В. Трушкин
В. Трушкин
Зачинатель советского романа
Зачинатель советского романа
Послесловие к роману В. Зазубрина ‘Два мира’
Сноски
Сноски
В. Трушкин. Зачинатель советского романа, Зазубрин Владимир Яковлевич, Год: 1957
Время на прочтение: 24 минут(ы)
Советская литература накопила немало художественных ценностей. К ним относятся и ‘Два мира’ — первый советский роман, написанный сибирским писателем Владимиром Яковлевичем Зазубриным.
Книга Владимира Зазубрина вышла в свет в 1921 году. Она была издана в Иркутске к четвертой годовщине Октябрьской революции в походной военной типографии Политуправлением 5-й Армии и Восточно-сибирским военным округом, или, как тогда говорили, Пуармом 5 и ВСВО. ‘Два мира’ явились по существу одним из первых в советской литературе художественных произведений о гражданской войне, написанных по неостывшим следам только что отгремевших событий. В литературе тогда не было ни ‘Разгрома’, ни ‘Чапаева’, ни ‘Железного потока’, ни ‘Тихого Дона’. Тема революции и гражданской войны лишь начинала завоевывать права гражданства и почти целиком исчерпывалась поэмой А. Блока ‘Двенадцать’, рассказами и повестями Вс. Иванова ‘Партизаны’, И. Касаткина ‘Лесные братья’, П. Низового ‘Крыло птицы’.
Талантливая и беспощадно правдивая книга В. Зазубрина сразу же привлекла к себе всеобщее внимание. Старейшин советский писатель Борис Лавренев вспоминает: ‘Я помню, с каким волнением и радостью мы, молодые, не имеющие еще опыта искатели, встречали в те дни первые цветы нашей литературы. Помню, как в Политуправлении Туркфронта в 1921 году был до дыр зачитан всеми работниками первый (кстати, незаслуженно забытый) советский роман В. Зазубрина ‘Два мира’.[29]
В одном из первых печатных откликов роман справедливо был признан ‘живой панорамой классовой смертельной схватки’, первой попыткой ‘использования агитационной мощи художественной литературы’. Отмечая у автора ‘незаурядный талант художника’, рецензент далее указывал, что, несмотря на отдельные недостатки — импрессионизм письма, элементы натурализма, плакатность и пр., — Зазубрину удалось создать ‘хорошую и нужную книгу’, нарисовать ‘широкую, в общем правдивую, порой захватывающую картину из великой борьбы двух миров в Сибири, создать живые памятники этой борьбы’.[30]
Глубокое сочувствие и живой отклик нашел роман в красноармейской среде. Солдаты, командиры и политработники Красной Армии были первыми читателями книги В. Зазубрина. ‘Два мира’ зачитывались до дыр, вызвали десятки инсценировок на красноармейских и рабочих сценах. Печатный орган Политуправления Краской Армии журнал ‘Политработник’, No 2 за 1922 год посвятил первому роману о борьбе с колчаковщиной восторженную статью, назвав книгу ‘яркой картиной колчаковского режима и борьбы с ним партизан’, картиной, написанной ‘молодым, но сильным талантом’. ‘Политработник’ писал: ‘Книгу надо читать всем. Ее надо прочитать каждому красноармейцу, каждому рабочему и крестьянину. Ее надо перевести на все языки и как клеймящий документ бросить буржуазии, смеющей твердить о культуре и гуманности’.[31] Не менее высокую оценку встретила книга сразу же после своего появления в печати и у А. В. Луначарского. Последний буквально через несколько месяцев после ее выхода в свет обратился к автору со специальным письмом, в котором он писал об ‘огромном удовольствии’, доставленном ему чтением романа. А. В. Луначарский с присущей ему энергией сразу же решил написать на ‘Два мира’ рецензию для журнала ‘Печать и революция’, он же предложил редактору ‘Красной нови’ А. Воронскому перепечатать роман в ближайших номерах журнала и одновременно ознакомил с ним В. И. Ленина. ‘Я, — писал А. В. Луначарский, — сообщил роман, как очень любопытную эпопею, В. И. Ленину, который его прочитал, но мнения его пока не знаю, когда узнаю — напишу Вам’.
С точки зрения самого Луначарского, ‘Два мира’ ‘чрезвычайно удавшееся’ произведение. По его мнению, роман излишне перегружен ужасами, хотя, возможно, это и оправданно, так как ‘он отражает столь полные ужаса события’. Революция, по Луначарскому, должна быть показана в литературе во всей своей неприкрытой правде, ее события не следует обертывать в ‘золотые бумажки’. Эти события сами по себе должны агитировать и убеждать. ‘Мы, конечно, — заявляет он, — имеем полное право говорить всю правду. Вы это и делаете. Для душ сильных, революционных или склоняющихся к революции роман будет крепким призывом’. Автор письма признается, что в ‘художественном отношении есть блестящие главы и страницы’.[32]
В. И. Ленин, ознакомившись через Луначарского с романом ‘Два мира’, отозвался о них, по словам А. М. Горького, следующим образом: ‘Очень страшная, жуткая книга, конечно, не роман, но хорошая, нужная книга’.[33]
Эта ‘хорошая, нужная книга’ в середине двадцатых годов вызвала плодотворную и оживленную дискуссию как среди рядовых читателей, так и в прессе. Особенно интересна подборка высказываний о романе ‘Два мира’ крестьян одной из сибирских коммун, сделанная сельским учителем А. Топоровым и опубликованная в первом номере журнала ‘Сибирские огни’ за 1928 год. А. Топоров читал его коммунарам вечерами глубокой осенью 1927 года (с 22 ноября по 5 декабря). Судя по многочисленным высказываниям слушателей, роман этот произвел на них колоссальное, потрясающее впечатление’.[34]
Коммунары после длительной и бурной дискуссии пришли к единодушному выводу о том, что ‘Два мира’ — ‘широчайшая и жуткая художественная история колчаковщины в Сибири. Это лучшая из всех известных нам книг, изображающих белый террор в нашем крае в 1918 — 1919 годах и всенародный мятеж против Колчака’. По словам А. Топорова, ‘никакое другое произведение современной художественной литературы, прочитанное и разобранное в нашей аудитории, не зажгло у нас столько озлобления и ненависти против угнетателей трудового народа, сколько вызвали их ‘Два мира’.
Рассказав о том, как жадно воспринимался коммунарами роман, насыщенный ‘незаурядной’ художественной мощью, увлекательностью фабулы, все пронизывающей ‘страстью революционной романтики’, А. Топоров замечает: ‘Во время читки ‘Двух миров’ порой мне казалось, что я не читал, а бросал в публику стрелы. Так многочисленны и дружны были ответные взрывы восклицаний коммунаров’.
