Жена, сумазбродная по наружности.
(Новйшая повсть Гжи. Жанлисъ.)
К — й.
Встникъ Европы, 1804, ч. 15, No 11
Жена, сумасбродная по наружности, Жанлис Мадлен Фелисите, Год: 1804
Время на прочтение: 23 минут(ы)
Когда нравы вообще не изпорчены, тогда порокъ обыкновенно прячется, или является подъ личиною. Чтобъ избжать негодованія, или чтобъ успть въ своихъ видахъ, онъ старается казаться подъ наружностями добродтели: но когда развращеніе дошло до высочайшей степени, тогда Люди стыдятся быть благонамренными, или, стараясь скрывать благородныя черты душевныя, совсмъ ихъ изглаживаютъ. Тартюфъ принадлежитъ къ вку Лудовика XIV, порочный по виду, характеръ сумазбродный, появившійся въ Осьмомъ-надесять столтіи изображаетъ нравы нашего времени лучше, нежели могли бы то сдлать сатиры самыя остроумныя. Лицемръ притворяется и, въ нкоторомъ отношеніи, онъ правъ, порочный по виду отрицается самъ отъ себя: первый совсмъ не иметъ правилъ, другой измняетъ своимъ — и вина его тмъ непростительне: оба равно подлы, но послдній сверхъ того безразсуденъ и достоинъ осмянія. Онъ управляется не причинами основательными, но побужденіями совершенно робяческими, съ хладнокровіемъ прилпляется къ разврату — чтобы нравиться тмъ, которыхъ презираетъ. Такой характеръ заслуживаетъ быть изображенъ перомъ искуснйшимъ, нежели мое, я ограничу себя начертаніемъ только слабыхъ его оттнокъ.
Эмилія и Матильда были дочери одного Придворнаго, который, во время господствованія ужаса, лишился головы на эшафот. Об сестры, едва вышедшія тогда изъ младенчества, были заключены въ мрачную темницу, и сохраненіемъ жизни своей обязаны благодтельнымъ стараніяъ молодаго Мервиля, сына одного купца Бордоскаго. Мервиль, имя отъ роду двадцать пять лтъ, отличался пріятною физіогноміеіо, любезнымъ обращеніемъ, основательнымъ умомъ, чувствительною, благородною душею. Онъ полюбилъ страстно юную Эмилію, старшую сестру, которой было только пятнадцать лтъ отъ роду. Уважая злополучіе, молодость и невинность ея, онъ скрывалъ нжную склонность во глубин души и показывалъ только братскую къ ней привязанность. По смерти кровожаднаго тиранна Франціи, об сестры получили свободу, нещастныя сироты, безъ родныхъ, безъ друзей, безъ способовъ къ пропитанію, нашли въ дружб Мервилевой нужную помощь. Онъ предложилъ имъ пристанище въ дом своей родственницы, Гжи. Миллеръ, вдовы одного маклера, которая, не бывъ богатою, проживала посредственные доходы, и имла одного только сына, равныхъ лтъ съ Мервилемъ. Дюмонъ — имя молодаго человка — не могъ равняться съ своимъ родственникомъ ни основательностію ума, ни любезностію нрава, напротивъ того, былъ грубъ и неловокъ, но не золъ, даже добръ и чувствителенъ въ душ своей. Эмилія и Матильда жили въ дом Гжи. Миллеръ до самой революціи, благополучно совершившейся 18 го Брюмера 1800 года. Въ это время пріхалъ во Францію Дарналь, дядя обихъ сестеръ по матери. Не бывъ дворяниномъ, онъ обладалъ нкогда знатнымъ богатствомъ, по возвращеніи въ отечество, отыскалъ нкоторые остатки имнія и, установивъ дла свои, принялъ къ себ обихъ племянницъ. Эмилія, которая превосходила красотою сестру свою, была его любимицей. Скоро надлежало изполниться ей двадцать лтъ, съ пріятнйшими наружностями, съ душею чувствительною и признательною, она соединяла въ себ нравъ любезнйшій. На вопросъ дяди она призналась ему, со всмъ чистосердечіемъ, въ любви своей къ Мервилю, къ великодушному Мервилю, единственному покровителю во время продолжительныхъ нещастій, единственному благодтелю обихъ сестеръ. ‘Такъ чтожъ? отвчалъ Дарналь: и до революціи знатныя двицы выходили въ замужство за разночинцевъ! Что длали он для подлой корысти, къ тому обязываетъ тебя склонность и признательность, особливо въ такое время, когда уничтожены вс отличія породы и званія. Впрочемъ, Мервиль при честномъ поведеніи иметъ годоваго доходу пятнадцать тысячь ливровъ, это кладъ для тебя, любезная Эмилія! одобряю твой выборъ.’ Немного спустя, Мервиль получилъ руку Эмиліи. Матильда, ободренная примромъ сестры, также призналась дяд, что добрая Гжа. Миллеръ, которая пеклась о ней съ материнскою нжностію, весьма желала бы сочетать ее съ своимъ сыномъ.’Что ты, племянница! сказалъ Дарналь: этотъ Дюмонъ очень дуренъ.’ — Нтъ, дядюшка! не очень, возразила Матильда. — ‘Видъ его показываетъ глупца.’ — Дядюшка! увряю васъ, что онъ не глупъ, и иметъ весьма хорошія качества. —‘Онъ кажется мн своенравнымъ, грубымъ.’ — О! совсмъ напротивъ! у него нравъ прелюбезной. —‘Милая племянница! вдь ты не любишь его?’ — За чтожь не любить его? — ‘Какъ! любишь страстно, до безумія? — О! это не нужно. — ‘Не нужно, естьли навсегда останешься при такихъ хорошихъ мысляхъ.’ — Навсегда, дядюшка! даю вамъ въ томъ честное слово. — ‘Хорошо! я согласенъ, можешь объявить это Гж. Миллеръ.’ — Спустя три недли посл свадьбы сестры своей, Матильда вышла за Дюмона, и осталась жить съ мужемъ въ дом свекрови. Эмилія и Мервиль поселились въ принадлежавшемъ ему прекрасномъ маленькомъ домик, находящемся въ предмстіи города. Они не старались блистать Великолпіемъ, и разполагали доходами не по мод, но по достатку, внутренность дома, убранная со вкусомъ, не была украшена тми рдкими заморскими деревами, которыя стоютъ дороже самой позолоты, въ немъ также не видно было поддланной простоты, разорительнйшей самаго пышнаго разточенія, но все показывало искуство, порядокъ, благоразуміе.
