Н. А. ЛЕЙКИНЪ
НЕУНЫВАЮЩІЕ РОССІЯНЕ
РАЗСКАЗЫ И КАРТИНКИ СЪ НАТУРЫ
С.-ПЕТЕРБУРГЪ
Типографія д-ра М. А. Хана, Поварской пер., д. No 2
1879
Въ вагон и на имперіал.
Въ вагон и на имперіал.
В вагоне и на империале, Лейкин Николай Александрович, Год: 1879
Время на прочтение: 5 минут(ы)
На Михайловской улиц стоитъ вагонъ и ждетъ опереди, чтобы отправиться въ Новую Деревню. Публика собирается и занимаетъ мста. Слышится нмецкая рчь нмокъ, сыплющихъ слова, какъ каленые орхи на тарелку. Къ вагонъ вошелъ усатый толстякъ въ коломенковой пар платья, заслъ въ уголъ, разстегнулъ жилетъ, раскрылъ газету, чтобы читать, и заснулъ. Противъ него помстилась нянька съ маленькимъ ребенкомъ. Ребенокъ произноситъ односложныя слова, врод ‘баба, мама, кака’, машетъ рученками и тянется по направленію къ толстяку, стараясь ухватить его за носъ. Нянька останавливаетъ его.
— Нельзя, душенька, этого длать, дядя злой, онъ укуситъ, пипи пальчику сдлаетъ, говоритъ нянька.— Видишь, какъ онъ рычитъ. Онъ бай-бай… Смотри, какой у него клыкъ-то…
— Ляля… У… тетя… У… опять тянется ребенокъ и по дорог хватаетъ сидящую рядомъ даму за вуаль.
— И тетю нельзя трогать. Пусти ручку… Разорвешь. Тетя злыдня, тетя вдьма! продолжаетъ нянька и прибавляетъ: — ужъ извините, сударыня.
Дама улыбается.
— Чей это ребенокъ?— спрашиваетъ она.
— Господина Загородкина. Въ почтан они служатъ. Вотъ маменька взяла съ собой въ городъ, чтобы ревность у барина отвести, а теперь съ господиномъ офицеромъ и насъ отослали домой… Да нельзя, милочка, дядя спитъ, дядя укуситъ!— уговариваетъ она ребенка, который такъ и рвется къ толстяку.— Удивительно, какъ мягкихъ людей любитъ. Грудь-то вонъ колышется у нихъ, а онъ и думаетъ, что это мать. Ну, возьми вонъ другого дядю, тронь его за очки, тронь. Этотъ дядя смиренный, дядя пай, указываетъ она на тощаго мущину съ портфелемъ.
Тотъ отодвигается.
— Послушай, нянька, ты удерживай!
— И удерживаю, да чтожъ, коли не въ моготу. Хуже будетъ, какъ онъ зареветъ. Ребенокъ капризный…
— Я теб говорю, оставь! Мой носъ и очки не игрушка! Въ общественной карет нужно держать себя сдержанно, а то тебя высадятъ.
— Да вдь мн, сударь, только бы ребенка потшить. Ну, что васъ убудетъ, что ли?
— Оставь, говорю теб! Я кондуктора кликну!
— Ну, плюнь, душенька, на дядю. Видишь какой онъ мумка. Скажи: ‘дядя бяка!’
Въ вагон смхъ, мущину въ очкахъ коробитъ. Ребенокъ плачетъ.
— Охъ ужъ это съ ребятами!.. Наказаніе! И дома отъ нихъ не выносимо!— стонутъ двое пассажировъ.
— Невыносимо! А вы зачмъ женитесь? Любишь кататься…
— Молчи, теб говорятъ!
Дабы утшить ребенка, нянька начинаетъ его качать и жужжатъ, какъ муха. Онъ не унимается.
— Ахъ, какой блажной мальчикъ! А я вотъ отдамъ тебя. Пусть тебя арапъ състъ. Видишь… Вонъ онъ сидитъ, вонъ губами шлепаетъ. Смотри, глазищи-то какіе! указываетъ нянька въ уголъ по направленію къ черноволосому мрачному мущин.— Онъ сейчасъ състъ.— Вы, господинъ, дите маленькихъ дтей?— задаетъ она ему вопросъ.
