Из воспоминаний Альфонса Додэ, Доде Альфонс, Год: 1888 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 25 минут(ы)

Изъ воспоминаній Альфонса Додэ

(Trente ans de Paris).

Пріздъ.

Что это было за путешествіе! Тридцать лтъ прошло съ тхъ поръ, а и теперь, какъ только вспомню, ноги леденютъ отъ холода и въ желудк длаются спазмы. Двое сутокъ я просидлъ въ вагон третьяго класса, одтый легонько, по-лтнему, и какой же былъ холодъ! Мн едва минуло шестнадцать лтъ, и халъ я издалека, изъ самой глубины Лангедока, гд я былъ школьнымъ надзирателемъ,— халъ, чтобы пуститься въ литературу. По уплат за дорогу, у меня въ карман оставалось ровно сорокъ су, а въ душ ни малйшей тревоги,— такъ я былъ богатъ надеждами! Я забывалъ даже о голод: какъ ни соблазнительно смотрли пирожки и сандвичи, разложенные въ станціонныхъ буфетахъ, я не хотлъ разстаться съ серебряною монетой, крпко запрятанною въ карманъ. Однако же, къ концу путешествія, когда поздъ, погромыхивая и покачивая насъ изъ стороны въ сторону, несся по печальнымъ равнинамъ Шампаньи, со мной чуть дурно не длалось. Мои спутники, матросы, распвавшіе всю дорогу псни, протянули мн фляжку. Милые люди! Какъ хорошо они пли и какъ хороша была ихъ водка, особливо для человка, не вшаго ничего двое сутокъ! Она подкрпила меня и оживила. Усталость взяла свое и я задремалъ, но просыпался при каждой остановк позда и опять впадалъ въ дремоту, какъ только мы пускались въ путь…

Грохотъ колесъ по чугуннымъ плитамъ, гигантскій стеклянный сводъ, залитый свтомъ, стукъ дверей, трескотня багажныхъ телжекъ, суетливая, озабоченная толпа, таможенные чиновники… Парижъ!

Мой брать поджидалъ меня на подъзд. Малый практическій, несмотря на свою молодость, проникнутый сознаніемъ обязанностей старшаго брата, онъ заботливо припасъ ручную телжку и коммиссіонера.

— Вотъ мы уложимъ твой багажъ.

Хорошъ былъ мой багажъ! Несчастный маленькій чемоданишко, обитый гвоздями и испещренный заплатами, всилъ больше, чмъ то, что въ немъ было уложено. Мы двинулись къ Латинскому кварталу по пустыннымъ набережнымъ, по соннымъ улицамъ, слдомъ за коммиссіонеромъ, везшимъ телжку. Только что разсвло. На встрчу намъ попадались лишь рабочіе съ посинвшими отъ холода лицами, да разнощики газетъ, ловко подсовывавшіе утренніе листки подъ двери домовъ. Газовые рожки тухли. Улицы, Сена и ея мосты,— все казалось мн одноцвтно-мрачнымъ въ утреннемъ туман. Таково было мое вступленіе въ Парижъ. Съ тревогой въ сердц, подъ вліяніемъ невольнаго страха, я прижимался къ брату. Мы все шли за телжкой.

— Если ты не особенно спшишь познакомиться съ нашимъ жилищемъ, то зайдемъ сперва позавтракать,— сказалъ мн Эрнестъ.

— Ахъ, да, хорошо пость.

Я буквально умиралъ съ голоду. Увы! молочная, единственная молочная улицы Корнеля была еще заперта. Намъ пришлось долго ждать, прогуливаясь, чтобы согрться, вокругъ Одеона, производившаго на меня внушительное впечатлніе своею громадною крышей, своимъ портикомъ, своимъ видомъ нкоего храма. Наконецъ, ставни открылись и насъ впустилъ заспанный ‘гарсонъ’, шмыгавшій растоптанными туфлями и ворчащій, какъ извощикъ, разбуженный на почтовой станціи перепрягать лошадей. Я никогда во всю мою жизнь не забуду этого завтрака чуть свтъ. Стоитъ мн закрыть глаза — и я опять вижу маленькую залу съ блыми голыми стнами, съ вшалками, забитыми въ штукатурку, конторку, загроможденную салфетками, продернутыми въ кольца, мраморные столики безъ скатертей, но блистающіе чистотой… Стаканы, солонки и крошечные графинчики, наполненные виномъ, въ которомъ нтъ и слда винограднаго сока, и, тмъ не мене, показавшимся мн тогда восхительнымъ,— все это было уже на своихъ мстахъ.

— Три кофе!— распорядился гарсонъ по собственному усмотрнію. А такъ какъ въ столь ранній часъ ни въ зал, ни въ кухн никого не было, кром его одного, то онъ самъ же себ и отвтилъ: ‘Бумъ!’ — и принесъ намъ три кофе, т.-е. на три су чудеснаго, душистаго кофе, въ мру подслащеннаго.

Съ кофе мы управились такъ же быстро, какъ и съ двумя маленькими булками, поданными въ плетеной корзинк. Тогда мы заказали яичницу,— для котлетъ часъ былъ еще слишкомъ ранній.

— Яичницу на двоихъ, бумъ!— рявкнулъ слуга.

— Да хорошо проваренную!— крикнулъ братъ.

Я умиленно преклонялся передъ апломбомъ и важными замашками сибарита брата. За десертомъ, не сводя глазъ другъ съ друга и опершись локтями на столъ, какими проектами, какими задушевными изліяніями мы обмнивались, сидя передъ тарелкой изюма и грецкихъ орховъ! Повши, человкъ становится лучше. Прощай мрачное настроеніе и тревоги! Этотъ простой завтракъ опьянялъ меня не меньше шампанскаго. Мы вышли подъ руку, разговаривая очень громко. Совсмъ уже ободняло. Парижъ весело смотрлъ на меня всми своими открытыми магазинами, самъ Одеонъ какъ бы принялъ добродушный видъ, чтобы меня привтствовать, а блыя мраморныя царицы Люксамбургскаго сада, казалось, граціозно кивали мн головками, здоровались со мной изъ-за чугунной ршетки и обнаженныхъ деревьевъ.

Мой братъ былъ богатъ. Онъ занималъ должность секретаря при одномъ старомъ господин, который диктовалъ ему свои мемуары и платилъ 75 франковъ въ мсяцъ. Намъ предстояло жить на эти 75 франковъ, въ ожиданіи того времени, когда меня оснитъ слава, приходилось вдвоемъ помститься въ маленькой комнатк пятаго этажа Htel du Snat, въ улиц Турнонъ. То былъ почти чердакъ, но мн и эта конурка казалась великолпною,— вдь, это былъ парижскій чердакъ! А слова Отель Сената, блествшія на вывск, льстили моей гордости и приводили меня въ восторгъ. Противъ отеля, на другой сторон улицы, былъ домъ, построенный въ прошедшемъ столтіи и украшенный фронтонами съ двумя лежащими человческими фигурами, которыя, казалось, вотъ-вотъ сейчасъ рухнуть на мостовую.

— Тутъ живетъ Рикоръ,— сказалъ мн братъ,— знаменитый Рикоръ, врачъ императора.

Отель Сената, врачъ императора — эти громкія слова раздували мое тщеславіе, очаровывали меня. О, первыя впечатлнія Парижа!

Огромные рестораны бульвара Сенъ-Мишель, новыя собиранія бульвара Сенъ Жерменъ и улицы des coles тогда еще іи разогнали учащейся молодежи изъ знаменитаго квартала, и, несмотря на свое названіе, нашъ отель улицы Турнонъ не могъ въ то время похвалиться сенаторскою важностью. Въ немъ жила цлая колонія студентовъ, толпа молодежи, забравшаяся сюда съ юга Гаскони, все славные ребята, немного тщеславные, довольные собой и веселые, большіе охотники выпить и пошумть. Они только и знали, что спорили обо всемъ на свт,— спорили безъ умолку. Мы встрчались съ ними рдко, только по воскресеньямъ, да и то лишь случайно, когда нашъ карманъ дозволялъ намъ пороскошествовать за табль-д’отомъ.