Материалы обсуждения романа, собранные и опубликованные А. Топоровым, воочию свидетельствовали о той колоссальной впечатляющей силе воздействия, которое оказывала книга Зазубрина на рядового массового читателя. Не случайно А. М. Горький советовал напечатать эти выступления крестьян в виде послесловия к ‘Двум мирам’, рассматривая их как ‘эхо, мощно отозвавшееся на голос автора’, как ‘подлинный глас народа’.[35] Волнующая своей неприкрашенной и страшной правдой о деградации старого мира, книга В. Зазубрина не могла оставить к себе равнодушным не только рядового читателя, но и журналистские круги того времени. О нем писал А. Воронский в своей статье ‘О мудрой точке’ в альманахе ‘Наши дни'[36] и, наконец, с подробным анализом ‘Двух миров’ мы встречаемся в статье Ф. И. Тихменева, опубликованной во втором номере журнала ‘Сибирские огни’ за 1928 год. Тихменев сумел очень верно и тонко уловить и оценить историческое и обусловленное временем художественное своеобразие романа, его острую идейную направленность в тот период, когда борьба еще по существу продолжалась. Критик прав, когда он пишет: ‘Борьба еще не остыла, и роман начинялся, как снаряд. И выпущен этот снаряд Пуармом 5, тем самым, который только что вышел на бруствер окопов и железной логикой мысли крушил врагов, еще не сокрушенных его железом. ‘Два мира’ — это литературный кирпич революции, вложенный в советское здание в нужный момент гражданской войны'[37].
Напомнив о том, что 1921 год, год выхода в свет романа, был для Сибири годом разгрома кулацких восстаний, критик справедливо замечает, что автор ‘не мог вынашивать и ждать’, так как необходимо было наиболее оперативно в наглядной и убедительно простой форме содействовать победе революции в новых обострившихся условиях. На страницах книги чувствуется горячее дыхание революции, на них сохранились, по образному выражению критика, оттиски ее жестких и корявых пальцев, нетерпеливо перевертывавших еще не совсем дописанные страницы. И, несомненно, оправданным оказался в отношении романа В. Зазубрина исторический прогноз Ф. И. Тихменева, высказавшего в своей статье следующую справедливую мысль: ‘И чем далее отодвигается от нас героическая, но ‘страшная’ эпоха, тем с большой охотой читает и будет читать жуткую книгу родов революции новый советский читатель. Как глубоко верное отображение колчаковщины, она на сто процентов выполнила и выполнит для него свою историческую социальную роль’.[38]
Одним из страстных пропагандистов и почитателей ‘Двух миров’ был А. М. Горький. Еще в 1928 году он настойчиво советовал молодежи познакомиться с романом Зазубрина. ‘Очень советую вам, товарищи, — писал он, — читать книгу писателя Зазубрина ‘Два мира’: в этой книге он удивительно правдиво изобразил дикую расправу белогвардейцев с крестьянами Сибири’.[39]
К талантливому и яркому произведению В. Зазубрина А. М. Горький обращался неоднократно в своих печатных выступлениях, письмах, речах и т. д. Так, в 1930 году, говоря о достижениях молодой советской литературы, он сетовал на то, что наша критика не дала еще должной и необходимой как с художественной, так и с идейной стороны оценки произведениям, посвященным гражданской войне, книгам, написанным на этом ‘героическом и трагическом материале’. Он прямо заявлял: ‘Надолго останутся в новой истории литературы яркие работы Всеволода Иванова, Зазубрина, Фадеева, Михаила Алексеева, Юрия Либединского, Шолохова и десятков других авторов, — вместе они дали широкую, правдивую и талантливейшую картину гражданской войны’.[40]
В другой раз, снова возвращаясь к мысли о необходимости хорошо знать историю гражданской войны, хорошо знать о подвиге народа и его жертвах во имя свободы, он опять-таки напомнил о ‘талантливости и красоте’ таких книг, как ‘Тихий Дон’ М. Шолохова, ‘Хождение по мукам’ А. Толстого, ‘Большевики’ М. Алексеева, ‘Два мира’ Зазубрина, заметив, что некоторые из этих произведений ‘еще недостаточно высоко оценены'[41]. Для Горького В. Зазубрин неизменно оставался ‘весьма даровитым писателем, успешно и усердно работающим над собой'[42], чей роман ‘Два мира’ ‘всегда должен быть на книжном рынке’. В одном из писем к Р. Роллану Горький охарактеризовал автора ‘Двух миров’ как ‘очень талантливого молодого литератора'[43].
Великий пролетарский писатель не ограничился приведенными нами высказываниями. Он сопроводил книгу сибирского писателя своим весьма сочувственным предисловием, в котором писал: ‘В 21-м году я видел эту книгу на столе В. И. Ленина:
— Очень страшная, жуткая книга, конечно, не роман, но хорошая, нужная книга.
Мне тоже кажется, что социальная полезность книги этой значительна и совершенно неоспорима. Написал ее человек весьма даровитый'[44].
Мы сознательно привели здесь целый ряд фактов, свидетельствующих прежде всего о том поистине огромном познавательном и воспитательном значении, какое приобрела тотчас же после первого своего появления в печати книга Владимира Зазубрина. К сожалению, в сороковые, пятидесятые годы как сам роман, так и его автор были незаслуженно забыты, забыты настолько, что современный читатель и особенно молодежь не имеют ни малейшего представления о ‘Двух мирах’ — первом крупном художественном произведении о гражданской войне, о бесчеловечных зверствах колчаковщины и героической борьбе народа.
Напомнить читателю о заслугах одного из литераторов старшего поколения, одного из зачинателей советской литературы, чей роман и поныне обжигает сердца суровой, волнующей правдой, живо воскрешая героическое прошлое нашей родины, мы и ставим своей целью.
Владимир Яковлевич Зазубрин (настоящая его фамилия Зубцов) родился в 1895 году на Волге, в семье железнодорожного служащего. Учился будущий писатель в реальном училище. Юношей в 1916 году он был схвачен и арестован царской охранкой за участие в революционном движении. В тюрьме Зазубрин начинает вести дневник, мечтает серьезно заняться литературой, он обдумывает и вынашивает замысел крупного произведения, надеясь написать роман. В эти же годы им был послан ‘как-то даже рассказ в одну из ‘Правд’, но его не пропустила цензура'[45].