Молодые супруги провели въ немъ шесть мсяцовъ въ примрномъ согласіи. По изтеченіи сего времени, многіе эмигранты возвратились въ отечество, въ числ которыхъ были Эмиліины родственники. Они наперерывъ посщали обихъ сестеръ и, на первой случай, не только не укоряли ихъ въ постыдномъ замужств, но даже одобряли ихъ выборъ. Вс бглецы, посл долговременнаго отсутствія, возвратясь въ Парижъ, сначала забываютъ свою породу и чванство, и становятся весьма снизходительны. Они во многихъ особахъ имютъ нужду, пока еще не вычернены изъ роковаго списка, забываютъ старинные предразсудки и плняютъ своимъ любезнымъ добродушіемъ. Чувствительный, услужливый Мервиль былъ возхищенъ знакомствомъ съ новыми родственниками: дочери Графа Н * * и внукъ Герцога С * *, молодой Мелидоръ, показались ему столько милыми, изъявляли ему такую дружбу, что онъ былъ вн себя отъ радости. Своею довренностію, своими друзьями, своими стараніями онъ много способствовалъ къ возвращенію имъ правъ гражданства: за то Эмиліины родственники не скупились на засвидтельствованія благодарности, приходя ежедневно къ нему на обды и ужины, и даже приводя съ собою многихъ своихъ знакомцевъ и друзей, которые вс принадлежали къ прежнему сословію Дворянства. Общество Эмиліи, состоявшее прежде изъ ея дяди и семейства Гжи. Миллеръ, вдругъ сдлалось многочисленнымъ, блестящимъ, ее познакомили съ большимъ свтомъ, не оставили, подъ рукою, подать ей нкоторые совты въ разсужденіи свтскихъ приличій, до того времени ей неизвстныхъ, въ разсужденіи тона ея, которой казался имъ стариннымъ. Эльмира, одна изъ родственницъ, взялась образовать ее. Сперва учили ее искусству ловко одваться. Эмилія совсмъ не умла поддлывать лица, и даже показывала отвращеніе отъ сего излишества, это подало поводъ къ колкимъ шуткамъ на щетъ мщанской ея застнчивости. ‘Разв хотите, говорили ей со смхомъ, быть похожею на Гжу. Миллеръ?’ Язвительная стрла пущенная съ такимъ веселымъ разположеніемъ духа на добрую Гжу. Миллеръ, сдлала надъ Эмиліею сильное впечатлніе. Эта почтенная женщина, ею любимая и уважаемая до сей минуты, вдругъ показалась ей смшною. Надобно знать, что ухватки добродушной Гжи. Миллеръ въ самомъ дл были очень просты, она изъяснялась словами простонародными, и всегда съ любезною смлостію, а особливо естьли была въ веселомъ разположеніи. Гжа. Миллеръ, отъ природы женщина дородная, любила смяться и разсказывать, была дружелюбна — по наклонности къ доброхотству, не робка — потому что не имла ни на что требованій, не боялась насмшекъ — потому что не понимала ихъ, смхъ, улыбку почитала простымъ изъявленіемъ радости, какая бы впрочемъ ни была тому причина, въ колкой эпиграмм видла только забавную шутку. Показывалъ ли кто своенравіе, прихоти — она думала, что это произходитъ отъ болзни, и старалась помочь въ немощи, которою часто прикрываютъ затйливыя причуды. Вы нездоровы! обыкновенно говорила она въ такомъ случа: не болитъ ли у васъ голова? — и съ заботливостію искала Колоньской воды. Естьли кто потчивалъ ее грубыми словами — она ни мало не досадовала, но брала нжное участіе, даже безпокоилась о томъ, кто досаждалъ ей. Гжа. Миллеръ, живучи въ большомъ свт, не могла бы сохранить сего щастливаго характера, въ отборномъ обществ, въ обществ хорошаго тона такое совершенное добродушіе показалось бы достойнымъ всеобщаго посмянія. Эмилія всегда съ одинакою нжностію принимала посщенія Гжи. Миллеръ, когда одна была дома, но когда случались гости, тогда присутствіе свекрови было въ тягость хозяйк, она досадовала, естьли Гжа. Миллеръ вмшивалась въ разговоры, и обыкновенно отвчала ей коротко и сухо. Чтобы прервать разговоръ, часто притворялась, будто не слышитъ словъ ея, и спшила завести рчь съ другими, чтобы отклонить вниманіе ихъ отъ бдной Гжи. Миллеръ, которая наконецъ не одинъ уже разъ получала отказы у воротъ Эмиліи. Дарналь, узнавъ объ этомъ съ изумленіемъ и печалію, сильно жаловался на такую несправедливость. Эмилія отвчала, что Гжа. Миллеръ своими ухватками не можетъ никому нравиться въ ея семейств. ‘Ежели такъ, подхватилъ Мервиль, то и я въ немъ не лишній ли?’ Эмилія ободрила своего мужа, но вопросъ показался ей очень похожимъ на правду, это и прежде уже нсколько разъ на мысль ей приходило. Родственницы Эмиліины, отчасу боле покоряя умъ ея, наконецъ признались ей, какъ она жалка своимъ замужствомъ. — ‘Однакожъ я щастлива!’ отвчала Эмилія. — Не льзя статься, прервала Эльмира. Что касается до вашей сестры — не спорю: между нами сказать, съ ея умомъ и вкусомъ не трудно привыкнуть къ такому обществу, которое состоитъ изъ свекрови ея и мужа. Но Вы, вы!… украшаясь такими прелестями, какъ ршились вы на этотъ бракъ!… Какъ странно видть васъ вмст съ такими людьми!…. Какъ несносны должны быть для васъ ихъ поступки, тонъ!.. — Эмилія, нсколько оскорбленная сими словами, съ жаромъ выхваляла добродтели своего мужа. —‘Да, правда! отвчала Эльмира: онъ человкъ честной и доброй, однакожъ вы имете передъ нимъ много преимуществъ: ваша проницательность конечно уметъ опредлить ему настоящую цну.’ Бъ самомъ дл — сказала Эмилія, обольщенная приписываемыми ей похвалами — въ самомъ дл, естьли разсмотрть его безъ предубжденій….. — ‘Бдная!….’ прервала Эльмира, бросивъ на нее сострадательный взоръ и пожимая руку ея. Эмилія, видя нжное участіе пріятельницы, и сама разстрогалась. Ее увряли въ жалкомъ ея положеніи съ такою убдительностію, что она почти согласилась, вздохнула и замолчала. ‘Со всмъ тмъ, продолжала Эльмира поучительнымъ тономъ, онъ вашъ мужъ, а это титло налагаетъ великія обязанности….’ — Изполню вс. — ‘О! конечно, по крайней мр постарайтесь, чтобъ онъ пересталъ называть васъ своимъ милымъ другомъ, скажите ему, что привтствовать жену свою словомъ ты, особливо при постороннихъ, противно обыкновенію.’ Спустя нсколько дней посл сего разговора, молодой, ловкой Мелидоръ ввечеру приходитъ къ Эмиліи, когда она одна была дома. Входя въ комнату: ‘Знаете ли, сестрица! говоритъ, что я теперь только чуть не подрался?’ — Боже мой! за что? — ‘За васъ.’ — Какъ! —‘Прикажете разсказать?^ — Конечно! поскоре! — ‘Это случилось у Гжи * * *: она спросила меня о вашемъ здоровь, потомъ начали говорить о васъ, о вашихъ прелестяхъ, о любезности въ обхожденіи, о вашихъ нещастіяхъ. Бревалю угодно было утверждать, будто вышли вы замужъ по выбору, по любви. Это его точныя слова….’ — По любви! прервала Эмилія, покраснвъ и съ улыбкою негодованія: Какое дурачество!… Чтожь оказали на это? — ‘Вс захохотали, однакожъ это меня взбсило, по чести взбсило… Я разсказалъ все произшествіе. Это штука Морфизы, она сочинительница Романа, а Бревиль только издатель….. Морфиза васъ ненавидитъ, и почла бы себя очень щастливою, естьлибъ удалось ей очернить васъ….’ — Побудительною причиною замужства моего была не любовь, но признательность, это еще важне. — Да, да, признательность! —‘Разумется: но чтобы пламенная страсть!….’ — Разговоръ сей тяготилъ Эмилію, отрекшись отъ истины, отъ своей склонности, она смутилась и почувствовала угрызенія. Чтобы сколько нибудь успокоить движеніе совсти, она разсказала, чмъ одолжена была Мервилю, разсказала не только съ жаромъ, но даже съ прибавленіемъ. Ей позволено было питать признательность….. Мелидоръ слушалъ безъ вниманія, отвчалъ съ холодностію, наконецъ стали говорить о другомъ.