Тамъ я впервые увидалъ Гамбетту. Среди насъ онъ уже тогда пользовался извстностью и вызывалъ наши восторги. Полный жизни, счастливый своимъ даромъ слова, этотъ полу-римлянинъ, полу-галлъ самъ увлекался блескомъ своихъ рчей, потрясалъ оконныя стекла своимъ громовымъ краснорчіемъ и кончалъ всего чаще раскатистыми взрывами хохота. Онъ уже и тогда властвовалъ надъ толпою товарищей. Въ квартал онъ былъ видною особой потому въ особенности, что получалъ изъ Кагора 300 франковъ въ мсяцъ,— сумму громадную для студента того отдаленнаго времени. Мы вскор съ нимъ сблизились. Но тогда я еще былъ новичкомъ-провинціаломъ и ограничивался лишь тмъ, что не сводилъ съ него глазъ, сидя на конц стола, и восхищался имъ безъ малйшей тни зависти. Онъ и его пріятели очень рьяно занимались политикой. Сидя въ Латинскомъ квартал, они толковали объ осад Тюльери, тогда какъ мои склонности и мое честолюбіе наввали на меня грезы объ иныхъ побдахъ. Литература была единственнымъ предметомъ моихъ мечтаній. Я врилъ въ свое призваніе со всмъ пыломъ юности, бдный и радостный, я весь этотъ годъ только и зналъ, что писалъ стихи на своемъ чердак. Заурядная и трогательная исторія: Парижъ считаетъ сотнями такихъ молодыхъ бдняковъ, все достояніе которыхъ заключается въ римахъ. Но я не думаю, чтобы когда-нибудь кто начиналъ свою карьеру въ такой полнйшей нищет, какъ я.

Кром брата, я никого не зналъ. Близорукій, неловкій и робкій, я иногда выползалъ изъ своей конуры, неизмнно обходилъ Одеонъ, прогуливался по его галлереямъ, опьяняемый страхомъ и восторгомъ при мысли, что встрчу тамъ писателей, у лавки г-жи Го, напримръ. Г-жа Го, уже состарвшаяся, но сохранившая удивительные блестящіе, черные глаза, позволяла мн просматривать книги, выставленныя на прилавк, только съ условіемъ не разрзывать листовъ. Разъ, я помню, она разговаривала съ знаменитымъ романистомъ Барбей д’Оревильи. Она вязала чулокъ, авторъ романа Une veille matresse стоялъ передъ нею, подпершись въ бокъ одною рукой — ‘ la Mrovingienne’. На немъ былъ широкій плащъ такого покроя, какой носятъ извощики, но подбитый чернымъ бархатомъ, одна пола откинута для того, чтобы каждый могъ убдиться въ великолпіи этой, повидимому, очень скромной одежды. Вотъ кто-то подходитъ. Это — Валлесъ. Будущій членъ коммуны почти каждый день проходилъ мимо лавки г-жи Го, возвращаясь изъ кабинета для чтенія г-жи Морель,— ‘la m&egrave,re Morel’, какъ ее называли,— гд онъ имлъ обыкновеніе съ утра работать и читать. Желчный, насмшливый, краснорчивый, съ мрачнымъ лицомъ уроженца Оверни, заросшимъ почти до бровей жесткою бородой, подстриженною щеткой, одтый всегда въ одинъ и тотъ же плохой сюртукъ, онъ говорилъ рзкимъ, металлическимъ голосомъ. Этотъ голосъ раздражалъ мн нервы. Валлесъ тогда только что написалъ книгу Деньги,— памфлетъ, посвященный Миресу и украшенный, въ вид виньетки, изображеніемъ пятифраиковой монеты. Въ ожиданіи возможности сдлаться компаньономъ Миреса, онъ былъ неразлучнымъ спутникомъ стараго критика Густава Планша. Аристархъ журнала Revue des Deux Mondes былъ въ то время толстымъ старикомъ суроваго вида, онъ волочилъ одну ногу и прихрамывалъ. Разъ я дерзнулъ посмотрть на нихъ въ окно кофейной улицы Тараннъ, для этого я дотянулся до окна и протеръ стекло пальцами. Эта кофейная была рядомъ съ домомъ, теперь уже сломаннымъ, въ которомъ Дидро прожилъ сорокъ лтъ. Валлесъ и Планшъ сидли другъ противъ друга, первый оживленно жестикулировалъ, а второй усердно, рюмка за рюмкой, осушалъ графинъ водки.

Или еще Крессо,— добродушный чудакъ Крессо!— котораго Валлесъ впослдствіи обезсмертилъ въ роман Les rfractaires… Этого я, кажется, никогда не забуду. Я часто встрчалъ его въ Латинскомъ квартал, пробирающимся вдоль стнъ, съ печальнымъ и болзненнымъ лицомъ. Его длинная, сухая, какъ скелетъ, фигура была прикрыта короткимъ плащемъ. Крессо написалъ поэму Антонія. Чмъ жилъ этотъ бднйшій изъ Гренгуаровъ, никто не зналъ этого. Въ одинъ прекрасный день какой-то пріятель изъ провинціи оставилъ ему по завщанію маленькую ренту, въ этотъ день Крессо полъ и умеръ отъ того.

Изъ той же эпохи сохранился въ моей памяти образъ одного изъ лучшихъ нашихъ poetae minores литературы въ проз, образъ Жюля де-ля-Маделенъ, автора мало извстныхъ произведеній, отличающихся чисто античною красотой формы, таковы его: Ames en peine и Маркизъ де Саффра. Аристократическія манеры, красивая, блокурая голова, напоминающая Христа на картин Тинторета, тонкія черты нсколько болзненнаго лица, грустные глаза, какъ бы вчно тоскующіе по солнц Прованса, его родины: таковъ былъ Жюль де-ля-Маделенъ. Знавшіе его исторію разсказывали ее по секрету, на ухо: то была исторія энтузіаста и высоко честнаго человка. Раненый въ іюн 1848 года на баррикадахъ, онъ былъ оставленъ въ числ убитыхъ инсургентовъ. Какой-то буржуа нашелъ его на улиц и укрылъ, спрятавъ въ своемъ дом, гд семья хозяин ухаживала за раненымъ и поставила его на ноги. Совсмъ оправившись, онъ женился на дочери своего спасителя.

Встрчи съ знаменитостями, случайный обмнъ съ ними нсколькими словами разжигаютъ молодое честолюбіе. ‘И я добьюсь того же!’ — говорилъ я самъ себ съ врой въ свои силы. Какъ бодро взбгалъ я тогда на свой пятый этажъ, въ особенности, если средства позволяли запастись свчей, дававшею возможность проработать всю ночь, писать стихи, наброски драмъ. Смлость придавала мн крылья. Передо мною открывалась блестящая будущность, я забывалъ бдность и вс лишенія, изъ-подъ пера страстно лились римы въ то время, какъ внизу шумно пировали студенты, празднуя Рождественскій вечеръ, и голосъ Гамбетты гремлъ подъ сводами лстницы, раздавался по корридору и потрясалъ замерзшія стекла моего окна.

