ВЪ ТУМАН.
ВЪ ТУМАН.
(Изъ однхъ записокъ).
——
——
В тумане, Нефедов Филипп Диомидович, Год: 1890
Время на прочтение: 42 минут(ы)
Весенняя ночь опустилась на землю… Темныя дымчатыя тучи обложили небо, изъ-за нихъ кое-гд проглянетъ звздочка, блеснетъ и — спрячется. Блая пелена распростерлась надъ обширною низиной, легла на рчную долину Камы и плотно окутала прибрежье. Гд рка, гд берегъ — отличить нельзя: все слилось и потонуло въ густомъ туман.
Свтлое розоватое облако проступило и разлилось въ туман, свтъ его не ровенъ: то онъ расширяется и пышетъ, то блднетъ и мигаетъ. Очевидно, это гд-нибудь рыбакъ развелъ огонь.
На бугр, вблизи обрыва къ рк, разложена ‘теплина’. Въ широкомъ круг свта, у костра, выдляется фигура мужика, стоящаго на колняхъ передъ котелкомъ, на мужик синяя пестрядинная рубаха и старая, изъ овчинъ съ лысинами, шапка, худощавое лицо его съ русою бородой, срыми глазами и прямымъ носомъ устремлено на огонь. Пламя отъ теплины освщаетъ шалашъ, изъ котораго глядитъ, полеживая на солом и подпершись на локоткахъ, русая кудрявая головенка съ дтскимъ личикомъ и парою живыхъ глазенокъ.
— Скоро, тятя, картошка сварится?
— Потерпи малость. Вотъ я валежничку подкину,— живо поспетъ.
Сухія втки затрещали, повалилъ черный дымъ и большое пламя длинными языками поднялось кверху, раскинувъ надъ костромъ свтлый шатеръ. Откуда взялась, налетла на этотъ свтъ какая-то птица, покружилась, трепеща сизыми крыльями и, вдругъ, точно чего испугалась, съ тоскующимъ крикомъ исчезла въ ночной тм.
— Витютень {Витютень — лсной голубь.}!— проговорилъ мальчуганъ.— Куда онъ улетлъ?
— Должно, отъ гнзда отшибся и летаетъ, разыскиваетъ свое жилище,— отвчалъ рыбакъ.— Ну, картошка готова. Давай сть, Ваня.
— Давай!— встрепенулась кудрявая головенка.— Я давно горячей картошки хочу.
Мальчикъ немного повозился, досталъ краюху чернаго хлба, деревянную солонку и присусдился къ теплин. Отецъ съ сыномъ перекрестились и принялись за ужинъ. Огонь, между тмъ, медленно догоралъ, свтъ ослабвалъ и ночной сумракъ надвигался со всхъ сторонъ, сжимая и съуживая розоватый кругъ.
— Тятя,— заговорилъ мальчикъ,— а рано ли мы утре на рку-то выдемъ?
— Если Богъ дастъ вёдро, такъ рано, Ванюша: чуть забрежжетъ, мы съ тобой ужь и въ лодк будемъ.
— Коли такъ, надо скоре сть да спать ложиться,— весело сказалъ Ванюша, раскраснвшись отъ жары и картошки.— Ой, тятя, какъ темно стало!— глянувъ въ сторону, вскрикнулъ мальчикъ.
— Туманъ великъ,— промолвилъ рыбакъ.— Да и небо, вишь ты, все оболокло: мсяцу-то ясному съ звздами чистыми и не даетъ свободы.
Кругомъ сгущалось. Ничего не видать, но слышно, какъ гд-то близко, внизу, подъ туманомъ, что-то громадное движется, шумитъ и, по временамъ, какъ будто жалобно кто плачетъ.
— Тятя, что тамъ?— тревожно спросилъ Ванюша.— Слышишь?
— Тамъ рка, сынокъ.
— А плачетъ кто… русалка?
— Какія теперь русалки! Он только при мсяц на волю показываются. Да по Кам про нихъ давно ужь что-то не слыхать: видно, отъ пароходовъ безпокойно имъ стало жить, на новы мста перебрались. А что ты слышишь-то, ровно бы кто плачетъ, такъ это вода о берегъ плещется.
Покончивъ съ картошкою, мальчикъ юркнулъ въ шалашъ. Отецъ подбросилъ на огонь сухаго валежника. Хворостъ вспыхнулъ, пламя снова охватило костеръ, раскинувъ еще разъ свтлый шатеръ. Въ шалаш, передъ мднымъ образкомъ, Ваня молился на сонъ грядущій. Отецъ положилъ на костеръ два черныхъ пня и проговорилъ:
— До утра протлютъ. Не озябнемъ, тепло будетъ спать.
И съ послднимъ словомъ рыбакъ шагнулъ къ шалашу. Мальчикъ тмъ временемъ усплъ улечься на солом, свернувшись калачикомъ, только одна кудрявая головенка да глаза выставлялись изъ-подъ халата, въ который онъ завернулся. Отецъ послдовалъ примру сына. Но заснули оба не сразу, они говорили про рыбную ловлю, вспоминали про домашнихъ. Потомъ рчь ихъ стала медленне, вопросы оставались безъ отвта и, наконецъ, голоса совсмъ замолкли.
Около получаса прошло. Слабо перебирался огонь по загнившимъ пнямъ. Сырость въ воздух длалась ощутительне. Внизу, подъ туманомъ, попрежнему, движется что-то громадное, глухо шумитъ и всплескиваетъ. Но вотъ, Богъ всть изъ какой дали, пронесся неясный, но густой звукъ… Минуты черезъ дв тотъ же самый звукъ повторился, но все такъ же неясно и глухо, какъ и въ первый разъ. Онъ походилъ не то на ревъ большаго звря, не то на какое-то неестественное уханье. Въ шалаш послышался голосокъ:
— Тятя, что тамъ?
Отецъ не отозвался. Снова донесся неопредленный звукъ.
— Тятя, тятя!— съ плачемъ въ голос началъ тормошить отца сынъ,— проснись! Лшій, знать, къ намъ идетъ…
— Что, а?— просыпаясь, забормоталъ отецъ.— Кто идетъ?
— Лшій!… Слышишь, онъ ухаетъ…
Рыбакъ привсталъ на солом, протеръ глаза и прислушался.
— Ничего не разберу. Должно, съ просонья теб почудилось: птица гд въ талу крикнула, а теб лшій представился.
— Нтъ, я слышалъ, какъ онъ въ дуду свою ухалъ. Лшіе, сказываютъ, за все такъ по ночамъ-то на дуд играютъ… Боюсь я, тятя!
— А вотъ какъ я достану прутъ, да настегаю теб, такъ ты у меня и перестанешь бояться!— осердился рыбакъ.— Дав кто дома канючилъ: ‘возьми съ собою на рку, возьми, тятя’, а теперь боишься и мн спокою не даешь?
Только рыбакъ договорилъ, какъ послышались, одинъ за другимъ, два отрывистыхъ уханья.
— Слышь, тятя?
Отецъ не отвтилъ.
— Взаправду ухаетъ, — въ раздумьи и медленно заговорилъ рыбакъ.— Что бы это такое означало?… Пароходы въ эдакій туманъ не пойдутъ: опасно,— того гляди, что другъ на дружку наскочатъ, бокъ или брюхо себ пропорютъ.
— Право, тятя, это лшій дудитъ!— боязливо, но настойчиво промолвилъ сынишко.
— Полно теб зря молоть,— успокоилъ отецъ и въ голос его уже не слышалось никакой угрозы.— На рк я живу, на рк и выросъ, а ни разу его не видалъ. Въ старинные годы они точно водились, а нонича пароходы и лшихъ всхъ пораспужали. Притомъ, и жить-то имъ стало утснительно: лса повырубили,— приволья супротивъ прежняго ужь и нтъ.
— А на той сторон, гд пароходы пристаютъ, я дав видлъ большо-ой лсъ!
— Да, вдь, лсъ-то выше ты видлъ, а уханье снизу, пойми ты, глупый человкъ… Постой, никакъ опять…
И онъ недоговорилъ: похожее на ревъ льва, когда тотъ проснется и станетъ позвывать, явственно послышалось изъ тумана.
— Господи помилуй!— перекрестился рыбакъ.— Врно, несчастье какое на рк: пароходъ на помочь вызываетъ. Надо фонарь захватить, да къ обрыву добжать, можетъ, придется лодку отвязать и хать.
— И я съ тобою!— уцпился за рубашку отца перепуганный Ванюша.
— Ладно. Одвайся проворне!
Наскоро обувъ лапти, они надли шапки, натянули понитки и вышли изъ шалаша.
Пеньки передъ шалашомъ тллись, разливая вокругъ тепло и небольшой розоватый свтъ. Дулъ легкій втерокъ. По небу, сквозь тучи, мстами, проступалъ лунный свтъ, въ одиночку и кучками загорались и ярко свтились звздочки. Внизу, подъ туманомъ, попрежнему, шумла рка, а на встрчу ей шелъ тяжелый грохотъ и, по временамъ, раздавалось грозное уханье. Дв фигуры, одна высокая, а другая маленькая, выросли надъ обрывомъ.
— Такъ и есть, пароходъ, — сказалъ рыбакъ.— Поломался, идетъ грузко,
‘У-у-у-у! у-у-у… у!’ — отчетливо раздалось въ туман и, въ то же время, изъ него вынырнулъ красный глазъ, мигнулъ раза два и пропалъ.
— Опять ее нелегкая несетъ, — проворчалъ недовольно рыбакъ.— Не сразу распозналъ свистка въ эдакой мгл… Вонъ глазище ея, окаянной, моргаетъ!
Мальчикъ плотно жался къ отцу и ни слова не говорилъ.
Грохотъ становился все слышне и слышне. Точно сотни механизмовъ ворочались, стучали и охали, перемшиваясь съ шумомъ воды и сопровождаясь ужасающими уханьями. Огненный глазъ мигалъ чаще, постепенно увеличиваясь и красня, какъ будто наливаясь кровью: то онъ исчезнетъ, потонетъ въ туман, то снова вынырнетъ и глядитъ.
— Уйдемъ отсюда, родимый, уйдемъ!— взмолился мальчуганъ, ухвативъ отца за рукавъ.
— Не пужайся, Ванюша, полно теб дрожать, — уговаривалъ отецъ.— Слышишь, чай, пароходъ идетъ, свистки даетъ встрчнымъ, чтобы не столкнуться.
— А глазъ-то, тятя?
— А это съ той, что пароходъ кою тащитъ, съ окаянной глазище пялится.
— Такъ на что онъ ее тащитъ?
— Людей на ней возятъ. Слыхалъ ты про ‘несчастныхъ’?
— Это т, которымъ мама за окошко пость ставитъ, а они ночью придутъ да потихоньку съ полочки все и заберутъ?