Бывъ твердо увренною, что, показывая нжность къ Мервилю, сдлалась бы смшною, Эмилія захотла уврить себя и въ томъ, будто обманулась своею склонностію. Сравнивая Мервиля съ модными молодыми людьми, она находила, что въ немъ недостаетъ пріятности, ловкости, милой непринужденности въ обращеніи, разочла, что естьли онъ мене всхъ любезенъ въ обществ, то не возможно, чтобы любовь имла мсто въ ея сердц, и заключила, что почтеніе принято ею за склонность. Этого одного довольно было, чтобы подавить любовь, или по крайней мр уменьшить ее. Новой образъ мыслей не могъ ручаться за семейственное щастіе. Эмилія лишилась внутренняго спокойствія, которымъ до сихъ поръ наслаждалась, и не могла удержаться, чтобы не сожалть о немъ. Хотя уже и не имла она прежняго постоянства, однакожъ была все еще кроткою, услужливою, нжною — когда оставалась съ мужемъ наедин, но при постороннихъ казалась совсмъ другою женщиною. Боясь, чтобы Мервиль не сказалъ чего нибудь нескладнаго, чтобы не сдлалъ неловкаго движенія, чувствовала безпокойство неизъяснимое, занималась только тмъ, чтобы препятствовать ему говорить и дйствовать, съ грубостію перебивала рчь его, или показывала холодность, даже негодованіе, когда хотла удалить его. Ей лучше нравилось досаждать ему, нежели допустить, чтобы другіе смялись надъ нимъ, дрожала, когда онъ обходился съ нею съ мщанскою искренностію, когда говорилъ къ ней съ дружелюбіемъ, приличнымъ людямъ низкаго тона, обнаруживающимъ предъ всми взаимную довренность и согласіе. Мервиль, при достаточномъ ум, при чрезвычайной чувствительности, былъ застнчивъ, онъ зналъ, что свтскія обыкновенія мало извстны ему. Любя страстно жену, видя, съ какимъ стараніемъ вс ищутъ ея знакомства, удивляются ей, онъ имлъ къ ней неограниченное почтеніе, бывъ совершенно увренъ въ ея любви, при каждомъ поступк, показывающемъ ея неудовольствіе, тотчасъ заключалъ, что въ чемъ нибудь ошибся, молчалъ и уходилъ прочь. Онъ былъ совершенно связанъ въ обществ, состоящемъ изъ однихъ старинныхъ Дворянъ. Съ одной стороны надлежало ему унижаться, съ другой замшательство безпокоило его. Такое положеніе придавало ему видъ человка изумленнаго, наружность принужденную и дикую: Все это показывало, что онъ былъ лишній между сими людьми, всегда веселыми, ловкими, блестящими. Заключили, не безъ правдоподобія, что Мервиль былъ — глупецъ. Эмилія не почла нужнымъ противорчить, въ намреніи поддержать выгодное мнніе о превосходств своемъ передъ мужемъ, и наконецъ сама въ немъ уврилась. Мервилево терпніе, ласковость и кротость лишили его послдняго уваженія, которое до того времени Эмилія къ нему оказывала. Эльмира предложила ей знакомство съ двумя или тремя особами, бывшими въ то время въ великой мод, и которыя сами искали дружбы Эмиліи, положено пригласить ихъ къ щегольскому завтраку и выбрать для сего такой день, когда Мервиль будетъ обдать у Гжи. Миллеръ. Мервиль, не любившій ни новыхъ знакомствъ, ни модныхъ завтраковъ a l’Anglase, очень обрадовался, избавясь отъ новыхъ гостей. Онъ выхалъ въ самой полдень, и общалъ возвратиться домой не прежде шести часовъ, надясь, что вс къ тому времени разъдутся. Гости, которыхъ ожидали въ часъ по полудни, собрались въ три часа. Время провели очень весело, вс забавлялись, вс были любезны. Эмилія возхищала общество и становилась отчасу боле прелестною, никогда не видали ее столько остроумною, столько милою, часы летли непримтно, наконецъ, при наступленіи шестаго часа, хозяйка начала безпокоиться… Вдругъ Эмилія блднетъ, дрожитъ…. слышитъ въ передней тонкой, рзкой голосъ Гжи. Миллеръ…. Въ ту самую минуту отворяется дверь, является Гжа. Миллеръ, держа за руку Дюмона, а за нею и Матильда съ Мервилемъ. Какое посщеніе! какой громовой ударъ для Эмиліи, находящейся среди избраннйшаго общества Парижскаго!… Гжа. Миллеръ, едва дыша отъ усталости, вся въ поту, забрызганная грязью, съ обыкновенною смлостію входитъ, хохочетъ изо всей мочи, и разсказываетъ нещастное, какъ она называла, приключеніе…. Она непремнно захотла, посл обда, понавдаться объ Эмиліи, бывъ твердо увренною, что ей одной дома скучно безъ мужа…. Наемная карета, въ которую вс четверо сли, дорогою изломалась: надобно было идти пшкомъ.
