БИБЛІОТЕКА СПОЛОХИ
М. АРЦЫБАШЕВЪ
М. АРЦЫБАШЕВЪ
ВЧНЫЙ МИРАЖЪ
ВЧНЫЙ МИРАЖЪ
1922
ИЗДАТЕЛЬСТВО Е. А. ГУТНОВА
ВЪ БЕРЛИН
ВВЕДЕНІЕ
ВВЕДЕНІЕ
ВѢ,ЧНЫЙ МИРАЖЪ
ВѢ,ЧНЫЙ МИРАЖЪ
I
II
III
IV
V
VI
VII
VIII
IX
Вечный мираж, Арцыбашев Михаил Петрович, Год: 1919
Время на прочтение: 64 минут(ы)
Человчество безмрно льститъ себ, воображая, будто его мыслители способны уловить теченіе жизни, а художники и поэты изобразить ее. Мысль человческая совершенно не въ состояніи вмстить, воображеніе не въ силахъ представить, слово не можетъ выразить того ужаснаго и смшного, возмутительнаго и трогательнаго, прекраснаго и отвратительнаго, величественнаго и жалкаго, что именуется жизнью.
Исторія, оперирующая съ эпохами, народами, царствами и классами, рисуетъ жизнь только грубыми схематическими чертами, не дающими настоящаго представленія о страшной внутренней сложности этого явленія, слагающагося изъ безконечнаго разнообразія событій, чувствъ, идей и стремленій безчисленнаго множества живыхъ существъ, непрестанно борющихся за свое существованіе во всхъ уголкахъ земного шара, во вс времена бытія человческаго.
Настоящая мра времени не вка, на мгновенія, а классы и народы состоятъ изъ милліоновъ отдльныхъ людей, своей собственной жизнью живущихъ, по своему чувствующихъ и мыслящихъ.
А между тмъ именно въ ихъ микроскопическихъ существованьицахъ, въ ихъ мимолетныхъ радостяхъ и страданіяхъ заключенъ подлинный смыслъ человческой жизни, къ какимъ бы результатамъ не пришло человчество въ своемъ общемъ движеніи, какія бы заданія ни ставили передъ нимъ Богъ или природа.
Жизнь не въ столкновеніяхъ народовъ, борьб классовъ, созданіи религій и философскихъ системъ. Она въ томъ, чего вс эти событія являются завершеніемъ: въ мысляхъ, чувствахъ и поступкахъ всхъ людей.
Всякое историческое событіе есть ни что иное, какъ совокупность усилій и переживаній большаго или меньшаго числа людей, значительность его можетъ измряться только значительностью этихъ переживаній.
Легенда о всемірномъ потоп не потому такъ ужасна, что потопъ, якобы, грозилъ уничтоженіемъ всего человческаго рода, а потому, что въ его мутныхъ водахъ погибали милліоны живыхъ сушествъ, съ бшенствомъ отчаянія боровшихся за свою собственную жизнь. Если бы каждому изъ этихъ существъ въ отдльности не угрожала гибель, мысль объ уничтоженіи человческаго рода не ужаснула бы никого. Опуствшая земля вступила бы въ сонмъ необитаемыхъ планетъ, безчисленное множество которыхъ и нын вращается въ міро8
вомъ пространств, и жалть объ этомъ было бы некому и не для чего.
Великое переселеніе народовъ ужасно не потому, что это было переселеніе именно народовъ, а потому что это было движеніе милліоновъ живыхъ людей, какъ саранча, въ крови и грязи, въ лишеніяхъ и болзняхъ, среди пожаровъ, убійствъ и грабежей идущихъ по лицу земли. Однихъ гнало честолюбіе, другихъ власть, третьихъ голодъ, четвертыхъ личныя связи, пятыхъ жажда грабежа и насилій, но каждый изъ этихъ людей шелъ со своими собственными интересами, со своими радостями и печалями, не отдавая себ отчета ни въ общихъ размрахъ, ни въ послдствіяхъ того движенія, въ которомъ онъ участвовалъ. Большинство погибло еще задолго до окончанія пути, а движеніе это улеглось не тогда, когда это было необходимо для человчества, а когда вс отдльныя песчинки осли на дно.
Трагизмъ великой французской революціи не въ томъ, что она уничтожила феодальный строй, а въ томъ, что она послужила кровавымъ фономъ для смертельной борьбы множества личныхъ интересовъ, честолюбій, желаній, идей, корысти, ненависти, любви, зависти, мужества, трусости, страданій и смерти.
Ужасъ наполеоновскаго похода въ Россію не въ томъ, что имъ былъ положенъ предлъ воинственному расширенію французскаго вліянія на дла Европы, а въ томъ, что сотни тысячъ живыхъ людей были убиты въ сраженіяхъ, замерзли въ снгахъ русскихъ степей, остались безъ крова, потеряли своихъ близкихъ, пережили вс муки страха и отчаянія, на какія вообще способенъ человкъ. Весь трагизмъ этой страницы исторіи заключается между страданіями послдняго французскаго солдата, замерзшаго на Смоленской дорог, и страданіями сокрушеннаго честолюбія императора Наполеона.
Великая Европейская война ужасна не потому, что рухнула мечта о всемірной гегемоніи Германской имперіи, и британскій капитализмъ восторжествовалъ, и карта Европы измнилась, а потому, что въ теченіе нсколькихъ лтъ милліоны ошалвшихъ отъ злобы и страха людей зврски убивали и калчили другъ друга, разоряя цлыя страны и обрекая милліоны другихъ людей на сиротство и нищету.
И къ какимъ бы результатамъ ни пришла грядущая всемірная соціальная революція, трагизмъ ея будетъ не въ паденіи того или иного класса, а въ томъ, что множество живыхъ, страдающихъ людей будетъ втянуто въ смертельную борьбу, обречено на муки и гибель. Въ случа ея побды не торжество идеи будетъ важно, а облегченіе участи опять-таки милліоновъ живыхъ людей. Но хотя бы для грядущихъ поколній выгоды этой революціи были бы даже неисчислимы, он все-таки ни на Іоту не уменьшатъ ужаса страданій и смерти тхъ, кто падетъ въ этой борьб.
Если мы представимъ себ такое положеніе, что роду человческому грозитъ полное уничтоженіе, вс религіи умерли, искусства и науки исчезли, цивилизація погибла, общественный строй принялъ самыя отвратительныя формы, жизнь стала варварской, безобразной и безсмысленной, но вмст съ тмъ, въ силу какихъ-то внутреннихъ причинъ, вс люди на земл чувствуютъ себя совершенно довольными и счастливыми, то намъ станетъ ясно, что ничего лучшаго и желать нельзя!
Если мы представимъ себ, что ни формы общественнаго строя, ни состояніе цивилизаціи намъ неизвстны, и только извстенъ тотъ фактъ, что среди множества счастливыхъ людей на земл есть еще и несчастные, то мы будемъ въ прав заключить, что не все обстоитъ благополучно, что на этомъ успокоиться нельзя и надо стремиться къ чему-то иному.
Если, наконецъ, мы представимъ себ, что искусства и науки процвтаютъ, истинная религія воцарилась повсюду, культура достигла высшаго развитія, общественный строй справедливъ и мудръ, но люди все-таки несчастны и страдаютъ, то разв мы не признаемъ, что грошъ цна всему этому великолпію — и культур, и религіи, и наукамъ, и искусству, и общественному строю!
Очевидно, что человчество можетъ быть счастливо или несчастно въ зависимости не отъ того, насколько оно приблизилось къ тому или иному идеалу общественнаго строя и культуры, а оттого, сколько, въ каждый данный моментъ и при каждомъ данномъ состояніи, въ его сред имется счастливыхъ и несчастныхъ людей.
И очевидно еще, что все, что совершается на земл — будь то политическій переворотъ, религіозное движеніе, научное открытіе или стихійное явленіе — не иметъ цны само по себ, а оцнивается только по степени его вліянія на судьбу большаго или меньшаго количества отдльныхъ живыхъ существъ.
А характеръ этого вліянія своеобразно преломляется въ личности. Какъ солнечный свтъ, доставляя радость замерзающему, причиняетъ невыразимыя мученія изнывающему въ пустын отъ жажды, такъ и всякое измненіе въ жизни человчества по-своему оцнивается каждымъ отдльнымъ человкомъ.
Ибо только человкъ есть мра вещей, и люди давно должны были бы понять, что они имютъ право оцнивать все сущее съ точки зрнія только и чисто человческой.
Съ тхъ поръ, какъ люди начали сознательно относиться къ своему существованію, прошли вка и смерть смела съ лица земли милліоны поколній.
Въ теченіе этого времени жизнь человческая непрестанно видоизмнялась. Перестраивались формы общественныхъ отношеній, созидались и разрушались алтари, исчезали царства и народы, открывались новые пути къ тайнамъ природы, но горестное сознаніе несовершенства своей жизни ни на одно мгновеніе не покидало душу человка.
Конечно, далеко не вс люди способны къ общимъ и широкимъ выводамъ. Большинство изъ нихъ такъ поглощено заботами сегодняшняго дня, что даже не отдаетъ себ отчета въ причинахъ своего смутнаго безпокойства. Увлекаемое потокомъ жизни, оно не иметъ ни времени, ни силъ остановиться и вдуматься въ конечный смыслъ своихъ усилій. Быть можетъ, это и къ лучшему. Кто знаетъ, къ какой ужасной катастроф пришло бы человчество, если бы вс люди умли прямо смотрть въ лицо дйствительности и правильно оцнивать результаты своей мучительной работы? Не привело ли бы это къ безпросвтному отчаянію, къ полному обезцненію всхъ благъ жизни, къ омертвнію и самаго инстинкта жизни?
Только подъ покровомъ глупости, легкомыслія и невжества человчество можетъ жить и наслаждаться жизнью.
