Въ толстовской колоніи
По личнымъ воспоминаніямъ.
Въ толстовской колоніи
По личнымъ воспоминаніямъ.
I.
II.
III.
IV.
В толстовской колонии, Михайлов Аполлон Тимофеевич, Год: 1908
Время на прочтение: 88 минут(ы)
Въ наше время русское общество увлекается иными стремленіями, и о такъ называемыхъ ‘толстовскихъ’ колоніяхъ мало слышно. Но въ нсколько уже отдаленные отъ насъ восьмидесятые и девятидесятые года истекшаго вка волна ‘толстовскаго’ движенія захватывала русскую интеллигенцію широко и ея поселки выростали по ‘лицу земли родной’ все чаще и чаще съ каждымъ годомъ. Иные, правда, черезъ годъ уже распадались, и колонисты возвращались снова въ ‘первобытное состояніе’, т.-е. шли служить, учиться и т. п. Зато другія колоніи имли, въ силу удачнаго подбора членовъ, боле продолжительную жизнеспособность и просуществовали нсколько лтъ.
Когда-то и я заплатилъ дань своему времени, и жизнь свою въ одной изъ такихъ колоній желаю разсказать читателямъ.
Я давно стремился къ ‘простой’ жизни на ‘лон природы’, неоднократно длалъ опыты въ этомъ направленіи, выбирая для этого Малороссію. Но выходило все неудачно, и я возвращался опять ‘на лоно службы’,— какъ иронизировалъ мой товарищъ — съ истощеннымъ кошелькомъ и нехорошимъ, тяжелымъ осадкомъ на душ. Причиной моихъ неудачъ я считалъ главнымъ образомъ то обстоятельство, что я селился на земл одиночной, среди чуждаго мн общества. И вслдствіе этого окружающее населеніе глядло на меня какъ-то подозрительно. Нкоторые думали даже, что я пашу землю и хожу за скотомъ только для отвода глазъ, а что на самомъ дл я представляю какую-то тонкую политическую штуку. Нкоторые во всеуслышаніе заявляли, что я занимаюсь фабрикаціей фальшивыхъ денегъ. Разная челядь подходила къ моей усадьб и таинственно поводила носомъ, точно чутьемъ надясь что-то постигнуть. Иногда эти люди заговаривали со мной ‘про то, про се’, а ничего не добившись отъ меня, возвращались къ себ, изобразивши на лиц недовольную мину и усиленно чертыхаясь.
Вся остальная крестьянская масса полагала, что у меня денегъ слишкомъ много, по меньшей мр ‘куры не клюютъ’, и потому всякій старался меня обсчитать и обмануть. Потрава и порча деревьевъ въ саду шли, конечно, сами собой. Вс эти обстоятельства привели меня къ убжденію въ необходимости поселиться въ обществ единомышленниковъ — въ интеллигентной колоніи.
‘Тамъ,— думалъ я,— среди товарищей одного взгляда на жизнь, и жизнь будетъ содержательне, полне и интересне’.
Я услышалъ отъ моихъ знакомыхъ, что на Кавказ уже года два какъ существуетъ такая колонія. Гд-то чуть не у самаго Кавказскаго хребта поселилось нсколько семействъ ‘толстовцевъ’, расчистили двственный лсъ подъ пашни и огороды, развели скота и живутъ въ экономическомъ отношеніи сносно. И не долго думая, я бросилъ службу, сложилъ свои пожитки, книги и выхалъ изъ своего родного Трущобска въ ‘пламенную Колхиду’. Дней черезъ семь я уже былъ на той станціи, откуда надо было хать въ колонію на лошадяхъ верстъ сорокъ. Мн посовтовали остановиться у одного казака, котораго прозывали Бурьяномъ.
— У него можно найти лошадей и онъ отвезетъ васъ за первое удовольствіе.
Я направился къ нему. Домъ его былъ небольшой, представлявшій обыкновенную мазанку, но раздленную на нсколько клтушекъ, ‘на случай прізжающихъ’, какъ пояснилъ мн хозяинъ, высокаго роста среднихъ лтъ человкъ съ большими усами.
— Подождите,— сказалъ мн Бурьянъ, узнавъ о цли моего прізда:— здсь остановился одинъ докторъ, который тоже детъ въ толстовцамъ. Пойдемъ къ нему,— можетъ быть, сговоритесь вмст хать.— Въ клтушк за самоваромъ, мурлыкающимъ унылую однообразную псню, сидлъ старикъ, углубившись въ чтеніе газеты. Мы познакомились. Василій Васильичъ — такъ звали доктора — былъ радъ, что нашелъ спутника по путешествію въ горы, такъ какъ хать на Кавказъ въ ночное время не совсмъ безопасно. Не мене его пріятно было и мн, пріхавшему на Кавказъ впервые и знавшему эту интересную страну чуть-ли только не по опер ‘Демонъ’ да разв еще по газетнымъ сообщеніямъ о кавказскихъ разбояхъ.
— Я ду племянничка навстить,— сказалъ Василій Васильичъ, улыбаясь:— не видлъ его столько лтъ. И куда это онъ забрался въ чорту на кулички!
Старикъ отхлебнулъ изъ стакана холоднаго чая.
— И что ему тамъ длать,— продолжалъ онъ: — неужели онъ не нашелъ бы себ подходящаго мста гд-нибудь въ Россіи?
Я сказалъ, что не всегда бываетъ возможно найти себ подходящее дло, въ особенности у насъ.
— Да помилуйте! — сказалъ старичокъ, оживляясь:— разв мало есть интереснаго дла? Вдь племянникъ — докторъ.
Старикъ засмялся хриплымъ, глухимъ смхомъ, перешедшимъ черезъ минуту въ затяжной нашелъ.
— Ну, вотъ хоть бы Пятигорскъ,— оправившись, продолжалъ онъ:— сколько тамъ страждущаго народа прізжаетъ! Лечи, приноси посильную пользу, служи человчеству…
— Насколько мн извстно,— сказалъ я,— страждущее человчество тамъ отсутствуетъ, а есть только жуирующія барыньки, которымъ доктора прописываютъ ‘легкій климатъ’.
Старикъ безнадежно махнулъ рукой и засменилъ по комнат, выкидывая съ какимъ-то остервенніемъ клубы табачнаго дыма.
— Не слишкомъ ли это узкая программа служенія человчеству? — сказалъ я, желая нарушить наступившее неловкое молчаніе.
— Вы, кажется, одного духа съ моимъ племянничкомъ,— сказалъ Василій Васильичъ: — вы наврное съ нимъ сойдетесь. А меня ужъ простите, не могу.
И добродушная старческая улыбка разлилась по его лицу.
— Я съ вами бы поспорилъ,— сказалъ онъ,— разбилъ бы вс ваши теоріи, если бы не этотъ проклятый кашель.
Мы тронулись въ путь часовъ въ пять вечера. Нельзя было и думать попасть засвтло въ колонію. Все время приходится подниматься. Къ тому же возница нашъ былъ не изъ бойкихъ малыхъ, какой-то сонный и неразговорчивый подростокъ лтъ пятнадцати. Лошади его плохо слушались, и мы хали не боле шести верстъ. Засвтло успли прохать казачью станицу. Улицы широкія, чистенькія, блыя хаты съ роскошно распустившимися блыми акаціями подъ окнами. Въ воздух стоялъ отъ цвтущихъ деревьевъ сильный медовый ароматъ. По улицамъ попадались станичные обыватели въ высокихъ бараньихъ шапкахъ и кафтанахъ самихъ разнообразныхъ оттнковъ до краснаго включительно. Казачки, въ нарядныхъ праздничныхъ костюмахъ (было воскресенье), повсюду, словно цвты, пестрли по завалинкамъ, луща подсолнечныя смечки и разговаривая о разныхъ житейскихъ длахъ. За станицей подъемъ длался значительне. Чудная горная панорама развернулась передъ нашими глазами во всей своей величественной красот. Съ востока на западъ тянулся Кавказскій хребетъ. Съ безчисленными сверкающими серебромъ зубцами онъ казался громадной пилой. И какъ пила, онъ отливалъ въ лучахъ заката чудными фіолетово-синими цвтами. Влво виднлась снговая шапка Казбека, справа сіялъ Эльбрусъ громадной глыбой, поднявшейся неимоврно высоко надъ группой горныхъ пикъ. Широкая даль была слегка задернута синеватой дымкой, сквозь которую не трудно было различить простымъ глазомъ у подножья горъ сакли аула. И виднлись дымки, точно вата поднимавшіеся изъ саклей. Мн казались невроятными увренія Сидора, нашего возницы, что горы отъ насъ были на пятидесятиверстномъ разстояніи. Намъ казалось, что до нихъ не было и двнадцати верстъ. Нашъ глазъ, какъ я потомъ убдился, жестоко ошибался. Въ горной мстности удивительно скрадываются разстоянія, и прибывшему изъ равнинъ человку приходятся долгое время упражнять свой глазъ, чтобы опредлять пространства. Мы хали по ровной, укатанной арбами дорог, среди необозримыхъ посвовъ кукурузы, выкинувшей мстами султаны. Порою попадались заросли терна. Дикій хмель путался въ его втвяхъ и отъ него перекидывался на втки придорожныхъ группъ. Въ листв деревьевъ и въ бурьянахъ временами слышалось громкое пніе какихъ-то птичекъ. Высоко-высоко кружили орлы, издавая визгливые крики, изрдка прозжала арба на высокихъ колесахъ, запряженная парой маленькихъ, но шустрыхъ быковъ. Изъ арбы выглядывало смуглое лицо кабардинца въ бешмет съ посеребренными гозырями (мсто, куда вкладываются патроны) на груди. Онъ тянулъ какую-то длинную заунывную псню и, казалось, не замчалъ ничего на свт. Длинный кинжалъ, торчавшій за его поясомъ, невольно напоминалъ вамъ о разныхъ страшныхъ эпизодахъ временъ покоренія Кавказа.
