В стране возмездия, Гартевельд Вильгельм Наполеонович, Год: 1911 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 58 минут(ы)

Въ стран возмездія.

I.
Тобольская каторга.

Тюмень стоитъ въ тупик. Здсь кончается желзная дорога, и больше ‘податься’ некуда. Сообщеніе зимой съ Тобольскомъ поддерживается только на лошадяхъ. Лтомъ же ходятъ пароходы Сибирскаго Пароходнаго Общества. Они совершаютъ огромные рейсы по Тур, Тоболу, Иртышу, Оби и т. д. вплоть до Семипалатинска (черезъ Омскъ). Весь рейсъ они длаютъ въ 20 сутокъ.

Пароходъ ‘Казанецъ’, на которомъ я халъ въ Тобольскъ, было судно старое и неважное. Но по другимъ сибирскимъ ркамъ встрчаются еще худшіе пароходы. Кормятъ сносно и недорого.. Путь изъ Тюмени сначала идетъ по Тур (чрезвычайно маловодной), потомъ пароходъ входитъ въ Тоболъ и только близь самого Тобольска прорзываетъ волны широкаго и глубокаго Иртыша. Публика на пароход была довольно невзрачная. Въ 1 класс хало, кром меня, человкъ 5—6. Большинство палубныхъ пассажировъ состояло изъ сибирскихъ крестьянъ или, какъ ихъ здсь насмшливо зовутъ,— ‘чалдоновъ’.

1-го іюля 1908 года, утромъ, въ 7 часовъ, я проснулся отъ стука въ дверь моей каюты.

— Тобольскъ виденъ! Вставайте.

Я поспшно одлся и вышелъ на палубу.

Передо мною разстилался широкій Иртышъ, а на правомъ берегу, сквозь утренній туманъ, дйствительно, былъ виденъ Тобольскъ. Сначала шелъ рядъ домовъ, стоящихъ прямо въ вод (своего рода Венеція). Это — пригородъ. А затмъ ужъ начинались разныя пристани и вмст съ ними и самый Тобольскъ.

Шелъ мелкій дождь. Небо было хмурое, лица кругомъ хмурыя. И эту мрачную сверную картину дополняли темныя ели и кедры, растущіе кругомъ въ изобиліи…

Когда пароходъ причалилъ къ пристани, я невольно сказалъ, себ:

— Да, это тотъ край, куда Макаръ телятъ не гонялъ!

Уже на пристани я увидлъ ссыльныхъ.

Несмотря на ихъ изнуренныя лица и обтрепанные костюмы (преобладала, конечно, молодежь), я слышалъ бодрый и хорошій смхъ, и глаза у всхъ смотрли весело.

Они постоянно провожаютъ и встрчаютъ пароходы на пристани. Это ихъ единственное развлеченіе.

Молодой человкъ въ валенкахъ и студенческой тужурк (ссыльный) предложилъ отнести мн мой чемоданъ на извозчика. Изъ разговора съ нимъ я узналъ, что онъ третьекурсникъ казанскаго университета и проходитъ ‘курсъ лченія’ въ Тобольск. Сосланъ на 5 лтъ. Я, страшно сконфузясь, отдалъ ему одинъ чемоданъ. Другой я понесъ самъ. Свши на извозчика, я (должно быть, красня) предложилъ ему рубль. Но онъ отвтилъ:

— Эквивалентъ моего труда не соотвтствуетъ такому вознагражденію,— и спросилъ, нтъ ли у меня папиросъ. Я ему отдалъ свои папиросы, и мы разстались. Прощаясь со мною, онъ мн совтовалъ остановиться въ гостиниц ‘Аккерманъ’. Названіе, дышащее въ холодномъ Тобольск знойнымъ югомъ, соблазнило меня, и я ршилъ похать туда…

Маленькую одноэтажную гостиницу содержалъ откормленный, жирный нмецъ. Комнату мн отвели маленькую, но за то очень грязную и кормили прямо ужасно. Режимъ у нмца былъ лишь немного мягче, чмъ въ каторжной тюрьм. Знакомыхъ нельзя было принимать у себя въ комнат, а только внизу, въ спеціально для этого отведенномъ помщеніи.

Умывшись и переодвшись, я пошелъ бродить по городу.

Тобольскъ — довольно старинный городъ, но вся его исторія сосредоточивается на знаменитой каторг и другихъ достопримчательностей онъ не иметъ… Природа кругомъ мрачная, климатъ чрезвычайно суровый. Зимой морозъ доходитъ до 42^о ниже нуля. Растительность тоже какая-то мрачная. Темные кедры и ели выглядываютъ зловще. Весь городъ можно обойти и осмотрть въ два часа. Длится онъ на дв части: верхнюю и нижнюю. Верхняя — лежитъ на довольно высокой гор и содержитъ въ себ вс присутственныя мста, эпархіальное училище и — каторжную тюрьму. Въ нижней части расположенъ базаръ, почта, телеграфъ. Тамъ же и губернаторскій домъ (Изъ частныхъ домовъ это почти единственный каменный). Памятникъ въ Тобольск есть только одинъ — Ермаку, недалеко отъ того мста Иртыша, гд онъ утонулъ. Памятникъ очень невзрачный, въ вид обелиска надъ обрывомъ въ верхней части города. Рядомъ съ нимъ помщается, дйствительно, интересный губернскій музей.

Главная промышленность города сосредоточена на воскобойныхъ и винокуренныхъ заводахъ.

Тобольскъ, какъ административный центръ, иметъ много чиновниковъ. Кром того, въ немъ живетъ масса ссыльныхъ (политическихъ). Они влачатъ ужасное существованіе, ибо, какъ люди въ большинств случаевъ интеллигентныхъ профессій, они въ Тобольск не находятъ примненія своего труда. Большинство изъ нихъ получаетъ отъ казны по 4 рубля 50 коп. въ мсяцъ, сумма,— съ трудомъ спасающая человка отъ голодной смерти. Ссыльные привилегированныхъ сословій получаютъ по 11 рублей въ мсяцъ. На эти деньги немыслимо жить въ Тобольск, гд все очень дорого. Поэтому ссыльные обыкновенно живутъ артелями. Такая коллективная голодовка, по ихъ словамъ, переносится легче (Впрочемъ, въ г. Березов, еще сверне Тобольска, условія жизни для нихъ еще ужасне).

Развлеченій въ Тобольск мало. Въ лтнее время таковымъ, является прибытіе парохода, а зимою устройство драматическихъ спектаклей въ Народномъ Дом. Центромъ тобольскаго общества служитъ клубъ, помщающійся въ довольно обширномъ деревянномъ зданіи съ порядочною (по величин) концертною залою. Клубъ — единственное мсто въ Тобольск, гд можно прізжему человку сносно пость.

Вечеромъ тамъ сходятся поиграть въ картишки мстные чиновники. Но что въ Тобольск дйствительно замчательно, такъ это его мостовая. Она во всемъ город деревянная. Объясняется это тмъ, что кругомъ Тобольска кром лса и болота ничего нтъ, камень привозится издалека и потому страшно дорогъ. По такой мостовой, очень пріятно ходить и здить, но она постоянно портится и вчно нуждается въ ремонт. Доски гніютъ, вываливаются и ночью легко сломать себ ногу, попавъ въ такую дыру между досками… Прибавьте къ этому курьезное объявленіе, вывшанное повсюду, о томъ, что ‘куреніе табаку на улиц воспрещается’, и вы поймете, что деревянная мостовая не есть послднее слово городского благоустройства…

Посл того, какъ я въ своей гостиниц поразительно скверно позавтракалъ, я похалъ къ губернатору Н. Л. Гондатти. Это — человкъ чрезвычайно любезный и обходительный и, кажется, единственный губернаторъ въ Россіи, промнявшій каедру ученаго профессора на карьеру администратора. Онъ сумлъ снискать себ расположеніе безчисленнаго количества ссыльныхъ Тобольской губерніи, а это задача не легкая. Они даже шутливо называли его ‘товарищъ Гондатти’.

Будучи самъ этнографомъ, Н. Л. Гондатти сдлалъ все возможное, чтобы облегчить мн мою задачу, т. е. запись тюремныхъ псенъ…

Онъ по телефону предупредилъ администрацію тюрьмы о моемъ прізд, и мы условились что я 3-го числа (іюля) буду въ тюрьм.

Тутъ я немного отвлекусь въ сторону.

Жилъ я когда-то на дач около станціи ‘Химки’ Николаевской ж. д. Станція маленькая и грязненькая. Въ одинъ прекрасный день получается извстіе что одно очень высокопоставленное лицо, проздомъ изъ Петербурга въ Крымъ, будетъ имть въ Химкахъ остановку для завтрака въ вагон. Утромъ того дня, когда это событіе должно было совершиться, я по дламъ долженъ былъ хать въ Москву и попалъ, благодаря сему, на станцію. И тутъ я увидлъ нчто изъ сказокъ Шехерезады. Все было вновь выкрашено, вымыто. Чистота наведена, прямо таки, жуткая. Грязный дворъ былъ вымощенъ и посредин его билъ фонтанъ. Везд цвты и тропическія растенія. Какъ мн потомъ передавали, начальникъ дороги (онъ, разумется, сопровождалъ поздъ) уврялъ высокопоставленное лицо, что на Николаевской ж. д. вс станціи таковы. Когда я черезъ три дня возвращался изъ Москвы въ Химки, станція была грязна и скверна, какъ и всегда.

Я не высокопоставленное лицо, но тобольская администрація все-таки чуяла во мн хотя бы ‘хитраго нмца’ и, на всякій случай, старалась показать ‘товаръ лицомъ’.

Тобольская каторжная тюрьма расположена на гор, гд помщаются и присутственныя мста. Когда вы подъзжаете къ городу на пароход, вамъ сразу же бросаются въ глаза эти громадныя блыя зданія, занимающія цлый кварталъ и возвышающіяся надъ городомъ. Раньше тюремъ было дв, но въ прошломъ году каторжная тюрьма No 2 сгорла и теперь существуетъ лишь No 1.

Главный фасадъ, выходящій на улицу, занимаютъ контора, канцелярія и квартиры служащихъ. Къ этому небольшому зданію съ большими глубокими воротами посредин примыкаетъ высокая четыреугольная. стна съ башнями на углахъ, вокругъ которой и размщены камеры.

Пріхалъ я въ тюрьму, въ ея контору, утромъ. Администрація уже была предупреждена о моемъ прізд и меня встртилъ помощникъ тюремнаго инспектора, г-нъ Флеровъ, который, въ свою очередь, познакомилъ меня съ инспекторомъ, г-номъ Гофляндъ.

Г-нъ Гофляндъ полный, очевидно, довольный собой, блондинъ лтъ 40, сообщилъ мн, что, хотя имется распоряженіе г-на губернатора о пропуск меня въ тюрьму, но, тмъ не мене, ему все-таки не совсмъ удобно пропустить меня безъ согласія фактическаго хозяина каторги, смотрителя, г-на Могилева, который сейчасъ долженъ придти. Между прочимъ, г. инспекторъ разсказалъ мн, что онъ здилъ въ Германію, осматривалъ тамошнія тюрьмы и что теперь, благодаря ему, въ тобольской каторг введена ‘военная дисциплина по образцу германскихъ тюремъ’.

Немного погодя, вошелъ въ кабинетъ самъ смотритель каторги, г-нъ Могилевъ. Это былъ высокій, худощавый человкъ, также лтъ 40, съ какимъ-то страннымъ выраженіемъ лица. Это было выраженіе не то испуга, не то ожиданія чего-то. Замчательны были и глаза: выпученные и съ какимъ то стекляннымъ, мертвымъ оттнкомъ. Ни разу во время всего нашего знакомства это выраженіе не мнялось. И не даромъ, видно, испугъ и смутное ожиданіе такъ крпко запечатллись на лиц Ивана Семеновича Могилева: 20 августа 1909 года онъ былъ убитъ на улиц однимъ изъ ссыльныхъ револьвернымъ выстрломъ …

Его предшественникъ Б. былъ убитъ такимъ же образомъ.

Инспекторъ и его помощникъ вышли, и мы остались со смотрителемъ одни.

Г. Могилевъ сказалъ, что готовъ мн показать свое ‘учрежденіе’ и всячески содйствовать мн по записи псенъ.

— Но это ужъ не зависитъ отъ меня,— прибавилъ онъ.— Заставить каторжанъ пть мы не можемъ — и извиняясь, что покидаетъ меня на нсколько минутъ, такъ какъ у него есть ‘кое-какія хозяйственныя распоряженія’, ушелъ, оставивъ меня въ кабинет тюремнаго инспектора.

Осматриваясь кругомъ, я вдругъ, къ моему крайнему изумленію, увидлъ на этажерк — что вы думаете?— Пару плетей!!

Г. Могилевъ скоро вернулся.

Я, конечно, спросилъ его, къ чему находятся здсь эти инструменты, изъятые изъ употребленія закономъ въ 1901 году.

На это г. смотритель заявилъ, что въ Тобольск хотятъ устроить тюремный музей…

Что же! Дло хорошее!…

Г. смотритель началъ мн, давать кое-какія предварительныя свднія и сообщилъ, что въ настоящее время въ каторжной тюрьм находится около 600 арестантовъ. Затмъ мы начали съ г. Могилевымъ и двумя надзирателями обходъ тюрьмы.

Заскрипли тюремныя ворота, и мы вошли во внутренній дворъ.

На этомъ двор помщаются: пекарня, кухня, прачечная и тюремная больница, куда мы прежде всего и направились.

— Скажите, Иванъ Семеновичъ,— спросилъ я по дорог,— кажется, арестанты сами выбираютъ пекаря, повара и т. п.?

— Прежде такъ было,— отвтилъ Могилевъ,— но я это уничтожилъ. У меня нтъ артели и самоуправленія. Я самъ назначаю кого куда нужно.

При вход въ больницу насъ встртилъ для сопровожденія по палатамъ тюремный врачъ г. Дунаевъ.

Старичекъ, докторъ Сергй Флегонтовичъ Дунаевъ, сначала что-то пробормоталъ и вообще показался мн не особенно дружелюбно настроеннымъ. Потомъ онъ обошелся, но объясненія свои давалъ какъ-то странно. Въ строго оффиціальномъ тон, какъ даютъ ревизору.

Мы обошли вс девять палатъ больницы. Все я нашелъ въ образцовомъ порядк и чистот (тутъ вспомнилась невольно ст. Химки!), но докторъ жаловался, что ни ему, ни его тремъ фельдшерамъ нтъ квартиръ при больниц и всему персоналу, живущему въ город, трудно оказывать немедленную помощь въ экстренныхъ случаяхъ. При этомъ, обращаясь ко мн, онъ сказалъ: ‘Имю честь покорно просить ваше превосходительство похлопотать по этому длу въ Петербург’. Я объяснилъ ему, что я никогда не былъ, да никогда и не буду ‘превосходительствомъ’, на что онъ только молча поклонился.

Преобладающій элементъ больныхъ — легочные, вплоть до туберкулеза. Особенно много среди нихъ мингрельцевъ и вообще кавказцевъ, которые не переносятъ суроваго тобольскаго климата, и почти вс умираютъ отъ легочныхъ заболваній. Для нихъ ссылка въ Тобольскъ равняется медленной смертной казни.

Есть отдльная палата для сифилитиковъ, гд я засталъ 6—7 больныхъ, конечно, третичнаго періода, такъ какъ первичныхъ заболваній здсь никогда не бываетъ. Чтобы демонстрировать мн больного, докторъ взялъ какого-то Алексева и, не говоря ему ни слова, открылъ ему ротъ съ цлью показать язвы въ горл. Онъ продлалъ эту манипуляцію, точь-точь какъ ветеринаръ, когда тотъ открываетъ пасть лошади больной мытомъ.

Есть и тифозная палата, но тифа въ тюрьм въ это время не было, и она стояла пустая.

Тюремная аптека богата медикаментами и содержится въ порядк. При больниц есть чистая свтлая операціонная и ванная комната съ 5 ваннами. Совершенно отдльно, во 2-мъ этаж, помщается, такъ называемая, верхняя палата, раздленная на камеры, въ которыхъ находятся больные изъ одиночнаго заключенія и психическіе. Въ одной изъ этихъ камеръ я засталъ политическаго заключеннаго Тахчогло, оставленнаго при университет и стрлявшаго въ Екатеринослав въ пристава. Онъ два раза покушался на самоубійство, перерзая себ вены на рукахъ, первый разъ перомъ, а второй — кускомъ стекла, но оба раза неудачно. Положеніе его было тяжелое. Этотъ Тахчогло — ‘enfant terrible’ тобольской каторги. Г. Могилевъ мн разсказывалъ, что когда привезли Тахчогло въ каторгу, то онъ объявилъ ему, что въ каторг вс должны подчиняться режиму. На это Тахчогло отвтилъ: ‘Вы можете подчинить себ 600 человкъ, но не меня’. Тахчогло посл покушенія на самоубійство выглядитъ очень плохо. Когда врачъ при мн началъ уговаривать его не повторять подобныхъ экспериментовъ, онъ молчалъ и иронически улыбался. Эту улыбку молодого интеллигентнаго человка, замурованнаго въ четырехъ срыхъ стнахъ, я не забуду долго.

Въ психіатрической камер я засталъ всего одного больного (Кубачева). Онъ изъ ревности убилъ свою жену и, осужденный на каторгу, сошелъ съ ума. Онъ не отвчаетъ ни на какіе вопросы и только усиленно крестится и молится.

Здсь также находился какой-то бродяга на ‘испытаніи’, Онъ не открываетъ, кто онъ такой, и, вдобавокъ, оказывается глухонмымъ. Но докторъ утверждаетъ, что онъ просто симулянтъ, а изъ того, что онъ цлый день равномрнымъ шагомъ ходитъ взадъ и впередъ по камер, заключаетъ, что онъ бывшій солдатъ. Докторъ при мн провозгласилъ какую-то военную команду и заставилъ бродягу продлать кое-какіе военные артикулы. Мн стало страшно.