В период гражданской войны в Сибири Зазубрин был мобилизован в армию Колчака, откуда ему вскоре удалось бежать и перейти на сторону Красной Армии. В 1921 году он вступил в Коммунистическую партию. В это время появляется в печати его первое крупное произведение — роман ‘Два мира’. Как вспоминал впоследствии сам писатель, трудиться над книгой приходилось в редкие минуты отдыха, урывая время от изнурительной журналистской работы — Зазубрин тогда был армейским политработником, он редактировал ежедневную красноармейскую газету, издававшуюся Пуармом 5, ‘Красный стрелок’.
Гораздо позже, уже в 1928 году, автор ‘Двух миров’, говоря о себе в третьем лице, живо воспроизвел ту атмосферу, в которой создавался первый советский роман. ‘Конечно, в гражданскую войну и в годы военного коммунизма, — рассказывает он, — некогда было писать. Но в 1920 году, очнувшись после трех недель тифозного бреда, мой товарищ в тифозном же бараке взялся за перо. В 1921 году он издал свой первый роман. Гонораров тогда еще не было. Тем не менее ему выдали в качестве премии 5 000 000 рублей. Пять миллионов рублей! Мой товарищ не был особенно расчетливым человеком, он не положил денег в сберкассу или на свой текущий счет, а истратил их сразу же все на дрова, купил три воза настоящих березовых дров. Помню, мы с ним жарко натопили комнату, и он немедленно же сел за новый роман’.[46]
С 1923 по 1928 год Зазубрин был секретарем журнала ‘Сибирские огни’ и одним из ведущих руководителей Сибирского Союза писателей, в создании и организации которого он принимал активнейшее участие. Вообще следует заметить, что ему принадлежит немалая заслуга в собирании художественных сил Сибири, в поддержке талантливой писательской молодежи.
В своем докладе, посвященном пятилетию ‘Сибирских огней’, художник в красочной и образной, речи нарисовал правдивую картину становления сибирской советской литературы. Живо и непринужденно рассказал он о том, как вокруг литературного костра, зажженного ‘Сибирскими огнями’, собирались талантливые люди из разных уголков обширного края, как на этот притягательный огонек шли Вс. Иванов, А. Караваева, Л. Сейфуллина, В. Итин, Г. Пушкарев и др.[47]
На базе ‘Сибирских огней’ возник в марте 1926 года Сибирский Союз писателей, насчитывавший в своих рядах свыше сотни литераторов, положивших в основу своей работы известную резолюцию ЦК ВКП(б) ‘О политике партии в области художественной литературы’. Будучи одним из вдохновителей Союза, В. Зазубрин повел страстную, непримиримую борьбу за единство и консолидацию сил сибирской советской литературы, против всяких проявлений групповщины в литературной среде. Он был ярым врагом ‘сектантов’ от литературы, последовательно и настойчиво боролся за здоровые формы литературной организации, за ‘нормальные отношения’ между литераторами. Он с горечью и гневом говорил о том, что ‘писатели нередко растрачивали силы в бесполезной групповой борьбе’, вместо того чтобы всецело отдаться творческой работе[48]. Блестящий и талантливый полемист, В. Зазубрин не раз отбивал злопыхательские нападки на молодую литературу Сибири всевозможных рапповских критиков и ортодоксов типа Родова. Он по праву гордился тем, что ‘Сибирские огни’ и Сибирский Союз писателей много сделали для культурного роста Сибири, хорошо сознавая, что литература здесь — ‘явление большого культурного порядка'[49]. Полемизируя со своими литературными противниками, писатель от лица многих сибирских литераторов имел все основания заявить: ‘…Скромные маленькие крупинки в общее дело строительства литературы мы все же вносили, вносим и будем вносить'[50].
Много сделал В. Зазубрин не только по собиранию разрозненных сил литературы Сибири, но и для повышения ее уровня, идейно-художественного мастерства. Он оказывал большое влияние на развитие литературы и непосредственно как художник слова, автор прославленного романа ‘Два мира’, и как вдумчивый критик и товарищ по профессии. Старейшая советская писательница Лидия Сейфуллина, вспоминая о своей начальной писательской учебе, о поисках своего места в литературе, рассказывает: ‘Роман В. Зазубрина ‘Два мира’ произвел на меня огромное впечатление'[51]. (К слову сказать, Л. Сейфуллина, одна из первых организаторов ‘Сибирских огней’, много сделала наряду с Правдухиным и другими, чтобы привлечь В. Зазубрина к работе в только что организованном журнале).
Прекрасно понимая общественную роль литературы и искусства, высокое назначение художника слова, В. Зазубрин неустанно призывал собратьев по перу к совершенствованию своего мастерства, идейной четкости и ясности. ‘Стиль, — говорил он, вспоминая крылатое изречение Бюффона, — это не только человек, но эпоха'[52]. Писать, по его словам, нужно ‘просто и мудро’, добиваясь предельной ясности и лаконичности. Романы и повести надо строить так, чтобы они были ‘достойными и страны, и эпохи'[53]. А это можно сделать только тогда, когда проникнешься духом своей родины, когда органически впитаешь в себя идеи века, идеи пролетарской революции и социализма. Напоминая о том, что нигде в мире писатели не окружены таким вниманием и заботой правительства и народа, как у нас в СССР, художник требовал от сибирского писателя, чтобы его книга цвела ‘всей гаммой цветов Сибири'[54].
Задачи современной литературы он видел ‘в бескорыстном служении делу Октябрьской революции'[55]. По его мнению, писатель не может быть нейтральным в ожесточенной идеологической борьбе эпохи. Место художника или в лагере революции или же в стане ее врагов. Он полностью разделял ленинский лозунг, выдвинутый еще в годы гражданской войны: кто не с нами, тот против нас. ‘Преступление, — говорит писатель, — именно сейчас быть безучастным'[56]. В идеях ленинизма, в идеях пролетарской революции В. Зазубрин видел неиссякаемый источник творческого вдохновения. ‘Наш писатель — боец и строитель’, — говорит он в другом месте[57]. Автор ‘Двух миров’ сурово критиковал тех писателей, которые за нэпманскими буднями, за этим ‘мелководьем’ не видели революционной перспективы, утратили непосредственное чувство нового. Он не одобрял тех, кто склонен был ‘преувеличивать обмельчание дня’ и ‘принимать его за обмельчание революции'[58]. В. Зазубрин не раз сетовал на то, что в литературе Сибири не нашел еще своего должного воплощения подлинный герой современности — образ коммуниста, не нашла своего яркого отражения и роль Коммунистической партии. Идеал положительного героя для него был воплощен в образе В. И. Ленина. Ссылаясь на известные воспоминания А. М. Горького о Ленине, он замечает: ‘Вот такого коммуниста — многогранного, живого, с его ‘адски трудной деятельностью’ у нас еще в литературе, товарищи, нет'[59]. Явно недостаточно, по его мнению, было уделено внимания в литературе и Красной Армии, заслужившей более пристальное к себе отношение со стороны художников слова.
