В родном углу, Лейкин Николай Александрович, Год: 1905 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 180 минут(ы)

Н. А. Лейкинъ

Въ родномъ углу.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Товарищество ‘Печатня С. П. Яковлева’, 2-я Рождественская, домъ No 7
1905.

http://az.lib.ru/

День былъ зимній, хмурый, съ нависшими снговыми тучами. Комнаты большого деревенскаго барскаго дома были угрюмы, непривтливы, холодны, хоть и приказано было везд вытопить передъ пріздомъ владльца Леонида Платоновича Сухумова-Подгрудскаго. Въ кабинет и сейчасъ еще горлъ каминъ, украшенный старымъ темнымъ рзнымъ дубомъ съ дворянскими гербами. Къ тому-же и день клонился къ вечеру, наступали сумерки, когда только-что пріхавшій изъ Петербурга Сухумовъ осматривалъ комнаты дома своей деревенской усадьбы, недавно унаслдованной имъ отъ своей умершей бабушки, матери отца, Клеопатры Андреевны. Въ помсть этомъ онъ не бывалъ съ ранняго дтства, когда гостилъ у бабушки, и теперь смутно припоминаетъ расположеніе комнатъ.

Сухумовъ небольшого роста, тщедушный, узкоплечій блокурый молодой человкъ двадцати восьми лтъ, кажущійся на видъ куда старше, въ золотыхъ очкахъ, блдный, съ маленькой жидкой бородкой, почти нерастущей на скулахъ, усянныхъ прыщиками, и съ рдкими коротко стрижеными волосами на голов, среди которыхъ ужъ положила свое начало крупная лысина. Сухумова сопровождаетъ по комнатамъ управляющій имніемъ — сухой, высокій, нсколько сутуловатый старикъ съ сдой бородой и съ волосами, причесанными по-русски. Онъ въ длиннополомъ сромъ суконномъ сюртук и похожъ больше на лабазника, чмъ на управляющаго. Зовутъ его Сидоромъ Софроновичемъ. Онъ еще при бабушк Клеопатр Андреевн управлялъ имніемъ лтъ пятнадцать. Имніе это было въ послднее время со всмъ малодоходное, но не продавалось Клеопатрой Андреевной потому, что оно было родовое Сухумовыхъ-Подгрудскихъ и потому, что она сама привыкла въ немъ жить со своими двумя приживалками-старухами и нсколькими собаками таксами, которыя звались у ней человчьими именами: Груша, Ваня, Павля, Маня. Шелъ сзади Сухумова и камердинеръ его Поліевктъ Игнатьевичъ, пожилой человкъ, очень хмураго вида, съ полусдыми длинными бакенбардами въ вид рыбьихъ плавательныхъ перьевъ, съ крупными нависшими бровями и сдой щетиной на голов. Это былъ высокій мужчина, неладно скроенный, но крпко сшитый, какъ говорится, одтый въ черный пиджакъ, съ серебряной часовой цпочкой по жилету, при чемъ при взгляд на камердинера особенно рзко бросались въ глаза его необычайно громадныхъ размровъ ступни съ выступающими шишками около начала большихъ пальцевъ.

Сидоръ Софроновичъ ввелъ Сухумова въ большую гостиную и, наклоня голову на бокъ и указывая на громадный угловой диванъ, произнесъ печально:

— Здсь он изволили скончаться… Сидли он, ваша бабенька, раскладывали вотъ за этимъ столомъ пасьянсъ, и вдругъ почувствовали себя нехорошо. Настасья Дмитріевна при нихъ были. Пока побжали за спиртомъ и за каплями — он ужъ были бездыханны.

Сухумовъ сталъ осматривать стны. Он были увшаны портретами предковъ Сухумовыхъ-Подгрудскихъ. Это была комната, которыя въ старину звали портретными или диванными. По стнамъ стояли исключительно мягкіе диваны, и одинъ изъ нихъ, угловой, такого объема, что на немъ смло могли улечься другъ къ другу головами четыре рослыхъ человка, и все-таки въ середин осталось-бы еще мсто для сиднья двоимъ. Поверхъ дивановъ стны были увшаны портретами. На портретахъ въ широкихъ золотыхъ рамахъ были изображены дамы въ робронахъ екатерининскихъ временъ, мужчины въ пудр и расшитыхъ золотомъ шелковыхъ кафтанахъ, въ лентахъ, со звздами. Были и военные мундиры Павла Петровича съ полными выбритыми лицами, съ закрученными косичками въ вид крысинаго хвоста и бантикомъ на конц, были дамы въ платьяхъ директоріи съ таліей подъ мышками, были военные мундиры Александра І съ воротниками, упирающимися въ подбородокъ, съ таліями, стянутыми въ рюмочку, были и портреты позднйшихъ временъ во фракахъ, съ жабо подъ горломъ и съ бархатными воротниками, влзшими до ушей. Костюмами эпохи Николая І портреты кончались. Посреди нихъ былъ портретъ бабушки Клеопатры Андреевны, снятый съ нея въ молодыхъ годахъ. Она была въ гладкой прическ съ проборомъ по середин головы и съ начесами волосъ на уши, въ широчайшемъ кринолин, въ лиф со шнипомъ и съ широчайшими рукавами платья, изъ которыхъ выглядывали кисейные рукава, застегнутые у кистей рукъ. Въ ушахъ были серьги съ подвсками, крупная брошь изъ камеи украшала ея грудь, а пальцы рукъ были усяны кольцами.

Сухумовъ довольно долго разсматривалъ портретъ бабушки. Остановился онъ и на портрет своего прадда, генерала временъ Александра I, съ крупными малиновыми губами на совершенно выбритомъ лиц, въ прическ, зачесанной на лобъ, съ густыми нависшими бровями, дававшими ему свирпый, угрожающій видъ. Сухумовъ вспомнилъ, что будучи ребенкомъ, когда гостилъ у бабушки, онъ всегда боялся смотрть на этотъ портретъ.

Сухумовъ и теперь зажмурился и отвернулся отъ портрета, а затмъ вышелъ вонъ изъ диванной. Но благодаря этому портрету въ голов его зашевелились воспоминанія дтства. Съ шести-семилтняго возраста онъ не былъ въ этомъ дом, но теперь онъ началъ вспоминать и расположеніе комнатъ и уже прямо безъ указанія управляющаго вошелъ въ спальню бабушки. Какъ и въ, дни его дтства, передній уголъ занятъ божницей потемнлаго краснаго дерева съ иконами. Не горитъ только лампада передъ иконами. Посреди иконъ въ серебряныхъ окладахъ большой образъ Спаса Нерукотвореннаго темнаго письма, безъ серебрянаго оклада, только съ однимъ серебрянымъ внцомъ. Онъ вспомнилъ, что бабушка особенно почитала этотъ образъ, вспомнилъ, что тоже боялся этого образа, всегда освщеннаго лампадкой съ краешками синяго стекла, дававшій лицу блдно-синій отблескъ. Вотъ и старинный туалетъ бабушки въ простнк между двумя окнами, туалетъ тоже темнаго краснаго дерева на пузатенькихъ шкапчикахъ со столбиками во второмъ ярус, между которыми вдлано зеркало, а въ столбикахъ по нсколько ящичковъ одинъ надъ другимъ. Вотъ у стны двухспальная кровать бабушки изъ краснаго дерева, покрытая голубымъ штофнымъ одяломъ, высокая, съ убранными подъ одяло подушками, съ штофными валиками въ головахъ и въ ногахъ. Когда умеръ ддушка, Сухумовъ не помнитъ, но бабушка его, овдоввъ, до самой своей смерти продолжала спать на этой двухспальной кровати. Вотъ и громадное бронзовое кольцо, ввинченное въ потолокъ, въ которое лтомъ продвался кисейный пологъ бабушки, закрывавшій всю кровать и оберегавшій бабушку отъ комаровъ и мухъ.

— Здсь я спать буду?— спросилъ Сухумовъ управляющаго.

— Гд прикажете, Леонидъ Платонычъ, ваша милость, — отвчалъ тотъ.— Ладили мы вамъ въ маленькой спальн около кабинета, постельку приготовить и кроватку поставили, потому тамъ и каморочка для прислуги, такъ чтобы къ прислуг ближе… Позвать прислугу и все этакое… Но гд прикажете. Спальня бабенькина тоже теплая комната. Тутъ и шторки темныя и занавсочки, а только нтъ коморки для прислуги. Съ покойницей-то бабенькой вотъ тутъ на кушеточк старушка Настасья Дмитріевна спала.

Сухумовъ еще разъ окинулъ спальню взглядомъ и сказалъ:

— Я здсь, на этой кровати спать буду.

— Слушаемъ, Леонидъ Платонычъ… Тутъ и приготовлять ничего не надо. Все готово. Только постельное блье постлать.

Управляющій поклонился.

II.

Въ большой столовой во вкус ампиръ, съ буфетомъ краснаго дерева съ бронзовой отдлкой, на большомъ овальномъ раздвижномъ стол съ дюжиной тоненькихъ ножекъ былъ сервированъ одинъ приборъ. Къ столовой примыкала стеклянная галлерея зимняго сада, нын уничтоженнаго, а потому въ столовой было ощутительно холодно, такъ что виденъ былъ паръ, выходящій изъ ртовъ при разговор. Управляющій поклонился Сухумову и указалъ на столъ.

— Подзакусить если, батюшка Леонидъ Платонычъ, вамъ желательно, то обдъ для васъ готовъ. Не взыщите только, если стряпня моей жены-старухи вамъ не понравится.

— Пообдать надо, хотя аппетита настоящаго у меня еще нтъ. Но здсь ужасно холодно, не худо-бы протопить, — проговорилъ Сухумовъ, пряча руки въ грудные карманы своего толстаго охотничьяго пиджака изъ рыжаго верблюжьяго сукна.

— А вдь топили сегодня. Эта комната у насъ, ваша милость, вообще ненатопимая, оттого покойница бабенька ваша никогда здсь и не кушали. Въ спальн своей он всегда кушали.

— Ну, и я буду въ спальн обдать. Велите тамъ мн приборъ поставить на маленькомъ стол.

— Слушаю-съ…— снова почтительно поклонился управляющій и продолжалъ:— А насчетъ стряпни, Леонидъ Платонычъ, если долго у насъ здсь изволите остаться, то можно для васъ повара подыскать.

— Не надо, — отрицательно покачалъ головой Сухумовъ.— Я нездоровъ. Теперь аппетита у меня почти совсмъ не бываетъ. Буду доволенъ тмъ что у васъ сумютъ состряпать, только-бы была питательная да. Кусокъ мяса, яйца, супъ, щи или похлебка — вотъ съ меня и довольно. Но я васъ попрошу разыскать мн доктора… Разыскать и пригласить, если есть здсь такой поблизости.

— Есть, есть, баринъ. И хорошій докторъ есть… Нашъ земскій врачъ Нектарій Романычъ Кладбищенскій. Фамилія-то только непріятная…— улыбнулся управляющій.— Изъ духовнаго званія онъ… А какой хорошій человкъ. Жена моя, старуха, благодаря ему теперь только и свтъ видитъ… Параличемъ ее тронуло, языкъ, руку, ногу повредило — и выпользовалъ. Ходитъ теперь… Ногой приволакиваетъ, а ходитъ, дай Богъ ему здоровья. Прямо душу свою въ нее клалъ… Какъ мать надъ ребенкомъ первое-то время сидлъ. А фамилія — Кладбищенскій, ну, другіе и обгаютъ.

Разсказывая про жену, угрюмый старикъ управляющій оживился, и лицо его прояснилось.

— Ну, такъ что-жъ, что Кладбищенскій по фамиліи? Мало-ли какія фамиліи бываютъ, — сказалъ, улыбаясь, въ свою очередь Сухумовъ.— Вотъ его и позовите.

— Нтъ, я къ тому, что мнніе у другихъ… Но у насъ есть еще другой докторъ. Тотъ изъ евреевъ.

— Я не мнительный. За Кладбищенскимъ и пошлите.

Черезъ полчаса Сухумовъ обдалъ, сидя въ бабушкиной спальн. Аппетита у него въ самомъ дл никакого не было. Камердинеръ подалъ ему пепсинное вино. Онъ выпилъ рюмку, но и она не прибавила ему аппетита. Супу съ перловой крупой Сухумовъ сълъ три-четыре ложки и потребовалъ у камердинера пузырекъ съ хинной настойкой. Накапавъ въ рюмку капель тридцать настойки, онъ снова налилъ пепсиннаго вина, опять выпилъ, но и эта смсь не разбередила ему аппетита на поданную телятину. Онъ сълъ ея также очень немного, набросился на соленый огурецъ, но и его не могъ дость. Поданъ былъ еще карась, жареный въ сметан, а затмъ клюквенный кисель съ молокомъ, но Сухумовъ до нихъ уже не дотрагивался.

— Почти ничего не изволили кушать…— замтилъ камердинеръ Поліевктъ, убирая со стола.

— Движенія не было… Почти сутки въ дорог… Въ вагон трясетъ… Ночью плохо спалъ, отвчалъ Сухумовъ, закуривая сигару.— Вотъ и курить не хочется. Закурилъ по привычк.

— Скушайте хоть киселька-то. Понатужьтесь… Это нжное… Вдь доктора въ Петербург говорили, что вамъ кушать надо больше.

— Да, когда сть хочется. А если не хочется? Да и не можетъ хотться, если нтъ движенія.

— Пятнадцать верстъ отъ станціи по ухабамъ хали, такъ какого еще движенія надо, помилуйте!

— Ну, усталъ съ дороги. Просто усталъ. Вотъ примусь здсь длать моціонъ, и аппетитъ сейчасъ явится. Велю выстроить ледяную гору, буду кататься съ горы. Буду кататься на конькахъ… Катокъ устрою. На лыжахъ буду ходить… Свжій воздухъ, моціонъ, хорошій сонъ… Вотъ не знаю еще, какой здсь сонъ будетъ. Въ Петербург въ послднее время я спалъ плохо, совсмъ плохо.

Планируя свою предстоящую жизнь въ деревн, Сухумовъ, попыхивая сигарой, прилегъ на кушетк, развернулъ привезенную съ собой газету и сталъ читать ее.

— Прикрой мн пожалуйста ноги пледомъ… сказалъ онъ камердинеру.

— Протопить не прикажете-ли?— предложилъ тотъ, прикрывая Сухумова.

— Нтъ, не надо. Вдь давеча сказывали, что ужъ топили сегодня. Да и вообще въ прохладной комнат сонъ лучше бываетъ. А ты уходи.. Нужно мн будетъ тебя, такъ я позову. Гд тутъ звонокъ?

— Звонокъ надъ вами, надъ кушеткой._

— Вижу, — пробормоталъ Сухумовъ.— Можешь уходить.

Говоря съ камердинеромъ, онъ кряхтлъ и ежился, какъ старикъ, и щурился на горвшую лампу.

Камердинеръ, забравъ со стола все на большой подносъ и уходя, говорилъ:

— Кушанье-то я къ ночи приберегу. Можетъ быть, потомъ захотите покушать.

— Ты знаешь, что я теперь не ужинаю. Да и вообще ничего холоднаго сть не стану. Во всемъ холодномъ сейчасъ образуются среды… и въ нихъ разводки вредныхъ бациллъ и бактерій… Ну, да ты все равно этого не понимаешь. Ступай.

— Ну, хорошо, хорошо. Главная статья, что вы ничего не кушали, — все еще бормоталъ въ дверяхъ камердинеръ.— Вотъ отчего я и боюсь, что захотите кушать. Я вотъ что… Я спрошу яицъ, и если вы за чаемъ захотите кушать, то сварю вамъ яицъ всмятку.

— Какъ хочешь, какъ хочешь. А только какія яйца! Они развиваютъ сроводородъ и вздутіе кишекъ длаютъ, а это на ночь нехорошо. Вотъ ужъ я немножко полъ, а чувствую, что у меня температура тла повышается. Мурашки по спин забгали. А это значитъ, что я лихорадить начинаю.

— Хинину облатку прикажете приготовить?

— Нтъ, покуда не надо. Но температуру смрить слдуетъ. Принеси градусникъ. Онъ въ маленькомъ саквояж.

Камердинеръ принесъ градусникъ. Сухумовъ вынулъ его изъ футляра и поставилъ себ подъ мышку.

— Ступай!— опять произнесъ Сухумовъ, укладываясь поудобне.

Камердинеръ ушелъ не сразу. Онъ пристально посмотрлъ на Сухумова, съ соболзнованіемъ покачалъ головой и тихо проговорилъ:

— И какъ это вы, ваша милость Леонидъ Платонычъ, въ вашихъ молодыхъ годахъ такъ достукались! Вдь еще молодой человкъ, посмотрю я на васъ.

— Ну, что объ этомъ разсуждать! Не твоего это ума дло. Вотъ здсь въ тиши, при моціон на чистомъ воздух поправлюсь, — сказалъ Сухумовъ и прибавилъ:— Натяни на меня пледъ по поясъ.

Камердинеръ исполнилъ и спросилъ:

— Не хотите-ли лучше туфли надть? Въ сапогахъ-то тяжело.

— Нтъ, не надо. Я вдь долго лежать не буду, — пробормоталъ Сухумовъ, чувствуя, что камердинеръ ему надодаетъ своей внимательностью.

Но тотъ все еще не отставалъ.

— Бромъ на ночь по прежнему принимать будете?

— Само собой.

— А самоварчикъ къ какому времени прикажете приготовить?

— Я позвоню и прикажу. Ступай! Надолъ! Дай мн отдохнуть!

Сухумовъ уже почти закричалъ. Камердинеръ скрылся.

Сухумовъ лежалъ, но ему не читалось. Онъ бросилъ газету, зажмурился и попробовалъ заснуть, но заснуть не могъ, хотя и былъ утомленъ. Въ вагон онъ почти не спалъ. Онъ сталъ прислушиваться къ тиканью старинныхъ часовъ въ деревянномъ футляр, стоявшихъ на тумб краснаго дерева со шкапчикомъ, и бронзовой инкрустаціей.

Однообразное тиканье часовъ обыкновенно гипнотизируетъ, навваетъ сонъ, но у него сна не было, сонъ бжалъ отъ него. Это часовое тиканье какъ-бы выговаривало Сухумову нкоторыя слова.

Сначала до слуха его доносилось:

Іодъ, бромъ… іодъ, бромъ… іодъ, бромъ…

А затмъ:

Не-вра…сте-никъ, не-вра…сте-никъ… Не-вра…-сте-никъ…

Сухумовъ вскочилъ съ кушетки и слъ.

III.

‘Температура еще не ахти какая!— подумалъ Сухумовъ, посмотрвъ на градусникъ, вынутый изъ подъ-мышки.— Тридцати восьми полныхъ нтъ’.

Онъ прошелся нсколько разъ по спальн бабушки и вторично осмотрлъ ее. Затмъ остановился передъ туалетомъ бабушки со множествомъ ящиковъ и ящичковъ и сказалъ себ:

‘Надо будетъ разобраться въ этихъ ящикахъ и посмотрть, чмъ они наполнены. Можетъ быть и мемуары бабушки есть, записки, письма. Въ молодости бабушка даже поэтессой была. Стихи пописывала. Такъ мн покойница мать моя сказывала. Да и вообще надо разобраться. Въ письменномъ ея стол… въ книжныхъ шкапахъ и въ кабинет. Вотъ и работа для меня здсь въ глуши будетъ. Все-таки не такъ скучно станетъ въ одиночеств’.

Въ божниц, гд теперь уже горла лампада, онъ увидалъ дв толстыя обгорлыя внчальныя свчи съ розовыми бантиками изъ лентъ. Свчи были совсмъ пожелтвшія и бантики вылинявшіе.

‘Чьи это внчальныя свчи?— мелькнуло у него въ голов.— Бабушки и ддушки или моихъ матери и отца?— Но онъ тотчасъ-же спохватился и сказалъ себ:— нтъ, мать внчалась съ отцомъ въ Петербург и сюда, къ бабушк, только одинъ разъ заглянула съ моимъ отцомъ тотчасъ посл свадьбы на недлю, мимоздомъ, когда отецъ отправлялся въ полкъ, къ мсту служенія’.

Вообще о своей матери, урожденной княжн Ольг Петровн Волховской, онъ мало зналъ, хотя мальчикомъ, до отдачи его въ закрытое привиллегированное заведеніе, жилъ съ нею за границей въ Париж, въ Баденъ-Баден, въ Трувил, въ Виши. Мать его въ то время была ужъ вдовой. Отца онъ совсмъ не помнитъ, но изъ разсказовъ матери знаетъ, что отецъ былъ гусаромъ, командовалъ эскадрономъ и умеръ скоропостижно во время ученья. Онъ любилъ пость и выпить и отличался такой тучностью, что она даже мшала его кавалерійской служб, такъ какъ на лошадь онъ садился со скамейки или съ крыльца. У Сухумова имлась выцвтшая старая фотографія отца. Отецъ былъ лысъ, имлъ двойной подбородокъ и усы у него только въ зародыш, не взирая на зрлый уже возрастъ. Мать была болзненная женщина или сказывалась такой, но за границей она все время лчилась. Онъ былъ ея единственнымъ сыномъ, но состоянія отъ нея не унаслдовалъ. Она жила не по средствамъ, въ конц-концовъ проигралась въ Монте-Карло въ рулетку и умерла на юг Франціи. Передъ смертью своей мать вызвала его къ себ, но онъ ужъ не засталъ матери своей въ живыхъ. Случилось это лтомъ во время каникулъ. Ему сопутствовалъ отправлявшійся во Францію на побывку французикъ-гувернеръ, нанятый опекуномъ. Оказалось, что мать его незадолго до своей смерти перешла въ католичество и завщала похоронить себя за границей, тамъ, гд умерла. Гувернеръ, сопровождавшій молодого восемнадцатилтняго Сухумова, совсмъ закружилъ его за границей. Такая жизнь Сухумову понравилась. Попавъ въ Парижъ къ своей тетк по отцу баронесс Функельштейнъ, тоже вдов, проживавшей давно уже за границей, онъ остался жить при ней и въ Петербургъ въ учебное заведеніе ужъ не похалъ, написавъ въ опеку, что будетъ продолжать учиться въ Париж. Тетка баронесса Функельштейнъ также письменно ходатайствовала у опекуна объ оставленіи Сухумова при ней.

Оставшись въ Париж при тетк, Сухумовъ все-таки учился. Въ Петербург онъ готовился въ училищ къ изученію права, но здсь его потянуло къ естественнымъ наукамъ. Онъ съ особеннымъ интересомъ слушалъ лекціи сравнительной анатоміи, физіологіи, и когда баронесса Функельштейнъ въ лтніе мсяцы узжала изъ Парижа въ горы, въ Швейцарію, онъ посщалъ лекціи по естественнымъ наукамъ въ Цюрих, въ Женев. Изъ него вышелъ только диллетантъ, любитель естественныхъ наукъ, но все-таки он дали ему извстный кругозоръ.