Но наиболе тяжелое впечатлніе произвелъ на меня юноша Буцинскій (политическій). Онъ умиралъ отъ чахотки и ему оставалось жить два-три дня (Надзиратель разсказалъ мн, что при задержаніи его, ему ‘нутро отшибли’). Представьте себ восковую, прозрачную фигуру юноши со страдальческими, молящими, красивыми глазами. Его послднимъ удовольствіемъ была бесда съ ‘людьми съ воли’, и надо было слышать тотъ молящій тонъ, какимъ онъ просилъ доктора зайти къ нему побесдовать посл обхода. Докторъ общалъ.

Больничный супъ (изъ крпкаго навара) и блый хлбъ, который я здсь пробовалъ, были, и тотъ, и другой, прямо превосходны. Но мн ихъ поднесли на поднос, и я не ручаюсь, что это не было, хотя бы… изъ кухни г. смотрителя…

Затмъ я еще осматривалъ больничную кухню, гд все опять таки оказалось очень опрятнымъ.

Въ больничномъ режим меня поразили два явленія:

1) Большинство больныхъ были въ кандалахъ.

Когда я обратился съ вопросомъ по этому поводу къ администраціи, мн заявили, что снятіе кандаловъ зависитъ отъ врача… А докторъ Дунаевъ сказалъ мн потомъ, что снятіе кандаловъ, хотя бы на время только, во власти администраціи…

2) Почти вс больные при нашемъ вход вскакивали съ коекъ и вытягивались во фронтъ.

Среди нихъ, несомннно, были такіе, для которыхъ такая казенная манипуляція составляла трудъ, вредный для здоровья.

Обходили, мы больницу два часа и, несмотря на чистоту и. порядокъ, которые сдлали больницу гордостью тюрьмы, я все же былъ радъ, когда выбрался изъ нея снова на дворъ…

Дальше мы осматривали мастерскія.

Въ тобольской каторжной тюрьм принудительныхъ каторжныхъ работъ нтъ. Т. е. нтъ тхъ безсмысленныхъ и спеціально для каторги выдуманныхъ тяжелыхъ работъ, которыя прежде искусственно задавали въ форм ‘урока’ и т. п. Если есть заказы, арестанты исполняютъ ихъ, если же заказовъ нтъ, то арестанты сидятъ, запертые по камерамъ. Часть денегъ, вырученныхъ за работу, поступаетъ въ казну, часть же — въ пользу арестантовъ, при чемъ деньги эти хранятся въ контор и расходуются по требованію арестантовъ на покупку разршенныхъ предметовъ. Строго наблюдается, чтобы не покупались предметы роскоши, какъ, напримръ, кофе или какао. Здсь я немного отвлекусь въ сторону.

Я читалъ недавно въ газетахъ о министерскомъ проект относительно перевода каторжныхъ тюремъ въ центральную Россію. Такой проектъ надо привтствовать и поддерживать всей душой по двумъ причинамъ:

1) Рынки такихъ городовъ, какъ напримръ, Кіевъ, Харьковъ, Одесса и т. д., могутъ давать сбытъ для арестантскихъ работъ и тмъ улучшить существованіе заключенныхъ.

2) Въ этихъ городахъ хозяйскій глазъ высшей администраціи все таки лучше будетъ слдить за тмъ, чтобы не было произвола или злоупотребленій по отношенію къ каторжанамъ со стороны мелкихъ служащихъ.

Но продолжаемъ нашъ обходъ.

Мастерскія существуютъ: столярная, слесарная, сапожная и портняжная.

При мн въ мастерскихъ работало, въ среднемъ, по 10 человкъ на каждую, что, конечно, очень мало при громадномъ контингент обитателей тюрьмы. Настроеніе работающихъ я нашелъ бодрымъ и оживленнымъ. Видно было, что работа доставляла имъ удовольствіе, интересъ здраво проведеннаго времени.

Къ сожалнію, Тобольскъ представляетъ слишкомъ небольшой рынокъ для сбыта трудовъ каторжанъ, и этимъ объясняется незначительность работъ каторги. Изумительны издлія въ вид статуетокъ, прессъ-папье, рамокъ и прочее, изъ чего бы вы думали?.. Изъ чернаго хлба… Онъ какъ-то прессуется и длается твердымъ, какъ камень. Выработанные предметы положительно художественны и по рисунку, и по форм. Тамъ же мн арестанты поднесли для передачи моей жен дв изумительныхъ по красот цпочки для часовъ изъ конскаго волоса.

Оборудованіе мастерскихъ не оставляетъ желать ничего лучшаго. Оборудованы он всми необходимыми и даже новйшими инструментами.

Въ столярной мастерской одинъ арестантъ былъ занятъ выдлкой изъ дерева герба какого-то дворянскаго рода.

— Это заказъ бывшаго вице-губернатора,— сообщилъ мн смотритель.

Въ сапожную мастерскую г. Могилевъ со мной не вошелъ и остался за дверьми. Странное чувство ощутилъ я, пробывъ нсколько минутъ съ этими людьми (почти все уголовными каторжанами), работающими кругомъ меня острыми ножами. На мст г. Могилева я тоже сюда бы не входилъ…

Кром вышеупомянутыхъ мастерскихъ, есть еще кузнечная, швальная (гд шьютъ мшки) и даже маленькое ателье для живописи (иконы).

По осмотр мастерскихъ мы прошли въ камеры каторжанъ. Зданій съ камерами нсколько. Построены они по коридорной систем. Громадный, мрачный, каменный коридоръ идетъ по средин, а по бокамъ его размщены камеры очень разнообразныя по величин. Дубовыя, постоянно запертыя двери нарушаютъ однообразіе коридора своими глазками, или, какъ ихъ здсь зовутъ, ‘волчками’. Гулко разносятся въ воздух твердые шаги пяти-шести дежурныхъ надзирателей, постоянно ходящихъ изъ одного конца зданія въ другой и откидывающихъ ‘глазки’, чтобы видть, что длается въ камерахъ.

Обстановка камеръ одинакова повсюду. Деревянный столъ, дв-три узкія скамейки исключительно для сиднія, такъ какъ лечь на нихъ нтъ возможности, деревянныя нары для спанья и неизбжная, пахучая ‘параша’. Камеры, какъ я сказалъ уже, вс различныхъ величинъ и вслдствіе этого есть такія, гд обитаетъ всего два человка, между тмъ какъ въ другихъ помщается до 30.

При моемъ посщеніи окна, снабженныя, конечно, толстыми ршетками и выходящія въ стну, были все же открыты и благодаря этому воздухъ въ камерахъ былъ терпимъ.

Во время нашего обхода, во всхъ коридорахъ появлялся старшій дежурный надзиратель со связкою ключей. Онъ шелъ передъ нами и кричалъ: ‘Смирно. По мстамъ’. Для заключенныхъ это означало, что идетъ начальство и что они должны приготовиться къ ‘встрч’. И въ каждой камер, куда бы мы ни входили, мы видли каторжанъ уже выстроенныхъ во фронтъ, При этомъ они насъ, т. е. г. Могилева, встрчали громкимъ возгласомъ: ‘Здравія желаемъ, ваше высокородіе’!..

Это все плоды введенной г. Гофляндомъ ‘военной дисциплины по образцу германскихъ тюремъ’. Не могу передать, какъ это выходило смшно и отвратительно.

Для каторжниковъ (особенно уголовныхъ) самый гуманный начальникъ тюрьмы, прежде всего, человкъ, лишающій ихъ свободы. Одни политическіе способны разсуждать логично, но и т, все-таки, видятъ въ немъ противника или, по крайней мр, человка другого лагеря. И всякій каторжникъ, при вид начальника тюрьм:ы, конечно, въ душ скажетъ: ‘Чтобъ ты провалился, восьмиглазый чортъ’. А тутъ его заставляютъ желать ‘здравія ихъ высокородію’. Вдь въ эту казенную, никому ненужную ложь ни начальство, ни арестанты не врятъ.

По послднему министерскому циркуляру, каторжниковъ не длятъ на уголовныхъ и политическихъ, и поэтому камеры поражаютъ разнообразіемъ своего состава.

Конечно, не приходится обсуждать такое постановленіе, но (по крайней мр, по словамъ тюремнаго начальства) при такомъ смшеніи ничего хорошаго не выходитъ: политическаго ‘преступника’ тюрьма не заставитъ измнить его убжденія, наоборотъ, онъ постарается привить свои идеи уголовнымъ. Въ результат, въ лиц уголовныхъ образуется огромное количество горючаго матерьяла, который вспыхиваетъ въ форм бунтовъ и т. п.

Тяготятся вынужденнымъ сожительствомъ и оба элемента каторги.

Когда я въ Петербург передалъ г. предсдателю совта министровъ ходатайство политическихъ каторжанъ о томъ, чтобы ихъ изолировали отъ уголовныхъ, г. министръ сказалъ мн: ‘Циркуляръ Главнаго Тюремнаго Управленія’ говоритъ только о томъ, чтобы одинаковъ былъ режимъ для всхъ каторжанъ безъ исключенія. Размщеніе же ихъ въ тюрьм зависитъ отъ мстнаго начальства’. А ‘политическіе’ въ Тобольск, мн сказали, что они согласны на какой угодно ‘режимъ’, лишь бы ихъ изолировали отъ рыцарей ‘большой дороги’.

Да и въ интересахъ начальства, повторяю, не иметъ смысла такое общеніе между ‘крамольниками’ и уголовными. Мн г. Могилевъ разсказывалъ, что политическіе добились одно время того, что никто не ходилъ на богослуженіе, и церковь пустовала. Потомъ это улеглось. Впослдствіи мн приходилось много и подолгу бесдовать съ профессіональными убійцами, грабителями, фальшивомонетчиками, поджигателями и т. п., и я считаю долгомъ констатировать, что большинство моихъ собесдниковъ отличалось вполн устойчивыми консервативными убжденіями, ‘патріоты’, эти всей душой ненавидли своихъ ‘крамольныхъ’ товарищей.

Одинъ уголовный (Колесниковъ) при мн заявилъ претензію начальству тюрьмы на то, что его по постнымъ днямъ кормятъ скоромнымъ.

— Я не безбожникъ, не студентъ,— сказалъ онъ,— а православный человкъ.

Этотъ православный человкъ зарзалъ съ цлью грабежа на своемъ вку боле 10 человкъ и два раза бжалъ съ Сахалина.

Кром того, уголовный арестантъ, я бы сказалъ — убжденный арестантъ,— мирится легко съ тюремнымъ режимомъ, а политическій борется съ нимъ до конца. У уголовнаго есть одна удивительная особенность: онъ свято стоитъ за то, чтобы все было ‘по закону’. Онъ безропотно ложится подъ какое угодно количество розогъ, если они будутъ даны ‘по закону’. Но онъ подниметъ бунтъ, готовъ убить надзирателя, выломать двери, если ему не дадутъ ¹/₁₀₀ доли того золотника коровьяго масла, которое онъ иметъ по закону въ вид приправы къ каш.

И почти вс тюремные бунты возникали, въ сущности, по такимъ пустымъ поводамъ. Напримръ, въ январ 1908 года, вспыхнулъ бунтъ по слдующему поводу: лишній хлбъ, который оставался у арестантовъ отъ казеннаго пайка, они продавали.

Это завелось очень давно и вошло, такъ сказать, ‘въ обычное право’. Въ одинъ прекрасный день имъ это запретили. Если бъ здсь нашелся умный человкъ и объяснилъ имъ, что это не есть ихъ законное право, а только обычай, быть можетъ, возможно было бы предотвратить бунтъ, но… имъ это просто, безъ объясненія причинъ, запретили.

И вотъ 9 января, утромъ, каторжане отказались выйти на работы, тогда администрація велла вынести зачинщиковъ для ‘порки’. Товарищи подняли бунтъ, не желая выпускать ихъ изъ камеръ. При этомъ, надзиратель Григорьевъ былъ убитъ сзади. Начальникъ тюрьмы немедленно вытребовалъ военный караулъ. Унтеръ-офицеръ Змычеревскій отказался стрлять въ арестантовъ. Тмъ не мене, два изъ нихъ были убиты.

А въ результат, въ март мсяц, въ страстной четвергъ, на тюремномъ двор были повшены и тамъ же зарыты 13 человкъ арестантовъ. Прямо чудомъ спасся каторжникъ Клечковскій. Его защитникъ, тобольскій адвокатъ г. Пигнатти (который и сообщилъ мн вс эти свднія), доказалъ по больничному журналу, что Клечковскій во время бунта лежалъ въ тюремной больниц. А тюремный врачъ забылъ объ этомъ!..

Другой бунтъ въ тобольской каторг случился годомъ раньше, и былъ учиненъ политическими. Причиной послужило намреніе начальства выпороть двухъ заключенныхъ политическихъ арестантовъ. Тяжело и страшно мн было слышать подробности. Он ужасны…

Кром общихъ камеръ, существуютъ одиночныя камеры и карцеры.

Одиночныя камеры отличаются отъ общихъ лишь величиною, но карцеры уже лишены всякой мебели… Это какіе то каменные мшки, изъ которыхъ нкоторые даже лишены дневного свта.

Я постилъ, между прочимъ, знаменитый ‘горячій карцеръ’, о которомъ въ Тобольск ходитъ масса самыхъ ужасныхъ легендъ. Говорятъ, что въ этомъ карцер наказанные задыхаются отъ жары. Температура въ немъ, дйствительно, сильно повышена и долго пробыть въ немъ никто не можетъ. Во время моего посщенія въ этомъ карцер сидло двое арестантовъ. Когда я спросилъ г. Могилева о причин этой жары, онъ объяснилъ мн ее неудачнымъ устройствомъ печей.

Это было 3 іюля!..

Побывавъ еще въ нсколькихъ камерахъ, мы пошли дальше, осматривать кухню, прачечную и баню. Везд большой порядокъ и образцовая чистота. Хлбопеки, кашевары, прачки — все арестанты. Они не выбираются изъ товарищей, какъ это было прежде, а назначаются начальствомъ. Говорить о своихъ отдльныхъ бесдахъ съ арестантами я не буду. Каждая личность интересна по стольку, по скольку она рисуетъ драму своей жизни, а этихъ драмъ, самыхъ разнообразныхъ, самыхъ изумительныхъ, общественныхъ и личныхъ, въ камерахъ этихъ мрачныхъ зданій до 600 и передать ихъ нтъ возможности.

Политическихъ заключенныхъ тамъ около 300 и бесда съ ними составила бы страницу изъ исторіи русской революціи.

Что касается режима тюрьмы, то прослдить его на собственномъ опыт я до сихъ поръ, слава Богу, не имлъ возможности, передаю о немъ со словъ смотрителя г. Могилева.

Лтомъ въ 5 часовъ, а зимою въ 6 часовъ утра, нары въ камерахъ подымаются и арестанты встаютъ. Сейчасъ же надзирателями эти нары замками прикрпляются къ стн, этимъ арестантъ лишается какой бы то ни было возможности днемъ, до 8 часовъ вечера, прилечь хоть на минуту.

Происходитъ утренняя поврка, посл которой арестантамъ выдается кипятокъ и казенный паекъ хлба. Сахаръ и чай каждый долженъ имть свой. Занятые на работахъ отправляются въ мастерскія, остальные остаются въ камерахъ.

Въ 12 часовъ дня дается обдъ, состоящій по скоромнымъ днямъ изъ щей и ¹/₄ фунта мяса, а по постнымъ днямъ изъ похлебки. Въ 5 часовъ дня дается ужинъ изъ каши и по 1 золотнику масла на человка.

Щи и кашу арестанты поднесли мн на поднос. И щи, и каша были очень вкусны, но поручиться, что они были изъ apeастанскаго котла, я опять таки не могу.

Въ 8 часовъ вечера происходитъ вечерняя поврка, посл чего нары спускаются и настаетъ тюремная ночь.

Камеры и днемъ, и ночью, конечно, всегда заперты.

Весь тюремный караулъ состоитъ изъ 70 человкъ надзирателей и 20 солдатъ.

Въ канцеляріи тюрьмы вывшены Правила Главнаго Тюремнаго Управленія отъ 28 іюня 1907 года. Они настолько интересны, что позволяю себ ихъ привести цликомъ.

ПРАВИЛА

о порядк содержанія и исчисленія сроковъ наказанія арестантовъ каторжнаго разряда, сообщенныя Главнымъ Тюремнымъ Управленіемъ въ отношеніи отъ 28 іюня 1907 года за No 20847.

1) Въ порядк содержанія каторжныхъ арестантовъ и тюремной дисциплины надлежитъ руководствоваться правилами Устава о ссыльныхъ.

2) Вс арестанты разряда испытуемыхъ, не исключая и происходящихъ изъ привилегированнаго званія, должны содержаться въ кандалахъ, которые могутъ быть сняты согласно правиламъ указаннаго устава и циркулярнымъ разъясненіемъ Главнаго Тюремнаго Управленія, съ разршенія Губернатора и Тюремнаго Инспектора (286 ст. Уст. ссыльи. прод. 1906 г., Тюремный Встникъ за 1905 годъ No 6 стр. 375, циркуляръ 16 декабря 1906 г. No 27).

3) Время пребыванія въ отряд испытуемыхъ (ст. 285 Уст. ссыльн. по прод. 1906 года) опредляется въ слдующемъ раз мр: безсрочнымъ — восемь лтъ, присужденнымъ къ работамъ: на время свыше 20 лтъ — пять лтъ, на время свыше 15 до 20 лтъ — четыре года, на время свыше 12 до 15 лтъ — два года, на время свыше 6 до 12 лтъ — полтора года, на время отъ 4 до 6 лтъ — одинъ годъ, на время отъ 2 до 4 лтъ — шести мсяцевъ и на время мене двухъ лтъ — три мсяца. Для несовершеннолтнихъ, приговариваемыхъ къ каторжнымъ работамъ на сроки, сокращенные одною третью (ст. 139 улож. Наказ. по прод. 1906 года), соотвтствующее тмъ срокамъ время испытанія сокращается также одною третью (ст. 299 Уст. о ссыльн. и прим. по прод. 1906 года).

4) Въ отрядъ исправляющихся должны перечисляться съ большой осторожностью лишь ‘подавшіе надежду на исправленіе доказательствами покорности начальству, воздержанности, опрятности и трудолюбія’ (ст. 300 Уст. о ссыльн.). Въ виду сего необходимо, чтобы Начальникъ тюрьмы велъ дисциплинарный листокъ о каждомъ заключенномъ съ подробными указаніями о его поведеніи, занятіяхъ, подчиненіи тюремнымъ правиламъ и объ отношеніи къ начальствующимъ лицамъ.