Примечательно и то, что В. Зазубрин уже в двадцатые годы настойчиво добивался от литературы расширения ее кругозора, усиления ее интернациональных связей. Он призывал сибирских писателей вспомнить о ‘ближайших соседях’ — Индии, Китае, Монголии, Тибете и других странах Азии, где зреет колоссальная революционная энергия, именно здесь настоящий художник может найти неиссякаемый материал и ‘широчайшие возможности для творчества'[60].
Наконец, важно указать в духовном облике писателя и на такую его черту, как сознание величайшей ответственности художника перед человечеством за судьбы мира. Отмечая в своем юбилейном докладе, посвященном десятилетию Октября, что сибирские писатели единодушны в своей готовности встать на защиту СССР, когда это будет нужно, В. Зазубрин четко и ясно заявил: ‘Мы… единодушны в искреннем желании отстаивать мир, до последней возможности бороться с теми, кто его хочет нарушить'[61]. Это высказывание тем более необходимо отметить, что оно было сделано в тот момент, когда внешняя и внутренняя реакции активизировали свою деятельность, когда образовался единый антисоветский фронт от Керзона до Троцкого.
До самозабвения влюбленный в жизнь, страстный рыболов и охотник, В. Зазубрин был человеком темпераментным и необыкновенно общительным. Личные и литературные связи его огромны. Он любил выступать с докладами о литературе, с чтением своих произведений в рабочих и красноармейских клубах. В новосибирской печати середины и конца двадцатых годов нередко можно было встретить сообщения такого рода: ‘В клубе Н-ской дивизии ГПУ с докладом ‘Чека и ГПУ в литературе’ выступил т. Зазубрин, впервые прочитавший отрывки из нового своего романа ‘Щепка'[62], или: ‘С докладами на литературных вечерах у красноармейцев выступали В. Зазубрин и В. Итин'[63].
В 1927 году Зазубрин участвовал в работе XV партсъезда, о котором он оставил чрезвычайно интересные эскизные зарисовки.
Его заметки о съезде написаны рукою вдумчивого и наблюдательного художника. Живые человеческие характеры, бытовые, неповторимые детали метко схвачены писателем в беглых, но выразительных зарисовках Петровского, Ворошилова, Буденного, Орджоникидзе, Рудзутака, Феликса Кона, Литвинова и других делегатов съезда. Он справедливо полагал, что литератору необходимо быть на съезде партии, так как ‘Съезд — это колоссальный аккумулятор энергии масс’, где ‘собирается коллективный опыт масс'[64].
Художнику особенно было приятно отметить, что на этом историческом съезде, наметившем перспективы первой пятилетки, взявшем курс на коллективизацию сельского хозяйства, билась вечно живая ленинская мысль, чувствовалась его воля. Создавалось ‘впечатление, — говорит писатель, — будто он несколько минут тому назад выступал и сейчас куда-то ушел'[65]. Зазубрин признавался, анализируя свои впечатления от съезда: ‘Мне как-то хорошо от сознания того, что вся эта многотысячная толпа — люди одной партии и единой воли'[66].
В конце 20-х годов Зазубрин, будучи председателем Сибирского Союза писателей и одним из редакторов ‘Сибирских огней’, поддерживает оживленную связь с А. М. Горьким. В то время как отдельные сибирские литераторы из троцкистской группы ‘Настоящее’ обливали грязью и клеветой великого пролетарского писателя, Зазубрин и его товарищи посвящают Горькому специальный номер ‘Сибирских огней’, в котором публикуются приветственные статьи и воспоминания о крупнейшем пролетарском художнике В. Итина, Г. Вяткина, поздравительные телеграммы, письма самого А. М. Горького и другие материалы.
В приветственной статье, открывающей горьковский номер журнала, Зазубрин с большой теплотой и признательностью говорит о Горьком как ‘мужественном бойце, ласковом, внимательном друге и товарище’, как человеке, которому ‘многим обязана’ литература Сибири. ‘Молодая литература Сибири, — пишет он, — никогда не забудет нужных, правдивых, ободряющих слов М. Горького, сказанных ей вовремя'[67].
Большая общественная и журналистская работа отнимала у писателя массу времени, необходимого для интенсивного творческого труда. Но огонь творчества никогда не угасал в Зазубрине. В двадцатые годы он много и упорно работал над романом о чекистах. Идея нового произведения зародилась у него после знакомства и последующих бесед с одним из работников ГПУ. ‘Когда он мне рассказал, — говорит писатель, — о своей тягчайшей работе, я понял, что напал на нетронутые золотые россыпи материала'[68].
Роман этот под названием ‘Щепка’ создавался на тихой маленькой уличке, напоминающей деревенскую своими низенькими домиками с крепкими воротами и ставнями, засыпанными снегом. Но любимому произведению Зазубрина, потребовавшему от художника более пяти лет напряженнейшего труда, так и ни суждено было увидеть свет. Книга осталась незавершенной в рукописи, и не случайно. Дело в том, что В. Зазубрина как художника всегда отличала острота в постановке наболевших вопросов, но эти наболевшие вопросы писатель подчас освещал в искаженном свете, не находя правильного их разрешения. Показательны в данном случае его произведения, написанные еще до романа ‘Щепка’ — ‘Общежитие’ и ‘Бледная правда’. Обе эти вещи были опубликованы на страницах ‘Сибирских огней’ в 1923 году.
Путь В. Зазубрина в литературе был сложным и противоречивым. Художник мечтал сделать, говоря его словами, хоть скромную, маленькую, но свою зазубринку на огромной шкале культурных завоеваний Октября. Он лелеял мечту написать книгу ‘о простых вещах и простых людях’, книгу, где не было бы крови и ужасов. Ему была знакома величайшая радость художника, завершившего свое творение, которое заставит читателя жить его радостями, болеть его болью. ‘Мы бываем, — говорит он, — самыми счастливыми людьми на всей земле, когда ставим последнюю точку на последней странице своей новой книги и когда видим, что рука читателя, ее читающего, радостно вздрагивает и на лбу у него мелькают облачка раздумья'[69].
На долю Зазубрина такое счастье, если не считать романа ‘Два мира’, выпадало скупо и редко. В конце 1928 года он вынужден был покинуть Новосибирск и перебраться в Москву. В Новосибирске вокруг писателя была создана ‘настоященцами’ болезненная и нездоровая обстановка, его стали травить, исключили из Союза Сибирских писателей, в организацию которого он вложил столько труда и энергии. До 1937 года Зазубрин заведовал одним из отделов журнала ‘Колхозник’. В начале 30-х годов им был опубликован новый роман ‘Горы’. Однако и этот последний труд писателя мало что прибавил к славе автора ‘Двух миров’. В нашей большой литературе В. Зазубрин остался творцом первого советского романа, выдержавшего в свое время за сравнительно короткий срок 10 изданий.