Когда Сухумову исполнилось совершеннолтіе и онъ перешагнулъ двадцать одинъ годъ, онъ пріхалъ въ Петербургъ получать отъ опекуна свое отцовское наслдство и ужъ остался жить въ Петербург.’ Наслдство посл отца было невелико, но давало средства къ безбдному существованію. Онъ обмеблировалъ себ приличную маленькую квартирку на Сергіевской улиц, при чемъ опекунъ, старый сенаторъ, рекомендовалъ ему изъ числа своихъ лакеевъ-камердинера Поліевкта Игнатьева, который и сейчасъ служитъ у Сухумова. Связи опекуна и сановныхъ родственниковъ доставили ему служебное положеніе. Онъ былъ зачисленъ въ одно изъ министерствъ не на особенно обременительныя занятія и зажилъ жизнью петербургской золотой молодежи. Но будучи отъ природы хилаго здоровья, Сухумовъ вскор захворалъ. Онъ простудился во время поздки на тройк въ загородный ресторанъ. Острое заболваніе началось съ простой инфлуэнцы съ ревматическимъ характеромъ, но она осложнилась и оставила посл себя послдствія, отъ которыхъ главнымъ образомъ потомъ и пришлось лчиться. При лченіи пришлось и жизнь перемнить. О прожиганіи ея, какъ прежде, не могло быть и рчи. Сухумовъ, опасаясь смерти, перемнилъ жизнь. Пришлось сидть дома, развлекаясь только иногда спектаклями. Были брошены ресторанныя пирушки и заведенъ домашній столъ. Остались посщенія семейныхъ домовъ, но ихъ было мало. На службу Сухумовъ ходилъ не каждый день. Времени свободнаго и днемъ и по вечерамъ было много. Онъ вспомнилъ объ естественныхъ наукахъ, которыя такъ любилъ за границей, и опять занялся ими, обложившись книгами.

Сухумовъ совтовался со многими извстными врачами, но болзни, явившіяся послдствіемъ инфлуэнцы, плохо поддавались лченію. Да и вообще одна болзнь вела за собой другую. Что-нибудь одно излчивалось и заболвало другое. Организмъ былъ расшатанъ. Явилась полная неврастенія, и наблюдавшій за общимъ состояніемъ здоровья Сухумова врачъ посовтовалъ сократить и чтеніе по естественнымъ наукамъ.

— Что-нибудь легонькое, что-нибудь веселенькое, — совтовалъ онъ.

Сухумовъ сильно недомогалъ. Онъ сдлался мнительнымъ. Каждый день, вставая не свжимъ, не бодрымъ, онъ прислушивался къ себ и находилъ, что у него что-то болитъ, но что именно, не могъ дать себ отчета. Да и врачи, постукивая его, выслушивая и длая анализы его выдленій, строго не могли опредлить его главную болзнь. Пилъ онъ іодъ, бромъ, литій но это были для него только палліативы.

— Нужны укрпляющія средства…— слышались совты.

Сухумовъ похалъ за границу, просиживалъ подолгу въ нсколькихъ санаторіяхъ, подвергая себя ихъ режиму и глотая прописываемые ему медикаменты, вернулся въ Петербургъ подбодреннымъ, но все-таки невылчившимся.

Зимой инфлуэнца повторилась. Сухумова еле спасли. Неврастенія опять ярко проявилась во всей своей форм. Врачи посылали его вонъ изъ Петербурга, въ Финляндію, на Иматру, въ одну изъ финляндскихъ санаторій.

— Вонъ изъ Петербурга. Куда-нибудь на свжій воздухъ. Питательная пища, разумный моціонъ… — совтовали они.

За годъ передъ этимъ Сухумовъ только-что унаслдовалъ отъ своей бабушки Клеопатры Андреевны Сухумовой-Подгрудской большое имніе съ прекраснымъ домомъ. Сухумовъ вспомнилъ объ этомъ имніи и похалъ въ него.

IV.

Когда камердинеръ внесъ самоваръ, Сухумовъ сидлъ уже у туалета бабушки и разбирался въ ящикахъ. Попадались пригласительные билеты на свадьбы къ сосдямъ, чьи-то пожелтвшія отъ времени визитныя карточки, воззванія изъ монастырей къ пожертвованію, кусочки артоса, завернутые въ бумагу и съ надштсью годовъ. Такихъ кусочковъ нашелъ онъ пять. Попалась маленькая рукописная книжечка въ синемъ бархатномъ переплет ‘Сонъ Пресвятой Богородицы’ и печатный экземпляръ манифеста объ освобожденіи крестьянъ, нсколько сверточковъ съ деревянными стружками и при этомъ на бумажкахъ надписи: взяты отъ мощей угодника или мученика такого-то. Попалась маленькая икона святителя Тихона Задонскаго и на бумаг, въ которой она завернута, надпись: ‘еще не освящена’. Попался маленькій мшочекъ, сшитый изъ шелковаго лоскутка и въ немъ что-то черное, скоробленное и засохшее. Лежавшая въ мшочк записка, тонкимъ женскимъ почеркомъ написанная, гласила: ‘сорочка, въ которой родился мой первенецъ сынъ Платонъ’. Найденъ былъ переломленный старый шкворень отъ экипажа, и при этомъ на бумаг, въ которой онъ былъ завернутъ, поясненіе рукой бабушки: ‘шкворень сломавшійся, когда я здила крестить къ помщику Избойнову, при чемъ меня чуть не убило’. Найдена коробочка съ пятью желтыми зубами и на коробочк тоже поясненіе: ‘мои зубы, выпавшіе безъ боли’. Была коробочка съ четырьмя орхами двойняшками. Былъ конвертъ съ локономъ сдыхъ волосъ и на конверт надпись: ‘волосы супруга моего отставного маіора Леонида Геннадіевича Сухумова-Подгрудскаго, отрзанные посл его смерти’. Попались четыре засушенные цвтка, тщательно уложенные въ розовый листикъ почтовой бумаги, съ изображеніемъ двухъ цлующихся голубковъ на уголк. Найденъ былъ тоненькій золотой браслетъ тоже въ коробочк и при этомъ тоже на бумажк поясненіе рукой бабушки ‘мужъ подарилъ горничной Дуньк, а я отняла, но мужа простила’.

Сухумовъ разобралъ четыре ящика, а письмо попалось пока только одно, его отца, помченное 1874 годомъ, гд онъ признавался матери, что проигрался въ карты, и просилъ ему выслать пятьсотъ рублей.

Камердинеръ долго стоялъ около самовара и ждалъ приказаній Сухумова, но Сухумовъ не оборачивался, до того былъ углубленъ въ разсматриваніе содержимаго бабушкиныхъ ящиковъ.

— Чай заварить прикажете?— спросилъ, наконецъ, камердинеръ.

Сухумовъ вздрогнулъ и схватился за сердце.

— Фу, какъ ты меня напугалъ, Поліевктъ!— проговорилъ онъ, щурясь.— Разв можно такъ громко, вдругъ… и внезапно.

— Я, кажется, самымъ тихимъ манеромъ…— оправдывался камердинеръ.

— Вотъ среди тишины-то внезапный разговоръ меня и пугаетъ… Хоть-бы кашлянулъ, когда войдешь. Ты знаешь, нервы мои такъ разстроены, что меня даже внезапный бой часовъ пугаетъ.

— Да я понимаю-съ… Но я, Леонидъ Платонычъ, кажется, даже стучалъ. Я самоваръ на столъ поставилъ, подносъ, сахарницу, крынку молока.

— Это я слышалъ, но я думалъ, что ты ушелъ. И вдругъ голосъ…

— Прикажете заварить чай или будете одинъ кипятокъ съ молокомъ кушать?— снова спросилъ камердинеръ.

— Надо-же мн хоть сколько-нибудь чаю на подкраску… Хоть чуть-чуть… для вкуса… Да и теб пить надо. Конечно-же завари, — отвчалъ Сухумовъ.— Да вотъ что еще… Гд у тебя банка съ бромомъ? Ее надо на ледник держать, а то бромистый натръ портится. Я на ночь долженъ выпить свою обычную порцію.

— И ландыши кушать будете на ночь?

— Само собой. И ландыши. Разв я могу заснуть безъ ландышей? На всякій случай и хлоралъ-гидратъ поставь на столикъ у постели.

— Слушаю-съ. Прикажете уходить?— спросилъ камердинеръ, заваривъ чай и поставивъ чайникъ на конфорку.

— Конечно-же уходи. Если нужно будетъ, я позвоню.

— Звонокъ-то далеко отъ той комнатки, гд я устроился. Плохо слышно — вотъ что. Ну, да я понавдуюсь.

— И пожалуйста, Поліевктъ, не входи сразу. Кашляни, стучи каблуками. А то когда входятъ вдругъ, сразу, я всегда пугаюсь.

Камердинеръ удалился. Сухумовъ поднялся со стула и сталъ переходить отъ туалета къ столу съ самоваромъ. Поднимался онъ медленно, какъ старикъ, два раза крякнулъ, не сразу выпрямился, потеръ руками тазовыя кости и крестецъ. Подойдя къ столу, онъ налилъ себ полъ-стакана кипятку, чуть-чуть подкрасилъ чаемъ, долилъ молокомъ, положилъ одинъ кусокъ сахару въ стаканъ, а затмъ опустился въ кресло около стола и задумался.

‘И зачмъ я налилъ себ? И пить-то не хочется. Это все Поліевктъ пристаетъ. А пить безъ жажды даже вредно. Лишняя работа сердцу. А зачмъ лишнюю работу сердцу задавать, если оно и такъ плохо работаетъ!— мелькало у него въ голов, но онъ вспомнилъ о браслет, подаренномъ его ддушкой горничной Дуньк, и улыбнулся. Этотъ эпизодъ нсколько развеселилъ его.— А все-таки ддушку-то бабушка простила, хотя и отняла у Дуньки браслетъ. Добрая женщина… А ддушка-то былъ проказникъ! Интересно было-бы узнать, въ какомъ возраст это съ нимъ случилось: старикъ онъ былъ или еще не старый? Дунька… можетъ быть и не одна такая Дунька у него была, а только съ этой-то онъ былъ пойманъ’.

Сухумовъ отхлебнулъ изъ стакана горячей воды съ молокомъ и сказалъ самъ себ вслухъ:

— А все-таки жилъ ддушка! Во все свое удовольствіе жилъ и дожилъ до семидесятилтняго возраста. Портретъ его снятъ незадолго до смерти. Онъ бодрый старикъ на портрет. А я… Я разв живу? Я въ двадцать восемь лтъ развалина. Разв это жизнь въ такомъ положеніи?— спрашивалъ онъ себя и нервно отодвинулъ отъ себя стаканъ, такъ что плеснулъ содержимымъ на скатерть. — Нтъ, это хилое прозябаніе. Доживаніе своего разрушенія… — отчеканилъ онъ. — И ничмъ, никакими средствами нельзя возстановить разрушающійся преждевременно организмъ. А вдь я еще молодой человкъ. Вотъ вамъ и медицина! Вотъ вамъ и гигіена! Эти науки за послднія четверть вка сдлали такой шагъ впередъ, какого он не длали со временъ Гиппократа. А что толку въ этомъ? Машины чинятъ, разрушающіяся зданія приводятъ въ порядокъ, а разрушающійся человческій организмъ не можетъ быть приведенъ въ порядокъ и при такихъ шагахъ науки. Знаемъ до тонкости, какой изъянъ въ организм, а заполнить этотъ изъянъ не можемъ!

Сухумовъ ропталъ. Онъ ударилъ себя въ грудь кулакомъ и, опять тяжело поднявшись, заходилъ по комнат, но тотчасъ-же вздрогнулъ и остановился. Въ дверяхъ стоялъ Поліевктъ съ подносомъ въ рукахъ.

— Опять! Я-же вдь просилъ тебя, чтобы ты не появлялся внезапно!— обратился Сухумовъ къ камердинеру съ упрекомъ.— Я-же просилъ тебя.

— Мн послышалось, что вы разговариваете съ кмъ-то. Я не думалъ васъ испугать, — оправдывался камердинеръ.— Слышалъ слова…

— Ну, и что-жъ изъ этого? Ну, разговаривалъ… ну, слова… Никого нтъ вокругъ тебя, такъ отъ скуки поневол и самъ съ собою заговоришь. Что это у тебя? Опять да?— спросилъ Сухумовъ, взглянувъ на подносъ.— Не могу я, ничего не могу сть.

— Тутъ парочка яичекъ всмятку есть… Булочки домашнія къ молоку. Можетъ быть, потомъ и надумаете покушать. Вдь иногда не хочется, не хочется, да вдругъ и захочется.

Поліевктъ поставилъ подносъ на столъ и тихо удалился.

Cухумовъ посмотрлъ на часы. Часы показывали только еще десять.

‘Какъ долго время-то здсь тянется!— подумалъ онъ.— И тишина, тишина… Должно быть, вс спятъ уже давно. А въ Петербург у меня передъ окнами еще конки громыхали-бы, торговали-бы мелочныя лавочки, горничныя перебгали-бы въ платкахъ черезъ улицу въ булочную за печеньемъ къ вечернему чаю. Десять часовъ самый ранній пріздъ въ Петербург на журъ-фиксы… Только въ десять часовъ составляются партіи въ винтъ. Въ ресторанахъ вечернее движеніе еще не начиналось. А здсь мертвая тишина. Посмотримъ, поправитъ-ли меня эта тишина, возстановитъ-ли она мои силы’.’

Сухумовъ сдлалъ еще два-три глотка изъ стакана и опять подслъ къ туалету бабушки. Убравъ все то, что онъ вынималъ изъ ящичковъ, онъ принялся выгружать другіе ящички. Вотъ сафьянная книжка съ золотымъ обрзомъ. Онъ открылъ ее. Дневникъ. Да, это дневникъ его бабушки. Это ея тонкій почеркъ, ея длинныя буквы. Подъ 12 іюля 1878 года онъ прочиталъ:

‘здила къ Ишимовымъ. Какія у нихъ прелестныя дыни! Какой ароматъ! А нашъ садовникъ Антипъ выгоняетъ дыни, которыя по вкусу походятъ на рпу. Привезла отъ Ишимовыхъ смянъ и дала садовнику. По дорог повздорила съ мужемъ, зачмъ онъ много пилъ вина за обдомъ у Ишимовыхъ. Но это-бы еще ничего. А напившись за обдомъ, пошелъ съ компаніей молодежи купаться. Долго-ли до грха! Разв можно купаться въ нетрезвомъ вид!’

— И все-таки дожилъ до семидесяти слишкомъ лтъ при такой неосторожности, — вслухъ сказалъ самъ себ Сухумовъ, откладывая сафьянную книжку, ршивъ ее просмотрть въ другой разъ.

Попалась пачка писемъ, перевязанная розовой ленточкой.

‘Не признаются-ли тутъ въ любви бабушк’?— подумалъ Сухумовъ, но почеркъ верхняго письма былъ женскій. Не развязывая писемъ, онъ посмотрлъ подписи на конц листиковъ и увидалъ фразы: ‘твоя Вра’… ‘Врмая теб до гроба Лидія’.

— Подруги…— опять сказалъ онъ вслухъ.— Просмотрю потомъ…

Пачка писемъ отложена. Попалась вторая сафьянная книжка съ дневникомъ. Первая была синяя, вторая — красная. Развернута и вторая книжка. Подъ 11 октября 1869 года Сухумовъ прочелъ:

‘Мужъ захворалъ. здилъ вчера на утокъ и провалился въ болот по поясъ въ воду. Поила его сегодня малиной и отваромъ ивовой коры. Теперь его ударило въ потъ’.

— А провались-ка я по поясъ въ холодную воду осенью — сейчасъ и смерть…— опять сказалъ Сухумовъ.— И вдь какое лкарство-то! Сушеная малина и ивовая кора. Положимъ, что въ ивовой кор салициловыя начала есть, что въ подобныхъ заболваніяхъ можетъ быть и полезно, но средство-то ужъ очень примитивное. И выздоровлъ и дожилъ до глубокой старости. А я проглотилъ уйму разной химической дряни и все-таки безъ толку. ‘Нтъ, мы выродились. Это вырожденіе’.— подумалъ Сухумовъ, — Бабушка Клеопатра Андреевна была замужемъ за своимъ двоюроднымъ братомъ, какъ разсказывала мн мать, а это способствуетъ вырожденію. Оттого и отецъ мой умеръ въ такихъ молодыхъ годахъ. Умеръ внезапно… Умеръ, очевидно, отъ лопнувшей аневризмы крупнаго сосуда или отъ кровоизліянія въ мозгъ. У отца кровеносная система была подгулявши, а у сына и еще того больше. Вырожденіе… Вырожденіе… Родственные браки способствуютъ къ вырожденію потомства. Да, это вырожденіе’, — повторилъ онъ мысленно еще разъ и откинулся въ кресло корпусомъ назадъ.

Стучалъ маятникъ часовъ. Сухумовъ прислушивался къ нему и почувствовалъ, что маятникъ опять какъ-бы выговариваетъ:

‘Вы-ро-жде-нье, вы-ро-жде-нье’…

Въ дверяхъ послышался кашель и затмъ голосъ камердинера предупредилъ:

— Это я, я, Леонидъ Платонычъ… Не извольте пужаться. Я бромъ принесъ вамъ, ландыши и хлоралъ-гидратъ… Тутъ и ложка, и рюмочка съ водой для капель. Да тамъ управляющій Сидоръ Софронычъ желаетъ васъ видть, — сообщилъ Поліевктъ.

— Что такое ему? Зови…— отвчалъ Сухумовъ.

Вошелъ неслышными шагами обутый въ валенки старикъ-управляющій.

— Добраго здоровья, — поклонился онъ при вход.— Не изволили еще започивать, такъ я къ вамъ, чтобы сообщить. Изволили приказать доктора вамъ пригласить, такъ я посылалъ къ нему нарочнаго верхомъ. Верховой сейчасъ вернулся. Докторъ Нектарій Романычъ приказали сказать, что завтра посл полудня они прідутъ. Докторъ Кладбищенскій…

— Спасибо, спасибо. Какъ вы исполнительны!— сказалъ ему Сухумовъ, стараясь быть любезнымъ.

— Больше ничего не прикажете?

— Ничего. Можете уходить.

— А насчетъ стряпни для васъ къ завтрему, Леонидъ Платонычъ?

— Стряпайте, что хотите. У меня совсмъ нтъ аппетита. Меня на ду не тянетъ. Не длайте только ничего тяжелаго и кислаго… Жирное можете. Жиры мн даже полезны. Такъ что хотите. Извините, какъ васъ зовутъ? Я все позабываю.

— Сидоръ Софронычъ я.

— Такъ что хотите, то и прикажите стряпать, Сидоръ Софронычъ. Не изощряйтесь. Ничего особенно не надо. Я сть все равно ничего не буду. Только поковыряю вилкой да погляжу. Звзда моя на этотъ счетъ совсмъ закатилась, — пояснялъ управляющему Сухумовъ.

— Но осмлюсь вамъ напомнить, что вдь докторъ Нектарій Романычъ прідетъ, — возразилъ управляющій.— Прідетъ онъ къ обду. Придется вамъ его угостить обдомъ. Вдь у насъ здсь трактировъ нтъ, чтобы ему гд-нибудь пообдать.

— Ахъ, да, да. Вы правы. Въ такомъ, случа стряпайте что-нибудь получше. Но я въ сторон. Меня не тревожьте. Я право не знаю, что можно здсь заказывать. Въ крайнемъ случа спросите Поліевкта.

— Слушаю-съ, — поклонился управляющій и исчезъ, неслышными шагами выйдя изъ комнаты.

А Поліевктъ стоялъ у стола съ дой, печально покачивалъ головой и говорилъ:

— Такъ ничего и не изволили скушать? Ну, баринъ! Вдь дой-то только люди и держатся. Даже больные и т…

— Но если мн даже противно смотрть на ду? Не могу я, — отвчалъ Сухумовъ.

— Да надо, Леонидъ Платонычъ, ваша милость, немного понатужиться. Вдь это не для чего другого, а для здоровья. Иной разъ и не хочешь сть, а сядешь къ столу, возьмешь кусокъ въ ротъ — и захочется. Вотъ яички всмятку. Вотъ это совсмъ легкое. Вотъ карасикъ жареный въ сметанк. Смотрите, какъ онъ ласково глядитъ.

— Да вдь уже я сказалъ, что я не въ состояніи сть — ну, и оставь меня въ поко!— раздраженно крикнулъ Сухумовъ.— Можешь даже все убирать со стола. Оставь только молоко и кусочекъ хлба. На ночь, ложась спать, я стаканъ молока выпью.

Камердинеръ убиралъ со стола.

Сухумовъ, отложивъ дв книжечки дневника бабушки, складывалъ все остальное, вынутое изъ ящиковъ, обратно въ ящики.

— Скоро почивать ложиться будете, ваше высокородіе?— спросилъ Сухумова камердинеръ.— Вдь уже двнадцатый часъ.

— Когда сонъ хоть немножко клонить будетъ. А то что-жъ такъ-то валяться безъ сна? Да ты что? Ты отправляйся и ложись. Я самъ разднусь и лягу. Приму брому и лягу.

— Не прикажете-ли, чтобы я рядомъ въ гостинной на диван легъ?— не унимался Поліевктъ, все еще не уходя изъ спальни.

— Зачмъ? Что я? Вконецъ разслабленный, что-ли?

— Далеко моя-то каморка отъ электрическаго звонка. Заснешь и не услышишь. А тутъ коли ежели вамъ крикнуть меня — и готово.

— Что за глупости! Ложись, гд устроился. Что можетъ случиться? А если что случится — два, три раза позвоню.

Поліевктъ поклонился.

— Покойной ночи, кудрявыхъ сновъ желаю вамъ, — сказалъ онъ.— Бромъ и ландыши на ночномъ столик, туфли у кровати.

Сухумовъ остался одинъ.

VI.

Пробило двнадцать часовъ, а Сухумовъ все еще не ложился въ постель. Онъ дожидался, когда ему захочется спать, но ко сну не клонило его, хотя онъ выпилъ лежку брому и запилъ его стаканомъ молока съ маленькимъ кусочкомъ хлба. Но вотъ и половина перваго, а спать ему еще не хочется. Онъ загасилъ лампу, принялъ ландышевыхъ капель и, снявъ только сапоги, не раздваясь, легъ на постель и сталъ читать записки бабушки при стоявшемъ на ночномъ столик маленькомъ низенькомъ канделябр о двухъ свчахъ. Въ послднее время онъ такъ очень часто ложился, если его еще не клонило ко сну, а затмъ, когда чтеніе въ постели наввало на него сонъ, онъ спшилъ раздться и ужъ укладывался въ постель подъ одяло, ‘набло’, какъ онъ самъ выражался.

Дневникъ бабушки не былъ интересенъ. Она, проживя почти безвыздно десятки лтъ въ деревн, говорила въ немъ только о себ, о ддушк, очень мало даже о сын и внукахъ, хотя и отмчала родины, крестины, дни смерти ихъ и похороны, а главнымъ образомъ описывала свое сельское и домашнее хозяйство, тщательно отмчая за каждый годъ количество снятаго и проданнаго хлба, овса, сна, насушенныхъ и насоленныхъ грибовъ, свареннаго ягоднаго варенья и другихъ заготовокъ. Въ дневник отмчались даже дни, когда телились любимыя коровы, щенились и околвали ея собаки таксы, при чемъ бабушка заносила въ книжку даже т клички, которыми она нарекала телокъ и щенятъ. Характеристикъ какихъ-либо знакомыхъ ей лицъ или пережитыхъ событій у нея въ дневник вовсе не было.