— Во многой мудрости много печали,— сказалъ Экклезіастъ,— и кто умножаетъ познанія, тотъ умножаетъ скорбь!
Но хотя большинству людей чужды ‘міровая скорбь’ и ‘вчные вопросы’, но неудовлетворенность своимъ существованіемъ присуща всмъ людямъ безъ изъятія, а мечта о лучшемъ будущемъ является одной изъ самыхъ устойчивыхъ чертъ человческой души.
Отъ колыбели и до могилы человкъ живетъ надеждой, что съ какого-то времени его жизнь измнится къ лучшему. Для того, чтобы этой туманной надежд дать хоть какое нибудь основаніе, онъ обманываетъ себя, какъ ребенокъ, постоянно, съ упорствомъ отчаянія, намчая срокъ, съ котораго, якобы, должна для него начаться новая, настоящая, счастливая жизнь.
Ребенокъ мечтаетъ о томъ, когда онъ вырастетъ, юноша стремится къ самостоятельности, взрослый человкъ борется за достиженіе высшей ступени на общественной лстниц, старикъ мечтаетъ объ отдых, двушка о замужеств, женщина о будущемъ своихъ дтей, бднякъ объ улучшеніи своего матеріальнаго состоянія, художникъ о новомъ созданіи, ученый о завершеніи своего опыта, общественный дятель о соціальномъ или политическомъ переворот, мистикъ о загробномъ блаженств… Нтъ такого момента и такого состоянія, въ которомъ человкъ былъ бы удовлетворенъ своимъ настоящимъ и не мечталъ бы о лучшемъ будущемъ.
Эта потребность до того сильна и постоянна въ человк, что если въ данный моментъ въ его жизни ршительно не предвидится ни единаго крупнаго событія, которое дйствительно могло бы въ корень измнить его существованіе, то человкъ мечтаетъ о такомъ вздор, надъ которымъ сомъ посмялся бы въ другое время… Порой ему серьезно кажется, что вожделнную перемну принесетъ ему перездъ въ другой городъ, новое время года, пріобртеніе новой обстановки, даже новое платье, наконецъ!
Можно съ увренностью сказать, что каждый человкъ, которому на завтра не угрожаетъ какая нибудь неотвратимая и вполн опредленная непріятность, ежедневно ложится спать со смутной мыслью о томъ, что именно съ завтрашняго дня онъ почему-то станетъ жить лучше, плодотворне, счастливе.
Безъ этой спасительной надежды настоящее кажется ему отвратительнымъ, будущее темнымъ, какъ ночь, существованіе невозможнымъ.
Можно утверждать, что если бы удалось доказать людямъ, что надяться ршительно не на что, то многіе изъ нихъ покончили бы жизнь самоубійствомъ, а остальные впали бы въ глубокую душевную пустоту, смерти подобную.
И вдь, казалось бы, доказать это вовсе не трудно: помимо того, что каждая человческая жизнь, несмотря ни на какія достиженія, неизбжно заканчивается мучительной и страшной смертью, всякій человкъ на личномъ опыт могъ бы убдиться, что всякое новое достиженіе, казавшееся ему ршительнымъ поворотомъ къ лучшему будущему, съ теченіемъ времени неизмнно приводитъ его къ исходному положенію: къ неудовлетворенности настоящимъ и опять-таки къ мечт о лучшемъ.
Съ невроятной легкостью и непостижимой быстротой человкъ привыкаетъ къ любому положенію, перестаетъ цнить то, чего домогался такъ страстно, превращаетъ новое въ скучный будень и снова мучительно мечтаетъ о будущемъ.
Этотъ своего рода Сизифовъ трудъ, очевидно, совершенно безсмыслененъ, но къ счастію или къ несчастію, но только и самая желзная логика и даже очевидность безсильны передъ тмъ, что заложено въ самую глубь человческой души, что вытекаетъ изъ самой сущности жизни. И потому, несмотря на грандіозный опытъ милліоновъ поколній, несмотря на здравый смыслъ, жажда перемны неистребима въ человчеств, и мечта о лучшемъ будущемъ живетъ въ душ человка вчно, питая въ ней чувство горечи и духъ мучительнаго безпокойства.
Вся дятельность человчества, вс проявленія его творческаго генія неразрывно связаны съ этой мечтой. Она — источникъ энергіи, она двигатель прогресса, ей посвящена работа лучшихъ умовъ человческихъ, ею они связаны по рукамъ и ногамъ, и если эти лучшіе умы подымаются надъ жалкимъ личнымъ благополучіемъ, то только для того, чтобы перенести ту же мечту въ пространство, на грядущіе вка, на отдаленныя поколнія своихъ потомковъ.
— За лучшее будущее, если не для насъ, то хотя бы для дтей нашихъ!
Вотъ лозунгъ, во имя котораго пролились рки крови и слезъ, и нтъ иного лозунга, который былъ бы способенъ заставить такъ восторженно биться сердца человческія.
Въ неустанномъ стремленіи къ созданію лучшаго будущаго, издавна намтилось два пути: одинъ — черезъ устроеніе такихъ условій существованія, которыя непосредственно устранили бы изъ жизни вс причины страданій и недовольства, другой — черезъ устроеніе внутренней гармоніи, путемъ поисковъ такого смысла бытія, который былъ бы способенъ примирить человка со всми горестями его личной жизни.
Человкъ, продлавшій огромный путь эволюціоннаго развитія отъ обезьяноподобнаго существа до европейца нашего времени, но все еще недалеко ушедшій отъ своего четверорукаго предка, не обладаетъ достаточными средствами, знаніями и волей, чтобы неуклонно идти по первому пути, какимъ бы онъ прямымъ ни казался. Въ сравненіи съ громадностью и сложностью причинъ, длающихъ человческую жизнь неудовлетворительной во всхъ смыслахъ, результаты, до сихъ поръ добытые точнымъ знаніемъ, все еще слишкомъ ничтожны.
Поэтому большинству людей представляется, что гораздо легче найти себ опредленную цль въ жизни и, посвятивъ себя этой цли, не только примириться съ неизбжными жертвами и страданіями, но даже извлечь изъ нихъ радость и счастье’
Именно на этотъ путь, въ теченіе многихъ тысячелтій’ были главнымъ образомъ направлены силы человческой мысли.
И, не анализируя причинъ этого явленія, человчество долго и упорно врило, что исканіе смысла и цли бытія проистекаетъ изъ какихъ-то особыхъ и притомъ, высшихъ, свойствъ человческаго духа, свойствъ, вложенныхъ въ человка, если не божественной силой, то, по крайней мр, счастливымъ случаемъ.
Даже такой апостолъ раціональнаго мышленія, какъ Мечниковъ, говоритъ:
‘Изъ всхъ извстныхъ данныхъ мы имемъ право заключить, что человкъ является чмъ-то врод обезьяньяго урода’ и его можно разсматривать, ‘какъ необыкновенное дитя человкообразной обезьяны, родившееся съ боле развитымъ мозгомъ и умомъ, чмъ его животные предки’.
Было бы, конечно, весьма затруднительно объяснить, какимъ образомъ въ той цпи естественнаго развитія, которою является вся органическая жизнь, могъ случиться такой казусъ, какъ появленіе существа, одареннаго совершенно новыми свойствами. Такая случайность и вмшательство божественной воли стоятъ другъ друга.
Гораздо естественне предположить, что вс свойства человческаго духа есть прямой результатъ причинъ, лежавшихъ въ самой сущности жизни.
Настойчивое исканіе смысла бытія, красной нитью проходящее черезъ всю исторію человческой мысли, является естественнымъ послдствіемъ тхъ условій жизни, благодаря которымъ страданія, нравственныя и физическія, подавляюще превалируютъ надъ свтлыми ея сторонами.
Едва ли бы человчество, хотя бы и одаренное развитымъ мозгомъ, когда либо задумалось надъ смысломъ и цлью своего существованія, если бы оно было удовлетворено жизнью, какъ таковой.
Желаніе найти смыслъ и цль чего бы то ни было возможно, естественно и необходимо только тогда, когда данное переживаніе само по себ не удовлетворяетъ насъ. Человкъ никогда не ищетъ смысла въ прямомъ наслажденіи — напримръ, въ половомъ акт, вкусной д или созерцаніи красоты — ибо то, что удовлетворяетъ само по себ, является самоцлью и ни въ какихъ обоснованіяхъ не нуждается.
Мы ищемъ пищи, подчиняясь чувству голода. Если бы голодъ не былъ мучителенъ, то ничто не заставило бы человка задуматься надъ вопросомъ о пищ.
Только тогда, когда переживаніе не только не приноситъ удовлетворенія, но даже вызываетъ страданія, человкъ вынужденъ искать смысла и цли, которые оправдывали бы затрату силъ и переносимыя мученія.
И если человчество, съ незапамятныхъ временъ, такъ настойчиво и страстно ищетъ смысла своего существованія, то это значитъ, что жизнь такая, какова она есть, не въ состояніи удовлетворить его.
Но, однако, изъ этого вовсе не слдуетъ, что человкъ — существо такого высшаго порядка, для котораго земная дйствительность слишкомъ ничтожна и бдна.
Такое лестное для человка предположеніе могло бы имть оправданіе только въ томъ случа, если бы жизнь, сама по себ, была прекрасна. Конечно, скучать въ раю, не удовлетворяться даже истинно-прекраснымъ и стремиться къ чему-то еще боле прекрасному и высокому,— на это было бы способно только существо высшее, слишкомъ прекрасное, небесно-восхитительное.
Но для того, чтобы рваться на волю изъ тюрьмы, страдать отъ зубной боли, бояться смерти, тосковать въ пустын и вообще мечтать о лучшемъ, находясь въ отвратительныхъ условіяхъ, для этого вовсе не нужно быть существомъ высшимъ, а достаточно быть тмъ, что и есть человкъ: чувствующимъ животнымъ.