‘Два мира’ явились первым непосредственным откликом на события, которые еще не успели отойти в прошлое и стать историей. Роман вышел в то время, когда, по словам писателя, ‘автор и все его художественные ‘корреспонденты’ буквально еще не успели износить ботинок, в которых они месили липкую и теплую грязь полей сражения'[70].
Указанное обстоятельство наложило неизгладимый отпечаток на все произведения В. Зазубрина, обусловило его идейно-художественное своеобразие. Приступая к работе над книгой, автор поставил перед собою вполне определенную задачу — ‘дать красноармейской массе просто и понятно написанную вещь о борьбе ‘двух миров’ и использовать агитационную мощь художественного слова'[71].
Такое вполне осознанное стремление к использованию ‘агитационной мощи художественного слова’ обусловило и известную поспешность в обработке материала, притом основная работа в газете отнимала массу времени, и поэтому книга вышла до некоторой степени, по мнению писателя, сырой и незавершенной. На страницах романа постоянно чувствуется рука как художника, так и политработника, которые ‘не всегда были в ладу’, иногда в нем политработник брал верх над художником, отчего художественная сторона работы подчас страдала. Но, как справедливо полагал еще в 1923 году писатель, книга и в своем первоначальном виде ‘сможет дать… некоторое представление о колчаковщине в Сибири'[72]. Позднее автор сознательно отказался от каких бы то ни было исправлений текста, считая, и не без основания, что ‘нельзя исправлять записей, сделанных по свежей памяти и по рассказам очевидцев’, не успевших еще износить тех башмаков, в которых они шагали по полям сражений.
Таким образом, роман В. Зазубрина не просто художественное произведение, а одновременно и взволнованный, страстный, написанный кровью сердца живой человеческий документ, возникший по горячим следам и оставленный потомству одним из непосредственных участников изображаемых событий.
Книга, посвященная показу героической борьбы трудового народа с бандитскими ордами Колчака, стойкости и самоотверженности простых русских людей, была адресована писателем сотням и тысячам безвестных героев гражданской войны. Не случайно роману ‘Два мира’ предпослано волнующее и торжественное посвящение. Уже само это торжественно-приподнятое, необычайное посвящение сразу же вводит читателя в атмосферу книги — атмосферу грозовую, трагическую и героическую в своей основе.
‘Два мира’, названные автором романом, по существу не укладываются в традиционное представление о романе. Напрасно мы стали бы здесь искать сюжетные линии и их развитие, художественную разработку тех или иных характеров в нашем обычном представлении. Книга В. Зазубрина скорее своеобразная хроника, где развитие действия соотнесено с развитием больших исторических событий в их календарной последовательности. Логика развития характеров, сюжета у него подчинена другой логике — железной и неумолимой логике классовой борьбы в ее наивысшем выражении. Его роман представляет из себя по существу множество интенсивно нагнетаемых и, как правило, страшных кровавых сцен, внешне как будто мало связанных друг с другом, иногда их без ущерба для развития сюжета можно даже поменять местами. Но эти разрозненные сцены и эпизоды сцементированы единым идейным замыслом, общей направленностью книги, воскрешающей правду о колчаковщине, правду о нелегком торжестве революции и ее героических участниках и творцах. В итоге причудливая художественная мозаика воссоздает цельную и яркую картину гражданской войны в Сибири, где отдельные эпизоды воспринимаются как части единого в своей композиционной завершенности художественного полотна, грандиозной художественной панорамы.
Повествование в книге В. Зазубрина все время идет на контрастах, читатель постоянно ощущает эти два взаимоисключающих потока — борьбу двух миров — революции и контрреволюции, народа и его поработителей. Вместе с тем в изображении лагеря контрреволюции художник в свою очередь не скупится на контрастные, часто прямолинейно-плакатные краски, настойчиво выявляя разницу между разглагольствованиями колчаковцев о гуманности, свободе, культуре, цивилизации и пр. и их внутренней, настоящей сущностью. В нашей литературе мало найдется книг, в которых разоблачение зверств белогвардейщицы было бы дано с такой обнаженной, потрясающей душу правдой. Издевательства, насилия, расстрелы, повешение, закапывание живьем, грабеж, поджоги целых деревень, массовые порки, убийство стариков и малолетних, необузданные, дикие пьяные оргии, торговля родиной, мародерство и беззастенчивая спекуляция, полная моральная деградация — вот те страшные вехи, которые оставили на пути своего следования Колчак и его сатрапы, вот что подметил в сибирской белогвардейщине зоркий взгляд художника и разоблачение чего составляет, пожалуй, наиболее сильную сторону его книги.
Уже буквально с первых же страниц романа перед читателем возникает фигура толстогубого поручика Громова с гладко выбритым четырехугольным подбородком, фигура человека, который методично, с дьявольским хладнокровием расстреливает деревенских беженцев — стариков, женщин, ребятишек. ‘Разбитые телеги сгрудились в кучу, лошади, издыхая, дергали ногами, с вырванными животами, оторванными руками и ногами, с разбитыми черепами валялись люди. Кто-то стонал. Мертвые руки Жарковой сжимали маленькую головку Васи. Русые пушистые волосы ребенка слиплись, стали красными. Головки убитых детей среди груды разломанных телег, дохлых лошадей, мертвых и раненых людей пестрели нежными цветками голубеньких, черных, синих глазенок, сверкающих еще не высохшими слезами’.
С беспощадным реализмом, зачастую переходящим в натуралистически-обнаженное изображение нечеловеческих жестокостей, художник рисует кровавую вакханалию белогвардейских карателей — красильниковцев, анненковцев и других. С особой тщательностью в романе выписаны ‘подвиги’ полковника-карателя Орлова и его банды. Вот на глазах стариков родителей, в присутствии мужа и детей насилуют молодую крестьянку, вот измываются над девочкой-подростком, вот солдатня врывается к девушке-учительнице и оскверняет ее, вот избивают старика и т. д. — все в том же духе. Первая глава, носящая символическое название ‘Коготь’, заканчивается характерным идейно-художественным штрихом: избитая, опозоренная и обесчещенная учительница, очнувшись, замечает на затоптанном и заплеванном полу воззвание адмирала Колчака к населению России, воззвание, в котором незадачливый адмирал обещает народу помочь ‘осуществить великие идеи свободы’, заявляя, что он, Колчак, не пойдет ‘ни по пути реакции, ни по гибельному пути партийности’, клянется установить в стране ‘законность и правопорядок’. На этот лживый манифест ‘верховного правителя Сибири’ упал зловещий отблеск пожарищ, насилий и пыток, чудовищного кровопролития. Писатель нашел точный и верный фокус, позволивший ему раскрыть в истинном свете драматизм происходящего, которое является своего рода прологом и выразительным комментарием к этому манифесту. Он нашел и в чисто художественном плане верную и выразительную психологическую деталь. Обезумевшей от надругательств девушке хищный росчерк слитографированной фамилии омского диктатора с разбрызганными каплями чернил представляется когтем с почерневшими, засохшими капельками крови, этот зловещий черный коготь хищника постепенно в ее затуманенном сознании ‘стал расти, краснеть, кровь потекла с него ручейками’.
