СВЯТКИ ВЪ СЕЛ ДАНИЛОВ
СВЯТКИ ВЪ СЕЛ ДАНИЛОВ
Очерки русской фабричной жизни.
——
——
——
——
Святки в селе Данилове, Нефедов Филипп Диомидович, Год: 1871
Время на прочтение: 56 минут(ы)
Передъ нами большое село Данилово. Оно больше многихъ, не только что уздныхъ, но даже и губернскихъ городовъ, между тмъ какъ типъ его ршительно не подходитъ къ типамъ села, узда, или губерніи. Это что-то въ высокой степени смшанное и склеенное изъ крайне разнородныхъ элементовъ, такъ напримръ: въ Данилов тяжело охаютъ и пронзительно свистятъ паровики громадныхъ фабрикъ, какъ въ Москв, или Петербург, и съ гигантской печалью вздыхаютъ о чемъ-то фабричныя трубы….
Коптятъ эти трубы своимъ дымомъ блыя стны купеческихъ домовъ, сушатъ, стоящія вблизи ихъ, деревья, пускаютъ тяжелую, черную сажу по свтлой поверхности Даниловскихъ водъ, которыя, обмывши въ себ сотни тысячъ пудовъ разноцвтныхъ матерій, приготовленныхъ на мстныхъ фабрикахъ, начинаютъ течь съ самаго Данилова оранжевыми, красными и зелеными струями, отравляя такимъ образомъ понемножку прибрежныя населенія и вымаривая рыбу.
Часто бываетъ и такъ, что чайка, наклевавшаяся этой рыбы, печально крича и безсильно трепеща на свтломъ солнц серебристо-сизыми крыльями, стремглавъ падаетъ изъ подъ облаковъ въ рку, или прудъ — и тонетъ тамъ, тщетно высвобаживая красивую головку изъ рчныхъ захлестывающихъ наплывовъ…
Эта сторона Даниловскаго ландшафта очень напоминаетъ Петербургъ, когда онъ идетъ по нарвскому шоссе, сопровождаемый Финскимъ заливомъ, съ его заводями, поросшими дремучими камышами, съ его закопченными и постоянно кипящимиогненной суетнею фабриками, и наконецъ, съ его виллами, дачами и парками, нкогда великолпными, а теперь развалившимися и запуствшими.
Походитъ Данилово также и на Москву, потому что въ немъ есть много высокихъ церквей, синіе куполы которйхъ усяны множествомъ блестящихъ, бронзированныхъ звздъ. Стоятъ около тхъ церквей колокольни, предъ высотою которыхъ, по выраженію строившихъ ихъ даниловцевъ, ‘Иванъ Великій аршинчика на три, а то, пожалуй, и на вс на четыре не выстаиваетъ’,— висятъ на этихъ колокольняхъ гулкіе колокола, по звонкимъ голосамъ которыхъ, во время большихъ праздниковъ, на цлыя сорокъ верстъ, служатся заутрени и обдни въ окрестныхъ селахъ, но и эти признаки, свидтельствующіе о несомннномъ сродств Данилова съ Москвою, тмъ не мене не даютъ ни одному человку, должномъ образомъ понимающему Москву, никакой возможности согласиться съ даниловцами, которые обыкновенно хвастаются тмъ, что ‘наше Данилово — Москвы уголокъ’….
— Наши-то хозяева — эвона какихъ палатъ понастроили,— толкуютъ по кабакамъ въ праздничные дни отрепанные фабричные, работающіе у этихъ хозяевъ. Сколько богадльни этой одной понадлали,— фабриковъ опять!… Народу этого, сколько отъ нихъ кормится!… Бдности, т.-е. несусвтимой, будемъ такъ говорить, — пудамъ хлбъ отпущають…. Да што тутъ толковать, извстно: наше Данилово — Москвы уголокъ!…— Петруша! обращается за тмъ въ заключеніе рчи восхваляющій свою родимую сторонушку мальчишк, стоящему за кабачной стойкой: — угости, другъ, еще насъ по косушк, въ ‘раздлку’ отдамъ!
Это дло идетъ въ кабак, а тамъ въ громадныхъ зданіяхъ, наружныя стны которыхъ очернены дымомъ и сажей,— внутри этихъ зданій, въ дорогихъ, но аляповато меблированныхъ гостинныхъ, идетъ своя рчь.
Тамъ, блистая изъ-подъ фрака брилліантовыми жилетными пуговицами, шаркаетъ подагрически-мягкими сапогами новый ораторъ. Онъ говоритъ своимъ многочисленнымъ и плутовски-безмолвнымъ гостямъ:
— Въ Москв, въ Питер все мы, благодаря Бога, удлали за первый сортъ…. Въ Москв мн князь говоритъ: хи, хи, хи! Я ему тоже, понимаете! пущаю баскомъ: хе, хе, хе! Онъ мн и толкуетъ: ‘На устройство, молъ, школъ, енеральш Любомудровой двадцать пять тыщъ….’ Я ему отповдь такую даю:— нетокма, молъ, двадцать пять тыщь, а даже, хоша и пятьдесятъ…. Ну, и конечно, што мы съ нимъ наладились въ лутчемъ вид…. Сталъ прощаться со мной, по плечу этакъ треплетъ — и говоритъ: старайтесь, старайтесь для Данилова! Оно у васъ ‘Москвы уголокъ!’ Такъ-то вотъ!… Петрушка! Дай-ка парочку редерцу съ прізда-то поздороваться съ гостями.
Но все-таки, несмотря на ту настойчивость, съ которою самые разнокалиберные даниловцы стараются приравнять къ Москв свое родное обиталище, — московскаго въ Данилов очень мало.
По безчисленнымъ домишкамъ, убожество которыхъ превосходитъ всякое описаніе, сиротливо лпящимся около грандіозныхъ хоромъ, нужно бы отнести Данилово къ категоріи селъ. Но и это будетъ не врно!
На улицахъ настоящихъ селъ, съ крестьянскимъ населеніемъ, несмотря на ихъ поражающую бдность, все-таки примчаются жизненныя проявленія, хотя и не особенно живыя и разнообразныя. Тамъ мужики дружною гурьбой во всю лошадиную прыть промчатся иногда на ближній базаръ,— тамъ дти веселыми стаями бгаютъ по улицамъ, въ товариществ большихъ дворовыхъ собакъ, которыя своимъ лаемъ и прыжками еще боле подзадориваютъ ребячью бойкость,— тамъ старикъ, съ длинной, сдой бородою, смиренно проплетется черезъ улицу съ большою кошолкой на спин, наполненной соломой…
Ничего этого нтъ на даниловскихъ улицахъ! Все мало-мальски взрослое населеніе съ самаго ранняго утра уходитъ на фабрики и возвращается только позднимъ вечеромъ. Одна заря, какъ говорить пословица, выгонитъ изъ избы, а другая — загонитъ. Собаки даже не бгаютъ по улицамъ, потому что бдность, прилпленныхъ къ хоромамъ, хатъ такова, что тамъ самимъ часто бываетъ на зубы нечего положить, не то что завесть собаку и накормить ее….
Большая часть даниловскихъ будней глубоко безмолвна! Заколдованнымъ, мертвенно-нмымъ царствомъ глядятъ эти гордые, блые домы,— эти несчастныя лачуги, словно бы ищущія защиты у своихъ громадныхъ сосдей — и временемъ разв обозжетъ, такъ-сказать, мертвую улицу шикарная рысь купеческаго рысака, котораго назживаетъ лютый наздникъ, да прокатится карета фабрикантши, отправляющейся отъ скуки съ визитами.
