ВЪ СИБИРЬ — ТАКЪ ВЪ СИБИРЬ!
ВЪ СИБИРЬ — ТАКЪ ВЪ СИБИРЬ!
(ИЗЪ ПУТЕВЫХЪ ОЧЕРКОВЪ И КАРТИНЪ).
Добродушный Сибирякъ.
‘Восточное Обозрніе’, No 24, 1886
В Сибирь — так в Сибирь!, Ядринцев Николай Михайлович, Год: 1886
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Надъ столицей горло яркое майское утро, обливая улицы, мосты и холодную красавицу Неву, въ ея гранит, теплыми лучами весенняго солнца, а людская жизнь совершала свой круговоротъ, свою трагикомедію. Богатство и бдность яркими цвтами заплатъ и дорогихъ костюмовъ пестрли на улицахъ, веселые и грустные, счастливые и несчастные спшили куда-то, экипажи и люди тянулись въ извстный часъ къ вокзалу желзной дороги. Здсь разыгрывались обыденныя сцены отъзда и прощанья. Одинъ покидалъ столицу, отрываясь со вздохомъ отъ нея по обстоятельствамъ, другой сіялъ восторгомъ въ виду какого-то манящаго его вдали счастія. Здсь были равнодушные и чувствительные, сдержанные и экспансивные, и каждый по-своему выражалъ свое разставаніе съ Петербургомъ и близкими людьми. Наблюдатель могъ видть въ различныхъ группахъ предъ отходомъ позда самыя разнообразныя сцены и маленькія драмы, которыя могъ схватить и уловить при помощи мгновеннаго фотографическаго аппарата. У людей самыхъ сдержанныхъ, замкнутыхъ, скрывавшихъ свой внутренній міръ, въ послднюю минуту нечаянно вырывалось наружу то, что составляло ихъ сокровенную тайну и скрытое чувство.
Красивый и щеголевато одтый мужчина стоялъ подл молоденькой двушки въ скромномъ бурнус и простенькой шляпк, на лиц его было написано самодовольство красавца и въ то же время безпокойство и нетерпніе, онъ посматривалъ на часы. Двушка была блдна и смотрла печально. Она что-то промолвила, губы ея едва зашевелились, глаза выразили мольбу, просьбу.
— Вотъ вздоръ! честное слово — вернусь, увидимся,— онъ опять нетерпливо взглянулъ на часы. Еще взглядъ, она не выдержала, слезы закапали. Лицо франта съ черными усиками изобразило досаду, онъ сдлалъ гримасу.
— Ну, нжности… говорю: честное слово!— Ему такъ часто приходилось повторять это слово самымъ небрежнымъ образомъ, что оно пускалось сокращенно, речитативомъ. Раздался первый звонокъ. Съ кучей сакъ-вояжей пробжалъ цлый рядъ новыхъ лицъ. Два вялыхъ молодыхъ человка въ пледахъ, съ портсигарами черезъ плечо и въ пенснэ, таща за собою ноги, лниво протащились въ вагонъ, важно осматривая публику. Юркій, длинный джентльменъ съ аристократическими манерами, въ англійскомъ картуз, подбжалъ къ вагону, за нимъ тащили мшки.— Поздъ еще не ушелъ?— спросилъ онъ, запыхавшись, затмъ опять засуетился и кого-то сталъ отыскивать въ толп. На подножку вагона вскочилъ офицеръ съ фляжкой черезъ плечо и подушкой. Его провожали два пріятеля. Компанія эта хохотала и острила.— ‘Смотри же, братъ, посылай съ Амура яблоковъ, дуль, сливъ и ананасовъ…— Прогоны-то упикали!— Вздоръ и пустяки — мигомъ додемъ! Буфетчикъ, ахъ чортъ, уже достать нельзя!
— Ты вдь старый путешественникъ.
— Еще бы верстъ сто тысячъ отмахалъ и нигд не отдыхалъ!— такъ перекидывались разстающіеся пріятели.— Амаліи кланяться?
— Чортъ ее побери! Возьми съ нея сдачи…
У другаго вагона, толстая купчиха провожала мужа. Посл втораго звонка купецъ выказалъ признаки нжности, облобызалъ супругу и утерся рукавомъ.
Двушка, провожавшая рядомъ краснощекаго, черноволосаго студента, пожала ему руку крпко, помужски.— Всего, всего хорошаго!— Она такъ взглянула на него, что студентъ зардлся.— ‘Славная, славная она!’ — подумалъ онъ.
— Ты такъ спшишь!— удерживала другая двушка писанаго франта, желавшаго уже юркнуть въ вагонъ.
— Право, пора, мста займутъ, до свиданья, честное слово!..— Она опустила безсильно руку.— Прощай! не удерживаю!… Онъ не выразилъ ничмъ боле нжнаго прощанья. Она поняла, что все между ними кончилось, она отвернулась, какъ бы усиливаясь что-то вырвать навсегда изъ сердца, а онъ, съежившись, какъ будто совершившій что-то, унесшій чужое имущество, какъ бглецъ, бросился въ вагонъ 1-го класса.
Въ сторон отъ публики, старушка крестила и гладила по голов узжавшаго сына, тотъ конфузился. Институтки провожали подругу.— Прощайте, поклонъ Ман, Вар, жен, Катитъ, Сержу!— Майскія личики ихъ сіяли, он хали на лтній вакатъ.
— Какъ ты, значитъ, до Лаишева додешь, — говорилъ баритономъ купецъ подрядчику:— сичасъ намъ, значитъ, телеграфируй, за кмъ желзо…
Около вагона 3-го класса боле всего обращала на себя вниманіе плачущая семья. Это была старуха, окруженная кучей взрослыхъ сыновей и дочерей, на ихъ плечахъ покоился парень лтъ 30-ти, крпко сложенный, съ припухшими глазами, вс голосили какъ по покойник.
— Ой, батюшка единька, какъ тебя Господь донесетъ, прощай, дорогой, можетъ, не увидимся…
— Господи! Господи! Не забывай, дружокъ, авось Богъ милостивъ… Прощай, едюшка!— сцена эта напоминала скорй похороны. единька моталъ головой и не могъ произнести ни одного слова. Чрезъ толпу протискивался приземистый человкъ въ кожаномъ пальто, съ огромнымъ сакомъ, двумя подушками и шубой на плечахъ.
— Позвольте, пожалуйста!
— Сдлайте одолженіе, вамъ никто не помшаетъ…
— Ишь прётъ, раздуло еще въ шуб. Не замерзни, купецъ.
— Господа, пожалуйста, отойдите дальше отъ вагоновъ!— предупреждаетъ жандармъ публику.
— Ой, единька, батюшка, на кого ты насъ оставляешь! Ой, Господи! шесть человкъ семейства налегли на единьку, который безнадежно мычалъ, вс разомъ выли.
— Куда бы это человка отправляютъ?— обратилась любознательная чуйка.
— Ой, батюшка, не говорите,— въ такое мсто, въ такое мсто, что и сказать страшно!
— Однако, куда же?
— Охъ, въ Сибирь, дальнюю, въ Иркутскъ детъ, батюшка. единька, дорогой, прощай, братчикъ родимый! Можетъ, на этомъ свт не увидимся.
— Что же его ссылаютъ, что ли?
— Какое!— фельдшеромъ детъ, да вдь мсто-то дальнее.
— Что же жену, что ли, оставляетъ?
— Никого! Одинъ-одинешенекъ. Господи, единька!
— Да не надрывайтесь вы такъ, господа,— высунулось у дверей вагона кожаное пальто въ шуб.— Эка невидаль Иркутскъ, да я самъ бывалъ тамъ!
— Иркутскъ знаете? Неужели?— накинулись братья.— Скажите, живутъ ли тамъ хоть люди-то?
— Будьте благонадежны,— сказало кожаное пальто:— очень прекрасно. Самъ живалъ, городъ большой, а фельдшерамъ и очень хорошо: деньги наживетъ, такъ какъ тамъ больше у фельдшеровъ лчатся. Съ приказчиковъ по золотому берутъ. Семью выпишетъ еще.
— Маменька, слышишь?— утшали братья… Городъ, по золотому… слезы на минуту остановились, но единька видимо ничего не понималъ, онъ опять захныкалъ.
— Ишь что разсказываетъ, слушай его больше, онъ теб навретъ,— сказала чуйка.— Сибирь!.. кто объ ней не слыхалъ! Люди бы жили, такъ туда бы за вину не посылали.
— Пожалуйте, господа, третій звонокъ. Батюшка, единька! Прощайте, прощайте! Будьте благонадежны! Заткни ему глотку!— жаль тебя, молодецъ, что же длать, въ Сибирь — такъ въ Сибирь!— замтила чуйка. Фельдшеръ лежалъ распростертъ, повисши головой на окн. Скорбь и прощальныя возліянія сдлали свое.
Рядомъ готовился другой поздъ, съ желзными ршотками, здсь также сидли люди, тсне помщенные, кругомъ стоялъ конвой. Срые халаты, мрачныя лица. Изъ-подъ нахмуренныхъ бровей иногда сверкалъ взглядъ озлобленія, жосткій, холодный взглядъ ненависти, на лицахъ остальныхъ было равнодушіе: въ Сибирь — такъ въ Сибирь.
Машина пустила оглушительный, стонущій, протяжный свистокъ, поздъ тронулся и тихо пошелъ. Пассажиры 3-го класса крестились, на платформ махали платками. Поздъ усиливалъ ходъ, пуская клубами дымъ, разносившійся далеко. Офицеръ въ вагон крякнулъ и глонулъ изъ фляжки, франтъ закурилъ сигару.
Платформа опустла, на ней стояла только одна двушка, съ которой такъ холодно простился отъзжающій. Она смотрла безсознательно на рельсы и перешла дорогу. Съ другой стороны приближался товарный поздъ, она смотрла на эти тяжелыя колеса.— Одинъ мигъ, одинъ мигъ, и все кончено!— мелькнуло въ ум ея. А поздъ надвигался.