Огнем и мечом истребляет полковник Орлов непокорное крестьянство Сибири, выжигая и уничтожая целые селения, оставляя после себя обагренные кровью пепелища. Автор говорит о нем: ‘Полковник принадлежит к числу тех офицеров, которые работали в армии не за страх, а за совесть. Он был ослеплен ненавистью к красным, его жестокость не знала рамок. Он принялся искоренять большевизм со всем рвением фанатика-черносотенца’.
Но, возможно, Орлов — исключение, патологическое уродство? История гражданской войны свидетельствует как раз об обратном. Образы кровавых белых карателей запечатлены и в художественной литературе, и в многочисленных документах эпохи.
Типичность образа Орлова нагляднее и ярче всего проявляется при сопоставлении его с обликом других персонажей из белогвардейского лагеря, нарисованных писателем. Перед читателем, как в калейдоскопе, проходят защитники старого мира всех мастей. Роднит их одно — звериная, зоологическая ненависть к восставшему народу, сближает единственное заветное желание — поскорее вернуть свои прежние привилегии. Эти затаенные мечты все время прорываются наружу у героев Зазубрина. И о том, что писатель здесь опять-таки не погрешил против исторической правды, говорят стихи утонченной в прошлом поэтессы — декадентки Зинаиды Гиппиус, заявившей в годы революции: ‘Скоро в старый хлев ты будешь загнан палкой, народ, не уважающий святынь’. Чувства, испытываемые Зинаидой Гиппиус к народу, близки и понятны белогвардейцам, изображенным Зазубриным.
Кто же они, эти почитатели и хранители ‘святынь’? Это спекулянты и колчаковские офицеры, вступающие с ними в сделку, это бежавшие от советской власти под крылышко Колчака профессора, лицемерно произносящие длинные речи о гуманности и одновременно под покровом своего словоблудия скрывающие ту же зоологическую ненависть к народу, который они в минуту откровенности призывают беспощадно уничтожать, профессора, отводящие душу в дружеских беседах с теми же спекулянтами, кадеты, меньшевики, эсеры и пр., и пр. Выразительную галерею этих типов дополняют бывшие фабриканты, заводчики и военные ‘союзнички’ России по первой мировой войне — французы, американцы, англичане, итальянцы, не говоря уже о поляках и особенно чехах. В ряде сцен романа живо воспроизведены расправы интервентов над мирным населением. Так, в главе ‘Победят люди’ автор, приведя длинную краснобайскую речь профессора о победе человека над зверем, речь, обращенную к отъезжающим на фронт офицерам, переносит читателя на станцию Тайшет, где расквартированы были чешский и румынский эшелоны, и первое, что видит читатель, — это самодовольно улыбающийся чешский комендант, стоящий возле трех повешенных. В другой раз он заставляет читателя пережить всю сцену казни, учиненной чешскими офицерами без суда и следствия над группой крестьян. Не уступают чехам в мародерстве, насилиях и жестокостях и французы, и американцы, и японцы, не говоря уже о колчаковцах, продавших свою родину иностранным интервентам. С наибольшей художественной силой и убедительностью автором разработан образ подпоручика Мотовилова — потомственного кадрового офицера. Подпоручик Мотовилов такой же убежденный фанатик черносотенного толка, как и полковник Орлов. Мотовилов не скрывает своих махрово-монархических убеждений. Он грубо обрывает офицера Колпакова, когда тот заговорил о ‘великой России, свободе, законности и порядке’. Ему противно это ‘либеральное словоблудие’. ‘Какое там к черту царство свободы! — заявляет Мотовилов. — Кричите царство Романовых, и кончено. Вот это дело, я понимаю’. Ему ничего не стоит ударить по лицу солдата, старика крестьянина. Мотовилова восхищает расправа чехов над его же соотечественниками. Он презирает всякие человеческие чувства, особенно ему ненавистна жалость. Подпоручик признает только право сильного. В действительности это приводило к оправданию беззакония, открытого бандитизма, толкало на грабежи и убийства.
Под стать Мотовилову и какой-нибудь Костя Жестиков, садистски наслаждающийся жестокостями, насилующий малолетних, убивающий и губящий десятки жизней. Не лучше их и беспринципный Рагимов, которому безразлично, на чьей стороне правда. Он готов служить, по его словам, ‘и черту, и богу, лишь бы платили хорошо’.
Своеобразное место в ‘Двух мирах’ занимает фигура офицера-подпоручика Барановского. В отличие от Мотовилова его разъедают сомнения в правильности избранного им пути.
Уходя на фронт, Барановский выслушивает напутствия любимой им девушки — нарядной и изнеженной дочки профессора. Татьяна Владимировна настолько ослеплена ненавистью к красным, к большевикам, что, не задумываясь, готова пожертвовать жизнью любимого человека ради спасения своего благополучия. Народ для нее — ‘стадище баранов’. Она стоит за власть немногих, но ‘мудрых, культурных людей’.
Непосредственное общение с людьми типа Мотовилова, долгие размышления над происходящим постепенно убеждают Барановского в совершенной им трагической ошибке. Он чувствует себя чужим среди белых и вместе с тем не решается, боясь, как офицер, гнева народного, смело и решительно перейти на сторону красных. И только в пылу опьянения он с горечью высказывает свои затаенные мысли.
Белая идея оказалась кровавой, античеловеческой идеей. Не случайно возникает перед больным Барановским в его бредовых видениях образ некогда любимой им женщины, обагренной кровью невинных жертв.
Потрясающее впечатление оставляют картины, изображающие отступление и деморализацию колчаковской армии. Вся гниль, вся нечисть, все звериное и скотское, что несло в себе белое движение, теперь всплыло на поверхность, стало разлагаться и смердить. Даже природа, окружающая разваливающуюся армию Колчака, утратила всю свою прелесть и краски. Бывшие хозяева России не только внутренне опустошены, разбиты, но они не нужны и враждебны всему окружающему.