— Они самые.
Сынишко замолчалъ.
Втерокъ потянулъ крпче. Туманы слегка дрогнули и закачались. Грохотъ, стукъ и шумъ съ каждою минутой усиливались, подступали ближе и ближе, красный глазъ, не переставая, мигалъ и пугалъ ночную темноту, а уханья все учащались.
— Слу-у-у-шай!— разорваннымъ, дребезжащимъ крикомъ вырвалось изъ глубины колыхавшагося тумана и донеслось до бугра.
‘У-у-у! у-у… У’!— раздалось вслдъ за крикомъ.
Что-то большое и тяжелое, громыхая и охая, валило уже не далеко.
— Слу-ш-шай!
Туманъ въ одномъ мст, какъ разъ противъ бугра, гд стоялъ рыбакъ съ сынишкой, пордлъ и разступился, черная зіяющая бездна разверзлась и глянула… Въ ту же минуту, сыпля искры, загорлся изъ трубы фонтанъ, при свт котораго вырисовался силуэтъ парохода и по сторонамъ его засверкала огненная зыбь рки, за нимъ, немного погодя и высоко поднявшись, вынырнулъ красный глазъ и погнался за пароходомъ.
— Вотъ она, окаянная-то!— показалъ рукою рыбакъ.
— Ахъ, тятя!…
— Пароходъ ушибленъ: лвое колесо безъ движенія. Сичасъ къ пристани привалитъ, заночуетъ.
Страшный металлическій ревъ огласилъ всю окрестность, и отъ этого рева застоналъ воздухъ, разбуженная рыба въ испуг заметалась въ рк и начала вскидываться, громко шлепаясь по вод.
— Вишь, окаянная, рку матушку инда возмутила, рыбу всеё перепужала!— сердито ворчалъ рыбакъ.
Изъ-за тучъ выплылъ полный мсяцъ и освтилъ Каму и ея побережье. По всей рчной долин, вширь и вдоль, клубились и ползли безъ конца туманы, при фосфорическомъ лунномъ свт они принимали причудливыя, фантастическія формы: вдали катились грозными валунами, съ отсвчивающими сдыми гребнями, ближе — растягивались въ тончайшую кисею и ряли надъ водою, а тамъ, гд, въ золотистомъ полусумрак, обрисовывались мягкіе контуры горъ, они вскидывались какими-то гигантскими блыми птицами. Неровными большими пятнами выступала рка: она или мрачно чернла въ громадной тни, или сверкала, переливаясь золотыми и серебряными змйками. На берегу, гд стояла пристань, изъ волнующихся тумановъ косматою гривой поднимался темный лсъ, по берегу и пристани бгали огоньки, тускло мелькали въ круглыхъ окошечкахъ парохода и въ отдаленіи мерцалъ багрянокрасный глазъ съ ‘окаянной’.
Рыбакъ не ошибся: пароходъ въ пути поломалъ колесо. Требовалось время для исправленія, и капитанъ отдалъ распоряженіе бросить якорь и ночевать. Мастера, не теряя минуты, принялись за работу, лоцмана и матросы, довольные неожиданно выпавшимъ отдыхомъ, спшили поужинать и спать. Въ пассажирскихъ каютахъ шли разговоры, играли въ карты и оффиціанты сновали взадъ и впередъ, пронося бутылки и блюда.
Было одиннадцать часовъ ночи. На ‘окаянной’ барж съ ‘несчастными’ царила полная тишина. Конвойный офицеръ спокойно спалъ въ своей кают. За проволочною желзною сткой, на палуб, гд днемъ обыкновенно скучиваются срые халаты и бритыя головы, теперь не было ни души, команда баржи тоже разбрелась по своимъ мстамъ. Одни часовые, разставленные по разнымъ пунктамъ, невидимо бодрствовали и, время отъ времени, нарушали покой ночи своимъ однообразнымъ ‘слу-у-шай!’ Кругомъ баржи ползутъ и разстилаются туманы, а съ голубой выси блестятъ ярко звзды и свтитъ ясный мсяцъ, только края горизонта темнютъ и хмурятся.
Но внутри баржи еще не спятъ… Въ отдленіи ‘для непривилегированныхъ’, въ длинной, узкой и сырой, какъ погребъ, пловучей тюрьм, сквозь полумракъ или туманъ, колыхаются тни, слышенъ говоръ и ляскъ цпей. Всматриваясь въ этотъ полумракъ, начинаешь понемногу различать человческія фигуры, выдляются зеленоватыя лица, выбритыя на половину головы, срые халаты и холщевыя рубашки… Большинство изъ нихъ лежали, нкоторые сидли, но никто не спалъ. Размстившись на низкихъ нарахъ, они принимали самыя разнообразныя положенія, какія только имъ могли дозволить цпи и кандалы. Порою слышались тихія, грустныя рчи, раздавался бойкій, хотя и сдержанный разсказъ, сопровождаемый смхомъ, веселая шутка смнялась чьимъ-нибудь глубокимъ вздохомъ сокрушеннаго горемъ сердца или восклицаніемъ: ‘о, Господи, помилуй мя, гршнаго!’ Молодой паренекъ, вцпившись обими руками въ толстую желзную ршетку, защищавшую изнутри маленькое оконце, въ полголоса и заунывно выводилъ:
‘Отцовскій домъ спокинулъ я,
Травой-травой онъ заростетъ,
Собачка врная моя
Заво-завоетъ у воротъ’.
Часовой, стоявшій за дверью, не обращалъ вниманія на поведеніе колодниковъ, или ему давно уже надоло обращать вниманіе.
Одн нары казались особенно какъ-то оживлены. Нестарый, лтъ сорока пяти, колодникъ, съ выбритою половиной головы, разсказывалъ что-то занимательное, его окружала кучка товарищей, жадно слушавшихъ разсказъ, и съ сосднихъ наръ часто поворачивались головы, наводя ухо.
— Эко, компанія честная, какъ паренекъ нашъ заунывно играетъ, — прервалъ себя разскащикъ, показывая рукою на пвца, уцпившагося за ршетку.
— Младъ очень, по новости и тоскуетъ.
— Это всегда такъ,— подхватилъ разскащикъ.— Когда я въ первой путешествовалъ изъ Рассеи въ Сибирь,— на этой же самой барж рейсу до Перми длалъ, — такъ куда какъ тоже горестно было! Ну, а вотъ теперь, побывавши самовольно опять въ Рассе и нагостившись у любезныхъ сродственниковъ, ду въ Сибирь съ легкимъ сердцемъ, потому мста тамъ везд знакомыя, и ежели, къ примру сказать, придетъ желаніе вдругорядь оттуда утечь, такъ это, по совсти вамъ открою, я завсегда могу за первый сортъ убжать.
Нары встртили эту шутку одобрительнымъ смхомъ.
— Убжишь, дядя?
— Самымъ аккуратнымъ манеромъ.
— Ладно, коли счастье такое выпадетъ, убжишь, а то не за всяко, чай, время это можно,— усомнился кто-то.— Поди, начальство тоже за нашимъ братомъ надзираетъ.
— Еще бы! На то оно и начальство: его дло надзирать, а наше — бгать. Надо только въ башк смекалку имть, а не пареную рпу.
Съ крайнихъ наръ, примыкавшихъ къ самой корм баржи, гд лежали два колодника, при послднихъ словахъ одинъ не безъ удовольствія проговорилъ:
— Ловко! Видно, дядя — голова съ мозгомъ.
— Мозговатъ, а попался,— брюзгливо проворчалъ сосдъ, лежавшій къ стн,— не хватило, значитъ, смекалки-то!
— Не попался бы, почтенный человкъ, ежели бы не мое слабое сердце,— повернувшись къ сосдямъ, отвчалъ ‘дядя’.— Пожелалъ съ любезными сродственниками повидаться, а они, замсто того, чтобы принять и какъ слдуетъ угостить прізжаго съ чужой стороны, живымъ манеромъ урядника оповстили. Ну, меня сейчасъ и отрекомендовали. Чрезъ измну кровныхъ вторично путешествую. А причиной тому — мое слабое сердце.
‘Увижу море, небеса,
А родины ужь нтъ!’
Напвалъ у ршетки паренекъ, и въ голос его звучало столько тоски и слезъ, что ‘дядя’ счелъ необходимымъ сообщить любопытнымъ слушателямъ такого рода соображеніе:
— Такъ я теперь полагаю, что этотъ паренекъ безпремнно мн приходится роднымъ братцемъ или троюроднымъ племянникомъ, хоша раньше Казани, гд онъ къ намъ подслъ, я его въ жизнь не видывалъ. Потому я почитаю его за близкаго сродственника, что сердце въ немъ такое же слабое, какъ и у меня, и ежели вы сами не увидите, то безпремнно услышите, что онъ изъ Сибири дралка задастъ.
— Н-но?
— Врно говорю. Большую приверженность къ родин иметъ, а такихъ отъ Сибири воротитъ, какъ чорта отъ ладона. Только прибжитъ онъ въ превеликой своей радости домой, а сродственники опять его въ Сибирь поворотятъ. ‘Мы, скажутъ, добра теб желаемъ, потому въ Сибири люди золото добываютъ, а мы здсь съ Николы зимняго попову перепечу {Попова перепечь — хлбъ, который собирается сельскимъ духовенствомъ по деревнямъ съ крестьянъ. Набираютъ этого хлба такое значительное количество, что его сваливаютъ въ амбары и потомъ, когда встртится у крестьянъ надобность, они покупаютъ его у духовенства, распариваютъ и перепекаютъ. Этою перенечью часто кормятъ зимою и скотину, когда та отъ безкормицы отощаетъ. Авт.} димъ. Ступай съ Богомъ, ищи себ тамъ счастья!’ — и сейчасъ полиціи сродственника предоставятъ.
— Веселый, дьяволъ!— похвалилъ колодникъ съ крайнихъ паръ.
Онъ приподнялся, бряцая цпями, и слъ н$ мст. Это былъ высокій, плечистый дтина, лтъ тридцати съ небольшимъ, почти безъ всякой растительности на бород и усахъ, съ крупными чертами и простоватымъ выраженіемъ лица.
— И возстанутъ, напослдь времени, родъ на родъ, братъ на брата, сынъ на отца,— провщалъ чей-то протяжный голосъ изъ полумрака.
— Никакъ гласъ странника?
Нсколько бритыхъ головъ повернулись въ сторону, гд лежалъ ‘странникъ’ съ обращеннымъ къ низкому потолку лицомъ.
— Полно, брось ты свою пустыню, отшельникъ, и гряди въ нашу компанію!— позвалъ ‘дядя’.— Ты поразскажешь намъ про свое житье странническое, какъ ты отъ чорта бгалъ, съ молодыми бабами въ подземельяхъ укрывался для спасенія души.