Ибо даже свинья, когда ее ржутъ, визжитъ и рвется, а голодный баранъ, конечно, по-своему мечтаетъ о лучшей дол.
Жизнь же человка ничуть не лучше жизни недорзанной свиньи и голоднаго барана. Она вся — одна непрестанная и мучительная борьба со страданіемъ, осложненнымъ сознаніемъ страданія. Въ короткій промежутокъ времени между первымъ и послднимъ вздохомъ, промежутокъ настолько короткій, что его не хватаетъ даже на то, чтобы въ полной мр использовать свои силы и возможности, каждое сознательное мгновеніе жизни человка полно боле или мене мучительныхъ ощущеній.
Опасность и голодъ, холодъ, усталость, разочарованія, необходимость подчиняться чужой вол, сознаніе своего безсилія, разлука, старость и смерть слдуютъ за человкомъ неотвязной и безконечной чередой. Моменты удовлетворенія, наслажденій и радости — крайне рдки, мимолетны и непрочны.
‘Сочтите часы счастія, пережитые вами, сочтите дни страданій, и знайте, кто бы вы ни были, что лучше бы вамъ не родиться совсмъ!’ — говоритъ Байронъ.
Человкъ буквально дышетъ страданіями. Они окружаютъ его, какъ ядовитый туманъ, закрывающій солнце. Если въ какой либо моментъ человкъ и находится въ состояніи покоя, то вокругъ него ни на мгновеніе не прекращается все та же смертельная, полная тоски, ужаса и гнва, борьба другихъ существъ. И чмъ человкъ умне, чмъ онъ чувствительне, тмъ трудне для него не видть ужасовъ, творящихся вокругъ и не принимать въ нихъ участія.
‘Если представить себ все то множество бдъ, страданій и мученій, которыя солнце освщаетъ на пути своемъ, то станетъ ясно, что лучше бы ему производить на земл такъ же мало жизненныхъ явленій, какъ и на лун!’ — писалъ Шопенгауэръ.
‘Болзни, страсть, зависимость отъ воли и власти другихъ — неустранимы’ — говоритъ Гартманъ,— ‘и сколько бы ни изобртали лкарствъ отъ страданій, число ихъ будетъ расти скоре. Веселая, безпечная молодость всегда будетъ малой частицей жизни, а большая часть ея всегда будетъ погружена въ угрюмую старость.’ Жизнь человческая, какъ и жизнь всякаго иного живого существа, буквально построена на страданіи. Страданіе положено въ основу каждаго чувства, дйствія и мысли. Въ сущности говоря, только страданіе и является настоящимъ двигателемъ жизни, и жизнь застыла бы въ мертвенномъ бездйствіи, если бы страданіе и страхъ страданія не толкали ее на поиски спасенія. Всякое сознательное творчество и всякое безсознательное влеченіе равно возбуждаются или прямой необходимостью бороться со страданіемъ, или желаніемъ предохранить себя отъ страданія въ будущемъ.
Только безсиліе личности и страхъ одиночества создало общеніе между людьми, легло въ основу общественнаго строительства, создавая семью, государство, вс виды ассоціацій. Только борьба съ голодомъ, болзнью, смертью и смутнымъ страхомъ передъ тайнами окружающей насъ природы двигаетъ наукой. Тотъ же страхъ создаетъ религіи. Безобразіе творитъ искусство… Мы любимъ, спимъ, творимъ, димъ, испражняемся, мыслимъ,— только потому, что неудовлетворенность вызываетъ страданіе или угрожаетъ имъ.
Глубоко вдумавшись въ любое духовное проявленіе человческой личности, мы всегда въ корн его увидимъ скрытое страданіе.
‘Рожденіе — страданіе, старость — страданіе, смерть — страданіе, любовь — страданіе, желаніе — страданіе, всякая сильная привязанность къ земному — страданіе! ‘
Такъ сказалъ Будда.
И вс наши попытки измнить этотъ извчный законъ жизни до сихъ поръ только приводили къ разочарованію, доходящему до отчаянія.
‘Все, что съ такимъ страданіемъ и стараніемъ устраиваютъ люди, если и стоитъ чего либо, то разв только того, чтобы все это съ наслажденіемъ бросить!’ — говоритъ Толстой.
По опредленію Шопенгауэра, жизнь человческая ‘подобна маятнику, который качается между страданіемъ и скукой!’
Эти свидтельства мудрыхъ о характер человческой жизни можно было бы продолжить до безконечности, но едва ли нужно тратить много словъ для доказательства очевидности.
Если бы обладать такимъ нечеловческимъ слухомъ, чтобы сразу слышать вс звуки земли,— сквозь шумъ лсовъ и водопадовъ, сквозь шорохъ милліардовъ движеній, стукъ машинъ, шопотъ любовниковъ, смхъ играющихъ дтей, выстрлы, крикъ, смхъ, аплодисменты, свистъ и брань міровой толпы,— можно было бы различить одинъ непрерывный, ни днемъ, ни ночью не смолкающій, вчный голосъ страданія. Стонутъ и хрипятъ умирающіе, визжатъ рождающія, дико вскрикиваютъ убиваемые, плачутъ обездоленные, жалуются обиженные, вопятъ о помощи погибающіе, и все это — крики, стоны, плачъ и проклятія — сливаются въ одну ноту — основную ноту жизни.
Природа не дала человку возможности слышать все, и въ этомъ большое счастье, ибо среди этой адской какофоніи наше существованіе обратилось бы въ сплошную пытку.
Изо всхъ золъ, существующихъ въ мір, самое великое зло — жизнь, ибо она заключаетъ въ себ все остальное!..
Однако, существуютъ люди, которые утверждаютъ, что они любятъ жизнь, что жизнь есть радость и величайшее благо.
Въ большинств случаевъ это — люди ограниченнаго сознанія, недалеко ушедшіе отъ своего четверорукаго предка, вчно поглощенные удовлетвореніемъ самыхъ грубыхъ потребностей своего организма. Для прославленія жизни имъ совершенно достаточно матеріальнаго благополучія, дающаго вкусную и обильную пищу, красивую обстановку, развлеченія и половое наслажденіе. Если они стоятъ ступенькой выше, они извлекаютъ т же наслажденія изъ области искусствъ, изъ общенія съ интересными людьми, изъ легкой игры ума и даже игры въ науку. Но это уже предлъ, и они рзвятся въ мір, какъ рзвилась обезьяна въ тропическомъ лсу: чмъ гуще, запутанне и непроницаеме его листва, тмъ больше простора для игры — и только.
Другая группа ‘утверждающихъ жизнь* состоитъ изъ людей, охваченныхъ какой нибудь навязчивой идеей. Это люди или религіозно настроенные, или фанатики соціальной борьбы. Первые настолько подчиняютъ свою жизнь грезящейся имъ вол какого-то божества’ что совершенно не способны критически относиться къ ней, и если не могутъ отрицать наличности страданій, то стараются оправдать ихъ какой-то мистической необходимостью. Они рабы по природ. Для нихъ жизнь мудра и прекрасна уже потому, что она послана по вол ихъ Господина. Ихъ счастье въ томъ, чтобы творить волю Пославшаго. Гд кончается здсь бредъ, вызванный причинами, лежащими въ основахъ жизни, и гд начинается простая глупость — сказать мудрено.
Что касается людей, охваченныхъ политической борьбой, то въ духовной узости ихъ и въ ихъ умственномъ убожеств не можетъ быть сомнній. Какъ лошадь въ шорахъ, они видятъ только въ одну сторону, и не въ состояніи вывести свою мысль изъ круга одной политической программы.
Если бы они были въ состояніи вдуматься въ сущность своихъ идей и стремленій, они должны были бы увидть, что жизнь, заключенная въ рамки исключительно соціальнаго благоустройства, до того убого сама по себ, что не заслуживаетъ никакого интереса. Но борьба увлекаетъ ихъ до такой степени, что они уже не въ состояніи разсуждать. Въ самомъ характер ихъ дятельности есть уже отрицаніе жизни, ибо они ставятъ надъ жизнью идею, во имя которой допускаютъ всякое насиліе надъ чувствомъ, волею и жизнью того же человка, за котораго они борются.
Утвержденіе жизни въ устахъ человка боле высокаго порядка вызываетъ только сомнніе въ его искренности, ибо, желая быть послдовательнымъ, онъ неизбжно вынуждается на абсурдное утвержденіе, что и въ самомъ страданіи есть наслажденіе, въ безобразіи — красота, въ нелпости — мудрость, въ смерти — жизнь.
Такъ Фино, одинъ изъ немногихъ, имвшихъ смлость дойти до логическаго конца, уврялъ въ чарующей прелести даже трупнаго разложенія:
— Жизнь продолжается даже въ могил! Жизнь шумная, вчно обновляющаяся! Здсь также любятъ, рождаются, размножаются, живутъ, и могильный покой ничто иное, какъ обманъ!.
Трудно убдить живого человка въ прелести жизни, ссылаясь на веселіе могильныхъ червей, творящихъ тризну на труп еще такъ недавно чувствовавшаго мыслящаго существа, обращеннаго въ кучку зловонной слизи. И такъ же трудно уврить страдающаго въ томъ, что онъ долженъ наслаждаться своимъ страданіемъ.
‘Если все въ мір чудо, то чуда нтъ вовсе!’… Если все въ мір радость и наслажденіе, то ни радости, ни наслажденія вовсе нтъ. Огульное утвержденіе жизни есть простое признаніе факта и отказъ отъ всякой критики, а въ томъ числ, значитъ, и отъ критики благожелательной, оправдательной. Для того же, чтобы дйствительно оправдать жизнь, надо доказать или, что въ ней нтъ страданія, или, что они играютъ ничтожную роль. Но это сдлать невозможно, ибо этого не позволитъ очевидность, и вс попытки въ томъ направленіи, повторяю, только вызываютъ сомнніе въ искренности или въ здравомъ разсудк.