Но на улиц меня опять охватывала обычная робость. Особливо же Одеонъ нагонялъ на меня необычайный страхъ. Онъ, въ теченіе цлаго года, казался мн все такимъ же холоднымъ, такимъ же величественнымъ и недоступнымъ, какъ въ день моего прізда. Одеонъ — Мекка всхъ моихъ стремленій, цль самыхъ задушевныхъ желаній! Сколько разъ я возобновлялъ несмлыя и тайныя попытки переступить завтный порогъ твоей маленькой, низенькой двери, въ которую проходятъ артисты! Сколько разъ я видлъ, какъ входилъ въ эту дверь Тиссеранъ, на верху своей славы, сгорбивши плечи подъ плащомъ, съ видомъ добряка-увальни, заимствованнымъ у Фредерика Леметра! А за нимъ подъ руку съ Флоберомъ и похожій на него, какъ родной братъ — Луи Буйле, авторъ драмы Мадамъ де Монтарси и часто также графъ д’Омой (d’Osmoy), теперешній депутатъ. Они тогда писали втроемъ большую фантастическую пьесу, никогда не попавшую на сцену. Слдомъ за ними проходила группа изъ четырехъ-пяти человкъ, съ ухватками военныхъ, вс они были нормандцы, одинаково блокурые и здоровенные, какъ кирасиры. Это была ‘Руанская когорта’, приспшники Буйле. аплодировавшіе. по предварительному указанію, на первыхъ представленіяхъ. Потомъ шли Амеде Роланъ, Жанъ Дюбуа, Батайль,— боле молодое тріо, предпріимчивое, смлое, тоже пытающееся пробраться въ маленькую дверь, прицпившись въ вид хвоста къ широкому плащу Тиссерана. Вс трое они померли, какъ и Буйле, въ самомъ начал своей литературной карьеры. И вотъ почему галлереи Одеона, когда я прохожу по нимъ въ сумерки, представляются мн теперь наполненными знакомыми тнями…

Я написалъ небольшой томикъ стиховъ и пустился съ нимъ обходить издателей: толкался къ Мишелю Леви, къ Гашету… Къ кому только я ни обращался! Я пробирался во вс крупные книжные магазины,— громадные, какъ каедральные соборы,— и немилосердно скриплъ своими ботинками, несмотря на ковры, разостланные на полахъ. Прикащики съ виновно бюрократическимъ видомъ оглядывали меня важно и холодно.

— Я бы желалъ видть г-на Леви… по длу… рукопись у меня…

— Очень хорошо. Благоволите сказать ваше имя.

Я говорилъ мое имя, прикащикъ неторопливо прикладывалъ губы къ одному изъ отверстій говорильной трубы, ухо къ другому отверстію.

— Г-на Леви нтъ дома.

Никогда не было дома г-на Леви и г-на Гашетъ тоже, никого не бывало дома, благодаря несносной говорильной труб.

На бульвар Итальянцевъ была еще одна книжная торговля, въ ней говорильныхъ трубъ не было, да и порядка административнаго тоже не существовало. Совсмъ напротивъ. Хозяинъ фирмы. Жакото, издавалъ тогда маленькія книжки, цною въ одинъ франкъ, — онъ первый придумалъ такую штуку. Жакото былъ небольшаго роста, толстенькій человчекъ, похожій на Бальзака, только безъ бальзаковскаго лба. Онъ вчно суетился, былъ постоянно удрученъ длами и обдами, безпрестанно изобрталъ какіе-то грандіозные проекты, деньги словно горли въ его карманахъ. Въ два года онъ дошелъ до банкротства и ухалъ за Альпы, гд основалъ журналъ Италія. А въ то время, о которомъ я говорю, его магазинъ служилъ какъ бы салономъ для избранной интеллигенціи бульваровъ. Тамъ можно было встртить Норіака, только что выпустившаго въ свтъ свой 101 полкъ, Шолля, гордаго успхами своей Денизы, Адольфа Геффа, Обріе. Вс эти завсегдатаи бульваровъ, безукоризненно одтые, болтающіе о деньгахъ и женщинахъ, привели меня въ большое смущеніе, когда я въ первый разъ увидалъ рядомъ съ ними отраженіе въ зеркальномъ стекл витрины моей особы, съ длинными волосами, какъ у pifftraro {Pifferaro — музыкантъ, играющій на дудк, на флейт и т. п.}, въ маленькой провансальской шляп. Что же касается Жакото, то онъ постоянно назначалъ мн свиданія въ три часа дня въ Maison d’Or.

— Мы потолкуемъ тамъ,— говорилъ онъ,— да за столомъ же и договоръ подпишемъ.

Шутникъ, право! Я едва зналъ, какъ его разыскать, этотъ Maison d’Or! Только брать одинъ и поддерживалъ нсколько во мн бодрость, когда я возвращался домой въ отчаяньи. Разъ, однако же, я вернулся съ важною новостью и въ превеликой радости. Spectateur, легитимистскій журналъ, согласился испытать мои таланты по хроникерской части. Можно себ представить, съ какою любовью, съ какимъ тщаніемъ я написалъ мою первую хронику. Я приложилъ къ длу даже мои каллиграфическія способности. Несу рукопись въ редакцію, тамъ читаютъ ее, статья нравится, ее отправляютъ въ типографію. Я едва дышу въ ожиданіи выхода нумера. Да, какъ же, дождался!… Въ Париж Богъ знаетъ что длается,— итальянцы стрляли въ императора… Въ город полный терроръ, журналы преслдуются, Spectateur запрещенъ! Бомба Орсини убила мою хронику.

Я остался живъ, но о самоубійств, все-таки, подумывалъ. Небо сжалилось, наконецъ, надъ моимъ несчастнымъ положеніемъ. Издатель, котораго я тщетно искалъ, оказался вдругъ тутъ, какъ разъ подъ рукой, въ улиц Турпинъ, рядомъ съ нами. Книгопродавецъ Тардь быль самъ писателемъ, нкоторыя изъ его произведеній имли успхъ: Mignon, Pour une pingle — вещи сантиментальныя, написанныя розовыми чернилами. Я познакомился съ нимъ случайно, прогуливаясь разъ вечеромъ около нашего отеля въ то время, когда онъ вышелъ посидть передъ своимъ магазиномъ. Онъ издалъ моихъ Amoureuses.

Заглавіе казалось заманчивымъ, красивая вншность книжки тоже. Нкоторые журналы обратили вниманіе на мое произведеніе и на меня. Робости — какъ не бывало. Я храбро отправлялся въ галлереи Одеона посмотрть, какъ идетъ продажа моей книги… и черезъ нсколько дней осмлился даже заговорить съ Жюлемъ Валлесомъ! Я, вдь, въ свтъ вышелъ…

**Вильмессанъ *)**

*) Писано въ 1870 году.

Я захожу иногда подрзать бороду или постричь волосы къ Леспесу. Любопытный и чисто-парижскій уголокъ представляетъ собою эта большая парикмахерская, занимающая весь уголъ дома Фраскати, между улицей Вивьенъ и Монмартрскимъ бульваромъ. Ее посщаетъ весь Парижъ, то-есть ничтожнйшій кружочекъ Парижа, проводящій всю свою жизнь между театромъ Гимназіи и Оперой, между церковью Notre-Dame-de-Lorette и Биржей, и воображающій, что кром его, этого крошечнаго кружка, нтъ никого и ничего на свт. Состоитъ онъ изъ биржевиковъ, актеровъ, журналистовъ, не считая вчно суетящейся и чмъ-то очень занятой толпы записныхъ ‘boulevardiers’, ровно ничего не длающихъ. Двадцать или тридцать ‘гарсоновъ’ съ утра до ночи завиваютъ и брютъ всю эту публику. Наблюдая хозяйскимъ окомъ надъ бритвами и помадными банками, расхаживаетъ самъ патронъ, Леспесъ, маленькій, юркій человкъ, нажившій большое состояніе. Двадцать лтъ тому назадъ въ этомъ же дом и въ томъ же самомъ этаж, гд Леспесъ стригъ и брилъ, помщалась редакція Фигаро. Вотъ контора и касса, изъ-за проволочной ршетки выглядываютъ круглые глаза и носъ клювомъ папаши Лежандра, вчно сердитаго, очень рдко любезнаго,— точно попугая посадили кассиромъ. Вотъ редакціонная зала, входъ постороннимъ воспрещается,— красуется надпись на матовыхъ стеклахъ двери, вокругъ длиннаго стола, покрытаго зеленымъ сукномъ, стоитъ нсколько стульевъ. Все это я какъ сейчасъ вижу,— вижу и себя, робкаго, тихо сидящаго въ уголк, съ аккуратно свернутою первою статьей подъ мышкою. Вильмессанъ еще не приходилъ. Мн сказали подождать, я и ждалъ.