— Наступило царство князя міра и нсть больше правды на земл,— вслухъ и нараспвъ разсуждалъ ‘странникъ’.— Кто хочетъ спасти душу свою, долженъ бжать отъ соблазновъ міра и бгать, бгать, ибо сказано: ‘не имамы зд пребывающаго града, но грядущаго взыскуемъ’…
— Ну, затянулъ рацею, до утра хватитъ!— проговорилъ кто-то изъ ‘компаніи’.
— Бгунъ, иди же къ намъ!— приставалъ ‘дядя’.— Мы, вдь, тоже на положеніи странниковъ пока состоимъ, а въ Сибири и градъ намъ съ тобою опредлятъ.
— Отстань отъ меня, еретикъ!— послалъ въ отвтъ ‘Дяд’ бгунъ.— Не хочу я уста свои осквернять въ бесд съ нечестивцами…
— А не хочешь тукманки за такія слова?— поднялся въ голубоватомъ чаду громадный кулакъ одного изъ каторжниковъ.
Послдовалъ дружный смхъ, а высокій дтина всталъ съ наръ и передвинулся къ веселой компаніи.
— А, Триша Простота!— привтствовалъ ‘дядя’.— Примащивайся, мста слободнаго у насъ много.
Дтина во все лицо улыбнулся.
— Пришелъ послушать, у васъ больно тутъ весело, а спать мн не хочется.
Молодой паренекъ, изливавшій свое горе въ псн у оконца, спустился съ ршетки и направился къ своему мсту. Тамъ лежали арестанты, приговоренные на поселеніе. Одинъ изъ нихъ, щедушный мужичокъ, съ кроткимъ лицомъ, посмотрлъ участливо на паренька и вздохнулъ.
— А знать ты прытко грустуешь?— спросилъ онъ погодя, снова взглянувъ на паренька, сидвшаго съ опущенною головой.
— Матки больно жалко!
— Ншто,— промолвилъ мужичокъ,— родительницы своей завсегда жалко.
Помолчали.
— Одинъ я у ней всего и былъ,— заговорилъ паренекъ.— Гостила меня, пеклась,— отецъ давно померъ,— въ люди хлопотала вывести, крестьяниномъ настоящимъ сдлать, анъ, вмсто того, въ Сибирь пришлось угодить.
— Вишь, грхъ какой!— пожаллъ мужичокъ.— Что же съ тобой попритчилось?
— За триста верстъ провожала,— не отвчая на вопросъ, говорилъ парень.— Всю дорогу за мной пшкомъ шла, вплоть до самой Казани. Образокъ на шею сама надла, благословила, деньжонокъ сунула,— останное изъ хозяйства распродала, а безъ казны не отпустила на чужую сторону… Какъ убивалась, кормилица!… Насилу отъ баржи ее оттащили, какъ стали отваливать: въ воду за мной хотла кинуться!
— Родительское сердце! Знамо, не въ переносъ матери.
— Боюсь, какъ бы она не зачахла.
Мужичокъ опять участливо, кротко посмотрлъ на паренька и сказалъ:
— Молись Богу! Онъ, царь нашъ милостивый, не спокинетъ тебя въ несчасть,— можетъ, и родительницу свою ты еще увидишь.
— А все злые люди, міръ сълъ! Ни за что я родной стороны лишился.
— Какая же за тобой вина объявилась, сердечный?
— Вся и вина моя въ томъ, что старшину потолкнулъ, когда инъ въ собственномъ моемъ дом розгами, безъ всякаго суда, хотлъ меня высчь.
— За что же это онъ на тебя опрокинулся?
— Да ни за что. Объ масляниц дло было. Катался я съ товарищами по деревн, ду въ позду, разговариваемъ и не вдомекъ мн, что на встрчу другой поздъ детъ. Я ли не сдогаднулся во-время свернуть, или встрчные прошиблись, только моимъ припрягомъ и задло двку — судьихину дочь, шерстяную шаль на ней порвало. Мы съ родительницей и спорить бы не стали, заплатили бы что слдуетъ за изъянъ, хоша, можетъ, я въ томъ и не причиненъ. Воротился домой съ катанья, только вошелъ въ избу, раздлся, анъ въ дверь — судья вмст съ старшиною, оба выпивши и съ пучкомъ розогъ ввалились. Такой, сякой, — накинулся на меня волостной судья,— ‘подавай шесть цлковыхъ за дочернину шаль!’ Матушка, ни слова не говоря, въ коробку за деньгами пошла, а судья ухватилъ меня за волосы да на полъ валитъ. Я хоша и молодъ, но силъ у меня хватило съ нимъ совладать,— да и выпивши онъ сильно былъ,— самъ подмялъ его подъ себя. Тутъ старшина на меня набросился: ‘Ложись безпрекословно!— кричитъ.— Отдеремъ тебя, мальчишку, за пьянство и помилуемъ’. Обидно мн показалось: капли никогда я въ ротъ вина не бралъ, сами ворвались въ чужой домъ пьяные и меня же опозорить хотятъ. А старшина ужь на меня наваливается. Я взялъ да тихонько этакъ и потолкнулъ его. Пьянъ ужь, что ли, онъ много былъ, на ногахъ плохо держался, али у меня отъ обиды вся силамъ рукахъ скопилась, только старшина полетлъ да головою о печной брусъ и ударился. ‘Караулъ! Смертоубійство!’ — завопилъ. Судья къ нему подеталъ, тоже заголосилъ: ‘Православные, караулъ! Здсь начальниковъ убили!’ Съ улицы услыхали, народъ сбжался. Видятъ, старшина лежитъ, изъ виска кровь, а на полу судья катается. ‘Убилъ, убилъ, разбойникъ! Вяжите его, актъ пишите!’ Связали меня, въ слдователю таскали, отъ него въ острогъ свезли, а посл и осудили: на поселенье въ Томскую губернію.
— Какъ же такъ, парнюженька,— встревожился мужичокъ,— вдь, никто не видалъ, какъ ты старшину толкнулъ?
— На суд мужики и показали, что самаго побоища при нихъ не происходило, но что старшина съ судьею на полу катались, когда они въ домъ вошли, и что у старшины на виск кровь была.
— Такъ, теперь я догадываюсь: за упирательство противъ начальства тебя осудили.
— Главный чиновникъ вычитывалъ, что я виновенъ въ сопротивности начальникамъ при отправленіи службы, но, по молодости лтъ, заслуживаю снисхожденія. ‘А то,— мн люди посл сказывали,— тебя строже бы осудили’.
— Защитникъ-то былъ?
— Какой защитникъ!
— Ну, а насъ при защитник судили. Такой рчистый мужчина. Говорилъ, говорилъ, въ нашу пользу все клонилъ и всхъ начальниковъ инды заговорилъ… На поселенье — въ Иркутскую губернію намъ вышло.
— А ты за что пострадалъ, добрый человкъ?
— Тоже за упирательство супротиву начальства… Сорокъ человкъ насъ изъ селенія выхватили: бунтовали-то вс, а сорокъ человкъ поплатились. Съ помщикомъ, видишь ли, изъ-за земли пятнадцать годовъ тягались, наняли адвоката хлопотать. Схлопоталъ, въ нашу пользу ршили. Шибко мы обрадовались. А тутъ — новая бда: адвокатъ съ насъ нсколько тысячъ за дло потребовалъ. Какъ стали соображать, анъ видимъ, что и земля тхъ денегъ не стоитъ, какія адвокату приходится заплатить… Довренные наши съ нимъ въ одномъ условливались, а по бумаг-то, которую адвокатъ далъ имъ подписать, обозначалось другое. Сперва потчивали его: ‘возьми деньги, сколько теб по уговору съ насъ приходится’. Куда! ‘Я,— говоритъ,— судомъ съ васъ сполна всю сумму до копечки взыщу!’ Извстно, люди мы неграмотные, дловъ этихъ не понимаемъ, думали: прижимка одна, застращать хочетъ. Анъ на поврку не по-нашему вышло. Пріхалъ становой съ другимъ чиновникомъ, бумагу сталъ міру вычитывать, вся земля наша, по бумаг той, за неуплату къ адвокату отходитъ. Бумаги этой мы не приняли. Въ другой разъ ужь самъ исправникъ съ становыми и урядниками нахалъ. ‘Бумагу вамъ читали? Принимаете, подписываетесь?’ — ‘Не принимаемъ, — говоримъ, — адвокатъ неправильно съ насъ взыскиваетъ’.— ‘Не мое дло. Принимаете?’ — ‘Не принимаемъ, не принимаемъ!’ Шумъ поднялся, мужики начали кричать, браниться. Ухали, испугались. Еще разъ исправникъ прикатилъ. То же самое: ‘не принимаемъ!’ Супротивничаемъ. Ну, посл того къ намъ ужь и другіе гости пожаловали… Перебрали всхъ, кого надо, сорокъ человкъ выхватили — и въ тюрьму, а тамъ и на судъ…
Въ это время на палуб раздался ударъ колокола и пробилъ двнадцать разъ.
— Полночь,— сказалъ мужичокъ.— Пора соснуть. Ложись-ка и ты, сиротинушка,— прибавилъ онъ, повернувшись лицомъ къ пареньку,— сонъ легость человку даетъ и отъ думъ нехорошихъ ослобождаетъ.
— Нтъ, не заснуть мн, добрый человкъ,— отвтилъ тотъ и склонилъ свою молодую голову.
Свтъ, падавшій сверху отъ двухъ лампъ, сталъ еще тускле, и тни въ пловучей тюрьм сгущались, отчего лица арестантовъ длались совсмъ зелеными, а срые халаты расползались въ полумрак и исчезали.
— Удивляюсь я, какъ здсь мало о насъ попеченія имютъ,— шутилъ веселый ‘дядя’.— Кажется, при нашемъ положеніи, въ общей кают должно быть во всю ночь полное освщеніе, а у насъ съ двнадцати часовъ почти совсмъ лампы гасятъ. Должны бы понимать, что мы люди тоже казенные!
— А не время ли вамъ, казенные люди, спать и другимъ дать спокой?— послышался недовольный голосъ съ крайней нары.
— Почивайте, сдлайте милость,— отозвался ‘дядя’.— Вамъ никто не запрещаетъ! А насчетъ насъ не безпокойтесь: мы свое время соблюдаемъ,— когда захотимъ на боковую, такъ къ вамъ не пойдемъ докладываться.
— Больно мн нужно!
— Ну, и дрыхни, чортъ съ тобой!— послалъ каторжникъ, показывавшій кулакъ бгуну.
Одинокій колодникъ, чтобы сорвать на комъ-нибудь свою досаду, крикнулъ товарищу по нарамъ:
— Тришка! иди спать…
— Я днемъ выспался. Посижу, послушаю.
— Придешь поздно — не пущу тебя, лшаго.
— А мн больно наплевать!