5) Распредленіе арестантовъ по камерамъ зависитъ отъ усмотрнія Начальника тюрьмы, при чемъ къ содержащимся въ одиночныхъ камерахъ ограничительныя правила, установленныя ст. 482² Уст. ссыльн. (по прод. 1906 года.) для одиночнаго заключенія, примняются лишь въ отношеніи подвергнутыхъ сему заключенію въ наказаніе за преступленія и проступки.

6) Вс камеры всегда (днемъ и ночью) непремно должны быть на запор.

7) Въ отношеніи наложенія взысканій за нарушеніе порядка въ тюрьм и проступки каторжныхъ, безразлично въ отношеніи ихъ происхожденія, слдуетъ руководствоваться ст. 395—397 Уст. сод. подъ стр. по прод. 1906 года и ст. 443 Уст. ссыльн. по прод. 1906 года, при чемъ укапанное въ п. 1 и 2 ст. 397 Уст. сод. подъ стран. (по прод.1906 г.) взысканіе установленное ст. 443 Уст. ссыльн. (по прод. 1906 г.) наказаніе розгами и одиночное заключеніе за маловажныя преступленія и проступки опредляются окончательно и приводятся въ исполненіе Начальникомъ тюрьмы, а также и по распоряженію Тюремнаго Инспектора и Губернатора.

Вс арестанты должны непремнно носить казенныя: одежду, блье и обувь. Собственныя постельныя принадлежности не разршаются.

9) При хорошемъ поведеніи заключеннаго Начальникомъ тюрьмы можетъ быть дозволено ему куреніе табаку, съ соблюденіемъ циркуляровъ Главнаго Тюремнаго Управленія отъ 24-го августа 1905 года и 16 декабря 1906 года за NoNo 13 и 27.

10) Въ отношеніи подаяній, собственныхъ денегъ, переписки, свиданій арестантовъ, письменныхъ занятій и чтенія книгъ надлежитъ: примнять правила, изложенныя въ ст. 11—18.

11) Въ пользу всхъ арестантовъ, безъ указанія опредленныхъ лицъ или группъ, подаянія принимаются и деньгами, и състными припасами, допускаемыми въ пищу арестантамъ. Ближайшіе родственники (родители, жена, дти, родные братья и сестры) заключеннаго могутъ и лично для него передавать въ контору тюрьмы деньги.

12) Арестанту, отличающемуся хорошимъ поведеніемъ и при невозможности предоставить ему обязательную платную работу, можетъ быть дозволено, изъ собственныхъ денегъ, израсходовать на улучшеніе пищи до 10 коп. въ день, на табакъ, спички, марки и бумагу до 1 руб. 20 коп. въ мсяцъ, и на покупку книгъ тетрадей для занятій и карандашей съ машинкою, для починки ихъ, въ размр дйствительной надобности.

13) Въ теченіе первыхъ двухъ недль по поступленіи въ тюрьму арестанту не могутъ быть дозволены ни переписка, ни свиданія, исключенія допускаются лишь при особо уважительныхъ причинахъ, оцнка коихъ зависитъ отъ Начальника тюрьмы.

14) По истеченіи двухъ недль по поступленіи въ тюрьму арестанта, при хорошемъ его поведеніи, можетъ быть дозволено ему писать не боле двухъ писемъ въ мсяцъ, каждое не боле листа почтовой бумаги обыкновеннаго малаго формата. Чернила и перья въ общія камеры не выдаются, для писанія же прошеній и писемъ арестанты въ установленное время должны выводиться въ особое помщеніе. Писать письма къ арестантамъ въ той же тюрьм, такъ и содержащимся въ другихъ мстахъ заключенія, и получать отъ нихъ письма не дозволяется. Прошенія, жалобы и письма каторжныхъ арестантовъ отправляются по назначенію непосредственно Начальникомъ тюрьмы, которымъ должна быть сдлана отмтка или поставленъ штемпель о просмотр каждой бумаги и о разршеніи отправить ее.

15) Свиданіе съ ближайшими родственниками (родителями, женою, дтьми, родными братьями и сестрами) съ разршенія Начальника тюрьмы допускается не боле двухъ разъ въ мсяцъ, въ теченіе 15 минутъ и не боле, какъ съ тремя лицами каждый разъ, въ опредленный день недли, черезъ ршетку. Свиданіе не черезъ ршетку дозволяется лишь въ особо уважительныхъ случаяхъ (напримръ, глухимъ и больнымъ). Съ дальними родственниками и посторонними лицами свиданіе можетъ быть допущено, по усмотрнію Начальника тюрьмы, лишь въ совершенно исключительныхъ случаяхъ и всегда черезъ ршетку. Позволившимъ себ во время свиданія непристойно вести себя или не подчинившимся требованію тюремной. администраціи прекратить о чемъ либо разговоръ можетъ быть воспрещенъ допускъ на свиданіе: на срокъ до трехъ мсяцевъ Начальникомъ тюрьмы, на боле же продолжительный срокъ или навсегда — по распоряженію Губернатора.

16) Въ свободное отъ обязательныхъ работъ время заключенные могутъ читать книги и заниматься письменною работою. Книги для чтенія арестанты могутъ или получать изъ тюремной библіотеки, или пріобртать черезъ тюремную администрацію на собственныя средства, при чемъ покупать дозволяется книги лишь духовно-нравственнаго и научнаго содержанія. Каждый арестантъ можетъ имть одновременно въ камер не боле двухъ книгъ и кром того молитвенникъ, евангеліе, библію и для справокъ при научныхъ занятіяхъ словари, географическія карты и другія пособія съ особаго разршенія Начальника тюрьмы. Газеты и другія періодическія изданія читать не дозволяется.

17) Для письменныхъ работъ арестантамъ выдаются, за счетъ ихъ, карандаши съ машинкою для чинки ихъ и пронумерованныя тетради одновременно не боле двухъ. Записи въ тетрадяхъ должны вестись на русскомъ язык и лишь съ особаго разршенія Начальника тюрьмы на иностранномъ язык.

Заполненныя тетради, содержащія литературный или научный трудъ, сохраняются въ тюрьм до выбытія изъ нея арестанта, а остальныя тетради, по просмотр ихъ тюремною администраціей, уничтожаются. Арестанты, вырвавшіе листы изъ тетради и уничтожившіе ихъ или всю тетрадь, лишаются права получать новыя тетради для занятій на срокъ до трехъ мсяцевъ Начальникомъ тюрьмы, на боле же продолжительный срокъ или навсегда — по распоряженію Губернатора.

18) Пожертвованія книгами допускаются, и т изъ этихъ книгъ, которыя Начальникъ тюрьмы признаетъ возможнымъ выдавать для чтенія арестантамъ, поступаютъ въ тюремную библіотеку, а остальныя, если пожертвовавшимъ не будутъ взяты обратно въ теченіе мсяца, по распоряженію Начальника тюрьмы, продаются или уничтожаются, сообразно содержанію ихъ, на деньги же, вырученныя отъ продажи книгъ, пріобртаются другія книги для тюремной библіотеки. Принятіе книгъ на иностранныхъ языкахъ зависитъ отъ усмотрнія Начальника тюрьмы.

Врно: И. д. Тобольскаго Тюремнаго Инспектора
Помощникъ Инспектора Флеровъ.

Сврялъ: Длопроизводитель Никитинъ.

Вотъ эти правила…

Они способны навести на размышленія.

——

По окончаніи обхода тюрьмы, мы съ г. Могилевымъ возвратились въ его кабинетъ. Зная, что кром общаго тюремнаго режима существуетъ особый режимъ наказаній, который теперь усиленно волнуетъ русское общество, я обратился къ нему съ просьбою разсказать что-нибудь по этому поводу.

Онъ пригласилъ меня ссть и развилъ передо мною цлую систему наказаній. Какъ музыкантъ, я опредлю эту систему музыкальными терминами. Существуетъ цлая гамма наказаній, тона ея слдуютъ въ такомъ порядк: лишеніе выписки, т. е. лишеніе права распоряжаться заработанными или собственными деньгами для покупки хлба, чая и сахара и другихъ необходимыхъ предметовъ, лишеніе права куренія (оффиціально куреніе въ тюрьм запрещено, но, въ виду возникшихъ изъ-за куренія бунтовъ, разршеніе его предоставлено усмотрнію ближайшаго начальства), лишеніе переписки съ родными, надваніе кандаловъ посл кандальнаго срока (кандалы надваются за всякія, сравнительно ничтожныя провинности, при моемъ вторичномъ посщеніи Тобольска я узналъ, что Тахчогло, напр., получилъ опять кандалы за то, что разговаривалъ со смотрителемъ тюрьмы, не держа рукъ по швамъ и выставивъ впередъ ногу), сажаніе въ свтлый карцеръ на срокъ до мсяца, сажаніе въ темный карцеръ (срокъ такой же) и, наконецъ, какъ заключительный аккордъ, тлесное наказаніе розгами до 100 ударовъ по единоличному распоряженію смотрителя тюрьмы. Самъ смотритель, г. Могилевъ, не скрылъ отъ меня, что въ тюрьм широко практикуется этотъ послдній способъ наказанія и прибавилъ, что его онъ считаетъ единственнымъ средствомъ, помогающимъ ему держать этихъ 600 преступниковъ въ повиновеніи.

— Вы знаете,— сказалъ онъ мн,— что въ моемъ распоряженіи я всего имю 70 человкъ надзирателей и 20 человкъ солдатъ. А для арестантовъ выбить скамейкой двери — дтская игра, чему бы я, въ случа коллективнаго возстанія, съ такими ничтожными силами, воспрепятствовать не могъ. Единственное средство держать ихъ въ повиновеніи это — страхъ.

Въ бытность мою въ Тобольск два арестанта получили по 99 ударовъ за покушеніе на побгъ.

— Почему 99?— спросилъ я г. Могилева:

— Видите ли,— отвтилъ онъ,— мы можемъ ошибиться и дать ударомъ больше и тогда арестантъ будетъ справедливо претендовать, такъ какъ, мы имемъ право давать лишь сто ударовъ. Вотъ, чтобы не было этихъ неудовольствій, я постоянно и назначаю 99 ударовъ.

Я возразилъ ‘точному’ г. Могилеву, что и 99 ударовъ едва ли способны вызвать особенный восторгъ у каторжанъ. Когда въ Тобольск распространился слухъ, что вышеупомянутыхъ арестантовъ (Архипова и Филиппова) ‘заскли въ тюрьм’, я по просьб нкоторыхъ жителей похалъ справиться о нихъ. Г. Могилевъ немедленно представилъ мн обоихъ и, хотя они держались въ ногахъ, но слды ужаснаго наказанія были очевидны…

Но — они были живы…

Мировой судья Тобольска, г. Феодоровичъ, разсказывалъ мн, что онъ нашелъ 21 человка, которые ‘лежали на животахъ, ибо сидть не могли, такъ какъ у нихъ были отбиты ягодицы’.

Какъ бы то ни было, все это совершается на основаніи закона. Но вотъ слдующія явленія уже ни съ чмъ не согласуются.

Необходимою принадлежностью къ кандаламъ являются такъ называемые ‘подкандальники’. Это — кусокъ кожи, который кладется между ногой и охватывающимъ ее желзнымъ кольцомъ. Безъ подкандальниковъ отъ тренія желза о голую ногу являются очень трудно поддающіяся лченію язвы и раны.

Тахчогло долгое время былъ лишенъ такихъ подкандальниковъ, что доставляло ему не мало ужасныхъ страданій, и только заступничество тобольскаго депутата Государственной Думы Н. Л. Скалозубова, да брата Тахчогло, полковника Тахчогло, заставило, наконецъ, тюремную администрацію выдать 17 августа несчастному подкандальники. Н. Л. Скалозубовъ передалъ мн свою бесду съ начальникомъ тюрьмы о Тахчогло. Тахчогло, сказалъ г. Могилевъ, одинъ, который отравляетъ мое существованіе, его я ненавижу, и если бы онъ былъ на вол, я бы далъ ему по физіономіи. Скалозубовъ возразилъ на это, что на вол онъ свободенъ поступать, какъ ему угодно, но въ тюрьм онъ не иметъ права проявлять свою ненависть.

Теперь нсколько словъ о личности хозяина этого большого казеннаго дла исправленія человчества, о смотрител этой каторги, г. Могилев.

Тотъ же депутатъ Н. Л. Скалозубовъ, съ которымъ я бесдовалъ на тюремныя темы, сказалъ мн, что въ разговор съ Могилевымъ послдній сдлалъ слдующее характерное для себя замчаніе: ‘Я не педагогъ въ тюрьм, а исполнитель закона’.

Этимъ онъ опредлился вполн.

Для г. Могилева каторжникъ, конечно, былъ только No такой-то или такой то и больше ничего!.. А ‘правилъ’, кром изданныхъ Главнымъ Тюремнымъ Управленіемъ, не существуетъ. Сердца у такого человка, конечно, быть не можетъ. При себ носилъ онъ, какъ самъ мн показывалъ, постоянно ‘наготов’ револьверъ, но въ конц концовъ, онъ не спасъ его отъ смертельной пули. Я же думаю, что г. Могилевъ былъ не лучше и не хуже другихъ своихъ товарищей по профессіи.

По 7 ‘правилъ’ можно, пожалуй, заключить, что смотритель собственноручно производитъ ‘порку’ арестантовъ. Когда я спросилъ г. Могилева объ этомъ, онъ мн отвтилъ: ‘Да что вы! Я даже не любитель смотрть на это. Для этой цли у меня есть два арестанта (одинъ бывшій городовой, другой бывшій жандармъ). Они и палачи въ случа надобности. Разумется, они у меня сидятъ отдльно отъ другихъ’.

Лично по отношенію ко мн г. Могилевъ былъ удивительно предупредителенъ и, прощаясь со мною, уврялъ меня, что отъ моего взора не былъ скрытъ ни одинъ уголокъ тюрьмы…

— Все, что говорятъ въ Тобольск о засканіяхъ и ужасахъ здшней каторжной тюрьмы,— добавилъ онъ, — все это, какъ вы видли, нелпая выдумка.

Дйствительно, ужаснаго я ничего не видлъ, никакихъ стоновъ истязуемыхъ я не слышалъ, даже грубаго слова со стороны г. Могилева или надзирателей по адресу каторжниковъ не долетло до моихъ ушей. Одинъ только разъ, на двор, надзиратель далъ арестанту весьма лестное общаніе показать ему ‘кузькину мать’, на что арестантъ только осклабился.

Но, во первыхъ, г. Могилевъ, прекрасно понялъ изъ разговора со мной, что я человкъ другого лагеря и, во всякомъ случа, человкъ не свой… И, если существуютъ въ Тобольской каторг истязанія и застнки, то, конечно, не мн ихъ было показывать.

Но въ общемъ, я даже склоненъ думать, что г. Могилевъ по своей природ вовсе не былъ жестокъ, хотя жителямъ Тобольска онъ и представлялся чмъ то въ род Малюты Скуратова.

Этотъ сухой исполнитель закона въ письм ко мн, выказываетъ даже извстную дозу своеобразной гуманности. Онъ пишетъ: ‘Глубокоуважаемый Вильгельмъ Наполеоновичъ! 3 и 5 сего іюля, Вы удостоили Вашимъ посщеніемъ ввренную мн каторжную тюрьму и убдились, что при отсутствіи каторжныхъ работъ здсь существуютъ мастерскія, въ которыхъ заняты исполненіемъ столярныхъ, слесарныхъ, сапожныхъ, переплетныхъ и подобныхъ заказовъ до 100 каторжниковъ.

‘Въ тюрьм ихъ 600 человкъ. Изъ этой цифры на долю 500 арестантовъ остаются немногія хозяйственныя по тюрьм работы или полнйшее бездйствіе за отсутствіемъ опредленнаго дла. Эту бездятельность арестантовъ я считаю ‘каторгой’ хуже всхъ и всякихъ каторжныхъ работъ, заставляющей ихъ направлять свою энергію нердко въ нежелательную сторону. Развитіе вышеупомянутыхъ мастерскихъ, хотя и подвигается, но медленно, такъ какъ мстный рынокъ небогатъ, и сбытъ арестантскихъ издлій слабъ. Заботясь о развитіи полезнаго физическаго труда, также весьма желательно дать арестантамъ возможность заполнить время чтеніемъ. Тюремная библіотека, за отсутствіемъ достаточныхъ средствъ, довольно бдна, при этомъ нтъ совершенно книгъ на языкахъ — эстонскомъ, латышскомъ и татарскомъ, каторжниковъ же, владющихъ этими языками, до 200 человкъ.

‘Вы были такъ любезны, что общали взять на себя трудъ помочь духовнымъ нуждамъ каторжныхъ, находя возможнымъ съ вашей стороны обратиться къ жертвователямъ.

‘Пользуясь столь благопріятнымъ случаемъ, прошу васъ о благосклонномъ содйствіи въ этомъ направленіи. Въ тюремной библіотек весьма необходимо имть книги прикладныхъ знаній, научныя для лицъ съ серьезной подготовкой и книги популярнаго содержанія, всевозможныя учебныя пособія, особенно по математик, физик, механик, историческія, путешествія, беллетристику и ноты для церковнаго пнія. Газеты и журналы къ чтенію воспрещаются. Потребность въ книгахъ очень велика, такъ какъ неграмотные учатся грамот здсь же, у своихъ товарищей по заключенію.

‘Въ тюремной лютеранской и католической церквахъ не имется ни музыкальнаго инструмента, ни стройнаго хора пвчихъ. Наличность фисгармоніи въ этихъ молитвенныхъ домахъ дала бы много утшительнаго въ монотонной жизни каторжныхъ, исповдующихъ римско-католическую и лютеранскую религіи. Но и на эту роскошь тоже нтъ средствъ’.

Въ кабинет г. Могилева я и простился съ нимъ.

Когда я вышелъ изъ тюремныхъ воротъ на яркій солнечный свтъ, мн, только случайному гостю каторги, вспомнился крикъ наболвшей души Достоевскаго: ‘Экая славная минута!’