Этому агонизирующему, страшному старому миру в романе противостоит нарождающийся новый мир. Художник и здесь не погрешил против правды. Он не замалчивает в своих героях недостатков, порой жестокости, рецидивов собственнической психологии и пр. Особенно это сказалось в главе ‘Всему миру или тебе’, где крестьяне, предводительствуемые хитрым и трусливым старостой, из-за боязни расправы заживо закапывают в могилу одного из своих односельчан.
Пробуждение к активной борьбе многомиллионного сибирского крестьянства, широта и размах партизанского движения встают перед читателем в ряде колоритных и живописных сцен романа. На всенародную борьбу за правое дело поднимаются не только крестьяне, так или иначе пострадавшие от колчаковской тирании, но и отдельные представители господствующих классов, решивших, подобно бывшему священнику Воскресенскому, навеки связать свою судьбу с судьбой родины и родного народа. Постепенно начинают прозревать и рядовые колчаковцы, особенно те из них, кто насильственно был призван в белую армию, — тысячи обманутых эсерствующей и меньшевистской демагогией представителей трудящихся.
Нелегок и сложен путь этих простых русских людей, совершивших трагическую ошибку, к постижению правды.
Значительное место в романе занимают образы партизан, картины возмущения и гнева народного. Правда, справедливость требует отметить, что в художественном отношении образы партизан, особенно руководителей, таких, как комиссар Молов, командир Жарков и других, разработаны значительно бледнее и схематичнее, чем представителей противоположного лагеря. Художнику в изображении партизанского движения более удались так называемые массовые сцены — сцены собраний партизан, сцены боев. Особенно выразительно сделана глава ‘Пили, пили…’, ярко передающая все напряжение и остроту схватки горстки партизан с вооруженным и многочисленным противником. Весь драматизм положения партизанского отряда, прижатого к непроходимой тайге, героическое прокладывание под постоянным огнем противника дороги через сплошную стену леса оставляют у читателя сильное и неизгладимое впечатление, воскрешая в памяти аналогичную сцену из ‘Разгрома’ А. Фадеева.
Атмосферу эпохи живо передает в романе и необычная манера повествования. Часто автор не высказывает своего прямого, непосредственного отношения к происходящему. Создается впечатление, что он только бесстрастно фиксирует события, предоставляя читателю самому делать вывод. Но этот объективизм художника мнимый, кажущийся. Весь пафос книги, расположение светотеней в ней направлены на утверждение правды революции, ее неизбежного торжества.
Художественное своеобразие книги ярко проявляется и в ее языке, во всем стилистическом строе. Колоритно выписанные рукою художника сцены и картины перемежаются частыми публицистическими комментариями.
Время врывается в повествование многочисленными частушками, песнями: и революционными, и народными, и офицерскими, и открыто белогвардейскими. Вот некоторые из них: ‘Русски с русскими воюют, а чехи сахаром торгуют’. Или знаменитые частушки, которые с визгом исполняет шансонетка в одном из колчаковских кафешантанов: ‘Костюм английский, Погон российский, Табак японский, Правитель Омский’.
Колорит эпохи оживает не только в песнях и частушках, но и в многочисленных приказах, воззваниях и указах белогвардейских генералов и атаманов, которыми автор обильно уснащает свое повествование. Следует заметить, что введение в художественный текст деловых документов только усиливает цельность впечатления, острее оттеняя правду изображаемого.
Своеобразна и авторская манера строить фразу, особенно при изображении массовых сцен. Эта манера роднит В. Зазубрина с нашей литературой начала двадцатых годов, когда многие молодые писатели — и Лавренев, и Фадеев, и др. — прошли через так называемую рубленую прозу. Определенную дань отдал этому и автор ‘Двух миров’, для стиля которого характерна короткая, рубленая фраза. ‘Звоном колокольным ударило при входе в улицу. Золото икон и хоругвей блеснуло навстречу. Пирогами, шаньгами, свежим хлебом запахло. Широко расступились дома. Огромная толпа на площади. В середине зачем-то черный с крестом Мефодий Автократов. И звон. Ведь тогда тоже был звон. Тогда он лгал. А теперь? Рачве радовался? Опрокинуть все это. Залить своим. Теснее ряды. Лица тверды и суровы. Снег хрустит’.
Таким образом, в стилевом, композиционном и сюжетном отношении роман ‘Два мира’ представляет из себя сложный сплав различных и, на первый взгляд, разнородных элементов, где рубленая проза перемежается ярко выраженной публицистикой, живая зарисовка сменяется пространной речью или столь же пространным спором, как в конце романа спор между Моловым и Барановским, задорная частушка — революционным гимном, документ приказа или инструкции — массовой сценой, картины истязаний и расстрелов — сценами митингов и собраний, необузданными оргиями, эпизодами сражений, панического бегства и т. д., и т. д. И вместе с тем эта кажущаяся пестрота подчинена общему идейному замыслу — дать наглядную картину гражданской войны и разгрома колчаковщины в Сибири.
С этой важнейшей задачей художник, как видим, справился прекрасно. Он создал поистине новаторское произведение, впервые с такой полнотой изобразившее участие широких народных масс в революции. Поэтому с полным правом автор ‘Двух миров’, анализируя свой собственный писательский опыт и опыт своих товарищей по перу, мог позднее сказать: ‘Революция научила нас писать по-новому. Она научила нас оперировать массами, заставила писать по принципу ‘смещения планов'[73].
Книга В. Зазубрина — явление не только историческое. Она и в наши дни звучит необычайно современно. Это не только правдивый рассказ о рождении нового мира, о подлинно народном характере Октябрьской революции, но и гневный протест художника против ‘прелестей’ буржуазной ‘свободы’, порядков и нравов ‘свободного мира’. Его роман наглядно показывает, что несут с собой белые знамена контрреволюции.
Рассказывая о виденном и пережитом, писатель вскрывает истоки народного гнева против поработителей. В одном месте романа он пишет: ‘Гнет атамановщины в районе Медвежьего, Пчелина и Широкого становился с каждым днем все сильнее. Порки, расстрелы чередовались с виселицами, конфискациями я сжиганием целых сел и деревень. Жизнь в местах расположения иностранных войск и группы атамана Красильникова стала опасной самому безобидному, чуждому всякой политики землеробу. Все крестьянство подозревалось в сочувствии и содействии большевикам. Суда и следствия не существовало, их заменяло усмотрение начальства. Голословный оговор, анонимный донос или подозрение являлись достаточным основанием для приговора к смерти десятков людей. Крестьяне бросали свои хозяйства, дома и с семьями уходили в тайгу, пополняли партизанские отряды. Остающиеся дома были запуганы до последней степени, до потери рассудка и здравого смысла’.