— Ай, Триша Простота!— хлопнувъ по плечу дтину, сказалъ ‘дядя’.— Молодецъ! И охота теб съ этакимъ идоломъ на одномъ диван спать… Переходи на нашу кушетку: люди здсь собрались все согласные, публика первый сортъ.
— Ну, будетъ, дядя!— перебилъ обладатель страшнаго кулака.— Ты что засказалъ про илецкихъ каторжниковъ?— повернулся онъ къ сосду.
— Убчь двое задумали,— началъ тотъ.— Тамъ, въ Илецкой крпости, вся тюрьма каменную соль ломаетъ. До позапрошлаго года работали на вол, соль отбивали прямо стной снаружи. Хоть и мало арендатель тюремнымъ платилъ — тридцать копекъ въ день, а на руки всего по десяти копекъ выдавали, но ничего, терпли. Лтомъ въ Илецкой жарко, пески пораскалятся, духота непомрная, а все же работать можно: отъ соляной стны тнь, прохлада человку… Ничего, терпть можно! Къ тому же, и гривенникъ каждый день очищался, нуждишки свои всякій справлялъ… Скоро, однако, этому перемна пришла, новое положеніе насчетъ работъ объявили. Ученые чиновники,— анжинерами горными они прозываются,— выдумали соль добывать шахтами: выгодне,— говорятъ,— дольше такъ соль не переведется. Начали буравить пластъ, ‘дворы’ подъ землей ладить, корридоры прокладывать: динамитомъ да порохомъ взрывали. Сколько тутъ тюремному народу всего терпть пришлось — не приведи Богъ! Цлые дни, съ утра до ночи, постоянно въ сырости, въ вод и въ потемкахъ работали. Устроили шахты, саженъ на тридцать отъ поверхъ земли въ глубь ушли. Поставили паровикъ, вагонъ придлали, чтобы изъ пропасти этой соль на волю поднимать. Съ этого вотъ времени и новое положеніе ввели: работать тюремнымъ въ шахтахъ. А какъ наружную соль, еще по старому положенію, арендателямъ надо было добрать, то и наружныя работы пока совсмъ не превратились: посылали и въ шахту, и на флецы, поочередно. Двое арестантиковъ не выдержали: заболли отъ шахты. Лежа въ тюремномъ лазарет, они и задумали побгъ. О замысл своемъ повдали товарищамъ. Ну, какъ они поправились, начальство ихъ сперва, по слабости, послало на флецы работать. Извстно, гд тюремные работаютъ, солдаты съ четырехъ сторонъ на караул, убжать нтъ никакой возможности. Да нешь и убжишь, когда везд народъ, а на ногахъ кандалы? А двое тюремщичковъ ухитрились, сбжали.
— Н-но, но! Какъ они улизнули?
— Къ вечеру покончили, началась перекличка, а двоихъ и нтъ. Тревога поднялась, во вс стороны погоня. Не словили! День нтъ, другой нтъ,— пропали, какъ въ воду канули. Даже по пруду, что около сада, гд живетъ смотритель, солдаты на лодкахъ съ неводомъ здили, да везд щупали. Полагали, что пропащіе утопились. Весь прудъ обшарили, — кром дохлыхъ кошекъ и собакъ, ничего другаго не нашли. Начальство разгнвалось: ‘сказывайте, куда убжали, а то всю тюрьму перепоремъ’. Тутъ выискался одинъ изъ товарищей, кои знали, и выдалъ, показалъ мсто, гд укрылись бдняги. Надо вамъ сказать, что на работахъ, гд ломаютъ, везд бунты изъ каменной соли сложены. Такъ въ одномъ бунт тюремные и спрятались: велли товарищамъ себя заломить,— кому въ голову придетъ, что въ бунт люди спрятались?— да тамъ трое сутокъ, безъ пищи и питья, и пролежали. Ночью они хотли ужь вылзть, бжать, а ихъ и открыли.
— Эхъ, оплошали ребята!— пожаллъ ‘дядя’,— что бы имъ на вторую ночь укатить.
— Опасались тревоги: везд ихъ искали.
— А что, Триша, скажи-ка ты намъ вотъ про что: какъ ты, этакой большой да простой паренъ, въ колодки-то утрафилъ?— спросилъ ‘дядя’.
Дтина потупился.
— Человка одного забоялся. Черезъ это самое и попалъ.
— Разскажи, повдай намъ про свое похожденіе, а мы послушаемъ.
— Чай, не больно вамъ занятно слушать-то меня будетъ. Да и поздно: люди покоя хотятъ.
— Кто желаетъ спокоя — спи, не мшаемъ, а мы спать не хотимъ: ночь и день наши.
— Ладно, я, пожалуй, коли хотите слушать, разскажу…
— Ты по порядку только разсказывай, чтобы мы поняли, какой ты есть человкъ и можно ли на тебя положиться,— шутилъ ‘дядя’.
— Какъ умю, такъ и буду разсказывать.
На минуту все смолкло. Каторжные и ссыльные, за исключеніемъ четырехъ-пяти человкъ, составлявшихъ ‘честную компанію’, вс полегли и большинство изъ нихъ уже спали. Но сонъ ‘несчастныхъ’ далеко не былъ спокоенъ. Среди мрака и чада, бряцанія и лязга желза порою вырывались сильные вздохи, болзненные стоны, восклицанія, слова молитвы и безсвязныя фразы. Укоры совсти, горькое раскаяніе, жалоба и угрозы, цлая загубленная жизнь сказывались въ этомъ по-истин страшномъ бред срой сплошной массы.
— Ну, что же, ты, Простота?
— Да не знаю, съ чего начинать-то…
— Начинай съ того, кто твои родители, какіе у тебя близкіе сроственники,— подсказалъ ‘дядя’.
— Да у меня родителевъ-то и нту, а только одинъ сроственникъ.
— Давно померли родители?
— Мать-то померла, когда мн годковъ восемь исполнилось, отецъ — не знаю, живъ, али тоже скончался.
— Въ бгахъ, что ли, пропалъ?
— Зачмъ въ бгахъ! Онъ былъ настоящимъ хозяиномъ, сказывала мн покойная родительница, жилъ исправно. Въ солдаты его отдали.
Простоватое лицо дтины измнилось: оно смотрло теперь серьезно, и въ большихъ срыхъ глазахъ его свтилось что-то похожее на грусть.
— Ну, какъ, свидлся ли посл съ отцомъ?
— Нтъ. Увезли его, забрили и куда-то въ украйные города заслали. Мать пожила года три и померла. Сперва отъ родителя всти доходили, а посл и прекратились. Остался я круглымъ сиротою. Куда дваться? Малъ, къ работ крестьянской не гожусь. Тутъ вотъ сроственникъ-то, дядей онъ мн приходился, и позаботился, пристроилъ сироту. Городъ отъ нашей деревни всего въ пятнадцати верстахъ, тамъ фабрики, заводы. Дядя и опредлилъ меня на фабрику. Годовъ до семнадцати я все въ мальчишкахъ состоялъ: никакой должности или особаго мастерства я не зналъ, а совали меня куда ни попало и кто только ни вздумаетъ. Колотили меня, пыняли и за вихры таскали тоже вс, кто хотлъ да кому не лнь было. Первое время, однако, больше на побгушкахъ находился: за виномъ мастерамъ въ кабакъ леталъ. А какъ подросъ, стали на разныя должности опредлять: колесо на машин вертлъ, закотельщикомъ былъ — стоялъ за котломъ, ситцы заваривалъ, въ мытильщикахъ — на плотахъ миткаль полоскалъ, шестерни, приводы въ машинахъ смазывалъ… да я и не пересчитаю, какихъ должностей къ двадцати годамъ не произошелъ, а настоящаго дла али мастерства я все же на фабрик не узналъ. Опротивла мн фабрика — вотъ какъ! Бросилъ ее и — въ деревню. Потребовалъ свой надлъ, принялся за хозяйство,— думалъ, отецъ мой былъ крестьяниномъ я самъ я буду крестьянствовать. И то еще въ ум своемъ держалъ: примусь за благословленное родителемъ своимъ рукомесло, сдлаюсь хозяиномъ и женюсь. Отъ военной службы я уволился: жеребій достался дальній. Принялся я за хлбопашество. Сроственникъ мн пособилъ: лошадь купилъ, смянъ далъ и все, что надо по хозяйству, справилъ. ‘Принимайся, говоритъ, съ Богомъ, во святой часъ. На фабрик теб не посчастливилось, такъ, можетъ, въ крестьянств свой таланъ найдешь’. Принялся я изъ земли таланъ свой добывать. Не ладится дло! За что ни возьмусь, какъ ни стараюсь, все не такъ выходитъ, какъ у добрыхъ людей. Кажется, и сохой пройду хорошо да ровно,— лошадь гд не сможетъ, самъ приналягу да взворочу землю,— и пробороную, какъ слдуетъ, а хлбъ на полос кустами всходитъ: ино мсто густо, а гд и нтъ ничего, лывины одн. Мужики на пашню мою поглядываютъ да только посмиваются: ‘что-то у нашего фабриканта, толкуютъ, хлбъ чуденъ больно выросъ: ровно на болот кочки повскакали’.
— Такъ! Прямо, значитъ, теб въ носъ фабрикой тычутъ!— ввернулъ неугомонный ‘дядя’.— Полюбуйся, молъ, что ты есть за крестьянинъ… Экіе идолы! Ну?