За зеленымъ столомъ сидло человкъ шесть, они разбирали газеты, писали, болтали, смялись, жгли сигаретки… Адская стряпня шла весело. Между ними сидлъ маленькій человчекъ съ краснымъ лицомъ и совершенно блыми волосами, зачесанными вверхъ, на первый взглядъ его можно было принять за горбуна. Это былъ Поль д’Ивуа (Paul d’Ivoy), знаменитый хроникеръ, котораго Фигаро отбилъ у Courrier de Paris чуть не на всъ золота,— тотъ самый Поль д’Ивуа, баснословное жалованье котораго приводило въ удивленіе и зависть всю литературную братію. По тогдашнему времени жалованье было дйствительно баснословнымъ, теперь оно едва ли бы показалось такимъ. Онъ писалъ, улыбаясь, какъ человкъ довольный собой, четвертушки бумаги, одна за другой, выходили исписанными изъ-подъ его пера. Я сидлъ въ сторонк и смотрлъ, какъ пишетъ и улыбается г. Поль д’Ивуа.

Вдругъ послышались тяжелые шаги, веселый хриповатый голосъ… Вильмессанъ! Перья заскрипли сильне, смхъ замолкъ, сигаретки исчезли. Одинъ только Поль д’Ивуа поднимаетъ голову и осмливается фамильярно смотрть на вошедшее божество.

Вильмессанъ: Хорошо, дтки, хорошо… Работа идетъ… (обращается къ Полю д’Ивуа добродушнымъ тономъ) Какъ вы? Довольны своею хроникой?

Поль д’Ивуа: Вышла, кажется, хороша.

Вильмессанъ: И прекрасно, тмъ боле это кстати, что она же и будетъ послднею…

Поль д’Ивуа (блднетъ): Какъ послднею?

Вильмессанъ: Такъ точно! Я ничуть не шучу… Ваше писанье невыносимо… На бульвар вс говорятъ это въ одинъ голосъ… Вы давно уже намъ всмъ надоли.

Поль д’Ивуа: Позвольте, однако… по контракту между нами…

— По контракту? Elle est bien bonne!… Попробуйте посудиться,— будетъ увеселительно. Я въ засданіи суда прочту ваши статьи, и тогда посмотримъ, какой такой контрактъ обязываетъ меня начинать мою газету подобными пошлостями!

Вильмессанъ не задумался бы продлать какъ говорилъ, и Поль д’Ивуа не сталъ съ нимъ судиться. Какъ бы тамъ ни было, а мн, наивному новичку, стало жутко при вид такого способа вытряхивать редакцію на улицу, какъ старый коверъ. Я не зналъ, куда мн дваться съ своею рукописью, свернутою въ смшную трубочку, въ ту же пору было — хоть сквозь землю провалиться. Это первое впечатлніе уже никогда потомъ не изгладилось во мн. Съ тхъ поръ я часто видалъ Вильмессана, всегда онъ былъ со мною очень милъ, и всегда, при вид его, я ощущалъ такую же, приблизительно, непріятную дрожь ужаса, какую долженъ быть испытывать ‘Мальчикъ съ пальчикъ’ при встрч съ Огромъ.

Правды ради, я долженъ прибавить, что поздне, когда умеръ Поль д’Ивуа, вышвырнутый такъ грубо, тотъ же Вильмессанъ,— Огръ и святой Венсанъ де-Поль, въ одно и то же время,— по собственному побужденію, выдавалъ пенсію его дтямъ.

Добрый онъ или злой человкъ?— трудно отвтить на этотъ вопросъ. Онъ, несомннно, добръ, но онъ и золъ тоже днями и часами, какъ придется. Художникъ могъ бы написать съ него два портрета, не погршая ни одною черточкой, ни одною тнью: одинъ — изображающій добродушнаго человка, другой — жестокаго, одинъ — черне чернаго, другой — весь розовый. Между собой эти портреты не имли бы никакого сходства и были бы очень схожи съ оригиналомъ. Нтъ числа анекдотамъ, характеризующимъ эту странную двойственность.

Передъ войной я познакомился съ однимъ хорошимъ человкомъ, отцомъ семейства, служившимъ въ центральномъ почтовомъ бюро въ улиц Жанъ-Жакъ Руссо. Во время господства коммуны этотъ господинъ оставался въ Париж. Сочувствовалъ ли онъ въ глубин души возстанію, я ршать не берусь. Весьма правдоподобно, что, разсуждая по просту, онъ разсудилъ такъ: письма продолжаютъ приходить въ Парижъ,— стало быть, надо же, чтобы кто-нибудь ихъ разбиралъ и отправлялъ по назначенію. Очень можетъ быть также и то, что съ женою и взрослыми дочерьми внезапное перемщеніе было ему затруднительно. Въ то время въ Париж не мало бдняковъ находилось въ подобномъ положеніи, т.-е. въ положеніи бунтовщиковъ по-невол, инсургентовъ — невдомо изъ-за чего. Какъ бы тамъ не было, вопреки приказамъ г. Тьера, мой пріятель остался при своемъ бюро за ршеткой и продолжалъ, какъ ни въ чемъ не бывало, сортировать письма подъ громъ сраженій, но отъ коммуны онъ не принялъ.ни повышенія, ни прибавки жалованья. И, тмъ не мене, когда коммуна была побждена, онъ за счастье долженъ былъ почитать, что его не предали военному суду, а только выгнали изъ службы и выкинули безъ средствъ на мостовую наканун выслуги пенсіи. Съ этихъ поръ началось для него плачевное и, въ то же время, комическое существованіе. Семь онъ не ршился сказать о томъ, что его прогнали со службы. Каждое утро дочери готовили ему свжую крахмаленную сорочку (чиновникъ долженъ быть одтъ чисто), попрежнему, аккуратно и весело завязывали ему галстукъ и провожали въ обычный часъ поцлуями, воображая, что онъ идетъ въ свое бюро. Ахъ, бюро, бюро! Какъ прохладно оно было лтомъ, какъ хорошо натоплено зимой, какъ мирно текли въ немъ часы занятій!… Теперь же приходилось таскаться по городу подъ дождемъ и снгомъ въ погон за мстомъ, которое, какъ на бду, въ руки не дается, вернувшись домой вечеромъ, съ отчаяньемъ въ душ, надо было лгать, сочинять цлыя исторіи про несуществующаго помощника, про фантастическаго разсыльнаго, и при этомъ притворяться беззаботно-веселымъ. Я воспользовался этимъ господиномъ для созданія типа ‘папа’ Жуайза въ моемъ роман Набобъ, въ поискахъ за мстомъ онъ тоже лжетъ своимъ дочерямъ. Я иногда встрчался съ нимъ, положеніе его было ужасно. Я ршился пойти къ Вильмессану. Вильмессанъ, думалъ я, найдетъ для него какое-нибудь занятіе въ администраціи Фигаро,— и ничего сдлать не могъ: вс мста заняты. Къ тому же, онъ — коммунаръ… Представьте себ только, какой бы поднялся шумъ, если бы дознали, что Вильмессанъ держитъ у себя на служб коммунара! Однако, разсказъ о дочеряхъ, о свжихъ сорочкахъ и о завязываніи галстука, повидимому, растрогалъ добродушнаго Огра.

— Слушайте!— сказалъ онъ,— сколько получалъ вашъ протеже?

— Двсти франковъ.

— Ну, такъ я буду выдавать вамъ по двсти франковъ для него до пріисканія имъ мста. Онъ будетъ длать видъ, что ходитъ на службу, его двочки будутъ ему завязывать галстукъ…— и въ заключеніе его неизмнное: Elle sera bien bonne!

Вышло, въ самомъ дл, ‘пречудесно’: въ теченіе трехъ мсяцевъ бдняга получалъ черезъ меня по двсти франковъ. По прошествіи трехъ мсяцевъ онъ нашелъ, наконецъ, занятіе и такъ усердно экономничалъ,— голодалъ, конечно,— что набралъ-таки шестьсотъ франковъ и принесъ ихъ мн съ благодарственнымъ письмомъ къ Вильмессану. Я ему сказалъ, отъ кого шли деньги, и, несмотря на политическое разномысліе, онъ называлъ редактора Фигаро своимъ благодтелемъ. Я передалъ все Вильмессану.