——

На другой день, въ Тобольск (да и позже, когда я халъ обратно, въ Тюмени, Екатеринбург и Перми), меня прямо поражалъ вопросъ который мн везд задавали:

— А что, настроеніе у каторжанъ, угнетенное?

Поистин странный вопросъ.

Когда нсколько лтъ назадъ мой врачъ подвергъ меня на нсколько дней домашнему аресту, то я и то чувствовалъ себя не только угнетеннымъ, но и глубоко несчастнымъ. Никогда, кажется я не пылалъ такимъ страстнымъ желаніемъ уйти изъ своей квартиры, какъ въ эти дни.

Я, повторяю, никогда не видлъ никакихъ застнковъ, никакихъ ‘ужасовъ’ въ посщенной мною каторжной тюрьм, но она произвела на меня страшное, скажу, потрясающее впечатлніе. Это какой то ‘домъ молчанія’, какая то большая ‘братская могила’, наполненная живыми покойниками. Вдь и покойниковъ можно, пожалуй, назвать ‘бывшими людьми’. Даже самая фамилія ‘Могилевъ’, какъ нельзя боле, гармонируетъ съ этимъ сравненіемъ тюрьмы и могилы..

Неслышно выступая въ своихъ ‘котахъ’, арестанты и выглядятъ какими-то мертвецами. А такъ какъ разговоровъ никакихъ не допускается, то получается нчто жуткое, ужасное, леденящее кровь. Я представлялъ себ ‘каторгу’, какъ мсто истязаній, произвола и муки, но то, что я видлъ на самомъ дл, ужасне того, что я ожидалъ. И виновата въ этомъ только ‘военная дисциплина, введенная по образцу германскихъ тюремъ’. При ‘германскомъ’ режим, человкъ остается живъ, но, какъ личность, онъ вполн умираетъ. И въ этомъ-то и заключается, по моему убжденію, ужасъ современной каторги.

Мрачно описаніе Достоевскимъ ‘Мертваго Дома’. Отвратительно ужасенъ его вчно-пьяный капитанъ, начальникъ тюрьмы, человкъ-зврь. Страшны были плети, ‘тысяча палокъ’ и т. п. Но между всмъ этимъ Достоевскій описываетъ театръ, въ которомъ на святкахъ позволяли играть арестантамъ. Онъ разсказываетъ, какъ посл проврки каторжане ходили въ ‘гости’ другъ къ другу изъ одной казармы въ другую. Теперь же театръ или хожденіе въ гости немыслимо себ и представить. Наконецъ, онъ описываетъ личности своихъ товарищей. Теперь бы онъ не могъ этого сдлать, ибо при ныншей ‘германской’ дисциплин личность заключеннаго много-много черезъ 2—3 мсяца уже умираетъ и остается лишь No такой-то. Режимъ въ настоящее время, какъ будто, и ‘гуманне’. Пьяный-зврь начальникъ — рдкость. Палки и плети уничтожены (хотя послднія еще и найдутся въ кабинет начальника тобольской каторги, какъ предназначенныя ‘для музея’). Но соберите всхъ 600 каторжанъ въ Тобольск, прочтите имъ ‘Мертвый Домъ’ и они, наврно, скажутъ:— ‘Вотъ это такъ жизнь! Умирать не надо’.— И если имъ предоставить выборъ, то они, вмсто ныншняго ‘гуманизма’, безусловно выберутъ старый режимъ времени Достоевскаго. Даромъ, что теперь и пища сносная, и начальники трезвы и не всегда по своему капризу дерутъ.

II.
Псни каторжанъ.

Какъ вопль души, какъ тяжкій стонъ,
Звучитъ кандальный перезвонъ…
(Изъ поэзіи Урала)

До сихъ поръ я разсказывалъ о томъ, что я видлъ въ Тобольской каторг. Теперь я хочу подлиться съ читателемъ тмъ, что я слышалъ, т. е. разсказать о псняхъ сибирскихъ бглыхъ бродягъ и каторжниковъ, тмъ боле, что непосредственной цлью моей поздки было записываніе и собираніе этихъ псенъ. Прежде чмъ приступить къ длу, я позволю себ немного отклониться въ сторону…

Глинка какъ то сказалъ:

‘Народъ творитъ, а мы только аранжируемъ.’

Какъ это ни грустно, но русскій народъ пересталъ творить. И къ этому масса причинъ. Проведеніе желзныхъ дорогъ, сдлавшихъ общедоступнымъ сношеніе съ городской цивилизаціей, съ ея зачастую низкимъ музыкальнымъ уровнемъ. А главное — фабрика, гд выработался жанръ такъ называемой ‘фабричной частушки’, ничего общаго съ народнымъ творчествомъ, выливающимся въ псн, не имющей {Псни, распваемыя, ‘знаменитой’ г-жей Плевицкой, именно, фабричныя частушки и съ русской народной псней ничего общаго не имютъ.}.

Она, эта фабричная частушка, по внутреннему содержанію тяготетъ къ ‘музык’ псенъ, именуемыхъ цыганскими, но которыя, собственно говоря, имютъ очень мало точекъ соприкосновенія съ музыкальнымъ творчествомъ этого народа. Фабричная псня именно фабрикуется и отдаетъ душной атмосферой мастерской, такъ же какъ ‘цыганская’ псня пресыщена винными парами кафешантана. Ничтожная по музык, эта фабричная частушка, важна, какъ отраженіе рабочей жизни, она является единственной музыкальной литературой цлаго класса, за которымъ, если врить соціалистамъ, стоитъ великое будущее… Но для музыканта это значеніе фабричной псни не важно, и для насъ она и кафешантанная цыганщина одинаково противны. Разница между ними и народной псней такова же, какъ между настоящимъ чистымъ брилліантомъ и искусной имитаціей ‘Тэта’.

За послдніе три года въ Россіи сложился новый родъ псенъ — политическихъ. И хотя он богаты по своему общественному содержанію, но, къ сожалнію, въ музыкальномъ отношеніи он совершенно ничтожны, ибо отражаютъ въ себ западные уличные мотивы.

Иное дло настоящая русская народная псня. Въ ней слышится историческое прошлое народа — гнетъ татарскаго ига, крпостничества,— поэтому то въ ней, главнымъ образомъ, преобладаетъ минорный тонъ, придающій псн ту задушевно-мягкую тоску о чемъ то далекомъ, потерянномъ…

Но о русскихъ народныхъ псняхъ такъ много написано людьми компетентными, что мн нечего о нихъ особенно распространяться. Собираніемъ русскихъ псенъ занимались и занимаются многія культурныя общества и отдльные композиторы и музыканты. Идея же собиранія сибирскихъ псенъ бродягъ и каторжниковъ пришла мн на умъ. въ 1905 году въ Москв, куда въ то время попали случайно дв такія псни, поразившія меня своимъ совершенно особеннымъ оттнкомъ, крайне оригинальнымъ.

И вотъ я воспользовался своей поздкой по Сибири, чтобы познакомиться боле подробно съ этой оригинальной своеобразной псней и получить эти мотивы, такъ сказать, изъ первыхъ рукъ, непосредственно отъ ихъ созидателей. Мною изслдованъ съ этой стороны великій сибирскій путь вплоть до Нерчинска и сверъ Сибири, включая Тобольскъ. Читатель-горожанинъ будетъ пораженъ тмъ, что въ Сибири народная псня абсолютно отсутствуетъ… Сибиряки при всхъ ихъ несомннныхъ достоинствахъ, при ихъ энергіи, ихъ большомъ предпринимательномъ чуть и выносливости, крайне не музыкальны и совершенно не поютъ. Въ сибирской деревн, даже самой богатой и наиболе развитой въ томъ отношеніи, что туда проникла техническая культура вка, вы услышите лишь ту же самую частушку съ ея примитивнымъ напвомъ и массой (замчу въ скобкахъ) фривольно-циничныхъ прибаутокъ на деревенско-общественныя темы… Единственными носителями музыкальной культуры въ этомъ кра, какъ это ни странно, являются каторжники, бродяги и бглые, въ особенности эти дв послднія категоріи.

Случай услышать псни бглыхъ и бродягъ еще можно найти, услышать пніе каторжниковъ можетъ только человкъ, рожденный подъ особенно счастливою звздою. Я уже не говорю о томъ, что путешествіе отъ русскихъ культурныхъ центровъ къ глухимъ мстамъ Сибири сопряжено съ массою неудобствъ. Кром всего этого, нужно еще проникнуть въ каторжную тюрьму, а это очень трудно. Тюремная администрація ревниво оберегаетъ свои секреты, и только по приказанію свыше передъ вами откроются тюремныя ворота.

Заручившись такимъ приказаніемъ, вы, наконецъ, проникли въ тюрьму и вдругъ., оказывается, что никто изъ каторжниковъ не знаетъ никакихъ псенъ… Объясняется это ‘незнаніе’ очень просто. Во всхъ каторжныхъ тюрьмахъ Сибири всякое пніе — кром богослужебнаго — строго запрещено. И когда мы со смотрителемъ каторги въ Тобольск длали обходъ тюрьмы и спрашивали арестантовъ, не знаютъ ли они какихъ-либо псенъ, то вс они въ одинъ голосъ увряли насъ:— ‘Помилуйте, ваше благородіе, знать не знаемъ, вдать не вдаемъ, какія такія псни. Будь он прокляты.’ Такой отвтъ понятенъ. Въ тюрьму я явился вмст со смотрителемъ, предупредительное отношеніе котораго ко мн еще боле утвердило въ головахъ арестантовъ мысль, что я тоже какое-нибудь ‘начальство’, и вдругъ я требую отъ нихъ то, что имъ строго-настрого запрещено. Арестанты вообще очень недоврчиво относятся въ начальству, а тутъ ужъ увидли явный поводъ и потому хоромъ стали открещиваться.

И, все таки, въ конц концовъ, я услышалъ въ тобольской каторг псни ея обитателей. Случилось сто благодаря одному каторжнику по фамиліи Мурайченко (бывшій священникъ). Мурайченко, регентъ каторжнаго церковнаго хора, сосланъ за изнасилованіе на 20 лтъ. Это — коренастый мужчина лтъ около 45, съ легкой просдью, живыми маленькими глазками и сильными, малороссійскимъ акцентомъ. За нимъ послалъ, смотритель и Мурайченко явился и сталъ около дверей во фронтъ.

По всему было видно, что Мурайченко человкъ цнный и на хорошемъ счету у начальства.

— Скажи, пожалуйста, Мурайченко,— обратился къ нему смотритель,— неужели арестанты не знаютъ никакихъ цсенъ?..

— Какъ не знаютъ!?— съ живостью отвтилъ регентъ.— Вс наши каторжныя псни знаютъ и съ удовольствіемъ споютъ…

— Вотъ те на!— сказалъ смотритель.— Такъ чего же они. врутъ и говорятъ, что пснями не гршны?

— Боятся, что начальство ихъ подвести желаетъ…

— Ну, такъ я сейчасъ объявлю, что имъ за это ничего не будетъ,— сказалъ Мурайченку смотритель.

— А я, такъ ихъ еще поблагодарю, прибавилъ я отъ себя.

Мурайченко что то замялся и сказалъ:

— Ужъ лучше, если хотите, я съ ними поговорю… а то вамъ то они не особенно поврятъ, а я ужъ съумю съ ними сговориться.

— Пожалуй, поди поговори съ ними ты,— сказалъ ему смотритель,— а мы подождемъ здсь отвта.

Конвой увелъ нашего музыканта и минутъ черезъ 15 привелъ обратно съ радостнымъ для меня извстіемъ, что арестанты, если разршитъ начальство, послзавтра споютъ мн свои псни. Мурайченко объяснилъ мн, что эти два дня ему нужны, чтобы ихъ немного подготовить.

Я поблагодарилъ его, и мы условились, что я пріду въ тюрьму 5 іюля въ 11 часовъ утра.

Въ условленное время я пріхалъ въ тюрьму.

Для нашего утренняго ‘концерта’ отвели помщеніе въ зданіи канцеляріи, куда мы и отправились со смотрителемъ и двумя надзирателями.

Вскор я услышалъ звонъ кандаловъ и, подъ усиленнымъ конвоемъ солдатъ, вошли арестанты-исполнители подъ предводительствомъ Мурайченка.

Хористовъ каторжанъ было 12 человкъ. Ихъ помстили около окна, Мурайченко съ нотнымъ пюпитромъ сталъ среди нихъ, а я слъ невдалек, готовый записывать ихъ псни. Передъ началомъ ‘концерта’ ко мн подошелъ Мурайченко поздороваться и подалъ программу съ названіемъ пьесъ и именъ хористовъ-каторжанъ. При этомъ онъ сказалъ (онъ вообще любилъ выражаться немного витіевато):

— Въ нашихъ псняхъ вы услышите весь психическій міръ заключенныхъ.

И это правда. Молитвы, застольныя псни, любовныя изліянія, разбойничьи псни, марши,— словомъ, вс моменты жизни находятъ себ иллюстраціи въ этихъ псняхъ. Поются он часто однимъ голосомъ, двумя, но большинство — хоромъ. Мотивы ихъ также разнообразны. Замчу, кстати, что, чмъ дальше удаляешься къ востоку, тмъ мотивы тюремныхъ псенъ становятся боле оригинальными, и въ Нерчинскомъ и Акатуевскомъ округахъ есть уже псни, которыя отдаютъ бурятскими и якутскими мотивами, а къ сверу отъ Тобольска въ мотивахъ этихъ уже звучитъ псня остяковъ, заимствованная чуть ли не вполн. Напримръ, дв псни: ‘Вслдъ за буйными втрами’ и ‘Ой, безлюдная ты тундра’, слышанныя мною отъ тобольскихъ каторжанъ, я слышалъ потомъ въ остяцкой юрт, у остяка подъ фамиліей ‘Телячья Нога’ (Съ этимъ ‘Телячьей Ногой’ былъ курьезъ. Его подозрвали въ томъ, что онъ увезъ одного политическаго ссыльнаго, котораго поймали. Спустя нкоторое время схватили другого остяка съ фамиліей ‘Коровья Нога’. ‘Ничего, сказалъ исправникъ, былъ онъ телячьей, теперь выросъ въ коровыр, пусть посидитъ’. И посадили).

Разнообразіе псенъ колоссальное.

Я раздлилъ бы ихъ на дв категоріи. Первую я назвалъ бы ‘пснями русскихъ арестантовъ’, а вторую — ‘пснями инородцевъ’

Самыя интересныя псни относятся ко второй категоріи.

Въ нихъ преобладаютъ восточные лады съ ихъ замчательными полутонами, чрезвычайно трудно поддающимися записи. Соприкосновеніе съ инородцами отражается и на русскихъ арестантскихъ псняхъ, такъ что даже иной разъ трудно установить тональность той или другой псни. Вотъ, напр., въ псн: ‘Вотъ на пути село родное’ (тобольская каторга) запвало начинаетъ псню съ тональности la бемоль мажоръ, хоръ подхватываетъ и, къ изумленію, вся псня кончается въ si бемоль мажоръ. Запвало, опять таки, какимъ то чутьемъ, начинаетъ второй куплетъ въ la бемоль мажоръ… Фокусъ, который не продлаетъ ни одинъ оперный пвецъ безъ посторонней помощи.

Гармонизація въ русскихъ арестанскихъ псняхъ почти сплошь построена на церковный ладъ. Характернымъ признакомъ такой псни является пустая квинта, которой псня обычно кончается. Но есть псни, гд гармонизація не церковнаго лада, напримръ:

Тамъ, гд бьетъ Каспійское море

У подножія каменныхъ скалъ,

Эту псню про узника-горе,

Написалъ Циклаури Егоръ.

Егоръ Чиклаури, очевидно, кавказецъ, такъ какъ вся эта псня дышитъ знойнымъ ароматомъ Кавказа съ его своеобразною восточной тональностью. Есть псни, проникнутыя глубокою, какъ музыкальной, такъ и литературной поэзіей, какъ, напримръ, ‘Мечта узника’.

Вотъ ея текстъ:

Звзда, прости, пора мн спать,

Но жаль разстаться мн съ тобою.

Съ тобою я привыкъ мечтать,

Вдь я живу одной мечтою.

А ты прелестная звзда,

Порою ярко такъ сіяешь

И сердцу бдному тогда

О лучшихъ дняхъ напоминаешь.

Туда, гд ярко свтишь ты,

Стремятся вс мои желанья,

Тамъ сбудутся мои мечты.

Звзда, прости и до свиданья.

Музыка этой псни по своей гармоніи — захватывающая.

Есть псни и юмористическія, при чемъ юморъ хорошо переданъ и музыкой. Напримръ, псня:

Въ Петербург я родился,

Воспитался у родныхъ,

Воровать я научился

У пріятелей своихъ.

Псня разудалая и поется подъ аккомпаниментъ балалайки.

Потрясающее впечатлніе произвелъ на меня ‘Подкандальный маршъ’.

Такъ какъ въ тюрьм запрещены всякіе музыкальные инструменты, то исполняется онъ на гребешкахъ съ тихимъ пніемъ хора и равномрными ударами кандаловъ. Игру на гребешкахъ ввели матросы съ ‘Потемкина’. У нихъ во время этапа по Сибири былъ цлый оркестръ изъ этихъ своеобразныхъ инструментовъ. Во время марша хоръ поетъ съ закрытымъ ртомъ — получается нчто замчательно похожее на стонъ — гребешки ехидной насмшливо пищатъ, кандалы звенятъ холоднымъ лязгомъ. Картина, отъ которой мурашки бгаютъ по спин. Маршъ этотъ не для слабонервныхъ, и на меня, слушавшаго это въ мрачной обстановк тобольской каторги, онъ произвелъ потрясающее впечатлніе. Трудно поврить, но одинъ изъ надзирателей во время этого марша заплакалъ. ‘Подкандальный маршъ’ можно назвать гимномъ каторги.

(Маршъ этотъ былъ мною исполненъ въ 60 городахъ Россіи во время моего концертнаго турнэ 1909 года, а затмъ, по распоряженію изъ Петербурга, запрещенъ для публичнаго исполненія).