— Ладно, думаю, смйтесь, мн что, наплевать я на васъ хочу. Первое лто незадача, такъ на другое Богъ дастъ! Не дуракъ же, чай, я, смогу за сохой ходить, съ полемъ управиться. Зиму пробился. Весною паръ вывезъ, яровое засялъ, все, какъ надо быть, справилъ. Рожь снялъ хорошую, яровое тоже уродилось,— слава Богу, теперь перестанутъ надо мною смяться. Не пропаду я въ деревн. Возвратилъ сроственнику смена, часть долга отдалъ, повинности уплатилъ… Живу зиму бариномъ, знать никого не хочу! Одно сокрушаетъ: безъ жены нельзя продовольствовать, безпремнно надо бабу. Посватался было къ сосдской дочери: здоровая изъ себя, да краснощекая двка. Родные ейныя говорятъ: ‘сперва домъ поправь, хозяйство устрой, а потомъ и засылай сватовъ’. Ладно, думаю себ, годъ протерплю, а на будущій безпремнно женюсь: избу, что посл родителевъ мн досталась, заново справлю, позапасусь хлбцемъ и хозяйку въ домъ приведу. Такъ это въ мечтахъ своихъ держу: одному мужику трудно хозяйствовать, а Матрена двка работящая, вдвоемъ мы съ нею чего не своротимъ? заживемъ славно!… Ну, а вышло не по-моему: лто выдалось сухое, хлбъ не уродился,— и на смена я не снялъ, на грхъ, и лошадка моя пала. Что зиму длать? Пошелъ въ городъ, опять на фабрику наниматься. Поработаю, сгоношу хоша немного деньжонокъ, и весной опять укачу въ деревню, за хлбопашество примусь… И не знаю почему, только въ этотъ разъ на фабрик мн жить показалось… Первое дло — попалъ я на хорошую должность, въ сушильные барабаны… Это, братцы мои дорогіе, такая машина, гд паромъ ситцы на чугунныхъ валахъ сушатъ, жарища, какъ въ аду, такъ вс голыми и сидимъ — инды жжетъ человка. Рдкій можетъ зиму выстоять: начнетъ сперва человкъ сохнутъ, весь высохнетъ, одн кости да кожа отъ него останутся, а напослдь того въ чахотку вгонитъ. Ну, а я парень здоровый, мн ни почемъ жара,— выдержу. А, главное, жалованье большое: двнадцать цлковыхъ въ мсяцъ съ хозяйскою фатерой,— подъ барабанами мн и самое помщеніе назначили,— съ приваркой къ обду. Раньше я на фабрик жилъ, вина не пилъ, а въ деревн себя еще пуще соблюдалъ, а тутъ, не знаю отчего, началъ я по праздникамъ въ заведенія съ пріятелями похаживать, съ рюмочкой научился цловаться, и такъ это ловко я себя по стеклянной части образовалъ, что и не замтилъ, куда у меня все жалованье уходитъ: къ весн не только ничего не скопилъ, а еще контор долженъ остался. Порядился на лто: ужь очень мн понравилось житье фабричное! Недлю подъ барабанами сидишь, а въ праздники — по заведеніямъ, въ компаніи съ пріятелями время проводишь. Иной разъ, сидючи за машиной своей, раздумаешься: ‘а нехорошо, вдь, я такъ длаю, пожалуй, вопьюсь я въ это винище подлое и пропаду’. На время отъ водки меня и отворотитъ,— недли дв капли въ ротъ не беру,— а тамъ опять потянетъ. Дв зимы да лто я высидлъ подъ барабанами, и все этакъ въ перемежку: то пью, а то перестану. Самъ здоровъ, сухоты не примтно. Волеристъ, прикащикъ, надсмотрщикъ — вс, глядя на меня, только дивятся: ‘Вотъ, говорятъ, здоровъ парень, какъ чортъ! Сколько народа смнилось, а онъ выноситъ, и ничего ему не длается’. Ладно, думаю, смйтесь,— мн наплевать! Разъ прихожу въ заведеніе съ Никешкой Волковымъ,— изъ нашей же деревни, такой знатный сновальщикъ былъ,— страсть! да посшибся черезъ вино да мамзелей городскихъ и мсто потерялъ. Потребовалъ я водки, закуски,— надо земляка своего угостить. Къ намъ еще подслъ человкъ — съ прядильной мастеръ, знакомый Никешки Волкова. Бесдуемъ, винцо любезно попиваемъ и органъ слушаемъ. Графинчикъ опорожнили, мастеръ отъ себя другой заказалъ. ‘Да ты, что,— вдругъ мастеръ ко мн съ такою рчью,— все ли здоровъ, парень?’ — ‘Ничего, — говорю, — я, слава Богу, здоровъ’.— ‘Нтъ,— тотъ говоритъ,— ты нездоровъ. Погляди-кось на себя, какъ ты пьешь?’ — ‘Какъ пью? Пью, какъ вс люди пьютъ’.— ‘Нтъ,— говорить,— ты пьешь не по-людски: вс закусываютъ, а ты хлещешь безъ закуски. При какой ты должности?’ — ‘Сушильщикъ, другой годъ подъ барабанами сижу’.— ‘Такъ ты нездоровъ,— говорить,— у тебя нутро сохнетъ. Перемни скоре должность, а то обопьешься’. Вотъ теб и на! Я инды ужаснулся. Мсто хорошее, прибыльное, а тутъ ищи другаго!… Думаю: товарищи мои сохнуть, такъ т и съ лица опадутъ, и окостлявютъ, а я какой здоровый да рожастый. Не поврилъ. А мастеръ опять свое: ‘Ты, — говорить, — на это не взирай: одинъ человкъ снаружи сохнетъ, а другой изнутри. Кто пустилъ себя по барабанной части, тотъ безпремнно какую-нибудь изъ этихъ двухъ болзней схватить’. И что же вы думаете, други милые, вдь, мастеръ правду сказывалъ.
— Неужли?— разомъ въ нсколько голосовъ спросили заинтересованные слушатели.— Точно нутро у тебя стало сохнуть?
— На великую силу до Святой протянулъ: ужь очень мста не хотлось мн бросать, выжидалъ, не пройдетъ ли это какъ… Хуже пошло: сперва я пилъ, ничмъ не закусывалъ, а тутъ каждый разъ посл рюмки вина сталъ по стакану холодной воды лопать.
— Замсто закуски?
— Нутро требуетъ — и шабашъ, не могу съ собою совладать. На Пасху получилъ разсчетъ и въ деревню махнулъ. Лто тамъ прожилъ въ батракахъ у сроственника,— за свое хозяйство не съ чмъ ужь было приниматься. И дома меня къ вину приворачивало, но крпился, и разв когда, потихоньку отъ людей, крадучись, забгу въ кабакъ и хвачу шкаликъ. Сроственникъ, однако, запримтилъ: ‘Не ладно,— сказалъ,— ты, Трифонъ, длаешь: вино научился пить, брось!’ Ладно, думаю, брошу, какъ болзнь пройдетъ, а самъ на зиму опять въ городъ. По барабанной части я ужь не пошелъ,— нанялся въ красоварню, а пить началъ попрежнему. Но ужь не водой закусывалъ, а пивомъ: рюмку водки да стаканъ пива. Дурнаго за собой не примчаю: здоровъ, румянецъ по лицу густой. Въ работ тоже перемны никакой: таскаю ведрами матеріалы въ красоварню, выношу ушаты съ красками,— все, какъ здоровый справляю. Что за оказія? Даже въ тоску начало ударять: боюсь, не запустилъ ли ужь я очень сушильную болзнь, кою отъ барабановъ получилъ. Прихожу разъ въ заведеніе, а тамъ опять тотъ мастеръ съ прядильной сидитъ. ‘А, дтинушка, здорово!— говоритъ.— Садись’. Водки наливаетъ, подчуетъ… Я рюмку принялъ, а пить временю: заказалъ пару пива. ‘Должность свою перемнилъ?’ — ‘Перемнилъ’.— ‘То-то,— говоритъ,— я смотрю: съ лица ты красивъ очень сталъ, румянецъ у тебя во всю щеку играетъ. Болзнь, значитъ, прошла… Ну, что-жь ты задерживаешь? Выкушай!’ Я молчу. Принесли пиво. Я взялся за рюмку, выпилъ и стаканъ пива налилъ. По другой прошлись,— я за пиво. Не вдомекъ, должно быть, глядитъ на меня и ни слова. А какъ третій стаканъ я за рюмкой хватилъ, онъ тутъ и глаза разулъ, уставился на меня въ оба. ‘Да на какую ты должность поступилъ?’ — ‘Въ красоварню’,— говорю.— ‘Ну, значитъ, ты новую болзнь получилъ. Сейчасъ въ теб переломъ: прежняя, сушильная, болзнь изъ тебя выходитъ, а новая, красильная, входитъ’.— ‘Какъ такъ?’ — ‘А такъ,— говоритъ,— краски нонче, чтобы он цвтисте да ярче на товар выходили, придумали изъ ядовъ составлять. Ты, когда варятъ краску, у котла находишься?’ — ‘Какже,— говорю, во мн тутъ главна жила: я за все при котл: матеріалы сыплю,— палкой составы ворочаю, когда краску варятъ’.— ‘Вотъ ты и надышался ядовитыхъ паровъ! Теперь они въ теб по всмъ жиламъ и суставамъ ходятъ, а погодя въ кости перейдутъ. Тогда ужь эту болзнь никакими лкарствами не выгонишь’.— ‘Что же мн длать?— перепугался я.— Не знаешь ли,— говорю,— какого средствія противъ моей болзни?’ — ‘Перемни должность, найди подходящую. А пока ты пріискиваешь, такъ вотъ мой совть теб какой будетъ: купи въ бакалейной лавочк на гривенникъ травы,— багунъ трава называется,— и половину на водк настой и кушай натощакъ, а половину отложи: выпьешь рюмку и травою этой задай. Багунъ у насъ по деревнямъ отъ чахотки бабы пьютъ. А чахотка, сказывалъ нашъ фабричный докторъ, отъ ядовъ въ человк заводится. Значитъ, багунъ какъ разъ къ твоей болзни идетъ: ты черезъ пары тоже въ себя яду этого напустилъ. Можетъ, багунъ изъ тебя болзнь и выгонитъ, очиститъ отъ заразы’.
— Вотъ такъ фабрика!— значительно тряхнулъ полуобритою головой ‘дядя’,— какія она съ молодыми ребятами шутки продлываетъ…
— Да правда ли, что фабрика болзни такія разводитъ?— нашелся кто-то изъ сомнвающихся.— Можетъ, прядильщикъ надъ тобою смялся?
— Какое смялся!— ошерстился дтина.— Онъ не зрящой человкъ, двадцать пять рублей въ мсяцъ жалованья получалъ… Да еще кабы я одинъ нездоровый былъ, а то сколько на фабрик отъ этихъ болзней опивается да пропадаетъ! Поди, къ городу всякій малый ребенокъ про это знаетъ.
— А ты не отбивайся,— перебилъ здоровенный каторжникъ, Самсонъ-богатырь,— знай вали прямо большою дорогой.
Дтина ухмыльнулся.
— Сказывай, вылечился ли?
— Не скоро… Началъ я, какъ мн прядильщикъ наказывалъ, пить настой и травой багуномъ задать. Словно бы, чувствую, маленько отпущать стало: на пиво глядть не могу — воротитъ. И надо бы мн леченье продолжать, а тутъ вдругъ перерывъ: прогнали меня съ фабрики.
— За что?