Но вотъ Сухумовъ попалъ на страничку, гд бабушка горевала и стовала по поводу безвременной кончины своего сына, а его отца Платона Леонидовича. Бабушка записывала:

‘Вчера привезли изъ-подъ Варшавы и погребли на нашемъ деревенскомъ кладбищ въ усыпальниц Сухумовыхъ-Подгрудскихъ сына моего Платона. Какое безысходное горе для меня!

‘Вчера горе мое было выше слезъ. Я почти не плакала. Только горло мое сжимало что-то тяжелое, острое, какъ-бы медленно ржущее. Слезы не выходили наружу… Или, можетъ быть, я уже раньше ихъ выплакала.

‘Какая безвременная, какая ранняя кончина! Сыну не было еще и тридцати пяти лтъ. Конечно, виноватъ своя небрежность: покойный не захотлъ полчиться отъ своей тучности, пренебрегъ тмъ лченіемъ, которое ему предлагали врачи, хотя и пилъ недли дв Маріенбадскія воды. Но какъ у него могла развиться аневризма аорты (это болзнь, отъ которой онъ скоропостижно скончался), у него, сына вполн здороваго отца, долговчнаго дда и долговчнаго прадда по отцу? Ддъ его умеръ слишкомъ семидесяти лтъ, а праддъ дожилъ далеко за восемьдесятъ. Да и мой отецъ съ матерью дожили до глубокой старости, сама я, слава Богу, здорова и молодую за поясъ заткну. Ддушка его, отецъ моего мужа, Игнатій Васильичъ уже старикомъ, когда во время пирушки хотлъ похвастаться передъ гостями, лошадиныя подковы руками разгибалъ и изъ желзной кочерги вензеля длалъ, пятаки мдные пальцами сгибалъ… Двухпудовой гирей крестился’…

— Какая мощь! Какая лошадиная сила!— не утерплъ чтобы не воскликнуть Сухумовъ.— Будто про героя богатырскаго эпоса читаешь, про какого-нибудь Илью Муромца или Алешу Поповича. А мы выродились. Это вырожденіе… ‘Оно ужъ съ отца началось’, — прибавилъ онъ мысленно и опять заглянулъ въ книжку.

Дале бабушка писала:

‘Говорятъ, что сынъ Платонъ любилъ кутнуть, много пилъ вина, сидлъ на изысканной пищ, но вдь про ддушку Платона Игнатія Васильича мужъ разсказываетъ, что онъ могъ несмтно много выпить и никогда не бывалъ пьянъ’.

Сухумовъ опять отложилъ книжку дневника въ сторону на свободное пространство широкой двухспальной кровати бабушки, на которой лежалъ, и подумалъ:

А вдь не похожъ мой праддушка на такого богатыря, какъ описываетъ бабушка. Я давеча видлъ его портретъ и довольно внимательно разсматривалъ. Разв художникъ погршилъ? Живопись на портрет, дйствительно, не отличается особой художественностью. Мускулистъ онъ, коренастъ на портрет, какъ говорится, но вдь для такой мощи нужно быть и гигантомъ. Портретъ поясной, но и изъ поясного портрета можно судить о рост оригинала’…

— Подковы разгибалъ и двухпудовой гирей крестился…— повторилъ вслухъ Сухумовъ и ему захотлось сейчасъ-же посмотрть на портретъ дда своего отца, а его прадда.

Покрякивая, онъ слъ на кровати, спустился съ нея на полъ, надлъ опушенныя лисьимъ мхомъ свои туфли изъ оленьей шкуры шерстью вверхъ, взялъ въ руки канделябръ, при которомъ читалъ, и медленно поплелся въ диванную, гд висли портреты его предковъ.

Пришлось проходить, кром спальни, дв комнаты. Скрипнула давно несмазанными петлями дверь, трещалъ высохшій паркетъ подъ его ногами. Сухумовъ остановился. Ему сдлалось жутко одному въ пустыхъ комнатахъ. Разстроенные первы неврастеника давали се.бя знать. .

‘Ужъ идти-ли? Не отложить-ли до завтрашняго утра?— мелькнуло у него въ голов.— Вдь и завтра успю посмотрть на портреты. Что за спхъ такой!’

Но онъ тотчасъ-же ободрилъ себя и сказалъ. мысленно:

‘Чего-же я трушу? Что можетъ быть? Что можетъ случиться? Вдь не ребенокъ-же я, чтобы бояться. Ужъ если я поднялся съ постели и пошелъ, то чего-жъ откладывать!’

Сухумовъ опять зашагалъ, шлепая туфлями.

Опять скрипнула вторая дверь. Во второй комнат, подъ поломъ, возились мыши, и одна изъ нихъ тихо, но продолжительно запищала.

Сухумовъ снова остановился, но тотчасъ-же ободрилъ себя:

‘Ребенокъ… Чего испугался? Вдь это разстроенные нервы и ничего больше. Настолько разстроенные, что даже бромъ не помогаетъ, не приводитъ ихъ въ порядокъ’.

Онъ перешагнулъ порогъ портретной и поднялъ надъ головой канделябръ. Портреты предковъ смотрли на него со стны, но самъ онъ тотчасъ-же зажмурился и слъ на большой угловой диванъ, поставивъ канделябръ на мозаичный столъ.

‘Вдь это что со мной? Вдь это одно изъ нервныхъ разстройствъ, одно изъ нервныхъ страданій, — разсуждалъ онъ, — Тутъ ужъ, пожалуй, и легкій психозъ замшался. Есть боязнь пространства… А это, должно быть, боязнь одиночества. Но надо пересилить себя, надо бодрить себя, надо заставить себя’…

Онъ открылъ глаза, поднялся съ дивана, сдлалъ нсколько шаговъ, поднялъ канделябръ съ двумя свчами надъ своей головой и отыскалъ портретъ своего прадда въ военномъ мундир Александра I, въ густыхъ эполетахъ, съ воротникомъ, упирающимся въ мочки ушей.

На Сухумова смотрло суровое, гладко бритое, скуластое, темное лицо съ узенькими глазами, густыми бровями и волосами, начесанными на лобъ. Поражали необыкновенно толстыя, красныя губы.

— Вотъ онъ мой праддъ, Игнатій Васильичъ…— проговорилъ вслухъ Сухумовъ, разсматривая портретъ.— Да, это былъ мощный человкъ… мощный… Это и по портрету замтно. Бабушка не преувеличиваетъ.

Сухумовъ хотлъ уже уходить обратно къ себ въ спальню, но вдругъ ему показалось, что портретъ прадда подмигнулъ ему. Сухумовъ вздрогнулъ и похолодлъ, но тотчасъ-же увидлъ, что портретъ насмшливо кивнулъ ему головой.

Въ одно мгновеніе Сухумовъ уронилъ канделябръ и закричалъ:

— Поліевктъ! Поліевктъ! Люди! Люди!

Ноги не держали его, и онъ самъ опустился на паркетъ. Съ нимъ сдлался обморокъ.

VII.

Препровожденный изъ портретной въ спальню бабушки вызваннымъ камердинеромъ, Сухумовъ могъ заснуть только подъ утро. Прибжавшій въ одномъ нижнемъ бль камердинеръ недоумвалъ, что случилось съ бариномъ и зачмъ тотъ попалъ въ портретную. Давъ ему по пріему брому, ландыша и валерьянки, камердинеръ не ушелъ уже въ свое помщеніе, а расположился спать въ гостиной на диван, рядомъ со спальней, при чемъ предупредительно дверь въ спальню оставилъ отворенной. Сухумовъ на это не возражалъ. Лежа въ постели уже раздтый, онъ самъ ужъ былъ радъ, что слышалъ изъ гостиной похрапываніе Поліевкта. О томъ, что ему показалось, какъ праддъ его подмигивалъ ему и кивнулъ съ портрета, Сухумовъ не сказалъ Поліевкту.

Да и зачмъ было говорить объ этомъ, если Сухумовъ не врилъ этому, зная, что портреты подмигивать и кивать не могутъ. Онъ считалъ этотъ случай за галлюцинацію, стыдился своей трусости и оправдывалъ ее только болзненнымъ разстройствомъ нервовъ.

‘Но все-таки вдь, въ первый разъ со мной такой случай, стало быть, болзнь моя прогрессируетъ’, — разсуждалъ онъ, лежа въ постели при непотушенныхъ свчахъ, оставленныхъ горть для чтенія, но ужъ дневникъ бабушки читать не могъ.

Сухумовъ прямо боялся натолкнуться въ дневник на какія-либо сообщенія, которыя могутъ потрясти его. Онъ старался даже не думать о своихъ родственникахъ и, чтобы утомить себя и навять сонъ, сталъ считать до тысячи, сбился, перешелъ на таблицу умноженія и мысленно началъ повторять ее, но сонъ не приходилъ. Тогда онъ прибгъ къ способу замагнетизировать себя. Открылъ глаза и сталъ смотрть въ одну точку на отблескъ свта на циферблат часовъ, стоявшихъ на тумб краснаго дерева. Однообразные удары маятника и свтящееся пятно на циферблат утомили его слухъ и зрніе, и онъ заснулъ подъ утро.

Заглянувшій въ спальню проснувшійся камердинеръ потушилъ догоравшія свчи.

Сухумовъ проснулся за полдень и даже испугался, что онъ такъ долго спалъ. Въ Петербург съ нимъ этого не бывало. Часы показывали безъ четверти часъ. Онъ тотчасъ-же всталъ съ постели, надлъ приготовленный ему халатъ и туфли и позвонилъ камердинера.

Поліевктъ вошелъ съ вычищенными сапогами и платьемъ и привтливо говорилъ:

— Съ добрымъ утромъ… Ужъ я такъ радъ былъ, что изволите почивать, что сюда и не входилъ, чтобы не разбудить вашу милость. Въ семъ часовъ свчи у васъ потушилъ, двери притворилъ и съ тхъ поръ около дверей прислушивался. Спокойно-ли почивать изволили? Въ девятомъ часу я слушалъ — похрапывать изволили..

— Съ добрымъ утромъ поздравляешь…— отвчалъ Сухумовъ.— Какое теперь утро, если скоро часъ! Теперь насталъ день. Но и день не предвщаетъ быть для меня добрымъ. Голова тяжела, какъ котелъ. Вотъ что, Поліевктъ… Я долженъ перемнить образъ жизни. Здсь, въ деревн, я долженъ рано вставать и рано ложиться.

— Позвольте… Какое-же раннее вставаніе, если вы по ночамъ спать не изволите!— возразилъ камердинеръ.

— Буду пробовать пріучать себя спать.

— Да вдь ужъ изволили пробовать. Вчера въ вагон-то какую рань изволили подняться, цлый день не изволили прикурнуть, а ночью все равно сна не было.

— Это другое дло. Тамъ въ вагон тряска, утомленіе, по дорог отъ станціи опять то-же самое — оттого и ночь не спалъ. А здсь я начну тихую жизнь съ разумнымъ моціономъ. Такъ вотъ, съ завтрашняго дня прошу меня будить въ семь часовъ утра, если я самъ не поднимусь. А теперь дай мн умыться.

— Слушаю-съ. Воля ваша, Леонидъ Платонычъ.

Камердинеръ подалъ Сухумову умыться, а затмъ принесъ кофе на серебряномъ поднос. Тутъ были и домашнія булки и баранки, сливки, масло, кринка молока и даже медъ.

Сухумовъ раздраженно замахалъ руками.

— Куда мн столько ды! — закричалъ онъ.— Разв я могу столько състь! Это слону, а не человку! Человкъ безъ аппетита, а ему тащутъ ды, какъ на роту солдатъ. Ну, смотрите, тутъ даже яичница! Яица всмятку и яичница.

— Баринъ, Леонидъ Платонычъ, да вдь это ужъ завтракъ для вашей милости.

— Какой-же можетъ быть для меня завтракъ, если я сейчасъ только проснулся!— сердился Сухумовъ, однако, свъ къ столу и выпивъ чашку кофе, сталъ сть яйцо всмятку, намазалъ себ ломтикъ булки масломъ, началъ ковырять ложечкой яичницу.

Камердинеръ, приводя въ порядокъ постель, остановился, съ любопытствомъ смотрлъ на вшаго Сухумова и покачивалъ головой. Черезъ минуту онъ произнесъ съ улыбкой:

— А вдь послалъ-же, наконецъ, Богъ хотнье на ду.

Улыбнулся слегка и Сухумовъ.

— Да, маленькій аппетитъ разыгрался, но изъ этого еще не слдуетъ, чтобы больному человку подавали уйму ды!

Вошелъ управляющій Сидоръ Софроновичъ, тихо ступая валенками по паркету и доложилъ Сухумову:

— Докторъ-то пріхалъ. Сидитъ у меня и переодвается. Можете вы его принять?

— Конечно, конечно…— засуетился Сухумовъ. — Разв можно доктора заставлять ждать! Поліевктъ! Возьми халатъ. Дай мн пиджакъ, — проговорилъ онъ, вставая со стула.

— Сидли-бы, ваша милость, въ халатик, — попробовалъ возразить камердинеръ. — И мягче вамъ, и тепле, и способне. А докторъ не дама. Онъ не взыщетъ съ немощнаго человка.

— Нтъ, нтъ, я такъ хочу… Да и вовсе я не такъ ужъ боленъ. Вдь обходился-же вчера безъ халата.

Сухумовъ быстро переодлся.

— Эхъ, и покушать-то вамъ помшали! Только на ду потянуло, а тутъ докторъ…— ворчалъ Поліевктъ.

— Просите-же, просите скорй доктора, — говорилъ Сухумовъ все еще стоявшему въ кабинет управляющему,

Получивъ извстіе о прізд доктора, Сухумовъ какъ-то весь оживился и глаза его заблистали.

Управляющій не уходилъ.

— Къ обду мы борщъ приготовили и поросеночка отварили. Потомъ курочку зажарили. Не знаю только, вы-то будете-ли кушать, — проговорилъ онъ.— Вы скажите, если вамъ не по сердцу.

— Пожалуйста… Прошу васъ, Сидоръ Софронычъ, не разговаривайте со мной никогда объ д!— воскликнулъ Сухумовъ. — Это меня только раздражаетъ. Такъ вотъ… Просите скорй доктора.

Поліевктъ сталъ затапливать печку.

Въ сосднихъ комнатахъ послышались шаги. Они стучали довольно долго, и вотъ въ кабинетъ вошелъ докторъ. Это былъ среднихъ лтъ человкъ съ большой косматой бородой и волосами, остриженными по-русски съ проборомъ по середин, коренастый, плечистый, невысокаго роста, нсколько сутуловатый. Одтъ онъ былъ въ черную сюртучную пару.

— Блуждалъ, блуждалъ по вашимъ хоромамъ и насилу нашелъ васъ, — проговорилъ онъ, обращаясь къ Сухумову. — Вы больной? Позвольте отрекомендоваться: земскій врачъ Нектарій Кладбищенскій, за которымъ вы посылали.

— Ахъ, извините, что мы васъ не встртили! Это ужь наша вина и невжливость…— пробормоталъ Сухумовъ, пожимая доктору руку своими обими руками и сталъ усаживать его въ кресло.

VIII.

— Вы, докторъ, прежде всего закусить не хотите-ли? Я вотъ сейчасъ завтракалъ, — предложилъ доктору Сухумовъ, подсаживаясь къ нему и указывая на столъ, на которомъ стоялъ подносъ съ кофе и закусками.

— Охотно. Не откажусь. Но прежде дло, — отвчалъ докторъ и спросилъ:— Чмъ страдаете?

Сухумовъ сложилъ свои руки около колнъ, наклонившись немного корпусомъ впередъ, и съ горькой улыбкой отвчалъ:

— Я, докторъ, теперь неврастеникъ. Неврастеникъ-хроникъ.

— Такъ-съ… Но отчего-же вы думаете, что у васъ непремнно неврастенія? Разскажите лучше припадки вашей болзни.

— Неврастенію опредлили у меня петербургскіе и заграничные врачи. Я въ такомъ состояніи нахожусь уже боле двухъ лтъ, и мн то хуже, то лучше. А вотъ въ послднее время и совсмъ нехорошо. Началась у меня неврастенія посл сильной инфлуэнцы, осложненной плевритомъ и бронхитомъ. Отразилось и на почки. Лчился… проглотилъ тьму брома и разной другой химической дряни, по совту врачей побывалъ въ разныхъ нмецкихъ и швейцарскихъ санаторіяхъ. Какъ будто-бы и лучше себя почувствовалъ, вернулся въ Петербургъ, но осенью опять заболлъ инфлуэнцей и вотъ въ настоящее время пріхалъ сюда въ тишину и на свжій воздухъ для поправки. Врачи совтовали хать поправляться опять въ санаторію въ Финляндію, но я вспомнилъ о здшнемъ родовомъ гнзд, гд когда-то проводилъ дтство, и предпочелъ родовое гнздо.

Сухумовъ разсказывалъ быстро, торопясь и воодушевляясь, и на щекахъ его блднаго, сро-лимоннаго цвта лица выступили пятна румянца. Говоря, онъ даже схватился на одно мгновеніе за сердце..

Докторъ слушалъ его внимательно, наклоня голову на бокъ, расчесывая пальцами правой руки свою косматую бороду, и наконецъ перебилъ его.

— Все это прекрасно, но главнымъ образомъ сообщите мн симптомы настоящей вашей болзни, — сказалъ онъ.

— Сейчасъ. Пріхавъ сюда, обращаюсь къ вамъ и прошу васъ взять меня подъ свое наблюденіе и полчить… Я изврился въ полномъ исцленіи отъ моего недуга, но думаю, что хоть нкоторая поправка моего здоровья возможна.

Докторъ поклонился, какъ-бы благодаря за довріе, и произнесъ:

— Но зачмъ-же такой пессимизмъ-то? Отчего не врить въ полное исцленіе? А вы врьте. Иногда и одна вра во что-нибудь чудеса длаетъ и исцляетъ. Это еще Шарко замтилъ. Въ Петербург у васъ былъ одинъ раззоришійся баринъ-шарлатанъ, который простой невской водой лчилъ… пить воду невскую давалъ. Его паціенты врили въ его будто-бы чудодйственную воду и нкоторые изъ нихъ исцлялись. Вра и организмъ длали свое дло.

— Ахъ, я знаю, о комъ вы говорите. Мн разсказывали, — улыбнулся Сухумовъ.

— Такъ вотъ-съ что длаетъ вра. На этомъ иногда основанъ успхъ самыхъ невжественныхъ знахарей, — сказалъ докторъ и повторилъ:— такъ припадочки-то, припадочки ваши сообщите поскорй.

— А что до припадковъ — постоянное недомоганіе… Встаешь по утру — тяжелая голова… По вечерамъ повышенная температура, — разсказывалъ Сухумовъ.— То и дло чувствуешь ознобъ… Потеря аппетита. Даже непріятно глядть на ду. Прибгаю къ пепсинмому вину и къ настойк Chinae compositum — и то не помогаетъ. Сна нтъ… и… и даже какія-то галлюцинаціи. Вчера, напримръ, мн показалось, что мн подмигнулъ съ портрета мой праддъ… Подмигнулъ и даже головой кивнулъ. Я испугался. Мн сдлалось даже дурно. А отчего? Я очень хорошо знаю, что портреты ни мигать, ни кивать не могутъ, а испугался. Понятно, что это болзнь. Вотъ все. Затмъ, вообще, я чувствую хилость и эту хилость можно выводить, какъ мн кажется, изъ родственнаго брака моего дда и моей бабушки. Бабушка приходилась двоюродной сестрой моему дду Сухумову-Подгрудскому, — закончилъ Сухумовъ.

— Ну, это еще вопросъ нершенный, — сказалъ докторъ.

— А вы знаете работу французскаго врача Вуазена о родственныхъ бракахъ среди испанскихъ грандовъ и грандессъ?— спросилъ Сухумовъ.— Онъ прямо доказываетъ у нихъ вырожденіе, отмчая у потомковъ шестипаліе, глухо-нмоту, микроцефализмъ, недолговчность и невдь сколько другихъ пороковъ.

— Ну, а я въ возраженіе вамъ приведу евреевъ въ маленькихъ мстечкахъ Западнаго края, которые также скрещиваются въ родственныхъ бракахъ и потомство ихъ нисколько не терпитъ ущерба. Напротивъ, является приплодъ съ отличнымъ музыкальнымъ слухомъ, выдляетъ изъ себя талантливыхъ, выносливыхъ и долговчныхъ особей. Вы врачъ?— спросилъ докторъ Сухумова.

— Нтъ, но я люблю естественныя науки, занимался ими и теперь иногда слжу за ними, — далъ отвтъ Сухумовъ.

— Такъ. Съ такимъ паціентомъ пріятно дло имть и можно боле разсчитывать на успхъ. А вы въ возможность исцленія-то все-таки врьте. Это будетъ большимъ подспорьемъ къ возстановленію вашихъ силъ, — прибавилъ докторъ, поднялся съ кресла, вынулъ изъ бокового кармана своего сюртука стетоскопъ и перкуторный молотокъ и сказалъ:— Ну-съ, снимите съ себя пиджакъ и жилетъ и прошу васъ прилечь вотъ хоть на эту кушетку, что-ли. Я долженъ васъ выстукать и выслушать.

Сухумовъ повиновался. Докторъ началъ выстукивать и выслушивать его грудь, затмъ перевернулъ его и прошелся со стетоскопомъ по спин

Не довольствуясь этимъ, прикладывалъ и свое ухо прямо къ тлу. Затмъ посадилъ Сухумова, взялъ за руку, выслушалъ пульсъ и проврилъ его на ше по соннымъ артеріямъ.

— Сердце не плохое, но дйствительно переутомленное. Есть и перебои, — сказалъ онъ.— Печень опухши, и я прощупываю ея края ниже ребра. Селезенка тоже немного увеличена. Вы мрили температуру?— задалъ онъ вопросъ паціенту.

— По вечерамъ бываетъ тридцать восемь съ долями… Доходитъ и до тридцати девяти.

— А утромъ?

— По утрамъ я давно не мрилъ.

— Надо измрять по вечерамъ и по утрамъ и записывайте. Въ почкахъ я ничего не усматриваю. Анализъ длали?

— Давно ужъ не производилъ. Но раньше были и слды сахара, былъ и блокъ. У меня есть аппаратикъ и приспособленія… Я могу и самъ сдлать анализъ, — предложилъ Сухумовъ.

— Пожалуйста…

Докторъ подвелъ его къ окну, протянулъ руку къ его глазу, отвернулъ нижнее вко, посмотрлъ на внутреннюю сторону его, на самое глазное яблоко, а затмъ сталъ разсматривать високъ.

— Склерозики маленькіе уже водятся, — сказалъ онъ. — Да у кого ихъ нтъ! Это все чрезмрное употребленіе мясной пищи. Вамъ сколько лтъ?

— Двадцать девятый годъ.

— Гмъ… Рановато немножко… Вы виномъ не злоупотребляли?