— Elle est bien bonne! Пречудесно! Да, вдь, я же такъ давалъ, не взаймы… И вдругъ онъ отдаетъ Это со мной въ первый разъ въ жизни случается! Вотъ такъ коммунаръ! Elle est bien bonne!…

И пошли восклицанія, хохотъ, восторги! Вильмессанъ чуть не катался въ своемъ кресл. А вотъ заключеніе для полноты изображенія этого человка: веселый, восхищенный добрымъ дломъ, которое онъ сдлалъ, и очень довольный тмъ, что не попалъ на человка неблагодарнаго, Вильмессанъ, разговаривая, разставлялъ полученные шестьсотъ франковъ въ шесть маленькихъ столбиковъ. Вдругъ онъ обратился во мн:

— Послушайте, Додэ, а, вдь, по нашему счету-то нехватаетъ ста су!

На самомъ дл ста су нехватало,— несчастная золотая монетка завалилась какъ-то за подкладку кармана. Въ самый разгаръ восторговъ въ Вильмессан сказался практическій человкъ.

Это былъ очень сложный характеръ: осторожный и ловкій подъ добродушною и податливою вншностью, онъ всхъ сбивалъ съ толку. Въ частной жизни и въ общественной Вильмессанъ возвелъ фамильярность обращенія, такъ сказать, въ принципъ,— по отношенію къ другимъ, разумется, такъ какъ къ себ онъ требовалъ отношеній почтительныхъ. На другой день по появленіи одной жгучей статейки, изъ тхъ, что онъ любилъ вставлять въ газету въ самую послднюю минуту, когда уже работаютъ машины,— Вильмессана потребовали къ президенту законодательнаго собранія. Дло было во времена имперіи. Если я не ошибаюсь, исторія происходила по поводу знаменитой статейки: Моту est dans l’affaire, которую помнятъ, конечно, наши старые ‘булевардье’. Герцогъ былъ очень разсерженъ, или притворился, что сердится. Вильмессанъ не растерялся:

— Какъ, monsieur le duc, стало быть, вы присылали за мной не для того, чтобы дать мн орденъ?… Ну, вашъ курьеръ въ каск можетъ похвалиться тмъ, что причинилъ мн, не мало волненія своимъ пакетомъ… Мои сотрудники уже устраиваютъ иллюминаціи… Вотъ такъ пречудесно! Elle est bien bonne!…— и тутъ же онъ разсказалъ какую-то исторію, потомъ анекдотъ, кстати вставилъ острое словцо, чисто-парижское ‘mot’, и закончилъ своимъ жирнымъ хохотомъ… Все это съ самымъ невинно-добродушнымъ видомъ, съ радостными возгласами: ‘Monsieur le duc’,— и неудовольствіе было забыто.

Иногда, впрочемъ, фамильярный тонъ оказывался мене умстнымъ,— съ Персиньи, напримръ,— и съ Вильмессаномъ случалось иногда, что самыя задорныя его буффонады словно замерзали въ холодной оффиціальной атмосфер и тяжело шлепались. Но у Морни ему все прощалось, онъ приходилъ въ восторгъ отъ Вильмессана, и, благодаря его всесильной поддержк, Фигаро могъ позволять себ очень многое. За то — какое же почтеніе, какое поклоненіе оказывалось президенту законодательнаго собранія! Я помню, какъ ему собирались посвятить нчто врод часовни въ редакціонномъ бюро, какъ мстному божеству-покровителю, какъ богу Лару. Это не помшало, впрочемъ, газет помстить на видномъ мст статью Ганри Рошфора о театр г-на де-Сенъ-Реми. Подъ этимъ псевдонимомъ герцогъ Морни пускался въ литературу. Статья была дкая и злая, какъ пробирная кислота, непріятная, какъ сотня иголокъ, забытая на кресл.

— Что иметъ противъ меня этотъ Рошфоръ? Я ничего дурнаго ему не длалъ!— говорилъ герцогъ съ наивнымъ тщеславіемъ, отъ котораго несвободны самые беззастнчивые государственные люди, если они разъ вкусили писательства.

Вильмессанъ скорчилъ отчаянную мину и отвтилъ:

— Это ужасно!… При мн подобная статья никогда бы не прошла… Мн это глубоко прискорбно… Вдь, на бду, какъ разъ въ этотъ день я не былъ въ редакціи… Негодяи этимъ и воспользовались… Я не прочелъ корректуръ…

Герцогъ могъ думать что ему угодно о такой отговорк, а нумеръ надлалъ шуму. Онъ ходилъ по рукамъ на-расхватъ. Вильмессанъ ничего другаго и не добивался.

Вильмессанъ былъ прежде всего и всецло человкомъ своего дла, своей газеты, и это придавало цльность его характеру, столь сложному, повидимому, и полному противорчій. Посл первыхъ шаговъ, сдланныхъ на удачу вначал, посл выстрловъ, пущенныхъ какъ попало и куда попало, посл недолгаго плаванія по морю житейскому безъ компаса и руля, путь былъ найденъ, и Вильмессанъ пустился по немъ прямо и неуклонно. Газета стала его жизнью.

Каковъ человкъ, таково и его дло, и можно сказать, что онъ былъ созданъ для этого дла, какъ никто другой. Дятельности поразительной, подвижный и безпокойный, при этомъ воздержный, какъ умли быть воздержными въ т времена, чему удивляются ныншніе люди, — не пьющій и не курящій, не боящійся ни шума, ни драки, ни рискованныхъ приключеній, беззастнчивый, всегда готовый выкинуть за бортъ всякіе предразсудки, никогда не имвшій твердо опредленныхъ политическихъ убжденій, но любящій щеголять легитимизмомъ, довольно платоническимъ, впрочемъ, и извстною почтительностью, которая, по его мннію, придавала ему хорошій тонъ,— Вильмессанъ былъ именно такимъ капитаномъ, какой требовался для командованія смлымъ крейсеромъ, плававшимъ въ теченіе двадцати лтъ подъ королевскимъ флагомъ съ блыми лиліями и корсарствовавшимъ, между прочимъ, въ свою личную пользу.

Онъ былъ капризенъ и тираниченъ, но всмотритесь глубже, и вы найдете, что его капризы и тиранія всегда оправдываются интересами газеты. Разъ,— это было въ 1858 году,— мы завтракали въ одиннадцать часовъ утра въ Caf des Varits, или въ Caf Merou. Вильмессанъ болтаетъ, разсказываетъ анекдоты, пробуетъ ихъ: т изъ нихъ, которые вызываютъ смхъ, онъ напечатаетъ въ ближайшемъ нумеръ, которые ‘провалятся’ — т онъ забудетъ. Онъ прислушивается, спрашиваетъ:

— Какъ вамъ нравится статья такого-то?

— Прелесть!

— Талантъ… не правда ли?

— Огромный талантъ!

Вильмессанъ идетъ въ редакцію сіяющій.

— Гд такой-то?.. Позовите ко мн такого-то!… Огромный талантъ!… Единственный!… Весь Парижъ говоритъ про его статью!

И такой-то осыпанъ похвалами, всякими нжностями, ему дана прибавка. Черезъ четыре дня, за тмъ же столомъ и тотъ же собесдникъ заявляетъ, что статья того же самаго автора никуда не годится… И Вильмессанъ опять бушуетъ, но на этотъ разъ уже не сіяющій, а неистовый, и не для того, чтобы давать прибавку, а чтобы протурить вонъ. Наврное можно сказать, что именно вслдствіе такой-то консультаціи за десертомъ и произошла между Вильмессаномъ и Полемъ д’Ивуа разсказанная выше сцена, такъ сильно поразившая меня, невиннаго новичка.

