная заря, а Грановскій отошелъ къ вчному сну’.

Такая потеря для общества была особенно ощутительна въ эту минуту. Въ немъ оно теряло не только того, ‘кто былъ обиленъ любовью, добромъ, нравственнымъ убжденіемъ, знаніемъ, горячимъ, страстнымъ желаніемъ успховъ своему отечеству, безграничною преданностью всмъ лучшимъ интересамъ человчества’. Въ его лиц сошелъ со сцены руководитель, не замнимый въ эпоху обновленія. Чтобы понять его значеніе, необходимо коснуться его міросозерцанія и взглядовъ на личность, на исторію и прогрессъ. При оцнк его взглядовъ не слдуетъ упускать изъ виду его времени, когда, въ области философскихъ идей господствовала доктрина, разсматривавшая историческихъ дятелей, цлыя поколнія и народы, какъ орудія для достиженія извстныхъ цлей. Pereat mundus, fiat justifia, — эта мысль проводилась тогда и въ наук, и въ жизни.

Въ стать ‘Реформа въ Англіи’, въ ‘Современник’ 1848г., Грановскій говоритъ: ‘Историки XVIII столтія любили объяснять великія событія мелкими причинами. Въ такихъ сближеніяхъ высказывалось не одно остроуміе писателей, но задушевная мысль вка, не врившаго въ органическую жизнь человчества, подчинявшаго его судьбу своенравному вліянію личной воли и личныхъ страстей. Наше время перестало вірить въ безсмысленное владычество случая. Новая наука, философія исторіи, поставила на его мсто законъ, или, лучше сказать, необходимость. Вмст съ случаемъ утратила большую часть своего значенія въ исторіи отдльная личность’. Новое воззрніе, боле разумное, чмъ предшествовавшее ему, также сухо и односторонне. ‘Жизнь человчества подчинена тмъ же законамъ, какимъ подчинена жизнь всей природы, но законъ не одинаково осуществляется въ этихъ двухъ сферахъ. Явленія природы совершаются гораздо однообразне и правильне, чмъ явленія исторіи… Ей данъ законъ, котораго исполненіе неизбжно, но срокъ исполненія не сказанъ — десять лтъ, или десять вковъ, все равно. Законъ стоитъ какъ цль, къ которой неудержимо идетъ человчество, но ему нтъ дла до того, какою дорогою оно идетъ и много ли времени потратитъ на пути. Здсь-то вступаетъ во вс права свои отдльная личность. Здсь лицо выступаетъ не какъ орудіе, а самостоятельно, поборникомъ или противникомъ историческаго закона, и принимаетъ на себя, по праву, отвтственность за цлые ряды имъ вызванныхъ или задержанныхъ событій’. По словамъ слушателя Грановскаго, О. М. Соловьева, въ своихъ лекціяхъ онъ формулировалъ ту же мысль въ положеніе, что ‘идеи не суть индійскія божества, которыхъ возятъ въ торжественныхъ процессіяхъ и которыя давятъ поклонниковъ своихъ, суеврно бросающихся подъ ихъ колесницы’.

Въ связи съ такимъ воззрніемъ на значеніе личности находятся и его взгляды на прогрессъ, который всегда является съ одной стороны ‘порчею чего-нибудь существующаго, извстнаго, въ пользу еще несуществующаго, не вызваннаго къ жизни. Такое постепенное искаженіе формы, осужденной на смерть, можетъ продолжаться долго и быть тмъ оскорбительне, чмъ прекрасне она была въ пору своей зрлости, чмъ неопредленне выступаютъ наружу очертанія новой, не сложившейся формы’. Чмъ больше предоставлено личности возможности развивать и совершенствовать свои силы, тмъ правильне и съ меньшими жертвами можетъ совершаться этотъ переходъ отъ стараго къ новому. ‘Массы коснютъ подъ тяжестью историческихъ и естественныхъ опредленій, отъ которыхъ освобождается мыслью только отдльная личность. Въ этомъ разложеніи массъ мыслью заключается процессъ исторіи. Ея задача — нравственная, просвщенная, независимая отъ роковыхъ опредленій личности и сообразное требованіямъ такой личности общество’. Вс симпатіи Грановскаго были на сторон массъ, но, въ противность славянофиламъ, онъ отказывался преклоняться предъ ними, ставя выше всего разумъ. ‘У каждаго народа есть много прекрасныхъ, глубоко поэтическихъ преданій, но есть нчто выше ихъ: это разумъ, устраняющій ихъ положительное вліяніе на жизнь и бережно слагающій ихъ въ великія сокровищности человка — науку и поэзію’.