— Былъ тотъ грхъ, — покаялся Сухумовъ.— И виномъ, и… всмъ злоупотреблялъ.

— Женаты?

— Куда! Холостой.

— Гмъ. Сожмите-ка мою руку пальцами. Жмите, жмите… хорошенько жмите. Ну, что? Устали? Какъ ваше сердце теперь? Дайте пульсъ посмотрть… Ничего… Живемъ еще…— бормоталъ докторъ.— А ну-ка, присядьте на стулъ и заложите ногу на ногу… Вотъ такъ… Хорошо…

Докторъ подошелъ къ Сухумову и ударилъ его ребромъ ладони по колнному суставу лежавшей сверху ноги. Берцовыя кости со ступней вздрогнули, поднялись и описали радіусъ.

— Гмъ… Ничего… Поживемъ еще… А главное, не унывайте и надйтесь на исцленіе. Вры, вры побольше… Уныніе откидывайте… прочь его, прочь…— утшалъ докторъ Сухумова, улыбаясь, и прибавилъ:— А теперь давайте завтракать. О лченіи во время завтрака поговоримъ.

И онъ подслъ къ столу.

IX.

Сухумовъ позвонилъ и веллъ было подать водки и вина.

— Не пью, — сказалъ докторъ.— Аппетитъ у меня и такъ хорошъ, стало быть незачмъ его раздражать, а въ опьяненіи не нахожу никакого удовольствія. Но не отрицаю иногда вино, какъ лкарство для подъема силъ. Палліативъ недурной для этого, хотя вслдъ за подъемомъ слдуетъ сейчасъ и упадокъ силъ.

Онъ сълъ кусочекъ ветчины, немного яичницы и выпилъ чашку кофе.

Сухумовъ, извиняясь, что завтракъ не обиленъ, объяснилъ, что онъ не ждалъ доктора къ завтраку и прибавилъ, что черезъ часъ, а можетъ быть и меньше, обдъ будетъ готовъ. И точно, изъ столовой доносился стукъ ножей и посуды. Поліевктъ, очевидно, накрывалъ на столъ.

— А алкоголь вообще ядъ, — продолжалъ докторъ закуривая предложенную ему Сухумовымъ сигару.

— Я знаю…— кивнулъ Сухумовъ.— Онъ увеличиваетъ число блыхъ кровяныхъ шариковъ въ ущербъ краснымъ.

— Нтъ, онъ длаетъ еще большія разрушенія въ нервной систем. Ну, да это сюда не идетъ. Вы чмъ-же теперь пичкаетесь? Какія у васъ лкарства?

— Бромъ, ландыши, валерьянъ… Безъ брома я заснуть не могу…— разсказывалъ Сухумовъ.

— А надо стараться спать безъ брома, — перебилъ его докторъ.— Пость на ночь чего-нибудь легкаго и ложиться спать. И вообще… стараться даже посл обда спать. Вы удивляетесь, что я совтую вамъ длать то, что другіе врачи запрещаютъ? Вамъ это надо… Надо для укрпленія силъ… Да-съ… Я въ этомъ случа слдую отчасти указаніямъ природы. Возьмите звриный обычай… возьмите животныхъ… Ну, хоть собаку для примра возьмите, кошку что-ли… Какъ собака постъ — сейчасъ она сытая свертывается калачикомъ и спитъ. И никакого ущерба для нея отъ этого не происходитъ. Не смйтесь, не смйтесь… Для тучныхъ субъектовъ, пожалуй, это и вредно, то-есть для упитанныхъ, а для истощенныхъ — польза. Такъ вотъ-съ… Такъ и поступайте. Но прежде всего позвольте васъ спросить, вы моихъ совтовъ-то слушаться будете? Вдь я вамъ буду предписывать, можетъ быть, совсмъ другое, что вамъ до сихъ поръ предписывали другіе врачи.

Докторъ ласковыми глазами посмотрлъ на Сухумова.

— Конечно-же, буду, — отвчалъ тотъ.— Я васъ прошу, докторъ, всецло взять меня подъ ваше наблюденіе.

— Ну, то-то, А то, можетъ, будете думать: какой-то безвстный деревенскій докторъ будетъ совтовать мн то, чего не совтовали мн петербургскія и иныя знаменитости. А въ лченіи, какъ я уже вамъ говорилъ, главная статья та, чтобы врить врачу, врить, что отъ совтовъ его произойдетъ только исцленіе. Вры, вры побольше.

— Я врю вамъ, докторъ, — твердо сказалъ Сухумовъ и протянулъ ему руку.

Докторъ пожалъ его руку и заговорилъ:

Бромъ бросьте… Ландыши бросьте, валерьянку бросьте… Это палліативы, но все равно бросьте. Если-же вамъ понадобится себя успокоить… себя, свои нервы, сердце — успокаивайте холодной водой и свжимъ воздухомъ… Больше ничего не принимали?

— Литій иногда… хлоралъ-гидратъ…— произнесъ Сухумовъ.

— Ой-ой-ой! — покачалъ головой докторъ. — Прямо выкиньте вс эти препараты. Вонъ ихъ!

— Но что же, докторъ, вы мн пропишете?

— Изъ латинской кухни пока ничего. Ршительно ничего… Мой совтъ все это оставить. И пепсинъ оставьте, и хинную настойку. Прогулки, разумный моціонъ не до усталости, да и сонъ. И старайтесь спать больше. Хоть въ нсколько пріемовъ, но больше. И кушайте больше.

Сухумовъ улыбнулся и произнесъ:

— Но вотъ бда: вдь никакого аппетита.

— Оттого и аппетита нтъ, что бромомъ себя насыщаете. Что такое бромъ? Какое его дйствіе? Онъ успокаиваетъ нервы. Такъ вдь? Вы имъ успокаиваете вс нервы, вс… Ну, стало быть, и желудочные, и вкусовые — оттого и аппетита нтъ. Прямо притупляете эти нервы бромомъ. Притупляете и нервы обонянія. Пахнетъ хорошо изжареннымъ мясомъ, а ваши нервы обонянія притуплены и не передаютъ вамъ желанія състь этого мяса.

Сухумовъ слушалъ и оживлялся. Онъ чувствовалъ, что докторъ говоритъ правду.

Докторъ продолжалъ:

— И бромъ, и литій вамъ были нужны, пока болзнь ваша была въ острой форм, но теперь сами-же вы сознаете, что вы неврастеникъ-хроникъ, успвшій уже привыкнуть къ брому, литію, ландышамъ — стало быть ихъ долой. Поняли?

— Слушаю, — кивнулъ головой Сухумовъ.

— А для возбужденія аппетита — воздухъ и моціонъ, — еще разъ подтвердилъ докторъ и спросилъ:— У васъ обдъ будетъ когда?

Сухумовъ взглянулъ на часы, которые показывали уже второй часъ, и отвчалъ:

— Да самое наибольшее, я думаю, черезъ три четверти часа.

Въ дверяхъ стоялъ камердинеръ, явившійся за подносомъ съ завтракомъ.

— Даже раньше, ваше высокородіе. Черезъ полчаса, — сказалъ онъ.

— Меня, я надюсь, покормите? — улыбнулся докторъ.

— Какъ-же… Какъ-же, докторъ…— вспыхнулъ весь Сухумовъ, хотлъ назвать доктора по имени и отчеству и забылъ.— Ваше имя, докторъ?

— Имя мое трудное — Нектарій Романычъ.

— Для васъ только и обдъ веллъ приготовитъ, Нектарій Романычъ… А самъ я… Что-же, я только бульонъ и яйца… Да и то… Какая моя да!

Сухумовъ махнулъ рукой.

— Нтъ, вы, пожалуйста, все кушайте. Все, все, къ чему почувствуете влеченіе, — посовтовалъ докторъ.— Діэты насчетъ ды никакой. А теперь одвайтесь и пойдемте передъ обдомъ на воздухъ… Хоть на дворъ что-ли… Вмст и погуляемъ хоть по двору… Вотъ вы увидите, какъ передъ обдомъ воздухъ на васъ живительно подйствуетъ.

— Пойдемте, докторъ…— радостно сказалъ Сухумовъ, чувствуя, что начинается другой методъ лченія.

Они направились одваться въ прихожую. Докторъ продолжалъ давать совты:

— Щи кушайте, горохъ овощи, фрукты, яйца, молоко, но больше всего налегайте на мясо и рыбу. А то бульонъ! Одинъ бульонъ. Вы знаете, ежели ужъ строго говорить о пищ, то я былъ-бы даже противъ бульоновъ. Среды… Вс бульоны — питательныя среды, стало быть все-таки разводки для микробовъ, бациллъ и бактерій. Вы естественникъ, вы должны это понимать.

— А какъ насчетъ питьевой воды, Нектарій Романычъ, вы посовтуете: отварную пить или сырую?— спросилъ Сухумовъ, одваясь.

— Если у васъ здсь хорошая вода — я непремнно стою за сырую, — отвчалъ докторъ.

— Вода колодезная у насъ здсь на рдкость… произнесъ Поліевктъ.

— Тогда непремнно сырую. Съ какой стати лишать свой желудокъ полезныхъ микробовъ въ вод! Вдь въ чистой свжей вод есть и полезные для желудка микробы, способствующіе пищеваренію, а вы вдругъ будете умерщвлять ихъ кипяченіемъ. Нтъ, пейте сырую воду, если у васъ хорошая, чистая вода, — закончилъ докторъ.

Они вышли на дворъ.

Дворъ былъ большой, просторный, застроенный флигелями, гд жили управляющій, садовникъ, рабочіе. Высился каменный ледникъ, и на немъ ршетчатая бесдка, въ которой виднлось сушившееся на веревкахъ блье. Былъ также погребъ съ голубятней. Поперечной лентой тянулась оранжерея съ двумя дымящимися трубами. Покоемъ спускались отъ флигелей конюшня, сараи для экипажей и дровъ и стояла важня съ большими снными всами. Все это было занесено снгомъ. По протоптаннымъ дорожкамъ бродили, гогоча, гуси. Къ Сухумову подошла большая черная дворовая собака съ пушистымъ хвостомъ, обнюхала его и стала ласкаться. Подбжалъ какъ-то бокомъ кудластый тоже черный щенокъ, сталъ тявкать на Сухумова и скрылся за сугробомъ снга. Сухумовъ остановился и хотлъ было закурить папиросу.

— Да вы куренье-то пока бросьте. Надо пользоваться прогулкой и дышать чистымъ воздухомъ безъ примси дыма, — сказалъ ему докторъ.— Вдь мы вышли на воздухъ на короткій срокъ.

Сухумовъ повиновался и спряталъ портсигаръ.

— Да и стоять на одномъ мст не годится. Длайте движенія, поднимайте руки, старайтесь, чтобы грудная клтка расширялась, — продолжалъ докторъ.— Ну, давайте играть въ пятнашки, что-ли… Ловите меня…

Докторъ ударилъ Сухумова по плечу ладонью и побжалъ отъ него. Щенокъ выскочилъ изъ-за сугроба и помчался за нимъ съ тявканьемъ. Смшно было видть громадную косматую бороду доктора, разввавшуюся по воздуху. Сухумовъ сдлалъ за нимъ нсколько шаговъ и остановился. На него залаяла большая собака.

— Что-же вы?..— кричалъ ему докторъ изъ-за наваленной кучи снга.— Бгите! Догоняйте.

— Да вотъ препятствіе… Какъ-бы не укусилъ…— кивнулъ Сухумовъ на собаку.

— Бросьте. Не бойтесь. Это самый добродушный песъ. Я его знаю шесть-семь лтъ, ну?!

Сухумовъ оббжалъ снжную кучу и опять остановился.

— Съ непривычки не могу…— сказалъ онъ.

— Что у васъ сердце зашалило, что-ли?— спросилъ докторъ, подходя къ нему, и сталъ щупать у него пульсъ.

— Нтъ, такъ… просто… Давно не бгалъ. Съ дтства не занимался этимъ.

— А надо привыкать. Надо и сердце къ этому пріучать, не утомляя его. Ну, хотите въ снжки?.. Я стану у этой кучи снга, а вы ступайте вонъ къ той куч и жарьте въ меня колобками снга. Разъ, два, три! Бгите… Спасайтесь!

Докторъ сдлалъ комокъ изъ снга и пустилъ имъ въ отходившаго Сухумова.

— Защищайтесь-же! Запаливайте въ меня! — кричалъ докторъ.

Сухумовъ медленно сталъ снимать перчатки, спряталъ ихъ въ карманъ пальто. Въ него ударился второй комокъ снга, пущенный докторомъ, попалъ въ грудь и запушилъ лицо. Кой-какъ сдлалъ Сухумовъ свой комочекъ снга и бросилъ въ доктора, но комокъ даже не долетлъ.

— Эхъ, вы! Разв такъ можно?— поддразнилъ его докторъ.— Даже въ мальчишечью игру играть не умете. Ну, я подойду ближе. Жарьте!

Сухумовъ бросилъ еще колобокъ, но также не удачно.

— Руки окоченли, — проговорилъ онъ, отирая ихъ о пальто. — А въ дтств я никогда не игралъ въ снжки. Разв меня такъ воспитывали! У насъ были совсмъ другія игры. Будемъ такъ ходить.

— Ну, тогда давайте маршировать. Пойдемте до домика управляющаго, а потомъ обратно къ вашему крыльцу. Но на ходу махайте руками по-солдатски, — отдавалъ приказъ докторъ.— Вотъ такъ… Разъ, два, разъ, два.

Докторъ, размахивая руками, пошелъ впередъ. Сухумовъ, подражая ему, слдовалъ сзади.

Навстрчу имъ съ крыльца своего домика вышелъ старикъ управляющій Сидоръ Софроновичъ въ картуз и суконной шубк на овчин и съ удивленіемъ смотрлъ на марширующихъ доктора и барина.

— Дико вамъ смотрть, Сидоръ Софронычъ, что мы дурачимся?— спросилъ его докторъ.— Это вашему барину для здоровья. Да устройте ему здсь на двор гору ледяную, невысокую, чтобы онъ могъ для моціона на саночкахъ кататься.

— Да, да, вотъ этотъ спортъ для меня будетъ легче, — поддакнулъ Сухумовъ.— Я такъ и разсчитывалъ, дучи сюда. А саночки у васъ, Сидоръ Софронычъ, найдутся?— спросилъ Сухумовъ.

— У меня нтъ, но я спрошу у ребятишекъ нашего лавочника, у нихъ есть санки.

— Да вдь это пустяки и сдлать. Сколотить изъ дюймовой доски и набить вмсто полозьевъ обручнаго желза. Обручное желзо наврное у васъ имется, — проектировалъ докторъ.— А то можно и еще боле примитивнымъ способомъ кататься. Велите подмазать рогожу навозомъ, полейте навозъ водой, заморозьте и катайтесь на рогож, — прибавилъ онъ, улыбаясь.— Хлвнымъ навозомъ. Въ старину, мальчишкой, я у покойнаго отца всегда такъ катался на погост. И любо-дорого, бывало! Усядемся вдвоемъ, втроемъ. А ребятишекъ у насъ на погост у всего причта была тьма тьмущая. Духовенство плодливо.

— Да я найду для барина саночки. Въ крайнемъ случа въ посадъ нарочнаго пошлю. Тамъ есть въ лавкахъ, — сказалъ управляющій.— Не извольте безпокоиться. Санки будутъ.

— А лыжи у васъ есть?— задалъ управляющему вопросъ Сухумовъ.

— Какія лыжи?

— Да длинныя такія. Вотъ что охотники по глубокому снгу ходятъ. Деревянныя, въ Петербург я видлъ, что и солдаты ходили на нихъ по снгу на Марсовомъ пол.

— А вы-то сами, Леонидъ Платонычъ, ходили на нихъ?— въ свою очередь спросилъ докторъ.

— Н—тъ… Когда-же мн!.. Мой спортъ былъ единственный — маленькая паровая яхта, но управляли ею три матроса.

— Ну, такъ лыжи вамъ не годятся. Лыжи хитрая штука. Разв коньки…

— О конькахъ я думалъ и привезъ ихъ. Я попробую… Но я боюсь, не разучился-ли я на нихъ кататься.

— Такъ вотъ маленькую ледяную горку… и сдлайте мн небольшой каточекъ…— повторилъ Сухумовъ приказъ управляющему.— Пожалуйста…

— Однако, что-жъ мы стоимъ? — воскликнулъ докторъ.— Мы не стоять вышли. Вамъ нужны движенія, моціонъ… Налво кругомъ! Маршъ обратно!— шутливо скомандовалъ онъ и замаршировалъ къ барскому дому.— Руками махайте! Руками! Не отставать отъ меня!

Они дошли до крыльца барскаго дома. На крыльц стоялъ камердинеръ Поліевктъ въ порыжлой котиковой шапк, съ шеей, обмотанной краснымъ гаруснымъ шарфомъ и ежился отъ холода.

— Обдъ готовъ. Прикажете подавать? — спрашивалъ онъ.

— Нтъ, нтъ, — отвчалъ за Сухумова докторъ.— Мы должны еще хоть раза два пробжаться туда и обратно. Этого моціона мало. Ну-съ, пожалуйте, Леонидъ Платонычъ… Теперь опять къ Сидору Софронычу замаршируемъ, — отнесся онъ къ Сухумову и снова замаршировалъ.

Послушный ему, Сухумовъ слдовалъ сзади и, запыхавшись, бормоталъ на ходу:

— Но мн, право, такъ совстно, докторъ. Вы со мной, какъ нянька съ ребенкомъ, возитесь. Это даже ужъ и не входитъ въ кругъ дйствій врача.

— Все входитъ… Долженъ-же я вамъ преподать, растолковать, научить. Зато я вамъ не прописываю никакого рецепта по части медикаментовъ, — отвчалъ докторъ, не останавливаясь, добжалъ до управляющаго, обернулся и продолжалъ маршировать обратно.

— Но все-таки вы такъ добры… Спасибо вамъ… Большое спасибо… Я не знаю, я затрудняюсь, какъ и отблагодарить…— опять началъ Сухумовъ.

— И не надо затрудняться. Будете неуклонно длать такой-же моціонъ передъ каждой дой въ мое отсутствіе — вотъ это я и сочту себ за благодарность. Вспотли? — спросилъ докторъ, видя, что Сухумовъ вынулъ изъ кармана носовой платокъ и отираетъ имъ съ лица потъ.— Вотъ это отлично, что вспотли. Это потъ здоровый. Онъ большое подспорье къ работ вашихъ почекъ. Вдь раньше мало потли.

— Какое! У меня все время какъ-бы ознобъ и гусиная кожа.

— Ну-съ… Еще разъ туда и обратно, да и довольно. А придя домой, сейчасъ-же переодньте блье… Жарьте за мной! На приступъ! Ура! — шутливо кричалъ докторъ.

Наконецъ моціонъ былъ конченъ, и докторъ и Сухумовъ вошли въ домъ.

XI.

Съ большимъ пріятнымъ впечатлніемъ посл своей прогулки слъ Сухумовъ вмст съ докторомъ обдать. Онъ чувствовалъ даже, что у него прибавилось силъ, бленыя точки въ тл исчезли, хотя моціонъ былъ очень кратковременный. Ему казалось, что даже самый пріздъ доктора подйствовалъ благопріятно на его недугъ. У Сухумова и аппетитъ явился. Онъ полъ борща, сълъ кусочекъ филейчика жареной курицы и немножко отварнаго поросенка. Ему даже захотлось пить.

— Можно стаканъ Виши выпить?— спросилъ онъ доктора.— Я привезъ съ собою нсколько бутылокъ.

— Погодите со щелочами, — отвчалъ докторъ, слегка поморщившись.— Повремените съ недльку, дайте мн посмотрть, какъ на васъ будетъ дйствовать сама природа… природа безъ подмса. Я даже совтовалъ-бы вамъ покуда не кушать слишкомъ солоно, ближе становясь къ природ. Соль — хлористый натръ. Вс натровыя соли усиливаютъ жажду, а слдовательно и задаютъ ненужную лишнюю работу сердцу для поступленія жидкостей въ кровь. А ваше сердце не слдуетъ слишкомъ утруждать. Въ немъ есть изъяны.

— Но простой-то воды все-таки можно?

— Само собой. Нельзя-же организму быть безъ воды. Да вы пейте, если будетъ хотться, но отъ щелочныхъ-то водъ остерегайтесь покуда. Дня черезъ два я пріду къ вамъ и посмотрю на васъ. А у васъ питьевая вода хорошая. Выпьемъ по стакану, за ваше здоровье.

Докторъ налилъ два стакана воды и чокнулся съ Сухухмовымъ.

Сухумовъ выпилъ стаканъ и улыбнулся.

— Боже мой! Кто-бы могъ поврить десять-во семь лтъ тому назадъ, что я буду чокаться стаканомъ съ простой колодезной водой!— сказалъ онъ.— Никто-бы не поврилъ. Какъ жизнь-то перестраивается! Но во всякомъ случа сто разъ вамъ спасибо, докторъ, что вы меня такъ наглядно учите лчиться природой. Это какой-то новый методъ. Да и вообще врядъ-ли всякій другой докторъ отдалъ-бы столько времени на это.

— Методъ-то этотъ старый, очень старый, — не согласился съ нимъ докторъ:— но немногіе врачи придерживаются его. А согласитесь сами, надо-же вашему организму отдохнуть отъ введенія въ него химическихъ препаратовъ.

Камердинеръ подалъ компотъ изъ сушеныхъ фруктовъ съ вареньемъ. Сухумовъ сълъ немного компота.

— Видите, аппетитъ проявился, — радостно сказалъ Сухумовъ.— Я уже всякаго жита по лопат.

— Я увренъ, что онъ продолжится и даже усилится, — подхватилъ докторъ, — дайте только срокъ и не забывайте о моціон на воздух. Помните, что вы его должны продлывать передъ каждой дой. Не стсняйтесь и вечеромъ, передъ ужиномъ, когда темно. Сейчасъ на дворъ… и продлывайте тамъ все то, что я вамъ показывалъ.

— Кофею можно?— спросилъ Сухумовъ, когда Поліевктъ подалъ кофе.

— Я выпью, — сказалъ докторъ, — а вы погодите съ кофеемъ до моего прізда. Все-таки препаратъ для поднятія дятельности сердца. А мн хотлось возстановить дятельность вашего сердца безъ препаратовъ, одной природой. Выпейте молока. Утромъ жиденькій чай, разбавленный молокомъ, если ужъ не сможете обойтись безъ чая.

— Да я обойдусь.

— Къ природ ближе, къ природ. А теперь, когда покушали, тоже поближе къ природ и, подражая сытымъ собачкамъ — на боковую. Свернемся калачикомъ и ляжемъ отдохнуть. И я съ вами лягу. Вы на постельк, а мн ужъ позвольте на кушетк.

Выпивъ чашечку кофе, докторъ закурилъ папиросу и сталъ приготовляться лечь на кушетку. Направился къ кровати и Сухумовъ. Онъ тоже курилъ папиросу.

— А курить мн можно?— спрашивалъ онъ.

— Изъ всхъ золъ самое наименьшее. Курите, отвчалъ докторъ.— Но во время моціона на воздух воздержитесь.