‘Я таки еще въ силахъ, слава Богу! прибавила Гжа. Миллеръ: грхъ пожаловаться, однакожъ не близкой путь. Устала до смерти!’… Въ продолженіе сего повствованія, Эмилія два или три раза чуть не упала въ обморокъ. Гжа. Миллеръ, примтивъ блдность Эмиліи, по щастію, умрила свою веселость, но сочла нужнымъ слегка побранить ее за то, что не побереглась за обдомъ, когда сказали ей, что это еще только завтракъ — новое поле открылось для ея разсужденій о наблюденіи умренности въ пищ: она увряла, что въ глиняной посуд несравненно лучше готовить, нежели въ мдной, и что чай годится тогда употреблять, когда не варитъ желудокъ. Эмилія мучилась, но Матильда, имя ту же любезность въ обхожденіи и тотъ же вкусъ, которымъ обладала сестра ея, была совершенно спокойна, и не подавала никакого виду, будто замчаетъ странности, которыя столько терзали бдную Эмилію. Когда свекровь обращала къ ней рчь, она отвчала ей съ такою простотою, съ такою кротостію, съ такимъ почтеніемъ, показывала такую къ ней привязанность, такое уваженіе, которыя притупляли стрлы насмшничества. Глубокое почтеніе, наполнявшее душу Матильды, имло какую-то силу сообщаться. Надобно, говорили прочіе, чтобы эта Гжа. Миллеръ, не смотря на странныя ухватки, имла весьма хорошія качества, потому что невстка столько любитъ ее и почитаетъ.
Эмилія, въ семъ случа, въ сравненіи съ сестрою, казалась малодушною, безразсудною, гости, а особливо женщины, разставшись съ нею, подъ предлогомъ сожалнія, насмхались надъ ея смятеніемъ боле, нежели надъ неловкостію Гжи. Миллеръ.
Ввечеру, оставшись наедин съ Матильдою, Эмилія начала выговаривать сестр своей. ‘Для чего ты не удержала ее отъ этого посщенія? ты знала, что у меня гости. Какое удовольствіе для тебя, когда надъ нею смются?’ — Мн самой очень хотлось бы, чтобъ она осталась дома, но я не могла удержать ее. Впрочемъ для меня непонятна причина твоего замшательства…. —‘Признаюсь, что не могу равнодушно видть людей, которыхъ люблю, предметомъ осмянія….’ — Естьли бы нападали на ея доброе имя, на ея нравы, тогда не казалось бы это для меня страннымъ, но въ такихъ млочахъ… — ‘Ахъ! такія млочи очень важны въ мнніи людей свтскихъ!…’ — Въ твоемъ должны он имть другую цну. Впрочемъ, ежели почитаешь ихъ столько важными, то для чего безпрестаннымъ смятеніемъ заставлять еще боле замчать ихъ? Для чего, въ такихъ непріятныхъ обстоятельствахъ, мучить себя и друзей своихъ, показывая замшательство, краснясь, давая волю насмхаться, Вмсто того, что надлежало бы поправлять ошибки, прикрывать ихъ изъявленіемъ почтенія и любви, которыя обыкновенно поселяютъ въ постороннихъ выгодное мнніе о томъ, кому оказываются? — ‘Можно ли сохранить присутствіе духа, видя любимую свекровь въ такомъ униженіи предъ всми свтскими женщинами?’ — Въ какомъ униженіи, сестрица? Напротивъ того, я очень уврена въ ея превосходств предъ всми женщинами, ловкими, свтскими, разряженными, которыя составляютъ твое общество…. Я горжусь, имя такую свекровь, горжусь и возхищаюсь ея безпорочнымъ поведеніемъ, ея чистыми нравами, ея великодушіемъ, добросердечіемъ, благодяніями, которыми осыпала насъ, и которыя должны поселить въ насъ почтеніе неограниченное… — ‘О! я очень помню ихъ, люблю даже разсказывать объ этомъ всмъ, кому угодно…’ — Чтожъ? тогда краснешься ли, говоря о чувствительной, великодушной женщин, которая съ открытыми объятіями приняла насъ вовремя нашей бдности, любила какъ дтей своихъ, пеклась о насъ съ материнскою нжностію, была для насъ примромъ всхъ добродтелей?… Чтобы утшить себя въ несправедливомъ сужденіи людей легкомысленныхъ и ядовитыхъ, которые знаютъ ее очень худо, не забывай никогда того, что вс честныя, благомыслящія особы не перестанутъ удивляться рдкимъ качествамъ души ея, наконецъ будь уврена, что ты сдлаешь себ много чести, оказывая должное уваженіе достоинствамъ ея, и тогда никто не осмлится безстыдно издваться надъ ея тономъ и поступками, никто не осмлится даже говорить о ней непочтительно въ твоемъ присутствіи.
Сей разговоръ произвелъ бы спасительное дйствіе надъ умомъ и сердцемъ Эмиліи, естьли бы къ слабости — обнаруживать стыдъ и замшательство отъ того, что иметъ такую родню — она не присоединила нелпаго предубжденія присвоять себ высокія преимущества передъ мужемъ, и гордиться ими. Между тмъ Эмилія, живучи въ разсяніи моднаго общества, длала разточительныя издержки, на которыя недоставало доходовъ Мервилевыхъ. Онъ представилъ ей объ этомъ такъ благоразумно, такъ убдительно, что Эмилія общалась ршительно отказаться отъ завтраковъ и обдовъ, которыми угощала друзей своихъ, но къ изполненію сего общанія встртила великія затрудненія, ибо, чтобы нсколько извинить свое замужство и усугубить къ себ общее уваженіе, она разгласила, что Мервиль очень богатъ. Надлежало признаться въ противномъ, а этого-то она не хотла, и ршилась благонравіемъ мужа пожертвовать пустому тщеславію, уврила друзей своихъ, что онъ скупъ и ревнивъ до чрезвычайности, ей сказали, что это давно уже примчено, и еще боле сожалли объ участи бдной Эмиліи. Женщины нашего времени имютъ необыкновенныя требованія, которыя, сколько ни кажутся противоположными, умютъ он соглашать съ удивительнымъ искуствомъ: будучи всегда дятельны, ведя жизнь шумную и разсянную, он страстно любятъ покой и уединеніе, увлекаются склонностію, длая все или понавыку, или изъ угожденія…. везд нося съ собою веселость и забавы, безпрестанно проповдываютъ пріятности меланхоліи, которая обыкновенно есть основаніемъ ихъ характера, хотя вс знаютъ, что особы меланхолическія подвержены частымъ припадкамъ веселости, и даже смются боле другихъ. Чувствительность ихъ такъ нжна, такъ пламенна!… и со всмъ тмъ не могутъ смотрть за больными, посщать умирающихъ, утшать нещастныхъ потому, что картина страданія раздираетъ сердце ихъ. Он въ одно и то же время хотятъ быть предметами удивленія, зависти и состраданія, въ обществ веселы и остроумны, въ обыкновенномъ разговор томны и жалобны, съ друзьями, гд дло идетъ по довренности, воздыхающи и стенящи. Жена изливаетъ въ ндра дружбы недостатки мужа и оскорбленія, которыя терпитъ отъ него. Сіи трогательныя повствованія рдко бываютъ точны, но прибавленія разв не позволены нжной чувствительности? Молоденькая двочка жалуется на мать свою, и увряетъ, что отъ того не мене любитъ ее. Такая дтская любовь выставляетъ несправедливую мать еще боле ненавистною. Теперь вс женщины особливую склонность имютъ къ трогательной роли гонимой жертвы, и почитаютъ ее лучшимъ средствомъ къ обольщенію. Впрочемъ посл такихъ жалобъ естьли случится разстаться съ мужемъ, оставить безъ призрнія мать, тогда для оправданія себя предъ публикою причины уже готовы: Вотъ единственная польза отъ сего поведенія! но сколько пагубныхъ невыгодъ? Прежде разсуждали иначе: тайны домашнія не старались разглашать въ обществ, бывъ увренными, что женщины, для сохраненія собственной славы, для пользы семейства, должны всми мрами пещися о томъ, чтобы заставить уважать родителей своихъ и супруговъ, очернять своихъ покровителей и клеветать на доброе имя тхъ, которыхъ должно почитать, означало тогда послднюю степень глупости и развращенія.