Что меня пріятно поразило во время нашего музыкальнаго matine въ тобольской каторг, помимо самыхъ псенъ, это исполненіе. Видно было, что хористы, обладающіе къ тому же хорошими голосами, пли съ одушевленіемъ, да и Мурайченко управлялъ хоромъ съ большимъ умніемъ. Нкоторыя псни мн пришлось попросить повторить, такъ какъ трудно было съ одного раза врно записать ихъ гармонію.

Но вотъ, пніе кончилось, зазвенли кандалы, застучали винтовки, вся ‘труппа’ выстроилась и удалилась.

Я собраль свои записи, простился со смотрителемъ и ухалъ изъ тюрьмы домой, въ гостиницу. Дома я легъ на диванъ и пролежалъ до поздняго вечера почти въ забытьи. Въ ушахъ все стояли звуки страшнаго ‘Подкандальнаго марша’.

Вскор посл этого я ухалъ изъ Тобольска, унося съ собой нкоторые перлы истинной поэзіи въ вид слышанныхъ мною псенъ. Конечно, не надо думать, что вс эти псни одинаково замчательны. Напротивъ. Между ними попадаются плоскіе фабричные напвы, но немного мусору не уменьшаетъ цны истинныхъ драгоцнностей.

Какъ я уже говорилъ, музыка и пніе строго запрещены въ тюрьм. Хорошо ли это? Не излишняя ли это жестокость? Конечно, если смотрть на музыку и пніе, какъ на забаву, о! разумется, администрація тюрьмы права, когда говоритъ, что тюрьма — не увеселительное заведеніе. Но если смотрть на музыку и пніе съ боле правильной точки зрнія, т. е. какъ на нчто тсно связанное съ человческой природой, то придется пожалть о томъ, что у арестанта — и безъ того уже лишеннаго многаго — отнимаютъ еще и очень для него дорогое — псню…

III.
Балалайка.

Это было въ одной изъ отдаленныхъ каторжныхъ тюремъ Сибири.

Утромъ, посл того, какъ мы съ начальникомъ тюрьмы обошли заключенныхъ, вызывая охотниковъ пть и везд получили отвтъ: ‘Пснями не гршны, ваше благородіе, никогда ихъ не знали’ и т. д., мы, наконецъ, вошли въ большую камеру безсрочныхъ. Ихъ было въ камер 18 человкъ. Угрюмый, молчаливый народъ, люди, которымъ не до шутокъ, люди, какъ говорятъ въ тюрьм, ‘сурьезные’.

— Ну, что, ребята,— спросилъ начальникъ,— какъ у васъ насчетъ псенъ?

Угрюмое молчаніе…

— Мы, ваше благородіе,— отвтилъ, наконецъ, одинъ изъ нихъ, глядя исподлобья на начальника,— хищныя птицы. ‘На вол и то не поемъ, а мясо клюемъ!’

И дйствительно, на совсти этихъ 18-ти человкъ (вс уголовные) лежатъ въ общемъ 123 души. Имъ, пожалуй, не до псенъ…

Мы уже собирались уйти, когда одинъ высокій старикъ, блый, какъ лунь, съ лицомъ патріарха (сосланъ безсрочно за грабежъ и убійство 8 человкъ) сказалъ:

— Вотъ Клочковъ намедни хвастался, что поетъ да еще на балалайк балуется.

Видно было, что старикъ принадлежитъ къ числу ‘Ивановъ’, т. е. предержащей власти въ камер, и было также замтно, что онъ говоритъ отъ лица другихъ товарищей (Какъ мы потомъ узнали, арестанты хотли ‘подставить ногу’ Клочкову и выдать его грхи начальству).

— Ай да Клочковъ,— сказалъ начальникъ,— молодчага! Подойди-ка, братъ!

Медленно, переваливаясь, съ тяжелыми кандалами, отдлился отъ другихъ Клочковъ и подошелъ къ намъ. Я съ любопытствомъ посмотрлъ на него.

Увидлъ я человка еще не стараго, лтъ 35, крпкаго сложенія съ свтлорусыми волосами и съ какими-то мутными водянистыми глазами.

— Брешутъ они все, ваше благородіе,— сказалъ Клочковъ:— когда работалъ на фабрик, да когда убгъ и бродяжничалъ, точно что этими длами занимался…

— Ну, а теперь?— спросилъ я,

Въ глазахъ Клочкова, какъ молнія, блеснулъ огонекъ.

— Что грхъ таить,— тихо сказалъ онъ, угрюмо опуская глаза,— псни знаю…

Арестанты злорадно переглянулись между собой. Мы же начали объяснять Клочкову, что ему за пніе ‘ничего не будетъ’, и что, наоборотъ, я его поблагодарю.

— Когда же вы мн споете, Клочковъ?— спросилъ я его.

— Да я, ваше благородіе, наголосъ не могу пть, а только съ балалайкой,— отвтилъ Клочковъ.

— А кто же на балалайк-то будетъ играть?— опросилъ я.

— Да я же… играть… могу…— тихо возразилъ Клочковъ.

— Великолпно! А когда?

— Когда прикажете,— отвтилъ онъ.

— Ну, что же,— сказалъ начальникъ,— я тебя вызову въ контору, когда нужно будетъ.

Мы оставили камеру и пошли въ контору, гд на мой вопросъ, что это за арестантъ Клочковъ, начальникъ сказалъ мн:

— А чортъ его знаетъ. Удивительный, доложу вамъ, субъектъ. Всхъ своихъ питомцевъ хорошо знаю, но Клочкова никакъ не разберу. Арестантъ онъ смирный, никогда не буянитъ, ни въ чемъ не замченъ, а главное молчитъ. А разъ человкъ молчитъ, значитъ, у него свое на ум. Положимъ, у насъ много не наговоришь,— но Клочковъ въ этомъ отношеніи прямо какой-то чемпіонъ молчанія…

— А за что онъ очутился здсь?— спросилъ я.

— Дло его тоже чудное,— отвтилъ мн начальникъ,— гд-то, около Ярославля (самъ онъ ярославецъ), онъ ворвался на свадьбу, уложилъ жениха и невсту двумя ударами топора, а затмъ самъ явился съ повинной.— Вообще, человкъ чудной.

Вотъ все, что я узналъ о Клочков. Осталось еще разршить затрудненіе, гд бы достать балалайку.

Одинъ изъ надзирателей вызвался купить инструментъ въ деревн, и мы послали его за покупкой. Онъ скоро вернулся со старой, довольно истрепанной балалайкой, и начальникъ сдлалъ распоряженіе, чтобы привели Клочкова.

Тяжело и неуклюже, гремя кандалами, Клочковъ вступилъ съ конвойными въ комнату. Увидя у меня въ рукахъ балалайку, онъ сразу выпрямился и покраснлъ.

— Ну, вотъ, Клочковъ, и балалайка,— сказалъ я,— Достали. Споете, значитъ?

— Дозвольте въ руки взять,— попросилъ онъ.

Я подошелъ къ нему и отдалъ ему балалайку. Онъ бережно взялъ ее, боясь, какъ будто, что она сейчасъ развалится, почему-то погладилъ ее и сказалъ:

— Отчего бы и не спть… только десять лтъ… этимъ не занимался… дайте срокъ… денька три… приспособлюсь… да постараюсь… утшить ваше благородіе.

Я потихоньку переговорилъ съ начальникомъ, и онъ разршилъ Клочкову оставить у себя инструментъ на три дня для упражненія.

— Хорошо, Клочковъ,— сказалъ онъ арестанту.— Поучись, братецъ, хорошенько, — мы тебя черезъ три дня вызовемъ, покажи удаль. Конвойные, уведите его!

— Дозвольте, ваше благородіе — просьба…— сказалъ Клочковъ, обращаясь къ начальнику.

— Въ чемъ дло?— спросилъ начальникъ.

— Боюсь…— запинаясь, сказалъ Клочковъ, — что ребята… смяться будутъ… да, пожалуй, ее… сердешную… какъ бы по злоб… не повредили… Явите божескую милость, ваше благородіе… посадите меня… въ одиночку…

— Да одиночки вс заняты, — хмуря брови, отвтилъ начальникъ.

— А можетъ свободенъ… карцеръ…— робко просилъ Клочковъ.

— Вотъ чудакъ-то!— расхохотался толстый начальникъ.— Ха, ха, ха! Первый разъ вижу человка, который самъ проситъ его въ карцеръ посадить. За что я тебя посажу? Тамъ вдь темно и не на что ссть, да и одному теб три дня просидть не сладко будетъ

— А мн, ваше благородіе, способне стоя играть,— сказалъ Клочковъ.— А касательно одиночества не извольте безпокоиться… я вдь… съ нею… вдвоемъ… буду… съ балалайкой-то…

Начальникъ опять залился смхомъ и, наконецъ, сказалъ:

— Чудакъ ты, Клочковъ, я вижу… Быть по твоему… На три дня посажу тебя въ карцеръ… Сегодня четвергъ — значитъ въ воскресенье, посл обдни, мы тебя на свтъ Божій сюда и вытащимъ…

Онъ махнулъ рукой, унтеръ-офицеръ скомандовалъ: ‘Налво, кругомъ маршъ’… И Клочковъ исчезъ со своимъ конвоемъ.

Въ воскресенье посл обда я пріхалъ въ тюрьму со своими тетрадями, карандашами и т. д. Вскор посл моего прізда распорядились привести Клочкова.

Онъ явился, щуря глаза на свтъ (вдь три дня провелъ онъ въ темномъ карцер), блдный и весь какой-то взъерошенный.

Для его пніи отвели большую комнату около конторы.

Въ этой комнат во время пнія Клочкова находились, кром самого концертанта, еще 2 солдата, 2 надзирателя, начальникъ тюрьмы и я.

Клочковъ съ балалайкою въ рукахъ, войдя въ комнату, поклонился намъ и сразу спросилъ:

— Прикажете начать?

— Пожалуй…— сказалъ я.

Онъ отошелъ къ окну. Я слъ около стола, разложилъ свои тетради и карандаши, солдаты и надзиратели стали около дверей.

Клочковъ началъ пть.

День былъ хорошій, солнечный, и онъ, стоя все время около окна, плъ, облитый солнечнымъ свтомъ. Началъ онъ какъ-то вяло, нершительно и затмъ вдругъ заплъ ‘Долю’, пснь, очень популярную въ Сибири. Тутъ онъ весь преобразился. Голосъ его (хотя и небольшой, но симпатичный теноръ) съ невыразимой тоской и глубокимъ чувствомъ передалъ эту пснь.

Не за пьянство и буянство

И не за ночной разбой

Стороны родной лишился…

За крестьянскій міръ честной.

буквально стоналъ Клочковъ.

Вотъ гд бы фразировк поучиться нашимъ опернымъ пвцамъ,— подумалъ я, но меня Клочковъ поразилъ не столько пніемъ, сколько игрой на балалайк.

Этотъ ужасный, плоскій инструментъ, даже, можно сказать, не инструментъ, а недоразумніе какое то, превратился въ рукахъ Клочкова прямо въ мандолину хорошаго итальянскаго мастера. Техника у Клочкова колоссальная. Если г-на Трояновскаго, котораго мн пришлось слышать, какъ солиста оркестра Андреева, можно назвать балалаечнымъ Сарасате, то Клочкова на этомъ инструмент можно назвать Паганини.

Клочковъ сплъ мн съ балалайкой 6 псенъ, изъ которыхъ послдняя начинается словами:

Зачмъ я мальчикъ уродился,

Зачмъ тебя я полюбилъ,

Вдь мн же суждено судьбою

Идти въ сибирскіе края…

Словами:

Дойду до русской я границы

Урядникъ спроситъ:— Чей таковъ?—

Я назову себя бродягой.

Не помню родины своей…

закончилъ Клочковъ свой ‘сеансъ’.

Я горячо благодарилъ его, пожимая ему руку, а онъ мн тихонько шепталъ:

— Похлопочите, ваше благородіе, чтобы мн денька хотя бы на два оставили балалайку…

Но когда я попросилъ объ этомъ начальника, онъ категорически заявилъ, что это невозможно, что онъ самъ можетъ быть въ отвт, что можетъ узнать тюремный инспекторъ.

— Отдай, братъ, балалайку-то…— обратился онъ къ Клочкову.

Но тутъ произошло что-то неожиданное, нелпое, ужасное…

Тихій и смирный Клочковъ смертельно поблднлъ. Глаза его налились кровью, и онъ, принявши угрожающую позу, закричалъ, размахивая балалайкой:

— Не отдамъ!.. Убью!.. Не отдамъ!..

Мы вс остолбенли…

— Возьмите у арестанта балалайку!..— холоднымъ, звенящимъ голосомъ скомандовалъ начальникъ.

Клочковъ, тяжело дыша, ждалъ.

Солдаты и надзиратели бросились къ нему, но онъ, очевидно, понялъ уже, что силы неравныя (три винтовки, дв сабли и четыре револьвера противъ одной балалайки), и безпомощно опустилъ балалайку на полъ.

Солдатъ ее поднялъ и торжественно поднесъ начальнику.

Мы вс облегченно вздохнули, а Клочковъ самъ упалъ на полъ и зарыдалъ.

Никогда въ жизни я не слыхалъ такихъ ужасныхъ рыданій. Съ нимъ была истерика, и только врачъ, который случайно находился въ тюрьм, могъ привести его въ чувство.

Когда его успокоили, я его, еще разъ горячо поблагодарилъ и сказалъ: ‘Я на ваше имя, Клочковъ, положу въ контору 5 рублей’ (огромныя деньги въ тюрьм).

А Клочковъ мн угрюмо отвтилъ:

— Эхъ, баринъ, нешто за эфти дла можно брать деньги. Не надо. Если будетъ ваша милость, то въ город Романов-Борисоглбск, что недалече отъ Ярославля, поставьте свчку въ церкви и закажите панихиду за упокой души рабы Божіей Аграфены…

И, почти улыбаясь, онъ сквозь слезы просилъ дать ему ‘на минуточку’ балалайку.

Ему дали.

Онъ бережно взялъ инструментъ, два раза поцловалъ его и вернулъ мн.

Солдаты увели его.

Мн начальникъ далъ слово, что Клочкову за его ‘буйство’ ничего не будетъ, и, какъ я потомъ узналъ, онъ сдержалъ свое слово.

IV.
Кусокъ мыла.

Это было въ кабинет начальника каторжной тюрьмы.

Я чуть не цлый день провелъ въ тюрьм, обходя камеры арестантовъ и бесдуя съ ними въ своей погон за пснями.

Толстый и довольно добродушный начальникъ тюрьмы Адріанъ Федоровичъ самъ собирался уходить.

Прощаясь съ нимъ, я шутя сказалъ:

— Ну, теперь вы, значитъ, nach Hause, да и закусите какъ слдуетъ?

— Какой тамъ ‘закусите’!— воскликнулъ онъ.— Я сегодня нарочно пораньше пообдалъ, сейчасъ хочу заснуть часикъ-другой.

— Что вы!— удивился я.— Теперь еще 7 часовъ нтъ.

— А вы что думаете, вдь мн сегодня ночью и лечь-то не придется.

— Почему?— спросилъ я.

— Да вы разв ничего не знаете?— удивился, въ свою очередь, Адріанъ Федоровичъ.— Вдь Матохину-то капутъ, вчера приговоръ былъ конфирмованъ, а сегодня на разсвт…— и онъ краснорчиво провелъ рукою кругомъ шеи.

— Да неужели…— я не договорилъ.

— Да-съ, голубчикъ,— подтвердилъ Адріанъ Федоровичъ,— Матохину на разсвт предстоитъ пренепріятная процедура…— Онъ помолчалъ и, немного погодя, прибавилъ:— А онъ про васъ спрашивалъ. Если хотите, я вамъ дамъ пропускъ.

— Пожалуйста, дайте,— попросилъ я.

Адріанъ Федоровичъ быстро написалъ мн пропускъ къ Матохину, и я съ этой бумажкой вернулся обратно въ тюрьму.

Ршивъ постить несчастнаго, я хотлъ узнать: быть можетъ, у него есть какія-нибудь пожеланія передъ ‘этимъ’ или, можетъ быть, онъ хочетъ передать что-либо своимъ близкимъ въ Россіи. Матохинъ былъ родомъ изъ г. Костромы.

Про него я зналъ только слдующее:

Матохинъ даже между каторжанами считался чмъ-то исключительнымъ по своей жестокости. Онъ вырзалъ съ товарищемъ въ Россіи цлую семью, причемъ не пожаллъ даже малолтнихъ дтей, а въ Сибири, во время побга, искромсалъ ножемъ, по его собственному признанію, боле 8 человкъ. Будучи вновь схваченъ, онъ былъ присужденъ къ безсрочной каторг и состоялъ подъ особымъ наблюденіемъ. Это былъ человкъ еще не старый, лтъ 40—42, средняго роста, коренастый, съ черными вьющимися, какъ у негра, волосами и съ маленькими, острыми, вчно бгающими глазами. Матохинъ, вроятно, кончилъ бы свою жизнь просто на каторг (бжать еще разъ, ему уже не удалось бы — слишкомъ за нимъ внимательно смотрли), еслибъ не выкинулъ ‘штуки’, повергшей въ изумленіе всю каторгу.

Какъ-то, по окончаніи вечерней поврки, Матохинъ, безо всякой ссоры, такъ, здорово живешь, всадилъ ножъ прямо въ сердце одному изъ арестантовъ. Это убійство поразило всхъ своей нелпостью и безсмысленностью. Убитый имъ каторжанинъ былъ изъ другой камеры, и Матохинъ его почти не зналъ.

Спрошенный на суд о причинахъ убійства, онъ угрюмо молчалъ и, наконецъ, только отвтилъ:

— Такъ нужно… Нельзя было… Подошла моя пора…

Больше отъ него ничего не добились.

Арестанты были страшно озлоблены на Матохина за это убійство и своимъ судомъ ршили убить его, если онъ снова попадется среди нихъ.

А военный судъ присудилъ Матохина къ смертной казни черезъ повшеніе. Приговоръ уже былъ утвержденъ, и часы Матохона сочтены.

Вотъ все, что я зналъ о немъ.

Я пошелъ по мрачнымъ корридорамъ углового зданія тюрьмы, гд меня встртилъ старшій надзиратель.

— Вотъ — сказалъ я,— пропускъ для меня въ камеру No 38.