Правда, остается лазейка, въ которой логика противоестественно сочетается съ мистическимъ бредомъ: можно утверждать, что жизнь прекрасна потому, что въ ней все сущее необычайно мудро, а такъ какъ страданіе и смерть входятъ въ кругъ жизни, то они также мудры, а слдовательно и такъ же прекрасны.
Но это передержка, ибо мудрость и красота не сино* нимы. Сказать: это мудро, это естественно, это нужно, не значитъ сказать, это прекрасно! Если колеса паровоза, которыя давятъ человка, и человкъ, который подъ давленіемъ колесъ превращается въ груду мяса и костей, иллюстрируютъ мудрость и непреложность законовъ природы, то это нисколько не мшаетъ жертв этихъ законовъ испытывать величайшія мученія. Утшать человка тмъ, что, страдая, онъ подчиняется хотя бы и самымъ мудрымъ законамъ необходимости, это значитъ, отнять у человка всякое право сознавать себя, превратить его въ ничто.
Всякая цпь иметъ два конца. Кухарка, которая жаритъ карася на сковородк, и карась, который любитъ жариться въ сметан, несомннно является двумя звеньями одной и той же цпи, но законы природы, исполняющей должность кухарки, и человкъ, играющій роль карася, имютъ право оцнивать событія каждый съ своей точки зрнія. Отнять это право, значитъ, отнять право мыслить, чувствовать и жить.
Вс попытки оправдать страданіе путемъ логическихъ построеній ничто иное, какъ простое словоблудіе. Правда, фальшь въ такомъ вопрос, который, казалось бы, исключаетъ всякую возможность фальшивить, боле чмъ странна и неожиданна, но не надо забывать, что трусость человческая велика и она хорошо оплачиваетъ услуги тхъ, кто ‘возвышающимъ обманомъ* скрываетъ отъ нихъ ‘тьму низкихъ истинъ’. Поэтому нтъ ничего удивительнаго въ томъ, что спросъ рождаетъ предложеніе, и многіе, даже и большіе умы, сознательно или безсознательно берутся за эту задачу.
Впрочемъ, иногда обманываютъ сами себя, и тогда остается только съ жалостью отнестись къ ихъ слабости.
Совершенно единичны примры истинно мудрыхъ и смлыхъ людей, которые, пройдя черезъ горнило отрицанія, приходили къ оптимистическому утвержденію жизни. Ни въ ихъ ум, ни въ ихъ искренности мы не имемъ права сомнваться, но никогда не надо забывать завта Шопенгауэра:
— Не придавайте значенія тому, что я буду говорить умирая, ибо это будетъ говорить уже не Шопенгауэръ, а только его трупъ!..
Какъ общее правило — оптимистическое міросозерцаніе формируется у великихъ отрицателей вмст со старостью. Быть можетъ, тутъ играетъ роль естественное ослабленіе умственныхъ способностей, но вроятне, что, когда организмъ явно начинаетъ разрушаться и призракъ смерти встаетъ въ непосредственной близости, тогда падаетъ силами и великій духъ.
Инстинктъ жизни и страхъ смерти не только не угасаютъ съ лтами, но, напротивъ — развиваются до крайней степени. Молодость не цнитъ жизни, не боится смерти, которую даже и представить себ не можетъ, до того она переполнена жизненными соками. Старость же обими руками цпляется за остатокъ дней своихъ и въ ужас передъ черной дырой могилы готова отказаться отъ опыта всей своей долгой и славной жизни. Поэтому нтъ ничего удивительнаго въ томъ, что великіе умы, доживъ до глубокой старости и почувствовавъ въ костяхъ холодъ могилы, пали духомъ и старались набросить хоть какой нибудь покровъ на свой собственный неизбжный и страшный конецъ.
Эти послдніе потуги умирающаго духа бываютъ страшны до смшного. Соломонъ дошелъ до бреда о царств сорока тысячъ праведниковъ, Левъ Толстой впалъ въ ханжество.
Если бы жизнь человческая была гармонична и прекрасна, человку не было бы никакой надобности доискиваться ея смысла и стремиться къ лучшему. Въ каждый моментъ своего существованія онъ восклицалъ бы отъ всей полноты души:
— Мгновеніе, остановись!.. Ты прекрасно!..
Съ другой стороны, если бы не было страха смерти, никакія силы, ни земныя, ни небесныя, не заставили бы человка тянуть жизнь, настолько несовершенную и настолько отягченную страданіями, что она постоянно заставляетъ мечтать о лучшемъ, будь то иныя формы земного существованія или блаженство загробнаго міра.
Мечниковъ называетъ страхъ смерти ‘великимъ закономъ, безъ котораго вс земныя существа были бы давно уничтожены’.
Есть люди, которые увряютъ, что имъ совершенно чуждъ страхъ смерти. Но если это не свидтельствуетъ именно о глубокомъ отвращеніи къ жизни или не является результатомъ крпкой вры въ безсмертіе за гробомъ, то говоритъ лишь о малой сознательности. Въ большинств же случаевъ это, конечно, просто бравада, глупое и ненужное хвастовство!
‘Тотъ лжетъ, кто увряетъ, что не боится смерти!’ — сказалъ Руссо.
При мысли о смерти, каждаго человка охватываетъ если не паническій ужасъ, то смутное безпокойство — предчувствіе ужаса.
— О, эта мысль ужасна!— воскликнулъ Золя — бываютъ моменты, когда я ночью вскакиваю съ постели и стою остолбенлый въ состояніи невыразимаго ужаса!
Шопенгауэръ опредляетъ страхъ смерти, какъ самое сильное чувство, на которое способенъ человкъ, а Левъ Толстой признается, что долженъ прибгать къ хитрости, чтобы не лишить себя жизни изъ страха смерти.
Счастливъ человкъ, что ему удается на боле или мене значительное время забывать о смерти.
Впрочемъ, мысль о ней, мысль о полномъ уничтоженіи своего я настолько противорчитъ самосознанію человка, что ему даже и невозможно достаточно ясно представить себ моментъ своей агоніи и перехода въ небытіе. Едва ли я ошибусь, если за всхъ людей признаюсь, что у каждаго изъ насъ, гд-то въ самомъ глубокомъ тайник души, подъ сознаніемъ, вн разума и логики, вопреки даже самой очевидности, шевелится неопредленная и безсмысленная надежда, что, хотя и правда, что вс люди смертны, но именно мы, мы не можемъ умереть! Знаменитое логическое построеніе — ‘всякій человкъ смертенъ, Кай — человкъ, значитъ — Кай смертенъ!’ — нисколько не обязательно для нашего внутренняго подсознательнаго чувства, на которомъ, собственно, и держится такъ крпко древняя вра въ личное безсмертіе.
Если бы это было не такъ, если бы ни на одно мгновеніе нельзя было забыть о смерти, жизнь стала бы невыносимой. Именно этой невыносимостью даже хотя бы одного часа жизни, при полномъ сознаніи неотвратимости смерти, объясняется тотъ странный фактъ, что многіе люди, приговоренные къ смертной казни, кончаютъ жизнь самоубійствомъ, и при томъ зачастую способомъ гораздо боле мучительнымъ, чмъ тотъ, который ожидалъ ихъ отъ рукъ палача.
Гонкуръ говоритъ, что жизнь его ‘была бы облегчена отъ тяжкаго бремени, если бы онъ могъ изгнать изъ своего сознанія мысль о смерти’.
Сакья Муни, впервые понявъ значеніе смерти, въ отчаяніи воскликнулъ:
— Горе краткой жизни человческой! Горе всмъ прелестямъ удовольствія, напрасно соблазняющимъ сердце!
Будда просилъ отца своего даровать ему безсмертіе, въ противномъ случа отказывается отъ всхъ благъ жизни, то есть, изъ страха смерти предпочитая жизни смерть.
Экклезіастъ, размышляя о смерти, ‘возненавидлъ жизнь и проклялъ вс дла, которыя длаются подъ солнцемъ, какъ безсмысленную суету суетъ и томленіе духа’.
Даже въ полномъ свтлыхъ упованій жизнеописаніи Христа черной молніей мелькаетъ Его отчаянная молитва въ саду Геесиманскомъ, гд до кроваваго пота молился Онъ, чтобы миновала Его чаша сія. Въ послднюю минуту, когда Онъ почувствовалъ приближеніе смерти, ужасомъ и холодомъ вялъ Его крикъ:
— Господи, Господи, почто Ты меня оставилъ!
Вс вожди и пророки, старавшіеся вложить въ жизнь человческую религіозный смыслъ, претворивъ ее въ служеніе Богу, все же должны были общать людямъ безсмертіе, ибо передъ лицомъ полнаго уничтоженія оказывается безсильнымъ всякій нравственный законъ и безсмысленнымъ всякій смыслъ.
Самая благостная изъ религій, ученіе Христа, все построенное на самоотреченіи, не избгло догмата о безсмертіи, вновь подтвердивъ тмъ, что вопросъ о смерти есть основной вопросъ о жизни, безъ удовлетворительнаго ршенія котораго человку не нужно ничего — ни жизни, ни любви, ни Бога.
А между тмъ, казалось, въ самомъ факт смерти нтъ ничего ужаснаго.
Конечно, веселіе могильныхъ червей и прелести разложенія, столь краснорчиво восптыя блаженнымъ Фино, достаточно отвратительны и сами по себ, что’ бы внушить отвращеніе къ смерти. Но, вдь, они находятся уже ‘по ту сторону’, за предлами сознательнаго воспріятія, а потому не должны были бы пугать человка. Да и не тмъ мучится человкъ!
