Въ русскомъ самодержавіи для насъ залогъ истинной гражданской и соціальной свободы
Въ русскомъ самодержавіи для насъ залогъ истинной гражданской и соціальной свободы
‘Русь’, 1-го февраля 1884 г.
В русском самодержавии для нас залог истинной гражданской и социальной свободы, Аксаков Иван Сергеевич, Год: 1884
Время на прочтение: 16 минут(ы)
Сочиненія И. С. Аксакова.
Общественные вопросы по церковнымъ дламъ. Свобода слова. Судебный вопросъ. Общественное воспитаніе. 1860—1886
Томъ четвертый.
Москва. Типографія М. Г. Волчанинова (бывшая М. Н. Лаврова и Ко.) 1886
Самымъ выдающимся явленіемъ въ послднія дв недли была безспорно статья ‘Московскихъ Вдомостей’ въ No отъ 12 января, какъ сана по себ, такъ и но тому впечатлнію, которое она произвела на общество, по тмъ толкамъ, которые возбудила въ нашей печати. Послдніе впрочемъ,— какъ хвалебные, такъ и критическіе, какъ ‘консервативнаго’, такъ и ‘либеральнаго’ лагеря,— ничего не разъясняли, ничего не опровергли въ главныхъ положеніяхъ московской газеты, и только, можно сказать, пуще развили, каждый лагерь въ свою сторону, то недоразумніе, которымъ у насъ словно туманомъ одяно самое понятіе объ основномъ историческомъ принцип государственнаго строи Россія. Это недоразумніе не устраняется однако нисколько и, самою статьею ‘Московскихъ Вдомостей’: она представляется вамъ ‘бы недосказанною… Между тмъ вопросъ ею теперь поставленный давно уже намченъ самою русскою жизнью ‘ несомннно наиболе важный изъ всхъ русскихъ вопросовъ, статья касается самыхъ существенныхъ началъ нашего политическаго и общественнаго бытія, а русская мысль не можетъ, не должна успокоиться пока не дастъ на него отвта, пока не достигнетъ возможной опредленности въ разъясненіи этихъ напалъ. Вотъ почему и мы съ своей стороны находимъ нужнымъ заняться подробнымъ разсмотрніемъ главныхъ теоретическихъ. основаній упомянутой статьи, оставляя пока въ сторон практическіе выводы ея второй половины.
Точкой отправленія для ‘Московскихъ Вдомостей’ служатъ недавнія, сдававшіяся въ заграничной печати вздорны’ изъ Россія всти о готовящихся будто бы, измненіяхъ ея государственнаго устройства. Газета съ недоумніемъ спрашиваетъ — что могло дать поводъ къ такимъ слухамъ именно теперь, когда ‘на правительственныхъ высотахъ все спокойно’, и приходитъ къ заключенію, что поводъ — ‘именно въ томъ затишь, которое водворилось у насъ посл бурныхъ вяній: теперь страну сверху не будоражатъ, но за то и не видно, куда направляются ея дла, какой порядокъ утверждается я будетъ господствовать въ ней’. Эта неопредленность положенія, безъ сомннія вредная, должна быть прекращена, но прекратить ее можно только опредленностью направленія въ самомъ образ дйствій высшей государственной власти. ‘Надо,— поясняетъ газета,— чтобы страна знала, какое начало управляетъ ея судьбою, въ какомъ направленіи предстоитъ ей дале строиться’,— а главное: ‘въ какую систему должны войти вс т новыя учрежденія, которыми было такъ обильно минувшее царствованіе, какъ правительство понимаетъ себя и свои задачи среди новаго положенія, созданнаго двадцатилтіемъ реформъ’, измнившихъ вс прежнія условія быта Россіи дореформенной или императора Николая. ‘На результатахъ, завщанныхъ этимъ двадцатилтіемъ, остановиться нельзя: дло преобразованіе должно идти впередъ — продолжаетъ газета — но куда, въ какую сторону?’ въ этомъ и необходимо дать себ точный отчетъ, потому что обильныя нововведенія ‘все подвергли вопросу, оставили много недоразумній’.. И существеннйшее изъ нихъ, по словамъ ‘Московскихъ Вдомостей’, заключается въ фальшивой мысли, будто ‘реформы прошлаго царствованія вели къ ограниченію верховной власти, къ лишенію ея свободы, къ тому, что на язык политической доктрины называется конституціей… Распространилось мнніе, будто ужъ дло почти сдлано, только слово не произнесено’,^— оставалось только ‘увнчать’ совсмъ почти воздвигнутое зданіе, да произошла задержка!.. Отсюда и чувство нетерпнія, и досада, и большая часть переживаемыхъ въ настоящее время затрудненій: ‘ложная мысль сбиваетъ съ толку умы, портитъ самыя лучшія учрежденія’….