— Черезъ эту же самую болзнь мста лишился. Увидли: товаръ портится, краски на ситцахъ не т выходятъ. Принялись добираться, отчего порча, кто тому причина. И добрались: узнали, что я матеріалы перемшалъ, вмсто одного, другой валилъ въ котелъ. Отъ болзни у меня затмніе ума сдлалось. Ну, какъ про это свдали, сейчасъ колеристъ повернулъ меня за шиворотъ, наклалъ по ше и за дверь изъ красоварни. Убрался я съ фабрики, — въ воротахъ дворникъ метлой на прощанье раза три ударилъ,— вышелъ на улицу… Куда идти? Прямо въ заведеніе! Гляжу, Никешка Волковъ тамъ съ товарищами за виномъ провлажаются. Такіе-то ли вс оборванцы, ни на комъ лица своего нтъ, одинъ Никешка только пообрядне и видъ свой иметъ. ‘А, землякъ!— встртилъ меня.— Давно мы съ тобой не видались. Загордился, на выгодномъ мст живучи, брезговать нашимъ братомъ сталъ!’ А надо вамъ сказать, братцы мои, что съ Волковымъ я совсмъ знакомство хотлъ прекратить: непутевый онъ человкъ оказался, молва ужь про него нехорошая ходила. Меня вс отъ него остерегали: и сроственникъ,— онъ зачастую въ городъ прізжалъ, — и мастеръ съ прядильной, что багуномъ меня полечилъ: ‘Сторонись,— говорили,— Волкова, худую онъ жизнь повелъ’.Ну, я съ нимъ и пересталъ водить компанію, устранялся. А тутъ нечаянно встртились. Я спроста и разсказалъ ему, что теперь безъ должности, хочу на фатеру гд-нибудь стать… ‘Иди ко мн,— говоритъ Волковъ,— у насъ для тебя уголъ найдется. Поживи до мста, а пооглядишься, такъ, можетъ, и у насъ должность получишь’.— ‘А какая у васъ должность?’ — спрашиваю.— ‘Должностей у насъ много,— говоритъ,— всякія есть. Поживешь съ нами, самъ увидишь’. Сталъ я къ нему на фатеру, особый уголъ мн предоставили. Съ этого самаго раза меня, други милые, и закачало,— да какъ закачало — не приведи ты, Господи!… Я въ босую команду попалъ, Волковъ старшимъ тамъ былъ и всми длами у нихъ заправлялъ. Сперва дико было: гляжу на жизнь золоторотцевъ и одно въ ум держу: какъ мсто гд на фабрик выпадетъ, тою-жь минутой отъ нихъ уйду. Даже болзнь на время меня спокинула. Потомъ ровно бы попривыкнулъ: должности на фабрик не выпадаетъ, а въ команд народъ веселый: есть деньги — каждую ночь питье да разгулье, а нтъ — переколачиваются, по кабакамъ, заведеніямъ разнымъ на пропитаніе себ достаютъ. Въ команд была такая особая должность ‘стрлковъ’. Какъ только работы нтъ, сейчасъ за стрлковъ: ‘маршъ стрлять, ребята!’ Что принесутъ стрлки съ добычи, тмъ и кормятся. А какъ ни плохо ину пору въ команд приходилось, а безъ вина, почитай, дня никто не проводилъ: скоре не подятъ, а водки ужь безпремнно выпьютъ… И вс-то, какъ я узналъ, они прежде настоящими людьми были, хорошія должности на фабрикахъ занимали, жалованье большое получали, а напослдь того въ золоторотцы поступили… Да чего! Самъ Волковъ первымъ сновальщикомъ на ткацкой служилъ, по двадцать-тридцать цлковыхъ въ мсяцъ зарабатывалъ, а не удержался долго, свихнулся. Больше половины, разсказывали мн, въ босую команду опредлилось отъ болзней, какія на фабрикахъ они получили. Пооглядлся я, попривыкъ къ ихнимъ порядкамъ и самъ подъ началъ къ Волкову поступилъ… Ну, и запутало меня: болзнь опять старая поднялась. Два года я такъ промытарилъ, весь обносился и лицо у меня не человческое стало. Не однова сбжать хотлъ, на фабрику опять, да какъ взглянешь на отрепья-то свои, и отложишь попеченіе: въ двору фабричному въ эдакихъ опорышахъ да рвань не подпустятъ. Порою такое зло меня разбирало, братцы, что взялъ бы я ножъ вострый, да и пошелъ на каждаго встрчнаго! Только и весело, когда пьянъ.
— Говорятъ, нонче въ большихъ городахъ ужь не то стало,— замтилъ арестантъ, знакомый съ бытомъ илецкихъ каторжниковъ.— Новое, говорятъ, положеніе для полиціи вышло.
— Говорятъ! А кто-жь ихъ знаетъ? Вонъ Свистунова еще ундеромъ сдлали, а ужь что за человкъ… Подумывалъ было я и въ деревню уйти,— стыдно на глаза людямъ показываться, да чего-то и боязно. Можетъ, я и пересилилъ бы себя, ушелъ, да одна прицпа у меня была, такъ не пускала… Лежишь, бывало, въ угл своемъ на полу, ночь не спишь и все думаешь… И чего теб не представится: и лицо отца видишь, какъ его отъ васъ увозили, и матушку родимую, и вся-то сиротская твоя жизнь передъ глазами проходитъ, словно вьявь ты ее опять видишь. Ину пору не выдержишь, горько теб сдлается и заплачешь… Ладно! Вотъ однова получилъ я отъ Волкова двадцать рублей, помолился угодникамъ съ чудотворцами, да въ родную деревню и укатилъ…
— За какое же дло двадцать-то рублей ты получилъ?
— Такъ, за одно дло… Посл скажу. Праздникъ былъ, на деревн народъ гуляетъ, на лугу парни съ двками хороводы водятъ. Псни, веселье хорошее!… Я не посмлъ и подойти: залегъ неподалеку за кустикъ, лежу и поглядываю оттуда на деревенское веселье. И опять съ чего-то мн горько сдлалось, отвернулся, голову подъ кустъ спряталъ… Дождался ночи и, крадучись по задворкамъ, пошелъ къ сроственнику. Своей избенки у меня ужь не было: давно на сломъ продалъ. Какъ меня приняли, разсказывать вамъ не буду,— а дня три спустя меня на сходъ позвали. Все обчество собралось. Я ужь зналъ нёчто меня на сходъ потребовали… Міру извстно было, какую я въ город жизнь велъ. Какъ напустятся на меня: ‘Лнтяй ты, воръ и мошенникъ, опасный ты для міра человкъ’…— и пошли, и пошли… Стою я и глазъ не подымаю: совстно на честныхъ людей посмотрть, лучше бы, кажется, мн на свтъ не родиться, чмъ срамъ такой чувствовать. И не знаю, отчего въ то же самое время зло внутри меня поднялось, словно не добрые они мн люди, а враги злые, чрезъ нихъ самихъ въ фабричный омутъ попалъ, болзнь всякую перетерплъ и въ босой команд очутился. ‘Поршили мы,— говорятъ,— тебя, Тришку безпутнаго, всмъ обчествомъ на поселенье въ Сибирь сослать, такъ какъ пути отъ тебя міру ждать ужь нечего’. Какъ услышалъ я про Сибирь, бухъ въ ноги. ‘Помилуйте,— говорю,— православные, будьте отцы родные, пожалйте меня, не погубите сироту злочастнаго! За мною никакихъ художествъ не водится, а что якобы я воръ или мошенникъ, такъ это вы напрасно человка обижаете. Я радъ всяку должность взять, да мста подходящаго не выискивается’.— ‘Знаемъ мы,— говорятъ,— какой ты есть первющій негодяй и плутъ. Землю свою обросилъ, дломъ хорошимъ не занимаешься и повинностей за три года копйки не внесъ. Сошлемъ тебя на поселенье! Старика дядю намъ только огорчать не хочется’. Тутъ сродственникъ, дядя мой, поднялся, старикъ исправный и богатый. ‘Слушай, Трифонъ,— говоритъ,— вотъ теб мое послднее слово. Какъ ты есть мой сроственникъ по брат и мы съ отцомъ твоимъ хлбъ-соль водили, то сколь моему сердцу должно быть горько, видючи свою родную кровь въ такомъ передъ цлымъ міромъ униженіи и посрамленіи. Упросилъ я обчество пожалть твое сиротство, и старики,— спасибо вамъ, поштенные (поклонился дядя)!— даютъ теб срока на полгода, чтобъ ты въ это время пріискалъ подходящее занятіе, бросилъ якшаться съ Никешкой Волковымъ и со всякимъ плутовскимъ сбродомъ’…
— Вишь, наученье какое сдлали! Народецъ!
— И повелъ я съ тхъ поръ, братцы, другую жизнь. Должность какъ разъ по себ въ город нашелъ — по кучерской части у одного купца, богатющаго! Сроственникъ, дядя-то, поставилъ меня на это мсто — давно они съ купцомъ знакомы были. Жалованья, на всемъ хозяйскомъ, купецъ мн сорокъ рублей въ годъ положилъ, одлъ, пару сапоговъ и рукавицы далъ. Зажилъ я чудесно: сытъ, мъ и пью хорошо, служба легкая — только съ хозяиномъ катаюсь — и никого-то я не боюсь. Болзней прежнихъ какъ не бывало, здоровъ и веселъ, главное — сердцемъ очень спокоенъ сталъ. Въ два года вс недоимки, какія за мною числились, до послдней копечки оправдалъ, съ дядей тоже расплатился. Думалъ, на третьемъ году одёжи на себя пошью, а что останется, пускай за хозяиномъ будетъ — сохранне у него въ сундук-то. Живу припваючи. Иду когда по двору — посвистываю, загляну въ куфню — поваръ мн пирога али кусокъ жирной говядины отворотитъ, зайду къ горничнымъ двушкамъ — поиграю, посмюсь съ ними. Вс меня любятъ, и я всми доволенъ. Отъ своихъ, мужиковъ деревенскихъ, когда съ кмъ изъ нихъ встрчусь, одно почтеніе да низкій поклонъ… Да чего, говорю, — совсмъ другимъ человкомъ сдлался!
— Такъ какъ же ты, паренекъ, эдакое житье хорошее да на каторжное-то промнялъ?— озадачилъ любопытный ‘дядя’.— Зажирлъ, что ли, ужь ты очень?
— А вотъ сейчасъ узнаешь… Приходитъ ко мн однова полицейскій Свистуновъ и говоритъ: ‘Ступай ты, Тришуха, въ острогъ къ Волкову, а ежели ты сегодня не придешь, то будешь въ великомъ отвт’.— ‘Ладно,— говорю,— буду’.— ‘То-то будешь. Третій день общаешь: буду, да буду, а самъ не подъявляешься. Бгай на васъ, какъ собака. Наказывалъ сказать, что въ послдній разъ къ теб посылаетъ. Какъ бы чего не случилось’.— ‘Да отстань ты, чортъ!— крикнулъ я на него въ сердцахъ.— Скажи, что буду, и нечего приставать’.— ‘Не горячись,— говоритъ,— печень лопнетъ, а за труды, что я по тебя бгаю, угости табачкомъ’. А больно ужь мн, други милые, къ Волкову не хотлось идти: какъ спозналъ я черезъ Свистунова, что Никешка за хорошія дда въ острог сидитъ, я сразу такъ и зароблъ. Два раза присылалъ: иди къ нему да иди. Страсть какъ не хотлось! Перво дло — я на должности, не за всякъ часъ слободенъ, другое, что я острожникамъ не товарищъ, а третье — Никешка совсмъ человкъ несообразительный… Сказывалъ я вамъ, что за два года до этого времени я получилъ съ него двадцать рублевъ… Сладили мы съ нимъ тогда одно дло… одну старуху убили. Была эта старуха колдунья, настоящая вдьма, никогда въ церковь не ходила и совсмъ Богу не молилась. Жила не въ дом, а въ ям, гд глину брали, землянку въ ней себ изладила. Побиралась милостыней, всмъ хвасталась, что знаетъ все, что поверхъ земли и что подъ землею на сто саженъ. Злющая, презлющая была старуха. Людей на своемъ вку сколько испортила, вс ея боялись и даже начальство въ город колдуньи этой милости всякія оказывало. Ну, словомъ, настоящая вдьма, чорту родная сестрица…
— Ну, за колдунью и отвть невеликъ: только въ середу да пятницу въ мясоды молока не похлебать,— сказалъ Самсонъ.