Вотъ уже и солнце сло. Постояло оно съ минуту на одной вершин, какъ бы оглядывая на прощанье землю, бросило въ послдній разъ снопъ лучей и медленно потонуло въ горныхъ пикахъ. Сумерки на Кавказ бываютъ недолги, и почти вслдъ за закатомъ наступаетъ ночь. Одна за другой стали зажигаться звзды. Съ горныхъ ущелій подулъ холодный втеръ. Мы закрылись въ шубы и предоставили себя бдительности Сидора. Я не могъ заснуть, однако. Разныя тревожныя мысли лзли въ голову. Я думалъ о кавказскихъ разбойникахъ, о частыхъ нападеніяхъ на путниковъ. Мн припомнилось, что временами нападенія принимаютъ угрожающій характеръ для всего населенія, и сами власти нердко ничего не въ состояніи бываютъ сдлать для укрощенія абрековъ. Людская молва поговариваетъ, впрочемъ, что русскія власти пребываютъ съ абреками въ дружб, но все же надо согласиться, что трудно что-нибудь подлать съ разбойничествомъ въ этомъ неустроенномъ кра. Мы покорили его только вншне, привить къ нему европейскую культуру мы не съумли.
— Вы не спите? — тихо проговорилъ Василій Васильичъ, слегка дотрогиваясь до моего плеча.— Вы не спите?
Я отозвался.
— А я все думаю о моемъ племянничк,— сказалъ онъ:— и забрался же!
Я чувствовалъ, что старикъ думалъ не о племянничк, а все о тхъ же абрекахъ.
— А что, Сидоръ, знаешь ли ты эту дорогу? — спросилъ онъ ямщика.
— Чаво? — сонно отозвался онъ.
— Дорогу-то знаешь ли?
— А кто-жъ ее знаетъ!
— Вотъ те на! какъ кто знаетъ? — воскликнулъ я, и почувствовалъ, какъ въ душ у меня подуло холодномъ.
— Да я тутъ самъ одинъ разъ бывалъ,— сказалъ онъ,— и то днемъ. Кабы много, ну, тогда такъ.
— Сидоръ нехорошо васъ утшаетъ,— сказалъ я Василью Васильевичу.
Тотъ смотрлъ въ спину ямщика и, казалось, былъ чмъ-то радраженъ.
— Возницы здсь, на Кавказ, не то, что у насъ въ Россіи,— говорилъ онъ: — какія-то мямли! То ли дло наши ямщики съ пснями да бойкими словцами! Да погоняй же ты, братецъ, коней!
— Ну и Бурьянъ! — проговорилъ онъ: — и далъ же намъ возницу!
Сидоръ, наконецъ, дернулъ возжами, кони подхватили и весело застучали копытами по каменистой дорог. Экипажъ нашъ то-и-дло подбрасывало, и эта тряска дйствовала на насъ усыпляюще. Но спать мы не могли.
— Въ такую чудную ночь прямо безсовстно спать,— замтилъ мой спутникъ.
— Ну,— обратился а къ Сидору,— часто здсь пошаливаютъ абреки?
— А кто ихъ знаетъ,— позвывая, отвчалъ Сидоръ:— говорятъ, бываетъ,— особенно по ночамъ. Да вотъ на этомъ самомъ мст,— съ оживленіемъ произнесъ Сидоръ,— у пастуха прошлымъ лтомъ отбили сорокъ лошадей.
— На этомъ мст! — воскликнули мы оба.
— Да, на самомъ на этомъ. Только это было днемъ. Напали, значитъ, двое, гонятъ лошадей, а третій держитъ пастуха, наставилъ ему въ ротъ левольвертъ, чтобы, значитъ, какъ пикнетъ, такъ ему тутъ и смерть. Такъ и угнали въ горы всхъ лошадей!
— Черкесъ, онъ хуже чорта,— продолжалъ оживившійся Сидоръ:— у него левольвертъ или ‘скимъ башка’.
Я взглянулъ на моего спутника. Онъ какъ-то странно мигалъ глазами и въ отвтъ на мой взглядъ прошепталъ:
— Какая чудная ночь!
И потомъ продекламировалъ довольно выразительно:
Горныя вершины
Спятъ во тьм ночной,
Тихія долины
Полны свжей мглой.
Не шумитъ дорога,
Не дрожатъ листы,
Подожди немного —
Отдохнешь и ты…
— Да! — сказалъ я:— ‘отдохнешь и ты’, какъ ‘скимъ башка’ сдлаютъ. ‘Подожди немного’!
И мы разсмялись.
— А у васъ есть съ собою револьверъ? — спросилъ меня Василій Васильевичъ.
— Нтъ,— отвчалъ я:— давно уже считаю мерзостью всякое оружіе.
— А напрасно! — наставительно сказалъ онъ: — напрасно! Въ данномъ случа ребячествовать не надо.
Я никакъ не могъ понять, въ какомъ это въ данномъ случа, и едва удерживался отъ смха.
— А я вотъ имю хорошенькій смиттъ-вессонъ,— сказалъ онъ и, немного помолчавъ, обратился къ Сидору:
— А что если бы напали на насъ абреки — сладили бы мы втроемъ?
Сидоръ обернулся и пытливо посмотрлъ на доктора.
— Тоже скажутъ! — проговорилъ онъ:— да кто же съ ними, съ азіятами, сладитъ? У нихъ живо скимъ башка! Народъ хичный. Скимъ башка въ одинъ моментъ!
Съ этимъ дуракомъ становилось ршительно невозможнымъ продолжать разговоръ на эту тему, и я ршился поговорить съ нимъ изъ другой области.
— Ты какъ давеча назвалъ людей, къ которымъ мы демъ?
— Какъ? — толстовцы они, кто же больше?..
— Что же они за люди такіе? почему ихъ называютъ толстовцами?
— Да кто ихъ знаетъ? Это намъ неизвстно. Зовутъ — толстовцы, толстовцы, а кто они — это мн не говорили.
— Ну, такъ какъ же — добивался я:— вдь вотъ твоего Бурьяна не называютъ же толстовцемъ?
— Нтъ.
— Ну, тебя тоже не называютъ такъ?
Сидоръ обернулся, посмотрлъ на меня и весело насмялся.
— Тоже скажутъ!
— Какъ же? Значитъ, чмъ нибудь они отличаются? различіе вдь есть?
— Да, есть,— сказалъ, наконецъ, Сидоръ:— вотъ они говорятъ все, что не надо убивать.
— Ну, а еще что говорятъ?
— Еще? не надо воровать.
Я не могъ не расхохотаться при этомъ наивномъ объясненіи сущности толстовства.
— А по-твоему разв надо и убивать, и воровать?
— Да нтъ, и по-моему не нужно.
— Такъ, значитъ, и тебя можно назвать толстовцемъ?
— Тоже и скажутъ!
Я такъ и не могъ добиться отъ Сидора, какъ понимаетъ ученіе великаго писателя этотъ сынъ народа. И мн стало больно за носителей этого ученія, забравшихся куда-то въ ущелье и живущихъ настолько обособленной жизнью, что окружающее населеніе знаетъ ихъ только по кличк.
Въ ночной темнот обозначались какія-то черныя пятна, попадая на скирды сна. Пятна эти стали выдляться все ясне и ясне, и черезъ нсколько минутъ мы увидли передъ собой кабардинскій аулъ. Насъ встртилъ страшный лай собакъ.
— Вотъ и до аула дохали! — сказалъ радостно Сидоръ.— Анзорово!
Стадо гусей, мирно дремавшихъ на дорог, поспшно задвигалось въ сторону, заслыша наше приближеніе. Замелькали плетни огородовъ, плетневые загоны для скота и приземистыя длинныя мазанки. Съ разныхъ сторонъ послышался собачій лай, скоро превратившійся въ протяжный гулъ.
— И собачню же злую держатъ эти азіяты! — съ досадою сказалъ Сидоръ, отмахиваясь кнутомъ. — Надо бы здсь заночевать — сказалъ онъ.
Онъ сказалъ, что здсь есть одинъ кабардинецъ — большой кунакъ {Другъ.} Бурьяна. У него можно переночевать, а со свтомъ будемъ продолжать путь. Мы съ радостью приняли предложеніе. Сидоръ повезъ насъ по узкой дорожк между плетней, подъ яростный лай собакъ. Вдругъ лошади сами заворотили къ плетневымъ воротамъ и стали какъ вкопаныя.
— Али Мурза, эй! — закричалъ Сидоръ такимъ зычнымъ голосомъ, что эхо далеко отозвалось за шиханами. Изъ ночной темноты выплылъ чей-то силуэтъ.
— Чево твоя кричитъ? — проговорилъ силуэтъ, приближаясь къ намъ.
— Это ты, Али?
— Альы! Альы! — издавалъ гортанные звуки силуэтъ.
— Здоровъ? — обратился Сидоръ съ обычнымъ на Кавказ привтствіемъ.
