Я. Л. БАРСКОВ
Я. Л. БАРСКОВ
Василий Осипович Ключевский
[Не позже 12 мая 1921 г.]
Василий Осипович Ключевский
[Не позже 12 мая 1921 г.]
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Василий Осипович Ключевский, Барсков Яков Лазаревич, Год: 1921
Время на прочтение: 15 минут(ы)
В. О. Ключевский: pro et contra, антология
СПб., НП ‘Апостольский город — Невская перспектива’, 2013.
По смерти С. М. Соловьева кафедру русской истории в Московском университете занял В. О. Ключевский. Он продолжал курс, доведенный Соловьевым до смерти Петра Великого, и 5 декабря 1879 года прочел свою первую лекцию. У него было до 20 печатных работ, в том числе1 ‘Древнерусские жития святых как исторический источник’. Книга вышла в 1871 году, а в следующем году 26 января 1872 года состоялся в университете диспут. Автор получил степень магистра. Вскоре он стал доцентом гражданской истории в Московской духовной академии. Василий Осипович преподавал также с 1867 года политическую историю — всеобщую и русскую — в Александровском военном училище. Тогда уже высоко ценили его талант2: но именно связь с церковной и военной школой была не по душе3 студентам университета, кроме того, Соловьев отбил у них охоту заниматься русской историей. Наконец, тот путь, которым шли учителя Ключевского, юридическая школа русской историографии, был не по душе молодежи, знакомой с новыми течениями исторической науки. Несмотря на эти неблагие условия, Ключевский быстро покорил аудиторию. В следующем 1880-1881 году он читал курс древней4 русской истории5, пользуясь глубоким вниманием аудитории6. Тяга к нему стала еще сильнее, когда появилась новая работа Ключевского, появившаяся в журнале ‘Русская мысль’ и вышедшая отдельно под заглавием ‘Боярская дума древней Руси. Опыт истории правительственного учреждения в связи с историей общества’ (М., 1881). В следующем году вышло новое издание, а 29 сентября состоялся диспут, и Василий Осипович получил степень доктора русской истории7. Ему устроили шумную овацию. Аплодисменты не смолкали добрых 10 или 15 минут. Под конец вынесли его из университета на руках, а потом и сами его слушатели [оказались] в чужих руках, чтобы выбраться на улицу оттуда, где одни до поздней ночи, а другие до утра, справляли праздник любимой науки и столь же горячо любимого профессора. Я был тогда студентом первого курса и прослушал ничтожное количество лекций, но и у меня часто радостно билось сердце, как у старших товарищей, от которых я еще на гимназической скамье слышал много разговоров о Ключевском8. Как манифест Маркса вывел на новый путь9 общественные науки, так и ‘Боярская дума’ Ключевского стала манифестом основных сил русской исторической школы. Я имею в виду преимущественно главы ‘Боярской думы’, опубликованные ‘Русской мыслью’ и не перепечатанные в новых изданиях10. Ключевский, разумеется, не случайно назвал свою книгу опытом истории правительственного учреждения в связи с историей общества. Он хотел дать и действительно дал в ‘Боярской думе’ историю древнерусского общества. Это дало повод одному из наиболее упорных противников Ключевского, профессору Сергеевичу, назвать ‘Боярскую думу’ ‘многопредметным сочинением’. Правда, в ней речь идет о многих и очень важных предметах. Однако труды самого Сергеевича не вызвали нового движения в русской юридической науке, а с ‘Боярской думы’ начинается новый период русской историографии, и в течение 40 лет не появилось ни одной выдающейся работы, в которой бы русский историк не цитировал бы ‘Боярскую думу’, подобно тому, как в трудах преподавателей-социалистов неизбежно цитируется ‘Коммунистический манифест’ или ‘Капитал’ Маркса.
Я сказал уже, что в 1880-1881 годах Василий Осипович начал общий курс русской истории, это значит, что в следующем 1881/2 он прочел вторую половину — т. е. новую историю от Смуты до Александра И. В 1882/3 году он снова читал древнюю историю, издавал под редакцией Василия Осиповича Н. А. Котляревский11 курс новой истории. 1883/4 академического года — издавал я и сохранил свою студенческую запись с поправками Василия Осиповича. Разумеется, я имел в руках и первое издание [литографированных] лекций.
Школа эта12 заменила логику фактов логикой понятий, превратила исторический процесс в диалектический. Историки этой школы орудовали общими понятиями: народ, государство, общество, строили отвлеченные схемы и подгоняли под них исторический процесс. Государство, читаем мы у Чичерина, есть высшая форма общежития, в нем неопределенная народность получает единое отечество, становится народом. Отсюда возникало учение, определившее историю государства с историей народа. Мало того, представители этой школы утверждали, что единственным движением всей народной жизни была государственная власть, и сам народ, по выражению Соловьева, представлял собой ‘жидкую массу’. ‘Вся русская история есть по преимуществу государственная’,— писал один13. ‘А у нас княжеская власть сделалась единственным движением народной жизни’,— утверждал другой. Дух русского народа выразился преимущественно в создании государства, это последнее организовалось сверху действиями правительства, а не усилиями граждан, благодаря правительству оно получило организацию. ‘Правительственное начало,— писал Соловьев,— кружило по неизмеримым просторам бродячей Руси, как Дух Святой над первобытным хаосом, пока не сказало своего ‘да будет свет’, ‘да будет Русское государство и русский народ». ‘В Европе все делалось снизу,— утверждал Кавелин,— а у нас сверху’. Западникам возражали славянофилы, сосредоточившие свое внимание на свойствах как самой почвы, так и материале, который у нее извлекался для построения государства и общества, они изучали рост национальных преданий и обычаев, дух и быт народа14. Против этих теорий выступил Ключевский и также поставил с головы на ноги15, как Маркс диалектику Гегеля.
Правда, влияние Соловьева и Чичерина на Ключевского было не первым, как влияние Гегеля на Маркса, но оба они, Ключевский и Маркс, пошли своими путями, порвали с традицией.
Ключевский, приступая к изучению махового колеса Московского государства, задумал написать историю учреждения в связи с историей общества. Обратился к той движущей силе, которая работала внизу, производя изменения наверху. ‘В истории наших учреждений,— писал он во введении к ‘Боярской думе’,— создаются и жизни общественные классы и интересы, которые за ним скрывались и через них действовали. Не изучены достаточно ни основание государственного здания, ни строительный материал, ни скрытые внутренние связи, когда мы изучаем все это, тогда, может даже, и процесс образования нашего государственного порядка и значение его правительственных учреждений предстанут перед нами несколько в ином виде’. В истории политических учений, замечает Василий Осипович, строительный материал часто важнее самого строя.
На вопрос, как образовалось Московское государство, чаще всего получается такой ответ: путем возведения частного права в государственное или, говоря проще, путем превращения вотчины московских князей во всероссийской государство. Легко видеть, что это — формула, схваченная на глазомер, изображающая ряд явлений более диалектически, чем исторически.
Политический порядок, пишет Ключевский в 1-й части ‘Курса’, всегда отражает в себе совокупность и облик, характер частных людских интересов и отношений, которые он поддерживает и на которые он опирается16.
Выявление этой связи порядка с интересами и отношениями стало одной из очередных задач17 новой исторической школы. Идеалистическая историография уступила место реалистической, на смену национально-государственной историографии явилась история социальная.
Сообразно с этой переменой выдвинулись и новые методы, которые сближали историческую науку с естественным знанием. Человеческое общежитие, по мнению Ключевского, такой же факт мирового бытия, как жизнь окружающей природы. Исторические тела рождаются, живут и умирают подобно органическим телам природы. В раскрытии законов развития человеческих обществ, стихийной закономерности народной жизни видит Василий Осипович общую задачу исторического изучения.
Отказавшись от национально-государственной точки зрения, он в истории русского народа готов наблюдать действие тех же исторических сил и элементов общежития, как и в других европейских обществах.
Из общей задачи исторического изучения вытекали для него и научная тема изучения местной истории, и тот метод, который сам Ключевский называет историко-социологическим. История в глазах Ключевского имеет дело не с человеком-индивидуумом, а с людьми, массами.
Настоящий объект изучения — социальная эволюция, а эта последняя18 эволюция познается только при изучении социально-экономического порядка или материальной культуры.
Все это давно и хорошо известно, но 30-40 лет назад19 эти задачи и методы не только в русской, но и в западноевропейской историографии только выдвигались, а вместе с ним выдвигались на первый план20 географические и экономические условия, материальные интересы, классовые противоречия21.
Помню, как в октябре 1885 года на страницах ‘Русской мысли’ мы прочли формулу Ключевского: ‘Крепостное право в России было создано не государством, а только с участием государства, последнему принадлежит не основание права, а его границы’. Интерес землевладельца, решили мы тогда22, проходит красной нитью сквозь историю России из глубины веков до наших дней, благодаря дворянству, а не царскому самовластию, думали мы23, возникло и окрепло крепостное право.
Весной 1883 года я впервые пришел к Василию Осиповичу на дом. Я тщательно готовился к этой первой беседе с учителем, и мне думалось, что я постою за себя, когда зайдет речь о моей начитанности. Еще в гимназии я увлекался сочинениями24 Карамзина, Костомарова, Забелина, Пыпина…25
К великому моему смущению Василий Осипович обратил мало внимания на мое знакомство с этими историками, ему хотелось знать, каковы мои сведения по вопросам юридическим и экономическим и тут же рекомендовал Кавелина, Андреевского26, Дмитриева, Чичерина. Вы представляете себе, как трудно еще было примирить отвлеченные логические схемы юридической школы с живым конкретным содержанием и ‘Курса’, и ‘Думы’27.
Ключевский был именно лектор, чтец, он читал, а не говорил, но это чтение было исполнением, надо было не только слышать, но и видеть Ключевского — его живые проницательные глаза, которые то разгорались, то потухали, вспыхивая, как зарницы, они освещали умное, нервное, выразительное лицо, которое стоило раз увидеть, чтобы никогда не забыть, это был лектор = виртуоз, который быстро покорял аудиторию и не минутами, а часами держал ее в напряжении, с изумительным искусством, легко и свободно Ключевский вкладывал в слушателя свои мысли и чувства. Мы покидали его аудиторию всегда обогащенные, насыщенные новыми знаниями и всегда одушевленные желанием знать больше, двигаться дальше.
Одним из главных средств, которыми пользовался Ключевский для влияния на слушателей, для господства над аудиторией, был язык. Ключевский не рассказывал, а объяснял, беседуя со слушателем, которому казалось, будто он сам ведет диалог с Василием Осиповичем, сам ставит вопрос или дает ответы, оригинальные обороты речи соответствовали неожиданным оборотам мысли. Это не были первые, нечаянно сорвавшиеся с языка слова, это был искусственный, иногда даже вычурный язык, но в нем было столько силы, красоты, юмора, сарказма, пафоса, меткости, точности, живости, что слушатель без труда схватывал и твердо запоминал целые выражения. ‘Легкое дело — тяжело писать и говорить,— заключает Ключевский в статье о Соловьеве,— но легко писать и говорить — тяжелое дело, у кого не делается это само собой, как бы физиологически’. ‘Слово, что походка: иной ступает всей ступней, а шаги его едва слышны, другой крадется на цыпочках, а под ним пол дрожит’. ‘Гармония мысли и слова,— пишет он далее,— это очень важный и даже нередко роковой вопрос для нашего брата, преподавателя. Мы иногда портим свое дело нежеланием подумать, как надо сказать в данном случае, корень многих тяжелых неудач наших — в неуменье высказать свою мысль, одеть ее, как следует. Иногда бедненькую и худенькую мысль мы облачаем в такую пышную форму, что она путается и теряется в ненужных складках собственной оболочки и до нее трудно добраться, а иногда здоровую, свежую мысль выразим так, что она вянет и блекнет в нашем выражении, как цветок, попавший под тяжелую жесткую подкову. Во всем, где слово служит посредником между людьми, а в преподавании особенно, неудобно как переговорить, так и не договорить’.
Гармония слова и мысли совпадала у Ключевского с художественным творчеством, с удивительным даром воскрешать прошлое. Проникая в строй жизни и мысли, Ключевский оживлял изложение образцами, которые он сам создавал вместе с историей. Он был как бы творцом царя Алексея28 или протопопа Аввакума29, наряду с историей. Это его собственные создания те лица, которые выдвигаются им на историческую сцену и участвуют в исторической драме, им же написанной. Ключевский словно когда-то видел и переживал, о чем говорил. Вот письмо одной из его слушательниц30: ‘Сейчас возвратилась с лекции Ключевского. Какой это талантливый человек! Он читает теперь о древнем Новгороде и прямо производит впечатление, будто это путешественник, который очень недавно побывал в XIII—XIV веке, приехал и под свежим впечатлением рассказывает все, что там делалось у него на глазах и как там живут люди, и чем интересуются, и чего добиваются, и какие они там’.
Я и теперь слышу, перечитывая свои записи, этот мягкий, гибкий, богатый переливами голос, который не пропадал в большой аудитории Исторического музея и не резал ухо в тесной комнате, где мы, бывало, собирались для практических занятий31.
Объектом практических занятий были, конечно, памятники русской истории. Не только в их интерпретации, но просто в чтении Василий Осипович обнаруживал замечательное мастерство. Благодаря этому мастерскому чтению мы легко запоминали тексты и далее без труда следили за рассуждением Ключевского, основанным на этих текстах.
В сочинениях Василия Осиповича очень мало ссылок не только на чужие труды, но даже на источники. Он не любил загромождать текст примечаниями и в особенности считал их нежелательными в ‘Курсе’. Отсюда иногда заключали, что Ключевский обычно берет материал из вторых или третьих рук. Очень жалко, что не изданы многочисленные тетрадки и листочки, которые приходилось мне видеть, когда я заставал Василия Осиповича за работой. То на клочке от конверта, то на обложке или обертке, то на осьмушке писчей или почтовой бумаги, гораздо реже на четвертушке, четким бисерным почерком записывал Василий Осипович и отдельные выражения, свои или чужие, и цифровые данные, и ссылки на рукописный или печатный материал. Некоторое, очень приблизительное понятие об этих выписках можно составить по приложениям к III и IV частям ‘Курса’.
Мне бы хотелось по мере сил и уменья ввести вас в рабочую комнату гениального историка, показать вам, с каким упорным и неустанным трудолюбием, с какой тщательностью в вычислениях он добывал те выводы, которые считаются теперь общепризнанными, идет ли речь об учреждениях, порядках или об интересах, отношениях.
Еще до революции я закончил сравнение всех изданий ‘Боярской думы’, предполагая, что сын Василия Осиповича издаст эту работу32. Если бы она была напечатана, вы бы видели, как изменялся текст ‘Думы’, и догадались бы, почему он изменялся. Не надо забывать, что все ученые работы Василия Осиповича отражались на его ‘Курсе’, и в свою очередь работа над ‘Курсом’ выдвигала темы следующих работ.
Какую книгу не прочесть, а изучишь ‘Курс’, тот должен изучить, по крайней мере, ‘Боярскую думу’ и статьи о земских соборах и крепостном праве. Кто хочет изучить ‘Боярскую думу’, должен знать ‘Курс’ […]33.
[В тексты] университетского курса включены некоторые лекции, прочитанные на Высших женских курсах, в Московской духовной академии, в Училище живописи. Но таких вставок очень мало. Курс разрастался частью и потому, что автор включил в него отдельные исследования. А всего более он расширял изложение, вновь разрабатывая лекции. Правда, многое напечатано так именно, как было прочитано в аудиториях, но чуть не половина текста написана вновь для печатного издания. ‘Нельзя говорить, как пишешь, нельзя и писать, как говоришь’,— замечал Василий Осипович, исправляя мою студенческую запись, хотя и не стенографическую, но не уступавшую стенограмме по точности.
В этой заботе об устном и печатном слове заключалась одна из главных причин, по которой Василий Осипович так долго и упорно отказывался отдать свои лекции в печать. Правда, они были написаны, и у Василия Осиповича был под рукой готовый текст, он читал, а не говорил, однако это был текст именно для чтения вслух, а не для печати, рассчитанный на слуховую память, а не на зрительную. Были и другие мотивы, по которым Василий Осипович отказывал[ся] от печатного издания ‘Курса’34. К печатанию его Ключевский был вынужден появлением подпольных изданий, выходивших без ведома автора. ‘Курс’ неудержимо распространялся, и вместе с тем накоплялись все новые и новые ошибки, так как Василий Осипович не исправлял записи. ‘Краткое пособие для слушателей автора’, конечно, не убило подпольных изданий, эти последние выходили сами по себе, а ‘Пособие’ распространялось далеко за пределами аудитории. Скрепя сердце, Василий Осипович согласился печатать курс, но тут начались новые неприятности из-за борьбы, которую вел наследник Василия Осиповича с типографиями и складами бумаги. Василий Осипович энергично повел свою работу — подготовку текста к печати. Мне приходилось наблюдать ее.
Представьте себе листы литографированных лекций с бесчисленными поправками отдельных слов и выражений, с перестановками и слов, и фраз, и целых страниц со вставками, приписками, приклейками. Это какая-то сложная мозаика, в которой не сразу разберешь, что значит тот или иной крючок, куда именно надо отнести ту или другую полоску бумаги, табличку, фразу, цифру35.
Получаются любопытные выводы, если сравнить литографированное издание36. Так, например, 42 страницы 1-й части содержат введение, которое в литографированном издании занимает всего 9 страниц. Нелегко было бы прослушать эти 42 страницы в аудитории даже хорошо подготовленным студентам. Введение написано для печати и значительно изменяет весь облик ‘Курса’. Как раз благодаря сжатой, краткой форме вступительные замечания сразу врезывались в память первокурсника. Одно место, я помню, вызывало у нас оживленные и продолжительные беседы.
Василий Осипович говорил: какая же может быть практическая цель изучения нашей истории? Чему могут научить нас сочетания общественных стихий, которые мы изучаем? Они научат нас: 1) какие элементы имели у нас преобладающее значение и какие действовали слабее,— следовательно, какие мы должны выдвинуть вперед, чтобы достигнуть возможной полноты общественного развития. Если мы, например, заметим, что право у нас всегда было только слугой капитала, то нашей задачей должно стать усиленное развитие права как оплота общественной правды и личной свободы и не как только выражение перевеса материальных сил.
Чуть не сорок лет назад37 эти строки выслушивались с напряженным вниманием и давали повод к размышлению.
В печатном издании это место изменено так, что нет и намека на перевес материальных сил или на зависимость права от капитала. Мы читаем (1, 40): ‘Если мы заметим, например, что в нашем прошлом одни общественные элементы не в меру развились за счет и в ущерб другим, столь же законным, мы поймем, какие именно предстоит нам усиленно развивать, чтобы достигнуть возможной стройности и справедливости общественного состава. Каждому народу история задает двустороннюю культурную работу — над природой страны, в которой ему суждено жить, и над своей собственной природой, над своими духовными силами и общественными отношениями’38.
Сравним еще одно место все в том же введении. В литографированном курсе сказано: ‘Мы живем в эпоху усиленной разработки проектов наилучшего устроения общежития. Эти проекты создаются или нами самими, или заимствуются из чужих рук, и как иногда трудно бывает различить, какие из них удадутся, какие нет. Изучение того наличного запаса сил и средств, какой накопил народ, поможет нам решить, какие предполагаемые формы общежития ниже этого запаса и какие выше, не под силу народу’.
Помню, как мы прислушивались к этим словам39, принимая их за намек на выбор между конституционной монархией и республикой — одни, между защитниками и противниками общины — другие, но всех нас равно волновал именно этот вопрос о грядущих формах общежития.
В печатном издании эти строки развиты в следующий параграф: 1, 41-42. Почти вслед за приведенным мною отрывке о формах общежития в литографированном курсе помещалась лекция о ‘Начальной летописи’. Мы сразу приступали к первоисточнику. Мастерский анализ летописи был целым откровением, и уходя из аудитории, мы чувствовали себя вдвойне обогащенными — и как будущие граждане, и как исследователи русской истории. Не надо забывать, что Ключевский обладал изумительной способностью вкладывать знания даже в таких слушателей, которые были равнодушны и к общественности, и к науке40.
В печатном издании между введением и летописью имеется обширная вставка в 36 страниц о природе и ее влиянии на образ жизни, нравы, верования, которые могли оказать влияние на судьбы народа. Я пересмотрел много литографированных изданий и не встретил в них вставки, к ней близко подходят некоторые страницы ‘Краткого пособия’, но уже здесь этой теме уделено несравнимо меньше места, чем в печатном ‘Курсе’. Летопись в печати занимает 71 страницу вместо 10 рукописных.
Следующий отдел о славянах, их жизни на Карпатах и расселении по русской равнине занимает отдел в 60 страниц печатных вместо б рукописных, а следствия расселения юридические 47 страниц вместо 13. Деятельности киевских князей, очередному порядку и истории Руси в XI-XII в[еках] посвящено в литографированных изданиях 28 страниц, а в печатных 67. ‘Русская Правда’ в печатном издании занимает 56 страниц, а в литографированном — 16.
Как вырабатывался печатный текст, можно судить по параграфу ‘Русская Правда — кодекс капитала’ (1, 304-306).
Далее помещена в печатном издании обширная глава о церковных уставах и влиянии церкви на политический порядок, на гражданский и семейный быт. Наконец, последний отдел 1-го тома посвящен истории колонизации Верхнего Поволжья и образованию удельных княжеств, и тут значительная разница между печатным и рукописным текстом — в первом 120 страниц, а во втором 47.
Таким образом, весь первый том печатного издания в 460 страниц убористого шрифта соответствует 140 страницам рукописного текста. Если же принять во внимание, что по числу букв каждая рукописная страница составляет лишь 2/3 печатной, то различие между обоими текстами станет еще значительнее.
Я не буду подробно сравнивать II том печатных лекций с рукописным изданием. Замечу только, что здесь переделок и вставок еще больше. Помню живо, какое впечатление произвела на всю аудиторию характеристика Ивана Грозного. Мне кажется, я сейчас слышу голос Василия Осиповича, вижу его нервное лицо, его умные, проницательные глаза, из которых так и сыпались молнии, которые повышали напряжение слушателей. Всегда ли Ключевский читал эту характеристику с таким воодушевлением и с таким мастерством, я не знаю, но прошло более тридцати лет, а она еще живет в моей памяти. Однако и эта лекция подверглась переработке41. Вот несколько строк старого и нового текста42. Говорят, под старость мы согреваем себя воспоминаниями юности и видим ее в лучшем свете. Может быть, на мне оправдывается это наблюдение. Но я искренне предпочитаю старую редакцию новой или, лучше сказать, отличаю лекции от книг. Мне кажется, что последний курс при чтении вслух не захватит слушателей с такой силой, как, было, захватывал прежний курс.
Следует подольше остановиться на III томе. Здесь мы наблюдаем ту же разницу в объеме. В печатном издании 473 страницы, а в рукописном им соответствуют 93. Характеристика IV периода русской истории занимает в печати 16 страниц, а в рукописи — 2, Московское государство (до раскола) 345 страниц вместо 60, раскол и церковь — 48 вместо 14, характеристики царя Алексея, Ордина Нащокина и Голицына43 60 вместо 16 рукописных. Та же разница и в IV части. Здесь 478 страниц печатных соответствуют 110 рукописным. Курс разрастался по мере того, как продвигался вперед44.
Печатается по: Исторический архив. 2004. No 1. С. 56-68. Подготовка текста и примечания Р. А. Киреевой.
Барсков Яков Лазаревич (1863-1937) — историк, ученик В. О. Ключевского, редактор журнала ‘Искусство и наука’, в 1920-1930-е годы — действительный член Государственного института научной педагогики.
Доклад Я. Л. Барскова, посвященный памяти учителя, приурочивался автором к 10-й годовщине со дня смерти В. О. Ключевского, точный даты не содержит. Отсюда условная датировка рукописи: до мая 1921 г.
1 Далее зачеркнуто: ‘свою первую диссертацию’.
2 Далее зачеркнуто: ‘всюду его любили, всюду’.
Далее зачеркнуто: ‘при шумной овации, устроенной и профессорами, и студентами, и публикой’.
3 Четыре слова написаны над зачеркнутым ‘вызывала отрицательное к нему отношение’.
4 Три слова написаны над зачеркнутым: ‘начал общий курс’.
5 Далее зачеркнуто: ‘с древнейших времен’.
6 Семь слов написаны над зачеркнутым: ‘студенчества. Это внимание длилось благодаря второй диссертации’.
7 Далее зачеркнуто: ‘при шумной овации, устроенной и профессорами, и студентами, и публикой’.
8 Шесть слов написаны над зачеркнутым: ‘до поступления в университет знал, что значит слушать’.
9 Пять слов написаны над зачеркнутым: ‘лег в основу нового направления’.
10 Далее зачеркнуто: ‘А между тем этот именно текст прокладывает новый путь для русской историографии и проводит грань между старой и новой школой’.
11 Котляревский Нестор Алексеевич (1863-1925) — литературовед.
12 Имеется в виду историко-юридическая школа.
13 Над зачеркнутым: ‘Кавелин’.
14 Восстановлено по второму докладу Я. Л. Барскова, где более полно написано о том же.
15 В рукописи ошибочно: ‘с ног наголову’.
16 Далее зачеркнуто: ‘Курс, I, 428’.
17 Далее двенадцать слов написаны над зачеркнутым: ‘ На разработке этой связи порядка с отношением и сосредоточил все свое внимание гениальный основатель’.
18 Два слова написаны над: ‘Асоциальная’.
19 Восемь слов написано над: ‘в наши дни стало общеизвестным и общепринятым. Не так отчетливо выступали’.
20 Девять слов написаны вместо зачеркнуто: ‘Когда мы вчитывались в исследование Ключевского о боярской думе, земских соборах, крепостном праве, мы узнавали, что очередной порядок княжеского владения опирался на города и волости, что удельный порядок был одним из политических следствий колонизации Верхнего Поволжья. Словом’.
21 Далее зачеркнуто: ‘общественных классов выдвигались на первый план. Давно знакомые явления — города и княжества Киевской Руси, уделы, Московское государство, земские соборы, опричнина, смута, крепостное право, реформа Петра — все получало новый смысл, выступало в новом свете’.
22 Два слова написаны над зачеркнутым: ‘думали мы под влиянием Ключевского’.
23 Семь слов написано вместо зачеркнутых: ‘Не случайно свое и наше внимание задерживал Василий Осипович на судьбах боярства и дворянства как господствующих, правящих классов, лишь на фоне дворянского, а не только царского самовластия, можно понять как’.
24 Далее зачеркнуто: ‘Не по одним только именам на корешках я знал Карамзина’.
25 Над зачеркнутым: ‘Соловьева’. Пыпин Александр Николаевич (1833-1904) — литературовед.
26 Андреевский Иван Ефимович (1831-1891) — историк права.
27 Абзац написан над зачеркнутым: ‘Изучая их летом и даже в течение нового академического года, я живо чувствовал, как трудно примирить известные мне взгляды Василия Осиповича с традицией старой юридической школы. Привожу это воспоминание, чтобы на личном примере показать, как мы относились к лекциям Василия Осиповича’.
28 Имеется в виду Алексеи Михайлович (1629-1676) — с 1645 г. царь.
29 Аввакум Петрович (1620/21-1682) — протопоп, писатель.
30 Написано вместо: ‘творцом царя Алексея или патриарха Никона, наряду с историей, это его собственные создания те лица, которые он выдвигал на историческую сцену, чтобы привлечь внимание слушателя, объяснить ему понимание фактов. Казалось, Ключевский сам видел то, о чем говорил. Одна из слушательниц пишет’. Ником (Минов Никита) (1605-1681) — патриарх с 1652 г.
31 Написано вместо: ‘[не] гудел, раздражая ухо, в тесной аудитории университета, в Нижней словесной, где мы собирались для практических занятии, и голос-то, в сущности, был слабым, но он везде был слышан благодаря тому же мастерству, с которым читает или, вернее сказать, говорит здесь в Петербурге другой знаменитый русский историк С. Ф. Платонов’.
32 Далее зачеркнуто: ‘я не сомневаюсь, что издание было бы выполнено, скоро исполнится 10 лет с тех пор, как скончался Василий Осипович. Я был бы рад, если бы’.
33 Далее в рукописи: ‘Некоторые сведения об этом последнем я предложу вам после пятиминутного перерыва’. В рукописи отсутствует следующий, 26-й лист.
34 Далее зачеркнуто: ‘не все его участки были равномерно разработаны по первоисточникам, волей-неволей приходилось брать материал из вторых рук, довольствоваться чужими работами. Были и такие темы, которые требовали переработки готового текста, или новые исследования, а между тем Василий Осипович был занят текущей и сложной работой, например, ‘земскими соборами’, ‘крепостным правом».
35 Далее зачеркнуто. ‘Меня живо интересовали в этой мозаике ссылки на материал и на литературу. Некоторое понятие об этих ссылках дают ‘Приложения’ к частям 3-й и 4-й во 2-м издании’.
36 Фраза исправлена из: ‘Очень любопытный вывод получаете, если сравнить некоторые отделы литографированного издания’.
37 Написано над зачеркнутым: ‘В настоящее время — это младенческий лепет начинающего мыслить марксиста, тогда’.
38 В рукописи Я. Л. Барскова эта цитата не приведена. Видимо, он предполагал зачитать ее в ходе доклада по книге. Восстановлена по тексту В. О. Ключевского.
39 Исправлено из: ‘Чуть не сорок лет назад, я помню, мы вслушивались в эти слова’.
40 Позднее автор зачеркнул этот текст.
41 Исправлено из: ‘не изгладился в моей памяти этой изумительной лекции. Переполненная аудитория была вся во власти лектора, и я даже в настоящую минуту испытываю некоторое волнение, вспоминая далекую старину. Но и эта лекция, которую мы считали неподражаемой, подверглась переработке в последнем издании. Приведу лишь’.
42 Этот текст в рукописи не воспроизведен.
43 Голицын Василий Васильевич (1643-1714) — князь, государственный деятель.
44 Далее приписка: ‘Приведу несколько отрывков из печатного издания 3-й части’. На этом рукопись заканчивается.