Чуждый исключительности и узости, съ чуткимъ сердцемъ и любящей душой, Грановскій всми могущественными средствами своего живого таланта выступалъ противъ всякой крайности. Онъ былъ европеецъ въ самомъ широкомъ значеніи этого слова, соединяя непоколебимую твердость убжденій съ терпимостью къ чуждымъ ему взглядамъ. Его разладъ съ крайней лвой тогдашняго московскаго общества вытекалъ столько же изъ основныхъ его взглядовъ на ходъ историческаго движенія мысли, сколько и изъ личныхъ качествъ. Но, расходясь съ своими противниками въ воззрніяхъ, онъ сохранялъ самыя дружескія къ нимъ чувства. Совершенно иное положеніе занималъ онъ по отношенію къ славянофиламъ, воззрнія которыхъ ему представлялись не только фантастическими, но затемняющими пониманіе состоянія Россіи, ея истинныхъ потребностей въ настоящемъ и будущемъ. Наступало время, говоритъ Станкевичъ, когда обществу нужна была трезвая мысль, а не забава на досуг антикварными идеалами. ‘Эти люди противны мн, какъ гробы,— пишетъ Грановскій о славянофилахъ за два дня до смерти,— отъ нихъ пахнетъ мертвечиной. Ни одной свтлой мысли, ни одного благороднаго взгляда. Оппозиція ихъ безплодна, потому что основана на одномъ отрицаніи того, что сдлано у насъ въ полтора столтія новйшей исторіи. Я до смерти радъ, что они затяли журналъ… я радъ, потому что этому воззрнію надо высказаться до конца, выступить наружу во всей красот своей. Придется поневол снять съ себя либеральныя украшенія, которыми морочили они дтей. Надобно будетъ сказать послднее слово системы, а это послднее слово — православная патріархальность, несовмстимая ни съ какимъ движеніемъ впередъ’. Какъ историкъ и человкъ, глубоко просвщенный, европейски образованный, сочувствовавшій живйшимъ образомъ европейскимъ правовымъ порядкамъ, великимъ идеямъ современности и всемірному значенію науки, онъ не могъ относиться иначе, какъ съ полнйшимъ отрицаніемъ къ мечтамъ о какомъ-то особенномъ, исключительномъ, народномъ характер русской жизни, русскаго быта, искусства и науки.