Физическія страданія, конечно, ужасны, но они не обязательны, и, кром того, у человка имется достаточно средствъ, чтобы прекратить ихъ въ любой моментъ.
Достоевскій даже утверждалъ, что предсмертныя страданія не только не усложняютъ ужаса смерти, но даже облегчаютъ его.
‘Подумайте, если, напримръ, пытка… При этомъ страданіе и мука тлесная, а, стало быть, это отъ душевнаго страданія отвлекаетъ, такъ что однми ранами и мучаешься, пока не умрешь. А, вдь, главная, самая сильная мука не въ ранахъ!..’
Многіе изъ людей, особенно остро переживающихъ страхъ смерти, только тмъ себя и успокаиваютъ, что предсмертныя страданія должны быть такъ велики, такъ ужасны и невыносимы, что или потеряешь сознаніе, или ужъ до такой степени измучишься, что возжелаешь смерти, какъ избавленія.
Если же говорить о горечи разлуки съ жизнью, солнцемъ, дорогими людьми, любимымъ дломъ и прочимъ, то, вдь, страшатся смерти, а иногда и боле другихъ, люди совершенно одинокіе, по натур суровые, сердцемъ черствые и разумомъ тупые. Дикій быкъ и тотъ въ ужас рветъ ногой землю и мычитъ, увидя въ пол мертвую бычью кость. Страшатся и т, чья жизнь была сплошнымъ мученіемъ, безъ радости, безъ любви, безъ смысла. Люди соглашаются на вчное одиночное заключеніе, лишь бы избжать смерти. У того же Достоевскаго сказано, что человкъ, приговоренный къ смертной казни, охотно согласился бы милліоны лтъ, скорчившись просидть на вершин голаго утеса, въ полномъ мрак и безмолвіи, лишь бы только не умирать, лишь бы жить и жить!
Человкъ содрагается даже при мысли о смерти во сн, безъ сознанія и мученій.
Такъ ясно же, что страхъ смерти существуетъ и помимо отвращенія къ физическому страданію, и помимо боязни предсмертныхъ мученій, и помимо горечи разлуки съ жизнью.
Въ чемъ же секретъ этого страшнаго, непобдимаго чувства, парализующаго такъ много длъ и мыслей человческихъ? Есть ли это изначальный законъ или нчто иное?
Когда удовлетворена какая нибудь органическая потребность человка, наступаетъ пресыщеніе. Самая пылкая страсть угасаетъ, когда она насыщена. И чмъ больше потребностей человка удовлетворены единовременно, тмъ естественне для него желаніе покоя, отдыха.
Поэтому мы въ прав думать, что если бы въ процесс жизни вс потребности человка равномрно и гармонично насыщались, то наступило бы, наконецъ, пресыщеніе и самой жизнью. Человкъ такъ же естественно возжелалъ бы смерти, какъ желаетъ онъ уснуть посл долгаго трудового дня.
Тогда смерть явилась бы такою же потребностью, какъ и всякая иная потребность.
Если же этого нтъ, то, слдовательно, не насыщается человкъ своей жизнью и вчно остается неудовлетвореннымъ.
Если грубо схематизировать вс потребности человка, вытекающія изъ прирожденныхъ его свойствъ, то он распадутся на три группы: потребности сохраненія своего я, потребности выявленія своихъ индивидуальныхъ способностей и потребности знанія, то есть, соприкосновенія со всмъ окружающимъ міромъ. Между этими основными требованіями не всегда можно провести рзкую грань, но все, о чемъ мечтаетъ, чего желаетъ и къ чему стремится человкъ, заключено въ этой схем.
А между тмъ, отъ зари сознанія и до нашихъ дней, въ жизни человчества не было такого момента, когда бы условія его существованія не были бы прямо враждебны удовлетворенію его потребностей, его запросовъ. Напротивъ, съ каждымъ новымъ шагомъ по пути вншняго и внутренняго прогресса идеалъ гармонической жизни, какъ будто, все дальше и дальше отодвигается въ область недостижимыхъ утопій. Жизнь пещернаго человка, изнемогавшаго въ борьб со стихіями, едва ли не была боле гармонична, чмъ жизнь современнаго ‘царя природы’, вооруженнаго всми завоеваніями науки и окруженнаго всми благами культуры.
Если наша задача заключалась въ томъ, чтобы создать такія условія, при которыхъ вс стороны человческой личности получали бы гармоническое развитіе и вс потребности ея были бы удовлетворены, то придется признать, что наши тысячелтніе труды привели къ совершенно обратнымъ результатамъ.
Жесточайшая эксплуатація, раздленіе людей на враждующія націи и классы, фальшивыя и уродливыя формы сожительства двухъ половъ, безконечное ограниченіе правъ личности и гнетъ надъ мыслью, вотъ то, чего мы добились!
Жизнь превратилась въ узкую тюремную камеру, подобную тмъ знаменитымъ клткамъ Людовика ХІ-го, въ которыхъ нельзя было ни сидть, ни стоять, ни лежать, и въ которыхъ человкъ днемъ и ночью, до самой смерти былъ вынужденъ пребывать въ самомъ неестественномъ, полусогнутомъ положеніи.
И ужасъ этого положенія усугубляется тмъ, что впереди нтъ никакого просвта. Человчество не только не стремится къ освобожденію, но явно приближается къ полному зарпощенію. Какъ бы отчаявшись въ достиженіи счастья, люди впадаютъ въ безумную мысль: заставить человка быть счастливымъ!.. Рождается и растетъ дикій планъ превратить всю землю въ рабочую казарму, уничтоживъ личность до конца, превративъ все человчество въ клточки единаго организма, все назначеніе котораго — вырабатывать пищу и потреблять ее.
Между прочимъ, существуетъ весьма распространенное мнніе, будто вс уродства современной жизни произошли благодаря какой-то роковой ошибк, и множество людей искренно вритъ, что со временемъ эта ошибка будетъ исправлена, и люди вернутся на какой-то иной, настоящій путь.
Поэтому они осуждаютъ культуру, проклинаютъ цивилизацію и зовутъ человчество назадъ, къ первобытной простот жизни и нравовъ.
Такое представленіе о процесс историческаго развитія боле чмъ наивно. Человчество не есть нчто единое, движимое однимъ чувствомъ и одной волей. Человчество — это сложнйшій конгломератъ, совокупность безчисленныхъ воль, разнообразнйшихъ индивидуальностей. Только борьба за существованіе вншне объединяетъ людей, но не больше, чмъ половой инстинктъ объединяетъ собачью стаю. На подлинно общее движеніе, а слдовательно и на общую ошибку, человчество не способно. Глупость и злая воля отдльныхъ лицъ хотя и вліяютъ на общій ходъ историческаго процесса, но лишь постольку, поскольку форма и всъ отдльной горошины вліяютъ на движеніе милліоновъ мръ гороху, высыпаннаго на покатую плоскость.
Какъ русло рки опредляется взаимоотношеніемъ двухъ силъ — напора массы водныхъ частицъ и сопротивленія грунта, такъ и путь человчества опредленъ столкновеніями каждаго атома человческой массы съ противодйствіемъ всхъ окружающихъ силъ, отъ стихіи до индивидуальныхъ интересовъ каждаго живого существа въ отдльности.
Человчество въ масс не могло ошибиться, не могло сбиться съ дороги, ибо оно всегда шло и всегда будетъ итти по единственному естественному направленію: въ сторону наименьшаго сопротивленія, во всхъ своихъ длахъ подчиняясь одному закону — потребности момента.
И если посл многихъ вковъ пути оно оказалось тамъ, гд находится нын, то иначе, очевидно, и быть не могло.
Самыя вопіющія уродства и несправедливости нашей жизни являются логическимъ послдствіемъ тхъ условій, въ которыхъ приходится жить, чувствовать и мыслить какъ общей человческой масс, такъ и ея отдльнымъ представителямъ. И если человчество не удовлетворено достигнутыми результатами, то и это свидтельствуетъ не объ ошибк, а лишь о томъ, что всегда существовало великое несоотвтствіе между потребностями человка и тми средствами, которыми онъ располагалъ для ихъ удовлетворенія.
Всякая потребность вызываетъ влеченіе къ предмету или дйствію, въ которыхъ заключается, или хотя бы только предполагается, возможность удовлетворенія. Это влеченіе можетъ быть осознано, но по существу оно безсознательно, инстинктивно. Объединяя причину и слдствіе въ одномъ понятіи, то есть, слагая потребность и влеченіе, мы различаемъ цлый рядъ инстинктовъ — половой, самосохраненія и т. д.,— а такъ какъ вс потребности человка, въ ихъ общей совокупности, могутъ быть удовлетворены только въ процесс жизни, то у человка является влеченіе къ жизни, является стремленіе продолжить свою жизнь до тхъ поръ, пока она не насытитъ его. Это влеченіе къ жизни есть сумма инстинктовъ — инстинктъ жизни.
Пока этотъ инстинктъ не удовлетворенъ, въ человк неизбжно, понятно и неустранимо, ибо естественно, отвращеніе къ смерти. Только тогда, когда будутъ такія условія жизни, при которыхъ станетъ возможнымъ насыщеніе жизнью, онъ избавится отъ ‘тяжелой ноши’ страха смерти.
Ибо тогда явится новая потребность: естественное желаніе покоя, отдыха, смерти.
Мечниковъ не правъ, полагая, что это можетъ быть достигнуто простымъ удлиненіемъ человческой жизни. Срокъ тутъ не при чемъ! Полнота жизни измряется не временемъ, а исчерпывающей полнотой переживаній.
Только тогда человкъ скажетъ ‘довольно!’, когда получитъ возможность свободнаго и полнаго развитія своей личности, неограниченнаго простора для удовлетворенія всхъ своихъ потребностей.