Мущина молчитъ.
— Видишь: говоритъ, что стъ. Молчи-же, молчи!
— Кондукторъ, куда этотъ вагонъ детъ?— спрашиваетъ какая-то дама, размстившаяся съ узлами, съ коробками, съ тюриками.
— Въ Новую Деревню.
— А къ технологическому институту не пойдетъ?
— Нтъ, не пойдетъ. То совсмъ другая линія. То по Литейной. Вамъ тамъ и садиться…
— Ну, такъ я не туда попала. Мн къ технологическому и потомъ къ Варшавк.
Дама начинаетъ выходить.
На имперіалъ залзли мужики, сибирки, чуйки, курильщики, музыканты съ инструментами въ чахлахъ и ящикахъ. Какой-то нмецъ втащилъ даже собаку. Туда же лзетъ и баба въ синемъ суконномъ кафтан и расписномъ бумажномъ платк съ изображеніемъ карты Африки.
Кондукторъ ее не пускаетъ.
— Ползай въ нутро. Женщинамъ на вышку не дозволяется!— говоритъ онъ и тянетъ ее внизъ за платье.
— Да у меня, голубчикъ, землякъ тамъ сидитъ. Я для повадности, отвчаетъ баба.
— Что ежели невозможно, то и не возможно! Ну какой видъ? Ты-бы еще верхомъ вздумала хать. А для повадности тащи и земляка своего внизъ.
— Да онъ тамъ тоже съ землякомъ. Шестнадцать верстъ отъ насъ. И кром того, хмльной человкъ. Передъ господами озорничество начнетъ.
— Осади, говорю, назадъ, а то силой за подолъ стащу!
Баба сходитъ.
На имперіал говоръ.
— Баба лзла, да не пустили. Гладкая такая баба.
— Да и нельзя пустить, потому препона отъ закона есть, разсказываетъ чуйка съ клинистой бородкой.— Женскому сословію поверхъ мужчинъ ни въ жизнь не полагается. Что на колокольн, что на дилижан — одна статья. Самъ митрополитъ не приказалъ. Монаху тоже, такъ какъ они съ бабьей націей вровень и даже подъ рясой штановъ не обязаны носить.
— А на каланчу?— задаетъ кто-то вопросъ.
— И на каланчу нельзя. Лса ежели около дома, тоже не пущаютъ. Баб бабья и честь. Баба что коза.
— Позвольте, въ которомъ году у насъ было коронованіе? ни съ того, ни съ сего спрашиваетъ какой-то мужикъ.— Мы у графа Апраксина карнизъ выводили.
— Сиди, Веденей, сиди смирно, останавливаютъ его.— А баба хорошая была, гладкая, тлеса здобныя! Не вредно-бы съ эдакой бабенкой посидть.
— Понравилась? Ну и чудесно! Это наша баба. Наши тверскія бабы всмъ по вкусу, откликивается тулупъ.— Ей-Богу. Потому у насъ баба крпкая, крупная, ты ее хоть ногтемъ надави, нигд не заколупнешь. Супротивъ нашихъ мстъ лучшей бабы не сыщешь. Впряги ты ее, къ примру, въ телгу, и ту повезетъ. Ну и къ кулаку ласкова. А здсь ншто вокругъ Петербурга хорошая баба водится? Здсь сырость одна — вотъ и все. Мы свою бабу на толокн держимъ, оттого она и зобъ надаетъ. Въ здшнихъ мстахъ все больше полунмецкая баба, потому мужикъ въ отход, а нмецъ, что по дачамъ живетъ, все около. Врно я говорю? Правильно? Дозвольте, господинъ нмецъ, окурочка покурить? Не кидайте, обращается онъ къ нмцу съ трубой въ чахл и съ собакой.
Собака ворчитъ на мужика.
— Willst du wohl still schweigen!— кричитъ на нее нмецъ.
Собака умолкаетъ. Мужикъ улыбается.
— Скажи на милость! Песъ, песъ, а по-нмецки тоже понимаетъ, бормочетъ онъ.— Вотъ, братъ, Сельверстъ Кузьмичъ до чего мы дожили, псы умнй насъ стали. Сидть обидно. Теперича онъ на разныхъ языкахъ, а обругай насъ, къ примру, по-нмецки, мы за ласку примемъ.