Очень нуженъ Вильмессану какой-нибудь сотрудникъ! Ушелъ одинъ, на его мсто найдется другой, и новенькій всегда лучше стараго. По мннію Вильмессана, у всякаго человка сидитъ въ нутр своя статейка (tout homme a son article dans le ventre), и все дло въ томъ, чтобы ее оттуда вытащить. Монселе построилъ на этомъ прелестный разсказецъ: встрчаетъ Вильмессанъ трубочиста на улиц, забираетъ его, ведетъ въ редакцію Фигаро, приказываетъ отчистить, сажаетъ за столъ и говоритъ: ‘Пиши!’… Трубочистъ пишетъ, и выходитъ хорошенькая статейка. И такъ-то ‘весь Парижъ’, знаменитости и неизвстный людъ, вс, кто уметъ держать перо въ рук, перебывали въ Фигаро. Такъ иные добрые ребята изъ-за удавшихся полутора десятковъ строкъ выскакивали на четверть часа въ знаменитости. Но такъ какъ то же чудо не повторялось, то имъ и заявлялось, что они ‘опорожнены’, ‘опорожнилъ’ же ихъ Вильмессанъ. Я зналъ въ Париж множество такихъ ‘опорожненныхъ’. То было время чистой наивности, когда можно было покончить человка на пятнадцати строкахъ.

Нельзя сказать, чтобы Вильмессанъ презиралъ литературу. Напротивъ, самъ человкъ не-литературный, къ людямъ, хорошо пишущимъ, ‘qui tiennent leur langue’ (его выраженіе), онъ имлъ такое же уваженіе, какое чувствуетъ мужикъ къ латыни своего кюре. Инстинктивно же, и не безъ нкотораго основанія, онъ сознавалъ, что все это хорошо въ серьезныхъ книгахъ и въ академіи, а для своей лавочки предпочиталъ легкую слойку парижской стряпни тяжеловсному и крупному академическому хлбу. Однажды, при мн, онъ говорилъ Жувену съ циническою откровенностью, которая ему извинялась за его прямоту:

— Вы превосходно отдлываете ваши статьи, он замчательны въ литературномъ отношеніи, это вс признаютъ единогласно… ваши статьи полны учености, написаны удивительнымъ слогомъ, я ихъ печатаю… И представьте, въ моей газет ихъ никто не читаетъ.

— Никто не читаетъ! Вотъ выдумали…

— Хотите держать пари? Додэ здсь и будетъ свидтелемъ. Въ самомъ интересномъ мст вашей наилучше написанной статьи я пропечатаю словцо Камброна {Выраженіе: ‘словцо Камброна’, а вмст съ імъ вся соль и весь цинизмъ предложеннаго пари могутъ оказаться непонятными многимъ нашимъ читателямъ. Дло вотъ въ чемъ: наполеоновскій генералъ Камбронъ въ конц сраженія при Ватерло геройски бился во глав остатковъ старой гвардіи и прославился знаменитою фразой: ‘Гвардія умираетъ, но не… сдается!’ Такъ фраза эта записана въ исторіи, въ дйствительности же храбрымъ генераломъ было при этомъ случа употреблено такое выраженіе, о которомъ говорится, что оно ‘непечатное’. Вотъ такое-то выраженіе и предлагалъ Вильмессанъ вклеить въ статью Жувена и напечатать въ своей газет. Прим. переводчика.} и проигрываю вамъ пари, если кто-нибудь замтитъ эту штуку.

Въ качеств безпристрастнаго свидтеля я считаю себя обязаннымъ сказать, что Жувенъ отъ пари отказался.

Первый фракъ.

Какъ получилъ я его, этотъ первый фракъ? Какой портной временъ первобытныхъ, какой чудакъ-благодтель ршился въ кредитъ принести мн блестящій новизною фракъ, щеголевато завернутый въ зеленый люстринъ? Сказать это мн было бы очень трудно, я не помню даже имени этого честнаго портнаго,— такъ много ихъ потомъ встрчалъ я на своемъ литературномъ поприщ. Точно въ туман мелькаютъ передо мною задумчивое лицо и большіе усы этого добраго человка. За то фракъ я какъ сейчасъ вижу, двадцать лтъ прошло съ тхъ поръ, а его изображеніе осталось въ моей памяти, какъ награвированное на стали. Какой воротникъ, какіе отвороты! Что за фалдочки! Ахъ, какіе это были фалдочки!… Мой братъ, человкъ умудренный опытомъ, сказалъ мн: ‘Если хочешь имть успхъ въ обществ, необходимъ фракъ!’ Добрый другъ мой въ значительной мр ставилъ въ зависимость отъ этого одянія и мою славу, и всю мою будущность.

Первый дебютъ мой во фрак былъ у Огюстины Броганъ и вотъ при какихъ обстоятельствахъ, заслуживающихъ быть переданными потомству: моя книжка только что вышла въ двственно-чистенькой, розовой обложк. Нкоторыя газеты дали о ней отзывы, сама Оффиціальная пропечатала мое имя. Я былъ поэтомъ по настоящему,— поэтомъ печатающимся, мои произведенія красовались въ витринахъ. Я удивлялся тому, что толпа не оглядывается на меня, когда я прохожу по улиц. Мн было всего восемнадцать лтъ, и я положительно чувствовалъ на своей голов сладостный трепетъ внка изъ газетныхъ вырзокъ. Разъ мн предложили добыть приглашеніе на вечеръ Огюстины. Кто предложилъ? Кто-то… тотъ всегдашній ‘нкто’, что похожъ на всхъ на свт, милйшій ‘кто-то’, кого сама судьба намъ подставляетъ, кто самъ по себ не значитъ ничего ровно, никакою извстностью не пользуется и везд бываетъ, можетъ ввести васъ куда угодно, вашъ пріятель на одинъ день, на одинъ часъ, чьего имени даже никто не знаетъ… Этотъ ‘нкто’ — типъ исключительно парижскій.

Вы не усомнитесь, конечно, въ томъ, что я тотчасъ же принялъ предложеніе. Еще бы! Бывать у Огюстины, у знаменитой артистки, приводящей всхъ въ восторгъ въ комедіяхъ Мольера, въ поэтическихъ произведеніяхъ Мюссе, игравшей, правда, субретокъ на сцен Thtre-Franais, но извстной уже тмъ, что у нея Мюссе написалъ свою комедію Louison,— у Огюстины Броганъ, умомъ которой восхищался весь Парижъ, повторяя ея остроты, изъ-подъ тонкаго и прелестнаго пера которой должны были выйти Письма Сусанны.

— Счастливчикъ,— говорилъ мн братъ, помогая надть фракъ,— теперь твоя карьера сдлана.

Пробило девять часовъ, и я отправился. Огюстина Броганъ жила въ то время въ улиц Лорда Байрона, въ конц Елисейскихъ Полей, и занимала одинъ изъ тхъ кокетливыхъ отелей, о которыхъ поэтически настроенные провинціалы составляютъ себ понятіе по романамъ: ршетка, палисадникъ, крыльцо въ четыре ступени, прикрытое маркизой, прихожая вся въ цвтахъ и прямо салонъ,— ярко освщенный зеленый салонъ, который я какъ сейчасъ вижу.

Какъ я вошелъ на крыльцо, какъ очутился въ салон, какъ представился — ничего не помню. Лакей провозгласилъ мое имя,— довольно невнятно, впрочемъ,— и имя это не произвело ни малйшаго эффекта. Помню только, какъ женскій голосъ проговорилъ: ‘Вотъ и прекрасно, лишній танцоръ!’ Повидимому, въ танцорахъ былъ недостатокъ. Каково это для лирическаго поэта! Озадаченный и униженный, я поспшилъ спрятаться въ толп. Можно себ представить мое смущеніе!… Черезъ минуту такая исторія: мои длинные волосы, недовольный и мрачный видъ возбудили общее любопытство. Я слышалъ, какъ кругомъ меня шептали:

— Кто это?… Посмотрите-ка…

Раздался смхъ. Наконецъ, кто-то сказалъ:

— Это валахскій князь!