Тишина и безлюдье полныя! И тмъ ужасне эти тишина и безлюдье, что ихъ даже не освщаетъ и не живитъ свтлое небо. Черный дымъ фабрикъ заволокъ его своими непроглядными и, какъ большая рка въ сильный втеръ, волнующимися струями — и въ этой тьм слышится только смутное и грозное грохотанье фабричныхъ механизмовъ, да пронзительно-громкій посвистъ паровиковъ, раздающійся въ одно и тоже время сразу въ двадцати мстахъ…
— Ишь,— говорятъ даниловцы,— ровно лшій посвистываетъ!
И дйствительно: мертвенность села напоминаетъ суровое молчаніе дремучаго лса, а свистъ паровиковъ, ужасающій грохотъ машинъ и какой-то не то стонъ, не то скрежетъ зубовный, по временамъ вырывающійся изъ всего этого металлическаго говора — посвистъ лшаго и т ужасы, которыми онъ пугаетъ людей въ своемъ лсномъ царств…
Но бываетъ время, когда и въ Данилов проявляется жизнь — и рабочій людъ, населяющій его, отдается шумному веселью и громко заявляетъ о томъ, что и въ Данилов водятся живые люди. Это время — святки. Нтъ для даниловскихъ рабочихъ лучше этого времени! Не говоря про молодежь, которая, по выраженію стариковъ, на это праздничное время, ‘словно съ цпей срывается’, а и сами старики — нтъ да и водочки выпьютъ и въ карты прикинутъ вмст съ молодыми. Молодые, конечно, стараются, при помощи тридцати шести картъ, опредлить то время, когда именно къ нимъ придетъ счастье, насуленное имъ съ дтства отцомъ съ матерью, или бабкой съ ддомъ, старики же большею частью пытаютъ судьбу на счетъ того собственно: выйдетъ ли имъ гробъ въ ныншнемъ году, или нтъ.
Святки въ Данилов начинаются со второго дня. Самое Рождество проводится жителями въ необычайной тишин и благочестіи. Собственно говоря, благочестіе соблюдается только до обда, а посл, смотришь, половина села и перепьется. Однако въ Данилов этотъ день все тихо и смирно — и хоть положимъ, что по избамъ между мужьями и женами безъ сраженій дло не обходится, но тмъ не мене дальше воротъ эти сраженія не заходятъ: помнятъ люди изстари, что великъ на двор праздникъ Христовъ стоитъ, и какое бы тутъ побоище ни случилось, всячески стараются его домашнимъ образомъ кончить и до улицы не доводить. А также воюющія стороны опасаются, чтобы не обезпокоить бранными криками мстныхъ богачей, которые, какъ разговются, на цлый день предаются отдыху и благочестивымъ размышленіямъ. Вотъ потому-то все и тихо въ сел на первый день Рождества, потому и псни нигд вечеромъ не услышишь и пьянаго на улиц не увидишь.
Такимъ образомъ, праздникъ начинается только на другой день — и въ этотъ день тихаго, безлюднаго Данилова узнать нельзя. Только что отойдетъ поздняя обдня, и рабочій людъ успетъ отобдать, какъ ужъ вс и спшатъ оставить избы и торопятся скоре за ворота, на улицу. Везд народъ, везд жизнь! Срые армяки, полушубки и зипуны перемшались съ суконными чуйками, лисьими шубами и разноцвтными женскими нарядами,— все запестрло и зарябило, отовсюду раздается говоръ, смхъ и громкія псни.
— Карпычъ! будетъ теб читать — пойдемъ гулять, говорилъ рзчикъ Гаврило Ивановъ своему пріятелю, рисовальщику, сидвшему за книгою. Ноньче святки, народъ празднуетъ, а мы изъ избы не выходимъ. Благо, у меня жены дома нтъ. Пошли бы, выпили, ради праздничка Христова…. И то мы съ тобой, въ самъ-дл, некрещеные разв…
— Ступай одинъ, я тебя не держу, отвчалъ рисовальщикъ, бородастый мужчина лтъ подъ сорокъ, съ серьезною физіономіей и подбитой скулою. Разв ты не видишь, что я науками занимаюсь?
— Друже, Петръ Карпычъ, ласково уговаривалъ рзчикъ,— брось ты эвту науку! Што она теб далась! Опричь вреда, пользы себ никакой отъ нея не получишь…. Слыхалъ, чай, народу умнаго сколько пропадаетъ отъ книжекъ. Читаютъ, читаютъ, да и зачитаются….
— Ну?
— Ну и спятятъ съ ума, да и помрутъ! Помираютъ, больше, скоропостижно… По началу въ голов у нихъ кругомъ заходитъ, потомъ животъ выпретъ — и шабашъ! Вотъ-те и вся не-долга!
— Молчи! Ты ничего не понимаешь.
— А вотъ увидишь, какъ я не понимаю! Помянешь, братъ, тогда рзчика Гарьку, да не пособишь. Жалко мн, Карпычъ, души твоей! Погубилъ ты ее съ эстими книжками… И рзчикъ, какъ бы въ подтвержденіе истины высказанныхъ имъ словъ и въ знакъ сожалнія о погибшей душ ученаго друга, вздохнулъ и подошелъ въ деревянному шкапчику, стоявшему у печки, изъ котораго досталъ полуштофъ, потрясъ его передъ свтомъ и за тмъ печально поставилъ посудину на прежнее мсто.
— Ни капли! проговорилъ онъ съ глубокой тоскою. Экая жизнь моя, Господи! жаловался рзчикъ на свою судьбу:— такой великій праздникъ Господень, — вс люди въ радости, а ты, ровно окаянный, сидишь цльный день безъ водки и безъ гроша въ карман. А всему причиною жена, — обобрала всю ‘раздлку’ и хоть бы полтинникъ какой мужу оставила на гулянье. Да когдажъ её черти къ себ въ когти заберутъ?
Послдовало короткое молчаніе и за тмъ возгласъ:
— Карпычъ!
— Ну!
— Пойдемъ — выпьемъ!
— Подожди!
— Не могу! Ежели ты другъ мн, кинь свою книжку и пойдемъ. Скоро, поди, ряженые выдутъ, представленья разныя будутъ показывать. Наука твоя при теб останется, посл успешь — начитаешься, а святки то пройдутъ и не увидишь.
Рисовальщикъ поднялъ голову, устремилъ на пріятеля глубокомысленный взоръ и, закрывъ книгу, торжественно произнесъ:
— Собирайся!
— Ой-ли? Вотъ другъ-то, такъ другъ! возликовалъ рзчикъ. Ну, какъ тебя за эвто не похвалить? Ученый, братъ, ты человкъ, страсть какой ученый! Я готовъ….
— А что, Гаря, спросилъ ученый человкъ съ подбитой скулою у своего друга. Дома бы хорошо зарядиться сначала! Давича водка-то оставалась. Хватимъ-ка по стаканчику!
— Фю-ю-ю! хватился!.. Еще утромъ мы съ тобой всю её покончили. Нешь ты забылъ?