— Важное кушанье! Собачій-то языкъ отъ нмецкаго не велико разстояніе, а пусть-ка онъ съ нимъ по-французски по говоритъ, откликается чуйка.
— Въ нашихъ мстахъ у господъ псы и по-французски говорятъ. Генерала Ахлебова знаешь? Мы ему потолки штукатурили. Вотъ такъ песъ! Въ нашихъ мстахъ и псы-то не такіе! У насъ голосъ, что твой колокольчикъ. По здшнимъ мстамъ, къ примру, дерево, а въ нашихъ мстахъ оно и за дерево не считается, потому у насъ въ три обхвата. Возьмемъ подсолнухъ. На нашемъ подсолнух вотъ этакой господинъ изъ жидкихъ удавиться можетъ. Сейчасъ умереть, удавится! Что въ немъ? Пуда три съ половиной, не больше. Дозвольте, господинъ, папиросочки?
Нмецъ выходитъ изъ терпнія.
— Послушай, ты сиди смирно! А то я тебя велю высадить!— говоритъ онъ.
— Зачмъ-же, ваше степенное степенство, высаживать? Мы про подсолнухи, и вы насъ въ томъ извините. А что ежели взять рпу, то и рпа наша лучше. У насъ рпой голову человку пробить можно. Опятъ-же и хмль. У нашего дьячка хмль на колокольню до креста досталъ. Вы въ Вихляндіи изволили быть? Лимонскій скотъ изволили видть?
— Не обращайся ко мн. Не хочу я слышать твоихъ дурацкихъ, пьяныхъ рчей!— огрызается нмецъ.
— Вотъ такъ скотина! продолжаетъ мужикъ.
— Молчи!
— Я, сударь, не съ вами, я съ втромъ. Вотъ такъ скотина! На коровенку срам смотрть. Теленокъ, что твоя мышь.
— Ты пьянъ! А пьяные люди не могутъ быть терпимы въ обществ.
— Это точно, это дйствительно. Генеральшу Бубликову слыхали? Изъ собственныхъ ручекъ он подносили. ‘Выпей, говорятъ, Потапъ’. Могу я отказаться? Потомъ еще съ сыночкомъ присылаютъ, съ младенцемъ. Вижу въ ангельскихъ ручкахъ несетъ. Опять учтивость соблюлъ. Засимъ дочка старшенькая въ чайной чашк… ‘На, говоритъ, Потапъ, остатки’. Мы, сударь, подъ генеральшей этой двнадцать годовъ прожили. Отъ Куралесова господина она насъ купила. Ядъ былъ, а не баринъ. Потомъ поваръ пивкомъ подчивалъ. А только, что на счетъ бабы,— лучшей бабы нежели эта, калязинская, никакой нтъ!
— Я здсь, Потапъ Гаврилычъ, я внизу!— откликается баба.
— Вонъ она! Вонъ откликается! Селедочница, голубушка! У насъ одну бабу за голосъ въ кіатръ брали, да не пошла, грха побоялась. Прощай, Акулина! Въ Кронштадтъ демъ!
— Жена она теб, что-ли?— задаетъ вопросъ до сихъ поръ молчавшій чиновникъ съ портфелемъ.
— Нтъ, не жена, а такъ, шестнадцать верстъ отъ насъ. Мы у Николы, а она у Покрова. Только, господинъ, намъ чтобы эту самую бабу продать — ни въ жизнь! Хоть сто цлковыхъ сейчасъ давай — не продадимъ. Теперича пронзительности у ней никакой, шершавости — тоже. А возьми ты здшнюю бабу, погладь противъ шерсти, или хвати голенищей по уху, она т покажетъ! Дозвольте, сударь, папиросочки?
Чиновникъ даетъ. Вагонъ трогается.
— Вотъ такъ чудесно! Теперь холодкомъ продувать начнетъ,— говоритъ мужикъ и закуриваетъ папиросу.
— Стой, стой! кричитъ кто-то.— Это куда детъ вагонъ?
— Въ Новую Деревню.
— Ну, а мн на Охту надо.