Только созданіе такихъ условій и можетъ быть цлью какъ каждаго отдльнаго человка, такъ и всего человчества въ масс.
Достижима ли эта цль — вопросъ достойный лишь человка, не отдающаго себ отчета въ громадности задачи, стоящей передъ человческимъ геніемъ. Впереди милліоны лтъ, милліарды силъ, не поддающихся учету. Мы можемъ только опредлять ближайшіе шаги и оцнивать то, что длается у насъ на глазахъ.
Созданіе такого идеальнаго бытія всегда было и будетъ первой задачей человческаго общества, а вмст съ тмъ и вчнымъ поводомъ къ распрямъ межъ людей.
На ршеніе этой задачи затрачены вка’ въ жертву принесены милліоны жизней, но отъ конца мы и нын стоимъ такъ же далеко, какъ въ первый день мірозданія. Безплодность всхъ усилій давно бы стала очевидной, если бы страхъ впасть въ отчаяніе не закрывалъ намъ глаза.
Наряду съ точной наукой и положительнымъ творчествомъ, направленными къ непосредственному улучшенію условій жизни, человчество упорно стремится къ отысканію такого всеобъемлющаго и всеоправдывающаго смысла своего существованія, который спасъ бы его отъ отчаянія, примиривъ со своею участью. Именно это желаніе, найти смыслъ и цль существованія, указываетъ на то, что въ душ человка издавна и постоянно, хотя, можетъ быть, слишкомъ смутно, живетъ сознаніе, что жизнь и не можетъ удовлетворить его ни при какихъ вншнихъ условіяхъ порядка и культуры.
Не будь этого рокового сознанія, можно съ увренностью сказать, что вопросъ о томъ, какую именно роль во вселенной призвано играть человчество, никогда не заинтересовалъ бы человка.
По существу цль жизни заключается въ самой жизни. Въ общемъ круговорот мірозданія, конечно, человкъ не можетъ быть ни центромъ, ни самоцлью. Все человчество не боле, какъ песчинка въ ураган вчности и безконечности, но тмъ не мене ему не можетъ быть никакого дла до того, какую именно партію въ міровой симфоніи предназначили ему Богъ или природа.
Если бы человкъ былъ счастливъ на земл, онъ никогда и не подумалъ бы о неб.
И если бы не было страха смерти, этого ‘великаго закона чувствующихъ существъ’, то человкъ уже давно возвратилъ бы свой билетъ на право играть какую бы то ни было роль въ этой безсмысленной, съ его точки зрнія, трагедіи безъ начала и конца.
Но страхъ смерти существуетъ, и вс усилія человческаго разума направлены къ тому, чтобы, если не уничтожить, то хотя бы парализовать его.
Многообразны пути человческой мысли, но въ какомъ бы направленіи она ни работала, всегда ея конечной цлью было и будетъ — побдить смерть.
Наука, философія и религія, несмотря на то, что часто находятся въ непримиримой вражд, равно преслдуютъ созданіе такихъ условій, при которыхъ человкъ не испытывалъ бы мучительной тоски въ борьб со страхомъ смерти.
Наука даетъ человку новыя средства къ удовлетворенію его потребностей, борется съ болзнями, дряхлостью, защищаетъ его отъ преждевременной гибели, и возможно, что изъ всхъ существующихъ путей этотъ путь пряме всхъ. Но онъ дологъ, безконечно дологъ, а смерть не ждетъ, страхъ владетъ душой человка, страданіе его удручаетъ. Ни одно живое существо, находясь въ здравомъ ум и твердой памяти, не можетъ утшаться тмъ, что черезъ милліоны лтъ наука, наконецъ, разршитъ вс вопросы, дастъ вс средства. Каждый человкъ требуетъ ршенія задачи немедленно, для самого себя, и въ силу столь же естественнаго, сколь и легкомысленнаго требованія мысль человческая устремляется на пути иные.
Вмсто логическаго и кропотливаго пути познанія, отъ опыта къ опыту, отъ вывода къ выводу, ощупью пробирающагося къ далекой истин, огромное большинство людей предпочитаетъ стремительныя умозаключенія, боле или мене остроумныя гипотезы.
Такъ называемыя философскія и религіозныя ученія однимъ скачкомъ, черезъ вс препятствія дйствительности и черезъ вс бездны незнанія, стремятся перепрыгнуть прямо къ цли.
Это такъ заманчиво, это кажется такимъ возможнымъ, что цлыя толпы все еще невжественныхъ и полудикихъ людей устремляются за пышными знаменами философіи и религіи, принося имъ въ жертву и силы, и разумъ, и самую жизнь.
Конечно, никакая философская или религіозная гипотеза не можетъ стать фактомъ, не можетъ ни на іоту измнить того, что есть, но цль философіи и религіозныхъ ученій не въ этомъ и заключается. Ихъ задача — черезъ голову дйствительности воздйствовать на сознаніе такъ, чтобы примирить человка съ его существованіемъ, найти объясненіе всхъ его страданій и на томъ успокоить.
Происхожденіе религіи теряется въ глубочайшей древности, у самой колыбели сознанія — въ темномъ мозгу первобытнаго человка.
Установить, при какихъ условіяхъ возникло первое религіозное представленіе, возможно лишь съ помощью гипотезы, такъ какъ изученіе исторіи религій началось лишь въ ХІХ-омъ вк, и до сихъ поръ мы еще не имемъ описанія всхъ формъ религіознаго сознанія, а слдовательно не можемъ даже и приблизительно опредлить моментъ его зарожденія.
По существу же всякое религіозное міровоззрніе заключается въ признаніи нкоего абсолюта, отъ котораго зависитъ все, а въ томъ числ и человкъ, и въ стремленіи согласовать свою жизнь съ требованіями этого абсолюта.
Поэтому всякое религіозное ученіе распадается на дв части: догматическую, опредляющую самое представленіе о существ верховнаго начала, и практическую или культъ, которымъ опредляется взаимоотношеніе между этимъ Началомъ и человкомъ.
Низшая ступень религіознаго сознанія есть грубый фетишизмъ, обожествляющій видимые предметы — камни, растенія, небесныя свтила, человка. Слдующей ступенью является политеизмъ, обожествляющій стихійныя силы природы — свтъ, движеніе… Въ посл* дующей стадіи развитія антропоморфизмъ облекаетъ эти силы въ сверхъестественные образы, по образу и подобію человка мыслимыхъ боговъ. Наконецъ, высшая ступень религіознаго сознанія есть идея Единаго высшаго начала, верховной сущности, одаренной нечеловческими свойствами, идея Бога.
Впрочемъ, эпитеты ‘высшая и низшая* могутъ быть приложимы не по реальнымъ признакамъ, а лишь по установившемуся взгляду, ибо не только по существу, но и въ хронологическомъ порядк здсь невозможно установить первенство. Весьма трудно было бы доказать, что вра въ единаго Бога, творца неба и земли, разумне и выше вры въ любой изъ фетишей, а различныя формы религіозныхъ представленій появлялись и исчезали въ самомъ хаотическомъ безпорядк, вытсняя взаимно другъ друга. Да и вообще религіозное сознаніе, блуждая въ туманахъ слпой, ни на чемъ не основанной вры ‘на слово’, всегда было такъ смутно, что смшивало самый грубый фетишизмъ съ самыми отвлеченными идеями, путаясь къ тому же между Богомъ-существомъ и Богомъ-сущностью.
Имется множество боле или мене остроумныхъ гипотезъ о зарожденіи идеи Божества, но вс он страдаютъ недостаткомъ, фатально присущимъ всмъ гипотезамъ безъ изъятія: всякая гипотеза только тмъ и хороша, что на ея мсто можно, по собственному усмотрнію, поставить другую гипотезу, не нанеся этимъ никакого видимаго ущерба истин.
Теоріи, объясняющія возникновеніе религіознаго чувства, длятся на супранатуралистическія и раціоналистическія. Первыя признаютъ религіозное чувство врожденнымъ или, по крайней мр, результатомъ нкоего Божественнаго Откровенія, вторыя — пріобртеннымъ въ процесс борьбы за существованіе.
Послднее, конечно, представляется боле обоснованнымъ, ибо при внимательномъ анализ религіозныхъ представленій ясно обнаруживается въ ихъ построеніи участіе такихъ факторовъ, какъ страхъ передъ непонятными явленіями внутренняго и вншняго міровъ, художественное творчество, облекающее эти явленія въ опредленные образы, и разумъ, ищущій объединяющихъ началъ.
Но, какъ бы то ни было, нельзя не признать, что роль религіознаго чувства въ жизни человческой громадна. На извстной ступени развитія религія замняетъ человку и философію, и науку.
Оглядываясь въ прошлое, гд въ туманной дали вковъ двигаются несмтныя полчища полудикихъ существъ, блуждающихъ въ полномъ невжеств, трудно даже и представить себ, какъ бы могло человчество обойтись безъ объединяющихъ, организующихъ общество религіозныхъ представленій.
Вольтеръ сказалъ, что, если бы не было Бога, то его надо было бы выдумать.
‘Не то странно, не то дивно,* — говоритъ Достоевскій, устами Ивана Карамазова,— ‘что Богъ въ самомъ дл существуетъ, но то дивно, что такая мысль, о необходимости Бога, могла залзть въ голову такому дикому и злому животному, какъ человкъ.’