— Какъ утромъ. Передъ обдомъ съ полштофа было…
— Откуда ты это взялъ? Тихо засмялся рзчикъ: — теб, ужъ, должно быть отъ наукъ-то. отъ твоихъ представляться стало… Ни капли нтъ! Давича все поршили… Пойдемъ! Вотъ твой картузъ…
— Послушай, Гаврило, сказалъ онъ, надвая ужаснаго вида пальто съ немене ужаснымъ собачьимъ воротникомъ:— можешь ты мн на одинъ простой вопросъ отвтить?
— Посл, Карпычъ, посл, торопливо отозвался Гаврило. Пойдемъ скоре! Не выпивши, ты самъ знаешь, я не могу съ тобой по наук говорить…
— Да ты никогда со мной говорить не можешь: ты ничего, Гаврило, не знаешь,— ты, какъ есть, необразованный мужикъ.
— Будетъ теб, будетъ! Пойдемъ поскоре…
Рисовальщикъ Петръ Карпычъ Груздевъ былъ вдовецъ. Нсколько лтъ назадъ, онъ лишился своей жены и посл того ни разу не заявлялъ желанія вторично обзавестись подругою жизни. На это у него есть свои причины: во-первыхъ, онъ не могъ забыть, что жена его померла какихъ-нибудь восемнадцати лтъ, и что сошла она такъ рано въ сырую могилу единственно отъ мужниной безалаберности и запоевъ, которымъ безпрестанно подвергался въ молодости Петръ Карпычъ, а во-вторыхъ, какъ человкъ ‘ученый’ и добросовстный, онъ дошелъ продолжительнымъ опытомъ до того непогршимаго убжденія, что время и ученость нисколько не измнили его натуры, что онъ всегда можетъ подвергаться запоямъ и до самой смерти останется вренъ лтамъ своей юности. Груздевъ почти одинокъ: родни у него всего дв племянницы по жен, которыя, оставшись круглыми и малолтными сиротами, были взяты старушкою родственницею и воспитывались у нея вмсто родныхъ дочерей. Дядя любитъ ихъ и не забываетъ: разъ, или два на году, онъ заходитъ въ одинъ старенькій домикъ, въ которомъ живетъ съ двумя молоденькими и хорошенькими двушками старушка екла Денисовна, и всякій разъ одляетъ этихъ хорошенькихъ двушекъ калеными орхами и пряниками. Петръ Карпычъ постоянно при дл и въ хлопотахъ, работаетъ, читаетъ ‘хорошія’ книжки, и перезжаетъ чуть не каждый день съ квартиры на квартиру. Но чаще всего онъ любитъ отдаваться великимъ думамъ и глубокомысленнымъ соображеніямъ: то онъ думаетъ, куда ему пойти выпить, въ кабакъ или трактиръ, и ршаетъ всегда согласно съ количествомъ наличной суммы, то заглядываетъ въ таинственное будущее, именно, кто пуститъ его ночевать, такъ какъ, нердко случается, у него совсмъ не бываетъ квартиры, то вдругъ поднимается мыслію до общечеловческой идеи о цли бытія, то быстро опять опускается долу и съ тоскливымъ чувствомъ спрашиваетъ у самаго себя, опохмлитъли его рзчикъ Гарька, лучшій его другъ и пьяница, какихъ еще невидывалъ блый свтъ, стаканомъ водки, или нтъ? Ко всему этому нужно еще прибавить, что на Петра Карпыча, по временамъ, какъ онъ самъ выражался, что-то ‘накатывало’: имъ вдругъ съ чего-то овладваетъ страшное уныніе, онъ вспоминаетъ о своей рано умершей жен, ‘о хорошихъ книжкахъ’, прочтенныхъ имъ, о своемъ мастерств, — какой, напримръ, былъ-бы онъ хорошій мастеръ, если бы не пилъ — и тогда начинаетъ пить такъ отчаянно, что наводитъ ужасъ даже на самого Гарьку. Но при всхъ особенностяхъ своего характера, разныхъ недугахъ и ‘накатываньяхъ’, Груздевъ былъ хорошій ‘рисовало’. Онъ превосходно зналъ цну своего художническаго таланта и съ гордостью говорилъ о себ: ‘я первый рисовальщикъ во всей нашей имперіи’. Фабриканты много разъ зазывали Груздева на мста, давали ему триста рублей годового жалованья, но тотъ всякій разъ отказывался и предпочиталъ жить, себ на полной свобод ‘вольнымъ рисоваломъ’, какъ его обыкновенно вс называли. Принадлежа къ мщанскому сословію, Петръ Карпычъ не упускалъ случая, гд нужно, называть себя ‘гражданиномъ’, а, въ качеств человка ученаго, любилъ обширными своими познаніями длиться съ ближними, вслдствіе чего физіономія ученаго человка подвергалась всякимъ непріятностямъ и грубымъ оскорбленіямъ со стороны непросвщенныхъ слушателей. Вотъ почему, при самомъ начал нашего знакомства съ первымъ рисовальщикомъ русской имперіи, мы видимъ его съ подбитой скулою: онъ получилъ этотъ огромный синякъ, за два дня передъ Рождествомъ, когда бесдовалъ съ пріятелями и краснорчиво имъ доказывалъ, что земля виситъ на воздух, и что луна, которая ночью освщаетъ всю землю, есть темный шаръ, а что дошелъ онъ до этого по своимъ высокимъ наукамъ. Таковъ былъ рисовальщикъ Петръ Карпычъ Груздевъ. Что касается до его закадычнаго друга, Гарьки, то объ немъ ничего нельзя сказать, какъ только одно, что онъ былъ великій пьяница и, какъ огня, боялся своей худощавой жены.
Часы на Крестовоздвиженской колокольн показывали ровно четыре, когда наши пріятели достигли торговой площади. По дорог они успли завернуть въ кабачекъ и выпить немного, благодаря чему вашъ свободный гражданинъ Груздевъ находился въ самомъ пріятномъ расположеніи духа и доказывалъ своему другу, что умне его, Петра Карпыча, ни одного человка нтъ во всемъ Данилов.
— Што говорить, у тебя ума палата, соглашался рзчикъ, ублаготворенный на этотъ разъ двумя стаканами водки.— Супротивъ тебя, по наук, у насъ никого не сыщешь.
— А я теб скажу, что въ Данилов живетъ еще одинъ, умный человкъ, сказалъ рисовальщикъ.
— Неужто и тебя умне?
— Да пожалуй, и умне. Только онъ не такъ ученъ, какъ, я, мало науками занимался, а уменъ, даже очень уменъ. Знаешь, ты Александра Никитича?
— Какого? Ужъ эвто не Сашутку-ли слесаря, парнишку Никиты Безбрюхова?