В главе ‘Все пойдем’ художник свои наблюдения и размышления переплавил в волнующую картину народного гнева, его перехода от пассивности к активной борьбе с ненавистным врагом.
Так ‘Два мира’ В. Зазубрина из волнующего документа героической эпохи превращаются в обвинительный и беспощадный приговор миру насилия и лжи, миру реакции и контрреволюции.
Первоначально роман был задуман как своеобразная трилогия, в которой ‘Два мира’ должны были составить первую часть. В 1922 году писатель опубликовал на страницах журнала ‘Сибирские огни’ отрывки из второй и третьей книг задуманной им эпопеи. В этих отрывках он рассказал об установлении советской власти в районах, освобожденных от Колчака, о налаживании хозяйственной и культурной жизни, о первых попытках создания крестьянских коммун. Из них же мы узнаем о дальнейшей судьбе отдельных персонажей ‘Двух миров’, в частности о трагической и нелепой гибели подпоручика Барановского, погибающего случайно, по недоразумению, вместе с другими пленными белогвардейцами. Об этом рассказано в главе с характерным названием ‘Под колесами’.
Подпоручик Барановский с его поисками справедливости, неизжитыми иллюзиями абстрактного буржуазного гуманизма пал жертвой собственных противоречий, оказался под колесами неумолимой в своем ходе истории.
В главе ‘Чудо’ из третьей части романа художник поведал о том, как в новых условиях, в условиях окончательной победы народа, классовая борьба принимает новые формы, как замаскировавшиеся враги прибегают к скрытым, изощренным и не менее жестоким приемам борьбы с советской властью. В главе ‘Чудо’ снова появляется зловещая фигура, эпизодически мелькавшая на страницах ‘Двух миров’, попа Автократова с его неистребимой ненавистью к победителям.
Как известно, писатель в дальнейшем отказался от продолжения своей книги, очевидно полагая, что главное им уже было сделано в ‘Двух мирах’.
Роман В. Зазубрина останется в нашей литературе как первая серьезная попытка осмысления художником событий большого исторического значения, как яркая и волнующая страничка гражданской войны и одновременно как один из первых опытов, первых шагов в становлении советской прозы. Книга В. Зазубрина доносит до нас живое, горячее дыхание героической эпохи. Она и поныне учит революционной бдительности, ненависти к врагам родины, уважению и любви к великому русскому народу и его славным революционным традициям, его духовной мощи, здоровью, красоте и силе.
Источник текста: Трушкин В. П. Первый советский роман. — ‘Новая Сибирь’, кн. 37, 1957, с. 347-363.
29 — Борис Лавренев. На новой ступени, ‘Литературная газета’, 1957, No 123
30 — В. Правдухин. Зазубрин В. ‘Два мира’, ‘Сибирские огни’, 1922, No 1, с. 166 — 168.
31 — Цит. по кн. В. Зазубрин. Два мира, 4-е изд., Новосибирск, 1928, с. 9.
32 — Там же
33 — А. М. Горький. Предисловие к кн. Владимира Зазубрина ‘Два мира’, ГИХЛ, М., 1935, с. 3.
34 — А. Топоров. Деревня о современной художественной литературе, ‘Сибирские огни’, 1928, No 1.
35 — М. Горький. Предисловие к кн. Владимира Зазубрина ‘Два мира’, ГИХЛ, М., 1935, с. 3.
36 — Альманах ‘Наши дни’ 1925, No 5.
37 — ‘Сибирские огни’, 1928, No 2, с. 214.
38 — ‘Сибирские огни’, 1928, No 2, с. 214
39 —М. Горький. Собр. соч. в 30 томах, т. 24, М., 1963, с. 464
40 — М. Горький. Собр. соч., т. 25, с. 253
41 — М. Горький. Собр. соч., т. 30, с. 135
42 — М. Горький. Собр. соч., т. 27, с. 267
43 — М. Горький. Собр. соч., т. 30, с. 87
44 — М. Горький. Предисловие к кн. Владимира Зазубрина ‘Два мира’. ГИХЛ. М, 1935. с. 3
45 — В. Зазубрин. Заметки о ремесле, ‘Сибирские огни’. 1928, No 2, с. 243
46 — В. Зазубрин. Заметки о ремесле, ‘Сибирские огни’, 1928, No 2, с. 243
47 — В. Зазубрин. Проза ‘Сибирских огней’, ‘Сибирские огни’, 1927, No2, с. 185 — 201
48 — В. Зазубрин. Писатели и Октябрь в Сибири, ‘Сибирские огни’. 1927, No 6, с. 186
49 — Там же, с. 190
50 — Там же
51 — Лидия Сейфуллина. Памятное, пятилетие, ‘Сибирские огни’. 1927, No 1, с. 218
52 — В. Зазубрин. Литературная пушнина, ‘Сибирские огни’, 1927, No 1, с. 212
53 — ‘Сибирские огни’, 1927, No 2, с. 201
54 — Там же, с. 187
55 — ‘Сибирские огни’, 1927, No 6, с. 191
56 — Там же
57 — В. Зазубрин. Литературная пушнина, ‘Сибирские огни’, 1927. No 1, с. 209
58 — В. Зазубрин. Проза ‘Сибирских огней’, ‘Сибирские огни’, 1927. No 2, с. 200
59 — В. Зазубрин. Проза ‘Сибирских огней’, ‘Сибирские огни’, 1927, No 2, с. 200
60 — Там же
61 — Зазубрин. Писатели и Октябрь, ‘Сибирские огни’, 1927, No 6, с. 187
62 — См. заметку ‘Писатели у красноармейцев’, ‘Сибирские огни’, 1928. No 2. с. 267
63 — Там же, с. 268
64 — В. Зазубрин. Заметки о ремесле, ‘Сибирские огни’, 1928, No 2, с. 246, 250
65 — Там же, с. 248
66 — Там же, с. 247
67 — В. Зазубрин. Максим Горький, ‘Сибирские огни’, 1928, N 2, с. 4
68 — В. Зазубрин. Заметки о ремесле, ‘Сибирские огни’, 1928, N 2, с. 243
69 — В. Зазубрин. Заметки о ремесле. ‘Сибирские огни’, 1928, No 2, с. 246
70 — В. Зазубрин. Предисловие к четвертому изданию. Два мира, Новосибирск, 1928, с. 6
71 — Там же, с. 6
72 — В. Зазубрин. Предисловие ко второму изданию. Два мира, Новосибирск, 1928, с. 6.
73 — В. Зазубрин. Писатели и Октябрь в Сибири, ‘Сибирские огни’, 1927, No 6, с. 185