И это было бы дйствительно дивно, и дйствительно эта мысль была бы ‘трогательна, премудра и свята’, если бы религія была самоцлью. Но назначеніе ея совершенно опредленно и носитъ чисто утилитарный характеръ: она творитъ нравственный законъ и опредляетъ цль жизни. Религіозныя представленія дороги человку лишь постольку, поскольку они помогаютъ ему строить общество, переносить страданія и бороться со страхомъ смерти. Въ этомъ послднемъ смысл вліяніе религіи, дйствительно, чрезвычайно велико. Но она дйствуетъ не на разумъ, а на чувство, не проясняя, а затемняя сознаніе. Какъ только ея гипнотическое вліяніе ослабваетъ и религія больше не даетъ человку покоя и утшенія, такъ тотчасъ же всякое религіозное представленіе выбрасывается прочь, не только безъ сожалнія, но даже съ озлобленіемъ, точно простое стекло, принятое нищимъ за алмазъ.
И именно потому, что задача всякой религіи примирить человка съ его страданіями и убить въ немъ страхъ смерти, вс религіи неизмнно сводятся къ торжественному обтованію безсмертія. Въ этомъ ихъ главный смыслъ, и даже нравственный законъ, ими творимый, служитъ, главнымъ образомъ, къ врнйшему достиженію загробнаго блаженства.
Такъ какъ во всемъ видимомъ мір нтъ угла, куда бы человкъ могъ спрятаться отъ смерти и страданій, то вс религіи основаны на вр въ иной, невидимый и для разума непостижимый міръ.
Поскольку страхъ смерти и жажда безсмертія вытекаютъ изъ неудовлетворенности земной жизнью, то этотъ невидимый міръ естественно представляется міромъ совершеннымъ, ‘идеже нсть ни болзни, ни воздыханія, но жизнь безконечная’, міромъ чудеснаго сліянія съ Богомъ, міромъ, исполненнымъ свта и радости. Въ этомъ мір окончательно воплощается все та же неистребимая мечта о лучшемъ будущемъ.
Естественно, что если такое стремленіе серьезно овладваетъ сознаніемъ, то оно способно совершенно примирить человка съ его горькой участью на земл и даже вполн уничтожить страхъ смерти. И ужъ конечно, если бы религіозное сознаніе могло опереться на неоспоримые факты, то человчество и не нуждалось бы ни въ чемъ иномъ.
Но, къ сожалнію, существованіе Божества и загробнаго міра не подтверждается ничмъ, кром разв свидтельства такъ называемыхъ пророковъ да галлюцинацій религіозныхъ фанатиковъ.
Правда, эти галлюцинаціи являются уже до нкоторой степени реальными данными. Еще недавно столь модный прагматизмъ предлагалъ исходить изъ такого положенія: ни одинъ человкъ не въ состояніи видть и осязать всю совокупность явленій вншняго міра и представленіе о немъ создаетъ на основ авторитетныхъ свидтельствъ, а потому, если тысячи людей, въ искренности которыхъ нтъ основаній сомнваться, свидтельствуютъ о божественныхъ откровеніяхъ, то и ихъ свидтельства должны быть учтены, какъ доказательства, какъ факты. Вдь, въ конц концовъ, ‘человкъ есть мра вещей’!
Такое разсужденіе имло бы значеніе только въ случа, если бы ‘многообразіе религіознаго опыта’ было доступно всмъ людямъ независимо отъ ихъ отношенія къ религіи. Но вс, имющіяся въ нашемъ распоряженіи, свидтельства исходятъ отъ людей не только религіозныхъ, но даже фанатически-религіозныхъ. Всякій опытъ цненъ лишь постольку, поскольку онъ поддается хладнокровной и произвольной поврк, безъ приведенія себя въ какое либо особое настроеніе. Если мы никогда не видли мыса Доброй Надежды и вримъ свидтельству географовъ и путешественниковъ на слово, то мы знаемъ по опыту, что въ любой моментъ можемъ похать и увидть этотъ мысъ собственными глазами. Религіозныя же виднія были и остаются достояніемъ немногихъ избранныхъ, въ большинств случаевъ явно-истерическихъ субъектовъ. По желанію этихъ видній вызвать нельзя. Поэтому ихъ реальная цнность исчерпывается доказательствомъ, что на извстной ступени напряженія религіозное чувство можетъ вызывать въ человк какія-то особенныя переживанія.
Безпочвенность всякаго религіознаго міровоззрнія, это знаменитое Джемсовское ‘право принять положеніе, опирающееся на вру, даже въ томъ случа, если оно не оправдывается никакими логическими мотивами’, привело къ безконечной трансформаціи религіознаго сознанія.
Религіи созидались и разрушались, существовали одновременно, взаимно отрицая другъ друга, развтвлялись на множество догматическихъ теченій и, въ конц концовъ, не дали человчеству ничего, кром свирпаго фанатизма, религіозныхъ войнъ, крестовыхъ походовъ и грубыхъ насилій надъ совстью и разумомъ. Безусловно, никакое другое явленіе въ жизни человчества не стоило ему столько крови, какъ религія. И врядъ ли эта кровь не перевшиваетъ съ избыткомъ ту пользу, которую религія, какъ организующее начало, принесла жизни.
Разумъ, подвергающій религіозныя представленія жестокой критик, является величайшимъ и непримиримымъ врагомъ религіи. Поэтому вс религіи упорно боролись съ разумомъ и его законнымъ дтищемъ — наукой.
Въ былыя времена (да врядъ ли и не нын) всякая критика религіозныхъ догматовъ почиталась ересью, богохульствомъ, а наука вызывала изступленныя обвиненія въ чернокнижіи.
Впослдствіи отношеніе религіи къ даннымъ научнаго познанія, реальную цнность которыхъ было уже невозможно отрицать, приняло форму компромисса, блестяще формулированнаго знаменитымъ Раймондомъ Великимъ, прозваннымъ’благоухающимъ монахомъ’, который потребовалъ для человка права: съ одной стороны отрицать, основываясь на опыт и выводахъ своего разума, а съ другой — согласно требованіямъ культа, считать абсолютной и незыблемой истиной.
Не въ столь эквилибристической форм, но такое отношеніе къ наук и чистому разуму до сихъ поръ присуще многимъ религіознымъ мыслителямъ, охотно признающимъ непререкаемость научныхъ выводовъ, но упорно ставящимъ надъ разумомъ еще боле непререкаемую цнность отвлеченныхъ религіозныхъ настроеній.
Анри Бергсонъ, этотъ послдній пророкъ въ сюртук профессора, провозгласилъ, что разумъ способенъ охватить только мертвое, раздльное, интуиція же охватываетъ единое, нераздлимое.
И въ самое новйшее время, среди религіозно настроенныхъ людей, появилось стремленіе вовсе отрицать разумъ, какъ нкое низшее свойство человка, только мшающее ему установить истину, отвлекающее его вниманіе отъ главнаго къ мелочамъ.
Но такъ какъ для доказательства такого рискованнаго положенія отрицатели разума должны пользоваться разумомъ же, какъ оружіемъ, то этимъ доказывается только печальная способность человка окончательно и безнадежно запутываться въ собственныхъ словахъ.
Вражда между религіознымъ чувствомъ и разумомъ оказалась непримиримой и привела къ торжеству разума. Въ нашу эпоху религія стала достояніемъ самыхъ темныхъ массъ, по сумм знаній и развитію недалеко ушедшихъ отъ пещернаго человка.
Правда, колоссальное большинство людей все еще сохраняетъ въ душ смутную потребность какой-то вры, но ихъ религіозныя представленія шатки и сбивчивы. Въ ихъ личной жизни эти представленія играютъ столь незначительную роль, такъ мало вліяютъ на ихъ поступки и характеры, что могли бы быть изъятыми безъ всякаго ущерба, если бы у нихъ хватило смлости отказаться отъ послдней, крошечной надежды на безсмертіе.
— Врю, Господи, помоги неврію моему, ибо иначе ужъ черезчуръ страшно жить!..— вотъ и весь источникъ ихъ религіознаго чувства.
Религія умираетъ, заходитъ величавое солнце вры, столько вковъ освщавшее пути человчества, и, глядя на его сумрачный закатъ, человкъ съ тревогой и грустью думаетъ, что оно уже не взойдетъ боле.
Но… ‘одна заря смнить другую спшитъ, давъ ночи полчаса…’
Стремленіе къ уясненію смысла бытія ищетъ себ удовлетворенія съ одной стороны въ религіозныхъ упованіяхъ, а съ другой — въ научныхъ выводахъ, основанныхъ на изученіи реальныхъ явленій.
Но до сихъ поръ ни наука, ни религія не могли удовлетворить человчество, ибо наука еще не въ состояніи точно установить связь между явленіями внутренняго и вншняго міровъ, или врне — ихъ тождественность, а религія, убдительная для того, кто хочетъ врить, ничего не говоритъ тому, кто хочетъ знать.
Вра и наука находятся въ непримиримой вражд. Вра не нуждается въ доказательствахъ и даже боится ихъ, ибо даже въ самой потребности доказательствъ — залогъ разрушительнаго сомннія, тамъ же, гд царствуетъ разумъ, нтъ мста для вры.
И вотъ, философія, по выраженію профессора Киревскаго, ‘кругленькимъ яблочкомъ упала между религіей и наукой’. Черпая свои утвержденія изъ анализа дятельности и сущности, философская мысль близко соприкасается съ наукой, но по своимъ заданіямъ уходитъ за тотъ кругъ, гд вращается религіозная мысль.
‘Философія,— говоритъ Ковалевскій,— равняется наук плюсъ нчто, что стоитъ вн науки, и является объектомъ гипотезъ.’
Поэтому философія такъ часто является источникомъ религіознаго культа. Многія религіи, какъ, напримръ, Буддизмъ, въ основ своей имютъ чисто-философское ученіе. И явленіе это совершенно естественно: философская мысль стремится дать немедленный и исчерпывающій отвтъ на вопросъ о конечномъ смысл бытія, а разъ какое либо ученіе претендуетъ на обладаніе конечной истиной, для адептовъ его слишкомъ большой соблазнъ — претворить гипотезу въ догматъ. Это тмъ легче, что большинство философскихъ ученій вращается у мысли о безсмертіи, составляющей, въ сущности, основу всякаго религіознаго міровоззрнія.