— А-а-а, Сидорка! — радостно воскликнулъ Али и отворилъ передъ нами скрипящія ворота. Мы въхали въ довольно обширный дворъ, по сторонамъ котораго виднлись низенькія плетневыя загородки для скота. На солом посреди двора лежали коровы. Нсколько лошадей стояло у плетушки, шумя переворачиваемымъ сномъ и вкусно хрустя на зубахъ. Али ввелъ насъ въ отдльную мазанку — въ ‘кунацкую’ (предназначенную у горцевъ спеціально для пріема гостей) — и сталъ стелить намъ постели изъ буровъ и овчинъ.
— Чай кушать ваша будетъ? — спросилъ Али, кончивши съ постелями.
Получивъ утвердительный отвтъ, Али вышелъ изъ кунацкой за самоваромъ. Прошло минутъ десять въ ожиданіи. Наконецъ, дверь растворяется, и Али показывается съ какимъ-то виноватымъ выраженіемъ за лиц.
— Что же самоваръ твой не тащитъ? — спросилъ Сидоръ, ломая языкъ для удобопонятности.
— Уд-д-ля нтъ! — кричитъ Али трагическимъ голосомъ и выдлывая не мене трагическіе жесты руками:— Удля нтъ! кунчалъ вся! ей Богу право, кунчалъ вся!..
Тутъ онъ сказалъ еще словцо, не совсмъ удобное для печати и которое горцы употребляютъ, желая блеснуть знаніемъ русскаго языка. Въ завоеванномъ кра русское крпкое словцо принялось прочно. Привилось ли отъ русскихъ что лучшее — пока незамтно.
Мы завернулись шубами и скоро заснули богатырскимъ сномъ.
Насъ разбудилъ Сидоръ на разсвт. Мы распрощались съ добрымъ Али и тронулись въ путь.
Горы приняли красивый темно-фіолетовый оттнокъ. По нимъ змились черными полосами овраги и ущелья. Кое-гд изъ ущелій поднимался туманъ, казавшійся намъ отсюда клочкомъ пуха. Солнце еще не было видно, но уже на высокихъ вершинахъ солнечный лучъ и ледники переливались разноцвтными огнями. Когда же изъ за горъ показался край солнца, мгновенно нжно-розовый свтъ разлился по горамъ.
— Вдь какая роскошная страна! — восхищался Василій Васильичъ.— Смотрите, противъ насъ на горахъ — точно башенка. Скала, вроятно. А возл три зубца — словно три брата богатыря.
— Можетъ быть, это были на самомъ дл три брата богатыря,— фантазировалъ онъ:— но они прогнвили Аллаха, и вотъ вмсто нихъ три обелиска говорятъ путнику о гнв неба.
Чистый кристальный воздухъ, слегка морозный, дйствовалъ возбуждающе. Мой спутникъ все время безъ умолку болталъ и смялся. По мр приближенія въ горы я погружался въ размышленія о своей будущей жизни въ колоніи. Я вдь окончательно порывалъ съ прошлымъ. Оно оставалось позади съ каждымъ шагомъ, пройденнымъ лошадьми, съ каждымъ шагомъ я приближался къ новой жизни на совершенно иныхъ началахъ, тамъ пройденная жизнь, въ встрч съ новыми хорошими людьми. И сердце учащенне билось, чувствовался приливъ энергіи и восторгъ передъ этимъ новымъ, досел неизвданнымъ близкимъ…
А часа черезъ полтора мы уже подъзжали къ колоніи, которая красиво выглядывала изъ-за лса красными черепичатыми крышами.
Колонія представляла собою нсколько уютныхъ домиковъ, отдленныхъ другъ отъ друга небольшими фруктовыми садами. Громадные дубы-одиночки величественно поднимались надъ домами, широко раскинувъ свои лапы. Подъ окнами цвли кусты розъ и георгинъ, споря за первенство съ обступившей мрачной крапивой и жирнымъ, самодовольно улыбающимся лопухомъ. Заслыша нашъ экипажъ, неимоврно грохотавшій по камнямъ, изъ одного дома вышелъ какой-то человкъ лтъ сорока, въ простой рубах безъ пояса и въ кавказскихъ чувякахъ на босу ногу.
— Куда Богъ несетъ? — спросилъ онъ, радушно улыбаясь.
Мы сказали.
— Такъ, пожалуйста, остановитесь у меня.
И онъ сталъ вынимать засовы изъ воротъ. Мы въхали въ заросшій травою дворъ и остановились передъ крыльцомъ доха. Я вынесъ изъ экипажа вещи и простился съ Василіемъ Васильнчемъ, который похалъ въ дому своего племянника. Человкъ безъ пояса былъ князь Георгій Александровичъ Дадіани. Онъ ввелъ меня въ чистую и довольно свтлую комнату съ простымъ некрашенымъ столомъ и такими же табуретами. Въ углу стоялъ небольшой столярный верстакъ. Въ другомъ углу размстились русская печь и плита, на которой шипли кастрюли. Молодая женщина въ красномъ сарафан, повязанная ситцевымъ платкомъ, вся закраснвшись отъ жара, стояла у плиты и силилась снять дымящую кастрюлю. Справившись съ кастрюлей, она смущенно проговорила какъ-бы про себя:
— Опять это противное молоко пригорло!
— Это моя жена,— сказалъ Г. А.,— Надежда Яковлевна.
Минутъ черезъ десять мы уже сидли вокругъ самовара.
На стол были разставлены простыя глиняныя кружки, и Надежда Яковлевна наливала въ нихъ кофе, приготовленный изъ дубовыхъ желудей.
— Кофе своихъ плантацій,— пояснилъ, улыбаясь, Г. А.
Обильно заправленный молокомъ, этотъ напитокъ показался мн очень вкуснымъ.
— Вы кто же будете? — спросилъ меня Г. А.
— Георгій! — строго произнесла жена:— какъ теб не стыдно!
И улыбаясь, она обратилась ко мн:
— Вы не смущайтесь, онъ у насъ вс приличія забилъ!
— А какъ же? — сказалъ Г. А.:— какъ же знакомиться иначе? Ужели по вашему, по-институтски? Что интересуетъ тебя, то и нужно говорить прямо безъ подходовъ.
Создавались новыя формы жизни, и новшество проглядывало даже въ манер знакомства съ незнакомыми людьми.
— Да,— сказалъ я,— мн тоже нравится такъ. Я былъ раньше учителемъ. Такъ сказать, ‘просвщалъ массу’.
И я разсказалъ кратко свою біографію.
— А вы кто? — спросилъ я, очень довольный въ душ принятымъ методомъ опрашиванія.— Въ свою очередь разскажите о себ.
— А я военный,— сказалъ Г. А.: — служилъ въ славномъ к-мъ войск и вышелъ въ отставку въ чин подполковника.
— Что же дальше не служили? — спросилъ я.
— Да такъ, не пришлось. Очень ужъ душа захотла свободы. Да и что собственно длать въ войск человку, который началъ критически относиться къ жизни?! Не могъ же я, занявшись изученіемъ евангелія, продолжать военную карьеру? И вотъ нашлись товарищи по мыслямъ, и мы поселились здсь.
— Хорошо здсь! — говорилъ онъ, расхаживая по комнат: — привольно! свободно! И жизнь дешева. Не нужно тратиться и на женины наряды. Сшилъ сарафанъ — и не проси больше!
— Когда я тебя обременяла нарядами, Георгій? — шутливо замтила жена.— Зачмъ ты все клевещешь?
— Нашъ Лескенъ {Такъ называлась колонія по имени протекавшей возл горной рчки.} — продолжалъ Дадіави — все можетъ дать человку, что нужно для жизни: и оздоровляющій трудъ, и чистый воздухъ, и здоровую пищу. А согласитесь — вдь все это и есть самыя главныя условія жизни. Дти мои стали такими крпышами… Съ перездомъ сюда вс мы ощущаемъ избытокъ энергіи и здоровья. А тамъ, въ ‘міру’, врачи меня уже было приговорили къ смерти: нашли было какой-то гидро-пневмо-перикардитъ!
— Слава Богу, что пришлось таки наконецъ оставить ‘ міръ’ — продолжалъ Г. А.— Пакость тамъ одна, пакость!
— Вотъ отъ той же пакости и мн хотлось бы уйти сюда, — сказалъ я.
— Конечно, надо уходить скоре, пока еще не омертвла душа! — сказалъ Дадіани.— Здсь продается одинъ участокъ съ домомъ, вотъ и покупайте! Хозяинъ этого участка задумалъ бжать на легкіе хлба.
Я отвтилъ, что хотлъ бы предварительно пожить въ колоніи лто въ качеств работника и ознакомиться такимъ образомъ поближе съ обитателями колоніи и условіями жизни. Г. А. предложилъ мн прожить лто у него, и я согласился.
— Только на пищ не осудите,— сказалъ онъ, комично разводя руками:— деликатесовъ нтъ!
Спустя немного, къ намъ подошли двое нвъ сосдняго дома. Одного звали Михалъ Михалычъ. Онъ былъ въ осетинской войлочной шляп и босикомъ. Другой — Петро — пришелъ только-что съ пашни, гд допахивалъ полосу, былъ въ крестьянскихъ сапогахъ и холщевой рубах, подпоясанной ремнемъ.
Черезъ минуту полилась у насъ непринужденная бесда, шутки, смхъ, точно вкъ были знакомы. Но было время рабочее, прохлаждаться некогда. И вс стали расходиться по работамъ. главная работа была прополка кукурузныхъ полей. Я пошелъ осматривать владнія колоніи. Въ чичероне вызвался Михалъ Михалычъ, тотъ самый, что задумалъ уходить изъ поселка ‘обратно’ и поэтому ничего не длалъ. Мы подошли къ кукурузному полю.