— Да, онъ самый. Умница человкъ, Гаря, нужды нтъ, что молодъ! Я познакомился съ нимъ у моихъ племянницъ, — знаешь, что у бабушки еклы живутъ? Настя была имянинница, собрался двичникъ. Холостежь эта занялась съ двушками въ игры, фанты, а мы съ Александромъ Никитичемъ пошли толковать по наук. Я говорю: скажите, молодой человкъ, отчего такъ заведено на свт, что дураки здятъ въ карет, а умные люди пшкомъ ходятъ? А онъ мн:— ‘отъ того, говорить, что у умныхъ людей лошадей и каретъ нтъ’. Каковъ отвтъ! Другой бы посомнвался, а этотъ съ бацу ршилъ… Я ему еще вторительный экзаментъ сдлалъ: тутъ ужъ мы секретнымъ манеромъ, промежь себя, толковали больше на счетъ, нашихъ фабричныхъ обстоятельствъ, ну, вотъ такъ умокъ Господь послалъ человку! Вотъ такъ умокъ!.. Какъ по писанному, такъ мн всю матушку-правду и выложилъ…. Гд вы учились? спрашиваю. ‘Въ приходской школ’. Я просто диву дался: учился въ приходскомъ училищ, а какое понятіе иметъ!.. Подружились мы съ нимъ здорово — и сейчасъ же съ имянинъ съ этихъ отъ племянницъ въ трактиръ закатились, да всю ночь тамъ:и протолковали. Вотъ этотъ человкъ знаетъ науку, даромъ что молодой! этотъ знаетъ!… Всю онъ ее, науку-то, на своей шкур вынесъ… Да ужъ и чешетъ-же! Страсть какъ чешетъ!… Какъ мы потомъ съ нимъ разстались,— не помню: ужъ очень мы напились, тогда!…
— Вишь какіе! недовольно проговорилъ Гарька. Што-бы и меня-то съ собой прихватить. Все мы одни наровимъ налопаться….
— Да это нечаянно случилось, ты не сердись! А впрочемъ, по душ теб скажу: и вспомнить мн про тебя ни разу не удалось, какъ онъ мн про свою подлую жизнь расписывалъ, — заслушался я его другъ, словно бы псни хорошей….
— Што же? сердился Гарька. И я бы послушалъ — и выпилъ бы кстати вмст съ вами. Ты думаешь, моя-то жисть слаще што-ли? Пойдемъ, хоть теперь поднеси на отместку, што въ трактир безъ Гарьки гулялъ….
. Въ сел ужъ звонили къ вечерн. Вызванный этимъ звономъ дьячекъ, во всю прыть бжалъ чрезъ базарную площадь, гремя большими церковными ключами, его рвеніе къ отправленію возложенныхъ на него обязанностей было столь велико, что онъ даже позабылъ спрятать косички, которыя выбились наружу и разввались по втру. Вслдъ за нимъ, не торопясь, и съ большимъ достоинствомъ, шелъ отецъ дьяконъ, важно покачивая высокой шляпою и размахивая широкими рукавами. Немного спустя, вышелъ изъ своего большого каменнаго дома и самъ батюшка въ праздничной, на лисьемъ мху и крытой сукномъ, ряс и съ длиннымъ жезломъ въ правой рук, онъ медленно и величественно прошелъ широкой площадью, кипвшей и волновавшейся народными массами, легкимъ наклоненіемъ головы отвчая на низкіе поклоны прихожанъ. Когда духовный чинъ весь прошелъ и скрылся въ церкви, народъ всколыхнулся и мало-по-малу началъ отливать съ площади къ трактирамъ и кабакамъ. Мстная полиція, въ лиц сотскихъ и десятскихъ, неусыпно блюла за порядкомъ и усердно старалась предотвратить всякое нарушеніе благочинія со стороны разнообразной публики, значительно подгулявшей.
— Легче! Тише! Скверныхъ словъ не говорить! командуютъ сотскіе и десятскіе. Вести себя честно, благородно!.. Не отъ насъ вдь все это…. Начальствомъ приказано… А ты что же это мотаешься-то, пьяная дура? Ты ходи прямо, — нон время праздничное! Такъ поучаютъ власти, разсыпая попадавшимся подъ руку пьянчугамъ, вмст съ нравоученіями, здоровые подзатыльники.
— Эй, ребята, стой! кричитъ полушубокъ, останавливаясь въ нсколькихъ шагахъ передъ лавкой, гд на дверяхъ вывшены были маски.
— Ну, чего тамъ стоять? За постой дёньги берутъ, дурова голова!..
— Глянька-те, братцы, какая важная харя виситъ! какъ есть чортъ!
— Врешь!
— Съ мста не сойти! Гляди: вонъ рога и борода, какъ у козла!… Э! да и мишка-медвдь тутъ! Подойдемте-ка, ребята, поближе! Еще чего не увидимъ-ли подиковинне?
— А въ кабакъ-то?
— Посл! Не опоздаемъ еще! Ихъ по нонишнему времени до полночей запирать не станутъ.
— Дло! Вали!
Вся толпа двинулась жъ лавк.
— Петръ Карпычъ, замолчи! Способне намъ съ тобой сичасъ же въ трактиръ, нежели слоняться по базару и чрезъ твои ученыя слова отъ всхъ одн насмшки слышать. Мн даже не въ переносъ, какъ тебя обижаютъ,— не могу я этого! слышится въ толп знакомый голосъ рзчика Гарьки.
— Раздайся, народъ! Жизнь не мила, почёту мало! кричитъ сильно выпившій мастеровой, заломивъ на бокъ картузъ и храбро шагая впередъ, не сторонясь ни отъ какой встрчи.
— Не буянить! Вести себя честно, бла-а-родно…
— Прочь!
— Какъ! начальству-то это? Бери его подъ арестъ!
Изъ-за угла торговыхъ рядовъ выглядываютъ дьячекъ и пономарь.
— Какъ для праздника народъ разгулялся!
— Да, не вамъ чета!
— Позавидуешь свтскому человку…
Толпа рабочихъ продолжаетъ глядть на маски.
— Неужели, ребята, кто наднетъ на себя этакую харю? спрашиваетъ молоденькой паренекъ.
— Ничего! Надть всякую можно, только въ Крещенье нужно три раза въ Ердани окунуться. А ежели ты не выкупаешься, круглый годъ будешь въ образ дьявола ходить.
— Это мн извстно. Да а не про то. Я говорю, какъ ты её, жида, экую-то страшенную наднешь? Весь народъ перепужаешь!
— Перепужаешь! Ну, выходитъ, ты еще молоденекъ, — не видывалъ настоящія-то хари, заговорилъ рабочій въ полушубк:— эвто что за харя, нешто вотъ рога велики, а то она ни чуточки не страшна. Вы вотъ послушайте, што я вамъ разскажу, какъ нашъ хозяинъ въ прошломъ году чортомъ нарядился — съ крыльями и копыта такія себ подъ ноги поддлалъ… Вотъ это штука была ахтительная! Съ недлю посл у всхъ фабричныхъ животы болли…
— Есть когда тебя слушать! перебилъ недовольный голосъ изъ толпы: этакъ мы до завтрева въ кабакъ-то не попадемъ. Смерть винца хочется стебануть, а онъ тутъ съ разговорами.
Мимо группы рабочихъ идутъ мастеровые и поютъ:
Петербургъ городъ привольной,
Все трактиры, кабаки…
Навстрчу имъ грудью несутся горничныя, разряженныя и раздушенныя.
— Эхъ, вы, крали писаныя! въ одинъ голосъ закричали пвцы и загородили двицамъ дорогу.
— Крали да не ваши, говоритъ одна изъ нихъ, самая ловкая и румяная. Ну, посторонитесь же, дайте пройти!
— А раз мы вамъ не подъ кадрель? подпершись фертомъ спрашиваетъ одна удалая голова. Вы посмотрите на насъ хорошенько! Чмъ не красавцы? А что на счетъ того и прочаго, то мы еще почище господъ время въ удовольствіи можемъ провесть….
Бойкая горничная насмшливо посмотрла на красавцевъ и сказала:
— Судя по вашему одянію, я такъ полагаю, что вы, господа, очень благороднаго званія люди: ежели только вы не сапожники, то ужъ безпремнно портняжки. Совтовала-бы я вамъ допрежде умыться хорошенечко и въ порядокъ свой видъ привести, а тамъ ужъ и въ образованную, компанію къ дамамъ проситься. Чучела гороховыя!