Платонъ утверждалъ, что ‘истинный философъ всю жизнь свою размышляетъ о смерти’.
Долгое время философская мысль была поглощена идеей безсмертія личнаго, но уже Аристотелемъ эта идея была отвергнута, и ей на смну явились разнообразныя гипотезы о посмертномъ сліяніи съ какимъ-то блаженнымъ источникомъ вчной жизни. Какъ говоритъ Мечниковъ: ‘за неимніемъ загробной жизни, которую первобытныя врованія представляли себ довольно ясно, философія не нашла ничего другого кром туманнаго возврата къ общему и вчному началу.’
Съ этого момента, геніальная въ своей трогательной наивности и столь драгоцнная для человчества мечта о лучшемъ будущемъ за могилой отошла въ область чисто-религіозныхъ упованій, а философская мысль углубилась въ дебри пантеистическихъ представленій, туманныхъ, какъ вчность и безконечность, съ которыми он неразрывно связаны.
Философскія системы многочисленны и многообразны, но вс они сводятся къ одному основному заданію найти смыслъ бытія.
Изобртательность человческаго разума, пышность фантазіи и гибкость языка дали многимъ философскимъ ученіямъ возможность создать изумительныя и ошеломляющія своей стройностью и красотой системы, но реальная цнность всхъ этихъ умственныхъ симфоній осталась равной всякому произведенію искусства. Какъ музыка услаждаетъ слухъ и воздйствуетъ на чувство, такъ и он увлекаютъ, не двигая съ мста. Тайна о происхожденіи міра и роли въ немъ человка осталось тайной. Самая блестящая гипотеза все же не фактъ, и, какъ бы ни была стройна система логическихъ построеній, въ конц концовъ все же возникаетъ вопросъ: да, все это прекрасно, все это убдительно, но можетъ быть это все-таки не такъ?
Оперируя логическимъ методомъ, философская мысль создаетъ стройное зданіе и, именно въ силу требованій стройности, вс явленія внутренняго и вншняго міровъ вынуждена слить въ единую гармонію, приводя, въ конц концовъ, къ выводу о полнйшей цлесообразности законовъ мірозданія.
Отсюда Гегелевское, все разумно, и выводъ ‘Фихте’: ‘цль нашего существованія вовсе не въ томъ, чтобы быть блаженными, а въ томъ, чтобы стать достойными блаженства.’
Ибо разъ все во вселенной цлесообразно и разумно, то оно и прекрасно. Если же все прекрасно, то человкъ не иметъ права быть неудовлетвореннымъ. Если онъ страдаетъ, то только по недомыслію, не понимая гармоничности своихъ страданій, или потому, что не желаетъ, не уметъ приспособиться къ мудрымъ, прекраснымъ, цлесообразнымъ законамъ природы. Онъ долженъ понять это и долженъ безъ ропота и страха примириться со своею участью, какъ бы тяжела она ни казалась.
Такіе выводы, конечно, весьма слабое утшеніе для чувствующаго и страдающаго человка. Чмъ блестяще были теоріи, чмъ неотразиме доказательства мудрой цлесообразности, тмъ сильне чувство горечи и безсилія, ибо изъ абсолютной цлесообразности нтъ уже никакого выхода. На этой почв зародился ядовитый червь сомннія, который превратился въ великолпную черную бабочку отрицанія, и на сцену выступила философія пессимистическая. Она окончательно отвергла всякую мысль о безсмертіи и, въ конц концовъ, пришла къ роковому выводу о полной безсмысленности человческой жизни, съ точки зрнія человческаго разума и чувства.
Область діалектики, въ которой оперировала философская мысль, утопила ее въ водоворот фразеологіи. Она такъ далеко отошла отъ непосредственной жизни, что, наконецъ, въ ней не осталось ничего, кром игры понятій, умственной гимнастики.
Современная роль философскихъ исканій великолпно характеризуется одной случайной фразой изъ письма типичнйшаго россійскаго интеллигента Станкевича:
— Во Флоренціи мы перебалтывали логику, зимой думаемъ приняться за философію!
Оглядываясь на прошлое, должно, конечно, признать, что для умственнаго развитія человчества философія имла огромное значеніе, и этого совершенно достаточно, чтобы съ почтеніемъ обозрвать философскія руины прошлаго.
Но не надо забывать, что жизнь, это — такая чудовищная машина, которая, въ конечномъ итог, перерабатываетъ себ на потребу все, что угодно. Она используетъ и друзей, и враговъ, и яды, и лекарства, но въ большинств случаевъ совсмъ не въ ту сторону, куда это предполагалось.
Безстрашно же оцнивая завоеваніе философской мысли въ смысл прямого приближенія къ разршенію задачи о смысл и цли человческой жизни, нельзя не видть, что въ итог получился — если не нуль, то огромный вопросительный знакъ — и только.
И если закатывается солнце вры, то и философская луна находится на ущерб.
Продолжая судорожно метаться въ поискахъ иной, лучшей жизни, отчаявшись въ религіозныхъ упованіяхъ и разочаровавшись въ философскихъ гипотезахъ, человчество обратилось къ непосредственной борьб съ несовершенствами самаго строя своей жизни.
Люди, кажется, поняли, что ‘тамъ, надъ звздами, нтъ никого’, и что самыя прекрасныя гипотезы не могутъ дать ни покоя, ни удовлетворенія, пока въ сил остаются реальныя причины страданій.
На смну религіознымъ и философскимъ ученіямъ пришли ученія соціальныя, усматривающія причину несовершенства жизни въ несправедливомъ устройств человческаго общества. Эти ученія, самоувренно опираясь на данныя, добытыя такъ называемой соціологіей, заявили претензію дать человчеству все, о чемъ оно мечтало, въ чемъ такъ нуждалось съ незапамятныхъ временъ: и смыслъ жизни, и цль борьбы, и счастье на земл.
Соціологія есть терминъ, введенный Кантомъ, для обозначенія науки о законахъ, управляющихъ общественной жизнью. Матеріаломъ для этой науки служитъ все, что такъ или иначе опредляетъ взаимоотношеніе различныхъ группъ человческой массы: исторія, экономика, право, этнографія и т. д. Но несмотря на все обиліе и разнообразіе матеріала, не взирая на примненіе естественно-научнаго метода изслдованій, соціологія врядъ ли заслуживаетъ названія точной науки, ибо до сихъ поръ еще даже приблизительно не намтила основныхъ законовъ развитія человческаго общества. По отношенію къ подлинно точнымъ наукамъ она находится въ томъ же положеніи, въ какомъ астрологія находилась къ астрономіи, и алхимія — къ химіи. Это только смутный зародышъ науки, находящійся въ стадіи первоначальнаго образованія.
И тмъ не мене она уже породила цлый рядъ ученій, играющихъ въ жизни человчества огромную роль.
Явленіе это, впрочемъ, обычно для исторіи человческой мысли. Человчество, нетерпливо жаждущее осуществленія своей страстной мечты о лучшемъ будущемъ, уже не разъ, очертя голову, бросалось въ погоню за едва мелькнувшимъ призракомъ.
Волнуясь и спша, оно съ жадностью набросилось на смутныя, не провренныя опытомъ, не вылившіяся въ точную формулу, данныя соціологіи, и много сильныхъ разумомъ и волею людей подняло знамя кровавой борьбы за новые идеалы, съ яростью фанатиковъ, отвергая всякое сомнніе въ правильности своихъ выводовъ.
А выводы эти крайне общи и поверхностны, представляя изъ себя, въ сущности, ничто иное, какъ только рядъ лозунговъ безъ подлинно-реальнаго содержанія. А потому въ жизненномъ толкованіи ихъ сталкиваются самыя противорчивыя программы, Эти толкованія, эти программы умножаются день это дня, запутывая понятія, сталкивая, какъ лютыхъ враговъ, людей, казалось бы, искренно идущихъ къ одной и той же цли, подъ одними и тми же знаменами.
Соціализмъ и анархизмъ, распадающіеся на множество мелкихъ теченій, являются важнйшими изъ опредлившихся соціально-политическихъ ученій, во имя которыхъ уже пролились потоки крови и слезъ.
Въ основу ихъ равно положено грубо-матеріалистическое представленіе о человк, какъ о производномъ отъ чисто-экономическихъ причинъ, и оба эти теченія движутся увренностью, что съ устраненіемъ экономическаго неравенства, созданіемъ справедливаго, въ смысл распредленія труда и его продуктовъ, общественнаго строя, исчезнутъ вс язвы, отравляющія человческую жизнь.
Однако же пути къ этому земному раю намчаются не только различные, но и прямо противоположные.
Если отшелушить вс эти ученія и выявить ихъ подлинную сущность, то ее можно выразить въ очень немногихъ словахъ.
Анархизмъ отрицаетъ принужденіе, отвергаетъ всякій вншній авторитетъ, власть и законъ. Согласно этому ученію, только при условіи неограниченной свободы личности человчество сможетъ подняться на ту высоту умственнаго и моральнаго развитія, на которой станетъ возможнымъ единеніе людей, какъ свободное, могучее и счастливое братство.
Соціализмъ противоположенъ индивидуалистическому анархизму. Это ученіе требуетъ подчиненіе личности интересамъ коллектива, и единеніе людей мыслитъ не какъ свободное братство, а какъ трудовую артель, спаянную.общими экономическими интересами. Необходимости принужденія соціализмъ не отрицаетъ. Его законъ суровъ и жестокъ: кто не работаетъ на общее благо, тотъ не иметъ права существовать!.. Цнность человческой личности, столь высоко возносимой анархистами, здсь попадаетъ до цнности простой рабочей единицы.