Черезъ дв-три минуты они оба лежали, курили и разговаривали.

Сухумовъ чувствовалъ себя легко, пріятно, но спать ему не хотлось, тогда какъ докторъ началъ уже отмалчиваться и слегка всхрапывалъ.

— Но вотъ этотъ случай-то, что праддъ мой съ портрета мн подмигнулъ и даже головой кивнулъ, — опять началъ Сухумовъ.— Вдь это была галлюцинація. Я знаю это, но теперь, право, боюсь и заглядывать въ ту комнату, гд висятъ портреты моихъ предковъ.

— Нервное разстройство, навянное одиночествомъ. Истощенный организмъ усталостью въ дорог, потерей аппетита. Сами-же вы разсказывали, что вы вчера почти ничего не ли. А сегодня вы покушали, и я увренъ, что такой случай съ портретомъ больше не повторится. Старайтесь только не быть долго одни, — наставлялъ докторъ.

— Но съ кмъ-же, съ кмъ мн бытъ, докторъ? Вдь я одинъ.

— Да старайтесь хоть съ камердинеромъ вашимъ разговаривать. Наконецъ, у васъ есть управляющій Сидоръ Софронычъ. Онъ преоригинальный старикъ. Помнитъ старину и отлично играетъ въ шашки. Если у васъ есть гордость, откиньте эту гордость и играйте съ нимъ въ шашки. Это васъ развлечетъ.

— Какая гордость! что вы!— проговорилъ Сухумовъ.

— Ну, вотъ и играйте. Старайтесь только быть какъ можно меньше наедин. Познакомьтесь съ учителемъ. Онъ садоводъ, огородникъ-любитель и теперь физіологію и анатомію растеній по популярнымъ книжкамъ изучаетъ. Малый не дуракъ, хотя жена его совсмъ дура. Но, однако, попробуемъ заснуть. Всхрапнемъ да мн и хать надо.

Докторъ умолкъ. Онъ сдлалъ два-три всхрапка и опять заговорилъ:

— А портретъ вашего прадда и мн потомъ передъ моимъ отъздомъ покажите.

Черезъ минуту онъ спалъ. Задремалъ и Сухумовъ.

Когда они проснулись, ужъ смеркалось. Первымъ проснулся Сухумовъ, но онъ не всталъ съ постели, стараясь не разбудить доктора, лежавшаго обернувшись къ стн и насвистывавшаго носомъ.

Докторъ проснулся только тогда, когда часы стали бить пять часовъ.

— Фу! Никакъ мы проспали!— сказалъ онъ, откашливаясь.— Какая досада, что я забылъ распорядиться къ пяти часамъ закладывать лошадей. А вы, Леонидъ Платонычъ, поспали все-таки?— спросилъ онъ.

— Немножко.

— Ну, вотъ видите. Все-таки поспали. И немножко укрпляетъ нервы. Радъ за васъ. А мн пора хать. Будьте добры приказать закладывать лошадей. Я не знаю, гд у васъ звонокъ.

Докторъ сидлъ на кушетк и расправлялъ пальцами и приглаживалъ свою длинную косматую бороду.

Сухумовъ всталъ, позвонилъ и отдалъ явившемуся Поліевкту приказъ, чтобы ямщикъ закладывалъ.

— А портретъ-то вашего праддушки все-таки покажите мн, — вспомнилъ докторъ, надвая на себя сюртукъ, который снялъ передъ послобденнымъ отдыхомъ.

— Съ удовольствіемъ, но теперь темно, надо свчи зажечь, — отвчалъ Сухумовъ и его сердце такъ и екнуло.

Ему почему-то сдлалось страшно идти въ портретную. Но онъ пересилилъ себя, зажегъ свчи въ двухъ канделябрахъ, взялъ одну изъ нихъ и повелъ доктора въ комнату, гд среди другихъ портретовъ вислъ портретъ его прадда.

— Вотъ…— сказалъ съ замираніемъ сердца Сухумовъ, останавливаясь передъ портретомъ и стараясь не смотрть на него.— Вотъ это мой праддъ. Вчера мн показалось, что онъ подмигнулъ мн съ портрета и, представьте себ, докторъ, я, сознавая, что этого не можетъ быть, все-таки до того испугался, что мн сдлалось вотъ тутъ на этомъ мст дурно.

— Одиночество… и ничего больше. Опять-же были такъ настроены. Афектъ. Прямо афектъ. А вы старайтесь пріучать себя… Ободрять себя… ободрять и глядть, — бормоталъ докторъ, разсматривая портретъ.— Дайте-ка подсвчникъ-то.

Онъ взялъ у Сухумова канделябръ и, поднявъ его надъ головой, приблизилъ къ портрету.

Сухумовъ въ это время повернулъ голову и, почти весь дрожа, взглянулъ на портретъ — и вдругъ ему показалось, что портретъ и на этотъ разъ подмигнулъ и кивнулъ ему.

— Киваетъ! Киваетъ! Опять киваетъ! Докторъ! Онъ киваетъ!— нервно, не своимъ голосомъ закричалъ Сухумовъ, схватилъ доктора за руку и опустилъ свое лицо на его плечо.

Держа въ правой рук канделябръ, докторъ еле могъ удержать Сухумова на ногахъ лвой рукой, обхвативъ его за талію.

XII.

Галлюцинація Сухумова передъ портретомъ его прадда нсколько задержала отъздъ доктора, хотя лошади были уже и готовы. Докторъ остался еще на полчаса, чтобъ успокоить Сухумова. Онъ потребовалъ воды и поилъ ею Сухумова, слушалъ его пульсъ и говорилъ, покачивая головой:

— Однако, какъ нервы-то у васъ расшатаны! Основательно расшатаны. Но все-таки для поправки ихъ я вамъ не совтую ничего, кром воды и воздуха. Но портретъ васъ, очевидно, раздражаетъ, поэтому лучше вамъ не ходить въ ту комнату, гд онъ виситъ. Забудьте о ней и не ходите.

Обстоятельствомъ этимъ былъ удрученъ и Поліевктъ, принесшій воду. И онъ прибавилъ:

— Второй разъ все на одномъ мст такое происшествіе съ бариномъ. Вчера передъ портретами и сегодня. Словно эти портреты заколдованные какіе… Конечно-же, лучше не смотрть на нихъ.

Сухумовъ слушалъ и улыбался, стараясь прибодрить себя.

— А мн кажется, напротивъ… Мн непріятно смотрть на этотъ портретъ, но я нарочно долженъ смотрть на него, чтобы пріучать мои нервы, — проговорилъ онъ.— Вдь я очень хорошо понимаю, что портретъ не можетъ подмигивать, и не врю этому.

— Нтъ, погодите покуда. Пріучать будете себя ужъ потомъ, а покуда погодите, — стоялъ на своемъ докторъ.— Но главное, не оставайтесь на долго одинъ. Вы, Поліевктъ, вотъ что…— обратился онъ къ камердинеру.— Вы ложитесь сегодня на ночь здсь съ бариномъ. Одного его оставлять на ночь не слдуетъ. Да и вообще надо стараться, чтобъ кто-нибудь былъ при немъ.

— Да я, господинъ докторъ, и то предлагалъ, но баринъ не захотлъ. А сегодня я съ удовольствіемъ, — сказалъ камердинеръ.

Докторъ ухалъ.

Чувство необычайной тоски сжало грудь Сухумова посл отъзда доктора. Камердинеръ Поліевктъ топтался около него, пробовалъ заговаривать съ нимъ, но онъ отослалъ его. Онъ самъ сталъ топить каминъ, развелъ яркое пламя, освтившее спальню, но и это не помогло. Грусть давила ему грудь. Читать дневникъ бабушки онъ боялся. ‘Все вдь это съ дневника бабушки началось’, — подумалъ онъ, позвонилъ Поліевкта и веллъ принести ему книги, привезенныя изъ Петербурга. Книги были связаны въ пачку. Сухумовъ развязалъ пачку и сталъ разбираться въ нихъ. Тутъ были сочиненія Тургенева, ‘Психологія’ Гризингера, ‘Душа человка и животныхъ’ Вунда, вообще, книги больше естественно-научнаго содержанія. Сухумовъ взялъ Вунда и принялся читать, но не читалось, и онъ закрылъ книгу.

‘Тургенева разв, Толстого что-нибудь?— задалъ онъ себ вопросъ, но вспомнилъ, что докторъ не совтовалъ оставаться по долгу наедин.— Позову управляющаго и сыграю съ нимъ въ шашки’, — ршилъ онъ и позвонилъ къ Поліевкту.

Поліевктъ какъ изъ земли выросъ. Оказалось, онъ сидлъ въ сосдней комнатк и караулилъ барина.

— Позови сюда управляющаго и попроси его, чтобъ онъ шашечную доску и шашки съ собой захватилъ, — сказалъ ему Сухумовъ.— Отъ нечего длать я хочу съ нимъ въ шашки сыграть. А потомъ приготовишь для насъ двоихъ здсь чаю и закусить.

Поліевктъ удивился и долго стоялъ, какъ-бы пораженный, и наконецъ спросилъ:

— Да подобаетъ-ли вамъ, Леонидъ Платонычъ, такая компанія? Вдь хоть и управляющій онъ, а простонародный человкъ. Давеча вижу я, онъ вдругъ въ руку сморкается, извините за выраженіе.

— Ну, что тутъ разговаривать! Позови…— сказалъ Сухумовъ, сморщившись.

— Воля ваша, а только онъ и разговоровъ настоящихъ господскихъ не понимаетъ.

Поліевктъ сходилъ къ управляющему и вернулся со скатертью, чтобы накрыть столъ для чая.

— Придетъ-съ. Рядиться началъ. Сапоги чиститъ, чтобы переодться изъ опорокъ. Вотъ какой онъ человкъ: въ опоркахъ на босу ногу дома ходитъ. А вы его гостемъ звать!

— Ну, не ворчи, не ворчи. Ты самъ-то умешь-ли въ шашки играть?— спросилъ его Сухумовъ.

— Да какъ-же не умть! Я и въ преферансъ…— похвастался Поліевктъ.— У меня племянница за телеграфистомъ и племянникъ мастеромъ на завод на манеръ нмца…

— Ну, такъ вотъ завтра и съ тобой буду въ шашки играть.

— Не подобаетъ мн съ вами…— съ сомнніемъ покачалъ головой Поліевктъ.

— Ну, объ этомъ потомъ будешь разсуждать, когда сыграешь. Зажги еще лампу.

— Это для управляющаго-то? Кажись, много чести.

Сухумовъ вспылилъ.

— Не для управляющаго, а просто хочу, чтобы въ комнат было больше свта и веселе!— возвысилъ онъ голосъ.— И попрошу даже, кром этой, принести еще лампу.

— Три лампы, ваше высокородіе, въ одной комнат не полагается. Примта нехорошая есть, — опять возразилъ Поліевктъ.

— Эта примта относится къ свчкамъ, а вовсе не къ лампамъ.

— Нтъ, вообще, Леонидъ Платонычъ.

— А вообще если по огнямъ считать, то въ этой комнат, кром трехъ лампъ, еще два подсвчника по дв свчки будутъ.

— Правильно. Но лампы за лампы надосчитать, а свчки за свчки.

— Ахъ, какой наказательный человкъ! Ты меня изводишь! Изводишь больного человка! — вскричалъ Сухумовъ.

— Извините, баринъ, простите. Но если можно избжать, то отчего-же не принести четвертую лампу, если она есть!

— Да чего избжать? Чего?

— Три свчи или три лампы — о покойник слышать. А съ какой-же стати вамъ это слышать? Лучше что-нибудь веселое слышать. Вы человкъ больной. Вамъ лучше веселое воображеніе имть. А то вонъ изволили подумать про покойника ддушку — дурно сдлалось.

Въ это время вошелъ управляющій съ шашечной доской и шашками. Онъ былъ дйствительно прифрантившись, въ черномъ сюртук и въ черномъ шелковомъ жилет съ крапинками. На ше была блая косынка, на борт сюртука висли дв солдатскія медали на красной и голубой лентахъ.

— Здравствуйте, Сидоръ Софронычъ. Спасибо, что пришли, — ласково привтствовалъ его Сухумовъ.— Садитесь, пожалуйста. А я пригласилъ васъ, чтобы побесдовать съ вами, да и въ шашки сыграть. Очень ужъ скучно одному… такъ скучно, что не знаешь, куда дваться, чмъ заняться.

— Это вы правильно, это вы дйствительно, Леонидъ Платонычъ, — отвчалъ управляющій.— И мы то дивились, что вы нездоровый человкъ къ намъ въ глухое мсто одни пріхали. Хоть-бы сродственничка какого-нибудь привезли.

— Въ томъ-то и дло, Сидоръ Софронычъ, что у меня нтъ такого родственника. Пріятели мои отъ меня, какъ отъ больного человка, давно отшатнулись. Имъ нуженъ такой человкъ, который могъ-бы вмст съ ними по разнымъ увеселительнымъ мстамъ порхать, однимъ словомъ — жизнь прожигать, какъ я прежде съ ними жизнь прожигалъ. А ужъ теперь не могу. Укатали Сивку крутыя горки, какъ говоритъ пословица.

— А вотъ, Богъ дастъ, поправитесь у насъ на легкомъ воздух… — поклонился старикъ-управляющій.

— Да и не отшатнулись-бы пріятели, такъ судите сами, кого заберетъ охота хать со мной зимой въ такую глушь деревенскую!— продолжалъ Сухумовъ.— Вдь всякаго одурь возьметъ. А что-жъ вы стоите? Садитесь пожалуйста…— опять пригласилъ онъ его.

— Не извольте безпокоиться. Мы постоимъ, — еще разъ поклонился управляющій.

— Какъ постоимъ?— удивился Сухумовъ.— Я васъ пригласилъ сыграть со мной въ шашки, а играть стоя разв можно! Нтъ, ужъ вы не церемоньтесь и садитесь. Мы вотъ сейчасъ будемъ чай пить… Потомъ закусимъ немножко. Вотъ стулъ… Садитесь къ этому столу. Кладите шашешницу и садитесь.

Уиравляющій положилъ на столъ шашечную доску и осторожно опустился на кончикъ стула.

— Курить не хотите-ли? Вдь вы курите?— предлагалъ ему Сухумовъ, подвигая коробку папиросъ и садясь противъ него.

— Благодаримъ покорно, — продолжалъ церемониться старикъ.— Зачмъ-же это я буду курить при господахъ! Я успю… Да и вообще я только трубку и на воздух…

— Курите трубку, если вы привыкли къ трубк.

Но управляющій остался непреклоненъ. Онъ разставлялъ шашки на шашечной доск.

Вошелъ Поліевктъ съ двумя зажженными лампами и злобно посмотрлъ на сидящаго управляющаго.

XIII.

Въ шашки Сухумовъ игралъ плохо. Сыгравъ съ управляющимъ четыре партіи и проигравъ ему, Сухумовъ передъ чаемъ отправился, какъ предписалъ докторъ, гулять на дворъ. Ночь была тихая, небо — чистое, кокетливо мигали звзды, ярко выдлялось созвздіе Большой Медвдицы, вырисовывая фигуру кастрюли съ ручкой. Управляющій сопровождалъ Сухумова. Опять залаялъ большой кудластый песъ, умолкъ и, завилявъ хвостомъ, сталъ ласкаться. Какъ-бы подражая ему, затявкалъ щенокъ и тоже выбжалъ откуда-то.

Сухумовъ и управляющій ходили по двору. Сухумовъ жадно вбиралъ въ себя свжій морозный воздухъ и смотрлъ на небо.

— Ночь-то какъ хороша! А какая красота на неб! И тишина!.. Вдь вотъ въ Петербург нтъ такихъ ночей. Въ немъ, застроенномъ большими домами и освщенномъ электричествомъ, не видать звздъ, — сказалъ онъ.— Разв черезъ Неву на острова подешь. Но и тамъ, главнымъ образомъ, видишь зарево отъ электрическихъ фонарей. Вы бывали въ Петербург, Сидоръ Софронычъ?— спросилъ онъ управляющаго.

— Не трафилось-съ. Въ Москв былъ, когда на военной служб состоялъ, — отвчалъ управляющій.— Проходили мы черезъ Москву и ночевали въ казармахъ у Красныхъ воротъ гд-то. А въ Петербург не трафилось. Судя по описаніямъ и разсказамъ, Петербургъ — одно великолпіе.

— Почва, вода и воздухъ, въ немъ очень испорчены, поэтому его можно сравнить съ роскошнымъ гробомъ.

— Что вы!— удивился управляющій.— Говорятъ, электричество такъ блещетъ, что на улицахъ читать можно.

— Это-то врно, но очень гнилой, нездоровый городъ. Созвздіе Медвдицы-то какъ красиво!— любовался Сухумовъ, продолжая смотрть на небо.— Вы знаете названіе звздъ?

— Слыхалъ я, что и Львомъ зовутъ, и Тигромъ, и Скорпіономъ, и Псомъ, и Венерой, но думаю, что все это язычество.

— Отчего такъ? То-есть какъ это?..

— А такъ-съ, что въ звздахъ должны ангелы небесные жить, херувимы и шестикрылые серафимы. И живутъ, и взираютъ на насъ… Звзда — это ангельскій домъ. А тутъ про зврей говорятъ. Тигръ, Крокодилъ, Медвдица… А Венера и Марсъ — прямо язычество. Вдь это боги нечестивые… Да ихъ и нтъ на свт, и не было. Все это обманъ.

— Гмъ… А вы имете понятіе о звзд и ея величин?— спросилъ Сухумовъ.— Самая малая изъ нихъ въ сотни разъ больше нашей земли.

Управляющій отвтилъ не вдругъ.

— Хоть вы и господинъ нашъ и баринъ ученый и я долженъ вамъ врить, но врить этому не могу, — сказалъ онъ.— Позвольте… Кто это могъ измрить? Какъ?

— Наука… ученые люди… астрономы… А какъ — путемъ инструментовъ и исчисленій…

Сухумовъ, понявъ міросозерцаніе управляющаго, не сталъ больше разубждать его въ немъ. Да и управляющій перемнилъ разговоръ.

— Завтра съ утра гору ледяную вотъ здсь строить вамъ начнемъ, а къ вечеру она готова будетъ, — проговорилъ онъ.— Къ вечеру и саночки для васъ приготовимъ.

Затмъ они ходили по двору молча, пока Сухумовъ не сказалъ, что ему домой пора. Онъ сталъ звать управляющаго чай пить и закусить, но тотъ отказывался, очевидно чувствуя не по себ эту компанію. Сухумовъ не настаивалъ, но сказалъ:

— А ужъ въ шашки прошу васъ каждый день заходить ко мн играть. Все-таки это будетъ мн маленькимъ развлеченіемъ.

— Слушаю-съ… Но вы плохо играете, обыгрывать-то мн васъ совстно. Покойной ночи, кудрявыхъ сновидній желаю вамъ…— поклонился управляющій.

Они разстались.

Войдя къ себ въ-спальню, Сухумовъ сказалъ камердинеру:

— Второй приборъ можно убрать. Не захотлъ онъ ко мн зайти чаю напиться.

Камердинеръ просіялъ.

— Уразумлъ таки! Понялъ, что не компанія…— пробормоталъ онъ.

Сухумовъ покачалъ головой, улыбнулся, смотря на камердинера, и проговорилъ:

— Ты, кажется, милый мой, ревнуешь меня къ нему.

— Что мн ревновать!.. Ревновать мн нечего. Вы не дамскій полъ. Прикажете туфельки и халатикъ подать?

— Ну, давай, давай… Что ужъ съ тобой длать! Не хочется мн раскисать-то въ халат. Въ халат ужъ очень раскисаешь. А докторъ веллъ бодриться, моціонъ длать. Ну, а ты, Поліевктъ, умешь въ шашки играть?— спрашивалъ онъ камердинера, переодваясь въ халатъ.

— Я-то? Да кто-же въ эту игру играть не уметъ!

— Ну, вотъ, стало быть, иногда я съ тобой партію-другую сыграю…

— Что вы, баринъ!— улыбнулся Поліевктъ, насколько ему позволяла его сурово-строгая физіономія.— Мн-то ужъ кольми паче не слдуетъ съ вами играть.

— Отчего?

— Оттого, что вы именитый баринъ, а я слуга — и ничего больше. Не подобаетъ.

Камердинеръ покрутилъ головой.

— Сыграешь!— кивнулъ ему ласково Сухумовъ.

— Прикажете, такъ само собой долженъ повиноваться. Но вдь это даже смхъ въ люди сказать: баринъ съ своимъ слугой въ шашки!..

Сухумовъ налилъ себ жиденькаго чаю пополамъ съ молокомъ, но ему не пилось. Поліевктъ приготовлялъ ему постель и косился на него и на поставленную къ чаю холодную закуску. — Ваше высокородіе, Леонидъ Платонычъ, скушайте хоть что-нибудь, — сказалъ онъ наконецъ, — а то вдь срамъ сказать, хоть-бы окрупенились! Вдь докторъ веллъ гулять и кушать.

— Но если не хочется? Вдь сть безъ аппетита вредно…

— Да ужъ пару яичекъ-то всегда можно. А здсь яйца свжія… У управляющаго куры въ тепл и подъ печкой круглый годъ на кухн несутся.

— Пару яицъ я съмъ и молокомъ запью, но немного погодя. А покуда садись и сыграемъ дв партіи въ шашки.

Сухумовъ поднялся и перешелъ къ другому столу, гд была шашечница. Поліевктъ стоялъ смущенный.

— Что вы, баринъ… да разв это можно!

— Садись, садись… Отчего нельзя?— торопилъ его Сухумовъ.— Ужъ если, съ бариномъ въ одной комнат будешь спать, то отчего-же въ шашки не играть?

— Спать я буду, Леонидъ Платонычъ, для караула, такъ какъ вы больной человкъ во всемъ своемъ состав. Чтобы подать что-нибудь, услужить…

— Спать для караула, а въ шашки играть для развлеченія. Садись…

— Нтъ, я стоя-съ. Вы сидть извольте… а я стоя… Я не могу этого передъ бариномъ…

— Но если я теб приказываю. Вдь самъ-же ты говорилъ, что долженъ слушаться. Садись!

Поліевктъ покраснлъ и отвчалъ:

— Позвольте-съ… Но вдь вамъ все равно, если я стоя… Вдь для васъ та-же забава, а я и стоя могу.

Сухумовъ не возражалъ.

Были сыграны дв партіи въ шашки, при чемъ Поліевктъ все время двигалъ шашки, стоя у стола. Игралъ онъ отлично и то и дло предостерегалъ барина, говоря:

— Нтъ, такъ вамъ ходить нельзя… иначе я у васъ съмъ три шашки и сейчасъ-же стану въ дамки на генеральскій ходъ, и тогда вамъ крышка…

— Зачмъ-же ты это говоришь мн? Зачмъ предупреждаешь? Длай свое дло, играй, какъ слдуетъ, — сердился Сухумовъ.

Обязанъ вамъ длать удовольствіе. Вдь вы изволите играть для удовольствія. Нтъ, и такъ ходить нельзя! Если вы такъ сходите, то я васъ сейчасъ запру, и запру въ двухъ мстахъ.

— Запирай, запирай! Я все-таки такъ пойду, какъ хотлъ, — упрямился Сухумовъ и проигралъ.

Выпивъ на ночь молока и съвъ два яйца, Сухумовъ спалъ ночь относительно спокойно, хоть. и просыпался нсколько разъ. Всю ночь въ спальн его горла лампа малымъ огнемъ.

XIV.

Ночью. Сухумовъ просыпался два раза посл двухъ сновидній. Ему снился праддъ его Игнатій Васильевичъ. Сухумовъ даже разговаривалъ съ праддомъ во сн и нисколько не пугался его. Праддъ видлся ему во сн какъ-бы живымъ. Онъ сидлъ передъ лежавшимъ Сухумовымъ и былъ въ томъ-же мундир Александра I, какъ и на портрет, сидлъ въ спальн на кресл около кровати и, подмигивая глазомъ съ щетинистой нависшей бровью, говорилъ:

— Я грудью свое и отечество отъ наполеоновскихъ полчищъ защищалъ, подъ Бородинымъ былъ тяжело раненъ, въ лазаретномъ гноищ почти безъ медицинской помощи рану свою залчилъ и прожилъ до глубокой старости, разгибая ради потхи лошадиныя подковы. Ну, а ты-то что, мой милый потомокъ? Цлое полчище врачей лчило тебя, когда ты захворалъ — и все-таки ты неврастеникъ, неврастеникъ, неврастеникъ. Ты еще не дожилъ до тридцати лтъ, а ужъ старикъ. Я старикомъ пятаки мдные сгибалъ, а теб, молодому человку, не раздавить въ рукахъ и грецкаго орха. Э-э-эхъ, ты!

И праддъ ударилъ его двумя пальцами по лбу.

Сухумовъ сейчасъ-же проснулся. Въ спальн горла лампа, на кушетк похрапывалъ камердинеръ Поліевктъ. Сухумовъ слъ на постели, приложилъ руку къ сердцу — сердцебіенія не было, пощупалъ пульсъ — пульсъ былъ ровный. Часы показывали три. Онъ сдлалъ нсколько глотковъ воды, легъ, обернулся къ стн и опять заснулъ.

Сонъ былъ съ продолженіемъ. Сухумову опять приснился праддъ. Онъ училъ его маршировать по двору, среди кучъ снга, а затмъ сталъ вынимать изъ кармана пятаки, гнулъ ихъ и передавалъ ему согнутыми. У Сухумова образовались дв пригоршни согнутыхъ пятаковъ, а праддъ все еще продолжалъ подавать ему пятаки. Пятаки посыпались изъ пригоршней на землю — и Сухумовъ опять проснулся.

Былъ шестой часъ утра.

Въ восемь часовъ, по приказанію Сухумова, Поліевктъ разбудилъ его. Только еще свтало.

— Жалко и будить-то васъ… Таково хорошо спали, — говорилъ Поліевктъ, подавая ему стаканъ парного молока.

— Нтъ, нтъ. Такъ слдуетъ. Раньше вставать пріучусь — раньше ложиться съ вечера буду, — отвчалъ Сухумовъ и тотчасъ-же облекся въ халатъ и туфли.

Выпивъ стаканъ молока съ кусочкомъ чернаго хлба, онъ подошелъ къ окну и увидлъ, что трое рабочихъ сооружали для него ледяную гору. Плотникъ въ полосатой вязаной фуфайк и въ шапк на затылк мастерилъ стремянку къ гор и стучалъ топоромъ. Тутъ-же стоялъ управляющій Сидоръ Софроновичъ.

— Чай кушать сейчасъ будете? — спрашивалъ Поліевктъ барина.

— Лучше совсмъ не буду. Ограничусь молокомъ. Дай одться. Я пойду на дворъ смотрть, какъ гору длаютъ.

И одвшись, Сухумовъ вышелъ на дворъ къ рабочимъ.

‘Первую ночь безъ брома спалъ и безъ лкарствъ. Этого со мной-давно ужъ не было, — подумалъ онъ, и чувствовалъ при этомъ удовольствіе, что онъ относительно бодръ и свжъ. Его только знобило слегка, ощущалась ‘гусиная кожа’ и по спин какъ-бы ползали мурашки. Онъ ежился и пряталъ въ рукава свои сложенныя на груди руки.— Но эти странные сны съ праддушкой моимъ…— продолжалъ онъ разсуждать.— Возможно, что если-бы я на ночь принялъ брому съ ландышами, то этихъ сновъ и не было-бы. Стало-бытъ, я спалъ все-таки тревожно… хотя пульсъ, когда я просыпался, былъ нормальный. Странно только, отчего я не испугался во сн, когда ддъ со мной разговаривалъ? И какъ явственно я его видлъ! Мундиръ съ высокимъ воротникомъ, нависшія густыя брови, глаза… точь-точь, какъ на портрет… Странно… Наяву, когда мн показалось только, что портретъ прадда мигнулъ, — я похолодлъ и мн дурно сдлалось, а во сн, какъ ни въ чемъ не бывало. Впрочемъ, во сн я не сознавалъ, что я знаю его только по портрету’.

Рабочіе, длавшіе ледяную гору, тотчасъ-же поклонились Сухумову, когда онъ подошелъ къ нимъ. Поклонился и управляющій, освдомившись, хорошо-ли Сухумовъ почивалъ.

— Ладно-ли такъ будетъ, Леонидъ Платонычъ?— спросилъ онъ про гору.— Достаточно-ли высоты-то?

— Конечно-же достаточно. Вдь это просто, чтобы имть какой-нибудь предметъ для дланія моціона.

— Ну, вотъ и отлично. Вечеромъ передъ ужиномъ кататься будете. Мы вамъ тутъ два фонарика на столбикахъ поставимъ. У насъ фонари есть. При бабеньк вашей покойниц очень часто зажигали, когда гости назжали въ ночевку. Кряковы помщики прідутъ, бывало, такъ въ двухъ экипажахъ… Одинъ подъ себя, другой подъ прислугу… Сама съ горничной, самъ съ казачкомъ. Тоже покойники теперь, царство имъ небесное.

По протоптанмой въ снгу дорожк Сухумовъ прошелъ въ оранжерею. Оранжерея топилась, но въ ней ничего ‘не выгонялось’, а только ‘отдыхали’ при невысокой температур декоративныя растенія: мирты, лавры, хвойныя, кротоны, фуксіи, герани. Даже черенковый разсадникъ былъ пустъ. Впрочемъ, въ ящикахъ тянулся лукъ, ‘посаженный на перо’, то-есть для зелени. У оранжерейнаго борова стоялъ молодой русскій парень въ кожаной куртк и валенкахъ и мшалъ въ прогорвшей топк уголья. Онъ снялъ шапку и поклонился.

— Садовникъ?— спросилъ его Сухумовъ.

— Изъ помощниковъ, ваше превосходительство. Садовника отказали посл смерти ихъ превосходительства Клеопатры Петровны, и теперь я за него, — проговорилъ парень, помолчалъ и прибавилъ:— Но я все могу… Если надолго изволили сюда пріхать, то я могу для вашего превосходительства гіацинты и тюльпаны начать выгонять. Луковицы у насъ есть. Розы можно приставить для выгонки.

— Проживу, проживу здсь… Выгоняй… Отчего-же… Гіацинты и розы очень пріятно, — отвчалъ Сухумовъ.— Но превосходительствомъ напрасно меня величаешь. Я не дослужился еще до превосходительства, — прибавилъ онъ.— А цвты я люблю.

— Слушаю-съ…— поклонился парень. Вернувшись изъ оранжереи домой, Сухумовъ ршительно не зналъ, что ему длать. До завтрака было еще далеко. Онъ прошелъ въ кабинетъ. Кабинетъ былъ съ дубовой отдлкой, съ тяжелой мебелью, съ большимъ письменнымъ столомъ на шкафчикахъ, но письменныхъ принадлежностей на немъ не было. Столъ былъ пустъ. На немъ стояли только остановившіеся маленькіе бронзовые часы съ фигурой лежащаго около скалы Водолея и тоненькой витой хрустальной палочкой, изображающей текущую изъ скалы воду въ небольшой кусочекъ зеркальнаго стекла.

По стн стояли два большихъ шкафа съ книгами, давно не мытыя стекла которыхъ закоптли и отливали цвтами радуги. Онъ посмотрлъ на корешки переплетовъ, мелькнули Мольеръ, Дидро.

‘Вотъ дло…— подумалъ Сухумовъ. — Надо будетъ разобраться въ книгахъ. Можетъ быть здсь есть что-нибудь и очень цнное, рдкое’.

Но сейчасъ ему разбираться не хотлось. Онъ прислъ въ пыльное кресло, закурилъ папиросу и сталъ разсматривать трещины въ лпномъ потолк.

‘Вотъ здсь за этимъ столомъ сиживалъ, по всмъ вроятіямъ, и мой праддъ Игнатій Васильичъ, разгибавшій для своего удовольствія лошадиныя подковы’, мелькнуло у него въ голов.

Мысли Сухумова опять перешли на сегодняшній сонъ съ снившимся ему праддомъ.

‘Два раза онъ мн приснился… Два раза…— разсуждалъ онъ, — и я его не испугался. Но отчего-же меня такъ пугалъ его портретъ? Вдь я-же прекрасно знаю, что портреты кивать головами не могутъ. Нервы были разстроены тогда? Но не могли-же мои нервы исправиться въ одн сутки. Во всякомъ случа надо пріучать свои нервы и стараться смотрть на портретъ безъ страха, безъ боязни. Пускай мигаетъ, пускай киваетъ мн, а я подготовлю себя и бояться не буду. Докторъ не совтовалъ мн смотрть на портретъ, но я все-таки посмотрю на него, сдлаю опытъ надъ собой. Да сегодня мои нервы и крпче. Я чувствую, что крпче. Я выспался хорошо.. Надо-же пріучать себя. Я сначала разсмотрю портреты другихъ моихъ предковъ, которые тамъ въ гостиной, а потомъ перейду и къ портрету праддушки. Это нсколько подготовитъ меня. И сдлаю это днемъ, при солнечномъ свт. Ночь и вечерній свтъ вообще навваетъ что-то мистическое, что-то непонятное… Ночью и нервы слабе, боле приподняты, а я днемъ, днемъ’…

И его сейчасъ-же потянуло въ портретную.

‘Разв взять съ собой Поліевкта?— мелькнуло у него въ голов, когда онъ поднялся съ кресла, но онъ тотчасъ-же отбросилъ эту мысль, сказавъ себ:— Но вдь это-же будетъ смшно… Будто я ребенокъ… Будто мн нужна нянька’…

Сухумовъ даже улыбнулся и бодро отправился въ портретную.

XV.

И вотъ Сухумовъ въ портретной. Входя въ комнату, страха на этотъ разъ онъ не чувствовалъ никакого, хотя все-таки старался пріободрить себя, помня послдствія двухъ послднихъ приходовъ. Дабы не очутиться сразу передъ портретомъ прадда, онъ остановился передъ портретомъ старйшаго родоначальника ихъ фамиліи Платона Платоновича, служившаго еще при Екатерин II. Вышедши въ люди въ начал царствованія этой Государыни, тотчасъ посл переворота, изъ истопниковъ, Сухумовъ, не носившій тогда еще прибавленія къ своей фамиліи Подгрудскаго, занималъ нсколько гражданскихъ должностей, дослужился до крупнаго чина, впалъ въ немилость и ухалъ въ пожалованное ему помстье. Про этого родоначальника сохранились извстія, что онъ былъ красавцемъ. Онъ и на портрет былъ еще красивымъ пожилымъ мужчиной. На Сухумова смотрло съ портрета дышащее розовымъ румянцемъ полное, тщательно выбритое, лицо съ ямочкой на подбородк. Фигура была также полная, хорошо упитанная, въ атласномъ шитомъ мундир со звздой. Изъ-подъ напудреннаго парика смотрли темныя густыя брови и веселые срые глаза. Портретъ былъ очень хорошей работы. Лицо съ крупными губами, какъ и у всхъ Сухумовыхъ, носило чувственный характеръ. Изъ записокъ со временниковъ Сухумовъ зналъ, что этотъ родоначальникъ ихъ фамиліи былъ женолюбивъ и имлъ у себя въ деревн цлый гаремъ изъ дворовыхъ двушекъ. Сухумовъ и сейчасъ вспомнилъ объ этомъ и сказалъ себ:

‘Вотъ и половая невоздержность передо мной, въ которой теперь врачи ищутъ причины неврастеніи, а неврастеникомъ онъ не былъ, пользовался хорошимъ здоровьемъ и умеръ въ глубокой старости. Это опять-таки изъ записокъ извстно. А я-то?.. Разв я жилъ такъ?..’

Онъ зажмурился и покрутилъ головой.

‘А сколько выпито-то было имъ разныхъ настоекъ, наливокъ, рейнскихъ и бургонскихъ винъ!’ — подумалъ онъ, переходя къ другимъ портретамъ.

Пройдя мимо нсколькихъ мужскихъ и женскихъ портретовъ. Сухумовъ остановился передъ портретомъ прапрадда въ морскомъ мундир съ тоненькой, загнутой кверху дугой, косичкой парика, прапрадда служившаго въ царствованіе Павла I, и даже прислъ передъ портретомъ на кресло и долго смотрлъ на него издали. Его радовало, что разсматриваніе портретовъ, не производитъ на него чувство страха. Портретъ прапрадда спокойно смотрлъ на него изъ рамки, хотя Сухумовъ и подзадоривалъ его, мысленно говоря:

‘А ну-ка мигни, кивни’.

‘И этотъ вдь дло длалъ, тоже выдвинулся на своемъ поприщ… Фрегатомъ командовалъ, гд-то боевое непріятельское судно потопилъ… Былъ массономъ… Однимъ словомъ, слдъ по себ оставилъ… умеръ не безслдно…— разсуждалъ Сухумовъ про прапрадда и тотчасъ-же перенесъ мысль на себя и задалъ вопросъ:— ‘Ну, а я-то что? Какой я слдъ по себ оставлю?’

Но вотъ и портретъ прадда, который такъ его пугалъ. Его освщалъ лучъ солнца, пробравшійся сквозь занавску окна. Сухумовъ не безъ трепета переслъ на другое кресло, находившееся ближе къ портрету и бодрилъ себя, стараясь думать о трудности носить такой высокій стоячій воротникъ, который былъ написанъ на портрет.

‘И зачмъ это? Къ чему нужно было затруднять человка такой форменной одеждой’?— спрашивалъ онъ самъ себя, не отводя глазъ отъ портрета.

Портретъ не шевелился и не кивалъ.

Сухумовъ торжествовалъ.

— Вдь добился таки я! Все-таки добился, что никакой галлюцинаціи не было. Нтъ, тутъ нужна сила воли! И я поборолъ себя!— произнесъ онъ вслухъ и радостно вышелъ изъ портретной.

Его встртилъ камердинеръ. Онъ подкарауливалъ Сухумова.

— Ай, ай, ай!— покачалъ онъ головой.— Не бережете вы себя! Вдь господинъ докторъ запретилъ вамъ ходить въ портретную, а вы ходили. Грхъ вамъ, Леонидъ Платонычъ.

— Ну, ну… Оставь пожалуйста… Не твое дло…— остановилъ его Сухумовъ.— Ходилъ, смотрлъ и ничего не случилось. Стало-быть пріучилъ себя, пріучилъ свои нервы, и они сдлались крпки.

Сухумовъ совсмъ повеселлъ посл этой пробы своихъ нервовъ. Два случая бывшихъ съ нимъ галлюцинацій угнетали его. Онъ понималъ, что это уже начинался психозъ. Посл посщенія портретной, онъ опять гулялъ по двору, не безъ аппетита позавтракалъ, легъ отдохнуть, но заснуть не могъ и похалъ кататься по деревн, велвъ запречь себ лошадь въ сани.

Правилъ Сухумовъ лошадью самъ, не взявъ съ собой работника. Вотъ занесенное снгомъ село съ хилыми покривившимися избами крестьянъ. Соломенныя крыши и навалившійся на нихъ толстый слой снга длаетъ ихъ похожими на грибы. Какъ и всегда, два-три новыхъ дома мстныхъ богатевъ съ мезонинами, съ зелеными ставнями. Кое гд около воротъ обледенлыя водопойныя колоды для прозжающихъ, ребятишки съ салазками, мальчики въ нахлобученныхъ на глаза шапкахъ съ отцовскихъ головъ и въ неимоврныхъ большихъ валенкахъ, въ каждую изъ которыхъ умстится три дтскихъ ноги, двочки-подростки съ грудными ребятишками за пазухой полушубковъ, взрослыя двушки съ деревянными ведрами на коромыслахъ. Морозъ былъ легкій. Выглянувшее солнце длало снгъ ослпительнымъ.

Сухумовъ прохалъ до конца села, на которомъ находилась пятиглавая церковь съ синими куполами и золочеными крестами на нихъ. При церкви погостъ и домикъ священника. Около церкви площадь и училище. На этой-же площади домъ съ мелочной лавочкой и чайной. У чайной колоды для лошадей, насорено сномъ, соломой и навозомъ, стоятъ нсколько крестьянскихъ подводъ и важно разгуливаетъ козелъ. Мелочная лавочка съ расписными чайниками и чашками на окнахъ, на выставленныхъ въ рядъ рюмкахъ лежатъ лимоны, крыльцо увшано иллюстрированными въ краскахъ картонами объявленій о папиросахъ и мыл и болтается полотнище краснаго ситца, висятъ связки кнутовъ и баранокъ. Сухумовъ халъ мимо лавки шагомъ, увидалъ баранки и ему сильно захотлось купить ихъ къ чаю. Прохавъ съ полъ-версты за лавку, онъ тотчасъ-же обернулъ лошадь и, вернувшись къ лавк, тотчасъ-же остановился около нея. На крыльцо къ санямъ его тотчасъ-же выбжалъ самъ мелочной лавочникъ, сдобородый старикъ въ полинявшей до желтаго цвта котиковой шапк, въ валенкахъ и полушубк, завшанномъ спереди передникомъ. Онъ узналъ Сухумова, хотя до сихъ поръ нигд его и не видалъ, а только слышалъ вчера о немъ отъ управляющаго Сидора Софроновича.

— Здравствуйте, батюшка Леонидъ Платонычъ! Какъ здоровьице ваше, Леонидъ Платонычъ?— кланялся онъ, снявъ шапку и обнаживъ лысую голову.— Вы за саночками-салазочками къ намъ, батюшка? Препроводили ужъ мы къ вамъ ихъ, препроводили. Управляющій вчерась сказалъ, а мы и препроводили. Катайтесь на здоровье, милостивецъ!

Сухумовъ недоумвалъ, о какихъ санкахъ говоритъ лавочникъ, и только потомъ вспомнилъ, что дло идетъ о санкахъ, которыя ему общался раздобыть управляющій, чтобы кататься съ горы..

— Нтъ, я захалъ, чтобы баранокъ купить къ чаю, — сказалъ онъ.

— Бараночекъ? Есть, батюшка, самыя свжія есть. Да неугодно-ли будетъ въ лавку зайти? А лошадку вашу мой малецъ подержитъ. У насъ пообогретесь. Я васъ, Леонидъ Платонычъ, батенька, еще махонькимъ знавалъ, когда вы къ вашей бабушк Клеопатр Андревн, дай Богъ вчную память, зазжали. Да-съ. Помню чудесно васъ въ матросскомъ костюмчик такомъ. Милости просимъ…

‘Отчего не зайти? Все-таки развлеченіе’, — подумалъ Сухумовъ и сталъ вылзать изъ саней.

Вотъ онъ и въ лавк. По стнамъ на полкахъ банки съ вареньемъ и леденцами, табакъ въ пачкахъ, головы сахару, около прилавка кадки съ квашеной капустой, огурцами, масломъ, бочка съ керосиномъ и цлыя гирлянды баранокъ съ потолка, а также свертки кожевеннаго товара для обуви на ремняхъ. Пахло несвжей солониной, кожами, керосиномъ, вяленой рыбой.

Въ комнатку рядомъ пожалуйте, баринъ… Тутъ у насъ каморочка маленькая при лавк есть, приглашалъ Сухумова лавочникъ и, толкнувъ дверь, распахнулъ ее. Тутъ у насъ кстати и батюшка, здшній священникъ, отецъ Рафаилъ.

И, войдя въ каморку лавочника, Сухумовъ увидалъ среднихъ лтъ священника въ шерстяномъ, сильно потертомъ, гороховаго цвта подрясник съ наперснымъ крестомъ на ше и жидкими блокурыми какого-то лимоннаго цвта волосами. Онъ сидлъ у окна, около покрытаго красной скатертью стола, и пилъ чай, держа блюдечко на пяти пальцахъ своей правой руки.

‘Новая встрча, — подумалъ Сухумовъ и тутъ-же про себя прибавилъ:— Это, впрочемъ, хорошо, если я здсь хоть съ кмъ-нибудь познакомлюсь’.

XVI.

— А вотъ нашъ баринъ Леонидъ Платонычъ Сухумовъ… Господинъ Сухумовъ изволили осчастливить насъ своимъ посщеніемъ, дай имъ Богъ здоровья…— какъ-бы отрекомендовалъ лавочникъ Сухумова отцу Рафаилу.

Священникъ очень сконфузился, что Сухумовъ засталъ его въ лавк, расплескалъ чай съ блюдечка, ставя его на столъ, и тотчасъ-же отрекомендовался Сухумову, держа руку на желудк, около наперснаго креста:

— Рафаилъ Тиховздоховъ… Тиховздоховъ, Рафаилъ… Разсуждалъ вчера вамъ представиться, но, простите, застнчивость какая-то, — прибавилъ онъ.— Даже и вышелъ изъ дома, но съ дороги вернулся. Да къ тому-же разсудилъ, что вдь не вс любятъ духовенство-то.

— Чайку, батюшка Леонидъ Платонычъ?.. — предлагалъ лавочникъ Сухумову, усаживая его къ столу.

— Нтъ, благодарю… Боюсь простудиться посл горячаго на воздух. А я вотъ лучше папироску…

Сухумовъ закурилъ. Священникъ Тиховздоховъ, смотря прямо въ глаза Сухумову, произнесъ въ свое оправданіе, — кивая на лавочника:

— А я зашелъ къ Аверьяну Захарычу насчетъ отрубей для: скотинки, но вотъ онъ усадилъ за чаи да за сахаръ…

— Здоровьице-то ваше какъ, баринъ? — лебезилъ передъ Сухумовымъ лавочникъ.— Изволили, какъ я слышалъ, сюда къ намъ на поправку пріхать?

— Да, у меня нервы жестоко разстроены, — отвчалъ Сухумовъ.— Да и вообще весь организмъ расшатанъ.

— А насчетъ невровъ этихъ самыхъ, такъ живо у насъ поправитесь. Здсь мстоположеніе хорошее, докторъ Нектарій Романычъ, который васъ лчитъ — человкъ умственный и рука у него легкая. Вдь вотъ кого-кого онъ у насъ не исцлялъ во всей округ! Прямо въ гробъ ложись, а онъ на ноги ставилъ. Да-съ… Воздухъ легкій, пріятный. А если до весны изволите у насъ прожить, то здсь такое воспареніе отъ деревьевъ, когда все распускаться начнетъ, что одна прелесть…

— Да, надо дольше пожить, но скучно ужъ очень здсь. Одиночество…— сказалъ Сухумовъ.

— А скукой, баринъ, лчатся. Пей, шь, спи и объ длахъ не думай, коли кому недужится. Такъ я слыхалъ. Вотъ наши хворые мужички прізжаютъ изъ Москвы на поправку… Полежитъ на печк, отлежится — смотришь, и поправился. А тамъ-то въ Москв его лчили, лчили по больницамъ — и все никакого толку. Нтъ, здсь воздухъ и воспареніе это самое, коли ежели лтомъ…

— Ежели у васъ нервы, Леонидъ. Платонычъ, то совтовалъ-бы вамъ черничнаго листа попить, — произнесъ священникъ.— Я знаю одну дьяконицу, которая дверного скрипа не могла слышать, отъ визга щенка замирала, а черничнымъ листомъ исцлилась.

— Да вдь ужъ докторъ-то знаетъ, что надо, — снисходительно замтилъ Сухумовъ.

— О, докторъ Кладбищенскій большой учености человкъ, что говорить! Но иногда и простыя домашнія средства помогаютъ. Отчего не попробовать!

Сухумовъ, получивъ связку баранокъ, разсчитался за нихъ, поднялся со стула и сталъ прощаться. Священникъ, натянувъ на себя бличью шубу, тоже отправился домой. Оба они проводили Сухумова до саней. Сухумовъ слъ въ сани и сказалъ священнику привтливо:

— Заходите, батюшка, какъ-нибудь ко мн помочь скоротать вечерокъ. Очень ужъ скучно одному мн…

— Съ удовольствіемъ, если ничего не имете противъ духовенства… Благодарю васъ, — поклонился священникъ.— Когда прикажете? Въ какое время вамъ удобне?

— Да когда хотите, приходите. Хоть даже сегодня. Въ шашки играть умете? Въ шашки сыграемъ, чаю напьемся, потолкуемъ. А то я одинъ и одинъ. Приходите и вы, — кивнулъ Сухумовъ и лавочнику изъ приличія.

Лавочникъ весь вспыхнулъ.

— Благодарствую, баринъ. Но намъ-то ужъ не досугъ… Торгуемъ до одиннадцати ночи… Вдь только отъ лавочки и питаемся, — отвчалъ онъ и прибавилъ:— Да и какая я вамъ компанія! А вы вотъ, извольте-ка съ помщиками Хохревыми познакомиться… Пятнадцать верстъ отъ насъ… Тамъ барышни есть… Кром того, гоститъ тамъ молодая вдовушка, распрекрасная собой…

Сухумовъ похалъ домой и разсуждалъ: ‘Все-таки лишніе люди для разговора… А то вдь у меня только Поліевктъ и управляющій… Управляющій и Поліевктъ. Вотъ и все… А священникъ этотъ, кажется, ненавязчивый и очень скромный. И наконецъ, онъ здсь все-таки центръ. Отъ него все узнать можно, что вокругъ длается’. Вернувшись домой, весь день Сухумовъ чувствовалъ себя бодро. Болевыя точки въ тл почти исчезли, въ ногахъ онъ чувствовалъ меньше усталости, голова была свже. Передъ обдомъ онъ скатился два раза на саночкахъ съ готовой уже горы, полъ за обдомъ и спалъ съ часъ на кушетк. Весь день его радовало, что онъ выдержалъ искусъ передъ портретомъ прадда и галлюцинаціи не было.

Вечеромъ Сухумовъ принялся за чтеніе записокъ бабушки и только усплъ пробжать нсколько страничекъ, какъ часовъ въ семь къ нему явился священникъ отецъ Рафаилъ.

— Вотъ видите, не заставилъ себя долго ждать, — сказалъ онъ, входя.— Но не сочтите за нахальство, что я пришелъ къ вамъ сегодня-же, мной руководило желаніе хоть сколько-нибудь развлечь васъ въ одиночеств. Я признаюсь вамъ. Вдь докторъ Кладбищенскій зазжалъ третьяго дня ко мн отъ васъ и даже просилъ, чтобы я отправился къ вамъ и представился, а затмъ навщалъ-бы васъ въ одиночеств. Но какъ пойдешь безъ приглашенія? Вдь неизвстно еще, какъ понравится. Къ тому-же, откровенно говоря, вдь не везд помщики насъ любезно и встрчаютъ. На духовенство особый взглядъ.

— Нтъ, нтъ, батюшка, я очень радъ, что вы пожаловали. У меня предразсудковъ къ духовенству нтъ, — убждалъ его Сухумовъ.— Прошу покорно садиться.

Отецъ Рафаилъ былъ значительно прифрантившись и теперь не казался такимъ облзлымъ, какимъ онъ былъ на взглядъ Сухумова днемъ у лавочника. Дв косички заплетенныхъ тогда волосъ были расплетены, волосы смазаны помадой и на плечахъ его былъ ужъ не гороховый подрясникъ, а темно-зеленая ряса поверхъ сраго подрясника. Въ рукахъ онъ держалъ стеклянную банку съ чмъ-то.

— А это моя попадья медку вамъ прислала въ гостинецъ, отъ нашихъ пчелъ, — сказалъ онъ, по давая банку.— Пчелиный медъ, говорятъ, отъ семи болзней исцляетъ. Такъ я отъ стариковъ слышалъ. Вотъ пожалуйте.

— Ахъ, что вы беспокоитесь! Зачмъ это? Мн такъ совстно, — проговорилъ Сухумовъ, принимая медъ, и усадилъ священника.

Разговорились о покойной бабушк Сухумова Клеопатр Андреевн. Сухумовъ сообщилъ, что пробгаетъ ея дневникъ.

— Слышали мы, что она вела дневникъ, — сказалъ священникъ и, улыбаясь, спросилъ:— А про кладъ въ ея запискахъ или дневник ничего не сказано?

— Про какой кладъ?— удивился Сухумовъ.

— А какъ-же… Вдь здсь у насъ по всему округу ходитъ молва, что у васъ въ саду, въ парк кладъ зарытъ. Зарылъ его вашъ праддушка, будто-бы, передъ нашествіемъ Наполеона на Россію. У васъ есть и портретъ его въ гостиной.

— Праддушки Игнатія Васильича? Есть такой портретъ, есть. И удивительно хорошо написанный. Представьте, такъ живо написанный, что мн тутъ какъ-то показалось, что голова его отдлилась отъ полотна и кивнула мн.

— Онъ не одному вамъ киваетъ. Онъ и бабушк вашей покойниц кивалъ. И та ужасно этого боялась.

— Да что вы! Неужели это правда!— воскликнулъ Сухумовъ и весь обратился въ слухъ. Онъ чувствовалъ, что у него мурашки забгали по спин. Священникъ продолжалъ:

— И никогда ваша бабушка, вслдствіе этого, не оставалась въ этой комнат одна, никогда и не входила въ нее одна, всегда съ кмъ-нибудь. А умерла въ этой комнат одна, умерла скоропостижно. И какъ это случилось, что она въ этой комнат оказалась одна — никто не знаетъ. Компаньонка прибжала, а та ужъ безъ признаковъ жизни.

— Да, да. Я слышалъ, что она умерла за раскладываніемъ гранпасьянса.

— Вотъ, вотъ. Предполагали такъ, что портретъ-то этотъ и напугалъ ее настолько, что она Богу душу отдала. Вдь бываетъ это иногда, что съ испугу…

— Еще-бы… Слабые кровеносные сосуды…. Можетъ быть съ аневризмами… Склерозы… Толчокъ, и вотъ разорвалось…

Сухумовъ, говоря это, поблднлъ. Священникъ не останавливался:

— Конечно, можетъ быть и врутъ… Да и наврное врали… Но ходила такая молва, что вашъ праддушка и совсмъ сходилъ съ портрета… повствовалъ онъ, но тутъ-же оговорился: — Конечно, этого не можетъ быть… я понимаю…— но такъ болтали… Болтали, что сходя по ночамъ съ портрета, онъ будто-бы бродилъ по парку и караулилъ кладъ. Наши крестьяне и посейчасъ боятся по ночамъ ходить около вашего парка.

Сухумовъ позвонилъ. Онъ держался за сердце. Руки его тряслись Явившемуся Поліевкту онъ сказалъ:

— Дай мн пожалуйста принять ландышей съ валерьяной… Поскорй… Да потомъ приготовь намъ чаю.

XVII.

Священникъ, напившись чаю, ушелъ. Своимъ разсказомъ о сходившемъ съ портрета прадд Сухумова онъ такъ непріятно подйствовалъ на Сухумова, что тотъ, совсмъ уже успвшій успокоить свои нервы до его прихода, опять былъ въ тревог. Разсказъ священника не выходилъ у Сухумова изъ головы, и онъ разсуждалъ: ‘Стало быть не мн одному казалось, что цраддъ кивнулъ съ портрета, стало быть это уже старая исторія и повторялась и съ другими, отчего и сложилась легенда о клад, зарытомъ въ парк, и о привидніи, стерегущемъ этотъ кладъ’.

Съ наступленіемъ ночи Сухумову сдлалось жутко, чувствовались опять мурашки, пробгающіе по спин.

‘Однако-же вдь это бредни. Не можетъ-же быть этого въ природ’, — старался онъ успокоить себя, но все-таки, позвавъ Поліевкта, веллъ зажечь еще одну лампу въ спальн.

‘Бредни, глупости, но нервы расходились. Какъ ихъ теперь уймешь безъ медикаментовъ?— думалъ онъ.— Докторъ говоритъ: ‘успокаивайте холодной водой’. Но какъ тутъ холодную воду пить, если я весь озябъ?’

Переодвшись въ халатъ, онъ сталъ ходить изъ угла въ уголъ по комнат. Въ голову лзло:

‘Странно, что мн управляющій Сидоръ Софронычъ ничего не говорилъ о привидніи. Вдь не могъ-же онъ не слыхать про легенду о клад и о стерегущемъ его прадд! Разв не усплъ? Непремнно разспрошу его завтра объ этомъ. Надо будетъ прочитать весь дневникъ бабушки. Наврное тамъ что-нибудь занесено объ этой легенд’.

Онъ взялъ одну изъ тетрадокъ дневника, прислъ къ столу, сталъ ее перелистывать. Между страничекъ попадались засушенные цвты, тисненыя изъ золотой бумаги украшенія съ конфектъ, изображающія розу, кошечку, сердце, якорь и крестъ, соединенные вмст. Черезъ минуту онъ, однако, отложилъ тетрадку въ сторону, ршивъ:

‘Не стану на ночь разстраивать свои нервы. Буду читать по утрамъ, когда нервы крпче’.

Было десять часовъ. По предписанію доктора Сухумовъ въ это время долженъ былъ быть уже въ постели, но передъ сномъ слдовало прогуляться на воздух. Онъ сбросилъ съ себя халатъ, надлъ пальто и шапку и отправился на дворъ. Въ окнахъ управляющаго былъ свтъ. Сдлавъ съ сотню шаговъ, Сухумовъ подошелъ къ окну управляющаго и увидлъ его ужинавшимъ. За столомъ сидлъ самъ управляющій и его жена. Сухумова потянуло разспросить управляющаго о привидніи, и онъ вошелъ къ нему. Пахло постными щами со снтками, жареной рыбой. Былъ постный день. Баба-работница въ кухн широко разинула ротъ отъ удивленія, что вошелъ баринъ, и не брала отъ него пальто, которое онъ ей совалъ. Съ немалымъ удивленіемъ выбжалъ къ нему въ кухню и самъ управляющій въ опоркахъ на ногахъ, надвая на себя на ходу пиджакъ.

— Не ждали?— сказалъ ему Сухумовъ,— Просто зашелъ посмотрть на ваше житье-бытье. Гулялъ передъ сномъ по двору и зашелъ посмотрть, какъ вы живете.

— Милости просимъ, баринъ, милости просимъ, — заговорилъ управляющій и ввелъ его изъ кухни въ чистую комнату.

Первое, что бросилось въ глаза Сухумову — это большой диванъ краснаго дерева съ деревянной отполированной спинкой и надъ нимъ прекрасное овальное зеркало въ золотой рам, изображающей купидончиковъ съ розами и бабочками въ рученкахъ. У окна плющъ, завившій почти всю стну, а въ распахнутую дверь во вторую комнату виднлась двухспальная кровать со множествомъ подушекъ. Рама зеркала была замчательно художественной работы, и Сухумовъ залюбовался ею.

— Откуда у васъ это зеркало?— спросилъ онъ управляющаго.

— А это зеркало, сосланное ко мн. Зеркало вашей бабеньки покойницы Клеопатры Андревны, но он разгнвались на него и приказали мн убрать его изъ ихъ дома. Вотъ съ тхъ поръ у меня и виситъ.

— Сосланное? За что-же оно сослано? За что бабушка прогнвалась на него?

— А это цлая исторія-съ. Задумали ваша бабенька погадать на новый годъ, на Василія Великаго. Посмотрть въ зеркало въ полночь… И на кого имъ гадать-то было? Вдь это только на суженыхъ гадаютъ. Ну-съ, сли он передъ зеркаломъ, навели его на другое зеркало, зажгли свчи, стали смотрть — вышелъ гробъ, то-есть покойникъ въ гробу. Ульяна, горничная, въ это время съ бабенькой вашей была. Ну, бабенька испугались, закричали ‘святъ, святъ’ и загасили свчи. Да вдь такъ испугались, что даже дурно имъ сдлалось. Ульяна насилу въ чувство ихъ привела. А черезъ недлю ддушка вашъ захворалъ, проболлъ съ недлю и скончался. Ну, бабенька ваша и сослала ко мн это зеркало за то, что оно ей смерть ддушки предсказало. Не могли на него смотрть и приказали убрать.

‘Оказывается, мы вс нервны. И бабушка, стало быть, страдала разстройствомъ нервовъ, хоть и прожила до глубокой старости, — подумалъ Сухумовъ. Стало быть, мое разстройство нервовъ можетъ считаться наслдственнымъ’.

Онъ слъ, закурилъ папиросу и приступилъ къ вопросу, съ которымъ собственно и пришелъ къ управляющему.

— Конечно, бабушк все это только такъ показалось въ зеркал… Нервы у ней были разстроены — ну, и показалось, — началъ онъ.— Просто разстроенное воображеніе.Ну, посудите сами: можетъ разв зеркало на самомъ дл что-нибудь предсказывать?

Сухумовъ улыбнулся, хотя его начинала слегка трясти лихорадка.

Управляющій замялся отвтомъ.

— Какъ вамъ сказать…— проговорилъ онъ.— Вдь это-же волхвованіе… Тутъ не безъ бса, не безъ нечистой силы… Ну, бсы и предсказываютъ.

— И вы врите въ нечистую силу?— спросилъ Сухумовъ.

— А то какъ-же-съ… Отъ кого-же все зло-то идетъ? Вдь ангелы хранители есть, которые на добро насъ наущаютъ, стало быть есть и демоны, нечистая сила.

— Не согласенъ. Ну, а скажите пожалуйста, Сидоръ Софронычъ, я слышалъ, что здсь также ходитъ легенда о какихъ-то привидніяхъ, которыя появляются у насъ въ парк.

— Какъ-же, какъ-же… Говорятъ, много говорятъ… подхватилъ управляющій.— Это про портреты вашихъ сродственничковъ… что будто выходятъ они изъ рамъ по ночамъ и ходятъ… ходятъ по парку… Много слышалъ-съ… съ божбою меня увряли люди, что видли ихъ, но самъ я не видлъ-съ. Не буду брать грха на душу и врать… Самъ ничего не видлъ.

— Ну, вотъ видите. Стало быть это просто разстроенное воображеніе, суеврный страхъ…

— Толкуютъ-съ… А самъ я не видалъ.

— Что будто кладъ у насъ въ парк моимъ праддушкой былъ зарытъ и теперь привиднія его караулятъ.

— Тоже толкуютъ. И бабенька ваша покойница искала этотъ кладъ, много искала, но не нашла. Да гд найти! Вдь если-бы какія указанія были, а то никакихъ. А паркъ великъ. Онъ у насъ на двухъ десятинахъ по плану.

— И смерть бабушки Клеопатры Андревны будто-бы послдовала съ перепугу, какъ я слышалъ?— допытывался Сухумовъ.— Правда это?

— Да вдь кто-жъ можетъ это объяснить? никто этого не видалъ, — отвчалъ управляющій.— А сама бабенька ваша посл смерти не скажетъ. Говорили это, но Богъ всть. Сидли он подъ портретами, это врно, сидли и карточки раскладывали, было-ли имъ видніе, нтъ-ли — никто не знаетъ. Компаньонки ея про нее вдь этотъ слухъ пустили… А про компаньонокъ ея, простите вы меня, баринъ, но я вотъ какъ вамъ скажу: народъ невроятный.

Сухумовъ поднялся со стула, собираясь уходить, выпрямился во весь свой ростъ и произнесъ:

— Знаете, что я вамъ скажу? Вдь и я видлъ, я самъ видлъ, какъ портретъ моего прадда отдлился отъ полотна и кивнулъ мн головой!

— Слышалъ я отъ камердинера вашего Поліевкта, — отвтилъ управляющій.

— Я видлъ это, видлъ… и отъ внезапности испугался… Но я не врю этому… Не врю, что это было на самомъ дл. Это просто обманъ зрнія… галлюцинація. Такія-же галлюцинаціи были и для другихъ, кто уврялъ васъ, что видлъ привиднія, сошедшія съ портретовъ.

Сухумовъ уходилъ отъ управляющаго, и, надвая на себя поданное ему пальто, повторилъ:

— Да, это были галлюцинаціи…

Управляющій надлъ шапку и сталъ провожать его на дворъ. Сухумовъ обернулся къ нему и еще разъ сказалъ:

— Обманъ зрнія… разстроенное воображеніе… и ничему этому врить нельзя… нельзя принимать за дйствительность, стало быть и пугаться нечего.

XVIII.

Ложась спать, Сухумовъ былъ возбужденъ. Разговоры его съ священникомъ Тиховздоховымъ и съ управляющимъ разстроили его нервы до послдней степени. Чувствуя себя такъ хорошо утромъ и днемъ, онъ уже теперь, придя въ спальню, боялся быть одинъ. Хотя онъ успокоивалъ себя, призывая къ разсудку, но ему то и дло чудилось, что предки его съ портретовъ уже окружаютъ его. Онъ чувствовалъ ихъ въ тняхъ предметовъ отъ свта лампы. Его знобило.

‘И зачмъ это меня понесло передъ сномъ къ управляющему! Не могъ я завтра утромъ поточить съ нимъ лясы! — упрекалъ онъ себя, раздваясь при помощи камердинера.— Конечно, я выше всей этой суеврной болтовни, но вотъ уже мн начинаетъ грезиться всякій вздоръ. Это нервы… Разсудокъ даетъ перевсъ, но нервы все-таки упрямятся и длаютъ свое дло, потому что они разстроены. Но вдь и разсудокъ нервы! И разсудокъ продуктъ одной и той же мозговой мякоти, такъ-же какъ и нервы ощущенія, только разв что точки, управляющія всмъ этимъ, разныя’, — разсуждалъ онъ.

Его тянуло выпить брому съ ландышами, дабы успокоить себя, но онъ не хотлъ нарушить совтъ доктора, запрещавшаго ему употребленіе медикаментовъ. Сегодня онъ ужъ и такъ преступилъ запретъ доктора, принявъ, при разговор съ отцомъ Рафаиломъ, настой ландышей съ валерьяной.

Онъ вспомнилъ про холодную воду.

— Дай мн стаканъ холодной воды и положи туда кусокъ сахару, — сказалъ онъ камердинеру.

Отъ воды онъ озябъ еще больше. Дабы согрться, онъ скорй улегся подъ одяло и веллъ накинуть на себя сверху толстый англійскій пледъ.

— Одну изъ лампъ на ночь гаситъ не будемъ, — отдалъ Сухумовъ приказъ Поліевкту.

— Да я знаю ужъ… Опять насмотрлись на своихъ ддушекъ. Не слдовало вамъ туда ходить, — съ неудовольствіемъ отвчалъ тотъ.

— Куда ходить? Про что ты бормочешь? Твое это дло?— раздраженно закричалъ на камердинера Сухумовъ.

— Да въ портретную. Докторъ запретилъ вамъ, а вы ходите. Тамъ, Леонидъ Платонычъ, мсто заколдованное, нечистое. Кто въ ту комнату хаживали, со всми недуги случались — и вамъ не слдъ. Вдь объ этой комнат вся дворня въ одно слово нехорошее говоритъ, — не унимался Поліевктъ. — А я такъ вамъ скажу, что эту комнату надо освятить, молебенъ въ ней отслужить, окропить ее святой водой, да и запереть. Вотъ съ священникомъ-то познакомились, такъ и попросите его.

Сухумовъ боле не возражалъ. Около его кровати на ночномъ столик лежали дв книги — ‘Записки бабушки’ и ‘Душа человка и животныхъ’ Вунда въ русскомъ перевод. Его тянуло къ дневнику, но онъ боялся, что нервы его еще больше разстроятся при чтеніи дневника, и взялъ Вунда, какъ книгу научную, надясь на ней сначала сосредоточиться, успокоиться и потомъ задремать.

Теплая покрышка сдлала свое дло. Сухумовъ сталъ согрваться. Читая книгу, онъ слышалъ, какъ камердинеръ молился передъ иконами, какъ раздвался и какъ улегся на кушетк. Затмъ онъ услыхалъ, какъ Поліевктъ сталъ всхрапывать.

‘Блаженный человкъ, — подумалъ про него Сухумовъ.— Какъ приткнется, такъ и заснулъ. А оттого, что здоровъ. А здоровъ оттого, что дло длаетъ, все на ногахъ, бгаетъ, бродитъ взадъ и впередъ, со щетками, съ платьемъ, съ посудой, съ сапогами. Мететъ, чиститъ… Движеніе… А тутъ, когда цлые дни ничмъ не занятъ и только прислушиваешься къ себ — какое-же здоровье! Праздность… Ну, что я такое теперь? Небокоптитель. И такъ уже нсколько лтъ. А раньше? Раньше жизнепрожигатель… Жегъ свчку съ двухъ концовъ — вотъ она и догораетъ. А чмъ заняться? Какъ заняться, чтобы хоть остатокъ-то жизни съ какой-нибудь малой пользой прошелъ? Вдь чтеніе Вунда не дло. Онъ хоть и обогащаетъ голову знаніемъ, но только мою… А для другихъ я что? Вдь вс мои предки что-нибудь да длали и вс что-нибудь сдлали, а я-то что-же?’