— Здсь у васъ благодать! — сказалъ Михалъ Михалычъ и указалъ на группу полольщиковъ. Они вс были босикомъ и въ рубахахъ съ разстегнутыми воротами.
— Одежда требуется самая минимальная, а ходятъ въ сухую погоду всегда въ родителевыхъ сапогахъ.
— Какъ въ родителевыхъ? — спросилъ я.
— Ну, то-есть, попросту говоря, босикомъ.
— Да, здсь благодать! — отозвался, не прерывая работы, Владиміръ, высокій, сухой, съ черной бородой чуть не по поясъ:— совсмъ не надо работать — сытъ будешь.
Онъ пріостановился и, опершись на тяпку (родъ мотыги), шутливо разсказалъ, какъ Михалъ Михалычъ, увлекшись идеей добыванія хлба ‘безъ поталица’, ничего ныншнимъ лтомъ не посялъ, а когда пищевые запасы подобрались, пошелъ искать въ заросшемъ бурьяномъ огород, нельзя ли чмъ поживиться, и въ удивленію своему нашелъ множество кустовъ картошки-самосйки.
— Теперь Михалъ вонъ какъ отълся съ даровой-то картошки! — сказалъ въ заключеніе Владиміръ, и принялся продолжать полку. Вс расхохотались, не исключая и самого Михалъ Михалыча.
Мы пошли дальше.
— Зачмъ вы бжите отсюда? — спросилъ я своего спутника.
— Какъ вамъ сказать?.. Смна мыслей: когда я былъ убжденъ, что картошкой единой живъ будетъ человкъ, я сидлъ здсь и всю мощь своей души клалъ на культуру сего полезнаго ‘злака’. Но теперь я думаю, что человку одной картошки мало, и я бгу, презрвъ вс эти насмшки и улыбочки правоврныхъ толстовцевъ.
По пути я любовался живописной мстностью. Колонія расположена между двумя высокими шиханами (горами), покрытыми роскошнымъ буковымъ лсомъ. Съ юга надвигался Кавказскій хребетъ, захватывая собой чуть не полнеба. Снговыя вершины ослпительно сіяли своей близной. По крутому спуску мы сошли на берегъ Лескена, быстро бгущей горной рчки. Какія-то рыбы стрлой замелькали по ямамъ.
— Это форель! — сказалъ Михалъ Михалычъ:— ея здсь пропасть.
— Почему же вы ее не ловите? — спросилъ я.
— Не позволяетъ вра,— сказалъ онъ: — мы вдь вегетаріанцы. Казаки иногда прізжаютъ къ намъ ловить. Достаютъ много. Отвозятъ въ Пятигорскъ. За форель тамъ большія деньги получаютъ: отъ двадцати до пятидесяти рублей за сотню.
— А вотъ это у насъ баня,— сказалъ онъ, указывая на постройку съ соломенной крышей:— мы вдь ‘рассейскіе’ и любимъ попариться. Да и осетины во вкусъ вошли: какъ суббота, нердко прізжаютъ.
Я подивился остроумному водоснабженію. Баня размстилась подъ самымъ спускомъ, изъ котораго выбгаетъ ключъ. И вотъ, когда нужно моющимся достать холодной воды, изнутри выдвигается жолобъ подъ ключъ. Вода падаетъ на жолобъ и бжитъ въ баню. Легкимъ отодвиганіемъ жолоба къ себ притокъ води прекращается, и она падаетъ опять на землю. Если принять во вниманіе, что каждый разъ требуется воды только для однихъ котловъ ведеръ тридцать, то описанная колонистская выдумка должна считаться весьма удачною. Потомъ поднялись мы снова наверхъ и пошли обозрвать луга.
Хотя лто только начиналось, но трава была высока настолько, что уже можно было начинать косить. Ждали только установившагося вёдра.
— Теперь наши покосы узнать нельзя,— восторгался Михалъ Михалычъ: — лугъ облагородился благодаря намъ. До нашего прихода все это пространство представляло сплошь почти болото, поросшее осокой и мятой. Заболоченіе происходило оттого, что на наши луга выбгаетъ изъ снговыхъ горъ ручей. До насъ онъ не имлъ опредленнаго русла и разливался по всему лугу. Первымъ нашимъ дломъ было ввести шальной ручей въ русло. Лугъ осушился, и годъ отъ года трава становится все лучше и разнообразне. Вотъ денегъ нтъ, а то бы нужно подсять нкоторыхъ травъ.
— Вотъ, посмотрите, какъ мы его обуздали! — сказалъ онъ, немного пройдя впередъ. На всемъ луговомъ пространств, сколько могъ видть глазъ, была вырыта ровная какъ стрла канава, по которой стремглавъ несся мутный ручей, бурля и клокоча, словно выражая ропотъ на человка, властно подчинившаго его себ.
— По шнуру провели мерзавца! — смялся Михалъ Михалычъ.
Прошли на выгонъ, на которомъ пасся колонистскій скотъ. Мальчикъ-осетинъ сидлъ подъ тнью оршника и сосредоточенію выдлывалъ что-то перочиннымъ ножикомъ изъ дерева. Невдалек отъ него паслось десятка два лошадей и коровъ. Пастбище было роскошное и скотъ не съдалъ всей травы, а только топталъ, выбирая самую лучшую молодую траву. Мн бросился въ глаза жалкій видъ стада. Лошади еще были сносныя, но коровы! Маленькія, на высокихъ ногахъ, съ выменемъ покрытымъ густой шерстью, он характеризовали собой далеко не молочную породу.
— Это мстная горская порода,— сказалъ Михалъ Михалычъ. Я покачалъ головой.
— Гд же все сразу? — сказалъ онъ въ отвтъ на мой жестъ. — Вдь вы подумайте, мы только-что покончили съ постройками и посадкой садовъ. Потомъ все будетъ. У колоніи есть проектъ купить нсколько породистыхъ коровъ въ нмецкихъ колоніяхъ. Въ нсколько лтъ въ нашей колоніи создастся особая порода скота — ‘голландско-кавказская’.
— Да,— продолжалъ Михалъ Михалычъ:— нехватки все, а то разв столько бы нашей колоніи держать надо скота: и четвертой доли не имемъ того, сколько нужно, чтобы вполн использовать наши роскошныя пастбища!
— Вотъ вы такъ, повидимому, любите и знаете хозяйство,— сказалъ я,— почему-же вы хотите бжать отсюда? Вы вдь ужъ много сдлали затратъ здсь.
— Хочу на нкоторое время сдлать вылазку въ міръ,сказалъ онъ, и легкая тнь пробжала по его лицу:— надо немного службой подкрпить себя, а то совсмъ денегъ не стало.
На другой день я сбросилъ съ себя свое ‘вавилонское’ платье и одлся въ простую одежду, а черезъ день сбросилъ сапоги и сталъ ходить босикомъ.
— Это самая здоровая обувь,— шутилъ Георгій,— и не дорогая.
Дйствительно, было пріятно ходить босикомъ по раскаленной солнечными лучами дорог, шлепать по грязи и перескакивать съ камня на камень на берегу Лескена, куда мы приходили въ послобденный часъ купаться. Чувствовалось каждую минуту, что нога крпла на свобод и жила новой жизнью, вырвавшись изъ тсной, душной тюрьмы, которая зовется обувью. И это оздоровленіе сообщалось всему тлу. За нсколько копекъ я купилъ войлочную осетинскую шляпу и сталъ въ ней щеголять. Шляпу эту я считаю самымъ совершеннымъ покровомъ для головы. Она легка, иметъ очень подвижныя поля, благодаря чему ихъ можно переворачивать на вс лады сообразно времени дня: въ полуденные палящіе лучи поля совсмъ опускаются внизъ и лицо находится какъ бы подъ зонтомъ, можно отогнуть поля спереди — тогда шляпа иметъ видъ фуражки съ козырькомъ, и т. д. Я радовался, что пріобрлъ такой несложный и дешевый костюмъ, и мысленно жаллъ горожанъ, которымъ надо зарабатывать разными путями уйму денегъ, чтобы не отстать отъ людей и имть возможность, выходя на улицу, навшать на себя чуть не пудъ разнаго ненужнаго тряпья, галстуховъ, манжетъ, пиджаковъ, накидокъ.
Вставать приходилось вмст съ Георгіемъ Александровичемъ очень рано — часа на полтора до восхода солнца — и сразу же приниматься за работу. Съ непривычки било немножко натужно, но желаніе не отстать отъ ‘хозяина’ и зарекомендовать себя передъ колоніей могущимъ работать брало верхъ. Скоро раннее вставанье вошло въ привычку и ужъ встать до солнца не стоило труда. Вставши, Георгій рубилъ дрова для кухни, выгонялъ скотъ на пастбище. Я ходилъ къ ключамъ за водой, косилъ по рос фуражъ для лошадей (въ полдень былъ сильный оводъ и скотъ пригоняли часа на два, на три домой). Покончивши съ мелкими работами, мы отправлялись полоть кукурузу. Къ этому времени вставалъ старшій сынъ Георгія — Володя, здоровый, цвтущій мальчикъ лтъ тринадцати.