— Валахскій князь?… Ахъ, да… вотъ и прекрасно…

Повидимому, на этотъ вечеръ ждали какого-то валахскаго князя. Такимъ образомъ, моя личность опредлилась, и меня оставили въ поко. Но вы не можете себ представить, какимъ гнетомъ легла на меня въ этотъ вечеръ узурпированная княжеская корона. То я оказывался танцоромъ, то княземъ, никто не хотлъ знать лиры поэта.

Къ моему счастью, нежданная новость, передававшаяся изъ устъ въ уста и быстро облетвшая весь салонъ, заставила разомъ забыть и ничтожнаго танцора, и знатнаго валаха. Замужство было тогда въ большой мод среди женскаго персонала театральнаго міра, и большая часть романтическихъ браковъ затвалась на середахъ Огюстины Броганъ, на которыхъ, вокругъ хорошенькихъ дольщицъ или пансіонерокъ театра Французской Комедіи, собирался цвтъ оффиціальнаго журнализма, банка и высшей администраціи императорскаго правительства. Мадемуазель Фиксъ, талантливая актриса съ продолговатыми еврейскими глазами, была невстой крупнаго финансоваго туза. Мадемуазель Фижакъ, католичка и особа романтическая, уже мечтала о томъ, какъ торжественно освятитъ священникъ ея будущіе магазины на бульвар Гаусмана, подобно тому, какъ это длаютъ съ кораблемъ, отправляющимся въ плаваніе. Эмилія Дюбуа, сама блокуренькая и нжная Эмилія, вчно осужденная на роли ingnue, бредила внкомъ изъ флръ-д’оранжа. Что же касается Мадлены Броганъ, великолпной красавицы, сестры Огюстины, то она замужъ не выходила,— нтъ, въ это время она занята была хлопотами о развод и тмъ еще, что давала матеріалы и возможность Маріо Uchar’у написать четыре акта Фіаммины. И каковъ же произошелъ взрывъ въ этой атмосфер, насыщенной матримоніальнымъ электричествомъ, когда разнесся слухъ, что Густавъ Фульдъ женился на Валери! Густавъ Фульдъ — сынъ министра, Валери — прелестная актриса. Теперь все это — давно, давно прошедшее. Посл побга въ Англію, посл писемъ въ журналы, посл брошюръ и войны la Мирабо противъ столь же неумолимаго родителя, какимъ былъ другъ людей {L’ami des hommes — прозвище, данное Мирабо-отцу, вчно воевавшему съ своимъ знаменитымъ сыномъ. Примч. переводчика.}, посл самаго романтическаго изъ романовъ съ самою буржуазною развязкой, Густавъ Фульдъ, по примру Маріо Uchar’а, написалъ Графиню Романа и краснорчиво повдалъ о всхъ своихъ несчастіяхъ съ театральной сцены, а мадемуазель Валери забыла, что она мадамъ Фульдъ, и, подъ псевдонимомъ ‘Густавъ Галлеръ’, выпустила въ свтъ книжки, озаглавленныя Vertu (Добродтель), съ красивою виньеткой на нжно-голубыхъ обложкахъ. Страстные порывы успокоились въ водахъ литературныхъ. Но въ тотъ вечеръ бракъ Валери произвелъ сильное впечатлніе, настоящій скандалъ въ зеленомъ салон Огюстины. Мужчины, люди оффиціальные, покачивали головами, произносили многозначительныя: ‘О!…’

— Это очень серьезное… очень серьезное дло!…— слышалось кругомъ.

— Къ чему мы идемъ?… Никакого уваженія… Императору слдовало бы вступиться, попираются священныя права… авторитетъ родительской власти…

Женщины, съ своей стороны, громогласно и весело становились на защиту влюбленныхъ, удравшихъ въ Лондонъ.

— Ну, вотъ еще, если они любятъ другъ друга!… Вольно же отцу не соглашаться!… Велика важность, что онъ министръ!… Со времени революціи, слава Богу, у насъ нтъ ни Бастиліи, ни Форъ-л’Евекъ!…

Вс говорятъ вмст, и сквозь всю эту неразбериху голосовъ ясно прорывается только серебристый смхъ Огюстины, маленькой веселой толстушки съ прелестными близорукими глазами, блестящими и какъ бы удивленными.

Накодецъ, волненіе улеглось и начались кадрили. Танцовалъ и я,— отдлаться не было возможности,— но танцовалъ довольно плохо, особливо для валахскаго князя. По окончаніи кадрили я сдлался неподвижнымъ, связанный своею близорукостью, взяться за лорнетъ — смлости нехватало, носить очки не пристало поэту, и я по-невол не двигался съ мста, боясь наткнуться на какую-нибудь мебель или попасть носомъ въ вырзку лифа. Скоро дали себя знать голодъ и жажда, но за цлое царство я не ршился бы подойти къ буфету вмст со всми. Я подкарауливалъ минуту, когда тамъ никого не будетъ, а тмъ временемъ пристроился къ групп политикановъ и длалъ такой видъ, будто отношусь презрительно ко всмъ благамъ маленькаго салона, откуда до меня доносились звуки смха, звонъ ложечекъ о тонкій фарфоръ, нжные ароматы горячаго чая, испанскаго вина и пирожковъ. Наконецъ, возобновляются танцы, и я ршаюсь… Я въ буфет одинъ…

Онъ просто ослпилъ меня, этотъ буфетъ! При яркомъ свт канделябръ на немъ сверкали стаканы, рюмки, графины, цлая пирамида блестящаго хрусталя, искрящаяся, какъ свжій снгъ подъ лучами солнца. Я беру рюмку, нжную и хрупкую, какъ цвтокъ, боюсь крпко сжать ея ножку, какъ бы не сломалась въ рук. Чего бы налить? Ну, смле, вдь, никто же не видитъ!… На удачу, ощупью я добираюсь до какого-то графина, должно быть, киршъ-вассеръ,— прозраченъ, какъ жидкій алмазъ. Не вредно выпить маленькую рюмочку кирша, я люблю его ароматъ, напоминающій большіе лса,— ароматъ, отзывающійся какою-то горечью и чмъ-то дикимъ. Тонкою струйкой наливаю я лакомый, прозрачный ликеръ, поднимаю рюмку, подношу къ губамъ… ужасъ!… оказывается чистйшая вода. Можно себ представить мою рожу! Вдругъ сзади меня раздается смхъ. Войдя, я не замтилъ чернаго фрака и розоваго платья, флиртующихъ въ уголк. Ихъ забавляетъ моя ошибка. Хочу поставить рюмку на мсто, отъ смущенія дрожитъ рука, зацпляю за что-то: падаетъ одна рюмка, за ней другая, третья! Повертываюсь, тутъ, на бду, фалды моего фрака… и вся блестящая пирамида летитъ на полъ со звономъ, съ трескомъ,— сущее землетрясеніе.

На этотъ громъ вбгаетъ хозяйка дома. Къ счастью, она такъ же близорука, какъ и ея валахскій князь, и я могу незамтно ускользнуть. Какъ бы то ни было, вечеръ испорченъ. Это истребленіе рюмокъ и всякой посуды терзаетъ меня, точно я совершилъ преступленіе. У меня только и на ум, какъ бы поскорй унести ноги. А тутъ мадамъ Дюбуа цпляется за меня,— у нея глаза разгорлись на мой княжескій титулъ,— и не отпускаетъ безъ того, чтобы я не протанцовалъ съ ея дочкой,— нтъ, мало — съ двумя дочками. И извиняюсь, бормочу, кое-какъ отдлываюсь, я уже почти въ дверяхъ, какъ вдругъ меня останавливаетъ высокій старикъ съ тонкою улыбкой, съ лицомъ епископа и дипломата. Это докторъ Рикоръ, съ которымъ я передъ тмъ только что обмнялся нсколькими словами, онъ, подобно другимъ, принимаетъ меня за валаха.

— Постойте, князь, вдь, вы живете въ Отел Сената,— стало быть, мы сосди. Такъ подождите, я подвезу васъ въ моей карет.