— Поди, и въ ней, хоша и вдьма, тоже душа какая-нибудь жила,— ввернулъ слово ‘дядя’.
— Въ вдьм то душа?— подхватилъ Самсонъ.— Чудакъ ты человкъ! Въ ней одинъ духъ окаянный, дьяволъ сидитъ. Ежели колдунью или вдьму убить, такъ прощеніе во многихъ грхахъ получишь. Ну, Простота, валяй, теперь къ самому настоящему длу ты подошелъ.
— Жила эта вдьма съ дочерью, двкой на возраст, лтъ семнадцти или восемнадцати. Хоша она и дочь вдьмина, а двушка съ лица смазливая, тоненькая и нжная, какъ точно барышня какая была, одвалась хоть и бдновато, а завсегда чистенько, глядть было любо. Волковъ ее и обойди, двка къ нему безъ памяти привязалась. Извстно, мать-чертовка, никогда отъ нея дочь слова ласковаго не слыхала, за все только ворчитъ, бранится да злится старая колотовка. Никешка изъ себя красивый парень, чернявый и глаза какъ угли горятъ, началъ онъ словами обольщать, ласки ей оказывать, — двка и рада, поддалась. Съ недлю не прошло, а ужь Волковъ и обработалъ вс дла. Стала Паланька къ нему по вечерамъ ходить, время съ нами вмст провождать. Жили мы въ подвальномъ этаж, каморку тогда съ Волковымъ занимали, дв скамейки да столъ — вотъ и все убранство нашей горницы. Сырая каморка, немного, пожалуй, лучше, чмъ здсь, стны и потолокъ облупились, вода съ нихъ потоками на полъ течетъ. Прибжитъ это къ намъ Паланька, а мы съ Волковымъ либо вино пьемъ да димъ, либо такъ сидимъ, какъ сычи, и только глазьми другъ на дружку поводимъ. На стол лампишка, врод ночника, коптить, хмуро, сыро въ каморк. А какъ Паланька влетитъ, словно пташка легкая, да радостная, такъ у насъ все и посвтлетъ кругомъ, повеселетъ быдто… Такая была чудная двка! И щебечетъ весь вечеръ, и смется такъ хорошо, и около Никешки увивается, словно ласточка какая! Волковъ ей когда вина станетъ подносить, ни за что не прикоснется. ‘Вы сами пейте,— скажетъ,— коли вамъ нравится, а я не стану! Вотъ ежели у васъ пость чего найдется, такъ я помъ: матка плохо меня кормитъ’… Баба, вдьма-то, провдала, что Волковъ полюбовникъ ея дочери, и начала ее бранить, а ину пору и колотить, что денегъ не приносить,— про это я ужь посл отъ Паланьки узналъ, а Никешк она словомъ никогда не заикнулась. Ну, да тотъ свой умыселъ имлъ… Паланька и сдогадайся, какъ старую каргу ублаготворить и Никешк больше угодить: подсмотрла она, куда старая хрычевка деньги прячетъ, да и давай къ Волкову таскать. Принесетъ ему когда рублей десять, когда пять, а тотъ ей и дастъ полтинникъ: мать и рада, что дочь не съ пустыми руками придетъ. Мсяца два, али съ три Паланька деньги таскала. Волкову то и любо! Пошлетъ, бывало, меня съ мднымъ чайникомъ въ трактиръ, калбасы али селедку велитъ купить, и угостить двчонку. Паланька и земли подъ собой отъ радости не слышитъ, смется, обнимаетъ Волкова, цлуетъ, а онъ истуканъ истуканомъ сидитъ и только этакъ глядитъ на нее,— нехорошо глядитъ,— ничего она не понимаетъ, какъ есть дитё малое!… Какъ-то Волковъ и скажи ей: ‘Эй, ты, дура! стащи-ка отъ матери вс деньги заразъ: мы съ тобой удемъ въ другой городъ, да знаешь, какъ заживемъ!’ Ну, а для той, что ни велитъ Никешка, все свято, хоть въ огонь али въ воду бы за него кинулась! Принялась двка за работу, а вдьма-то возьми да и накрой ее. Батюшки, что тогда поднялось! Баба деньги считать, а деньги-то не вс, и пошла старая ходенемъ ходить. Какъ она мучила, терзала свою дочку,— чужая, и та бы пожалла!… Урвалась какъ-то двка, прибжала къ намъ, лица на ней нтъ, и говоритъ: ‘Никеша, мать накрыла… Житья мн теперь отъ нея не будетъ!’ А ему что? Денегъ ужь не станетъ больше носить, такъ на что она ему нужна? Онъ и обошелъ-то ее ради денегъ,— зналъ, что у вдьмы деньжищевъ пропасть и что черезъ дочь онъ всю казну ея можетъ получить. Жалко мн стало двчонки. По правд сказать, я ее съ того же раза, какъ она впервые къ намъ пришла, началъ жалть: зналъ, что добромъ любовь ея не кончится. Никешка, услыхавши отъ двки про несчастье такое, пересталъ съ этого времени и дома сидть: закатится съ вечера въ заведеніе и вернется ужь за полночь… А Паланька нтъ-нтъ, да и забжитъ, хоть не надолго… Чего только ей стоило отъ чертовки своей украсться! ‘Никофора Андреича нтъ дома?’ — спроситъ.— ‘Нту, Палагеюшка, — говорю, — посиди, можетъ, скоро.подъявится!’ А чего? Знаю, что онъ нарочно уходитъ, чтобы не видть двки. Присядетъ, сидитъ, какъ пташка напужанная, да на судьбу свою жалится: какъ мать каждый день бранитъ ее, тиранитъ, по-двое сутокъ сть не даетъ. Я, что у меня найдется, достану ей пость, и она поклюетъ маленько. ‘Видно, Никифоръ Андреичъ долго не воротится,— скажетъ, вздохнетъ тихошенько и подымется. ‘Прощай, Трифонъ Карпычъ! За хлбъ, за соль благодаримъ покорно!’ — и уйдетъ.жалко мн до смерти двчонку. Собирался ей слово одно сказать, да постснился, притомъ, и супротивъ товарища своего не хотлъ идти: можетъ, думаю, Никешка еще и самъ восчувствуетъ, пожалетъ бднягу. Черезъ недлю, видно, опять забжала. Волковъ дома былъ. ‘Никеша,— къ нему Паланька,— спаси ты меня! Увези скорй куда-нибудь, смерть моя приходитъ, заколотить меня родительница въ сырую землю!’ А тотъ, Волковъ-то, сидитъ истуканомъ, вертушку покуриваетъ и говоритъ: ‘А на кой ты чортъ мн нужна теперь? Антиреса отъ тебя я никакого имть не могу’. Паланьку такъ и пошатнуло, вся затрепеталась, въ лиц хоть бы какая кровинка осталась, бле снгу вдругъ стала, а на глазахъ,— синіе они у ней были, какъ васильки во ржи,— крупныя слезы, по горошин, навернулись и градомъ покатились. ‘Богъ теб судья,— заговорила,— какъ я тебя любила, чести своей двичьей не пожалла, грхъ на свою душу приняла, родную мать обворовала…’ — ‘Вонъ, такая, сякая!’ — вскочилъ Никешка, и на двку, хотлъ за волосы ее схватить и бить. Я заслонилъ Паланьку. Никешка взглянулъ на меня звремъ, пристально и зло посмотрлъ, да какъ расхохочется, дьяволъ, прямо мн въ рожу: ‘Видно,— громыхаетъ,— участникъ… Бери ее себ, если хочешь!’ Паланька, какъ услышала такія слова, закрыла лицо обими руками, да и стрлою изъ каморки, двери за собою не запахнула и, слышу, горестно таково заплакала. Не выдержалъ я. ‘Аспидъ ты, Волковъ,— говорю,— а не человкъ!’
— Ужь истинно аспидъ!— согласился ‘дядя’.— Чего ему, чорту, стоило двку пригрть да обласкать!