Пололи особыми легкими мотыгами-сапками или тяпеами, какъ называли чаще. Когда тяпка хорошо отточена, работа идетъ легко и быстро. Но почва изобиловала камнями, и тяпки наши приходилось то-и-дло оттачивать. Несмотря на несложность работы сапой, она все же требовала порядочнаго навыка, чтобы поспвать за товарищами. На первыхъ порахъ я никакъ не могъ поспвать за ними, какъ ни старался я выказать свою работоспособность. А къ концу дня чувствовалась боль въ спин и ломило руки. Трудно было на первыхъ порахъ освоиться и съ прорживаньемъ кукурузы (попутная работа при сапань). Мн все казалось безумствомъ срубать тяпкой роскошвые стебли, и я оставлялъ ихъ нетронутыми, давая поводъ въ остротамъ Георгія, который возвращался поправлять мои ‘грхи’.
До завтрака мы работали часа два, пока съ холмовъ, гд? стояли дома, не раздавался серебряный голосокъ дочурки Георгія, девятилтней Лены, призывающей завтракать. Утомленные, мы садились молча за столъ, на которомъ Надежда Яковлевна устанавливала нехитрыя яства.
Завтракъ былъ крайне простой, большею частью изъ одного блюда — вареный картофель съ хлбомъ или какая-нибудь каша. Иногда же эти блюда замнялись нсколькими кружками желудеваго кофе съ молокомъ и хлбомъ. Но, несмотря на неизысканность пищи, она вполн поддерживала наши силы даже въ самой напряженной работ, а веселое расположеніе духа замчалось боле чмъ гд-либо.
За завтракомъ заводили разговоръ большею частью о текущихъ длахъ, о вроятной погод на завтрашній день. Иногда Георгій доставалъ съ полки книжку и читалъ вслухъ заинтересовавшія его мста.
Потомъ шли опять въ кукурузу и работали до часу. Опять на холм показывалась Лена и слышался ея голосовъ, тоненькій, точно комариный дискантъ: ‘а-а-абдаать!’ И пріятное сознаніе близкаго отдыха наполняло душу, усталое тло радо было посл напряженной работы побыть часъ-другой въ абсолютномъ бездйствіи. Это въ высшей степени радостное состояніе знакомо, вроятно, всмъ рабочимъ людямъ, оно вполн естественно, но въ колоніи вс считали чуть не доблестью не показывать его передъ своими товарищами.
За обдомъ подавалось обыкновенно два блюда: борщъ или картофельный супъ, на второе — каша изъ варенаго картофеля, слегка приправленная подсолнечнымъ масломъ. Въ нкоторые дни подавались вмсто каши вареники изъ творогу. Изрдка готовился компотъ изъ набранныхъ въ лсу грушъ и яблокъ, но это кушанье требовало большого расхода на сахаръ и потому появлялось только по праздникамъ. Само собою разумется, что вс были строгіе вегетаріанцы, и мяса во всей колоніи, какъ говорится, и въ поиск не было.
Посл обда кто уходилъ на часовъ поспать, зарывшись въ душистомъ сн въ сара, кто — повидаться съ товарищами другихъ домовъ, кто писалъ письма или садился за чтеніе {Въ періодъ напряженныхъ физическихъ работъ читать сознательно доле н?сколькихъ минутъ почти невозможно. Это не мшало бы помнить тмъ печальникамъ народа, которые недоумваютъ, почему простой народъ, несмотря на развитіе грамотности, почти совсмъ ничего не читаетъ. Создайте для трудовыхъ классовъ такія условія, при которыхъ онъ не работалъ бы до переутомленія, дайте ему больше досуга, дайте забыться отъ хлбнаго ига, и тогда онъ будетъ читать ваши умныя книги.}.
Много, однако, нельзя было удлять времени на отдыхъ. Полка требовала быстрой работы, такъ какъ отъ несвоевременнаго сапанья сорныя травы скоро осиливаютъ культурные всходы и можно въ конц концовъ лишиться половины урожая. И мы, подправивъ наскоро на точил мотыги, поспшно удалялись на поле.
Возвращались домой — уже темно. Наскоро поужинавъ, мы ложились спать и черезъ минуту засыпали какъ убитые. На другой день опять то же, и дни за днями незамтно пролетали, похожіе другъ на друга, какъ братья-близнецы. Вс заработывались до того, что по недл не видались со своими сосдями, да и не было желанія: у всхъ стояла неотвязно одна забота — какъ бы поскорй освободить поля кукурузы отъ сорныхъ травъ, которыя здсь, благодаря кавказскому дождливому лту, имютъ какой-то особенный форсированный ростъ. Эта ожесточенная война съ сорными травами измучивала насъ, и мы, разбитые, съ нестерпимой болью въ спин, думали только о сн. Бросишься въ постель и спишь какъ убитый, съ тмъ, чтобы съ зарею проснуться и, схвативъ сапку, бжать въ кукурузу, продолжать нещадную борьбу съ ‘дикими племенами’ земледльческой культуры — осотомъ, пыреемъ, крапивой.
— Вотъ теперь знаешь, Антонъ, что значитъ ‘въ пот лица будешь сть хлбъ твой’,— сказалъ мн Георгій, когда я однажды, разгибая спину, вскрикнулъ отъ боли.
— Вотъ всмъ бы надо выполнять такъ Божій законъ,— продолжалъ онъ:— конечно, было бы меньше тяготы трудовымъ классамъ, когда бы въ жизнь не вторглись еще законы людскіе. Ну, а теперь божескій-то завовъ и трудненько выполнить.
— Какіе же это людскіе законы? — спросилъ я.
— Ихъ много,— отвчалъ Георгій,— и все одинъ другого безстыдне. Вотъ хоть бы взять тотъ законъ, по которому громадная масса людей сдлала свою жизнь однимъ сплошнымъ праздникомъ, предоставивъ весь трудъ жизни вести другимъ. Вотъ оттого-то у тебя и болитъ спина, Антонъ! Не будь этого безбожнаго закона, для жизни одной семьи потребовалось бы заработать не боле гривенника на день. А теперь надо столько работать, чтобы приготовить продукта никакъ не меньше рубля.
— Отчего это, Платонъ?
Георгій посмотрлъ на меня веселыми глазами. Такъ учитель глядитъ на ученика, когда на очередь предстоитъ ршить сложную по виду задачу и въ сущности очень простую.
— Да все оттого,— продолжалъ Георгій наставительнымъ тогоиъ,— все оттого, что при настоящемъ положеніи вещей трудовому люду надо зарабатывать на себя, да еще и на празднество господствующихъ классовъ.
Сосдняя семья, располагавшая большимъ количествомъ рабочей силы, окончила прополку кукурузы раньше насъ, и какъ окончила, въ ту же минуту съ побдоносными криками молодежи на радостяхъ отправилась купаться. Намъ же еще оставалось полоть дня два. Кром этого, выступали снова ‘дикія племена’ въ огород. Не безъ зависти поглядывали мы на стройное полчище сосдской кукурузы, выдлявшейся правильными рядами на разбитой мотыгами черной земл, и еще съ большимъ остервенніемъ взмахивали мы тяпками на обступившія полчища зеленой ‘нечистой силы’. Глядимъ — къ намъ подходитъ цлая гурьба народа. Это сосдняя семья пришла помочь намъ. Смхъ, шумъ. Кто-то затянулъ псню. Работа закипла. Къ вечеру и наше поле приняло красивый видъ. Кукурузные стебли казались теперь значительно выше и горделиво смотрли въ небо, освобожденные отъ бурьяна. А на земл валялась безжизненной массой выполотая трава.
Въ первое же воскресенье, желая ознаменовать окончаніе работы, жители поселка собрались на общій чай. Расположились на двор, въ тни большого дуба. Но собирались на пиръ не сразу. У каждаго были какія-нибудь задержки по дому. Ведерный самоваръ шиплъ въ ожиданіи, выбрасывалъ клубы пара и, казалось, выражалъ досаду, что его заставляютъ такъ долго ждать. Наконецъ, вышла старшая дочь Владиміра, ближайшаго сосда Георгія. Она весла аршинный подносъ съ какимъ-то незамысловатымъ печеньемъ изъ сраго пшеничнаго тста, оказавшимся очень вкуснымъ, какъ и все, впрочемъ, на Лескен. Пиршество было задумано на ‘артельныхъ началахъ’, и каждому предоставлялось принимать участіе отъ щедротъ своихъ. Въ одномъ дому много доилось коровъ, и оттуда принесли молока и масла. Одна принесла лепту въ вид пирога съ поджаренной капустой. Наконецъ, вс были въ сбор. Какъ и всюду на многолюдныхъ собраніяхъ, первое время чувствовалось какъ-то неловко (въ особенности мн, еще не успвшему близко сойтись съ нкоторыми). Только дти вели себя свободно, дурачились, визжали, спасаясь отъ преслдованій разыгравшейся собаки, продлывали на суку дуба самыя рискованныя гимнастическія штуки. Мало-по-малу у взрослыхъ начала завязываться бесда. Какъ-то сама собой зашла рчь о современной литератур, откуда перешли на властителя думъ, Льва Николаевича. Кто-то замтилъ, что у Толстого нтъ преемника и вс согласились съ фактомъ бдности литературы послднихъ двадцати лтъ. Перешли на Чехова и на другого корифея, Горькаго. Назвали типы его дланными. Кто-то отмтилъ вредное направленіе въ литератур, съ легкой руки Горькаго — идеализированье босячества. И вс дружно разсмялись, Когда одинъ серьезно замтилъ, что настоящее собраніе представляетъ собой живую галерею литературныхъ типовъ Горькаго.