Очень былъ бы радъ, да только пришелъ-то я безъ пальто. Что подумалъ бы Рикоръ о знатномъ иностранц, не имющемъ шубы и дрогнущемъ въ одномъ фрак? Бжать, бжать скорй, пшкомъ по снгу, въ туман, лишь бы не дать замтить своей бдности. Въ конецъ растерянный, я выбираюсь изъ комнаты, со-слпу натыкаюсь на драпировки и бгу безъ оглядки.

— Господинъ, шубу надть забыли!— кричитъ мн лакей.

Я очутился на улиц въ два часа ночи, далеко отъ дома, голодный, иззябшій, и — ни чорта въ карман. Однако, голодъ быстро вдохновилъ меня: пойду на ‘рынокъ’! Мн часто говорили про ‘рынокъ’ и про нкоего Гедра, у котораго отперто всю ночь и можно имть за три су вкусный супъ съ капустой. Ршено, иду на рынокъ, засяду тамъ за столъ, какъ ночной бродяга. Куда и гордость моя двалась… ‘Полцарства за коня’,— восклицалъ нкій король, а я говорилъ, улепетывая, голодный, подъ рзкимъ холоднымъ втромъ: ‘мое княжество, все мое валахское княжество за тарелку супа въ теплой комнат!’….

Сущая трущоба съ виду — это ‘заведеніе’ Гедра… Впослдствіи, когда ночныя шатанья были въ мод, мы часто просиживали въ немъ цлыя ночи въ компаніи будущихъ великихъ людей, толкуя о литератур. А на первый разъ, признаюсь, несмотря на голодъ, я чуть не убжалъ отъ закопченыхъ стнъ, отъ дыма, отъ этихъ людей, храпящихъ прислонившись къ стн, или лакающихъ свой супъ, какъ собаки, отъ фуражекъ уличныхъ донъ-Жуановъ, отъ громадныхъ блыхъ шляпъ рыночниковъ и отъ здоровенныхъ, грубыхъ блузъ огородниковъ въ перемшку съ грязными лохмотьями бродягъ. Скрпя сердце, я, все-таки, вошелъ, и оказалось, что мой черный фракъ не былъ единственнымъ въ этой компаніи. Въ Париж, за полночь, можно не рдко встртить зимою людей во фракахъ и безъ пальто, ужинающихъ на три су. Надо правду сказать, супъ былъ отличный, ароматный, какъ садъ, дымящійся, какъ кратеръ. Я полъ и даже повторилъ, хотя меня не мало стсняло то обстоятельство, что ложки и вилки были прикованы къ столу на цпочкахъ. Подкрпивши силы и расплатившись, я отправился домой.

Можно себ представить возвращеніе домой поэта, бгущаго рысью по улиц Турнонъ, воротникъ фрака поднятъ, передъ слипающимися отъ усталости глазами мелькаютъ изящныя тни свтскаго вечера въ перемшку съ голодными фигурами рыночнаго трактира. У дверей отеля юный лирикъ околачиваетъ о тумбу ботинки, чтобы стряхнуть налипшій на нихъ снгъ. А на другой сторон улицы яркіе фонари кареты освщаютъ фасадъ стараго дома и кучеръ доктора Рикора кричитъ, чтобъ отворили ворота. Парижская жизнь полна такими контрастами.

— Вечеръ пропалъ!— сказалъ мн братъ на другой день утромъ.— Тебя приняли за валахскаго князя, и ты ничего не сдлалъ для успха своей книжки. Но отчаяваться нечего. Все можно поправить, когда подешь благодарить хозяйку.

Благодарить за рюмку воды… Чистйшая насмшка! Два мсяца прошло, прежде чмъ я ршился сдлать этотъ визитъ, но, все-таки же, ршился. Кром оффиціальныхъ вечеровъ по середамъ, у Огюстины Броганъ бывали утренніе, боле интимные пріемы по воскресеньямъ. Набрался я смлости и пустился. Въ Париж утро въ порядочномъ дом начинается не ране трехъ и даже четырехъ часовъ. Я же, наивно понимая слово утро въ его обыкновенномъ смысл, заявился ровно въ часъ и подумывалъ о томъ, не опоздалъ ли я.

— Какъ ты рано пріхалъ,— сказалъ мн блокурый мальчуганъ лтъ пяти-шести, въ бархатной курточк и вышитыхъ пантолончикахъ. Онъ катался по палисаднику на большой механической лошадк.

Я сконфузился передъ этимъ молодымъ человкомъ, раскланялся съ нимъ и съ его конемъ, и, вмсто того, чтобы повернуть назадъ, направился въ домъ. Хозяйка еще одвалась, мн пришлось прождать ее съ полчаса въ одиночеств. Наконецъ, она вышла, пощурила глазки, узнала своего валахскаго князя и, чтобы сказать что-нибудь, заговорила:

— А вы сегодня не на скачк, князь?

Ни о какихъ скачкахъ и жокеяхъ я въ то время не имлъ никакого понятія. Мн стало, наконецъ, стыдно, точно какая волна хлынула отъ сердца и прилила къ голов. Къ тому же, яркій блескъ солнца, весенній ароматъ сада, врывающійся въ открытое окно, отсутствіе всякой торжественности, милая хозяйка съ своею доброю улыбкой,— словомъ, все придало мн смлости, и я раскрылъ свое сердце, во всемъ признался сразу: въ томъ, что я не валахъ и не князь, а простой поэтъ, и въ томъ, какъ я пилъ киршъ, какъ ужиналъ въ харчевн, какъ вернулся домой, признался въ своей провинціальной робости и близорукости, разсказавъ и про свои надежды. Огюстина Броганъ хохотала, какъ сумасшедшая. Вдругъ звонокъ.

— А, это мои кирасиры,— сказала она.

— Какіе кирасиры?

— Два кирасира, которыхъ прислали ко мн изъ Шалонскаго лагеря. Они, повидимому, страстно желаютъ попытать свои драматическія способности.

Я хотлъ уйти.

— Нтъ, нтъ, оставайтесь. Мы будемъ репетировать Le lait d’nesse, а вы будете изображать вліятельнаго критика. Садитесь сюда, около меня, на диванъ.

Вошли два долговязыхъ молодца, робкихъ, затянутыхъ въ мундиры, красныхъ, какъ раки. Одинъ изъ нихъ, если не ошибаюсь, играетъ и теперь гд-то. Выдвигаются ширмы, я усаживаюсь, и представленіе начинается.

— А, вдь, очень недурно идетъ у нихъ, — обращается ко мн Огюстина Броганъ въ полголоса.— Но, quelles bottes… Господинъ критикъ, замчаете, flairez-vous les bottes {Тутъ непереводимая на русскій язикъ игра словъ: bottes — значитъ ловкія пріемъ, а также значитъ: сапоги.}.

Эта короткость съ остроумнйшею изъ парижскихъ актрисъ приводила меня въ неописуемый восторгъ. Откинувшись къ спинк дивана, я кивалъ головой, значительно улыбался. Мой фракъ чуть не разрывался отъ счастья… Малйшая изъ этихъ подробностей мн представляется и теперь очень важной. Но вотъ что длаетъ оптика: я разсказалъ Сарсе забавную исторію моихъ свтскихъ дебютовъ. Какъ-то разъ Сарсе передалъ ее Огюстин Броганъ. И каково же! Эта неблагодарная Огюстина, которую я, впрочемъ, не видалъ потомъ въ теченіе тридцати лтъ, искренно увряла, что знаетъ меня только по моимъ книгамъ. Она все забыла, ршительно все, что занимало такое важное мсто въ моей жизни: разбитыя рюмки, валахскаго князя, репетицію съ кирасирами и, быть можетъ, самихъ кирасиръ съ ихъ бот-фортами…

М. Р.

‘Русская Мысль’, кн. I, 1888

Изъ воспоминаній Альфонса Додэ

Пріздъ.

Вильмессанъ *)

Первый фракъ.

Читайте также:

**Вильмессанъ *)**