Матильда, непринужденно и безъ усилій, слдовала симъ Готическимъ правиламъ. Повинуясь внушенію души благородной, ума основательнаго, она не только не жаловалась на суровые поступки мужа грубаго, упрямаго, прихотливаго и безтолковаго, но успла уврить всхъ своихъ знакомыхъ, что Дюмонъ былъ человкъ умный и благонравный. Молчаливость его Матильда выдала за склонность къ размышленію, неловкость въ обращеніи и невжливость называла она развлеченіемъ. Дюмонъ, которой обыкновенно молчалъ въ бесд по тому, что не умлъ изъясняться, по милости Матильды прослылъ глубокимъ наблюдателемъ, даже съ удивленіемъ повторяли его острыя, замысловатыя слова, и никто не сомнвался, чтобы он были не Дюмоновы: сама Матильда увряла въ томъ… Кому пришлобы на мысль въ наше время, что жена вс обороты ума и проворства употребляетъ на то, чтобы заставить другихъ уважать дарованія мужа — дарованія, которыхъ онъ совсмъ не иметъ?… Дюмонъ крайне удивлялся, видя, съ какимъ отличіемъ принимаютъ его въ обществ, онъ догадался, что обязанъ тмъ жен своей — и былъ признателенъ. Кротость и благоразуміе Матильды, совершенство ея поведенія, заставили его образумиться: не сдлавшись любезнымъ, по крайней мр онъ пересталъ быть невжливымъ, и почувствовалъ къ Матильд еще боле нжности и довренности, которыя никогда не измнялись. Между тмъ, какъ умная, милая Матильда — при всей молодости пользуясь уваженіемъ, которое оказывается зрлымъ лтамъ — готовила для себя новыя удовольствія въ будущемъ, Эмилія, провождая время въ обществ людей легкомысленныхъ, не видала никакой нужды въ изправленіи, потому что уврена была въ своей непорочности, становясь отчасу боле непочтительною къ мужу, она поступала съ нимъ съ такою наглостію, съ такимъ презрніемъ, что наконецъ Мервиль вышелъ изъ терпнія. Поздное огорченіе послужило только сдлать его въ глазахъ друзей Эмиліи боле смшнымъ, боле виновнымъ: все общество вооружилось противъ бднаго мужа, Мервиль ршительно былъ признанъ человкомъ безтолковымъ и злонравнымъ.
Спустя два года посл замужства обихъ сестеръ, Дарналь получилъ весьма прибыльное мсто, ему захотлось имть при себ любимую племянницу, Эмилію. Сколько съ одной стороны радовало его сіе обстоятельство, столько непріятно было жить въ одномъ дом съ Мервилемъ, котораго онъ сталъ ненавидть съ тхъ поръ, какъ Эмилія перестала почитать. Эмилія была хозяйкою въ дом, нжно любимая дядею, принимаемая въ обществ съ большимъ уваженіемъ, она начала обходится съ мужемъ еще грубе. Мервиль, вышедъ изъ терпнія, осмлился говорить тономъ раздраженнаго супруга. Эмилія подняла ужасной вопль, жаловалась дяд, и — чтобы не допустить Мервиля до объясненія и предупредить оправданіе — изобразиля Дорналю своего мужа чудовищемъ. Такимъ образомъ, для сохраненія при себ доврія отъ дяди она совершенно очернила мужа. Съ этого времени наши супруги безпрестанно ссорились. Не смотря на то, Эмилія все еще любила Мервиля, часто даже видла себя виноватою, признавалась въ томъ — только наедин — съ крайнею чувствительностію, и старалась загладить свои проступки. Мервиль любилъ страстно Эмилію, которая, по крайней мр, не подавала никакого повода къ ревности, и врность супружескую хранила съ строгою точностію, а любовь во всемъ прочемъ такъ снизходительна!… По нещастію, Эмилія знала всю власть свою и не имла ни столько благоразумія, ни столько твердости, чтобы запретить себ злоупотребленіе оной.
Мервиль ясно видлъ худое къ себ разположеніе со стороны Дарналя, но, надясь черезъ него получить выгодное мсто, не сомнвался, что когда нибудь возвратитъ себ независимость. Въ одно утро узнаетъ онъ отъ своего пріятеля, что очистилось одно прибыльное мсто, тотчасъ Мервиль заклинаетъ Эмилію немедленно просить дядю о ходатайствованіи по сему длу. Эмилія общала, и Мервиль пошелъ съ своей стороны длать нужныя разпоряженія. Эмилія была приглашена на чашку чая. Назначенное время наступало, не смотря на то, согласилась — хотя съ великимъ неудовольствіемъ — до отъзду въ гости, увидться съ дядею, но съ условіемъ, которое она дала сама себ, пробыть у него не боле четверти часа. Когда пришла въ его комнаты, ей сказано, что Дарналь сидитъ запершись съ своимъ прикащикомъ, и можетъ видть ее не прежде, какъ черезъ часъ. ‘Уже поздно!’ сказала Эмилія, взглянувъ на часы: ‘мн не льзя дожидаться, ввечеру поговорю съ дядюшкою, велите подвезти карету!’ Эмилія летитъ къ Эльмир. Посл чая удержали ее обдать. Эльмира упросила Эмлію хать въ Театръ, гд имла она свою ложу, тогда объявлена была новая Трагедія, скучная до смерти. Въ продолженіе третьяго дйствія, Эмилія, вставъ, сказала: ‘Удовольствіями надобно жертвовать своей должности, мн нужно сего дня говорить съ дядюшкою о дл, очень важномъ въ пользу Г. Мервиля…’ Вс удивлялись уму и правиламъ Эмиліи. Въ десять часовъ, ввечеру, она пріхала къ дяд, но не застала его дома. Спустя часъ посл отъзда Эмиліи, постила его Матильда, и оба вмст выхали. Эмилія была въ крайнемъ замшательств, когда Мервиль, думая, что она видлась съ Дарналемъ, спросилъ ее объ отвт. Пораженный отрицаніемъ ея, Мервиль горько вздохнулъ, но удержался отъ упрековъ. Эмилія, чувствуя вину свою и разкаеваясь, общала ему постараться въ тотъ же вечеръ, прежде нежели лягутъ спать, увидться съ дядею, и просить его со всею убдительностію. Дарналь возвратился домой въ десять часовъ. Посл ужина Эмилія отвела его въ кабинетъ, чтобы говорить безъ свидтелей. Лишь только она изъяснила свое желаніе, Дарналь, прервавъ ее, сказалъ, что теперь уже поздно! — ‘Какъ?’ — Я цлой день хлопоталъ объ этомъ дл, и мсто уже выпрошено… — ,Для кого?’ — Для твоего деверя. — ‘Для Дюмона?’ — Да! для него. Сего дня, по утру, скоро посл тебя, пріхала ко мн сестра твоя, и не только просила ходатайствовать о муж, но силою повезла меня въ своей карет, и не прежде разсталась со мною, какъ по окончаніи всего дла. Эта женщина не утомима, когда дло идетъ объ ея муж…. Хотя люблю тебя несравненно боле, нежели Матильду, однакожъ не имю причины досадовать, доставивъ сестр твоей такія выгоды, впрочемъ, я почелъ бы себя благополучнйшимъ человкомъ, естьлибъ удалось мн сдлать для тебя то же самое. — ‘Ахъ, дядюшка! для чего же вы не вспомнили объ Мервил?…’ — Милая племянница! вс стали бы смяться надо мною, естьлибъ я вздумалъ для него просить это мсто… ‘По чему же?’ — На что обманывать себя? Вс столько уврены въ глупости, неспособности и странностяхъ Мервиля, что онъ никогда и ни въ чемъ не успетъ. —‘Кто оклеветалъ его такъ безстыдно?’ — Къ чему тутъ говорить о клевет? Никому не приходило на мысль клеветать на дураковъ. Наше общество, наши друзья извстны объ его достоинствахъ. —‘Мервиль человкъ весьма честной….’ — Я говорю не о честности, но о глупости…. Онъ сдлалъ тебя нещастною — своею ревностію, охотою ссориться, скупостію, странными прихотями… —‘Какіе злоди погубили его въ вашемъ ум?’ — Еще повторяю, что онъ не иметъ непріятелей Разв я не вижу, какъ вы живете?.. безпрестанныя ссоры, вчное несогласіе!… Разв не могу судить по этому?… Ты такъ кротка, такъ снизходительна! Надобно, чтобъ онъ былъ несносенъ до чрезвычайности, когда могъ вывести тебя изъ терпнія. Наконецъ вспомни, сколько разъ ты сама жаловалась!.. — ‘Я никогда не говорила, будто онъ глупъ, сумазброденъ…’ — Ты никогда не называла его сими словами, но не сто ли разъ я слышалъ отъ тебя почти то же?.. Признайся — онъ сущій негодяй!.. — ‘Ахъ, нтъ, дядюшка! онъ человкъ рдкихъ качествъ…. Напротивъ того Дюмонъ, за котораго вы старались, очень простъ!..’ — Полно, племянница! лицо Дюмоново не общаетъ ничего хорошаго, но знаешь ли, какъ онъ трудолюбивъ? часа по четыре сидитъ запершись въ кабинет…. — ‘Чтобы не мшали спать…’ — Ты шутишь! Дюмонъ человкъ разсудительной, умной, просвщенной… — ‘Сестриц угодно утверждать это…’ И ей вс врятъ, а этого довольно, чтобы получить мсто… —
При сихъ словахъ Эмилія смутилась и оставила дядю. Терзаемая дссадою, стсняемая печалію, она увидла наконецъ безразсудность свою въ поведеніи….. Но какъ сообщить сію новость Мервилю?… Чтобы прикрыть стыдъ свой и выпутаться изъ непріятнаго дла, она вздумала встртить мужа выговорами, начала съ жаромъ упрекать его въ томъ, что онъ не старался сыскивать себ друзей. ‘Къ чему же служатъ твои, прервалъ Мервилъ, ежели отказываются помочь мн.’ — Главная польза твоя требовала привязать къ себ моего дядю. — ‘Что же ты сдлала, чтобы доставить мн дружбу его, и могъ либъ я успть въ томъ противъ твоего желанія?’ — Ты никогда не старался ему нравиться…. — ‘Ты лишила меня всхъ средствъ къ тому. Впрочемъ разв любитъ онъ Дюмона? Разв можно любить его?…’ — У Дюмона много друзей. — ‘Его друзья т же, какіе у жены его, которая вступаетъ только въ связи выгодныя и почтенныя.’ — А мои пріятели разв порочные люди? — ‘О, нтъ! но слишкомъ легкомысленны.’ — Сестрица надута спсью, которой я не имю. — ‘Оставь пышность, не входи въ долги, откажись отъ разточительности, которая разоряетъ насъ, согласись ухать на восемь мсяцовъ въ маленькое помстье, лежащее отъ Парижа въ пятидесяти миляхъ — тогда буду доволенъ посредственнымъ нашимъ достаткомъ, тогда, для тебя только, буду стараться объ его приращеніи! ‘ —
Посл сего упрека Эмилія замолчала, и что оставалось ей говорить? Слезы показались на глазахъ ея. Чмъ боле она размышляла о своихъ поступкахъ, тмъ тяжеле становилось бремя скорби ея и разкаянія.