— Вотъ еще босячка идетъ! — сказалъ онъ, встрчая подходившую Ольгу Васильевну, жену врача. И вс дружно засмялись. Смялась и сама Ольга Васильевна. ‘Смхъ — показатель доброты’, припомнился мн чей-то афоризмъ, когда я глядлъ на эти добрыя, веселыя лица. Демонъ смха не покидалъ собранія. Смялись надо всмъ часто по самой маловажной причин. Было очень смшно, когда одинъ изъ насъ взялъ кусовъ пирога, и начинка вся высыпалась на столъ. Говорятъ, смхъ излечиваетъ душевныя муки. Я, по крайней мр, долго посл этого былъ въ самомъ жизнерадостномъ настроеніи.
Пока они сидятъ и благодушествуютъ и не дошли еще до ‘принципіальныхъ’ разговоровъ, я попрошу позволенія у читателя познакомить его поближе съ членами колоніи.
Весь поселокъ состоялъ изъ восьми домовъ. Самая большая семья по числу рабочихъ силъ была у Владиміра. Кром него самого и жены, работавшей по кухн, у него былъ сынъ лтъ 14-ти, и дв дочери, 12 и 15-ти лтъ. Вс трое могли работать наравн съ взрослыми. Благодаря здоровому физическому труду, они достаточно выносливы и казались значительно старше своихъ летъ. Вторая дочь въ большихъ работахъ, какъ, напр., косовиц, участія не принимала еще. Ей только-что купили небольшую садовую косу, чтобы пріучалась косить, она завдывала двумя немене важными отдлами — цехами, какъ въ шутку называлъ Владиміръ: коровьимъ и птичнымъ. Она доила коровъ (вмст съ старшей сестрой) и гоняла по зимамъ скотъ на водопой. На ней одной лежала обязанность ухода за курами, которыхъ въ осени скапливалось штукъ до полутораста. Изо дня въ день она вела журналъ носки яицъ и производила по нему сознательный отборъ особенно носкихъ куръ. Куры, давшіе наименьшее количество яицъ, осенью сбывались на базаръ. Третьей дочери, Ман, было всего семъ лтъ. Какъ Некрасовская Матрена, она была выведена изъ младенчества ‘по пятому годку’ и давно уже принимала участіе въ тяготахъ жизни сообразно своимъ силамъ: носила обдъ пастуху, запасала въ дом растопку, помогала матери чистить картошку. Такъ дти постепенно подходили къ суровой трудовой школ.
Нсколько лтъ назадъ, къ Владиміру пріхали работать два его старыхъ знакомыхъ и такъ и остались у него навсегда. Они были довольны своимъ положеніемъ и лучшаго ничего не желали. Въ семь Владиміра они считались своими. Дти ихъ любили и одного изъ нихъ называли не иначе какъ ‘дядей Петей’. Только другого, мрачнаго и непривтливаго, они звали холодно-почтительно — ‘Яковомъ Ивановичемъ’. Этотъ послдній былъ довольно необщительный, лтъ сорока человкъ, часто страдавшій ужасными мигренями. Разговаривалъ онъ мало и свободное время предпочиталъ употреблять на чтеніе книгъ, чмъ на живую бесду. Настоящимъ работникомъ онъ не могъ быть по своимъ недостаточнымъ силамъ, но все-же на его плечахъ выносилась обширная трудовая область — ‘по дому’: онъ рубилъ дрова, подвозилъ ихъ въ дому, носилъ воду, мсилъ хлбъ, помогалъ ухаживать за скотомъ. Прошлое его было далеко не заурядное, но оно, можетъ быть, и наложило на его фигуру какія-то мрачныя черты угрюмости и замкнутости. Онъ учился когда-то въ одномъ изъ высшихъ учебныхъ заведеній, но былъ выключенъ за ‘исторію’. Посл этого онъ еще сильне отдался ‘политик’ и, будучи арестованъ, просидлъ съ полгода въ одиночномъ заключеніи. Изъ тюрьмы онъ пошелъ въ рабочіе и, наконецъ, пришелъ къ Владиміру. Къ этому времени образъ мыслей у него рзко измнился. Изъ яраго революціонера онъ превратился въ мирнаго послдователя толстовскихъ идей.
— Жаль,— говаривалъ въ бесд съ вами Яковъ Иванычъ,— моя молодость прошла въ увлеченіи живорзными ученіями!! Ученія эти безжизненны, потому что служатъ не сближенію людей, а наоборотъ, раздленію ихъ на два противоположныхъ лагеря, которые должны ненавидть другъ друга и вести неусыпную борьбу. Міръ спасетъ то ученіе, которое соединитъ людей и возстановитъ въ людскихъ сердцахъ огонь взаимной любви.
Несмотря на радикально измнившіеся взгляды, Яковъ долгое время считался подъ полицейскимъ надзоромъ и раза два въ годъ въ нашу колонію прізжалъ волостной писарь изъ ближняго аула,— маленькое хитро-наивное существо, и съ выраженіемъ глубочайшей тайны отводилъ ‘хозяина’ въ другую комнату и что-то шепталъ ему.
— Отпиши,— говорилъ ему во всеуслышаніе Владиміръ: — Яковъ совершенно поумнлъ теперь: безпокоить никого не хочетъ, а занялся исключительно спасеніемъ своей души.
‘Дядя Петя’ былъ прямая противоположность Якову: живой, веселый, общительный. Несмотря на то, что ему было уже подъ тридцать, онъ былъ любимцемъ дтей и искренно могъ съ ними жить одними интересами. На взрослыхъ онъ производилъ очень выгодное впечатлніе, какъ добрый и въ высшей степени участливый человкъ. Когда онъ улыбался, то всякій могъ, не ошибаясь, сказать, что эта добрая улыбка — добрая вправду, и что обладатель ея не можетъ быть въ жизни актеромъ на благородныя роли, а дйствительно благородный человкъ, просвтленный высокими истинами евангелія. Разсказывали, что одинъ прізжавшій въ колонію журналистъ, ярый противникъ толстовства, говорилъ потомъ въ бесд съ кмъ-то: ‘Изъ всхъ такъ называемыхъ толстовцевъ — одинъ только Петръ можетъ назваться просвтленнымъ христіаниномъ, да и тогъ не во вин Льва Николаевича, а скоре по своей счастливой духовной организаціи’. Одно водилось за нимъ нехорошее: это какая-то бурсацкая манера забрасывать въ спорахъ своего противника цлымъ потовомъ словъ, не слушая его доводовъ, и спорить поэтому съ нимъ нердко воздерживались. Работникомъ онъ былъ на вс руки. Не было, кажется, такого дла, которое не было бы ему извстно и, какъ говорится, не ‘горло’ у него въ рукахъ. Въ хозяйств онъ былъ первымъ пахаремъ, первымъ косцомъ.
За окончаніемъ полевыхъ работъ, приблизительно въ ноябр, Петръ начивалъ учить ребятъ своего поселка, которыхъ было человкъ двнадцать.
Школа помщалась въ конц поселка, въ хат, построенной самимъ учителемъ. Родители были очень довольны Петромъ, какъ педагогомъ, и искренно довряли ему своихъ дтей. ‘Я радуюсь, что судьба послала нашимъ дтямъ такого воспитателя,— какой онъ, право, милый и добрый человкъ!’ — не разъ говаривала жена Владиміра — Ольга едоровва, сама бывшая учительница. И нельзя было не радоваться, глядя на Петра среди дтей, на его беззавтно-преданное отношеніе къ длу воспитанія. Уроки у наго велись всегда живо и увлекательно. Дтьми овладвалъ такой энтузіазмъ, что учителю совсмъ не приходилось взывать къ прилежанію учениковъ. Напротивъ, по образному выраженію Петра, его школа просила возжей. И несмотря на короткій учебный годъ (въ зависимости отъ полевыхъ работъ — съ ноября и до марта, а то и ране) Петръ успвалъ пройти основательно выработанный имъ курсъ.
На его долю выпала серьезная задача — создать новую школьную программу, ничего общаго не имвшую съ оффиціальными программами, такъ какъ въ колоніи можно было и не принимать министерскихъ циркуляровъ и указаній. Нкоторые предметы, какъ не дающіе ничего дтской душ, были Петромъ совсмъ изъяты изъ колонистской школы. Исторія была мстами дополнена, мстами сокращена. Упрощена была грамматика, буква ‘ять’ была изгнана совсмъ. Введены были нкоторые новые предметы, какъ, напр., физіологія. Основной задачей лесненской школы было сообщеніе своимъ питомцамъ такой суммы знаній и такого навыка въ способности мыслить, чтобы они, вступивши въ жизнь, могли по праву считаться образованными людьми и умли критически относиться какъ въ себ, такъ и въ окружающимъ.
Нкоторые, однако, находили, что для правильности постановки школьнаго дла одного Петра мало, какъ бы ни считали его идеальнымъ учителемъ, и что въ подмогу ему необходимо пригласить еще кого-нибудь изъ колонистовъ. По этому поводу нердко собирались педагогическія конференціи, но ни къ какому положительному результату не могли придти. Тмъ не мене, налицо выходило, что если бы привлечь къ длу воспитанія еще нсколькихъ жителей колоніи, то получился бы цлый университетъ. Такъ благопріятствовалъ этому составъ поселка!