По природ нжный и кроткій, Грановскій не былъ боевой натурой, но ясность и опредленность его воззрній, не допускавшихъ двухъ толкованій, сдлали его признаннымъ главою ‘западниковъ’, и это мсто онъ занималъ почти съ перваго момента выступленія на каедр и до самой смерти, и русская наука иметъ немного такихъ цльныхъ представителей, неизмнно врныхъ своимъ убжденіямъ. Говорить о его значеніи профессора, создавшаго цлую школу,— изъ которой вышли такіе ученые, какъ Кудрявцевъ, Ешевскій, Соловьевъ, едва ли не лишне, такъ какъ это фактъ слишкомъ общеизвстный. Но не меньшее значеніе имлъ Грановскій, какъ общественный дятель, сблизившій университетскую науку съ обществомъ. Огромное значеніе имлъ его публичный курсъ, читанный имъ зимою 48 г. Общество впервые услышало живое слово, полное искренней и независимой мысли, сказанное съ горячимъ чувствомъ, съ покоряющей силой таланта и убжденія. Аудиторія была переполнена слушателями, являвшимися за полчаса до начала и непропускавшими ни одной лекціи. ‘Аудиторія набита биткомъ и тишина до того велика, что слабый голосъ его слышенъ съ края до края,— говоритъ одинъ изъ его слушателей.— Какая округлость въ каждой лекціи, какой широкій взглядъ и какая гуманность! Это художественный, полный любви и энергіи разсказъ’. Сближеніе науки и общества онъ желалъ продолжать посредствомъ ежемсячнаго изданія историческаго и критическаго характера, но этому желанію не суждено было осуществиться, хотя о журнал Грановскій мечталъ всю жизнь. Но то было время, мало благопріятное для его широкихъ просвтительныхъ плановъ. Оставались лекціи въ университет, публичныя чтенія и личныя бесды, что далеко не отвчало его силамъ, стремленіямъ и таланту. Невозможность развернуть вс свои дарованія въ полномъ размр и блеск наложила на его талантъ печать меланхоліи, глубоко затаенной грусти, которой проникнуты почти вс его статьи. Эта грусть вмст съ поэтическимъ колоритомъ изложенія придаютъ его самымъ сухимъ, повидимому, статьямъ особенный характеръ возвышенности и идеализма, покоряющихъ читателя съ непреодолимой силой. Чувствуется сильная мысль, которая остается недосказанной и мучительно подавляетъ автора…

Живой, впечатлительный, крайне общительный, вздумчивый профессоръ, онъ не замыкался въ своей спеціальности и внимательно слдилъ за ходомъ общественной жизни.

Подъ вліяніемъ тяжелыхъ событій, Грановскій не измнилъ своей вры въ прогрессъ, но надежды возлагалъ на далекое будущее, къ которому для человчества лежитъ далекій, тяжкій путь. ‘Только въ будущемъ, начиналъ онъ думать, примирятся неразршимыя въ настоящемъ противорчія жизни, разршатся трудныя задачи, можетъ быть, совсмъ не тмъ путемъ, на которомъ думали достигнуть ихъ разршенія. Человчество должно пережить вка труда и ученія, вка подвига, прежде чмъ достигнетъ цли своихъ стремленій, разршенія волнующихъ его вопросовъ’. Но, какъ ни тягостно было его настроеніе въ послдніе годы жизни, онъ оставался и’Г своемъ посту, въ надежд, что можно быть еще полезнымъ на избранномъ имъ поприщ. Эти годы разбили его физическія силы, приведя къ безвременной кончин, но не ослабили его энергіи. Онъ горлъ, какъ свча, сжигаемая съ двухъ концовъ… Исторія русскаго просвщенія не знаетъ примра боле трогательнаго героизма, какъ Грановскій, отстаивающій дорогое ему просвщеніе отъ грозившихъ со всхъ сторонъ опасностей, не отступающій передъ врагами, ободряющій другихъ, хотя отчаяніе и грусть медленно подтачивали его душу. ‘Его лучшія намренія, планы трудовъ оставались безъ исполненія, его знаніе и дарованіе, казалось ему, были напрасны, ненужны’. ‘Чувствую, что выработался опредленный взглядъ на предметы, своя метода для науки, и все это…’ онъ не доканчивалъ фразы,— говоритъ Станкевичъ,— но тонъ глубочайшей грусти, какимъ она произносилась, длалъ понятнымъ печальный смыслъ ея…’

Если память о такихъ герояхъ гуманности и просвщенія должна быть всегда дорога человчеству, то тмъ боле дорога она въ т моменты, когда одухотворявшія ихъ стремленія получаютъ особую силу и значеніе.

А. Б.

‘Міръ Божій‘, No 10, 1895

КРИТИЧЕСКІЯ ЗАМТКИ.

Читайте также: