Валерія.
(Повсть Гжи. Жанлисъ.)
‘Встникъ Европы’, No 11—12, 1804.
Валерия, Жанлис Мадлен Фелисите, Год: 1804
Время на прочтение: 30 минут(ы)
Въ Государствованіе французскаго Короля Іоанна, юный и храбрый Генрихъ Клермонъ, возвращаясь изъ дальняго путешествія, прозжалъ чрезъ Бретаньскую провинцію, сопровождаемый однимъ только оруженосцемъ. Онъ былъ родственникъ нещастнаго Роберта Клермона, любимца Дофинова, которой въ послдствіи, сдлавшись жертвою лютыхъ мятежниковъ, былъ умерщвленъ ими въ объятіяхъ сего Лринца.
Въ одинъ вечеръ молодой Рыцарь, сбившись съ дороги, никакъ не могъ найти оной: темная ночь и проливной дождь принудили его остановиться между Жоселенемъ и Плёрмелемъ, мст, славномъ по такъ называемому сраженію тридцати человкъ, которое произошло тамъ за нсколько лтъ до того, и въ которомъ Французы одержали надъ Агличанами славную побду. Путешественники находились въ крайнемъ замшательств и недоумніи, какъ вдругъ услышали они лай многихъ собакъ, сіе подало имъ основательную причину заключить, что селеніе было не далеко. Они повернули въ ту сторону, скоро увидли огонь и подъхали къ старому Замку. Первый мостъ былъ поднятъ, они позвонили, и тотчасъ прибжало нсколько служителей. Молодой Рыцарь объявилъ свое имя и просилъ ночлега. Его просили подождать не много, пока доложатъ Господину, знаменитое имя Клермона обнадеживало Генриха, что онъ будетъ принятъ съ честію, и дйствительно, служители поспшно возвратились съ фонарями, и повели юнаго Рыцаря въ Замокъ. Генрихъ, спросивъ у нихъ объ имени Господина, съ удовольствіемъ услышалъ, что деревня принадлежала Боюануару, котораго онъ хотя и никогда не видывалъ, но зналъ по слуху. Бомануаръ на сраженіи тридцати предводительствовалъ Французами, побдилъ грознаго Брембо и отличился еще многими другими подвигами. Генрихъ, проходя черезъ два пространные двора, примтилъ необыкновенное движеніе въ дом: великое множество пажей, оруженосцевъ, служителей и лошадей наполняло дворы. Генрихъ спросилъ у своихъ проводниковъ, не турниръ ли готовится дать Г. Бомануаръ? — Нтъ! отвчали они: этотъ праздникъ будетъ гораздо лучше всякаго турнира — праздникъ, которой всхъ насъ сдлаетъ такъ щастливыми!…..— Чтожъ это будетъ? — Чтобъ вамъ все подробно разсказать, надобно не меньше двухъ часовъ времени. — Но хотя одно слово… — Увольте насъ отъ этого, милостивый Государь! мы больше ничего не можемъ вамъ сказать. Праздникъ будетъ великолпенъ…. однакожь причина его такъ печальна!… Никто изъ насъ не былъ бы въ состояніи пересказать вамъ эту повсть безъ слезъ…. но завтра вс служители здшняго Замка, крестьяне и сосдственные помщики будутъ такъ довольны!... у насъ будетъ иллюминація, сельской балъ. Съ какимъ удовольствіемъ станемъ мы плясать!… — Праздникъ кончится врно Рыцарскими играми? — Но совсмъ нтъ, тутъ ничего не должно быть и похожаго на сраженіе… это все бы изпортило… Генрихъ, не взирая на чрезмрное свое любопытство, пересталъ спрашивать и вошелъ въ Замокъ. Прошедъ множество комнатъ, вошелъ онъ въ пространную залу, наполненную одними только мущинами. Бомануаръ принялъ его весьма учтиво, но съ гордою важностію. Бомануаръ былъ человкъ лтъ сорока пяти, росту почти исполинскаго, хотя и очень стройнаго, вс его поступки и движенія означали кичливость, лицо имлъ онъ мрачное и суровое, былъ молчаливъ и холоденъ, Генрихъ замтилъ на всхъ динахъ нкоторую оттнку меланхоліи, которая его поразила о сверхъ этого, каждый доказывалъ видъ таинственный: вс молчали, или шептали. Въ этой многочисленной бесд, Генрихъ вдругъ съ удовольствіемъ увидлъ знакомаго ему Рыцаря, храбраго Монтобана. Онъ подошелъ къ нему и хотлъ начатъ разговоръ, какъ доложили, что ужинъ былъ готовъ. Генриху не удалось ссть за столомъ подл Монтобана, какъ онъ того желалъ, потому что Бомануаръ, подозвавъ его, посадилъ возл себя. Сорокъ Рыцарей, составлявшихъ собраніе, сли за столъ. Генрихъ съ удивленіемъ замтилъ, что столъ былъ несравненно больше, нежели сколько надлежало по числу гостей: самая широкая онаго сторона была совсмъ пуста, и на средин оной находился одинъ только приборъ противъ самаго Бомануара, передъ симъ приборомъ поставили большую чашу для питья, которая обратила на себя все вниманіе юнаго путешественникъ. Сія чаша имла видъ надгробной урны, она была сдлана изъ темной глины и поддерживаема серебряною ножкою, съ боку была придлана къ ней вызолоченная рукоятка, съ костянымъ выпуклымъ изображеніемъ мертвой головы, подъ симъ печальнымъ украшеніемъ было изображено крупными золотыми буквами: Адельмаръ.
Тщетно Генрихъ старался проникнуть въ сію тайну, какъ вдругъ услышалъ, что отворяются двери. Онъ поднялъ глаза и пришелъ въ величайшее изумленіе, увидя представившійся ему предметъ. Это была женщина, въ черномъ плать, которая шла медленно, лицо ея было совершенно закрыто большимъ покрываломъ изъ чернаго крепа, она подошла къ столу съ пустой стороны противъ Бомануара: потомъ, ставъ на колна, пребыла нсколько времени въ семъ положеніи. Глубокое молчаніе царствовало въ зал…. Наконецъ Бомануаръ сказалъ голосомъ торжественнымъ: ‘Валерія! встань и скинь покрывало.’ При семъ повелніи, Валерія изпустила болзненный вздохъ, сопровождаемый глухимъ стенаніемъ, но столь жалостнымъ, что юный Клермонъ содрогнулся. Валерія закинула покрывало свое на спину, и показала лицо прелестное, красоту возхитительную, которую молодость, блдность и выраженіе живйшей горести учиняли столько же трогательною, сколько была она правильна. Сядь за столъ, и подайте ей стулъ ея! продолжалъ Бомануаръ. Этотъ стулъ былъ ничто иное, какъ деревянная скамья, подобная тмъ, на которыхъ допрашиваютъ преступниковъ… Печальная Валерія, съ потупленными глазами, сла за приборъ, для нее приготовленный, роковая чаша стояла подл нея съ правой стороны… Валерія развернула салфетку, но не ла. Тогда Бомануаръ, длая видъ, что ни сколько его не занимается, продолжалъ разговаривать съ гостями о постороннихъ предметахъ, но посл первой перемны сказалъ онъ ей голосомъ, подобнымъ выходящему изъ гроба: Валерія! надобно пить... Отъ сихъ словъ Валерія затрепетала. Пей! повторилъ Бомануаръ страшнымъ голосомъ, въ то самое время всталъ онъ изъ-за стола и наполнилъ чашу, которую Валерія взяла дрожащею рукою и съ трепетомъ поднесла къ устамъ…. На длинныхъ черныхъ ея рсницахъ засверкали слезы и скоро смшались съ питьемъ ея. По окончаніи ужина, Валерія встала, поклонилась низко и хотла выдти. ‘Пoстой, Валерія, сказалъ Бомануаръ, ‘обратись ко мн.’ Валерія повиновалась. Бомануаръ простеръ руку и, съ видомъ надменности, взявъ ужасную чашу, отошелъ отъ стола, бросилъ ее изъ всей силы, на помостъ, разбилъ въ млкія части и вскричалъ громоподобнымъ голосомъ: да погибнетъ навки память ея!… Валерія залилась слезами. Вс Рыцари и даже служители съ возторгомъ одобряли сей поступокъ… Валерія надла покрывало и вышла. Генрихъ, пораженный всмъ видннымъ и слышаннымъ горлъ желаніемъ, остаться наедин съ Монтобаномъ, чтобъ удовлетворить свое любопытство. Усталость отъ труднаго путешествія служила ему предлогомъ немедленно откланяться. Бомануаръ пригласилъ его на завтрашній день, Генрихъ согласился и вышелъ вмст съ Монтобаномъ. Пришедъ въ отведенную имъ комнату, Монтобанъ, предупредивъ его вопросы, сказалъ ему: Вижу, что прежде никогда не бывалъ ты въ здшней Провинціи, и что съ тхъ поръ, какъ въ ней находишься, нигд еще не останавливался, ежели не слыхалъ плачевной исторіи прелестной и нещастной Валеріи. — Такъ точно, отвчалъ Генрихъ: я всегда жилъ очень далеко отсюда и не иначе зналъ Бомануара, какъ по сраженію тридцати. Мн извстно, любезный Монтобанъ, что и ты былъ въ числ героевъ, прославившихся въ этотъ незабвенный день, но какъ я тебя не видалъ съ того времени…. Въ этотъ же самой день, прервалъ Монтобанъ, выдержалъ я другое сраженіе, хотя не такъ славное, но не меньше опасное… и никто, кром меня, не можетъ удовлетворить твоего любопытства. Уже четыре года, какъ я живу въ этой Провинціи и женатъ на родственниц и сердечной подруг нещастной Валеріи, я былъ однимъ изъ ревностнйшихъ защитниковъ этой жертвы страннйшей лютости… Эта интересная Валерія не дочь ли грознаго Бомануара? спросилъ Генрихъ. — Увы! она жена его, отвчалъ Монтобанъ. Валерія безъ сомннія была виновна, но ты услышишь, загладила ли она свой проступокъ. Сказавъ сіе, Монтобанъ слъ подл Генриха? и подумавъ не много? началъ слдующее повствованіе:
Не льзя сказать, чтобъ Бомануаръ не былъ добродтеленъ и великодушенъ, но чрезмрная гордость затмваетъ похвальныя его качества: она, изсушивъ сердце, сдлала его мстительнымъ, непреклоннымъ и безжалостнымъ эгоистомъ. Онъ употребляетъ душевныя силы только на то, чтобъ скрывать первыя свои движенія, а не укрощать ихъ. Никто столько, какъ онъ, не способенъ къ вроломенйшему притворству, когда оно нужно для его намреній. Все, что блистательно, пышно и странно, ему нравится, но онъ никогда не имлъ понятія объ истинной слав, любитъ великость, не понимая, въ чемъ она состоитъ, самое даже злодйство можетъ показаться ему геройскимъ подвигомъ, естьли будетъ оно сопряжено съ необыкновенными и разительными обстоятельствами. Къ такому характеру присоединяетъ онъ самый ложный умъ и великую склонность или, лучше сказать, страсть къ оригинальности. Онъ страненъ и безчеловченъ по систем, и единственно отъ того показалъ столько варварства, что смшалъ зврство съ великостію души и безумнйшее упрямство съ твердостію, однимъ словомъ, онъ превозносится своимъ жестокосердіемъ, думая, что оно можетъ производить только глубочайшее къ нему почтеніе и удивленіе. Впрочемъ, любезный Клермонъ, ты пріхалъ сюда въ самое благопріятное время, ты будешь свидтелемъ развязки и конца трагедія, которая столько лтъ продолжается. Благодареніе Богу! послдній актъ ея кончился сего дня ввечеру, завтра увидишь, что свирпый Бомануаръ возьметъ роль не толь мрачную, но еще страннйшую, естьли возможно, потому что онъ надется изумить своимъ милосердіемъ, устранивъ прежде всхъ пятилтнимъ мщеніемъ.
Злополучная Валерія, оставшись четырнадцати лтъ сиротою, имла красоту удивительную и, по нещастію, привлекла вниманіе Бомануара. Онъ презиралъ женщинъ, не отъ того, чтобъ имлъ дурное мнніе о ихъ нравахъ, но по тому, что ихъ природная робость и физическая слабость заставляютъ его почитать ихъ твореніями особливаго и гораздо низшаго насъ рода. По его мннію, должность покровительствовать ихъ не разлучна съ правомъ управлять ими съ неограниченнымъ самовластіемъ. Красота могла возпламенить его, но отнюдь не покорить, или смягчить. Валерія была недостаточна, но Бомануаръ, обладая великимъ имніемъ и будучи притомъ щедръ, не желалъ богатства: ему была надобна не подруга, но прекрасная, весьма невинная и весьма покорная невольница. Юность Валеріи ручалась ему за ея непорочность: она едва смла глядть на своего грознаго любовника. Бомануаръ улыбался, видя ея боязливость, которая служила ему явнымъ признаніемъ подчиненности, а это одно только и могло льстить ему въ любви. Онъ женился на Валеріи. Деспотическая власть гордаго супруга не длала ее нещастливою, она никогда съ нимъ не спорила, но, будучи простодушна и робка, повиновалась ему безъ всякаго насилія, Бомануаръ не старался нравиться и не требовалъ любви, онъ былъ не ревнивъ, будучи увренъ, что честь, носить его имя, есть надежнйшая споручительница добродтели, онъ не полагался на нжность и благодарность своей супруги, но на душевную гордость, которой, думалъ онъ, не возможно не имть жен Бомануара, когда помыслитъ она о знатности и славныхъ подвигахъ своего мужа. Черезъ десять мсяцовъ посл брака, Валерія сдлалась матерью, не имя еще пятнадцати лтъ отъ роду, она вкушала сіе щастіе со всею чувствительностію нжной матери и со всею невинною радостію младенца. Тогда могла бы она даже полюбить Бомануара, естьли бы онъ хотя мало раздлялъ ея чувствованія, но ему показалось низко быть отцемъ, ибо онъ имлъ только дочь, которую Валерія боготворила. Малютка воспитывалась въ Замк: нжная мать хотла безпрестанно ее видть, держать на рукахъ, гулять съ нею, и даже сажать съ собою за столъ. Вмсто нжныхъ выговоровъ за такое трогательное робячество, Бомануаръ съ презрніемъ смялся надъ ея малодушіемъ, и наконецъ объявилъ съ грубостію, что онъ не можетъ терпть дтскаго крику, и отослалъ кормилицу на другой конецъ Замка. Сей суровый поступокъ показался зврскимъ молодой, страстной матери. Валерія сносила безъ роптанія и досады надменность властолюбиваго супруга, но почувствовала омерзніе къ нечувствительному отцу. Она не понимала, чтобъ можно было смотрть безъ удивленія на ея маленькую Эмму, и родитель Эммы, отказывающій сему обожаемому дитяти въ малйшихъ ласкахъ, былъ въ глазахъ ея ничто иное, какъ самое лютое и ненавистное чудовище. Въ это время, посл трехлтняго отсутствія, возвратился въ здшнюю Провинцію молодой, двадцати-осми-лтній Адельмаръ. Онъ лишился отца, которой умеръ со славою на одномъ сраженіи съ Агличанами, и пріхалъ за полученіемъ небольшаго наслдства, оставшагося ему посл матери, Бомануаръ находился съ Адельмаронъ на многихъ сраженіяхъ, и однажды имлъ щастіе спасти жизнь сему юному рыцарю, котораго уважалъ онъ за храбрость, ибо одно только это качество въ мущинахъ удостоивалъ онъ своего одобренія. Со времени сего произшествія онъ всегда съ удовольствіемъ видалъ того, которой напоминалъ ему похвальное дяніе, онъ оказалъ ему еще другія услуги съ обыкновенною гордостію, наконецъ объявилъ, что онъ другъ Адельмару, въ чемъ, можетъ быть, и дйствительно не сомнвался, ибо онъ думалъ, что того только любитъ, кого можетъ съ пышностію покровительствовать. Милое простодушіе, тихость и красота Валеріи произвели въ сердц Адельмара сильнйшую страсть. Онъ имлъ слабость уступить сему беззаконному чувствію и, забывъ должное уваженіе къ благотворителю своему, изгнавъ изъ сердца всю жалость къ трогательнйшей невинности, принялъ подлое намреніе развратить Валерію, что тмъ легче было изполнить, чмъ неопытне и чувствительне она была. Адельмаръ не выхвалялъ ея прелестей — она не поняла бы сего вжливаго пустословія, съ нею надлежало говорить языкомъ сердечнымъ, чтобы погубить ее. Адельмаръ началъ оказывать величайшее объ ней сожалніе, вмст съ нею огорчался грубыми поступками угрюмаго Бомануара, вмст съ нею плакалъ, особливо же старался всячески ласкать маленькую Эмму, носилъ ее на рукахъ, возхищался ея красотою, когда она спала или сидла на колняхъ у матери. Такимъ образомъ довелъ онъ наконецъ Валерію до того, что она начала раздлять преступную его любовь. Онъ писалъ къ ней, она отвчала, переписка ихъ продолжалась уже два мсяца, и Бомануаръ не имлъ никакого подозрнія, ему и на мысль не приходило, чтобъ Валерія могла чувствовать къ нему отвращеніе, которое не иначе оказывала она, какъ только усугубленіемъ торопливости и страха, но Бомануару казалось это единственно большимъ изъявленіемъ покорности, и онъ радовался, что умлъ внушить ей толь глубокое къ себ почтеніе. Между тмъ Адельгаръ не могъ еще найти случая видться наедин съ Валеріею. Наконецъ онъ написалъ къ ней письмо, въ которомъ заклиналъ ее назначить ему свиданіе въ тотъ самой вечеръ, потому что Бомануаръ долженствовалъ посл обда отлучиться за однимъ важнымъ дломъ, и не прежде могъ возвратиться, какъ въ слдующій день. Адельмаръ не преминулъ дать слово въ письм своемъ не выходить изъ границъ почтенія, и клялся, что естьли получитъ отказъ въ просимомъ снизхожденіи, то отчаяніе доведетъ его до бдственвйшей крайности. Всякая двадцатилтняя женщина знаетъ настоящую цну такихъ угрозъ и общаній, на надъ умомъ и сердцемъ неопытной, юной Валеріи произвели он все то дйствіе, какого могъ только желать обольститель. Вмсто отвта требовалъ онъ отъ Валеріи только ключа отъ коридора, ведущаго въ ея спальню, и просилъ, чтобъ она зарыла этотъ ключь въ цвточной ящикъ, стоявшій въ цвтник, въ нкоторомъ разстояніи отъ Замка, при вход въ небольшую рощу. Бомануаръ не любилъ гулянья и цвтовъ: онъ никогда не хаживалъ въ этотъ цвтникъ, которой Валерія сама съ великимъ удовольствіемъ обрабатывала. Хотя она твердо полагалась на слово любовника своего, однакожь предложеніе его устрашило ее, и она не безъ угрызенія совсти ршилась на оное согласиться. Долго колебалась она, плакала, и наконецъ сдлала больше, нежели сколько отъ нее требовали: написала записку, завернула въ нее ключь и, за часъ до обда, избравъ минуту, въ которую Бомануаръ былъ занятъ, укралась изъ Замка и полетла въ цвтникъ, дрожащими ногами приближалась она къ цвточному ящику, вырыла въ земл ножемъ широкую яму и положила въ нее свое письмо. Она не успла еще зарыть, или по крайней мр получше заравнять сей бдоносной залогъ, какъ вдругъ Бомануаръ, вышедъ изъ рощи, явился передъ нею. Онъ получилъ извстіе о смерти дяди, которой оставилъ ему богатое наслдство: желая извстить Валерію о семъ произшествіи, вздумалъ, противъ своего обыкновенія, самъ идти къ ней. Письмо и ключь, едва прикрытые землею, были однакожь не видны. Естьли бы Валерія, оробвъ до крайности, не смшалась: то Бомануаръ, знавъ ея охоту къ цвтамъ, не получилъ бы ни малйшаго подозрнія, увидя ее подл цвточнаго ящика съ ножемъ и съ вымаранными землею руками, но неожидаемое присутствіе свирпаго Бомануара поразило какъ громомъ боязливую и виновную Валерію. ‘Боже мой! я погибла!’ вскричала она, поблднвъ, и упала безъ чувствъ на траву. Бомануаръ, не могши приписать толь чрезмрнаго ужаса почтенію, не спшилъ на помощь къ нещастной жертв, которая, по простодушію, измнила сама себ и предавалась его мщенію. Онъ началъ внимательно разсматривать цвточный ящикъ и, опустивъ руку въ землю, съ содроганіемъ вынулъ письмо и ключь. Онъ развернулъ бдоносную записку и, узнавъ почеркъ Валеріи, прочиталъ слдующее: ‘Адельмаръ! ахъ! чего ты требуешь?… Но можно ли противиться твоему отчаянію?… Я уврена, что ты уважишь ненавистный узелъ, меня связующій: ты поклялся мн въ этомъ…. Въ какое ужасное волненіе погрузило меня твое письмо!… Мн безъ сомннія очень сладостно быть съ тобою наедин и въ первый разъ говорить безъ свидтелей и принужденія….. однакожъ я трепещу!… но ты желаешь и — довольно!… Любезный Адельмаръ! какъ нужно будетъ мн твое ободреніе! Но когда тебя увижу, весь страхъ мой изчезнетъ,… приходи въ полночь.’
Безполезно было бы описывать гнвъ, или, лучше сказать, неистовство гордаго Бомануара: ты самъ о томъ разсудилъ изъ послдствія этой повсти, однакожъ онъ отсрочилъ мщеніе свое, чтобъ учинить оное разительнйшимъ и ужаснйшимъ. Прочитавъ бгло роковое начертаніе, спшилъ онъ завернуть ключь опять по прежнему, положилъ все въ ящикъ и, засыпавъ слегка землею, пошелъ на помощь къ нещастной Валеріи, которая наконецъ опомнилась, и первое ея движеніе было то, чтобъ броситься къ ногамъ Бомануара, заливаясь слезами. Бомануаръ принялъ видъ чрезмрнаго удивленія. Вотъ еще новое робячество? сказалъ онъ, злобно улыбнувшись: что это значитъ, Валерія? Не уже ли думаешь, что я пришелъ сюда тебя бранить за то, что ты ушла въ садъ отъ обда? не уже ли думаешь, что я не одобряю склонности твоей къ цвтамъ? Напротивъ я нахожу, что эта невинная забава очень прилична полу твоему и лтамъ….. Непринужденный голосъ и совершенное спокойствіе, изображавшееся на его лиц, удостоврили трепещущую Валерію, что онъ ничего не видалъ и не зналъ. Она пролепетала нсколько непонятныхъ словъ, варваръ еще разъ улыбнулся,и тмъ довершилъ ободрить ее, потомъ сообщилъ ей о смерти дяди своего, примолвивъ, что произшествіе сіе продлитъ его отсутствіе, я оставилъ ее съ поспшностію, сказавъ, что вспомнилъ приказать нчто нужное, и что отложитъ обдъ еще на полчаса. Какъ скоро Валерія потеряла его изъ виду, то осмотрла ящикъ и, нашедъ его въ томъ же положеніи, въ которомъ оставила, набросала еще земли на ключь и, совершенно избавясь отъ своего страха, возвратилась въ Замокъ. За столомъ Бомануаръ поступалъ какъ обыкновенно. Черезъ два или три часа посл обда слъ онъ на лошадь. Адельмаръ, откланявшись при всхъ Валеріи, похалъ съ нимъ же. Въ нкоторомъ разстоянія отъ Замка они разстались, Адельмаръ поворотилъ въ свою деревню, которая была въ трехъ миляхъ отъ Бомануаровой, а сей послдній продолжалъ путь свой. Адельмаръ спрятался въ окрестностяхъ, чтобъ возвратиться въ Замокъ до полуночи, ибо онъ нашелъ уже записку и ключь въ цвточномъ ящик, сверхъ сего, онъ еще гораздо прежде запасся ключемъ отъ садовой калитки, которая вела въ рощу, окружающую Замокъ. Бомануаръ, съ своей стороны, спрятался также до ночи и, по наступленіи оной, возвратился украдкою домой, для приготовленія мести своей.
Между тмъ Валерія ожидала назначеннаго для свиданія часа съ великимъ волненіемъ и угрызеніемъ совсти…. Въ одиннадцать часовъ вс служители легли спать: глубокое молчаніе возвщало всеобщее спокойствіе, но любовь и ненависть бодрствовали…. Валерія сла подъ окномъ и поднявъ къ Небу слезящіе глаза, затрепетала, увидя надъ собою черную тучу, разскаемую почти безпрерывно ослпительною молніею. Увы, сказала она, сложивъ руки: громъ готовъ разить!… Въ сію минуту услышала она унылый вой дворныхъ собакъ и содрогнулась…. она затворила поспшно окно и бросилась на стулъ, чувствуя непреодолимый, смертельный страхъ, отъ котораго кровь въ жилахъ ея почти замерзла. Изъ сего тягостнаго состоянія извлекъ ее столь сильной громовой ударъ, какъ будто бы упалъ онъ на самый Замокъ. Первое ея движеніе было то, чтобъ бжать въ комнату къ дочери: она бросилась къ дверямъ, но вспомнивъ, что Адельмаръ скоро придетъ, остановилась в горько заплакала. Милая Эмма! сказала она: не уже ли должна я и передъ тобою быть виновна?… Ахъ! естьли бы я это предвидла!…. Рыданія прескли слова ея…. Она чувствовала смтенно, что не льзя пренебречь одной должности, не преступивъ другихъ, и что неврная супруга не можетъ быть неукоризненною матерью…. Между тмъ Валерія заключила по глубокой тишин, царствовавшей во всемъ дом, что не произошло никакого нещастія. Ахъ! вскричала она: чего опасалась я въ разсужденіи дочери моей? Богъ покровительствуетъ невинность!…. Она сла опять на стулъ…. Часы на башн пробили двенадцать…. Часъ сей, ожидаемый съ утра, сдлалъ надъ нею живйшее впечатлніе, каждый ударъ колокола поражалъ, казалось, ея сердце съ возрастающею силою, она щитала ихъ съ содроганіемъ и, при двенадцатомъ удареніи, дыханіе ея почти остановилось: она была недвижима, и однакожъ все слушала внимательно…. Собаки завыли вторично…. Валерія затрепетала…. Но въ то же самое время услышала, что нкто идетъ тихо по коридору. Боже мой! сказала она: это онъ!