Ложная же она потому,— толкуютъ ‘Московскія Вдомости’,— что противорчитъ ‘господствующему у васъ положительному государственному праву’, въ основаніи котораго лежитъ завщанное намъ исторіею монархическое начало. ‘Реформы Петра Великаго’,— приводимъ подлинныя слова статьи,— ‘еще глубже измнили Россію его времени, чмъ реформы Александра II, однако историческое существо ея перешло въ новую фазу своей жизни не потрясенное, не ослабленное, напротивъ усиленное’. Газета надется, что въ наши дни переходъ изъ одной фазы существованія въ другую только возвысилъ наше отечество, что вообще которыя народъ нашъ вынесъ изъ своей исторіи, способны къ развитію, что они, и только они, могутъ удовлетворить наши народныя потребности, обезпечить порядокъ и свободу внутри государства’, но — прибавляетъ газета-такъ думаемъ мы, а другіе думаютъ иначе, думаютъ, будто ‘государственное начало, завщанное намъ исторіей, отжило свой вкъ’, и это мнніе ‘какъ призракъ носится надъ Россіей и мшаетъ ей жить’. Надо же наконецъ ршить споръ — заявляютъ ‘Московскія Вдомости’: или этотъ призракъ долженъ исчезнуть, или же, напротивъ, слдуетъ признать такое мнніе справедливымъ, т. е. отречься отъ упомянутаго государственнаго начала и ‘отдать себя въ руки политическихъ шарлатановъ’…. Но это начало, возражаетъ газета,— ‘росло одновременно съ Русскимъ народомъ: оно собирало землю, собирало власть, въ истребленіи многовластія состоялъ весь трудъ, вся борьба русской исторіи’, пока наконецъ ‘тяжкій процессъ совершался, все покорилось одному верховному началу’ — верховной власти, олицетворяемой Монархомъ. ‘Въ его единовластіи Русскій народъ видитъ завтъ всей своей жизни, въ ней полагаетъ вс свои чаянія’… поэтому,— ‘нтъ и не можетъ быть въ Русскомъ народ никакой параллельной ей силы, которая могла бы ограничить ее. Самъ Монархъ не могъ бы умалить полноту своихъ нравъ’: гарантія противъ его произвола заключается въ ‘совсти Монарха, въ томъ, что называется страхомъ Божіимъ, въ сил вещей, въ логик событій,— въ положеніи Самодержца возвышенномъ надъ всми сословіями и партіями, въ совершенной общности его интересовъ съ государственною пользой и благомъ народнымъ’. И съ развитіемъ этого монархическаго начала,— продолжаютъ ‘Московскія Вдомости’,’ — ‘отечество наше завило великое положеніе въ мір, въ немъ открылась возможность гражданственности, законности, обезпеченія личности, благоустройства’….
‘Таково наше дйствительное положеніе’,— возглашаетъ газета,— ‘таково господствующее у носъ положительное государственное право!’ Съ нимъ бы, казалось, и должны быть согласованы, но однако же, по ея мннію, не согласованы вполн, реформы прошлаго царствованія, или но крайней хр искажены даже лучшія его нововведенія вслдствіе фальшиваго представленія, ‘будто вс преобразованія клонились къ ограниченію верховной власти’. Благодаря этой смут понятій, возникли у насъ, какъ стараются доказать ‘Московскія Вдомости’, удивительныя аномаліи: самодержавіе какъ бы разбилось на множество самодержавій, вмсто единовластія явилось многовластіе, созданы ‘корпораціи съ государственными функціями, но не регулируемыя государственною властью и мнящія себя отъ нея независимыми’, подъ самоуправленіемъ разумется ‘право распоряжаться участью и длами другихъ’ и т. д.. и т. д. Мы не послдуемъ дале за газетой въ пространномъ разоблаченіи всхъ аномалій, усматриваемыхъ ею въ университетскихъ корпораціяхъ, даже въ Государственномъ. Совт, но особенно въ нашихъ судебныхъ учрежденіяхъ (о послднихъ мы поговоримъ въ другой ровъ),— и остановимся на общихъ тезисахъ ея политическаго вроисповданія.
Мы конечно не можемъ не сочувствовать со всмъ, тмъ, что высказано ‘Московскими Вдомостями’ о происхожденіи и значенія у васъ монархическаго начала или единодержанія. Все это читателямъ ‘Руси’ вполн знакомо, такъ какъ неоднократно, на разные лады, налагалось, развивалось и истолковывалось на страницахъ нашего изданіе въ продолженіи трехъ лтъ его постоянной борьбы съ конституціонными ‘вяніями’ въ русскомъ обществ. Въ 10-мъ No прошлаго года, по случаю внчанія на царство въ Успенскомъ Собор Государя Императора Александра III, мы также очертили взглядъ нашъ на русскую форму правленія. Учено-историческое и философское объясненіе этого нашего исконнаго ‘государственнаго начала’ дано было впервые въ нашей литератур еще почти 40 лтъ назадъ Ю. . Самаринымъ, Хомяковымъ, K. С. Аксаковымъ, затмъ возобновлялось ими нсколько разъ и поздне — именно въ ‘Русской Бесд’, и особенно въ оживленной полемик съ ‘Русскимъ Встникомъ’ конца 50-хъ годовъ… Но статья ‘Московскихъ Вдомостей’ требуетъ дополненія…
Да, монархическое начало росло у насъ одновременно съ Русскимъ народомъ, единодержавіе выработано тяжкимъ процессомъ, трудомъ и борьбой всей русской исторіи, такъ что коренится не только въ инстинктахъ народа, но и въ его сознаніи какъ народа историческаго, какъ политическаго организма. Другими словами: это учрежденіе въ Россіи вполн національное,— оно не мыслится вн народности, которая въ свою очередь не мыслится вн Православной церкви. Не бездушнымъ, искусно сооруженнымъ механизмомъ является (по народнымъ понятіямъ) верховная власть въ Россіи — выразились мы однажды въ ‘Руси’,— а съ человческою душою я сердцемъ… ‘Въ’ томъ*то вся и сущность союза Даря съ народомъ, что божественная нравственная основа жизни у нихъ едина, единый Богъ, единый Судія, единъ Господень законъ, единая правда, единая совсть. На совсти, на вр въ Бога и на страх Божіемъ утверждаются ихъ взаимныя отношенія… Русское гражданское общежитіе не только не отвергаетъ высшаго, божественнаго надъ собою начала, а напротивъ, носитъ его въ себ какъ душу въ тл. Понятно поэтому, что и Самодержецъ-иноврецъ, Самодержецъ-Нмецъ въ Русской земл немыслимъ’….
Положимъ, таковыхъ и не бывало, таковые и невозможны, но приведенный нами примръ можетъ быть вонять не только буквально… Если самодержавіе — учрежденіе вполн народное, то отршенное, отдленное отъ народности, оно уже перестаетъ быть русскимъ самодержавіемъ, какъ понимаетъ его народъ, а становится — не то нмецкимъ абсолютизмомъ или вообще абсолютизмомъ западно-европейскихъ монархій былыхъ временъ, не то азіатскимъ деспотизмомъ. Однимъ словомъ: вн національной стихіи это ‘русское государственное начало’ необходимо должно переродиться въ своего рода аномалію. Самъ Монархъ лично можетъ оставаться вполн вренъ истинному разуму своего великаго призванія и сана, но тмъ не мене, если среда его окружающая, та, чрезъ которую онъ дйствуетъ, которая приводитъ въ исполненіе его повелнія, которая его именемъ правитъ и непосредственно распоряжается страной.— если эта среда сама будетъ проникнута духомъ отчужденія отъ русской народности,— русскій государственной строй придетъ мало-помалу неминуемо въ противорчіе. съ своимъ основнымъ національнымъ ‘государственнымъ началомъ’. А чмъ же представляется наша общественная среда, отъ которой неотдлима и среда правительственная? Вотъ уже свыше полутораста лтъ воспитывается она въ этомъ дух отчужденія, въ невднія основъ, потребностей и чаяній русской народности, въ презрніи къ ея ‘самобытности сфер политическимъ идей‘, къ ея историческимъ преданіямъ и завтамъ! Подъ такимъ непрестаннымъ воздйствіемъ могло ли русское государственное историческое начало остаться чистымъ, отъ всякаго искаженія, если не въ формул и въ абстрактномъ принцип, то въ практическомъ примненіи къ жизни? Да и самый принципъ — удержался ли онъ ‘въ понятіяхъ образованнаго класса въ своей живой связи съ русской исторіей и народностью?…
‘Московскія Вдомости’ спрашиваютъ: ‘должна ли Россія оставаться Россіей съ ея церковнымъ и съ ея государственнымъ правомъ, въ которыхъ состоитъ ея существо, или же вмсто извстной нимъ Россіи должно явиться нчто новое, намъ неизвстное и чуждое’… Въ противорчіи этому существу и обличаетъ газета разныя позднйшія нововведенія…
Но это противорчіе явилось не со вчерашняго для, и не съ реформъ только икнувшаго царствованія. ‘Извстная намъ Россія’,— которую упомянутая газета противополагаетъ неизвстному будущему, насъ ожидающему,— также боле или мене пребываетъ въ разлад съ ‘историческимъ существомъ Россіи’, состоящимъ, по справедливому выраженію ‘Московскихъ Вдомостей’, въ ея церкви и въ ея государственномъ прав… Нововведенія прошлаго двадцатилтія были лишь логическимъ послдствіемъ предшествовавшаго періода, а разладъ начинается… съ самыхъ преобразованій Петра.
Мы готовы повторить вмст съ ‘Московскими Вдомостями’, что ‘какъ ни глубоко измнили реформы Петра Россію его времени, однако историческое существо ея перешло въ новую фазу своей жизни’,— но не ‘усиленное’, какъ утверждаетъ газета, а напротивъ, именно ‘потрясенное и ослабленное’. Дйствительно, принципъ самодержавія перенесенъ и въ новый начавшійся, такъ-называемый петербургскій періодъ Россіи, но нсколько помутивишійся въ сознаніи носителей власти… Россія осталась православною, Православная церковь признана ‘господствующею’, но ея функція, какъ учрежденія, были извращены: она взята была въ казну, низведена на степень одного ‘въ оффиціальныхъ ‘вдомствъ’, облечена въ мундиръ, разровнена съ общественною жизнью страны, почти парализована въ своихъ силахъ… Въ чистот своей ‘историческое существо Россіи’ перешло только въ народъ, въ тсномъ смысл слова,— въ ту массу народную, которой почти вовсе не коснулись преобразованія, которую они напротивъ оттснили, уединяли, обособили отъ новаго государственнаго движенія и строи. Народъ ушелъ въ самого себя, дивясь, недоумвая — что такое надъ нимъ творится, но свято храня врность своимъ историческимъ преданіямъ и завтамъ, сознавая въ себ великую силу долготерпнія и вруя, что въ конц-концовъ она возможетъ все перебыть. Къ своей инстинктивной государственной мудрости онъ пуще всего остерегалъ и досел стережетъ собственно одно: цлость своего историческаго государственнаго напала, т. е. неприкосновенностъ самодержавной власти. Онъ относился ревниве къ этой неприкосновенности и лучше, съ большею историческою точностью ее понималъ, чмъ относились къ ней и понимали ее въ самой сред правительственной, а въ иныя времена — даже на высотахъ самой власти. И такъ какъ этой народной массы считается у насъ чуть не 80% то, разумется, истинной центръ тягости Русскаго государства лежитъ въ ней, въ народ,— въ немъ же и залогъ нашего будущаго національно-духовнаго возрожденія. Тмъ не мене, благодаря совершенному при Петр перевороту, русское ‘государственное начало’ дйствуетъ и развивается уже въ атмосфер боле или мене чуждой его историческому существу, отршенное, оголенное отъ стихіи народнаго духа.
Мы вовсе не имемъ теперь намренія осуждалъ или унижать дло Петра. ‘Вывести Россію изъ замкнутой ограды національной исключительности на путь общечеловческаго просвщенія эта историческая необходимость давно признана какъ аксіома, стала общимъ мстомъ, никто о ней и не споритъ. Дло могло бы, кажется совершаться нсколько иначе, безъ отреченія отъ своей народной личности, безъ поруганія своихъ собственникъ духовныхъ началъ… Можетъ-быть да, можетъ-быть нтъ, можетъ-быть намъ необходимо было себя потерять, чтобы потерявши и плакать и обрсти себя вновь,— отправиться мыслью и чувствомъ, всмъ существомъ своимъ, за границу, чтобъ набравшись опыта, знанія и критическаго разума, возвратиться домой для жизни и дятельности сознательной,— мы готовы допустить неизбжность у и такого испытанія, такого процесса. Дло теперь уже въ томъ, чтобы дйствительно найти себя и позвать,— чтобы хотъ теперь-то признать странствіе странствіемъ и умть различать свое отъ чужаго, чтобы хоть въ настоящее время, возвращаясь домой, не обращаться къ своему народу съ словами нмецкой консервативной команды или французской либеральной проповди,— не приступать къ русской жизни съ чужими всами и мрой, не смотрть на нее какъ на бездушный матеріалъ, почтить ея права, уразумть ея смыслъ…
Петръ безъ сомннія чувствовалъ себя русскимъ самодержцемъ вполн, былъ во власти какъ въ родной стихіи, но онъ былъ не теоретикъ и самъ не отдавалъ себ отчета — какими чуждыми ей, извн заимствованными аттрибутами обставлялъ онъ русскую царскую власть. Въ его время и Пруссія, и Австрія, и Франція были ‘абсолютными монархіями’, и онъ едвали догадывался о различіи между ними и русскимъ единодержавіемъ во существу. А различіе неизмримое,— это признаютъ и ‘Московскія Вдомости’. Не говоря уже о совершенно иномъ способ сложенія государствъ, которыя на Запад Европы образовались большею частью чрезъ завоеваніе туземнаго племени пришлымъ,— достаточно вспомнить, что иностранные монархи были передовыми изъ сословія завоевателей, боле или мене солидарными съ ними, какъ съ высшимъ главенствующимъ классомъ, тогда какъ Русскій Царь не есть ни ‘первый дворянинъ’, ни представитель какого-либо господствующаго въ данную пору сословія, ни вождь извстнаго разряда единомышленниковъ, захватившій власть. Безусловно врно выраженіе ‘Московскихъ Вдомостей’, что положеніе русскаго Самодержца возвышено надъ всми сословіями и партіями, и интересы его пребываютъ въ совершенной общности съ благомъ народнымъ и государственной пользой. Но въ томъ-то и дло, что такое значеніе русской власти перестало быть всегда присущимъ ея сознанію съ наступленіемъ петербургскаго періода русской исторіи. Очевидно, что если въ западныхъ монархіяхъ мры огражденія интересовъ верховной власти противъ политическихъ вожделній ея подданныхъ находятъ себ объясненіе и оправданіе въ самомъ историческомъ государственномъ устройств, то этимъ мрамъ не можетъ и не должно быть мста въ государств Русскомъ. И точно,— Московскіе цари состояли въ живомъ, непрерывномъ искреннемъ общеніи со всею землею. А между тмъ, посл Петра власть обставляется такими мрами политической предосторожности, какъ будто русскій Монархъ есть завоеватель или узурпаторъ!… Впрочемъ, Петръ дйствительно совершалъ надъ Русскою землею завоеваніе: положимъ — культурное, однако же не мирное, а насильственное. Онъ находилъ нужнымъ сломить и задавить всякую силу, представлявшую какую-либо нравственную или бытовую самостоятельность, отъ которой онъ могъ ожидать себ оппозиціи. Мысль о земщин,— такъ ярко выдвинутая впередъ до-Петровскимъ самодержавіемъ, начиная съ Ивана IV,— при Петр и преемникахъ его, съ водвореніемъ западныхъ порядковъ, замираетъ, государство утрачиваетъ свой земскій характеръ, идея государства противопоставляется иде земли, словно посторонняя сила. И она въ самомъ дл становится постороннею народу уже по самой вншности, съ ея нмецкимъ костюмомъ, нмецкими кличками, почти нмецкимъ языкомъ. Петръ создаетъ себ цлую армію чиновниковъ, создаетъ для будущаго русскаго общества рамки изъ четырнадцати нмецкихъ ранговъ, всми способами стремится подорвать всякое преданіе старины, на все накладываетъ печать отршенности отъ народа и народности Онъ заводитъ неизвстный досел Русской земл типъ — ‘казеннаго человка’, совтуется съ Лейбницемъ о систем управленія Русскимъ царствомъ и учреждаетъ коллегіи съ непонятными иностранными названіями, издаетъ по нмецкому образцу знаменитый ‘Регламентъ’ для письмоводства въ присутственныхъ мстахъ, заводитъ ‘канцелярію’ и подчиняетъ ей всю Россію… Онъ обращаетъ церковь въ ‘Духовное Коллегіумъ’ съ тмъ же регламентомъ и канцеляріей, умышленно и рзко проводитъ грань, невдомую досел въ русской жизни, между свтскимъ и церковнымъ или религіознымъ,— чрезъ что создаются дв разныхъ области, два міросозерцанія противоположныя, почти враждебныя другъ другу, дв системы воспитанія,— и нарушается цльность народнаго духа въ общественныхъ классахъ…
Все это, безспорно, длалось имъ изъ любви къ Россіи, мало того: все это сложилось, кристаллизовалось посл него, и нтъ сомннія, что онъ самъ бы теперь отпрянулъ съ ужасомъ отъ логическихъ послдствій своего дла,— но тмъ не мене его реформы, вмст со всякимъ благомъ, положили начало и мертвящей ‘казенщин’, и бездушному канцеляризму, и тому дленію Россіи на, которое, если не ошибаемся, признаютъ и ‘Московскія Вдомости’. Недавно, въ одной Изъ статей этой газеты, мы встртили такое выраженіе, что ‘Россія историческая‘ освободила Болгаръ и перешла Балканы,— а ‘Россія фальшивая’ изуродовала ея трудъ… ‘Россія фальшивая’ — т. е. Россія чуждая историческаго и народнаго духа, Россія оффиціальная или казенная, во сколько первая намъ мало вдома, проявляясь лишь въ рдкія великія мгновенія, во столько же много вдома вторая, принадлежа нашей еже древности: она-то именно и есть ‘Россія извстная’… У этой же наземной Россіи свой логическій путь развитія, совершенно отличный отъ пути Россіи народной или ‘исторической’.
Кому же теперь не ясно, что Царь, который подписываетъ указы своему народу по голландски — ‘Piter’ и создаетъ ему столицу съ названіемъ ‘Санктпетербургъ’, всенепремнно долженъ имть и потомка, который въ оффиціальныхъ рескриптахъ станетъ именовать себя ‘начальникомъ достойной націи’, призоветъ себ въ главные совтники Сперанскаго (не признававшаго исторіи Россіи ране Петра) и поручитъ ему сочинить проектъ ‘конституція’… Конституція, конечно, такъ и осталась въ проект, царскій инстинктъ воздержалъ отъ этого шага Александра I и спасъ Россію,— но за то Сперанскому удалось перевести на русскую почву, во образ министерствъ, тотъ бюрократическій строй, котораго образецъ доведенъ до такого совершенства Наполеономъ I, какъ могущественнйшее и наипригоднйшее для него орудіе централизаціи и порабощенія Франціи. Этотъ строй держится во Франціи и теперь, такъ какъ въ несчастной стран съ той поры власть иначе и не водворяется какъ захватомъ… Но русскіе самодержцы не похитители престола, и не одушевлены интересомъ порабощенія, а потому и бюрократическій строй привелъ у насъ совсмъ къ противоположному результату: т. е. послужилъ вовсе не къ единству государственнаго управленія, а только къ пущему многовластію или даже самовластію равныхъ ‘вдомствъ’, которыя разсортировали между собою вс функціи государственнаго организма, вс стороны, вс проявленія внутренней жизни Россіи на всемъ ея пространств, до самаго послдняго закоулка, до наимельчайшихъ мелочей. Административная опека, рядомъ звеньевъ сверху до самаго низу, опутала и душила всю мстную жизнь… Вотъ здсь-то и можно съ несравненно большимъ основаніемъ примнить выраженіе ‘Московскихъ Вдомостей’ по поводу реформъ Государя Александра II, что ‘вмсто единодержавія возникло множество самодержавій’. До Петра, пока наше ‘государственное начало’ сохраняло свое историческое существо, голосъ земли могъ свободно и безпрепятственно доходить до Самодержца, но въ Россіи петербургскаго періода, при постоянныхъ подобострастныхъ подражаніяхъ западноевропейскимъ образцамъ абсолютизма, произошла такая подтасовка понятій и идеаловъ, что между землею и Самодержцемъ возникло плотное бюрократическое средостніе… Создался истинно-невыносимый порядокъ, инвестъ изъ котораго Россію и пытались реформы прошлаго царствованія.
Отъ конституціи Богъ уберегъ, да и народъ бы ея не принялъ или пригналъ бы, пожалуй, за козни дворянъ или ‘интеллигенціи’, но нечего удивляться, что поползновенія къ ней, частью сознательныя, частью несознательныя, проявлялись даже въ правительственной сред, даже на ступеняхъ престола. Это совершенно въ порядк вещей. Если наше государственное начало однородно съ абсолютизмомъ прежнихъ абсолютныхъ монархій Западной Европы, то оно, по здравому логическому сужденію, не могло и себ ожидать иной исторической судьбы, какъ той, что постигла монархіи и на Запад. Он же вс пали, вс преобразились въ конституціонныя,— и не случайно, не вслдствіе только личной слабости монарховъ (какъ толкуютъ нкоторые), а вслдствіе внутреннихъ историческихъ условій своего сложенія, политическихъ и соціальныхъ, которыя не выдержали и не могли выдержать противорчія съ прогрессивнымъ развитіемъ западно-европейской общественной мысли. Этого именно и не понимали, да и теперь еще не вполн понимаютъ въ Россіи,— вслдствіе чего то стараются удержаться на западномъ же, быломъ монархическомъ абсолютизм, помощію правительственной твердости,— то склоняются, по западному же наклону, къ разнымъ спасительнымъ компромиссамъ, палліативахъ — на конституціонное ‘подъ лицо’, какъ выражаются наши плотники… И все это — напрасный грудъ и напрасный страхъ, все это въ чужомъ пиру похмлье!… Изъ этого порочнаго круга одинъ выходъ: возвратиться къ историческому русскому государственному началу во всей чистот и полнот его существа, и развивать его послдовательно, сообразно съ истинными потребностями жизни, не сходя съ исторической народной почвы, не измняя историческому существу. Но мысли русской образованной, общественной и даже правящей среды до такой степени затемнены и спутаны, что всего мене способны вмстить именно свое, родное, народное,— простое…
По мр того, какъ реформы Петра стали проникать отвн — внутрь, въ самое сознаніе русскихъ людей, перелаживался постепенно весь складъ понятій русскаго общества, совершалось перерожденіе духовное, русскія основы жизни забывались русскою ‘образованною’ средою до неузнаваемости при встрч съ ними въ дйствительности, знакомство съ западною исторіей (при полномъ неразумніи своей), съ западными науками, особенно политическими, наполнило русскіе, совершенно уже опорожненные отъ всякой народной стихіи, умы — новыми, чуждыми политическими идеалами и ‘научными истинами’… А вдь съ точки зрнія западно-европейскаго историческаго опыта, возведеннаго въ философскую теорію, съ точки зрніи западно-европейской науки государственнаго права, русское историческое государственное начало — не боле какъ nonsens, аномаліи. Для него нтъ юридической нормы въ валидно-европейской наук. Западная идея ‘правоваго порядка’ (Rechtsstaat), въ которомъ вс взаимныя отношенія въ гражданскомъ общежитіи, равно и отношенія къ власти, формулованы юридически, обусловлены точными выводами вншняго формально-логическаго разума,— съ нимъ, съ русскимъ государственнымъ началомъ, не можетъ мириться. Тотъ, для кого истина опредляется мрой, всомъ и счетомъ (напримръ не качествомъ, а количествомъ голосовъ, хотя бы и подтасованныхъ), не можетъ и вмстить въ свой умъ такое отношеніе, которое основывается на взаимномъ довріи, на Вр, обусловливается совстью или страхомъ Божіимъ… Наше же русское государственное право до сихъ поръ даже вовсе и не возведено въ философское или научное сознаніе, оно не иметъ права гражданства въ западно-европейской наук, а русской науки этого права вовсе и не существуетъ. Русскіе ученые юристы — большею частью нмецкіе гелертеры русскаго происхожденія. Русскій преподаватель государственнаго права, который и не иметъ, да и не сметъ имть, другаго юридическаго міросозерцанія, кром воспринятаго имъ у своихъ учителей, т. е. германскаго или вообще западно-европейскаго, вынужденъ по невол, коснувшись основъ русскаго государственнаго строя, стыдливо опускать очи долу и относиться къ нимъ лишь какъ къ факту — громадному, многовковому, съ которымъ конечно приходится считаться, но который противорчитъ всмъ требованіямъ науки и цивилизаціи,— къ факту, слдовательно, временному!..