Изъ женскаго персонала три были съ высшимъ педагогическимъ образованіемъ. Кром нихъ, одна могла преподавать игру на роял и французскій языкъ. Врачъ бралъ на себя предметы анатоміи, физіологіи и гигіены. Не обходилось при этомъ и безъ курьезовъ. Одинъ брался преподавать исторію, но ршительно не хотлъ преподавать ее по избитымъ руководствамъ въ род Иловайскаго, а только по своимъ запискамъ, прячемъ каждая историческая эпоха должна была иллюстрироваться соотвтствующимъ художественнымъ произведеніемъ. Никакой учебникъ не можетъ такъ живо нарисовать извстный историческій моментъ, какъ художественный романъ талантливаго писателя. Такимъ образомъ, по его проекту, лескенскій профессоръ исторіи долженъ былъ прочесть со своими учениками, вмсто сухихъ учебниковъ, романы Эберса, Джованіоли (‘Спартакъ, предводитель гладіаторовъ’), хроники Шекспира, Пушкинскаго ‘Бориса Годунова’ и ‘Капитанскую дочку’, ‘Юрія Милославскаго’ — Загоскина, ‘Войну и миръ’ — Толстого, трагедію Алекся Толстого — ‘Царь едоръ’ и т. д.
Но въ конц концовъ школа все-таки оставалась за Петромъ, который, не задаваясь слишкомъ широкими задачами, длалъ свое дло обдуманно, умло, а главное, любилъ его и любилъ до безконечности дтей.
А т отдлывались то недосугомъ, то отсутствіемъ необходимыхъ пособій, все собирались и подготовлялись, пока учебный годъ, вынесенный на плечахъ одного Петра, не подходилъ къ концу.
Самъ Владиміръ происходилъ изъ помщиковъ Курской губерніи. Онъ рано увлекся идеей земледльческаго труда. Не доучившись, онъ пошелъ работать въ Батищево, къ Энгельгардту, и скоро настолько усвоилъ крестьянскія работы, что привелъ однажды въ смущеніе столичныхъ гостей, пріхавшихъ въ Батищево посмотрть на невиданныя зати Александра Николаевича.
— Ну, вотъ, узнайте, который здсь интеллигентъ? — сказалъ имъ профессоръ, указывая на группу мужиковъ, косившихъ лугъ. Одинъ старичокъ-генералъ, особенно скептически относившійся къ работоспособности русскаго интеллигента, тщетно отыскивалъ ‘тонконогаго’ въ ряду косарей и, наконецъ, совсмъ растерялся.— ‘Не могу, Александръ Николаевичъ! каюсь!’ — сознался генералъ. Энгельгардтъ пришелъ ему на помощь и указалъ на одного парня въ крестьянской войлочной шляп и пестрядинной рубах, единственнаго въ этой групп интеллигента. Это и былъ Владиміръ, тогда еще двадцатилтній юноша, только-что бросившій петербургскія науки и прибывшій въ батищевскому отшельнику-профессору поучиться иной наук.
— Онъ и дуетъ водку не хуже мужика! — шутилъ Энгельгардтъ, трепля Владиміра по плечу. Петербуржцы долго разговаривали съ нимъ и на прощанье дали ему на водку нсколько рублей.
Черезъ нсколько лтъ мы видимъ Владиміра уже семейнымъ человкомъ, но скоро разошедшимся съ женой по несоотвтствію принциповъ. Онъ ведетъ скитальческій образъ жизни по разнымъ интеллигентнымъ колоніямъ, которыхъ въ то время было немало на Руси. Между прочимъ, онъ нсколько разъ бывалъ у Л. Н. Толстого въ Ясной-Полян. Принималъ дятельное участіе въ помощи голодающимъ крестьянамъ. Наконецъ, онъ переселился съ Петромъ и нкоторыми другими въ Закавказье и тамъ основалъ общину. Его жена пріхала къ нему жить и приняла, наконецъ, ‘толстовскую вру’, и съ тхъ поръ уже не покидаетъ простую крестьянскую жизнь.
Но общин въ Закавказь скоро пришлось распасться, главнымъ образомъ по случаю страшныхъ лихорадокъ, этого злйшаго бича кавказскаго поселенца. Познакомившись въ Тифлис съ семьей Дадіани, они вс вмст перевалили хребетъ, купили у какого-то узденя землю въ полтораста десятинъ и основали извстный уже намъ Лескенъ.
Рядомъ съ домомъ Владиміра построился Георгій Дадіани. Онъ принадлежалъ къ потомкамъ владтельныхъ князей Грузіи, служилъ въ военной служб, участвовалъ въ русско-турецкой войн. Когда онъ былъ адьютантомъ у кавказскаго намстника,— кажется, кн. Барятинскаго,— у Георгія стало замчаться, по выраженію его сослуживцевъ, шатаніе въ мысляхъ. Это шатаніе возникло у него подъ вліяніемъ его друга, кн. Хилкова (племянника бывшаго министра). Хилковъ оставилъ самъ военную службу и поселился въ своемъ родовомъ имніи для трудовой земледльческой жизни.
— Мое міросозерцаніе — разсказывалъ намъ Георгій — въ одно прекрасное утро вдругъ перевернулось какъ бы вверхъ ногами. Что еще недавно казалось хорошимъ и красивымъ, стало казаться безобразнымъ и гадкимъ, что же обыкновенно считалось плохимъ — вдругъ засвтилось въ моихъ глазахъ ореоломъ святости. Я впервые тогда узналъ, что босяки изъ ночлежнаго дома — это ‘тоже люди’, имющіе право наравн съ богатыми на жизненное благополучіе. Удивляюсь я теперь, какъ это я раньше не звалъ такой простой истины, а сказать совстно — я не зналъ ее!
Въ жен своей, Надежд Яковлевн, онъ нашелъ убжденную приверженицу своихъ новыхъ идей, и такимъ образомъ ему было несравненно легче перейти отъ словъ къ длу, чмъ, напр., Владиміру. У Георгія разлада съ семьей при переход въ новую жизнь не было. Жена ему не была помхой.
Къ несчастію многихъ колонистовъ, жены ихъ долгое время не соглашались раздлять воззрнія своихъ мужей и играли въ дом роль какой-то непобдимой крпости язычества. Зато Георгій встртилъ энергическій отпоръ со стороны своей тещи, старой богатой генеральши, въ дом которой онъ жилъ съ своей семьей. Она никакъ не могла понять теорій своихъ дтокъ и всми силами старалась предохранить ихъ отъ дальнйшихъ безумствъ. Когда же ей пришлось убдиться, что ни Георгій, мы жена его и не думаютъ возвращаться на путь истинный, она попробовала прибгнуть къ одному ршительному средству. Она сказала, что будетъ ходатайствовать объ отнятіи у нихъ дтей. Передъ ея глазами стоялъ очень яркій прецедентъ.
Мать Хилкова долго мучилась тмъ, что доблестный родъ, идущій отъ Рюрика, прескается на ея сын. Сынъ сдлался мужикомъ и безъ ея согласія вступилъ въ бракъ съ какой-то неизвстной двушкой. Ко всему этому не могло спокойно относиться княжеское старушечье сердце. Но больне всего, что дти этой женщины, все-же отпрыски княжескаго рода — не получаютъ надлежащаго воспитанія въ дух церковнаго ученія и дворянскихъ традицій, а ростутъ мужиками въ обществ другихъ дтей изъ податного сословія. И вотъ у престарлой княгини созрваетъ замыселъ. Она ршила обратиться къ имп. Александру III съ просьбой отобрать у жены ея сына дтей и помстить ихъ подъ контроль бабушки. Разршеніе скоро послдовало, и старуха при участіи полиціи отбираетъ у беззащитной женщины ея дтей и водворяетъ ихъ въ своихъ княжескихъ аппартаментахъ для воспитанія въ страх Божіемъ и дворянскихъ чувствахъ…
— Смотрите! — кричала старуха-генеральша своимъ ‘дткамъ’ — я съумю у васъ отобрать дтей, также какъ Хилкова мать!..
Но ей не пришлось привести свои замыслы въ исполненіе.
Однажды вечеромъ супруги Дадіани, взявъ съ собой дтей, похали въ театръ и, по окончаніи спектакля, домой уже не вернулись. Словно канули въ воду! Говорили, что ихъ видли свшими на ночной поздъ, но куда они похали — никто не могъ сказать. Трудно вообразить себ, какъ была возмущена генеральша, правоврная исполнительница всхъ законовъ великосвтскаго этикета. А по городу уже ходила стоустая молва, которая распространяла самыя невроятныя добавленія ко всему происшедшему. Генеральшу такъ это поразило, что она слегла въ постель. Но скоро, впрочемъ, оправилась и стала писать письма во вс стороны, къ многочисленной сановной родн и вліятелымъ знакомымъ. Потомъ смирилась и простила. Узнавъ какимъ-то родомъ черезъ начальника края о мстожительств своихъ дтей, она написала имъ длинное посланіе, въ которомъ считала все происшедшее испытаніемъ для себя Божьяго Промысла, ‘Его же пути неисповдимы’.
‘Но я перенесла данное мн испытаніе* — такъ, приблизительно, писала она въ письм — ‘и отношусь теперь къ вамъ не съ чувствомъ злобы, но съ беззавтной любовью, какою завщалъ платить обижающимъ насъ Единородный Сынъ Божій. Объ одномъ теперь прошу васъ — не оставляйте свою любящую мать въ тоскливомъ одиночеств старости и почаще шлите о себ всточки’. Въ заключеніе просила написать, не нужно ли имъ чего послать,— напримръ, денегъ, припасовъ и т. д. Дадіани не замедлили отвтомъ. Сообщили ей о своихъ тихихъ радостяхъ земледльческой жизни, о томъ, съ кмъ они поселились, какой чудный уголокъ выбранъ ими подъ колонію. Но просили ничего не посылать, такъ какъ мы въ чемъ не нуждаются съ переходомъ на новый жизненный путь. Тмъ не мене, теща время отъ времени посылала имъ почтой цлые ящики съ разными лакомствами, начиная съ французскаго печенья къ чаю и кончая сардинами и омарами. ‘Хитрая старуха!’ — говорилъ всякій разъ при полученіи посылокъ Георгій:— ‘всей этой пакостью она хочетъ развратить насъ!’ — и онъ съ удивительной изобртательностью придумывалъ способы использовать присылаемое, не нарушая своихъ этическихъ принциповъ. Омары выкидывались за окошко, гд тотчасъ же расхватывались курами, изъ какао приготовлялась къ обду похлебка на молок, заправленная хлбными крошками.