… Будучи почти не въ состояніи держаться на ногахъ, встала она и, отворивъ немного дверь, съ ужасомъ кинулась въ кресла, увидя Адельмара, которой былъ уже у ногъ ея. Валерія закрыла лице и залилась слезами. Адельмаръ заклиналъ ее успокоиться, какъ вдругъ дверь съ великимъ стукомъ разтворилась: устрашенная Валерія изпустила пронзительный вопль. Адельмаръ всталъ и, оглянувшись, увидлъ Бомануара съ обнаженною шпагою въ рук, за нимъ слдовали два оруженосца и два пажа, также съ обнаженными шпагами и съ зажженными факелами. Адельмарово оружіе состояло въ палк съ желзнымъ наконечникомъ, которую оставилъ онъ въ коридор…. Бомануаръ остановился. Не бойся ничего, Адельмаръ! сказалъ онъ: я имлъ бы право умертвить подлаго обольстителя, могъ бы безъ зазрнія совсти и не преступивъ уставовъ чести отнять у тебя недостойную жизнь, которою ты мн обязанъ, но я хочу сражаться съ тобою, а не зарзать тебя. При сихъ словахъ Валерія бросилась между Адельмара и Бомануара: отчаяніе придало ей сверхъестественную силу. Блдная, разтрепанная стояла она, простирая слабыя свои руки, какъ бы желая положить преграду между сими двумя гордыми врагами. Бомануаръ, схвативъ ее поперегъ, отнесъ на другой конецъ комнаты. Адельмаръ хотлъ изторгнуть ее изъ его рукъ, бросился къ нему, но оруженосцы и пажи, окруживъ его, удержали, не взирая на вс его усилія. Въ это время безчеловчный Бомануаръ привязывалъ къ одному изъ столбовъ кровати нещастную Валерію. Справедливость требуетъ, говорилъ онъ ей, чтобъ ты была свидтельницею и судьею поединка, къ которому подала поводъ, здсь долженъ я погибнуть, или отмстить…. Ахъ! умертви меня, умертви! повторяла Валерія. Трогательный голосъ ея, разительная противоположность всхъ сильнйшихъ душевныхъ движеній съ юнымъ, плнительнымъ ея лицемъ, любовь, разкаяніе, ужасъ, отчаяніе, сопряженныя съ прелестями милаго простосердечія — ничто не могло смягчить неумолимаго Бомануара. Онъ видлъ, что устрашенные взоры Валеріи остановились на Адельмар, видлъ, съ какимъ трепетомъ взирала она на его опасность, и ужасное состояніе, въ которомъ находилась она, вмсто того, чтобъ возбудитъ въ немъ жалость, служило единственно, къ усугубленію его бшенства и лютости. Привязавъ жертву свою къ кровати, начертилъ онъ мломъ посреди сей пространной комнаты тсный кругъ, объявивъ, что не дозволено будетъ выходить изъ него до окончанія поединка, потомъ, скинувъ съ себя кафтанъ, обнажилъ грудь, показывая, что на немъ не было латъ и никакой защиты. Тогда веллъ онъ вооружить соперника своего, которому немедленно подали шпагу. Естьли оружіе наше изломается, сказалъ Бомануаръ, намъ дадутъ другое: начнемъ скоре, одинъ изъ насъ не долженъ видть наступающаго дня….
Услышавъ сіи страшныя слова и видя, что Адельмаръ взялъ поданную ему шпагу, нещастная Валерія жалостно вскричала, но скоро ужасъ лишилъ ее совершенно голоса, такъ что она не могла произносить ни одного слова, ниже изпустить малйшаго стенанія. Она была неподвижна: смертная блдность разлилась по всмъ ея чертамъ, вся горесть углубилась въ ея душу, а на лиц изображалось только глубочайшее изумленіе страха…. Оруженосцы и пажи, поставя факелы на геридоны, стали по угламъ комнаты, чтобъ быть зрителями поединка. Передъ вшествіемъ въ роковую ограду, начертанную Бомануаромъ, Адельлмаръ хотлъ броситься еще разъ къ Валеріи, чтобъ освободить ее, но былъ удержанъ прислужниками и самимъ Бомануаромъ, которой кричалъ ему, чтобъ онъ защищался…..Обороняйся! повторилъ Бомнуаръ, втащивъ его въ кругъ и напавъ на него съ бшенствомъ. Адельмаръ отбилъ первый ударъ, и сраженіе началось съ равною съ обихъ сторонъ храбростію. Тщетно старалась Валерія разорвать свои узы, она была погружена въ то разслабленіе, въ которомъ человкъ хотя сохраняетъ чувства и память, но лишенъ движенія и способности говорить. Она имла предъ глазами своими сражающихся и три большія зеркала, которыя повторяли и умножали сіе ужасное зрлище, убійство и мщеніе окружали ее со всхъ сторонъ. Она покушалась закрыть глаза, но невольное движеніе любопытства и страха понуждало ее открывать ихъ ежемгновенно. Каждый шагъ сихъ страшныхъ воиновъ, каждый ударъ мечей раздавался громко въ сводахъ храмины, полъ дрожалъ подъ ихъ стопами такъ, что многіе уборы попадали. Одно изъ сихъ сильныхъ потрясеній опрокинуло съ ужаснымъ стукомъ бронзовой геридонъ, стоявшій на немъ зажженный факелъ упалъ посреди сражающихся, которые, отталкивая его отъ себя, прикатили наконецъ къ кровати. Занавсъ загорлся. Адельмаръ съ ужасомъ вскричалъ, увидя Валерію окруженную пламенемъ, но зрители поединка немедленно утушили пожаръ. Адельмаръ, бросясь на помощь къ Валеріи, переломилъ свою шпагу объ упавшій геридонъ. Во все время сего смятенія Бомануаръ не сходилъ съ мста, онъ веллъ подать другую шпагу своему непріятелю и кинулся на него съ бшенствомъ. Между тмъ, какъ они употребляли другъ противъ друга вс способы искуства, храбрости и силы, голубокъ, воспитываемый Валеріею, испугавшись, началъ летать по комнат и, ударяясь нсколько разъ о стны и окна, поднялся наконецъ къ своду. Сія робкая птица, символъ тихости и нжности, парила, воркуя, надъ грозными головами Рыцарей, и какъ будто стенала о готовящемся кровопролитіи…. потомъ прилетла къ госпож своей, стараясь найти убжище на трепещущей груди ея, но не получивъ никакой ласки, не будучи, можетъ былъ, и примчена, полетла прочь и, наткнувшись на шпаги сражающихся, упала въ углу комнаты… Соперники нападали одинъ на другаго съ неутомимою запальчивостію, и Бомануаръ получилъ въ бокъ широкую рану, увидя кровь мужа своего, Валерія, объятая ужасомъ, вскричала прерывающимся голосомъ: ‘остановись,» Адельшръ! остановись!’… Нещастная не могла боле продолжать и упала въ обморокъ, Адельмаръ, повинуясь ей, выступилъ на нсколько шаговъ изъ круга, опустивъ шпагу. Ты преступаешь положенныя границы, сказалъ, ему совмстникъ его: никто не повритъ, чтобъ Бомануаръ могъ внушить жалость, одна только трусость можетъ заставить отступить отъ него. — Слыша такія оскорбительныя слова, Адельмаръ бросился на него стремительно. Въ сію минуту ударило часъ…. Слушай! вскричалъ Бомануаръ: послдній часъ твой пробилъ… Сказавъ сіе, наступаетъ онъ на него съ сугубою лютостію, не даетъ ему ни малаго отдыха и утомляетъ до крайности. Адельмаръ, видя себя на самой черт, которую преступать запрещала ему честь, остановляется въ самомъ невыгодномъ положеніи. Въ сію критическую минуту одинъ шагъ назадъ могъ бы спасти ему жизнь, но онъ ни на волосъ не подался съ мста. Бомануаръ вонзилъ ему въ грудь шпагу, которая поразила его въ самое сердце, и нещастный Адельмаръ упалъ мертвъ къ ногамъ его. Тогда Бомануаръ, извлекши изъ тла непріятеля своего дымящуюся шпагу, обмакнулъ конецъ ея въ кровь текущую изъ собственной своей раны, и начерталъ остріемъ убійственнаго желза на стн противъ кровати крупными буквами слдующія ужасныя слова: ты проведешь съ любовникомъ своимъ ночь, которую ему назначала….. Посл сего варваръ отвязалъ жертву свою, чтобъ предать ее новымъ мученіямъ. Она все еще была безъ памяти, онъ положилъ ее на постелю, веллъ погасить факелы, оставя одинъ только темный ночникъ подл окровавленнаго тла нещастнаго Адельмара, лежащаго на полу…. Посл сихъ дяній неслыханнаго зврства, Бомануаръ со всею свитою вышелъ изъ комнаты и, заперевъ за собою двери, унесъ ключь….
Черезъ полчаса Валерія очувствовалась: ей слышался еще страшный звукъ оружія и грозный шопотъ сражающихся соперниковъ, но вскор увидвъ, что она была одна, устрашилась сего уединенія и глубокаго молчанія… Наконецъ, когда мысли ея пришли въ нкоторой порядокъ, она сказала: ‘Боже мой! что съ ними сдлалось?… кто освободилъ меня отъ узъ моихъ?’ Произнеся сіи слова, она затрепетала, подумавъ, что Бомануара не было уже на свт…. Изнуренная усталостію и объятая ужасомъ, колебалась между желаніемъ позвать своихъ женщинъ и смертельнымъ страхомъ удостовриться въ плачевномъ произшествіи, которому неизбжно послдовать надлежало!…. Наконецъ ршилась она позвонить и, поднявъ руку, чтобъ достать снурокъ отъ колокольчика, нашла только лоскутъ обгорвшаго занавса. У нее осталось весьма слабое и смшенное возпоминаніе о произшедшемъ пожар, и сіе приключеніе не иначе ей тогда представилось, какъ покушеніемъ на жизнь ея. ‘Онъ хотлъ сжечь меня!’ сказала она: ‘ахъ! удалимся отъ этаго страшнаго жилища!….’ При сихъ словахъ сдлала она усиліе, чтобъ встать, но, чувствуя крайнее изнеможеніе, сла опять на постелю. Взглянувъ на стну, Валерія содрогнулась, увидя кровавое начертаніе…. Она не читала его, но узнала лютую руку мести…. ‘Онъ живъ! вскричала она: нещастный Адельмаръ!…’ Сказавъ сіе, потупила въ землю глаза, наполненные слезами….. Волосы y нее стали дыбомъ: она видитъ въ десяти шагахъ отъ себя трупъ Адельмаровъ, плавающій въ крови, и каменетъ отъ сего ужаснаго зрлища. Казалось, что желзная рука удерживаетъ ее, что могущественная враждебная власть простерла надъ нею всю непобдимую силу свою и приковала ее по смерть къ сему плачевному и страшному мсту!…. Однакожь она видитъ, мыслитъ, дышетъ, сохраняетъ все свое существованіе, она подобна нещастливцамъ, преданнымъ всмъ жестокимъ изтязаніямъ лютйшей казни, но которымъ самый даже избытокъ мученій препятствуетъ лишиться памяти и чувствъ!… Проводивъ нсколько минутъ въ семъ неизъяснимомъ страданіи, сдлала она невроятное почти усиліе для освобожденія своего: встала, пошла, шатаясь, и съ ужасомъ вскричала, увидя текущую по полу кровь, которую надлежало попирать ей ногами, чтобы дойти до двери, силы оставляютъ ее: она поскользнулась и упала между тломъ Адельмаровымъ и горящимъ ночникомъ, которой погасъ отъ сего потрясенія…. Среди сей глубокой тьмы, чувствуетъ она сквозь тонкаго своего кисейнаго платья влажную свжесть…. ‘Великій Боже!’ вскричала она: ‘я обагрена его кровью!…. Чтожь препятствуетъ мн умереть?…’. До сей минуты ужасъ заглушалъ въ ней чувствительность, но облитая кровью любовника своего, кровью, которую она пролить заставила, горесть въ свою очередь уничтожила почти весь страхъ…. Ничто не придаетъ столько смлости, какъ безмрное отчаяніе. Тотъ способенъ на все отважиться, кто столько нещастливъ, что желаетъ смерти, и въ то же время почитаетъ ее неизбжною, или близкою…. ‘Постой, Адельмаръ! вскричала Валерія: постой! я иду къ теб! лютый убійца твой хотлъ соединить насъ, оставя меня здсь, ему не нужно было прибгать къ желзу, или яду: надлежало только представить тебя глазамъ моимъ, лишеннаго жизни!… Благословляю жестокость его! Предать меня на жертву смерти, есть тоже, что предать теб! я только во гробъ могла за тобою слдовать!….. Ты уже не существуешь, я умираю — и при послднемъ моемъ издыханіи, по крайней мр имю ту горестную отраду, что могу смшать слезы мои съ твоею кровью. Послдній вздохъ мой вскор за твоимъ послдуетъ….’ Произнеся сіи слова прерывающимся голосомъ, чувствуетъ она, что хладъ смерти быстро разливался по ея жиламъ, сердце ея, убитое, разтерзанное, переставало трепетать: она думала уже, что ея послдняя минута наступила, какъ вдругъ слышитъ близь себя томное стенаніе…. Валерія подумала сначала, что это ей мечталось, но суеврный страхъ овладлъ воображеніемъ ея, и въ тоже время слабая надежда начала преодолвать сей новый ужасъ…. Она усугубляетъ вниманіе, и скоро глухой, но довольно внятной стонъ поражаетъ слухъ ея. Мысль, что Адельмаръ не умеръ, разсяла тогда вс прочія. ‘Боже мой! вскричала она: я не обманываюсь: онъ еще дышетъ, онъ страдаетъ!… Адельмаръ! я здсь, Адельмаръ! Валерія желала умереть подл тебя, теперь хочетъ жить, чтобъ помочь теб, чтобъ тебя спасти…. Ахъ! отвтствуй мн!….’ Сказавъ сіе, Валерія умолкла, но не взирая на все вниманіе, ничего боле не слыхала. Сіе глубокое гробовое безмолвіе кажется ей нмымъ глаголомъ смерти!….. Она не сметъ боле говорить, смыкаетъ утомленные глаза, боясь увидть страшное зрлище, холодный потъ обливаетъ лицо ея. Въ сію минуту чувствуетъ она легкое прикосновеніе…. Объятая ужасомъ, хочетъ удалиться, но ее удерживаютъ за платье и слдуютъ за нею, стеная…..Она покушается отворить дверь, но находитъ ее запертою, и упадаетъ на полъ почти мертвая!… Черезъ нсколько минутъ первые лучи возходящаго солнца освтили комнату. Валерія узнала тогда причину послдняго своего страха: увидла раненаго голубка, которой приползъ умирать къ ногамъ ея!…. Тогда Валерія, будучи въ немногихъ шагахъ отъ окна, бросилась къ нему стремглавъ, отворила его, привязала поясъ свой къ балкону и опустилась на сей слабой подпор, которая однакожь не порвалась, но не доставала до земли на дв сажени. Валерія, отвязавъ поясъ, упала съ сей высоты въ садъ, но, будучи чрезвычайно легка, не ушиблась: она встала, и не имя инаго намренія, кром того, чтобъ уйти изъ Замка, нашла въ себ довольно силы, чтобъ бжать. Черезъ самой этотъ садъ вошелъ къ ней Адельмаръ, онъ оставилъ калитку не затворенною: Валерія бросилась въ нее и ушла въ лсъ. Долго бродила она тамъ безъ всяко.й цли: чрезмрное смятеніе не дозволило ей избрать пути, и она помышляла единственно о томъ, чтобъ удалиться отъ Замка. Черезъ часъ увидла она при выход изъ лсу уединенный домъ Священника, въ шести стахъ шагахъ отъ деревни, и близь онаго церковь, на холм построенную. Валерія, взглянувъ на церковь, ощутила особливое нкоторое впечатлніе и задрожала. Отвративъ лице, пошла она къ дому и постучалась y воротъ, ибо не могла боле продолжать пути и едва стояла на ногахъ. Старая служанка отперла ворота и вскричала отъ чрезмрнаго изумленія и страха, увидя молодую госпожу Замка одну, въ такое необыкновенное время, разтрепанную, въ изодранной, окровавленной одежд и съ отчаяніемъ на лиц. ‘Спрячьте меня! спрячьте!’ сказала Валерія, вбжавъ на дворъ…. устрашенная служанка проводила ее въ залу, гд находился почтенный Священникъ, которой, увидя ее, отступилъ назадъ отъ удивленія и подумалъ, что она ушла отъ разбойниковъ… ‘Такъ! сказала Валерія: сдлалось смертоубійство.’… — Смертоубійство?… — ‘Да, вы видите эту кровь?…’— Продолжайте. — ‘Эта кровь его…. я его умертвила!… Ахъ! спрячьте меня!…’ — Ради Бога, изъяснитесь!…. — ‘Я его умертвила Г…’ При сихъ словахъ Пасторъ сдлался недвижнымъ отъ ужаса, но вскор пришелъ въ себя, вспомнилъ о тихости, человколюбіи и робости той, съ которой говорилъ, и не могъ поврить словамъ ея. Онъ посадилъ ее на креслы, далъ ей выпить не много вина и понюхать уксусу, потомъ, выславъ служанку, началъ вопрошать ее ласково и подробно, и, не смотря на безпорядокъ и запутанность ея отвтовъ, узналъ совершенно ужасную истинну. При конц сего допроса, который продолжался нсколько минутъ, Валерія въ первой еще разъ со времени плачевныхъ произшествій вспомнила о своей дочери ‘Дочь моя!’ вскричала она голосомъ, выражающимъ сильнйшую горесть: ‘дочь моя! въ какихъ рукахъ я тебя оставила!… Ахъ! скоре соглашусь тысячу разъ умереть, нежели съ нею разлучиться! Возвратимся въ Замокъ, я хочу видть дочь свою….’ Священникъ противился сему намренію: Валерія его не слушала. ‘Онъ, можетъ быть, убьетъ ее, повторяла она, проливая слезы: ахъ! проводите меня въ Замокъ!… сжальтесь надо мною, я хочу видть дочь мою!’ Говоря такимъ образомъ, покушалась она уйти, но слабыя, опухшія ноги не могли ее держать: она упала на руки къ Священнику, которой наконецъ уговорилъ ее остаться, общавъ сходить самъ немедленно въ Замокъ, увидть дочь ея, поговоришь съ Бомануаромъ и возвратиться непремнно черезъ три часа. Валерія согласилась отпустить его. Жестокая горячка овладла ею. Священникъ веллъ положить ее въ постелю, и возвратясь изъ Замка, нашелъ ее въ палящемъ жару, соединенномъ съ ужаснымъ бредомъ. Два дня пробыла она въ семъ жалостномъ состояніи, нжныя попеченія Священника возвратили ей жизнь и съ нею вс прежнія горести. Когда пришла она въ совершенную память, онъ успокоилъ ее въ разсужденіи дочери, но сообщилъ ей, что Бомануаръ былъ очень боленъ отъ своей раны: и дйствительно онъ находился боле трехъ недль при смерти. Валерія провела все это время въ дом Священника, потому что Бомануаръ приказалъ ей тамъ остаться, но Пасторъ ходилъ почти ежедневно въ Замокъ, освдомляться объ Эмм. Наученная и подкрпленная совтами достойнаго своего Пастыря, безутшная Валерія поверглась въ объятія Религіи, преступная склонность ея къ Адельмару совершенно изтребилась: мсто ея заступило одно только вчное угрызеніе совсти за причиненную ему смерть и непреодолимое омерзеніе къ Бомануару. Священникъ не почиталъ себя обязаннымъ возбуждать ея разкаянія: напротивъ онъ поставлялъ долгомъ умрять жестокость онаго. ‘Отецъ мой! говорила ему Валерія: я подала поводъ къ кровопролитію, приключила смерть нещастному и, можетъ быть, еще стану укорять себя смертію мужа моего: какія неизгладимыя преступленія!…. Женщины самыя разпутныя, самыя презрнныя не причиняли никогда подобныхъ нещастій!…..’ Такъ, отвчалъ Священникъ: но он безпрестанно подвергаются приключать ихъ. Таковы бдственныя слдствія беззаконной связи, неврная супруга не иначе можетъ избгнуть оныхъ, какъ посредствомъ лживости и двоедушія: однакожъ, не взирая на вс ея хитрости, нечаянный случай можетъ легко предать ее, но каково бы ни было ея щастіе, Богъ нкогда потребуетъ у нее отчета, не только въ причиненномъ самою ею зл, но и въ томъ, котораго сдлаться причиною она добровольно себя подвергала. Что касается до тебя, дочь моя, будь спокойна! Преступное чувствіе, вкравшееся въ сердце твое, не замарало тебя. Юность твоя и неопытность послужатъ теб извиненіемъ передъ благимъ Богомъ, но проступокъ, учиненный тобою, имлъ толь бдственныя слдствія, что ты не иначе можешь его загладить, какъ безпорочнйшимъ и примрнымъ поведеніемъ.
Между тмъ Бомануаръ освободился отъ болзни. Онъ ужаснулъ Пастора, сообщивъ ему подробно планъ страннаго покаянія, которому намревался подвергнуть Валерію, и которое долженствовало продолжаться пять лтъ. Онъ объявилъ, что Валерія проведетъ все сіе время въ отдленныхъ отъ Замка покояхъ, изъ которыхъ будетъ выходишь только въ особенный садикъ, и что никому не дозволитъ онъ посщать ее, кром Священника. Бомануаръ примолвилъ, что поелику лишилась она всхъ правъ матери и супруги, то будетъ видаться съ дочерью своего только на одну минуту по утрамъ и вечерамъ, что ей дозволено будетъ обнять ее и немедленно опять идти, не говоря ни слова, что сверьхъ того нещастная Валерія должна будетъ каждой вечеръ приходить къ ужину Бомануара, наблюдая глубокое молчаніе, и слдуя обряду, имъ изобртенному, наконецъ обязана она будетъ пить изъ роковой чаши, для приведенія на память нещастія своего и мщенія супруга. Добрый Пасторъ тщетно вооружался противъ жестокости сихъ условій и стыда являться передъ чужими людьми въ такомъ унизительномъ положеніи. Проступокъ ея, сказалъ Бомануаръ, надлалъ много шуму, надобно, чтобъ и заглажденіе онаго было явно. Сверхъ того, примолвилъ онъ, я оставилъ ей все достоинство добровольнаго покаянія, которое одно только можетъ возвратишь ей честь, она властна принять его или отказаться. Въ послднемъ случа никогда не увидитъ она дочери своей, но я опредлю ей пристойное содержаніе на всю жизнь, и дозволю избрать жилище, гд она захочетъ, только не въ одномъ мст со мною. Я хочу очистить ее разкаяніемъ — наказать, а не научить. Естьли покорясь безотговорочно предписаннымъ мною условіямъ, найдетъ она ихъ въ послдствіи несносными, естьли даже черезъ нсколько мсяцовъ пожелаетъ избавиться отъ оныхъ, я не стану ее удерживать, дамъ ей денегъ, лошадей и отпущу, куда будетъ ей угодно, но поступокъ, хотя мало противный договору нашему, разлучитъ насъ навки и лишитъ ее дочери. По прошествіи пяти лтъ, назначаемыхъ мною для ея покаянія, возвращу ей вс права надъ моимъ сердцемъ и домомъ, прошедшее будетъ предано вчному забвенію. Такова есть непремнная моя воля!
Священникъ сколько ни старался доказывать, что ужасное мщеніе, совершенное надъ нещастною Валеріею въ ночь поединка, стоило многолтняго строгаго покаянія, но Бомануаръ пребылъ неумолимымъ. Въ эту страшную ночь отомстилъ онъ съ неистовствомъ зврскаго изступленія: онъ дйствовалъ для удовлетворенія ненависти своей и гнва, теперь началъ дйствовать для свта, онъ хотлъ прославить Валерію неслыханнымъ ея покаяніемъ, гордость его не иначе могла ршиться простить ее, какъ публично. Сверхъ того онъ любилъ свтъ и блескъ, драматическая эпитимія, выдуманная имъ, казалась ему выспреннимъ изобртеніемъ, и онъ столько къ ней привязался, какъ Сочинитель къ плану лучшей своей театральной піесы. Валерія не столько устрашилась покаянія, сколько прощенія, которому надлежало быть слдствіемъ онаго. Она ласкала себя надеждою, что Бомануаръ никогда больше ее не увидитъ и дозволитъ ей удалиться въ монастырь съ дочерью, которую стали бы воспитывать монахини. Одна вещь въ налагаемомъ на нее покаяніи жестоко ее огорчала: это было строгое предписаніе видаться съ Эммою не боле, какъ по нскольку минутъ въ сутки, и не отвтствовать на ея вопросы, когда сей младенецъ начнетъ разумть и говорить. Однакожь Валерія ни мало не колебалась и безъ роптанія покорилась участи своей, ибо симъ однимъ средствомъ могла сохранить дочь свою. Она возвратилась съ Пасторомъ въ ненавистный Замокъ. При вход сдлалось ей очень дурно, но къ ней принесли маленькую Эмму, и она забыла на нсколько минутъ вс свои бдствія, прижимая къ груди своей обожаемаго младенца. Одна старуха, преданная Бомануару, принесла ей черное шерстяное платье, объявивъ, что во вс пять лтъ это будетъ единственная одежда ея. ‘Она мн очень прилична, сказала Валерія, и я не желаю никогда имть другой.’ Новое жилище ея было ничто иное, какъ башня, служившая до того тюрьмою, Бомануаръ приказалъ убрать ее просто, но со вкусомъ. Ей отдали ключи отъ башни и не приняли никакихъ предосторожностей, для отвращенія ея побга. Ей приказали выходить всегда подъ покрываломъ, и прогуливаться только по большому двору и особливому саду, обнесенному низкою оградою, съ калиткою въ поле, отъ которой дали ей также ключь, съ тмъ единственно намреніемъ, чтобъ предоставить ей вс удобности къ освобожденiе, естьли вздумаетъ она уйти изъ Заика. Валерія не принимала сего ключа, но его не хотли взять назадъ, и она положила его на на каминъ въ своей комнат, гд и понын онъ находится. Первый вечеръ былъ для нея въ особливости ужасенъ: надлежало подвергнуться стыду — явиться къ ужину, и страху — видть Бомануара. Священникъ пришелъ къ ней, чтобъ ободрить совтами: она слушала его съ обыкновенною своею кротостію, потомъ, ставъ передъ нимъ на колна, просила благословенія и, получивъ оное, сказала, ‘Боже мой! покоряюсь отъ всей души налагаемому на меня толь странному наказанію! Да возможетъ оно загладить мои проступки, да возможетъ, унизивъ меня передъ свтомъ, возвысить предъ Тобою! О мой Боже! будь покровителемъ дочери моей!… Для Тебя и для нее подвергаюсь сему уничиженію…’. Старая надзирательница пришла за нею, чтобъ вести къ ужину, напомнивъ ей обрядъ, которой наблюдать ей было предписано. Вс служители, встрчавшіеся съ нею, горько плакали, ибо она заставляла ихъ обожать себя за тихость и милостивое обхожденіе… Пришедъ въ столовую, Валерія проливала слезы, но източникъ ихъ вдругъ изсякъ, когда услышала она грозный Бомануаровъ голосъ, и едва не упала въ обморокъ. Она потупила глаза, и тмъ избавила себя отъ ужаса видть жестокаго своего мужа. Валерія сла за столъ…. и — затрепетала, когда Бомануаръ приказалъ ей пить. Ей прежде уже описали роковую чашу: она взяла ее съ судорожнымъ дрожаніемъ, но, поднеся къ устамъ, лишилась чувствъ, и ее вынесли изъ залы. Таковъ былъ первый вечеръ! На другой день Валерія съ новымъ удовольствіемъ увидла дочь свою: для нее она страдала. Вс сосди Бомануаровы негодовали на его жестокосердіе, но тщетно старались отвратить его отъ принятаго намренія. Вс благородныя женщины здшней Провинціи, тронутыя жребіемъ Валеріи и, можетъ быть, устрашенныя такимъ строгимъ примромъ, съхались въ Замокъ, ходатайствовать въ пользу юной нещастливицы. Сей поступокъ, возобновляемый ими ежегодно, остался безплоднымъ, и съ того времени ни одна Дама сюда не прізжала: он вс отказывались отъ Бомануаровыхъ приглатеній, и даже когда онъ обдаетъ y сосдей, женщины къ нему не выходятъ и оставляютъ его съ мужьями своими, не желая видть такого варвара. Многія покушались видться тайно съ Валеріею, или по крайней мр имть съ нею переписку, но она не принимала посщеній, а письма, не разпечатывая, отдавала Священнику. Бомануаръ не забылъ украсить уединеннаго ея жилища: садъ ея былъ наполненъ цвтами, и въ немъ находился прекрасной птичникъ, но бдственное письмо было положено ею въ цвточный ящикъ, а птицы напоминали ей умирающаго ея голубка. ‘Увы! говорила она сама въ себ: сіи кроткіе предметы слишкомъ живо напоминаютъ мн мое преступленіе и страданія, мною претерпнныя, я такъ виновна и нещастлива, что впредь никакими забавами не могу наслаждаться, даже самыя невиннйшія изъ нихъ возпрещены мн!…’ Она отворила птичникъ и возвратила птицамъ свободу, велла выдергать вс цвты и на мсто ихъ посадить одни только, печальные кипарисы. Между тмъ Пасторъ, желая примирить ее съ сею непорочною склонностію, которая могла нсколько усладить горестное ея состояніе, усильно просилъ ее, принять трудъ, насадить только дв гряды цвтовъ, для украшенія въ праздничные дни храма. Сія побудительная причина скоро преодолла все ея нехотніе. Всякой мсяцъ изправно получала она большую денежную сумму на свое содержаніе, но употребляла почти все на милостыню, а остальное отдавала въ церковь, которой вс украшенія были ея работы. Сіи благочестивыя: упражненія, молитва, чтеніе и разговоръ Священника занимали вс ея минуты, лучшіе дни юности ея, помрачаемые ужаснымъ возпоминаніемъ, но озаренные свтомъ добродтели и разкаянія, текли по крайней мр безъ грозныхъ тучь и безъ скуки въ семъ уединеніи. Она имла къ Священнику столько же приверженности, сколько почтенія: трогательныя наставленія, отеческіе совты достойнаго сего Пастыря, возвратили ей бодрость духа, она познала всю выспренность Евангельской Морали, толико трогательной для чувствительныхъ душъ, только утшительной для гршниковъ! Но Валеріина ненависть къ Бомануару долго отравляла сладость, въ благочестіи находимую. Дочь моя! говорилъ ей Священникъ: надобно ему простить, надобно любить его!… — ‘Ахъ, отецъ мой! онъ такъ жестокосердъ!..’ — Ты перемнишь его, старайся только пріобрсти совершенно добродтель, и ты сообщишь ее своему супругу. Въ глазахъ Религіи нтъ несовмстныхъ браковъ, потому что съ терпніемъ и благочестіемъ съ одной стороны могутъ изправиться самые противные одинъ другому характеры. Богъ — не сомнвайся въ этомъ — предоставляетъ теб славу перемнить нравъ твоего мужа, ты возторжествуешь надъ гордостію его, смягчишь ожесточенное его сердце, и побда твоя, дяніе твое, будутъ теб милы. — Сія мысль произвела сильное впечатлніе надъ сердцемъ Валеріи, и она скоро перестала ненавидть Бомануара, изгнавъ изъ воображенія своего настоящія его свойства и представляя себ его такимъ, каковымъ будетъ онъ со временемъ, то есть, совершенно изправившимся. Священникъ подкрплялъ сіи щастливыя разположенія, увряя Валерію, что Бомануаръ отчасу боле прилплялся къ дочери своей. ‘О! естьли онъ будетъ любить Эмму, сказала она, то безъ сомннія сдлается добрымъ!…’ Пасторъ всячески старался выхвалять Бомануару поведеніе Валеріи. Можетъ быть и удалось бы ему сократитъ время ея покаянія, естьли бы не помшалъ одинъ неосторожный Рыцарь, которой въ первые мсяцы добровольнаго заточенія Валеріи, увидя сію нещастную за торжественнымъ ужиномъ Бомануара, вздумалъ, по выход ея, просить объ ней, но, получивъ отказъ, обиднйшими словами жестоко оскорбилъ Бомануара, который вызвалъ на поединокъ и опасно ранилъ неискуснаго защитника Валеріи. Въ тотъ же самый годъ выдержалъ онъ за нее еще два сраженія, что сдлало его совершенно непреклоннымъ въ разсужденіи нещастной его жены, ибо ему вселилось въ голову, что могутъ почесть его снизхожденіе и великодушіе за боязнь подвергнуться новымъ поединкамъ. Такимъ образомъ самое даже сожалніе, внушаемое Валеріею, вмсто пользы, обратилось ей во вредъ. Сія нжная мать тогда только познала всю жестокость наложеннаго на нее покаянія, когда дочь ея достигла того возраста, въ которомъ дти начинаютъ чувствовать и говорить. Будучи лишена свободы отвтствовать ей, не имя дозволенія быть съ нею боле двухъ или трехъ минутъ въ сутки, чувствовала она несказанное мученіе. Малютка съ своей стороны, не взирая на молодость и возхитительную красоту матери своей, боялась ея молчанія, чернаго платья и всегдашнихъ слезъ. Сіе впечатлніе было такъ сильно въ продолженіе многихъ мсяцовъ, что печальная Валерія почитала его отвращеніемъ, во въ послдствіи двочка, тронутая выразительною нжностію материнской ласки, перестала кричать, и плакала уже отъ одной чувствительности. Часто терзала она сердце бдной Валеріи, лаская и какъ будто желая утшить ее, и прося неотступно отвтствовать ей, особливо за полгода передъ симъ, эта двочка, имя только пять лтъ отъ роду, такъ привязалась къ своей таинственной и безмолвной матери, что сдлалась задумчивою, и это могло бы имть опасныя слдствія въ такихъ нжныхъ лтахъ, естьли бы продолжилось еще нсколько времени. Когда приводятъ ее къ матери, она приноситъ и отдаетъ все, что иметъ лучшаго, но не говоритъ уже съ нею, а только обнимаетъ, заливаясь слезами — и должно прибгать къ насилію, чтобъ изторгнуть ее изъ материнскихъ объятій.
Теперь, продолжалъ Монтобанъ, остается мн сообщить теб только то, что лично до меня касается. Когда пріхалъ я въ здшнюю Провивцію, Валерія была уже два года въ заточеніи. Бомануаръ въ самое это время вызвалъ на поединокъ Агличанина Брембо. Я немедленно сталъ просить, чтобъ меня помстили въ число 50 Рыцарей, которымъ надлежало сражаться съ Агличанами: я получилъ эту лестную милость. Бомануаръ былъ единогласно избранъ нашимъ начальникомъ и показалъ себя достойнымъ такого отличія. Мы посрамили гордость Агличанъ. Бомануаръ пригласилъ къ себ на ужинъ многочисленное собраніе: я былъ въ томъ же числ. Мн чрезвычайно хотлосъ видть Валерію, и я твердо ршился не говорить ни слова въ ея пользу, чтобъ не увеличить страданія нещастной. Но когда увидлъ ее, то не возможно было мн устоять въ принятомъ намреніи. Однакожъ я ждалъ, чтобъ она вышла, и тогда всталъ съ мста своего. Чего ты хочешь? спросилъ y меня Бомануаръ. Хочу, отвчалъ я, изтребить ненавистный памятникъ безпримрнаго варварства. Сказавъ это, схватилъ я чашу. Бомануаръ съ бшенствомъ вырвалъ ее изъ рукъ моихъ. Бомануаръ! вскричалъ я: презираю храбрость твою, когда присоединяется она къ такому зврству. Благословляй законы гостепріимства, сказалъ Бомануаръ: я не наказываю грубіяновъ, которыхъ приглашаю къ столу своему, но завтра мы повидаемся въ другомъ мст. Твой столъ, отвчалъ я, есть столъ человкоядца, лютаго Каннибала, ты для того только зовешь гостей, чтобъ ругаться надъ ними, представляя имъ съ глупою гордостію самое оскорбительное зрлище. Этого уже слишкомъ много! сказалъ Бомануаръ: выдемъ отсюда, и на ближнемъ лугу подтверди мн свою дерзость съ мечемъ въ рук. — Охотно, отвчалъ я: но будь увренъ, что уваженіе мое къ теб не прибавится, естьли ты и побдишь меня. Вс прочіе Рьщари окружили насъ, представляя, чтобъ по крайней мр дождались мы дня. Бомануаръ отвчалъ, что для мщенія всегда довольно свтло — и мы вышли. Онъ приказалъ людямъ своимъ идти за нами съ зажженными факелами. Не взирая на труды, понесенные нами въ тотъ день, сражались мы очень долго съ величайшею запальчивостію. Я не получилъ ни одной раны, и нанесъ толь сильной ударъ Бомануару, что онъ, залившись кровью, упалъ навзничь, и мы почитали уже его мертвымъ. Наши общіе пріятели помирили насъ въ послдствіи, но я ни какъ не могъ принудить себя здить къ нему, и нын пріхалъ только затмъ, чтобъ быть свидтелемъ изтребленія ужасной чаши, въ которую бдная Валерія пролила столько слезъ, но не смотря на милосердіе, въ которое облекается теперь неумолимый Бомануаръ, я бы охотно еще разъ вышелъ съ нимъ на поединокъ. Мысль, что завтра станетъ онъ себя почитать великодушнйшимъ изъ смертныхъ, мн несносна. Отъ Валеріи тщательно скрываютъ вс поединки, за нее произшедшіе, Ангелъ хранитель ея, почтенный Священникъ, принялъ вс нужныя мры для утаенія отъ нея оныхъ. —
Здсь Монтобанъ кончилъ свою повсть. Юный Генрихъ Клермонъ, слушавшій оную съ живйшимъ участіемъ, сдлалъ еще нсколько вопросовъ о Валеріи, и съ удовольствіемъ услышалъ, что примиреніе супруговъ будетъ произходить не въ Замк, которой приводилъ ей на память толь горестныя произшествія. Во время покаянія Валеріи, Бонануаръ построилъ за четверть мили отъ Замка прекрасной и великолпной домъ, въ которомъ разполагался впредь жить. Валерія не знала сего обстоятельства, ей готовили пріятное удивленіе: Бомануаръ вознамрился оставить навсегда старой Замокъ, которой съ сей поры долженствовалъ быть только охотничьимъ домомъ. Два Рыцаря, продолжая разговаривать о Валеріи, заснули не задолго до наступленія дня.
Въ слдующее утро Валерія, проснувшись, съ возторгомъ вспомнила о своей дочери. ‘Наконецъ будетъ мн сего дня дозволено, сказала она, говорить съ нею, отвчать на ея вопросы, держать ее на колняхъ, никто уже теперь не изторгаетъ ее изъ моихъ объятій!….’ Въ восемь часовъ по утру четыре молодыя горничныя. вошли къ Валеріи: он принесли богатое платье изъ золотой парчи и ларчикъ съ драгоцнными камнями. Валерія, изъ одного только послушанія, дозволила нарядить себя великолпно, она занималась единственно Эммою и безпрестанно объ ней твердила. Когда она совсмъ одлась, вошелъ Священникъ. Радость живо изображалась на почтенномъ его чел. Валерія пять лтъ уже изправляла долгъ Религіи въ часовн Замка, Священникъ повезъ ее въ приходскую церковь, гд отслушала она Божественную службу за ршеткою, потомъ возвратилась съ нимъ въ карет домой. Она примтила, что ее везли не въ Замокъ. ‘Ты никогда боле тамъ не будешь, дочь моя! сказалъ Пасторъ: теб приготовили другое жилище.’ При сихъ словахъ Валерія сложила руки, для изъявленія своей благодарности, и пролила нсколько слезъ. Движенія радости, которыя могла она чувствовать, не иначе уже возвщались, какъ слезами…. ‘Какъ! вскричала она: я не увижу боле этого печальнаго Замка? Ахъ! я оставляю въ немъ всю мою досаду и ненависть, но возпоминаніе моихъ проступковъ всюду за мною послдуетъ!….’ Такъ, дочь моя! отвчалъ Священникъ: сохрани это возпоминаніе навсегда, вся жизнь твоя отнын должна быть цпью доказательствъ, что ты помнишь заблужденія свои.
Пріхали въ новой домъ, которой былъ уже наполненъ Благородными обоего пола Особами. Блистательное собраніе ожидало Валерію въ зал, съ величайшимъ нетерпніеіъ и глубочайшимъ умиленіемъ. Генрихъ Клермонъ и Монтсбанъ были не мене другихъ тронуты. Наконецъ появилась Валерія, опираясь на руку достойнаго Пастора. Красота ея, молодость, скромность, мысль о претерпp3,нныхъ ею мученіяхъ, произвели толь сильное чувство удивленія и жалости, что вс зрители, пораженные ея присутствіемъ, пребыли нсколько времени недвижимы, устремивъ на нее любопытные взоры. Съ почтеніемъ смотрли они на прелестную женщину, которая, имя еще только двадцать лтъ отъ роду, изпытала уже вс нещастія. Валерія, потупя глаза, шла медленно съ видомъ робкой застнчивости. Наконецъ раздались въ зал громкія похвалы и рукоплесканія, вс Дамы полетли къ ней на встрчу и осыпали ее нжнйшими ласками. Рыцари окружили Священника, Мужа, достойнаго всеобщаго уваженія и единственнаго утшителя нещастной Валеріи. Вдругъ величественно отворилась большая дверь: Бомануаръ, великолпно одтый, входитъ со множествомъ оруженосцевъ и пажей, выступка его была совершенно театральная, онъ велъ за руку Эмму. Сдлавъ съ важностію нсколько шаговъ, онъ остановился и сказалъ торжественнымъ тономъ: Поди, дочь моя! обними мать свою….. При сихъ словахъ Эмма вскричала отъ радости, увидя Валерію, которая летла къ ней съ разпростертыми объятіями! — ‘О дочь моя! милая Эмма!…’ Ахъ! вскричала двочка съ возхищеніемъ: она говоритъ!….. и — бросилась къ ней на шею……Валерія, прижимая ее крпко къ груди своей, какъ будто боясь, чтобъ ее опять y нее не отняли, хотла броситься къ ногамъ мужа своего, которой не допустилъ ее до того и обнялъ. Отъ сего поступка вс зрители затрепетали… ‘Валерія! сказалъ Бомануаръ: возвращаю теб вс права супруги и матери, всю мою довренность, ты властна теперь вести такой родъ жизни, какой пожелаешь, теб одной ввряю воспитаніе дочери твоей: дай ей свои добродтели, естьли это возможно, и я буду совершенно доволенъ.’ Сіи послднія слова заслужили всеобщее одобреніе, Валерія осмлилась наконецъ поднятъ глаза на грознаго своего супруга и въ первой разъ во вс пять лтъ его увидла: она побл 23,днла….. но трогательный образъ покорства и милой кротости сохранился на лиц ея. ‘Когда удостоили вы, сказала она, дать мн полную свободу въ моихъ поступкахъ, то я объявляю вамъ, что отрекаюсь навсегда отъ свта, хочу съ сей минуты жить только для васъ и для дочери моей. Вы всегда будете находить во мн послушную супругу, но дозвольте, чтобъ кром васъ я никого боле не видала: довольно долго краснла я при другихъ, теперь должно мн искать только уединенія и желать, чтобы свтъ забылъ меня.’ Посл сего отвта, Валерія низко поклонилась собранію и, держа дочь свою на рукахъ, вышла изъ залы и удалилась въ свои комнаты, гд поспшно сбросила съ себя тяжелое свое парчевое платье и сла въ кресла съ Эммою своею, которой невинный разговоръ и нжныя ласки заставили ее забыть вс страданія. Намреніе, принятое Валеріею, смшало нсколько Бомануара, сія непредвиднная развязка разстроивала планъ его и принуждала отмнить многія сцены, отъ которыхъ ожидалъ онъ великаго дйствія, но ему было очень лестно, что прекраснйшая женщина во всей Провинціи объявила публично, что для него только хочетъ жить, сія мысль, удовлетворивъ гордость, утшала его.
Валерія, безпорочнйшимъ поведеніемъ и Ангельскими добродтелями, пріобрла нжность и удивленіе своего супруга. Человкъ никогда не бываетъ въ саномъ дл такъ страненъ, каковымъ желаетъ онъ казаться, всегда нкоторая система присоединяется къ постоянной странности. Для изцленія сихъ больныхъ умовъ потребно время, ибо ихъ не иначе можно изправить, какъ постепенно и притомъ щадя ихъ самолюбіе. Евангельская любовь къ ближнему сообщила Валеріи то трогательное искуство привлекать, которое образуетъ кротость и снизходительность, ею предписываемыя — то терпніе, которое все уметъ сносить безъ роптанія, и наконецъ ту скромность, которая никогда не обнаруживаетъ, что мы примчаемъ успхи свои и одержанную нами побду. Валерія искренно прилпилась къ тому, котораго нравъ и чувствія перемнила. Эмма составляла всегда блаженство ея жизни, и Валерія сдлалась столько щастливою, сколько воспоминаніе прошедшаго могло ей то дозволить.