Матильда и Дюмонъ перемнили жилище, они наняли домъ гораздо красиве и обширне принадлежащаго Гж Миллеръ, въ которомъ жили до того времени, но, нехотя разстаться съ сею добродтельною женщиною, пригласили ее перебраться съ собою на новую квартиру. Ее не заставили жить въ отдаленныхъ комнатахъ, но просили быть въ дом хозяйкою, вмст съ невсткою. Вс уважали добрую Гжу. Миллеръ, вс были къ ней привязаны. Матильда любезною привтливостію умла усугубить цну почтенія, которое она оказывала свекрови. Кто хотлъ угодить хозяевамъ, тотъ старался понравиться доброй матери, заниматься ею вошло, такъ сказать, въ обыкновеніе, и тотъ показался бы великимъ невжею, кому пришло бы въ голову осмлиться шутить надъ такою женщиною, которую любовь дтская и признательность сдлали столько почтенною, столько занимательною. При окончаніи зимы, тогожъ года, Мервилю захотлось возобновить свои старанія въ разсужденіи одной должности, мене выгодной, нежели та, которая досталась Дюмону. Мервиль ршился лично просить дядю о помощи. Вошедъ въ кабинетъ къ Дарналю, онъ засталъ его, сидящаго за письменнымъ столикомъ. Сей послдній — не оставляя пера, которое держалъ въ рук — просилъ Мервиля объявить, чего онъ хочетъ, тономъ, показывающимъ, что хозяинъ не очень радъ былъ гостю, и хотлъ бы разстаться съ нимъ какъ можно скоре. Смущенный Мервиль торопливо и запинаясь, разсказалъ о своемъ дл. ‘Что это, сударь, значитъ, вскричалъ Дарналь: опять то же!..’ — Какъ, милостивый государь! прервалъ Мервиль: разв я васъ безпокоилъ? — ‘Я не усплъ выпросить мсто для Дюмона, какъ опять… чмъ боле длаешь, тмъ боле дла впереди — это нсколько не учтиво! Объявляю вамъ, что не намренъ наскучивать моимъ пріятелямъ… притомъ же объ васъ имютъ такое невыгодное мнніе….. ваше поведеніе… ‘ — Что такое, сударь? мое поведеніе…. — ‘Дюмонъ сдлалъ щастливоіо племянницу мою, я обязанъ стараться о немъ, но вы…’ — Разв Эмилія жалуется? —‘Нтъ! но я, слава Богу, не слпъ.’ — Чтожъ такое видите вы? — ‘Семейство самое несогласное, самое дурное… я выхожу изъ терпнія, надобно это кончить.’ — Милостивый государь! подумалиль вы, что посл такихъ словъ ныншній же вечеръ я долженъ искать другой квартиры? — ‘Послушайте: станемъ говорить безъ околичностей. Вы любите деньги, а я богатъ и люблю Эмилію, мы можемъ взять такія мры, которыми вс останемся довольными.’ — Я не понимаю васъ. — ‘Разполагайте всмъ вашимъ имніемъ безъ изключенія, сверхъ того предлагаю вамъ пятьдесятъ тысячь франковъ для приведенія въ порядокъ длъ вашихъ. Согласитесь развестись съ Эмиліею, беру на себя попеченіе о ея спокойствіи.’ — При семъ ужасномъ слов нещастный Мервиль поблднлъ и сдлался неподвиженъ, потомъ, не сказавъ ни слова, поспшно вышелъ изъ кабинета и изъ дому. Онъ не приходилъ обдать, ввечеру тщетно ожидали его къ ужину. Эмилія не понимала, чтобы это значило. Дарналь также безпокоился. Самые т, которые не могутъ похвалиться характеромъ и правилами, чувствуютъ какую-то непріятность, похожую на угрызенія, когда получаютъ отказъ въ нелпомъ предложеніи. Въ полночь принесли къ Эмиліи отъ Мервиля записку слдующаго содержанія:
‘Вашъ дядюшка предложилъ мн развестись съ вами, не сомнваюсь, что вамъ угодно было уговорить его сдлать это… Мои правила не позволяютъ мн согласиться на ваше желаніе, но вы никогда не увидите меня. Оставляю вамъ половину моего имнія, Нотаріусъ мой вручитъ вамъ запись.’
Боже мой! вскричала Эмилія, проливая слезы: я требовала развода! я! О Мервиль! и ты могъ подумать!… требовать развода!… Ахъ! естьлибъ я не любила тебя, и тогда одна мысль эта ужасала бы меня!… Ты узнаешь все, и оправдаешь меня! — Она тотчасъ побжала къ дяд, показала ему записку Мервилеву, и осыпала его язвительными укоризнами, много разъ повторяла ему съ жаромъ, что почитаетъ, любитъ Мервиля, и никто не принудитъ ее не только развестись съ нимъ, но ниже разлучиться на малое время.
Смущенный Дарналь предался благоразумнымъ разсужденіямъ о непостоянств женщинъ. Эмилія съ поспшностію оставила его и, написавъ записку къ Мервилю, послала въ домъ къ Дюмону, но Мервиля тамъ не было. Эмилія, утомясь отъ безпокойства, кинулась въ постелю, на другой день, очень рано, сама похала искать мужа по всмъ мстамъ, въ которыхъ надялась найти его, но вс ея старанія были безполезны.
Думая, что Мервиль ухалъ въ свое помстье, лежащее Въ Шампани, она послала туда нарочнаго, но нарочный, возвратясь черезъ четыре дня, объявилъ, что тамъ совсмъ не знаютъ о Мервил. Отчаянная Эмилія не переставала развдывать — все тщетно! Дв недли протекли въ ужасныхъ безпокойствахъ. По изтеченіи сего времени, Эмилія получила черезъ Почту отъ Мервиля письмо, писанное съ корабля, стоящаго въ Брестской гавани. Мервиль прощается съ супругою, и увдомляетъ, что въ качеств волонтера отправляется на островъ Сен-Доминго, для усмиренія возмутившихся Негровъ. Эмилія не упала въ обморокъ, не выронила ни одной слезы. Кто хочетъ ршиться на подвигъ великой, благородной, тотъ чувствуетъ твердость сверьхъ-естественную. Нещастный! сказала она: ты дешь, почитая меня виновною!…. Такъ, я виновна! я пожертвовала моимъ щастіемъ ничтожной суетности, теперь глаза мои открылись. О Мервиль! послдую за тобою, ты узнаешь мое сердце — и простишь меня. Въ ту минуту приказываетъ людямъ приготовлять все къ отъзду, запискою увдомляетъ сестру о своемъ намреніи, идетъ къ дяд, и показываетъ ему письмо Мервилево. Дарналь, прочитавъ съ нкоторымъ смущеніемъ, сказалъ: Чтожъ? это хорошо! онъ заслужитъ славу, потомъ напишемъ къ нему, чтобъ онъ возвратился…. — ‘Нтъ, дядюшка! прервала Эмилія: хочу сдлать лучше…’ — Что такое? — ‘Поду съ нимъ вмст…’. — Съ нимъ хать?.. — ‘Въ ныншнюю же ночь, сяду на корабль….’ — Образумься, Эмилія! подвергать себя опасностямъ плаванія! хать въ страну, опустошаемую всми ужасами пагубнйшей войны, ядовитымъ воздухомъ, заразительными болзнями!… — ‘Многія жены, не будучи ни въ чемъ виновны передъ мужьями, ршились на такое благородное дло, а я…’ — Поведеніе твое было непорочно. — ‘Разв, кром цломудрія, нтъ другихъ обязанностей для супруги? Разв я невинна, заставляя отчаяннаго Мервиля искать приключеній, подвергаться бдствіямъ для того только, чтобъ оставить меня въ ненавистной свобод?… Обольстясь обманчивыми мечтами, я могла отважиться на безразсудные поступки, которые лишили меня любви Мервилевой, но его почтеніе дороже для меня всего на свт, на все ршусь, чтобы возвратить его.’ — Но перенесешъ ли безпокойства труднаго путешествія?.. — ‘А здсь вмст и безпокойства и угрызенія! могу ли перенести ихъ?’ — Дарналь противуполагалъ тысячу возраженій, но Эмилія осталась непреклонною. Прибытіе Матильды перервало разговоръ, она бросилась въ объятія сестры, плакала, хвалила ея великодушное намреніе, и сказала, что выпросила у Дюмона позволеніе проводить Эмилію до самой пристани, и на корабл проститься съ нею. Дарналь еще хотлъ-было не соглашаться, но его не слушали. Пускай она детъ! говорила Матильда: сердца благородныя одобрятъ ея ршимость, этотъ подвигъ украситъ всю жизнь ея, пріобртетъ честь и славу ея имени. Ступай, сестрица! продолжала она: не страшись ни моря, ни бури, ни ужасовъ войны. Покровитель добродтели будетъ хранить тебя, будетъ сопутствовать теб, подъ Его руководствомъ соединишься съ супругомъ, возвратишься въ отечество, получишь право на любовь самую нжную, и будешь радостію и утшеніемъ твоего семейства!