— Пожалуйста. Я вамъ отворю и подожду около двери. Тамъ вдь у насъ птица сидитъ, настоящая… Если чуть что — вы только крикните…

Подойдя къ камер No 38, надзиратель сперва взглянулъ черезъ ‘волчокъ’, а потомъ быстро отворилъ дверь.

Такъ какъ Матохинъ былъ ‘на особомъ положеніи’, то для него отвели одиночку. Камера была крошечная. Стояли тамъ нары, деревянный столикъ и деревянный стулъ. Больше ничего.

Было темно, такъ какъ лампъ въ корридор еще не зажигали.

Когда я вошелъ, осужденный въ ручныхъ и ножныхъ кандалахъ лежалъ на нарахъ. Онъ быстро поднялся на локт, но, узнавъ меня, слъ. Я подошелъ къ нему.

— Здравствуйте, Матохинъ,— сказалъ я.— Что? Какъ? Здоровы?

— Здоровъ-то здоровъ,— отвтилъ онъ мн,— но ежели псенъ ищете, то проходите дальше. Моя псенка спта.

— Боже!— подумалъ я.— И этотъ человкъ шутитъ.

— Да вы разв что нибудь особенное узнали, Матохинъ?— осторожно спросилъ я его.

— Да особеннаго ничего… Но только меня, должно быть, сегодня ночью вздернутъ…

Я даже отшатнулся.

— Такъ что-же,— продолжалъ Матохинъ,— это, по моему, правильно. Они бы попались мн, я бы ихъ всхъ зарзалъ. Попался я имъ — они меня вздернутъ. Чего проще!

Онъ угрюмо замолчалъ.

— Но послушайте, Матохинъ,— началъ я.— Мн смотритель сказалъ, что вы пожелали меня видть, т. е. вы, по крайней мр, спрашивали обо мн. Ну, вотъ и скажите мн на милость, для чего убили вы этого несчастнаго Беккера (такъ звали покойную жертву)? Хоть бы и на каторг, а жили бы да жили, а тамъ кто знаетъ… Ну, скажите, для чего нужно это было длать?

— Да такая ужъ вышла планида… Пришла пора…— заладилъ Матохинъ какъ бы нехотя.

— Да перестаньте,— перебилъ я его.— Какая тамъ ‘планида’! Что за ‘пора’! Бросьте дурачиться, Матохинъ! Даю вамъ слово, что, если вы мн все разскажете, я унесу вашу тайну съ собой въ могилу и никому ее не открою.

Онъ молчалъ.

— Можетъ быть, у васъ были какіе-нибудь давнишніе счеты съ Беккеромъ? Да, наконецъ, можетъ быть, вы ему, отомстили за какого-нибудь товарища?— допытывался я.

— Вотъ вс съ этимъ также и на суд ко мн приставали. Скажи, да скажи! Вынь да положь! Тайна да тайна! А тайны тутъ никакой и нтъ. Беккера я почти что не знавалъ и сердца къ нему не имлъ. Подвернулся человкъ — и все тутъ. Не попадайся!— какъ-то грозно сказалъ Матохинъ.

— Но вдь это же дико! Нелпо!— вскричалъ я.

Онъ опять промолчалъ.

— Видите ли,— началъ онъ, наконецъ,— я съ малолтства имю страсть къ этимъ дламъ. Отца и матери я не знавалъ. Мальчишкой по деревнямъ бгалъ, пріютъ имлъ, гд пришлось. Рано у меня эти замашки проявились… Любилъ я шибко — взять хотя бы кошку или мышонка да помучить… А то у таракана или, скажемъ, у бабочки то одну, то другую ногу отрывать — потха!— бьется, да ничего сдлать не можетъ. А лтъ девять мн было, какъ я ножичкомъ раскромсалъ котенка. Ну, и смха тутъ было!.. Хоть и драли же меня за это! А тамъ и пошло… Людей-то я началъ рзать уже къ 20 годамъ, посл того, какъ въ Тул служилъ на бойн. Попался и пошелъ по Владимірк. Ну, вотъ, ныншній годъ все чувствую себя неладно. Не сплю, не мъ, да все какіе-то зеленые круги передъ глазами вертятся. Мутно стало мн. Это, значитъ, приходитъ пора моя… крови бы… Ну, вотъ и случилось дло… а противъ Беккера я ни-ни… Даже жаль: сказываютъ, парень ничего былъ… А мн посл этого точно полегчало, сплю хорошо, мъ хорошо, будто камень съ меня упалъ. Знатно поправился.

— Боже мой, подумалъ я,— и этого человка вшаютъ, вмсто того, чтобы лчить!

— Скажите, Матохинъ,— спросилъ я его,— не говорилъ ли съ вами когда-нибудь докторъ?

Онъ даже ухмыльнулся.

— Да что я за баринъ такой! Плетьми да розгами больше пользовали,— сказалъ онъ.— Сегодня, небось, и вылчатъ въ конецъ. Ну, спасибо, что зашли. Теперь бы мн маленько соснуть.

Я понялъ, что ему не до разговоровъ, и сказалъ:

— Ну, до свиданія пока, Матохинъ.

— Нтъ ужъ, прощайте,— отвтилъ онъ.

— Можетъ быть, вы чего-нибудь особенно хотите или имете передать,— я бы съ удовольствіемъ…

— Да чего мн еще желать… Кажись, все устроено по чести.— Разв бы… вотъ, если милость ваша будетъ… Сказывали, видите ли, что со мною вмст выведутъ и товарищей — смотрите, молъ, чтобы неповадно было… такъ вотъ, боюсь, не сдрефить бы мн… а то ребята смяться будутъ… Такъ вотъ, мн водочки бы… такъ, знаете, для форсу… для куражу, что ли…

— Постараюсь достать,— сказалъ я и вышелъ изъ камеры.

Я ршилъ, во что бы то ни стало, исполнить желаніе Матохина и съ этой цлью пошелъ на квартиру смотрителя.

На мой звонокъ самъ Адріанъ Федоровичъ отворилъ мн дверь. Онъ былъ безъ кителя и немного удивился моему приходу.

— А я только что собирался прикурнуть, — встртилъ онъ меня.

— Да я къ вамъ на одну минуту,— извинился я.

— Зайдите въ кабинетъ.

Я, не снимая своего плаща, пошелъ за нимъ.

— Ну, разскажите, въ чемъ дло. Видали его?— спросилъ онъ.

— Видлъ,— сказалъ я,— и вотъ я къ вамъ съ просьбой — разршите, Адріанъ Федоровичъ, принести Матохину водки, такъ, для куражу… Очень онъ объ этомъ проситъ.

— Да вы, голубчикъ, съ ума сошли!— вскричалъ Адріанъ Федоровичъ.— Разв я могу разршить что-нибудь подобное? Вы же знаете, что водки и картъ въ тюрьм ни-ни. Самъ могу попасть въ отвтъ. Я вамъ сейчасъ напишу опять пропускъ и вы зайдете къ Матохину и скажете ему, чтобы онъ объ этомъ и не думалъ.

Адріанъ Федоровичъ слъ къ письменному столу, написалъ и передалъ мн пропускъ. Потомъ онъ всталъ и, подойдя къ окну, обернулся ко мн спиной и, смотря на улицу, равнодушнымъ тономъ заговорилъ:

— Вы-то человкъ корректный и этого не сдлаете, но, еслибы вы были человкомъ не корректнымъ, то все равно надули бы меня. Вотъ, напримръ, у меня въ передней на окн стоитъ, какъ разъ, эдакій, знаете, флаконъ… Вы, уходя сейчасъ, могли бы его стибрить и спрятать подъ плащемъ… да и пронести Матохину. Я бы, конечно, объ этомъ ничего не узналъ. Но, вы, понятно, этого не сдлаете…— тихо закончилъ онъ.

Я подошелъ къ нему и крпко пожалъ ему руку.

— Конечно, я этого не сдлаю.

— Ну васъ къ чорту!— какъ-то плаксиво и между тмъ смясь, сказалъ онъ мн.— Ступайте. Прислугу я сегодня отослалъ. Я самъ запру за вами.

Черезъ пять минутъ я былъ у Матохина, передалъ ему живительную влагу и уже собирался уходить, какъ онъ мн сказалъ:

— Если вамъ не будетъ противно, то приходите сегодня ночью… Мн, какъ будто, веселе будетъ…

— Что же,— отвтилъ я,— если можно будетъ, т. е. если пустятъ, я приду, разъ вамъ этого хочется.

Я вышелъ изъ тюрьмы и отправился домой.

Часамъ къ десяти вечера я похалъ въ клубъ. Какъ разъ тамъ былъ ‘семейный вечеръ’, и уже съ улицы слышны были веселые звуки военнаго оркестра. Было свтло, тепло и посл тюрьмы какъ-то особенно уютно. Масса нарядныхъ дамъ и барышенъ и около нихъ, какъ пчелки около меда, увивающіеся молодые коллежскіе регистраторы и асессоры.

Когда я вошелъ въ залъ, какъ разъ танцовали послднюю фигуру кадрили. Молоденькій поручикъ дирижировалъ танцами и выказывалъ массу рвенія. Онъ со сдвинутыми бровями выкрикивалъ:

‘Balancez vos dames! Messieurs en avant!’ и т. д.

Я прошелъ въ карточную комнату, гд за зеленымъ полемъ уже занимались дломъ почтенные обыватели.

Только началъ я здороваться со знакомыми, какъ подбжалъ ко мн тюремный врачъ Іоганнъ Карловичъ.

Іоганнъ Карловичъ, добродушный и веселый нмецъ среднихъ лтъ, толстый и всегда въ дух, былъ очень популяренъ въ город и пользовался репутаціей отличнаго врача.

— Пожалста, пожалста, eine kleine партія — беря меня за руки и уводя куда-то, сказалъ онъ мн.— Одинъ партнеръ не хватаетъ. Вы какъ разъ пришли во время. Kommen Sie!

И онъ меня увелъ къ столу, у котораго уже стояли готовые къ бою два господина. Онъ меня познакомилъ съ моими партнерами, причемъ, представляя меня, смясь, добавилъ: — ‘Великій музыкеръ’.

Мы сли. Іоганнъ Карловичъ какъ-то особенно виртуозно распечаталъ колоду картъ, и начался неизбжный винтъ. Посл тести роберовъ онъ предложилъ сыграть еще три ‘разгонныхъ’, на что вс охотно согласились.

Въ время предпослдняго робера жена и дочь доктора вошли въ карточную комнату и направились къ нему. Дочка Іоганна Карловича, маленькая блокурая нмочка, подошла къ столу и сказала:

— Vergiss nicht Papachen… heute Nacht… Du weiss doch… (He забудь, папаша, сегодня ночью… ты знаешь…)

На что Іоганнъ Карловичъ ей отвтилъ:

— Natrliech, Kindchen… es’ist noch viel Zeit!.. (Конечно, дточка. Еще есть время).

Дамы ушли, и я спросилъ доктора:

— Вы сегодня заняты, должно быть — тамъ… въ тюрьм.

— Да — отвтилъ онъ серьезно. I’atale geschichte, а хать надо.— Я, вдь, служебный человкъ…

— Я тоже собираюсь,— сказалъ я — пойдемте вмст.

— Sehr gut — согласился онъ.— Вамъ ходить, Петръ Ивановичъ,— обратился онъ къ партнеру, и игра продолжалась.

Около часа ночи мы съ докторомъ поужинали (его дамы ухали домой раньше), а въ два часа, посмотрвъ на часы, онъ сказалъ:

— Пора хать. Это не близко.

Мы вышли изъ клуба, взяли извозчика и около 3 часовъ утра подъхали къ тюремнымъ воротамъ.

Я послалъ черезъ дежурнаго надзирателя записку къ Адріану Федоровичу съ просьбой дать мн пропускъ, и черезъ 10 минутъ мы уже входили на тюремный дворъ, гд должна была совершиться казнь.

Было еще совсмъ темно, и только на восток еле-еле виднлась бленькая полоска, общавшая скорый восходъ солнца. На дерев, единственномъ здсь, уже пла какая то птичка. На тюремномъ двор, окруженномъ со всхъ сторонъ мрачными высокими стнами, я замтилъ взводъ солдатъ съ унтеръ офицеромъ. Они были съ ружьями, но стояли ‘вольно’. Около солдатъ, спиною ко мн, стоялъ офицеръ и о чемъ то говорилъ съ Адріаномъ Федоровичемъ. Офицеръ какъ разъ обернулся, и я узналъ молоденькаго поручика, усерднаго дирижера танцевъ въ клуб. Онъ, видимо, страшно торопился сюда, такъ какъ даже не усплъ снять голубой шелковой розетки — танцевальнаго дирижера.

На выступахъ стны между кухней и прачешной положена была толстая перекладина а на перекладин болталась довольно длинная и какъ мн показалось, тонкая веревка. Подъ перекладиной стояла деревянная скамейка.

Адріанъ Федоровичъ подошелъ къ намъ и поздоровался со мной и съ докторомъ. Выраженіе его лица было необыкновенно серьезно и сосредоточенно.

— Что-то свжо,— сказалъ онъ, поднимая воротникъ своего пальто и знакомя меня съ поручикомъ.

Это былъ совсмъ молоденькій офицеръ съ розовыми щечками, носившій пенена.

Мы вс молчали.

Немного погодя я услышалъ, какъ кто то подъхалъ къ тюремнымъ воротамъ, и вскор на дворъ вошли два господина — въ военномъ плать.

— Ну, вотъ и вс въ сбор,— произнесъ серьезно Адріанъ Федоровичъ.

Онъ познакомилъ меня съ пришедшими: — прокуроръ С. и членъ суда г. Н.

— А батюшка гд же?— спросилъ Адріанъ Федоровичъ старшаго надзирателя, проходившаго мимо.

— Батюшка тамъ,— отвтилъ надзиратель,— онъ уже давно тамъ, ваше благородіе, должно, скоро выйдетъ.

— Ну, что же, подождемъ маленько,— сказалъ Адріанъ Федоровичъ, посматривая на часы.

Черезъ пять минутъ изъ двери, ведущей въ казарму каторжанъ вышелъ священникъ съ псаломщикомъ. Послдній осторожно несъ что-то завернутое.

Батюшка подошелъ къ намъ.

— Ну, что, батюшка?— спросилъ членъ суда посл того, какъ мы вс поздоровались съ нимъ.— Какъ идутъ дла? Исповдали?

— Исповдалъ и причастилъ — отвтилъ священникъ, еще не старый и плотный человкъ съ окладистой бородой,— все въ порядк. Похоже, что смягчился маленько.

— Ну, и слава Богу,— сказалъ членъ суда — все пойдетъ, значитъ, по-хорошему… тихо, смирно.

— А что Елизавета Григорьевна?— спросилъ онъ опять священника.— Все еще не поправляется?

— Какой тамъ поправляется — вздохнулъ батюшка,— Горе мн съ нею, все маюсь… главное дло въ опухоли — одинъ день будто меньше, анъ глядишь, на другой — яко смоква, а все Іоганнъ Карловичъ рзать не хочетъ.

— Придетъ время,— сказалъ докторъ,— и съ ножемъ приду, а пока — покой и діэта.

— Ну, дастъ Богъ, поправится,— сказалъ членъ суда.

Въ это время загремли гд-то кандалы, и изъ воротъ казармы вышло человкъ двадцать каторжанъ съ надзирателями.

Ихъ подвели и поставили противъ перекладины на противоположной сторон отъ солдатъ.

Тогда священникъ обратился къ Адріану Федоровичу и сказалъ:

— Ну, мое дло кончено. Не подобаетъ мн больше здсь пребывать. Доброй ночи, господа.— И онъ ушелъ черезъ тюремныя ворота.

— Дежурный!— крикнулъ Адріанъ Федоровичъ.— Вывести Шишкова.

— Кто это Шишковъ?— потихоньку спросилъ я стоявшаго близъ меня надзирателя.

— Это, ваше благородіе, палачъ,— такъ же тихо отвтилъ онъ мн,— тоже изъ каторжныхъ.

Становилось жутко.

Между тмъ, уже почти совсмъ разсвло, и я ясно могъ разглядть Шишкова, который вмст съ двумя надзирателями вышелъ изъ казармы и направился къ перекладин. Это былъ крпко сложенный человкъ въ арестантской куртк, но безъ кандаловъ, лтъ около 45, весь какой-то блобрысый и съ красными глазами, какъ у альбиносовъ. Скулы у него необыкновенно выдавались.

— Шишковъ!— окрикнулъ его Адріанъ Федоровичъ.

Шишковъ быстро подошелъ.

— Смотри ты у меня, чтобы все было въ порядк, безъ фокусовъ. А то, помнишь, прошлый разъ?.. Да что говорить!.. По теб давно уже розга скучаетъ.

— Да помилуйте, ваше благородіе, почитай весь день работалъ! Все въ порядк. Не впервые, ваше благородіе, — отвтилъ Шишковъ.

— Ну, пошелъ!— перебилъ его смотритель и громко произнесъ по направленію къ казарм:

— Вывести Матохина.

Тутъ мы вс, неизвстно почему, сняли шляпы и фуражки.

Я еще замтилъ одно: хотя мы вс, здсь присутствовавшіе, были страстными курильщиками, но никто не курилъ. Было, какъ будто, неловко. Докторъ вынулъ было портсигаръ, но, увидя, что никто не куритъ, убралъ его обратно въ карманъ.

На крыльц казармы, въ сопровожденіи надзирателя, показался Матохинъ, все еще въ ручныхъ и ножныхъ кандалахъ.

Онъ былъ какъ-то неестественно красенъ, но шелъ довольно твердо, смотря исподлобья кругомъ себя.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Шишковъ перешелъ къ Матохину и, взявъ его подъ мышки, подвелъ къ перекладин.

А барабаны трещали.

Подъ перекладиной онъ съ Матохинымъ остановился, пощупалъ веревку и вдругъ началъ что-то искать. Искалъ онъ и на земл, и у себя, но повидимому, не находилъ того, что ему было нужно, и вдругъ подбжалъ къ Адріану Федоровичу.

— Ваше благородіе — скоро и прерывисто заговорилъ онъ,— что то неспособно… нечмъ намылить веревку-то… Былъ кусокъ мыла, запамятовалъ куда длъ… Прикажите выдать кусокъ мыла…

— Что я теб, подлецъ, прикажу выдать розогъ, это ужъ наврно — сказалъ ему Адріанъ Федоровичъ и подошелъ къ поручику.