Способность Георгія къ физическому труду била изумительная. Несмотря на свои сорокъ лтъ, онъ скоро научился длать вс крестьянскія работы. Онъ научился пахать, косить, метать стога и длать все это не какъ любитель, а какъ настоящій крестьянинъ, впрягая себя въ тяжелую работу по 12—14 часовъ въ день!
Онъ научился также столярному ремеслу и всю мебель для своего дома сдлалъ собственными руками. Для домашняго обихода онъ могъ считаться сноснымъ сапожнымъ мастеромъ и всю семью ‘обшивалъ’ самъ. Обувь выходила, правда, по какому-то особому модному рисунку,— сапоги, напримръ, были съ безобразно тупыми носками, но зато было прочно и не нужно было обращаться на сторону и тратить деньги, которыхъ въ колоніи имлось лишь на самое необходимое.
Его жена Надежда Яковлевна одвалась въ простой крестьянскій сарафанъ и повязывалась въ ситцевый платокъ. Она сама исполняла вс домашнія работы: готовила обдъ, стирала блье, доила коровъ. Сынъ лтъ тринадцати, Володя, ходилъ работать вмст съ отцомъ, восьмилтняя Лена помогала матеря по дому.
Эти дв семьи Владиміра и Георгія были, такъ сказать, основой поселка, выполняя неотступно предлагаемую Толстымъ программу. Они жили исключительно своимъ трудомъ, не прибгая почти совсмъ къ постороннимъ рессурсамъ. Они сократили до минимума свои потребности и порвали всякую связь съ городомъ. Остальные дома были въ ‘малодушіи’, какъ выразился жившій въ поселк крестьянинъ Афонасъ. Встрчалась нужда въ деньгахъ, и эти малодушные тотчасъ старались убжать изъ колоніи на заработки, оставляя въ поселк свою семью. Такъ, въ мой пріздъ, двое гражданъ Лескена находились на заработкахъ въ отхожихъ промыслахъ: племянникъ Василія Васильича, съ которымъ читатель познакомился въ первой глав,— докторъ P., нашедшій временную службу гд-то въ Кубанской области, и П., служившій на желзной дорог. Оба они и ихъ жены когда-то страстно увлекались общинными идеалами и основывали колоніи въ средней Россіи, но подъ вліяніемъ разныхъ житейскихъ обстоятельствъ нсколько поохладились, и если пріобрли теперь земельные паи за Лескен, то главнымъ образомъ по настоянію женъ, сами же прізжали въ колонію на короткое время, чтобы повидаться съ семьей и отдохнуть немного отъ служебной тягости.
Жилъ еще въ колонія Михалъ Михалычъ, о которомъ читатели уже знаютъ кое:что изъ предыдущей главы. Былъ онъ недавно казачьимъ офицеромъ, но, какъ и Дадіани, ‘помутился въ мысляхъ’ и, заслыша о возникновеніи колоніи, подалъ въ отставку и поселился здсь. Это былъ молодой человкъ лтъ 27, съ серьезными взглядами на жизнь, но такъ какъ-то сложились обстоятельства, что ему пришлось прожить въ колоніи немного. Только-что окончивши постройку дома, только-что посадивъ садъ, его уже потянуло изъ колоніи обратно. Къ моему прізду въ Лескенъ его держала только его собственность. Я имлъ въ виду освободить его отъ Лескена, купивъ его участокъ со всмъ его хозяйствомъ. Домъ Михалъ Михалыча былъ выкрашенъ въ голубую краску и представлялъ собой миленькую идиллическую хижину, но для жизни она была мало удобна, такъ какъ строитель ея руководился не столько хозяйственными соображеніями, сколько эстетикой. Комнаты были маленькія, едва удобныя для помщенія семьи, но зато въ окнахъ были дорогія бемскія стекла. Не было русской печи для печенія хлбовъ, но была искусно сдланная спеціально привезеннымъ мастеромъ-нмцемъ ‘духовка’ для приготовленія разныхъ печеній къ чаю. Въ нсколькихъ шагахъ отъ этого голубого домика (на слдующее лто я сдлался обладателемъ его) стояла простая крестьянская хата съ низко нахлобученной мохнатой соломенной крышей. По постройк можно было догадаться, что тутъ живетъ не нарядившійся мужикомъ ‘панокъ’, а настоящій бднякъ-крестьянинъ, которому ‘не до жиру — быть бы живу’. Его некрасивая, сбитая изъ глины хата какъ-то сурово насупилась, глядя небольшими подслповатыми глазами-окошками на своихъ франтоватыхъ сосдей. Тутъ жилъ дйствительно настоящій мужикъ изъ Кіевской губерніи, Афонасъ. Интеллигенты пріютили его въ поселк, помогли ему купить шесть десятинъ земли, купили ему въ складчину корову, и онъ сталъ жить здсь съ престарлой матерью и двумя малолтними сыновьями, питаясь картошкой и кукурузными хлбами. И скоро позабылъ свою ‘кыевщину’, откуда ему пришлось уйти подъ давленіемъ православнаго духовенства, въ то время полицейскими насиліями боровшагося со штундой за православіе. Противъ его хаты на скат бугра примостилась другая крестьянская хата. Тутъ жилъ сапожникъ, который также поставилъ скромное хозяйство при матеріальной поддержк интеллигентовъ. Въ поселеніи этихъ двухъ крестьянскихъ семей, помимо акта благотворительности, видлась еще и личная польза.
Простые люди, не имвшіе никакихъ надеждъ на помощь со стороны, были поставлены въ необходимость жить только отъ своего личнаго труда, и они должны были служить такимъ образомъ показателемъ для интеллигентовъ, какъ вести хозяйство, съ какимъ напряженіемъ работать и до какого минимума нужно свести свои потребности, чтобы при неудачахъ не обращаться къ деньгамъ (которыя по намченной программ исключались совсмъ изъ обихода жизни).
Вотъ и все населеніе нашего поселка.
Насколько оно было въ силахъ приблизиться къ поставленнымъ идеаламъ — могли ли устроители новой жизни не срзаться, а съ честью выдержать экзаменъ въ способности жить по евангельскимъ истинамъ, не длая поползновеній на захватъ сосдскихъ правъ, уважая индивидуальныя особенности каждаго — это должно было показать недалекое будущее.
Разговоръ подъ дубомъ принялъ нсколько обостренный характеръ. Начали говорить объ общин — самомъ больномъ мст колоніи. Дло въ томъ, что по самому существу колонія должна бы представлять собой общину, на самомъ же дл ея не было, о ней только говорили и строили разныя предположенія. Нсколько разъ въ колоніи поднимался вопросъ о примненіи въ жизни поселка общинныхъ принциповъ, и каждый разъ онъ вызывалъ шумные споры раздраженныхъ сторонъ, и въ конц концовъ вопросъ оставался нершеннымъ.
— Общинное хозяйство сдлало бы для насъ очень много,— говорила Надежда Яковлевна, сторонница общины:— вдь поймите, какъ для насъ это невыгодно: собрались вс для одного дла и живемъ вс врозь! Община подниметъ насъ нравственно, поможетъ намъ матеріально. Мы будемъ жить не каждый по своимъ угламъ, а сплотимся и создадимъ одну христіанскую семью.
— Да однихъ дровъ теперь, господа, сколько выходитъ,— поддерживалъ Дадіани,— вдь этакъ мы скоро вс лса свои спалимъ! Не успваешь навозиться дровъ. При общин кушанья готовились бы на всю колонію въ одной кухн, дровъ потребовалось бы вдесятеро меньше, чмъ теперь. Община съэкономитъ какъ и въ продуктахъ: вдь извстно, что если для пятнадцати человкъ требуется въ отдльности 15 паекъ пищи, то этимъ же пятнадцати посаженнымъ за общій столъ потребуется всего 12 паекъ.
— Есть еще одна выгодная статья въ общин,— сказалъ N:— это то, что при общинномъ порядк требуется меньше женскихъ рукъ на приготовленіе обдовъ и вообще на кухонныя обязанности, на возню съ разными ложками-плошками. При общин на кухн можетъ быть всего одна, много дв женщины, а при теперешнихъ условіяхъ вс бабы на кухняхъ.
— Ну, теперь высказались за общину,— сказала жена Владиміра: — теперь желательно услышать что-нибудь и противъ общины. — А вотъ вы и скажите — если имете что сказать противъ.
— Я хотла сказать… Что же, въ нашей общин должно быть все общее, или община только распространяется на одну кухню?
Кто-то разсмялся. Многимъ была извстна истинная причина ея тревожнаго чувства. Ея красавцемъ-мужемъ когда-то многія увлекались въ тверской колоніи, и она приписывала почему-то вс непріятности общин.
— Нтъ,— сказала N. N.,— община должна распространяться и на души товарищей. Души всхъ должны принадлежать всей общин, а не быть собственностью одного лица.