— На другой день, посл работы, я нарошно свернулъ отъ дома и пошелъ къ землянк, — продолжалъ разскащикъ.— Разъ пять мимо взадъ и впередъ промаршировалъ,— не видать Паланьки. На другой, вечеромъ, опять слоняюсь,— тянетъ къ землянк, да и конецъ! Вечеровъ съ шесть зря просновалъ, нигд Паланыш не запримтилъ. Старую-то колотовку видлъ, погрозилась еще на меня кулакомъ. Что за оказія? Ужь не подлала ли чего съ своею дочкой чортова баба? Сижу какъ-то ночью въ своей каморк и раздумываю: какъ бы двку спасти, хоть выкрасть, что ли? Изведетъ ее старая вдьма! ‘Одинъ дома?’ — слышу голосокъ, и оглянулся.— ‘Палагеюшка, родная!— кинулся я къ ней,— жива ли ты? Здорова ли?’ А она оглядлась и говорить: ‘Одинъ, Трифонъ Карпычъ?’ — ‘Одинъ, Палагеюшка. Садись’.— ‘Укралась я къ вамъ, посижу недолочко. сть очень хочется’.— ‘Сейчасъ’,— говорю, и живо — въ лавочку. Деньги у меня изгодились, нарошно отъ заработковъ откладывалъ. Закупилъ всякой всячины и назадъ. Выложилъ припасы на столъ: ‘кушай на здоровье!’ Она стъ, а я гляжу на нее. Исхудала, бдная, щеки ввалились, и глаза большіе такіе стали, еще словно бы красиве. Жалко мн душки,— просто не знаю, какъ и сказать,— до крайности жалко. И хочется мн слово-то тайное ей молвить, и робость-то, страхъ меня какой-то беретъ. ‘Кушай, Палагеюшка, кушай на здоровье!’ — только и твержу самъ одно, а слова тайнаго никакъ, то-есть, передъ нею не могу вымолвить, что хошь со мною длай. Пола она, взглянула на меня и тихонечко этакъ мн улыбнулась: ‘Спасибо теб, Трифонъ Карпычъ! Накормилъ ты меня до сыта’.— ‘Можетъ,— говорю,— чайку желаешь покушать?’ — ‘Попила бы, да спшить надо. Помилуй Богъ, если матушка проснется, забьетъ она меня ужь до смерти’.— ‘Ну, какъ знаешь!’ Помолчали. И хочется мн ей сказать,— вотъ слово въ горл такъ и стоитъ, вертится на язык, а съ языка нейдетъ. А она: ‘Никифоръ Андреичъ не подойдетъ скоро?’ — говоритъ. Инды вся внутренность во мн повернулась: онъ надъ нею издвается, а она по немъ жалетъ. ‘Палагеюшка,— вырвалось тутъ у меня разомъ,— выдь-ка ты за меня замужъ, мы повнчаемся съ тобою!’ Румянчикъ алый такъ и вспыхнулъ у ней въ щечкахъ, сама потупилась и молчитъ. Я опять зароблъ. Погодя немного привзняла свою головушку, глаза свои большіе да синіе на меня уставила и глядитъ. ‘Господи,— сказала,— есть же еще на свт добрые люди, а я такая безчастная зародилась!…’ — и заплакала, залилась. Плачетъ, словно ручеекъ тихій по камушкамъ переливается. Я сижу да глазами только хлопаю. Знамо, не привыченъ къ такимъ дламъ, чего я въ нихъ понимаю?… Поуспокоилась двушка, взглянула опять на меня и сквозь слезы-то свтъ у нея какой-то изъ глазъ на меня полился. ‘Спасибо,— говоритъ,— теб, Трифонъ Карпычъ, за слова твои хорошія. Въ вкъ я ихъ не позабуду. Умирать стану, а слова эти благодатныя все помнить буду, смерть свою безстрашно и радуючись встрчу…’ — ‘Такъ пойдешь за меня,— говорю,— пойдешь, родимая?’ — ‘Нтъ!— головушкой этакъ легонько покачнула.— Не быть мн за тобой. Любила я того человка, и нту у меня больше любови!’ — ‘Полно! Это такъ, сгоряча только,— говорю,— повыжди, дай времени пройти!’ — ‘Не знаю,— говоритъ.— Лгать не хочу и обнадеживать понапрасну тебя не стану. Прощай! А за слова твои — спасибо!’ Ушла… Всю ночь я проворочался, заснуть никакъ не могъ: то въ жаръ меня броситъ, то ознобъ по всему ходитъ. Думаю: ужь не болзнь ли какая новая въ меня вступаетъ? По вечерамъ никуда ни шагу, сижу или лежу въ каморк, отъ товарищей сторонюсь. Все поджидаю, не прибжитъ ли Палагея. Недля, дв проходитъ, а ея нтъ. Каждый вечеръ опять къ логову сталъ шастать: вдьму старую вижу, а Палани, нтъ. Ужь не спровадила ли куда дочку, не избыла ли, проклятая?…Терпнья никакого нтъ, не вмочь инды стало, хочу увидать Палагею, али хоть узнать, что съ нею… На работу не пошелъ, притворился хворымъ, а самъ съ утра къ вдьминой берлог. Завалился въ яму, пеподалечку отъ землянки, и гляжу, не спускаю глазъ. Вплоть до всеношной пролежалъ. Весна ужь стояла. Ршился я хоть до благо дня прождать, а безпремнно чего-нибудь добиться. Время къ закату близко. Смотрю — изъ двери вдьма лзетъ. Оглядлась, заперла на замокъ хижину и заковыляла къ городу,— съ полверсты отъ, землянки, не больше, до города было. Я повыждалъ еще, далъ баб поотойти подальше — и выскочилъ изъ ямы, да къ окошечку,— надъ землею окошко приходилось. Заглянулъ. Солнышко черезъ другое окошко ударяетъ, свтло въ землянк. Вижу, у стны на доскахъ постель и на ней Пёланя лежитъ, щеки у ней такъ и горятъ, такъ и пышутъ румянцемъ, а глаза большіе да синіе, словно бы кого ищутъ. Я легонечко этакъ въ стекло — разъ, два…
— ‘Подыми оконенку’,— слышу ея голосъ и сама она на меня смотритъ, улыбается… Не испугалась… Я тронулъ оконенку — подалась внутрь и кверху, на петелькахъ держалась. Ту-жь минутую въ окошко и спрыгнулъ.
— ‘Я знала,— говоритъ,— что ты придешь, — и привзнелась съ постели, присла на доски.— Здравствуй,— говорить,— что ты похудлъ?’
— ‘Ничего,— отвчаю,— я все, слава Богу, здоровъ. Ты какъ?’
— ‘Скажи, ты дожидался меня?’ — спрашиваетъ.
— ‘Какъ,— говорю,— не дожидаться!— а самъ лицо въ сторону ворочу.— Почитай каждый вечеръ’.
— ‘Садись,— говоритъ и мсто рядомъ съ собою показываетъ, а сама такъ-то ли пристально на меня смотритъ.— Мать не скоро еще воротится, мы наговоримся съ тобою. Слушай, что я теб стану разсказывать’.
И разсказала она, братцы мои, про всю свою жизнь молодую, нерадостную, какъ мать въ двкахъ ее принесла, оставила по третьему годку на чужія руки, и какъ эти чужіе люди о ней заботились, ростили вмст съ своими родными дтками, ничмъ отъ своихъ не отличали и любили, ласкали ее, а потомъ, когда Палан минуло двнадцать лтъ, мать пришла за нею и взяла съ собою, какъ тяжело ей было къ новой жизни привыкать, какъ мать походя бранила и притсняла ее,— все, все поразсказала.
— ‘Только было я и вздохнула, когда съ Никифоромъ Андреичемъ спозналась, полюбила его,— говоритъ,— а онъ меня обидлъ…’
— ‘Полно,— говорю,— брось ты о немъ думать, — не стоитъ онъ, чтобы черезъ него сокрушать себя’.
— ‘Не дурная я двушка, и любила бы я того человка по гробъ жизни, который бы меня самъ не спокинулъ’.— И вдругъ какъ на меня вскинетъ глазами:— ‘Ты меня любишь, правда?’ — спрашиваетъ.
— ‘Я… Да я… Слово одно вымолви — завтра же подъ внецъ!’
— ‘Такъ вотъ теб отъ невсты!’ — Я и опомниться не усплъ, какъ она,— съ мста не сойти, ежели я лгу!— ухватила руками мою голову и крпко своими горячими губами въ уста поцловала.
— ‘Меня,— заговорила погодя,— какъ я отъ тебя въ послдній разъ воротилась, матушка встртила, избила до полусмерти, и я съ того дня слегла. Думала, что ужь умру, и одного только жалла, что не увижусь съ тобой… Про слова твои хорошія все думала, и такъ мн отъ думъ тхъ хорошо да радостно стало, что я вчера еще про себя сказала: ‘Женихъ, приди къ своей невст!’ — и все ждала, все ждала. Ты сегодня и пришелъ. Я сама нарошно крючокъ у окошка отложила… А теперь поди домой: матушка тебя застанетъ. Да вотъ что, милый, — такъ и сказала: ‘милый’,— не пей ты вина, гибель отъ него людямъ. Ну, уходи съ Богомъ!— и перекрестила меня.— Прощай, дамъ знать или сама прибгу’…
Я вылзъ, поглядлъ кругомъ, никого не видно, и наклонился, заглянулъ еще въ окошечко. А Паланя ужь легла. Отъ солнышка, предъ закатомъ, свтъ по землянк красный разливается, и все лицо Палани въ этомъ свту… ‘Прощай!’ — въ оконцо къ ней крикнулъ. А она смотритъ, улыбка по лицу играетъ и, слышу, говоритъ:
— ‘Прощай! Скоро, скоро женихъ свою невсту въ Божій храмъ поведетъ, будутъ насъ внчать золотыми внцами’.— И креститъ меня, улыбаючись свтло… И показалось мн, братцы дорогіе, что отъ солнышка ровно бы сіяніе какое у нея вокругъ головушки…
Разскащикъ неожиданно замолчалъ и понурился. Ни однимъ возгласомъ никто изъ слушателей не нарушалъ этого короткаго, но глубокаго молчанія. Виднлись изъ тумана одни зеленыя лица, да неподвижно глядли чьи-то глаза.
— На третьи сутки Палагея представилась,— поднявъ голову, тихо выговорилъ колодникъ,— извела ее вдьма-то, мать подлая. Въ тотъ самый вечеръ, когда я въ послдніе видлъ Паланю, ее исповдали и причащали: мать-то за священникомъ въ т поры уходила… Говорятъ, какъ дочь скончалась, такъ вдьма-то даже взвыла… Правда ли, не знаю. Я услышалъ про похороны въ тотъ же день, да поздно, и когда прибжалъ на кладбище, надъ покойницею уже свжая могила выросла. Повалился я на могилу Палагеюшки и до утра тамъ пролежалъ…
— А Волковъ?
— Онъ ужь посл свдалъ. Я ни слова ему о смерти Палани не говорилъ… Вотъ разъ Волковъ и говоритъ:
— ‘А знаешь, Паланька померла?’
— ‘Знаю’,— говорю.
— ‘Что-жь ты думаешь?’ — спрашиваетъ.
— ‘На счетъ чего?’
— ‘Да на счетъ того, значитъ, что колдунья ходитъ теперь по городу, христарадничаетъ… Пойдемъ въ ея берлогу?’
— ‘Подумаю’,— говорю.
Надумалъ. Пошли. Анъ баба — дома! И напустилась вдьма: и воры-то мы, и грабители, и разбойники… Больно насъ разобидла. Никешка зврь дюжій, какъ накинется на бабу! Костлява была старуха, а еще крпка,— обороняться стала… Я гляжу.
— ‘Тришка, помогай!’ — Волковъ зоветъ.
Не думалъ я бабы трогать, пускай Никешка одинъ съ нею справляется, да какъ вспомнилъ про дочку-то, Паланюшку, что она въ самой тоись младости отъ вдьмы кончину преждевременную получила, и вся злоба во мн тутъ поднялась… Ну, вдвоемъ мы живо ее руками задушили: я держалъ, а Волковъ душилъ. Потомъ отвалили глыбу отъ стны ей на голову,— отводъ глазамъ сдлали, что какъ бы случайно бабу придавало. Деньги скоро нашли, и все шито да крыто.
— А денегъ много нашли?
— Нтъ, меньше сотни рублей. Волковъ мн изъ нихъ двадцать рублей и далъ… Посл, слышали, при слдствіи пять тысячъ нашли: въ сарафан на покойниц были зашиты. Какъ Никешка огорчился, когда про это узналъ!