Горничныя громко смются, толпа кругомъ грохочетъ,— Погляди, погляди, Васильичъ, какъ часъ отъ часу все народъ расходится! не перестаетъ длать замчанія изъ-за угла дьячекъ. И хотя-бы люди были, а то невжи и безъ всякимъ образованія, а какъ гуляютъ!..
— Да, хорошо-бы и намъ выпить! заявилъ желаніе пономарь.
— Ахъ, еслибы выискался такой благодтель!…
Намъ трактиры надоли,
Много денегъ промотали,
Много денегъ промотали,
Остается рублей сто…
продолжаютъ допвать мастеровые, поворачивая отъ горничныхъ къ питейному дому.
— О чемъ, братіе, совтъ держите? говоритъ надтреснутымъ басомъ соборный регентъ изъ выключенныхъ семинаристовъ, приближаясь къ выжидающимъ благопріятнаго случая дьячку и пономарю.
— Откуда, Андреичъ? вмсто отвта спросилъ дьячекъ регента. Неужели отъ вечерни?
— А что бы я тамъ сталъ длать? отозвался тмъ же надтреснутымъ басомъ Андреичъ. Весь хоръ безъ заднихъ ногъ лежитъ — отъ мала до велика. Я самъ, ужъ на что, кажется, не обиженъ здоровьемъ, а и то на силу голову поднялъ… Пойду, молъ, не опохмлитъ-ли кто добрый человкъ.
— Вотъ и мы тоже, уныло проговорилъ дьячекъ. Да что-то плохо… Больше часу стоимъ на мороз, перезябли страсть, а благодтеля нтъ какъ нтъ…
— Ну это дло не хвали! согласился регентъ. Пойдемте, ежели такъ, въ ряды, чмъ здсь торчать на мороз. Тамъ теперь около запертыхъ лавокъ пропасть купцовъ стоитъ. Шарарахну имъ многолтіе,— небось угостятъ!…
Чмъ ближе къ ночи, тмъ шире и дальше разливаются волны святочнаго веселья, раздаются трубы, бубенъ и крики: ‘ряженые, ряженые!’ И вс, большіе и малые, безъ различія пола, кидаются въ ту сторону, откуда несется этотъ крикъ, и со всхъ сторонъ окружаютъ ряженыхъ, которые съ музыкой идутъ по улиц и выдлываютъ различныя штуки, ради потхи разгулявшихся зрителей.
— Гаря! теперь мы въ трактиръ! говорилъ Груздевъ.
— Важно, Карпычъ! эвто будетъ въ самый разъ. Вишь, сколько ряженыхъ повалило! Чай представленья какія будутъ представлять?
— А скажи, отчего днемъ свтло, а ночью темно и мы ничего не видимъ?
— Перестань, не для меня, а ради Христова праздника! Вдь ты ужъ меня замучилъ, спрашивавши по наук. Тоска съ тобой!..
Стемнло. По селу везд засвтились огни. Людской говоръ, звуки трубъ, бубна и гармоники сливаются вмст, и все это реветъ и стономъ стоитъ надъ фабричнымъ селомъ. Въ ужасъ приходятъ отъ святочнаго гула богобоязливые люди и сокрушенно вздыхаютъ.
Сокрушается и Анисья Васильевна Нагорова, богатая купчиха, бесдуя съ пріятельницей за самоваромъ,— сокрушается и говоритъ:
— Такъ ли въ старину-то святые вечера люди проводили? Святые отцы сходились на бесду, говорили о томъ, какъ лучше Богу угодить, да въ царство божіе войти. А мы, окаянные, что творимъ? Совсмъ забыли Бога, погибаетъ родъ человческій!
— О-охъ! отвчаетъ громкимъ вздохомъ собесдница Нагоровой.— Справедливое твое слово, Анисья Васильевна: — совсмъ, совсмъ нон люди совратились!
Эта бесда происходитъ въ большой, довольно чистой комнат, оклеенной темными обоями, уголъ и половина стны уставлены иконами, въ серебренныхъ и золоченныхъ ризахъ, украшенныхъ жемчугомъ и камнями. Дверь, ведущая въ сосднюю, маленькую и служащую спальней хозяйки, комнату полуотворена и оттуда исходитъ блескъ отъ горящихъ, какъ огнемъ, золотыхъ внцовъ угодниковъ божіихъ. Мебель въ комнат состоитъ изъ нсколькихъ стульевъ, дивана и стола, которые, однако, ничего не говорятъ въ пользу удобства.
— А отъ чего? говоритъ Анисья Васильевна.— Всё отъ того, что молодой народъ стариковъ не почитаетъ, забыли всякое уваженіе… Ну, Богъ и попустилъ діаволу властвовать надъ ихъ сердцами… Это, вдь, въ наказанье всё, отъ Бога!
— Въ наказанье!
— Хоша бы теперь, къ примру, взять мово Павла: отъ чего онъ въ развратъ вдался? Ты думаешь: молодъ, такъ отъ того? Нтъ! Всё отъ того, что мать не сталъ почитать, за неповиновеніе родительское отъ него. Владыка Царь небесный и отступился.
— Точно, точно, мать! соглашалась собседница. А, поди, какъ не дуренъ сынъ, всё же онъ матери близокъ, утроба материнская по немъ болитъ… Ну-ка, блюдечко-то съ изюмомъ придвинь ко мн!
— Нельзя не болть, Трофимовна:— я его на свтъ произвела, одна, почитай, выпоила, выкормила его, выростила — и какая же за все отъ него благодарность матери? Намедни хотла его запереть, чтобы по ночамъ не шатался, а онъ какъ хватитъ, въ дверь — аршина на три я отлетла! Только его и видли.
— А-а-ахъ! Поди, чай, больно зашиблась?
— Что ужъ про-то говорить? Нтъ, ты скажи: гд почтеніи къ родителямъ, когда сынъ бжитъ отъ матери, ровно отъ врага лютаго? Послднія, знать, времена наступили, Трофимовна! Недаромъ сказано въ писаніи, что передъ вторымъ-то пришествіемъ поднимутся братъ на брата, сынъ на отца… Такъ оно и выходитъ.
— Такъ, такъ, Анисья Васильевна! По всему видно, что къ тому дло идетъ… Ты покрпче чай-то наливай, а то ужь онъ жиденекъ длается…
За дверью, которая шла въ корридоръ, послышался голосъ:
— Господи Исусе Христе, сыне Божій, помилуй насъ!..
Об собесдницы поднялись съ мста.
— Аминь! отвчала хозяйка.
Тихо отворилась дверь и тихо вошла въ комнату женщина, еще не старая и съ блднымъ лицомъ, вся въ черномъ, вошла и начала молиться на иконы.
— Миръ честной вашей бесд! сказала она и поклонилась обимъ собесдницамъ.
— Богъ спасетъ, Аграфена Михайловна!
Хозяйка подошла къ новой гость и сказала:
— Благословишь ли мать?
— Нтъ, не дано еще мн такой власти, отвчала мать-Аграфена, переступая къ столу: — двухъ степеней не дошла я до ангельскаго чина… Да къ тому, вдь, ты и не причастница, нашей вры, хоша сама и украшена добродтелями не земными.