Барабаны замолкли и смотритель, обращаясь къ арестантамъ, сказалъ:

— А ну-ка, ребята, кто нибудь изъ васъ пусть сходитъ въ казарму, да принесетъ кусокъ мыла.

Никто не тронулся.

— Что же длать,— пожалъ онъ плечами.— Дежурный!— сказалъ онъ, обращаясь къ старшему надзирателю:— я теб напишу сейчасъ записку къ Ленинскому. Разбуди его, пусть немедленно выдастъ въ счетъ канцеляріи кусокъ мыла,— и онъ на колн написалъ записку, съ которой надзиратель быстро исчезъ.

Мы, т. е. я, членъ суда, прокуроръ и докторъ, оставаясь въ нашемъ углу, потихоньку ругали порядки, заставляющіе Матохина мучиться, хотя бы нсколько минутъ лишнихъ.

Адріанъ Федоровичъ громко ругался по адресу Шишкова и общалъ задать ему ‘такую баню, что небу жарко станетъ’.

Но громче всхъ ругался самъ Матохинъ. Онъ зналъ, что ему все равно терять нечего.

— Черти полосатые!— кричалъ онъ.— И повсить-то человка толкомъ не умете. Давно могли бы, небось, покончить дло. Разбудили меня, чортъ знаетъ когда! Вы-то, кричалъ онъ поручику — стеклышки носите передъ глазами, а что надо, и не видите.— Да и его благородію (онъ указалъ на Адріана Федоровича), небось, дрыхать хочется, а ты тутъ и сиди.

— Молчать!— пробовалъ остановить его поручикъ, но Матохинъ не унимался и продолжалъ неистовствовать.

Поручикъ краснлъ и ершился, а Адріанъ Федоровичъ нервно ходилъ взадъ и впередъ. Тогда поручикъ подошелъ къ смотрителю и сказалъ:

— Не забить ли въ барабаны?.. Заглушить негодяя.

— Да для чего?— возразилъ Адріанъ Федоровичъ.— Въ сущности, вдь онъ правъ…

Наконецъ Матохинъ, какъ будто, утихъ (должно быть усталъ) и прислъ на скамейку подъ перекладиной. Рядомъ съ нимъ услся и Шишковъ.

— Эхъ, хоть покурить бы дали!— сказалъ Матохинъ.

Шишковъ сейчасъ же вынулъ изъ кармана табакъ и высыпалъ себ на ладонь. Затмъ онъ откуда-то досталъ кусочекъ газетной бумагы и свернулъ дв ‘цыгарки’ — одну для себя, а другую для Матохина. Такъ они рядышкомъ на скамейк сидли и покуривали.

— А я сегодня видлъ Федю Ядренаго,— вдругъ обратился Шишковъ къ Матохину.— Изъ окна видлъ, мимо ходилъ.

— Да что ты?— съ живостью спросилъ Матохинъ.— И что-же?

— Да я почемъ знаю — отвтилъ Шишковъ, — сказываютъ, опять съ Катей валандается…

— Счастливъ его Богъ!— угрюмо проговорилъ Матохинъ. Встртить бы мн его — свелъ бы счеты.

Тутъ они начали о чемъ-то тихо шептаться, будто два пріятеля.

Вдругъ, какъ-то сразу, между ними появился надзиратель и протянулъ Адріану Федоровичу пакетъ.

— Передай Шишкову,— сказалъ ему смотритель.

Надзиратель отдалъ пакетикъ Шишкову. Поручикъ опять скомандовалъ:— Смирно! Барабанщики впередъ!

Солдаты подтянулись, затрещали барабаны, а Шишковъ все возился съ веревкой.

Наконецъ, онъ вынулъ изъ-за пазухи какой-то небольшой мшокъ. Это была блая холщевая маска, врод тхъ, которыя носятъ капуцины, съ большими дырами для прососыванія рукъ. Эту маску, такъ сказать, полу-саванъ онъ хотлъ было надть Матохину на голову, но тотъ отстранилъ его и что-то сказалъ. За трескотней барабановъ ничего не было слышно.

Шишковъ помогъ Матохину встать на скамейку,— тому съ кандалами было трудно на нее подняться,— тщательно надлъ ему на шею петлю, и для этого даже самъ влзъ рядомъ съ осужденнымъ.

Затмъ онъ быстро соскочилъ внизъ и выдернулъ скамью изъ-подъ ногъ Матохина…

Я отвернулся…

Можетъ быть, прошло съ полминуты, когда я опять взглянулъ туда…

Глаза повшеннаго стали стеклянными, лицо приняло какое то странное, какъ будто удивленное выраженіе, а пальцы рукъ быстро, быстро перебирали что-то…

И въ то же время я почувствовалъ острую боль въ правой рук. Это, стоящій рядомъ со мною, членъ суда, судорожно схвативъ мою руку ногтями, сжалъ ее до крови.

— Смотрите,— шепталъ онъ,— пальцы… пальцы…

— Пустите, ради Бога,— чуть не крикнулъ я,— мн больно.

Докторъ, стоявшій неподалеку отъ насъ, отвернулся и, плюнувъ, только сказалъ: ‘Tfiu, Teufel!’

Со мной сдлался какой-то столбнякъ. Я не хотлъ смотрть туда и, все-таки, смотрлъ.

Пришелъ я въ себя черезъ минутъ 15, увидвъ доктора съ часами въ рукахъ, стоявшаго около повшеннаго: онъ щупалъ его сердце и пульсъ и потомъ сказалъ что-то поручику.

Поручикъ сдлалъ саблею знакъ барабанщикамъ, и барабаны замолкли. Затмъ онъ вложилъ саблю въ ножны.

А Іоганнъ Карловичъ громко произнесъ:

— Делинквентъ уже умиралъ!..

— Можно снять, Шишковъ!— крикнулъ Адріанъ Федоровичъ.— Сними скоре!

Шишковъ, съ ловкостью обезьяны взобрался на перекладину, чтобы распутать веревку.

— Чего копаешься?— заоралъ на него смотритель.— Отржь, и все тутъ!

— Чего портить веревку-то, ваше благородіе,— возразилъ Шишковъ,— веревка хорошая, еще пригодится.

Солнце уже взошло, и какъ разъ его лучи падали на лицо Матохина. То же удивленное и странное выраженіе оставалось на немъ.

Два солдата откуда-то принесли деревянный гробъ.

Уложили туда трупъ.

Прокуроръ и членъ суда подписали какую-то бумагу и вручили ее поручику, при этомъ прокуроръ сказалъ:

— Чаоовъ въ 10 вы пойдете съ докладомъ, г-нъ поручикъ.

Тотъ, взявъ бумагу, молча поклонился.

При этомъ я замтилъ, что поручикъ былъ блденъ, какъ полотно, и подбродокъ его дрожалъ.

— Ну, пора! Kommen Sie!— сказалъ докторъ.— Пойдемте, господа.

Мы вс простились съ Адріаномъ Федоровичемъ и вышли изъ тюрьмы….

——

Было что-то около 5 часовъ утра, когда мы, т. е. прокуроръ, членъ суда, докторъ, поручикъ и я вышли изъ тюрьмы.

Солнце свтило ярко на голубомъ неб. Все общало хорошій день. Мы спустились съ горы (на которой стоитъ тюрьма) внизъ, въ городъ.

Дорога наша шла все время берегомъ.

Въ кустахъ пли птички, а по рк подымался отъ воды паръ. Шли мы молча.

Я поглядывалъ на поручика. Онъ шелъ, словно пьяный, и вдругъ зашатался и остановился.

Я подошелъ къ нему и спросилъ:

— Что съ вами? Не дурно ли вамъ?

— Н-тъ, это такъ… пройдетъ,— отвтилъ онъ,— много, знаете, танцовалъ сегодня… вотъ и голова немного кружится…

— Ну, ну, молодой человкъ,— сказалъ добродушно докторъ,— какая такая голова кружится, какъ у молодой фрейлейнъ?

Поручикъ немного оправился, и мы пошли дальше.

— Что-то спать не хочется,— сказалъ прокуроръ.— Самый лучшій сонъ ужъ пропалъ.

— Да и зрлище такого сорта, — замтилъ членъ суда,— что, пожалуй, и не заснешь.

Я же чувствовалъ во всемъ тл какой-то ознобъ и простодушно сказалъ.

— Я бы съ наслажденіемъ сейчасъ выпилъ бы чего-нибудь эдакого…

— А знаете ли, господа, — вдругъ остановился членъ суда,— у меня есть коньякъ… я вамъ доложу, не коньякъ, а сливки. Живу я сиротой,— холостякомъ… Пойдемте ко мн, выпьемъ, да кстати,— робко сказалъ онъ — устроимъ эдакій утренникъ… Знаете… три робера, не больше… Все равно, спать вдь никто не будетъ посл этого.

— Я,— сказалъ прокуроръ,— всегда считалъ васъ, иванъ Федоровичъ, за геніальнаго человка и съ радостью принимаю ваше предложеніе.

Докторъ, поручикъ и я подтвердили лестное мнніе прокурора, и прибавивъ шагу, мы скоро дошли до дома члена суда.

— Я прислуги будить не стану,— сказалъ,— онъ сами будемъ хозяйничать.

И онъ, вынувъ изъ кармана ключъ (причемъ руки у него почему-то дрожали, и онъ долго не могъ попасть въ замокъ), отперъ дверь.

Мы вошли. Раздлись въ передней и черезъ гостиную прошли въ кабинетъ.

— Располагайтесь, какъ дома, господа,— радушно предложилъ намъ Иванъ Федоровичъ.— Я сейчасъ достану…

Онъ принесъ дв бутылки коньяку, откупорилъ ихъ и поставилъ на столъ.

Я не переставалъ наблюдать за поручикомъ. Онъ все время не говорилъ ни слова и, войдя въ квартиру члена суда, услся въ гостиной. Онъ былъ все такъ же блденъ и безсмысленно смотрлъ въ пространство.

Когда поставили коньякъ на столъ, онъ молча всталъ, налилъ и залпомъ выпилъ два большихъ стакана коньяку.

Затмъ возвратился въ гостиную и, опять-таки не говоря ни слова, слъ на прежнее мсто,

Обратившись къ Ивану Федоровичу, я сказалъ:

— Если мы будемъ играть въ карты, то не позволите ли мн сначала вымыть руки?

— Пожалуйста,— сказалъ любезно хозяинъ,— тамъ, въ спальн, все есть.— И, войдя въ гостиную, онъ обратился къ поручику:

— Можетъ быть, и вы, господинъ поручикъ, желаете умыться? Тамъ все есть въ спальн, полотенце и мыло…

Поручикъ вдругъ вскочилъ. И еще больше поблднлъ.

— Какъ высмете,— закричалъ онъ,— меня оскорблять. Я честный офицеръ, а не палачъ… Мн вашего мыла не надо… Не смйте длать подобныхъ намековъ!..

И онъ кулакомъ ударилъ по столу такъ, что лампа, стоявшая на немъ, упала на полъ и разбилась вдребезги.

Мы вс выбжали въ гостиную.

— Помилуйте, поручикъ… какой тутъ намекъ…— сказалъ оторопвшій членъ суда.— Я и не думалъ…

Но поручикъ уже вышелъ въ переднюю, еще разъ крикнувъ:

— Вы мн за это дадите еще удовлетвореніе!..— Съ этими словами онъ отворилъ дверь и ушелъ.

Мы вс молча переглянулись.

— Молодой человкъ, очевидно, пьянъ,— сказалъ прокуроръ.— Вдь онъ хватилъ сразу два стакана.

— Гм,— сказалъ докторъ,— хорошо, если только пьянъ. Я боюсь, что здсь etwas anderes (что-то другое).

Мы какъ то вс осовли и ршили отложить нашу игру до слдующаго раза. Скоро разошлись.

Черезъ нсколько дней я встртилъ въ клуб Іоганна Карловича.

— А поручикъ-то нашъ,— началъ онъ.— Вы помните?.. Сегодня я его видлъ… онъ у насъ въ больниц, горячка у него… Все бредитъ… То grand round’омъ, то мыломъ…

V.
Злодй на поко.

Изъ Тобольска я черезъ Тюмень и Челябинскъ прохалъ дальше по великому сибирскому пути и сдлалъ первую остановку въ г. Курган, Тобольской губ. Отъ Челябинска до него сравнительно недалеко — всего какихъ-нибудь 10 часовъ зды по желзной дорог. Курганъ — городъ небольшой и, какъ вс сибирскіе города, грязный. Но онъ боле интеллигентенъ, чмъ Златоустъ, Челябинскъ и Тобольскъ вмст взятые. Онъ имегъ сносныя гостиницы, а главное — въ немъ есть жизнь. Даже существуетъ ‘Курганское музыкальное общество’, имющее свой собственный симфоническій оркестръ. Весьма возможно, что вс эти культурныя начинанія зависятъ отъ массы иностранцевъ, здсь живущихъ (англичане, нмцы и датчане).

На улицахъ Кургана поражаютъ свжаго человка вывски съ нижеслдующими надписями: ‘Здсь покупаютъ масло’. Такихъ вывсокъ на главной улиц множество, и подъ ними всегда красуется какая нибудь иностранная фамилія врод Джонсона, Верисена или Мюллера.

Въ гостиниц Соловьева, гд я остановился, со мной рядомъ жилъ купецъ изъ Ново-Николаевска, и я высказалъ ему свое недоумніе по поводу того, что покупателями масла являются все иностранцы.

— Да что Бога гнвить,— сказалъ купецъ,— сами мы въ этомъ виноваты. Изъ Сибири, какъ вамъ можетъ быть извстно, каждый годъ вывозится сливочнаго масла на милліоны рублей. Такого прекраснаго масла вы не найдете въ цломъ мір, и вотъ, нсколько лтъ тому назадъ, мы завязали сношенія съ фирмами Лондона, Берлина и Копенгагена. Мы условились высылать имъ масло, а они намъ денежки… Первый разъ мы имъ, дйствительно, выслали, честь честью, хорошее масло, а они намъ, въ свой чередъ, денежки. Но потомъ, разсудивъ, что нечего баловать ихъ, нмцевъ, прибавили въ масло немного мучки… Они обидлись и послали намъ сказать, чтобы мы, дескать, не обманывали ихъ, а то они дла съ нами вести не будутъ.

— Скажите на милость! Точно мука намъ даромъ достается! Посл этого мы послали имъ одно чистое масло, но нкоторые купцы стали въ бочки класть камни — больше для вса, а не то что для чего дурного. Тутъ-то они ужъ окончательно на насъ взълись и прекратили съ нами всякія сношенія… Народъ придирчивъ да обидчивъ! Ты толкомъ поговори да обсуди! Можетъ, и сошлись бы по совсти, а они — конецъ. И все тутъ! Посл этого они отправили сюда своихъ людей, и т теперь сидятъ здсь. Сами у крестьянъ масло покупаютъ и сами высылаютъ его въ нметчину. А цною такъ избаловали мужиковъ, что намъ съ ними тягаться нтъ возможности. Вотъ,— кончилъ онъ, показывая себ на затылокъ,— гд эти иностранцы у насъ сидятъ! А кто хлбомъ кормитъ вс эти разныя тамъ Европы, если не мать Рассея?

Когда я робко замтилъ купцу, что за хлбъ въ Европ вдь платятъ деньги, онъ въ порыв патріотическаго подъема отрзалъ:

— Да на что намъ деньги-то ихнія? У насъ своихъ двать некуда!

Счастливецъ!

Я остановился въ Курган въ силу слдующихъ соображеній.

Во время русско-японской войны, когда японцы высадились на о. Сахалин, изъ сахалинскихъ каторжниковъ тогда были наскоро сформированы, такъ назыв., ‘вольныя дружины’, чтобы дать отпоръ японцамъ. При этомъ дружинникамъ были общаны всякія льготы, вплоть до правъ свободнаго поселенія въ Сибири. Почти вс каторжники записались въ эти дружины. Но до какихъ-либо стычекъ или сраженій дло не дошло, ибо каторжники, увидя регулярныя японскія войска, убжали вглубь острова. Тамъ ихъ мало-по-малу опять переловили и, по окончаніи войны, эвакуировали въ Сибирь, гд этимъ бывшимъ дружинникамъ, дйствительно, было дано, конечно, подъ надзоромъ властей, разршеніе поселиться. И вотъ, около города Кургана явились такъ называемыя ‘Сахалинскія поселенія’, въ которыхъ бывшіе каторжники получили по немногу земли, по изб и кое-что на обзаведеніе хозяйства. Находятся эти поселенія въ 7 верстахъ отъ города.

Сначала все шло хорошо. Но мало-по-малу ‘сахалинцы’ на чали грабитъ и красть. Были и убійства. Наконецъ, вышли крупные безпорядки: ‘сахалинцы’ чуть не штурмомъ намревались брать городъ. Тутъ ихъ сократили. Многіе изъ нихъ были перебиты, другіе разбжались, и ‘Сахалинскія поселенія’ почти совсмъ перестали существовать. Осталось всего человкъ 10 бывшихъ сахалинскихъ героевъ. Они ведутъ себя смирно, тихо, и ихъ уже не трогаютъ.

Я зналъ, что на Сахалин было въ ходу множество тюремныхъ псенъ, и ршилъ обязательно побывать въ поселеніяхъ. Вотъ почему я и сдлалъ остановку въ Курган.

Одинъ чиновникъ, съ которымъ я познакомился, совтовалъ мн обратиться по этому длу къ старику-сахалинцу — Антону Арефьеву.

— Это, я вамъ доложу, старикъ бывалый,— сказалъ мой чиновникъ,— онъ еще живетъ здсь, въ ‘Сахалиновк’. Если онъ вамъ не поможетъ, такъ позжайте дальше, мимо насъ. Больше никого нтъ.

Чиновникъ этотъ принималъ участіе въ водвореніи сахалинцевъ на курганскія поселенія, и у него осталась масса статейныхъ списковъ этихъ людей. Нашелъ я въ нихъ и Арефьева и узналт про него слдующее.