Дарналь мене всего имлъ склонности къ энтузіазму, однакожъ, браня обихъ сестеръ за ихъ безразсудное упрямство, не могъ не ощутить пріятнаго движенія души при семъ разговор. Не смотря на вс его противорчія, сестры отправились въ дорогу въ ту же ночь. По прибытіи къ пристани, Эмилія ожидала попутнаго втра боле двухъ недль. Наконецъ простилась съ сестрою, сла на корабль и, по щастливомъ плаваніи, пріхала въ Сен-Доминго. Но что почувствовала она, услышавъ, что Мервиль, бывъ на трехъ сраженіяхъ, на каторыхъ отличился своею храбростію, получилъ многія раны, почитаемыя отъ Лкарей смертельными? Нещастная Эмилія просила указать ей квартиру Мервилеву, и нашла его въ бдственномъ состояніи, въ безпамятств: три дни уже разумъ его находился въ совершенномъ помшательств…. Эмилія не могла опасаться послдствій отъ нечаяннаго свиданія. По крайней мр умру съ нимъ вмст, сказала она — и вошла въ комнату. Мервиль не узналъ ее, даже не видлъ ее, но почти каждую минуту произносилъ ея имя…. Блдная, печальная Эмилія сла у ногъ при его кровати, и была неподвижна до тхъ поръ, пока Лкари пришли осмотрть больнаго. Она помогла перевязать раны, не длала никакихъ вопросовъ, и опять заняла прежнее мсто. Надзиратель больныхъ предложилъ ей успокоиться: Эмилія подала знакъ рукою, чтобъ онъ удалился. Надзиратель, засвтивъ ночникъ, вышелъ въ ближнюю комнату.
Мервиль цлой часъ не двигался, не говорилъ ни слова, глаза его были закрыты, одни вздохи вырывались изъ груди его. Нещастный! сказала Эмилія: я причиною твоей смерти!… Я не нарушила врности супружеской, никогда съ тобою не разставаяясь, любила тебя съ нжностію, сберегла доброе имя, и со всмъ тмъ — я виновнйшая женщина въ свт, я твоя убійца!…. Не страсть постыдная, не разпутство гнусное виною незагладимаго злодйства — нтъ! я пожертвовала моимъ щастіемъ, твоимъ спокойствіемъ — нелпымъ млочамъ!… Вотъ къ чему ведетъ ничтожная суетность!… Любезный, великодушный человкъ! и я за тебя краснлась!.. я краснлась за того, котораго душу знала такъ хорошо, котораго храбрость длаетъ честь отечеству!.. Пустыя приличія, свтскія обыкновенія, мода, хвастовство! до какой степени могли вы развратить умъ мой и сердце!…. Такъ! это униженіе прилично мн въ сіи ужасныя минуты, буду упрекать себя безпрестанно тмъ, что разорвало союзъ нашъ, что погубило насъ, буду мстить за тебя себ самой, накажу свою н.^благодарность…. И я краснлась за тебя, благодтель, другъ, супругъ мой!… Какія муки въ состояніи загладить пагубное заблужденіе!… При сихъ словахъ Мервиль, со вздохомъ, произноситъ имя Эмиліи…. открываетъ глаза, видитъ свою супругу, трепещетъ и, положивъ об руки на лицо свое, говоритъ слабымъ голосомъ: ‘Образъ милой и жестокой! не уже ли будешь гнать меня до гроба?…’ Эмилія затрепетала: она думала, что Мервиль все еще въ безпамятств, но что образъ ея, дйствуя на его зрніе, безпокоитъ больнаго, въ сихъ мысляхъ спряталась за занавсъ. Съ наступленіемъ дня явился Лкарь, и весьма обрадовался, видя, что Мервиль получилъ употребленіе разума.. Когда помшательство васъ оставило, сказалъ онъ, то не сомнвайтесь въ выздоровленіи. При сихъ словахъ Эмилія, вн себя отъ возхищенія, бросается къ ногамъ Лкаря. Ахъ! вскричалъ Мервиль: я опять въ безпамятств, вижу предметъ моихъ мученій!…. — Нтъ, нтъ! отвчала Эмилія: это не мечта! здсь твоя супруга, твоя Эмилія!… Ахъ! взгляни на ея слезы, на разкаяніе, на любовь — и ты узнаешь ее!..’ Радость не всегда бываетъ опасна: она возвратила жизнь Мервилю, раны его, подъ присмотромъ Эмиліи, скоро изцлились. Ему не позволяли ни говорить, ни спрашивать, въ продолженіи нсколькихъ дней, но имлъ ли онъ нужду въ объясненіяхъ? Онъ видлъ предъ собою Эмилію, которая переплыла моря, чтобы съ нимъ соединиться!… Когда Мервиль началъ оправляться, Эмилія, признавалась въ своихъ проступкахъ, и прося въ нихъ прощенія, съ кротостію выговаривала ему за то, что онъ могъ поврить, будто она требовала развода. Мервиль отвчалъ, что хотя Дарналь предложилъ разводъ безъ ршительнаго ея согласія, но не сомнвался въ томъ, что Эмилія хотла быть независимою. Впрочемъ, прибавилъ Мервиль, посл всего, что я слышалъ отъ твоего дяди, мн не можно было жить съ нимъ вмст, я предвидлъ, чего теб стоило оставить пышной домъ и возвратиться къ прежнему роду жизни. Но я не зналъ всего величія души, всея чувствительности моей Эмиліи, выхалъ изъ отечества для того, чтобы оставить ей свободу, о которой, казалось мн, она вздыхала.
Мервиль и Эмилія жили на остров Сен-Доминго два года: въ это время Мервиль отличился славными подвигами. По возвращеніи во Францію, наши супруги приняты были отъ родственниковъ съ живйшею радостію, Эмилія появилась въ обществ съ тмъ блескомъ, которымъ добродтель озаряетъ красоту и молодость. Мервиль, снискавъ щастливую увренность въ собственномъ достоинств и въ общемъ къ нему уваженіи, показался совсмъ другимъ человкомъ, въ воздаяніе заслугъ своихъ, онъ получилъ выгодное мсто. Эмилія не разрывала связей съ прежними знакомыми, которыя не были уже ей опасны, но довренность имла только къ истиннымъ друзьямъ, къ любезной Матильд и къ почтенной, доброй Гж. Миллеръ. Она сдлалась щастливйшею женщиною, ничего не недоставало къ ея благополучію. Теперь она мать — нкогда разскажетъ дочери свою исторію, чтобъ уврить ее. Что нтъ смшне, безразсудне, нтъ пагубне странности — отнимать у мужа доброе имя, поведеніемъ своимъ очернять его въ обществ, и говорить о немъ при постороннихъ съ наглостію, или съ неуваженіемъ.