Трофимовна, видя желаніе матери Аграфены ссть, подставила ей стулъ и низко поклонилась.
— Богъ спасетъ, Трофимовна! Насилу-то я до тебя добралась, начала мать Аграфена, усаживаясь на стулъ и поворачиваясь своимъ блднымъ лицомъ къ хозяйк.— Иду это я по улицамъ и никакъ себ въ разумъ не могу взять: улицу ли передъ собой вижу, или это самъ адъ передъ моими очами разверзся? Навстрчу бгутъ пурины, козлища и всякая нечисть, бгутъ, пляшутъ, бьютъ въ бубны и на трубахъ играютъ — ну вотъ какъ есть адъ кромшный!.. Ужасъ меня обуялъ, иду и молитву про себя творю. Богъ донесъ!.. Охъ, велики нон въ мір грхи воцарились! заключила разсказчица и тяжело вздохнула.
Въ ладъ ей завздыхали и собесдницы.
— О томъ и мы здсь до твоего прихода стовали, заговорила Нагорова: — позабыли люди Бога, служатъ только сатан да своему чреву несытому. Чмъ прикажешь просить тебя, чаю ты, знаю, не станешь пить, не велишь ли разв малинки обварить?
— Нечистой травы я не потребляю — проклята она, а малины съ вареньицомъ я у тебя чашечку выпью: этого правила намъ не воспрещаютъ…
— Сподобитъ же Господь человку такую крпость имть,— удивлялась Трофимовна.— А мы то што гршныя! только и живемъ ради мамона… Ахъ, слабы мы, куда какъ слабы!.. Налей-ка, Анисья Васильевна, чашечку! Што-й-то это я: пью, пью и все мн больше пить хочется! Тифу! Не сглазить бы себя! сплюнула Трофимовна и перекрестилась.
Мать-Аграфена сидла сложа руки на живот и ни на кого же глядла, точно вся она была погружена въ благочестивыя свои думы.
Между тмъ въ переулк, на который выходили два окна благочестиваго жилища Анисьи Васильевны Нагоровой, стояла огромная толпа ряженыхъ, въ самыхъ разнообразныхъ маскахъ и костюмахъ.
— Надо раздлиться, говорилъ одинъ ряженый:— я останусь здсь съ шестерыми, а ты, эсаулъ, забирай всю шайку и заходи съ задней улицы въ садъ.
— Слушаю, атаманъ, отвчалъ другой ряженый.— Окошко прикажешь выбивать, али не нужно?
— Вотъ выдумалъ, дуракъ!
— А то, если велишь, за-а-рразъ вс до одного вышибемъ!
— Не нужно! Да вы тише, какъ можно, дйствуйте, чтобы кто не услыхалъ и не сказалъ имъ!
— Маху не дадимъ, будь спокоенъ, атаманъ!
— Какъ подамъ сигналъ,— начинай!
— Останешься доволенъ, атаманъ!— Эй ребята, за мной!
Человкъ пятнадцать отдлились и пошли за ‘эсауломъ’. Съ половины дороги онъ воротился.
— Атаманъ! какъ ты прикажешь: если бабы застанутъ насъ въ саду, сраженіе имъ, чай, нужно будетъ дать?
— Не нужно!
— А то вели. Какъ мы бы ихъ вздрючили — просто алилуа съ масломъ! Позволь молодцамъ потшиться?
Но ‘атаманъ’ и этого не позволилъ.
— Что, Анисья Васильевна, говорила тмъ временемъ мать-Аграфена,— приходитъ сколько-нибудь въ чувство твой Павелъ Андреичъ?
— Совсмъ отъ рукъ отбился, не знаю, что ужъ и длать съ нимъ, отвчала хозяйка.— Зашелъ вчерась и не поздравилъ мать съ праздникомъ, повертлся съ минутку и ушелъ, да такъ съ той поры и глазъ домой не показывалъ.
Сказавъ это, Нагорова подала гость чашку съ малиной, а та, принявъ, повела рчь дальше.
— Плохо. Врно онъ теперь гд-нибудь въ сонм нечестивыхъ богопротивнымъ забавамъ и нечестію всякому предается…. Плохо!
— Ршилась я, по твоему совту, отдать его на власть божію: пускай что хочетъ, то и длаетъ. Вдь ужъ теперь все равно, ославился на все село! Да посл того, какъ онъ дверью показалъ матери стну, такъ и видть-то мн стало противно его: глаза бы мои не глядли на него! Я ужъ перестала и ходить къ нему: исчезни его голова!
Мать-Аграфена молчала. Она, видимо, что-то соображала.
— Въ священныхъ книгахъ написано, начала она, погодя,— что до двадцати лтъ грхи дтей падаютъ на главу родителей, а посл двадцати лтъ они сами отвчаютъ на всякій свой грхъ.— Онъ теперь въ такомъ возраст, что теб за его беззаконія не придется Богу отвчать. Но благо теб, жепо, будетъ, ежели ты спасешь отъ погибели душу человка!
— Знаю, знаю, что велика награда ждетъ меня отъ Господа! указала Анисья Васильевна.— Но какъ, научи ты меня, ты великимъ талантомъ отъ Бога надлена и въ книгахъ божественныхъ сильна! Научи, что я должна длать, чтобы на путь истинный сына направить!
Глаза гостьи засвтились, и она многозначительно проговорила:
— Перейди въ нашу вру, и Богъ умудритъ тебя! Сколько времени я теб говорю.
— Да ужъ я ршила посл святокъ къ вамъ перейти. Сама ужъ, мать, вижу, что въ заблужденіи я нахожусь,— неправая наша вра…
— Аминь! произнесла гостья и встала, чтобы запечатлть цоцлуй на уста обращающейся въ правую вру. Отнын и до скончанія вка ты сестра моя! прибавила она.
— Я вотъ Трофимовну уговариваю къ вамъ перейти. Говоритъ: мужъ заругаетъ, а то-бы перешла.
— Кто хочетъ уготовать себ царствіе небесное, тотъ долженъ оставить мужа и претерпть до конца, сказала Аграфена Михайловна.
— Ахъ, матушка, Аграфена Михайловна! говорила Трофимовна:— крпости во мн душевной мало, рада-бы я всей душой, да слаба ужъ больно я, гршная!.. А вдь онъ у меня какой? ‘Ты, скажетъ, новой вры захотла’! да и начнетъ сдуру чмъ ни попало увчить…
— Нужно претерпть. Святые отцы и не то переносили, да не ослабвали плотію и духомъ: раскаленнымъ желзомъ телеса ихъ жгли, къ дикимъ зврямъ на растерзаніе кидали и главы ихъ ускновенію предавали — все претерпли и мученическіе внцы удостоились отъ Бога получить!
— Господи! экія рчи она говоритъ, умилялась Трофимовна: — слаще он, кажется, всякаго меда и сахару… Анисья Васильевна, я еще чашечку выпью… Я вотъ подумаю, подумаю, да и въ самомъ дл къ вамъ поступлю. Не трожь мужъ въ міру остается,— чортъ съ нимъ!..
— Истинно, заговорила мать-Аграфена. Злое зл и погибнетъ. Ты не лнись только ходить сюда, слушай наши бесды и предъ тобой откроется свтъ правды… Никакого мужа не надобно теб будетъ. Отъ роду и племени отречешься… Что-же, сестра, обратилась къ хозяйк наставница,— не пора-ли намъ бесду начать?