Каково однакожъ положеніе страны, которая.— равняясь цлой пятой части свта, со стомилліоннымъ населеніемъ, съ тысячелтнимъ историческимъ бытіемъ,— поставлена своими же учеными какъ бы вн закона или ‘вн науки’,— чувствуетъ себя постоянно предъ ‘наукою’ въ положеніи подсудимой или виноватой, и приглашается… признать, чуть не съ легкимъ сердцемъ, что вся она, т. е. вся Восточная Европа, она же и Россія, не боле какъ наглый фактъ (un fait insolent),— что и ничего ей боле не остается, кака отречься отъ самой себя, отъ своего историческаго существа’ и образа, и поплестись смиренно вслдъ за Европою Западною, по извилинамъ ея мысли и ея историческихъ путей!… И вдь не одно только наше ‘государственное начало’ отрицается ‘наукою’. У западной науки нтъ юридической нормы и для другихъ существенныхъ явленій русской жизни, напримръ, хоть бы для общиннаго землевладнія или для мірскаuj устройства. Правда, къ первому стали наши ученые (впрочемъ очень недавно, посл многолтней полемики съ такъ-называемыми славянофилами) относиться съ большимъ уваженіемъ,— благодаря новйшимъ наставительнымъ указаніямъ хозяина и распорядителя ихъ знанія и мысли,— т. е. самого настоящаго, подлиннаго Запада,— готовы этому явленію даровать даже нкоторыя права гражданства и въ наук, но предварительно нсколько его передлавъ и подправивъ согласно съ новйшими, западными же ученіями, т е. исказивъ его смыслъ и духъ! (И эти-то ученые наши юристы приглашаются сочинять для Россіи Гражданское и Уголовное Уложенія!)
Но никого лично въ томъ винить не приходится. Повторяемъ: уже свыше 150 лтъ, какъ мы — классы образованные, интеллигенція — усердно воспитываемся въ подобномъ направленіи, всасываемъ иноземное міросозерцаніе чуть не съ молокомъ матери, и почти даже и не пытаемся осмыслить для себя Россію. А между тмъ надъ неосмысленнымъ, хотя и громаднымъ, всемірно-историческимъ этимъ фактомъ — разв не мы же призваны орудовать съ нашимъ западно-европейскимъ мышленіемъ?… И орудуемъ, и вносимъ поэтому неизбжно — внутреннее противорчіе съ историческимъ существомъ Россіи во вс наши законодательные акты. Совершилось, напримръ, великое историческое дло освобожденія крестьянъ отъ крпостной зависимости, совершилось согласно съ историческимъ существомъ Россіи и наперекоръ юридическимъ понятіямъ Европейскаго Запада, т. е. съ надломъ крестьянъ и съ Признаніемъ поземельнаго общиннаго владнія, но,— вслдствіе неясности въ нашихъ собственныхъ представленіяхъ,— къ надленію крестьянъ землею присоединена операція, т. е. начало противорчащее народному взгляду на землевладніе, убивающее въ корн принципъ, на которомъ основана русская поземельная община. Положеніе 19 февраля признаетъ мірское народное управленіе — и вмст съ тмъ вводитъ въ него счетъ голосовъ и другія правила, подрывающія самую основу русскаго мірскаго устройства…
Тмъ же противорчіемъ запечатлны, частію сознательно, частію безсознательно, и вс великія и благодтельныя по цли реформы покойнаго Государя (да благословенно будетъ имя Его!). Нтъ сомннія, что правда въ нихъ переплетена съ ложью, и ложь эта заключается именно въ той фальшивой окраск, какая придана имъ примсью западнаго либерально-конституціоннаго доктринерства. Идея земства, идея самоуправленія (не политическаго, разумется) — самыя родныя намъ, завщанныя исторіей начала, но он облечены въ мундиръ какихъ то иностранныхъ ‘представительныхъ’ учрежденій,— и учрежденія эти оказываются чуть ли не мертворожденными! Въ томъ и трагизмъ положенія русской интеллигенціи, что самая печь ея умственная иначе не печетъ, потому что сложена не русскими печниками: мысль стоитъ на распуть между искаженнымъ на иностранный ладъ ‘государственнымъ началомъ’, выражающимся въ бюрократическомъ самовластіи, и между тмъ логическимъ выходомъ, который подобному самовластію указанъ опытомъ и наукою на Запад… Даже совершенно законное стремленіе къ гражданской свобод, совершенно разумныя требованія общенія народа съ властью — на началахъ завщанныхъ намъ родною исторіей, представляются, благодаря тому фальшивому освщенію, которое придается имъ нашими несмысленными западниками-либералами, чуть не преступными въ глазахъ правящей среды,— и въ конц-концовъ выходитъ, что современная, уже значительно просвщенная Россія не способна досягнуть даже до ‘либерализма’ Ивана Грознаго!
Впрочемъ, и съ точки зрнія нашихъ государственныхъ мужей консервативнаго пошиба — Иванъ IV и вс послдовавшіе за нимъ Московскіе цари вплоть до Петра — такіе ‘либералы’, что ихъ въ наши дни слдовало бы подвергнуть чуть не административной ссылк или отдать подъ надзоръ полиціи. Однако, въ то же время, это такіе ‘либералы’, съ которыми истые западники ужились бы не долго, такъ какъ этотъ русскій ‘либерализмъ’ никакъ не заколачивается въ узкія рамки ‘правоваго порядка’ и состоитъ въ полной гармоніи съ русскимъ государственнымъ началомъ самодержавія. Этотъ русскій якобы ‘либерализмъ’, вмст съ государственнымъ началомъ самодержавія, и составляетъ то ‘историческое существо Россіи’, о которомъ говорятъ, впрочемъ не договаривая, и ‘Московскія Вдомости’,— которое не вмщается ни въ какую юридическую и иную научную норму, выработанную опытомъ и мыслію Европейскаго Запада,— сбиваетъ и до сихъ поръ съ толку всякаго иностранца. Въ самомъ дл: посмотритъ иностранецъ, настоящій или доморощенный, снизу: точно ‘республиканскій’ слой,— крестьянскія общины, мірское самоуправленіе, сходки безъ всякаго присутствія ‘полицейскаго коммиссара’, которое требуется даже самыми либеральными конституціями Европы: сверху — самодержавіе! Западу, а слдовательно и западникамъ — соблазнъ и безуміе!… А вотъ недавно академикъ Калачовъ читалъ въ Императорской Академіи Наукъ сообщеніе о своихъ розыскахъ въ архив до-Петровской Боярской Думы (ссылаемся на это сообщеніе, какъ на оффиціальное). И гласитъ это сообщеніе — напечатанное въ ‘Правительственномъ Встник’, вроятно для общаго назиданія,— что Московскіе цари, одинъ за другимъ, нисколько не опасаясь уронить ‘престижъ власти’, признавали нужнымъ (о чемъ и возвщали іо всеуслышаніе) дать народу гарантіи противъ ‘самовластія и произвела воеводъ’, и требовали настоятельно, чтобы народъ посылалъ въ воеводскіе суды, производившіеся именемъ Царя, своихъ судей или ‘судеекъ’ — отъ себя и назначалъ своихъ же цловальниковъ (т. е. присяжныхъ уполномоченныхъ) для участія въ разныхъ мстныхъ административныхъ дйствіяхъ, касающихся народа. Боярская Дума, обсуждавшая вс дла въ присутствіи Царскаго Величества, никогда не ршала (да очевидно не могла тогда и вмстить, какъ бы можно было ршать иначе) дла соприкосновенныя съ интересами той или другой части общества или группы людей, и не сочиняла для нихъ уставовъ (торговыхъ, служебныхъ и иныхъ), не опросивъ напередъ тхъ, до кого ршенія или предполагаемый проектъ закона относились. Съ этою цлью вызывались уполномоченные отъ сихъ классовъ или общественныхъ группъ, иначе ‘свдущіе люди’ въ Москву, гд и давали отвты въ ‘Отвтной Палат… Въ важныхъ случаяхъ, когда требовался Царю совтъ всей русской земли, или ея сознательное, общее правительству содйствіе, созывались Земскіе Соборы, причемъ не происходило никакого баллотированія, никакого счета голосамъ или мнніямъ, и вопросъ ршался единоличною волею Самодержца, всегда нравственно отвтственною предъ совстью, предъ народомъ, предъ судомъ исторіи,— а не самодержавнымъ большинствомъ или ариметическимъ перевсомъ десятка подобранныхъ и вполн безотвтственныхъ голосовъ….
Главныя положенія первой половины статьи ‘Московскихъ Вдомостей’ совершенно врны, но, по нашему убжденію, статья эта, оставаясь недоговоренною, могла бы, въ случа практическаго примненія, привести, пожалуй, къ результатамъ — едвали желаннымъ и для самого автора: къ пущему усиленію бюрократическаго самовластія и ‘многихъ административныхъ самодержавій’… Уже и теперь нкоторыя газеты, ликуя, пророчатъ, напримръ, въ скоромъ времени чуть ли не возвращеніе къ судебной тьм временъ императора Николая… Ничего этого не сбудется, конечно, но повторяемъ: говоря о русскомъ самодержавіи, необходимо прежде всего у разумть вполн его историческое существо, отсчь отъ него все наносное — все что принадлежитъ теоріи и практик чуждаго Россіи не только ‘либерализма’, но и ‘консерватизма’.
Если мы всею душою враждебны конституціонализму, то именно потому, что видимъ въ русскомъ самодержавіи, въ полнот нашего русскаго христіанскаго историческаго существа — залогъ лучшихъ, разумнйшихъ формъ политическаго бытія и такой истинной гражданской и соціальной свободы, создать которую не способны никакія конституціи Запада….