Антонъ Зиновьевъ Арефьевъ, крестьянинъ, родился въ 1840 г. близъ г. Калуги. Въ 1865 г. за убійство семьи помщика и за поджогъ съ цлью скрыть преступленіе былъ сосланъ на каторгу на 20 лтъ. Въ 1880 г. былъ водворенъ на о. Сахалин. Вскор бжалъ и скитался полтора года по острову, живя у айносовъ. Снова былъ пойманъ и снова бжалъ. На этотъ разъ ему посчастливилось перебраться черезъ Татарскій проливъ на материкъ. Въ 1885 году въ г. Чит съ цлью грабежа опять совершилъ убійство 5 человкъ и чуть ли не на мст преступленія былъ схваченъ и осужденъ въ безсрочную каторгу безъ перевода изъ разряда испытуемыхъ. При этомъ ему было дано 400 ударовъ розгами, и вернули его опять на Сахалинъ. Во время русско-японской войны онъ записался въ дружинники и, въ конц концовъ, очутился въ поселеніяхъ близъ г. Кургана.

Таковъ ‘формулярный’ списокъ отставного убійцы и грабителя Антона Арефьева.

Я поблагодарилъ чиновника за свднія и ршилъ, во что бы то ни стало, повидать этого старика (ему, по спискамъ, было теперь 68 лтъ).

Сахалинскія поселенія находятся, какъ я уже говорилъ, въ 7 верстахъ отъ города, и, по совту моихъ курганскихъ знакомыхъ, я отправился туда верхомъ. Хозяинъ гостиницы далъ мн маленькую, бойкую киргизскую лошадку, и на другое утро, около 9 часовъ, я слъ и похалъ. Предварительно я тщательно осмотрлъ свой револьверъ и просилъ знакомыхъ побывать у Арефьева, если бы къ полудню другого дня не возвратился въ Курганъ.

Дорогу къ поселеніямъ мн описали очень точно, и сбиться я не могъ. Сначала долгое время я халъ степью, потомъ густымъ лсомъ по широкой и удобной тропинк. Затмъ, выхавъ на открытую поляну, я очутился на берегу рчки и, свернувъ направо, какъ мн сказали, увидлъ нсколько избъ. Это и были ‘Сахалинскія поселенія’. Подъхавъ къ нимъ ближе, я обратилъ вниманіе, что большинство домовъ было заколочено и, видимо, оставлено своими хозяевами на произволъ судьбы. Кругомъ было тихо и безлюдно.

Держась все время берега рчки, я замтилъ вдругъ какого-то человка, который, стоя на колняхъ, копался въ огород (огородъ этотъ тянулся отъ избы до самаго берега). Лица этого человка я не могъ разобрать, такъ какъ онъ стоялъ ко мн спиною.

Я остановилъ лошадь и спросилъ:

— Гд бы мн здсь повидать Антона Арефьева?

Работавшій въ огород, не перемнивъ позы и даже не обернувшись ко мн, продолжая свое дло, отвтилъ громкимъ и зычнымъ голосомъ:

— Весь тутъ, батюшка! Весь тутъ! Насчетъ рпы, что ли?

— Нтъ,— сказалъ я,— совсмъ по другому длу.

Тогда мой собесдникъ довольно бодро всталъ, выпрямился, немного покряхтлъ и, щурясь и закрываясь отъ солнца рукою, подошелъ ко мн.

Я рдко видлъ такого красиваго, я бы сказалъ,— ‘библейскаго’ старика.

Огромнаго роста, съ могучими плечами, съ лицомъ чисто русскаго типа, съ черными, еще живыми глазами и съ серебристой бородой чуть не до пояса.

Одтъ онъ былъ въ нчто врод подрясника, а голову его покрывала маленькая суконная шапочка.

Онъ могъ бы свободно сойти за схимника. Не торопясь, подошелъ онъ ко мн и спросилъ:

— Такъ въ чемъ же дло, батюшка?

— Да я къ вамъ въ род какъ въ гости,— отвтилъ я.— Хотя и дло есть.

— Премного благодаренъ,— съ поклономъ сказалъ онъ,— всякому гостю радъ. Сойдите съ коня… У меня снцо найдется, да пойдемте ко мн въ домикъ, коли не побрезгуете.

Я соскочилъ съ сдла. Арефьевъ сейчасъ же откуда-то досталъ охапку сна и положилъ ее передъ лошадью, которую мы подвели къ дому, гд и привязали, а сами вошли въ него.

Домикъ Арефьева представлялъ изъ себя простой ‘сибирскій’ срубъ, сколоченный изъ толстыхъ стоячихъ бревенъ, и вмщалъ, кром миніатюрныхъ сней, еще дв комнаты. Сперва мы вошли въ кухню, а потомъ въ комнату съ двумя окнами.

Въ кухн стояла русская печь съ лежанкой наверху, большой самодльный столъ и деревянная скамья. Въ комнат въ одномъ углу передъ нсколькими дешевыми иконами горла лампадка и стоялъ столъ со скамейками. Особенное вниманіе во мн возбудилъ комодъ, очевидно, самодльный, съ тремя ящиками, весь разрисованный зеленой, красной и синей краской. Въ противоположномъ углу стояло что-то врод кровати. Это были простыя деревянныя нары, но покрытыя сложеннымъ вдвое кускомъ грубаго солдатскаго войлока. На окнахъ везд стояли горшки съ незатйливыми цвтами. Было очень чисто и вяло какимъ-то простымъ уютомъ. Но замчательне всего было — множество клтокъ, повсюду развшенныхъ въ комнат. Въ этихъ клткахъ безврерывно чирикали и пли маленькія птички, чижи, зяблики и др. Въ одной изъ нихъ сидлъ скворецъ, который, какъ только мы вошли, закричалъ: ‘Стыдно, Антоша! Стыдно!’

— Ну, ну,— сказалъ Арефьевъ, смясь и подходя къ клтк,— молчи ужъ, знаю, что стыдно, да что при гост срамить-то… Чмъ бы гостя угостить?— обратился онъ ко мн.— Разв, пока что, чайку попить?

— Я бы выпилъ,— сказалъ я,— чай и сахаръ у меня есть съ собой.

— Да это все и у меня найдется,— возразилъ Арефьевъ.— Самовара вотъ у меня нтъ, но кипякъ есть, пойду орудовать (‘кипякомъ’ — въ Сибири называютъ котелокъ, который вшаютъ въ русскую печь и въ которомъ варятъ чай).

— Я вамъ помогу, — предложилъ я, и мы оба вышли въ кухню.

Здсь, къ моему удивленію, старикъ обратился вдругъ какъ бы къ печи и спросилъ:

— Ну, что, Силантьичъ, все у тебя не ладится еще, опять ломитъ, что ли?

На лежанк кто то пошевелился. Оказалось, тамъ лежалъ закутанный въ полушубокъ человкъ.

— Охъ, другъ мой,— застоналъ онъ сверху,— всю ночь въ ногахъ ломило!.. Умереть бы…

— Ну, ну, поспешь,— утшалъ Арефьевъ больного,— сейчасъ теб чайку поднесу, благо гость пріхалъ.

— Товарищъ…— сказалъ онъ, обращаясь ко мн,— больной… вс ноги ломитъ… Жалко человка, а недавно какимъ еще орломъ ходилъ!

Наливъ въ ‘кипякъ’ воды, онъ развелъ огонь и сказалъ:

— Къ чайку хорошо бы медку добыть. А у меня тутъ и ульи есть. Пчелками забавляюсь! Пойдемте, я вамъ покажу.

Мы вышли изъ домика.

Въ нсколькихъ саженяхъ отъ него у Арефьева была маленькая паска.

— Вы дальше-то, пожалуй, не ходите. А то пчелы, чего добраго, заволнуются да и ужалятъ васъ. Меня то они знаютъ…

Я прислъ на траву и смотрлъ издали, какъ старикъ возился съ пчелами, жужжавшими вокругъ него. Вдругъ я услышалъ сзади себя какой-то стонъ и, обернувшись, увидлъ старуху, лежавшую на земл. Подъ головой у нея была подушка, а покрыта она была какой-то рванью, замнявшей ей одяло. Указывая на старуху, я спросилъ подошедшаго ко мн Арефьева:

— Кто это?

— Да вотъ, намедни подобралъ въ тайг. Старушка Божія, сама не знаетъ, куда и что… ужъ очень плоха да дряхла, душа еле держится… Живетъ пока у меня. Сегодня вотъ вынесъ на солнышко, пусть, думаю, погрется.

— Что, Марья,— спросилъ онъ ее,— можетъ, на лежанку хочешь? Отнести, что ли?

Старуха молчала.

— Ну, ну, полежи. Сегодня щей сварю да шанегъ напеку, (шаньги — сибирскіе хлбцы съ разной начинкой).

Мы вернулись въ домъ.

Чай усплъ уже вскипть, и Арефьевъ поставилъ на столъ ‘кипякъ’, медъ, тарелку съ костяникой (сибирская ягода) и большой каравай ржаного хлба.

Во время нашего чаепитія, низложилъ хозяину мое дло, т. е. спросилъ его, не помнитъ ли онъ какихъ-нибудь псенъ изъ тхъ, которыя пвались на Сахалин,

Арефьевъ, не ломаясь, отвтилъ, что, пожалуй, кое-что вспомнитъ, и прибавилъ:

— Я только сперва поставлю въ печку щи да запеку шаньги, а потомъ мы съ вами и позаймемся этимъ дломъ.

Когда мы кончили пить чай, онъ налилъ еще дв большія чашки и, унося ихъ собой, сказалъ:

— На минутку пойду къ своимъ…

Скворецъ ему вслдъ закричалъ:— ‘Стыдно Антоша!’ — и я остался одинъ.

Осматриваясь кругомъ, я на палочк возл иконъ увидлъ большую старую книгу, очевидно, часто употребляемую.— Это было русское Евангеліе изданія англійскаго Библейскаго общества.

— Почитываете?— обратился я къ вновь вошедшему Арефьеву.

— По вечерамъ читаю,— отвтилъ онъ.— Своимъ вслухъ читаю… Не безъ Бога же жить… Ну-съ,— сказалъ онъ,— пойду стряпать. А вы, пока что, или прогуляйтесь или полежите тутъ.

— Знаете что, я лучше буду вамъ помогать стряпать.

— Ну, что-же,— согласился Арефьевъ,— и то дло.

Мы опять пошли въ кухню и начали ‘стряпать’.

Обдъ былъ скоро готовъ. Щи (грибныя) оказались очень вкусными. Кром того, мы ли шаньги и печеныя рпы. Посл того, какъ мы пообдали и старикъ накормилъ ‘своихъ’, мы принялись за дло.

— Только, знаете что?— предложилъ старикъ,— выйдемте-ка на лужайку, а то въ комнат скворецъ разбойникъ не дастъ мн пть. Все время будетъ орать, что мн ‘стыдно’. Этому его научилъ мой товарищъ.

Я взялъ карандашъ въ руки, вынулъ изъ кармана нотную бумагу, и мы сли ‘на лужокъ, подъ липки’.

Многимъ я обязанъ Арефьеву.

Онъ сплъ мн, правда, старческимъ, надтреснутымъ голосомъ, около 16 псенъ. Настоящихъ, ярко-характерныхъ каторжныхъ псенъ.

Кром того, онъ сплъ мн три айносскихъ псни на айносскомъ же язык (какъ я упоминалъ уже, онъ прожилъ около двухъ лтъ на Сахалин у айносовъ).

Многія псни ему пришлось повторить для меня по 5—6 разъ, что онъ охотно длалъ. Во время исполненія нкоторыхъ псенъ онъ воодушевлялся, и все лицо его преображалось.

Когда мы кончили, я горячо поблагодарилъ его.

— Ну, пустяки,— сказалъ онъ,— и мн вдь забавно вспомнитъ старое.

Было уже поздно, что-то около 6 часовъ вечера, когда мы кончили наше пніе, и я хотлъ хать обратно въ Курганъ, но Арефьевъ настоялъ на томъ, что мы ‘еще разъ попьемъ чайку, а тамъ и позжайте съ Богомъ’.

— Все горло засохло, — сказалъ онъ уходя возиться съ ‘кипякомъ’.

Немного погодя, мы опять сидли съ нимъ и пили чай съ медомъ. Исполнялъ онъ эту процедуру медленно, степенно, съ какой-то важностью, а по окончаніи чаепитія тщательно вытеръ чашки полотенцемъ и перекрестился на образа.

— Вамъ не жестко здсь спать, Арефьевъ?— спросилъ я его, указывая на покрытыя войлокомъ нары.

— Здсь не я сплю,— отвтилъ онъ мн,— здсь спитъ мой товарищъ, а я ночую въ кухн на лежанк.

— Вотъ какъ,— удивился я,— за что такой почетъ вашему товарищу?

Онъ серьезно сказалъ:

— Товарищъ мой не то, что я… Онъ принялъ муки за правду… А я получилъ, что слдовало мн за свои пакости… А товарищъ мой — правильный человкъ! Не мн чета.

— Да онъ политическій, что ли?— спросилъ я его.

Арефьевъ какъ-то подозрительно на меня покосился.

— Какъ вамъ сказать,— нершительно произнесъ онъ,— онъ — человкъ правильный…

Тутъ на меня напало страстное желаніе узнать что-нибудь отъ Арефьева о его прежнихъ похожденіяхъ и кровавыхъ подвигахъ. Но на вс мои намеки и подходы Арефьевъ только отмалчивался и отвчалъ односложно: ‘Такъ-съ, да, гм’, и т. п. Наконецъ, онъ всталъ и началъ ходить взадъ и впередъ по комнат съ какимъ-то особенно озабоченнымъ выраженіемъ лица.

Ходилъ, ходилъ и вдругъ остановился предо мною.

— Знаете… Я хотлъ васъ спросить… объ одномъ…— какъ-то робко и нершительно произнесъ онъ.

— А что? спросилъ я.

— Да вотъ видите ли,— замялся старикъ,— вы, конечно, читали Евангеліе… Богъ хочу васъ спросить… Вы человкъ образованный… если помните, тамъ сказано, что Христосъ общалъ разбойнику взять его къ себ въ рай. Какъ вы это понимаете, т. е. какой это былъ разбойникъ: воришка просто, или — очень тихимъ голосомъ досказалъ онъ — прямо-таки убійца?..

— Ну, разумется, убійца,— сказалъ я.— А то было бы сказано: воръ, грабитель, а тутъ совершенно ясно — разбойникъ. Значитъ, убійца.

Лицо его, какъ будто, просіяло, и, крпко пожимая мн руку, онъ проговорилъ:

— И я такъ думаю!

Онъ опять началъ ходить взадъ и впередъ и опять вдругъ, остановившись предо мною, спросилъ:

— А какъ вы думаете, какой былъ самый тяжкій преступникъ на свт?

Второй вопросъ моего экзамена я также разршилъ блестяще, ибо отвтилъ:

— Надо полагать, что Іуда-Предатель.

— Умный вы человкъ, я вижу,— сказалъ онъ радостно,— и правильно разсуждаете.— И, подойдя вплотную ко мн, тихо прибавилъ:

— И я былъ убійцей, но товарища никогда не выдавалъ.

Посл этого онъ надолго замочалъ.

Во время нашего богословскаго диспута я не обратилъ вниманія, что почти совершенно стемнло, и уже началъ прощаться съ Арефьевымъ, когда онъ предложилъ мн остаться ночевать.

— Время позднее,— сказалъ онъ,— еще собьетесь съ пути, да лихого народа и здсь не мало шатается. Право, ночуйте лучше!

Дствительно, стало уже совсмъ темно, и я согласился.

Арефьевъ постлалъ для меня на нарахъ тюфякъ съ сномъ и, посл того какъ мы еще немного посидли и поболтали на крыльц, я вернулся въ комнату и началъ приготовляться къ ночлегу.

Но тутъ взяло меня раздумье. Какъ бы тамъ ни было, а ночую я у бывшаго каторжника, имющаго на своей совсти около десяти человкъ. А вдругъ въ немъ проснется старый зврь, и онъ присоединитъ и меня къ своей коллекціи? Тутъ и скворецъ напрасно будетъ кричать:— ‘Стыдно, Антоша!’.

И я придвинулъ раскрашенный комодъ къ двери, тщательно осмотрлъ вс окна и, вообще, забаррикадировалъ себя, какъ могъ. Подъ подушку положилъ револьверъ и ршилъ не засыпать вовсе.

Но усталость взяла свое, и я не замтилъ, какъ уснулъ.

Разбудилъ меня скворецъ своимъ крикомъ:— ‘Стыдно Антоша!’…

Я вскочилъ и въ просонкахъ схватился за револьверъ, но его подъ подушкой не оказалось.

А посредин комнаты стоялъ Арефьевъ и весело улыбался. Комодъ былъ придвинутъ на старое мсто, на стол стоялъ ‘кипякъ’ съ чаемъ. Солнце весело играло въ открытое окно.

Я сконфуженно сказалъ Арефьеву:

— Я вчера здсь, подъ подушку, положилъ одну вещь…

— Знаю,— смясь перебилъ онъ меня,— пистолетъ. Я побоялся, какъ бы вы ночью, нечаянно, вреда себ не сдлали… Я его осторожно изъ-подъ подушки и вынулъ. Вотъ онъ…

И онъ мн подалъ револьверъ.

— Не угодно ли,— сказалъ онъ показывая на столъ съ чаемъ.

Я всталъ, одлся и, напившись чаю, простился со ‘злодемъ на поко’.

На прощанье я предложилъ ему денегъ.

Онъ молча отвелъ мою руку.

— Спрячьте,— сказалъ онъ,— безъ нихъ проживу. А насчетъ моего товарища,— прибавилъ онъ,— тамъ, въ город-то, лучше вамъ не распространяться.

На одно мгновенье что-то грозное промелькнуло у него въ глазахъ…

— Я тоже не Іуда,— успокоилъ я его.

И поскакалъ обратно въ Курганъ.

В. Н. Гартевельдъ.

‘Русское Богатство’, NoNo 1—2, 1911

Въ стран возмездія.

I.Тобольская каторга.

II.Псни каторжанъ.

III.Балалайка.

IV.Кусокъ мыла.

V.Злодй на поко.

Читайте также:

I.
Тобольская каторга.

II.
Псни каторжанъ.

III.
Балалайка.

IV.
Кусокъ мыла.

V.
Злодй на поко.