— Какъ теб будетъ угодно, съ смиреніемъ отвчала Нагорова,
— Запри дверь. По примру святыхъ отцовъ, надо ‘началъ’ положить.
Нагорова позвала кухарку и велла убрать самоваръ.
— Приступимъ, сказала мать-Аграфена, когда самоваръ. унесли и двери заперли.
Зажгли лампадки, свчи и приступили къ ‘началу’.
— ‘Боже милостивый, буде мн гршному!’ начала мать-Аграфена…
…Но не дошли он до ‘безъ числа согршихъ’, какъ въ окнахъ съ переулка показались ужасныя рожи съ красными высунутыми языками и стали кривляться.
Первая увидла это Трофимовна, которая, удовлетворивъ аппетиту, не совсмъ-то усердно слушала ‘началъ’ и озиралась по сторонамъ.
— Матушки, какія страсти! вскричала она. Не ужъ-то это ряжевые?
Мать-Аграфена и Нагорова обернулись и взглянули на окна.
— Господи Исусе! закрестилась Нагорова: — что вамъ за привидніе!
— Не убойтеся, сказала мать Аграфена. Написано: ‘и будутъ васъ прельщать многая’. Вотъ оно и началось! И сами угодники божіи, когда собирались на бесду, не разъ и не два видли передъ собою двъ обнаженныхъ, кои мнили собою прельстить святыхъ старцевъ…
— Матушки, да что это они кажутъ!.. воскликнула Трофимовна, изъ любопытства снова посмотрвъ на окна, въ которыя, кром разныхъ мордъ съ ужасающими усами, виднлось что-то такое, чему одно названіе — срамъ!..
— Владычица, экую срамоту увидли! Трофимовна, занавсь скоре окошки!
— Умру, а не пойду! Вонъ ихъ сколько да что это у нихъ въ рукахъ!
— Не пугайтесь! Не страшитесь! говорила мать-Аграфена, мечась изъ угла въ уголъ въ страшномъ переполох. Все это одно прельщеніе!.. Не смущайтесь: они, по молитв, исчезнутъ скоро… ‘Да воскреснетъ Богъ и разыдутся врази его’… зашептала она.
Но они не исчезали, а напротивъ, все больше и больше уставлялось въ окна противныхъ и невиданныхъ рожъ. Свистъ, гамъ невообразимый, плясъ подъ звонъ инструментовъ, раздались въ сяду, такъ что снжная пыль столбомъ поднялась…
— Заполонили! Заполонили! Батюшки, защитите! Родимые, помогите! Муриновъ ефіопскихъ на яву видимъ! закричали благочестивыя женщины и кинулись бжать, не помня себя отъ страха, а мурины, сообразивши, что крики бабъ могутъ собрать на выручку къ нимъ народъ, тотчасъ вс отлетли отъ оконъ я мгновенно пропали.
— Чудесно! слышалось въ переулк:— теперь будутъ помнить. Скоре, черти! и одинъ за другимъ прыгали съ забора на улицу эфіопскіе мурины.
— Это он бесдовать собрались, сказалъ тотъ, котораго называли атаманомъ. Ахъ, братцы, что у меня только за вдьма — мать!
— Да таки ничего, вдьма здоровая, проговорилъ эсаулъ, жаль, атаманъ, что ты не веллъ на нихъ дьяволовъ напустить съ огнемъ, вотъ-бы задали имъ звону! Куда прикажешь теперича шайк путь держать?
— Въ трактиръ! Слушай, эсаулъ: въ трактир мы сдлаемъ одно представленіе, выпьемъ и разойдемся: у меня одно дло есть.
— Чай, все на счетъ какой-нибудь мамошки, Павелъ Андреичъ? лукаво подмигнулъ эсаулъ.
— Да, братъ, есть у меня такая зазноба, да какъ ни хлопочу, не дается въ руки. Не знаю, будетъ-ли толкъ сегодня.
— Есть о чемъ думать: поставилъ два ведра на всю артель — и черезъ часъ мы теб куда угодно ее предоставимъ!
— Нельзя! Я одинъ буду дйствовать, — потому не таковская! Ну-ка, эсаулъ, вели псенку!
Раздалась по улиц могучая псня, которой выучилъ своихъ товарищей Павелъ Андреичъ, сынъ Анисьи Васильевны Нагоровой:
Какъ во город было, да во Астрахани:
Тутъ-то прочутился проявился незнамый человкъ,
Незваный, незнакомый Стенька Разинъ молодецъ!
Ночное небо блестло тысячами яркихъ звздъ. Въ сторон надъ высокими зданіями фабрикъ, разстилалась блая полоса свта: это — мсяцъ, усиливающійся подняться надъ гигантскими зданіями, созданными рукою капиталистовъ, и выдти на небесную ширь.
Толпа ряженыхъ, подъ предводительствомъ Нагорова, съ псней приближалась къ трактиру.
Многочисленныя окна большого двухъ этажнаго дома, стоящаго на гор и извстнаго въ Данилов подъ именемъ ‘Коммерческаго трактира’, горли свтлыми, заманчивыми огнями, внутри, сквозь оконныя рамы, виднлись мелькавшія фигуры и колыхались тни, слышались взрывы мужского хохота, густое рычаніе контръ-баса и грохотъ барабана.
— Ого! какъ реветъ! говорилъ народъ, валившій изъ разныхъ мстъ къ трактиру, харчевнямъ и кабакамъ, находившимся по сосдству съ первымъ. Должно ряжевыхъ много.
Съ горы и на.гору безпрестанно спускаются и поднимаются люди, наружная дверь трактира, отъ частыхъ выходовъ и входовъ, стоитъ отворенною, и изъ нея, вмст съ облаками пропитаннаго кухоннымъ запахомъ воздуха, вырывается на волю громкій и веселый говоръ.
Несмотря на раннюю пору, — шелъ седьмой часъ, — нижній и верхній этажи были биткомъ набиты постителями, гостями и ряжеными. Армячная и полушубная публика копошилась внизу, точно пчелы въ уль, а боле чистая занимала второй этажъ. Ряженые показывались всюду, хотя трактирная прислуга длала и между ними разграниченія, допуская въ ‘дворянское’ зало только тхъ, которые отличались лучшимъ костюмомъ, а плохихъ гнала вонъ, но это нисколько не мшало ряженымъ снова появляться тамъ, откуда ихъ за минуту передъ тмъ только что выгнали.
Въ большомъ зал, называющимся дворянскимъ, сидло множество гостей, въ одномъ углу, за особымъ столомъ, помщались пять человкъ музыкантовъ, по залу отъ одного стола къ другому ходили ряженые, а въ дверяхъ и у стны толпились мущины въ тулупахъ, женщины, съ закрытыми лицами, и ребятишки. Сновавшіе взадъ и впередъ половые сердито и безъ всякой церемоніи толкали во что попало стоявшую публику, вжливо предлагавшей при этомъ выдти и не стснять даромъ проходъ, но публика, казалось, была лишена всякой чувствительности, и, помня завщанную ддами пословицу: за всякимъ толчкомъ не угоняешься, ни малйшаго вниманія не обращала на толчки и пинки — и разв ужъ тотъ, кто получалъ очень сильный ударъ, тотъ, проворчавши себ подъ носъ неслышную никому брань, дйствительно, немного пятился и потомъ снова, не жаля боковъ и локтей, всми неправдами занималъ свое мсто.
Петръ Карпычъ Груздевъ съ другомъ своимъ Гарькою и еще ткачемъ, человкомъ необыкновенно-мрачной наружности, сидятъ тоже за однимъ столомъ и пьютъ водку. Къ нимъ подбгаютъ, два овчинныхъ тулупа: одинъ съ гитарою изъ доски, а другой съ отрепанной метлою.
— Господа! не будетъ-ли отъ васъ милости, не поподчуете-ли чмъ бдныхъ музыкантовъ? говоритъ гитара.
— Какихъ музыкантовъ? спросилъ рщикъ, сидя въ своемъ, зиму и лто несмняемомъ легкомъ пальто и съ запущенными въ карманъ руками, поднимая голову на ряженыхъ. Вы на какомъ струмент играете.
— На какомъ угодно, мы на всякомъ мастера….
— Вотъ ужъ ты и врешь! Я по своему мастерству, примрно рщикъ. Да раз я могу все вырзывать? Ягодки на манер я ржу — и супротивъ меня, такъ я теб буду говорить, наврядъ ли кто ягодку сдлаетъ, а листочковъ я не могу, на это другіе мастера… Врно я говорю, Петръ Карпычъ?
— Такъ, Гаврило, такъ! сказалъ Груздевъ,— ты кром ягодки ничего хорошо не умешь длать… Ну что же, музыканты, покажите намъ свое искусство!
— Нельзя, Карпычъ! Надо прежде спросить, на чемъ они больше способны…
— На всемъ мы играли, когда при нашихъ господахъ, помщикахъ, состояли, говорилъ бойко гитаристъ. А теперича, получивши эту слободу, мы способне больше вотъ на этомъ, хрустальномъ струмент играть, шутилъ ряженый, слегка постукивая гитарою объ графинъ, стоявшій передъ пріятелями.
— Умственно! Молодецъ! воскликнулъ Петръ Карпычъ.— Гаря, поднеси имъ по рюмк!
— Какже, поднесу я имъ! сказалъ Гаря и, выхвативъ изъ кармановъ об руки, обхватилъ ими графинъ, крпко прижавъ его къ себ, точно дтище родное, которое у него хотли отнять.
— Гаврило! Какъ ты смешь…
— Не могу!…
— Вы опять въ дворянскую? ухвативъ одного за воротникъ, крикнулъ половой на музыкантовъ въ овчинныхъ тулупахъ.— Ахъ, вы, сволочь! Вонъ!
— Пріятель, не тронь! началъ просить съ метлою.— Чтомы теб сдлали?… Тоже, братъ, и теб, небойсь, повеселиться-то хочется…
— Эй, человкъ!
Половой бросилъ воротникъ музыканта, на скорую руку пнулъ его ногою и кинулся на зовъ.
— Что прикажете, сударь? спрашивалъ половой, останавливаясь и почтительно сгибаясь передъ широколицымъ господиномъ съ изряднымъ количествомъ щетины на бород.
— Послушай, Румянцевъ, что у васъ нынче за порядки пошли? заговорилъ широколицый господинъ: — стучу, зову — никто нейдетъ, зову вторично, кричу даже, — и хоть-бы одна шельма явилась! Давно у васъ такое заведеніе?
Господинъ говорилъ не торопясь, выразительно и съ большимъ всомъ ударяя каждое слово, такъ что трактирный слуга разъ пять сгибался и выпрямлялся, а компаньоны господина съ любопытствомъ посматривали на полового, при чемъ глаза ихъ говорили, ну-ка юла, какой ты ему теперь отвтъ скажешь?
— Извините-съ, Капитонъ Платонычъ, отвчалъ половой, еще разъ согнувшись и снова выпрямившись.— Сами изволите видть, сударь, какое сегодня время: тотъ кричитъ, другой оретъ, а тутъ на грхъ эта сволочь, ряженые набились. Просто сообразить невозможно-съ!
— Хорошо, на первый разъ я тебя извиняю, но чтобы впередъ ничего подобнаго не было, сказалъ Капитонъ Платонычъ. Слышишь? Запомни это получше. Бутылку хересу и порцію селянки!.. Надюсь, я васъ не стсняю? прибавилъ онъ съ улыбкою, относясь къ своимъ компаньонамъ.
— Ничего, Капитонъ Платонычъ! сдлайте милость, требуйте…
— Почтенные господа! не угодно-ли вамъ послушать ‘кулаверію’ про Езопа.
Передъ Капитономъ Платонычемъ и его компаніею стоитъ ряженый: на немъ сюртукъ съ почернвшими офицерскими эполетами, голову украшаетъ трехъугольная шляпа изъ сахарной бумаги, а на ногахъ срые валеные сапоги.
— Что-о-о? величественно спрашиваетъ Капитонъ Платонычъ.
— Я ничего-съ… Говорю только, кулаверію про Езопа вашей милости не угодно-ли?…
— Дуракъ! какую ты кулаверію выдумалъ: такого и слова нтъ! Пошелъ! сказалъ Капитонъ Платоновичъ.— Волостной писарь, скажу вамъ по-пріятельски, говорилъ онъ, видимо продолжая начатый прежде разговоръ — лицо для всхъ нужное и полезное. Разсказываю это не къ тому, чтобы похвастаться — я терпть не могу хвастовства!— а такъ къ слову пришлось. Вс, старшина ли, судьи ли волостные, никто безъ меня шагу ступить не смютъ. Они думаютъ такъ сдлать, а я говорю: нтъ! Раскрою имъ положеніе 19-го февраля, укажу на статью. Видли это? ‘Нтъ.’ Поглядите. Глядятъ, долго глядятъ. Что? ‘Ничего.’ Поняли смыслъ закона? ‘Нтъ.’ А букву закона уразумли? Говорятъ: ‘отстань, намъ и такъ тошно’. Такъ на какомъ же вы, господа судьи, основаніи? спрашиваю. ‘На закон.’ А это, говорю, законъ, или нтъ?— и опять ихъ буквой, буквой! Вздохнутъ. Самовольничать, господа, не позволено, надо все по закону. ‘Длать нечего, говорятъ, — сказывай, что нужно, тебя не переговоришь’… Такъ и сдлаютъ, какъ а хочу… Да что — не будь волостного писаря, вся волость ни за что пропала бы! махнувъ рукою, заключилъ Капитонъ Платонычъ.
— Что говорить. Гд имъ, они люди темные, соглашались съ разсказчикомъ его компаньоны.
Мимо проходитъ госпожа и, повизгивая нкоторую разгульную аріетку, съ большей, или меньшей граціей, машетъ подоломъ.
— Опжь длопроизводство, продолжаетъ волостной писарь, бросая косые взгляды на сосдній столъ, гд сидлъ какой-то, весь раскраснвшійся купецъ, обставленный кругомъ бутылками. Какая тутъ механика?… Понять ее, прямо скажу, ежели кто необразованъ, оченно трудно…
Но на этомъ мст суждено было дальнйшему теченію разсказа волостного писаря пріостановиться, потому что явился служитель съ бутылкою, а рядомъ заговорилъ купецъ и заговорилъ громко и негодующимъ тономъ:
— Какъ она, такая-сякая,— ну счастлива она, что ругаться здсь не дозволено!— Сметъ при трапез господней (купецъ показываетъ на рюмку) — подоломъ махать? Это она въ надсмшку мн… Гд буфетчикъ? едоръ Петровичъ! едоръ…