Онъ отложилъ толстую книгу Вунда и сталъ искать отвта, смотря въ одну точку стнныхъ обоевъ, изображающихъ овальныя темныя розетки. Пришелъ на память родоначальникъ Сухумовыхъ въ атласномъ придворномъ кафтан. Пришелъ на память Екатерининскій дворъ… какая-то канцелярія. Промелькнулъ предокъ въ морскомъ мундир Павла… морское сраженіе… замелькали огнями овальныя розетки обоевъ… Онъ видлъ какъ-бы вспышки пушечныхъ выстрловъ… Наконецъ, вотъ и праддъ въ мундир съ воротникомъ до ушей. Опять бой… Сухумовъ видитъ разбитые лафеты, раненыхъ лошадей, изломанныя ядрами колеса… Розетки обоевъ вертятся, играя уже всми цвтами радуги, самыя стны шевелятся, шатаются… какъ будто опускается потолокъ… опускается и хочетъ прикрыть Сухумова. Вотъ ужъ онъ низко, совсмъ низко. Сухумовъ хочетъ подняться съ постели и не въ состояніи, хочетъ вскрикнуть и не можетъ. Члены не дйствуютъ, голоса нтъ. А между тмъ онъ не спитъ, слышитъ, что недалеко отъ него въ комнат храпитъ Поліевктъ. Потолокъ совсмъ опустился, но Сухумовъ чувствуетъ, что самъ онъ прошелъ сквозь этотъ потолокъ какъ-бы сквозь облако. Онъ слышитъ скрипъ двери и чувствуетъ шаги, наконецъ, видитъ, что мимо его постели двигаются его предки, о которыхъ онъ сейчасъ думалъ. Проходя мимо его кровати, они обращаются въ его сторону и смотрятъ на него, смотрятъ съ тми выраженіями лица, съ какими художники изобразили ихъ на портретахъ. Сухумовъ слышитъ даже ихъ голоса.

— Поскребышъ рода Сухумовыхъ… Безполезный отпрыскъ…— бормочетъ ему въ глаза съ сладенькой улыбкой мягкимъ полуженскимъ голосомъ родоначальникъ Сухумовыхъ въ атласномъ мундир.

— А! Выродокъ Сухумовыхъ!— отчеканиваетъ павловскій адмиралъ.

— Вырожденіе, вырожденіе…— два раза сказалъ угрюмый праддъ, хмуря брови и шлепая крупными губами.

Дойдя до стны, они стали уменьшаться въ объем, слилисъ съ розетками обоевъ и какъ-бы скрылись въ нихъ, а розетки опять закружились, замелькали огнями радуги. Потолокъ сталъ спускаться вновь.

Сухумову становится необыкновенно тяжело. Ему до боли что-то давитъ грудь. Онъ пробовалъ вскрикнуть, но не могъ и чувствовалъ, что только стонетъ.

— Баринъ! Ваше высокородіе! Леонидъ Платонычъ! Очнитесь!— слышитъ онъ надъ собой голосъ и видитъ, что около постели его стоитъ камердинеръ и трогаетъ его за плечо.

Сухумовъ длаетъ тяжелый вздохъ и произноситъ:

— Я не спалъ… Я все чувствовалъ… Но не могъ подняться… Какой у меня жестокій кошмаръ былъ!.. Дай халатъ… дай воды холодной…

Сухумовъ одлся и слъ въ кресло, продолжая тяжело дышать. Онъ маленькими глотками пилъ воду.

— Не надо ни смотрть на эти портреты, ни разговаривать о нихъ и даже не думать, пока не поправлюсь и нервы совсмъ не окрпнутъ, — разсуждалъ Сухумовъ, снова укладываясь въ постель.— Да и дневникъ бабушки покуда слдуетъ куда-нибудь подальше запрятать.

Ночь имъ была проведена относительно спокойно.

Поліевктъ, инстинктивно догадываясь о содержаніи сновидній Сухумова, на утро, подавая ему молоко, участливо спросилъ:

— Покойнички съ портретовъ вамъ, Леонидъ Платонычъ, все снятся?

— Да… Неотвязчивый кошмаръ… Я даже чувствовалъ, что я не спалъ, когда это случилось, — неохотно отвчалъ Сухумовъ.

— Простите мое глупое разсужденіе, баринъ, продолжалъ Поліевктъ посл нкоторой паузы.— Простите… Но мн кажется, что они у васъ панихидки просятъ. Лежать имъ трудно — вотъ они и просятъ.

— Что за вздоръ ты городишь!— огрызнулся на него Сухумовъ.

— Нтъ, иногда это бываетъ… А вдь попробовать не трудно. Ну, что панихидка? По здшнему мсту она стоитъ пустяки… Священникъ недалеко… А отслужите по старичкамъ панихидку — они и успокоятся.

Сухумовъ, молча, отвернулся отъ камердинера.

Подъ вечеръ пріхалъ докторъ Кладбищенскій.

XIX.

— Ну, какъ вы себя чувствуете?— спросилъ докторъ, входя къ Сухумову холодный, съ раскраснвшимся отъ мороза и втра лицомъ, съ мокрой отъ инея косматой бородой и подалъ ему руку.

Сухумовъ былъ радъ прізду доктора и отвчалъ:

— Чувствую я себя сейчасъ не совсмъ плохо. У меня и аппетитъ кое-какой появился, и сонъ сталъ лучше, но прибавилось вотъ какое непріятное обстоятельство.

И Сухумовъ разсказалъ доктору о безпокоившихъ его снахъ, гд дйствующими лицами являлись его предки.

Докторъ покачалъ головой и сталъ считать пульсъ у Сухумова, взявъ его руку.

— И знаете, докторъ. это были даже не сны, а кошмары какіе-то, — продолжалъ Сухумовъ. — Въ послднемъ случа, то-есть вчера, я даже и не спалъ, кажется, потому что слышалъ какъ храплъ мой человкъ, ночевавшій въ одной со мной комнат.

— Ну, это вамъ только такъ показалось.

— Однакоже, я хотлъ вскрикнуть, хотлъ подняться, но голоса не было и были парализованы движенія.

— Гмъ… Это явленіе обыденное въ начал сна… Вдь случилось это вскор посл того, какъ вы легли?

— Да. Но когда я легъ, я еще читалъ съ полчаса… Потомъ почувствовалъ утомленіе и отложилъ книгу…

— Все-таки въ начал сна. Такъ это и бываетъ. Кошмары всегда въ начал сна… Когда человкъ погружается въ боле глубокій сонъ, кошмары не бываютъ. Вы знакомы съ книгой Мори ‘Сонъ и сновиднія’?

— Нтъ.

— Ну, я вамъ дамъ прочесть. У меня есть русскій переводъ. Но дамъ тогда, когда нервы ваши хорошенько окрпнутъ. Теперь вамъ надо читать только что-нибудь легкое… У васъ библіотека есть посл бабушки. Посмотрите, не найдется-ли тамъ Диккенса. Вотъ и читайте. Диккенса, Теккерея… Да главное, о предкахъ-то своихъ не думайте, и на портреты ихъ не смотрите, и не разговаривайте объ нихъ. Вы не ходили посл случая, бывшаго при мн, въ портретную комнату?

— Ходилъ, — отвчалъ виновато Сухумовъ и даже опустилъ глаза.

— Зачмъ-же вы это длали? Вдь я-же просилъ васъ не ходить туда.

— Я, докторъ, хотлъ пріучить свои нервы. Вдь я ршительно не врю въ какія-либо виднія. И передъ портретами… это было утромъ… мн на этотъ разъ ршительно ничего не показалось. А вотъ ночью…

— Не слдовало ходить. Ай-ай-ай! Вы словно ребенокъ!— покачалъ головой докторъ и прибавилъ:— Дайте мн слово, что вы не будете ходить въ портретную. Хорошо? Ну, вотъ и отлично… И не разговаривайте объ этихъ предметахъ.

Сухумовъ покаялся ему и о своихъ разговорахъ о привидніяхъ съ священникомъ Тиховздоховымъ и съ управляющимъ.

— Еще того лучше!.. Зачмъ-же вы это?..— укоризненно спросилъ докторъ.

— Да вдь отецъ Рафаилъ началъ разсказывать о какомъ-то клад, зарытомъ у насъ въ парк, а потомъ мн захотлось проврить эту легенду у управляющаго…— оправдывался Сухумовъ. — Но вдь я ничему этому не врю… И въ дтств-то никогда не врилъ въ привиднія.

— Да тутъ можно и не врить, но если нервы такъ глупо возбуждены, то и получился откликъ. Вдь вамъ все-таки жутко было, когда вы слушали эти разсказы?— спросилъ докторъ.

Сухумовъ сознался, что почувствовалъ такое ощущеніе, что долженъ былъ принять ландышей съ валерьяной.

— Ахъ, напрасно!— досадливо проговорилъ докторъ. — Нтъ, ужъ вы пожалуйста вс медикаменты оставьте. На этомъ я основываю мое лченіе. А васъ трудно лчить… Трудно оттого, что вы одиноки и въ одиночеств думаете о своей болзни. Будь у васъ семья, она отвлекала-бы васъ отъ этихъ мыслей. Жениться вамъ надо. Поправитесь немного, такъ ищите себ жену. А женитесь — живите въ деревн.

Докторъ улыбнулся.

— Да разв я могу поправиться!— сказалъ Сухумовъ, горько улыбнувшись, и отрицательно покачалъ головой.

— Такъ поправитесь, что въ лучшемъ вид. Но дайте только срокъ. Вдругъ нельзя. Все длается постепенно.

Сухумовъ махнулъ рукой и сказалъ:

— Пойдемте, докторъ обдать. Сегодня я веллъ въ столовой столъ накрыть.

— Да разв вы не обдали?— спросилъ докторъ удивленно.— Вдь ужъ скоро пять.

— Васъ ждалъ.

— Напрасно. А я подзакусилъ по дорог у одного пріятеля. Ребятишки у него хвораютъ, такъ зазжалъ. Ну, да я помъ и съ вами чего-нибудь за компанію. Пойдемте. А что вы не врите въ возможность вашего исцленія, мн даже обидно. Вдь вы дали слово, что будете врить въ искусство и знаніе безвстнаго земскаго врача Нектарія Кладбищенскаго.

Они перешли въ столовую, освщенную уже большой лампой, свсившейся съ потолка и двумя канделябрами въ нсколько свчей. Между канделябрами стояли два горшка съ миртами. Столъ былъ сервированъ отлично. Много хрусталя, серебро. Стоялъ квасъ въ серебряной кружк.

— Фу, какой у васъ парадъ сегодня! Огней-то сколько!— воскликнулъ докторъ.

— Гораздо лучше себя чувствую при яркомъ освщеніи, — отвчалъ Сухумовъ.— Мн какъ-то становится жутко въ темнот. Вы знаете, докторъ, я даже началъ спать при зажженной ламп. Всю ночь лампа горитъ.

— Симптомъ разстройства нервовъ… Расшатаны они у васъ, сильно расшатаны. Ну, да деревня и воздухъ поправятъ ихъ. Главное, воздухъ… Воздухъ и да… Но влеченіе къ послдней — результатъ воздуха. Какъ можно больше будьте на воздух. На ночь провтривайте комнату. А весной я вамъ посовтую спать даже при открытой фортк. Тепле укрыться и спать, — говорилъ докторъ, усаживаясь за столъ.

— Ну, весна еще далеко! Да и доживу-ль еще до нея!— перебилъ его Сухумовъ.

— Вс подъ Богомъ ходимъ. Но болзнь ваша хоть и упорная, но поправимая, врьте мн. Къ весн я васъ надюсь увидть поправившимся.

— Я врю вамъ, докторъ. Но неужели я долженъ остаться здсь до весны?..

— А то какъ-же? Удете — опять захирете въ Петербург. Деревня, деревня… И даже лто должны остаться въ деревн, чтобъ запастись силами. Одно, что будетъ тормазить ваше выздоровленіе — это одиночество. Живи вы въ семь, гд вамъ мшали-бы подолгу быть одному и сосредоточиваться въ самомъ себ, поправка здоровья шла куда-бы быстре. Вотъ вы теперь познакомились съ здшнимъ священникомъ… Ходите къ нему. Милости просимъ ко мн. Я хоть часто въ разъздахъ, но моя баба всегда дома. Ну, съ учителемъ познакомьтесь. Помщики здсь есть… — совтовалъ докторъ. — Знакомьтесь, знакомьтесь, бывайте у нихъ, къ себ зовите.

— Дйствительно, это надо начать длать, если придется остаться на всю зиму, — произнесъ въ раздумь Сухумовъ.— Но вотъ хворь-то моя… Къ тому-же она осложнилась этими… какъ ихъ назвать? видніями, что ли?

— Хворь пройдетъ, а не будете одиночествовать и виднія ваши исчезнутъ. Это все продуктъ одиночества. Мой совтъ: хоть и трудновато — все-таки знакомьтесь и здите по гостямъ. А главное — не унывайте, бодритесь.

Сухумовъ положилъ ложку въ недоденную тарелку супа и грустно продолжалъ:

— Да вдь приходятъ такія мысли, что ужъ столько лчился, лчился у врачей, разныхъ оттнковъ…

— Лчились, да, но не деревней, дой и покоемъ. А что для васъ деревня сдлаетъ — вы увидите. Какіе разслабленные здшніе крестьяне, занимающіеся отхожимъ промысломъ, прізжаютъ сюда посл ломки на фабрикахъ и заводахъ. Прізжаютъ умирать. Такъ и говорятъ, что лчились, лчились по больницамъ въ Петербург или Москв и пріхали умирать на родину. Прідетъ — и здсь ужъ не лчится, и къ доктору не ходитъ, а только на печи лежитъ и охаетъ. А проживетъ здсь мсяцъ, другой — смотришь — и отлежался.

— Я слышалъ объ этомъ… Мн говорили… — произнесъ Сухумовъ.

— Ну, такъ вотъ вамъ и примры… Прежде всего отчаянія не надо. А вры, вры побольше.

Докторъ хоть и говорилъ, что онъ гд-то ужъ ‘подзакусилъ’, но лъ за двоихъ. Докторъ полъ рыбы, положилъ вилку на тарелку и сказалъ полушутя, полусерьезно:

— А самое лучшее для васъ, если-бы вы, по осмотрвшись здсь хорошенько, женились.

— Докторъ, что вы! Да вдь я передамъ мою неврастенію потомству! Разв можно такъ говорить…

— Это еще вопросъ. Возьмете вполн здоровую двушку, такъ этого и не случится.

— Да и на комъ здсь жениться? Ха-ха… Жениться… Полноте, полноте… Но, конечно, вы шутите… Принимаю это за шутку, — проговорилъ Сухумовъ.

— Да я не говорю, чтобъ сейчасъ… А когда обживетесь у насъ… А что до того, что на комъ — такъ ищите — й обрящете.

И докторъ весело кивнулъ Сухумову.

XX.

Посл обда докторъ сказалъ Сухумову:

— Если вы меня пріютите, то я сегодня остался-бы у васъ переночевать.

— Съ удовольствіемъ!— воскликнулъ Сухумовъ и весь просіялъ.

Онъ боялся, что съ нимъ опять случится кошмаръ и вновь явятся въ сновидніяхъ предки, но почему-то считалъ, что если при немъ будетъ врачъ, сновидній этихъ не будетъ.

— Ну, такъ я останусь. хать сегодня — началась метель, впотьмахъ блуждать будешь. Да, кром того, хотлось-бы мн на васъ ночью передъ сномъ поглядть, пульсикъ вашъ пощупать, температуру смрить, — продолжалъ докторъ.— А завтра утречкомъ, пораньше, я и ухалъ-бы. Ну, а теперь посл обда легонькую всхрапочку… Вамъ по предписанію, а мн по обычаю. Позволите на кушеточк?

— Пожалуйста, докторъ, пожалуйста.

И хозяинъ, и докторъ, покуривая папиросы, улеглись — одинъ на кушетк, другой на кровати.

— Вотъ отчего я стремлюсь въ Петербургъ сейчасъ хоть-бы и посл неполнаго выздоровленія?— началъ Сухумовъ, уже лежа.— Меня начало угнетать то обстоятельство, что я до сихъ поръ жилъ, бездльничая, тогда какъ мои предки вс что-нибудь да длали. Такъ вотъ, чтобы какимъ-нибудь дломъ заняться, служить, что-ли. Хотя.я когда-то и числился на служб въ министерств, но… гмъ… разв это была служба! Мн теперь смшно даже. Я зазжалъ въ департаментъ не каждую недлю и даже не имлъ тамъ своего стола, уголка на стол не имлъ. Да мн ничего и не поручали. А теперь мн по поводу всего этого даже стыдно длается. И знаете, кто натолкнулъ меня на этотъ стыдъ? Я вамъ признаюсь откровенно. Знаете кто?— еще разъ спросилъ Сухумовъ, опершись на кровати на локоть и пристально смотря на доктора.— Портреты моихъ предковъ. Да, они. Даже сами предки… Являясь мн въ сновидніяхъ, они упрекали меня въ моемъ шалопайничеств и какъ-бы поддразнивали меня, что они въ свое время хоть что-нибудь сдлали, а я, выродокъ Сухумовыхъ, — ничего. Прямо поддразнивали — и это были мои кошмары. Вы не врите этому?

Докторъ слушалъ, попыхивая дымкомъ папиросы и спокойно произнесъ:

— Не волнуйтесь, не волнуйтесь… Да и вообще старайтесь не говорить о нихъ передъ сномъ. Бросьте…

— Я кончилъ… И вотъ я ршилъ заняться дломъ, какъ только немного поправлюсь, поступить въ Петербург на службу, служить настоящимъ манеромъ, насколько будетъ хватать силъ, приноситъ хоть какую-нибудь пользу, хоть маленькую… И даже такъ, что если опять сильно расхвораюсь, то умереть все-таки на служб, занимая мсто.

— Стремленіе приносить своей работой носильную пользу — цль очень похвальная, — началъ докторъ, нсколько помолчавъ.— Но отчего вы думаете, что вы только въ Петербург принесете пользу? Можно и живя въ деревн длать дло и приносить пользу, особливо вамъ, крупному помщику. Да еще какую пользу-то! И будутъ у васъ и волки сыты, и овцы цлы. И здоровье свое сохраните, и людямъ пользу принесете, людямъ обездоленнымъ, крестьянамъ. А петербургскую канцелярщину я и за пользу не считаю.

— Я знаю про что вы говорите! Догадываюсь, — кивнулъ доктору Сухумовъ. — Вы про земство… Это, конечно, мысль, но вдь я не имю никакого понятія о порядкахъ деревни. Я совсмъ не знаю деревни… Я здсь дикарь…

— Можно научиться. Это не трудно… проживете зиму, проживете лто… Я къ вашимъ услугамъ… Могу быть хорошимъ менторомъ, указчикомъ и толкователемъ…

— Кром того, нужно быть выбраннымъ…

— А земскіе выборы у насъ, какъ разъ, ныншней осенью… Будутъ выбирать и земскихъ гласныхъ, и предсдателя, и членовъ управы.

— Къ тому-же и трудно быть выбраннымъ…

— Кому другому — трудно. А вамъ стоитъ только захотть. У васъ имя, у васъ нсколько тысячъ десятинъ земли.

Сухумовъ помолчалъ, а затмъ опять заговорилъ

— Конечно, мн это въ голову не приходило. Я петербуржецъ… у меня и мысли петербургскія… да и не поклонникъ я деревни..

— Деревню можно полюбить. Вы потому ее не любите, что до сихъ поръ не жили въ ней, а вотъ поживете! и полюбите, — отвчалъ докторъ. — А ставъ у кормила земскаго хозяйства, сколько вы блага-то можете сдлать! Во-первыхъ, нашу врачебную часть подтянуть, но давъ намъ и средства подтянуться. А школы? У, батенька! Да это такое дло, посл котораго никакой предокъ васъ не упрекнетъ, хоть-бы онъ министерскій постъ при прежнихъ государяхъ занималъ или-бы побдоносной арміей командовалъ.

На этомъ разговоръ и кончился. Докторъ сталъ похрапывать, но Сухумовъ не могъ заснуть. Онъ ворочался съ боку-на-бокъ и разсматривалъ розетки обоевъ. Мысль о земств запала ему въ голову.

‘А что, сжечь разв свои петербургскіе корабли?— задавалъ онъ себ вопросъ. — Вдь и въ Петербург у меня нтъ никакихъ привязанностей?’

Докторъ Кладбищенскій спалъ недолго. Проснувшись и увидвъ, что Сухумовъ лежитъ съ открытыми глазами, онъ тотчасъ-же слъ на кушетку и, расчесывая пальцами спутавшуюся во время сна свою большую бороду, спросилъ его:

— А что не отправиться-ли намъ сейчасъ попить чайку къ священнику? Я все хлопочу, чтобъ въ одиночеств-то вамъ не быть. Тамъ все-таки семья… люди… жизнь… У отца Рафаила домъ, какъ Ноевъ ковчегъ… Старикъ-тесть — священникъ, живущій на поко, свои ребятишки, племянница-сирота, дьяконская дочка. Какъ вы думаете?

— Да пожалуй, — отвчалъ Сухумовъ, поднимаясь съ постели.

— Ну, то-то. Васъ все-таки семейный шумъ развлечетъ, отгонитъ ваши мысли отъ ддушекъ и праддушекъ. А здсь, хоть и я у васъ, мы все-таки будемъ глазъ-на-глазъ. Да и при мн вы все сворачиваете на предковъ, а вамъ надо все это выбросить изъ головы. Кстати и пройдемся по морозу.

— Вы говорите, что на улиц вьюга… Вонъ какъ завываетъ! Не велть-ли лучше заложить лошадь? Вдь до священника отъ насъ больше версты будетъ, — предложилъ Сухумовъ.

— Моціонъ, моціонъ нуженъ. Надо стараться вгонять себя въ потъ при моціон. Ну, да велите закладывать.

Черезъ полчаса Сухумовъ и докторъ были у отца Рафаила Тиховздохова. Помня, что священникъ, придя къ нему съ визитомъ, принесъ ему въ гостинецъ горшечекъ меду, Сухумовъ захватилъ въ даръ для священника бутылку хорошей мадеры, привезенной имъ изъ Петербурга.

Домъ священника оказался совсмъ занесеннымъ снгомъ. Цлыми сугробами надуло его къ окнамъ, влетлъ онъ даже въ сни сквозь плохо припертыя двери и полоской лежалъ на полу и веревочномъ мат для обтиранія ногъ. Стеклянныя сни представляли изъ себя нчто въ род кладовой. Стоялъ деревянный катокъ для блья, около него помщались пустыя кадки, бочки. Съ потолка висли пучки мяты и другихъ лкарственныхъ травъ, а надъ каткомъ болтался свиной окорокъ на веревк и висло нсколько мороженыхъ ощипанныхъ куръ. Пришлось входить во вторыя двери, обитыя клеенкой. Залаяла басомъ собака.

— Гусаръ! Гусаръ! Чего ты?.. Это свои… — успокаивалъ ее докторъ, входя въ прихожую, освщенную маленькой жестяной лампочкой.

Выглянула въ прихожую миловидная, полненькая блондинка — двушка лтъ двадцати въ розовомъ плать и остановилась съ недоумніи.

— Я, я это, красавица… я, докторъ… да и съ другимъ гостемъ, — сказалъ докторъ. — Отецъ Рафаилъ дома? Не на треб?

— Дома… Пожалуйте… Здравствуйте, Нектарій Романычъ.

Она бросилась снимать съ доктора и Сухумова верхнее платье.

— Сами, сами разднемся…— высвободился изъ ея рукъ докторъ и прибавилъ:— Доложите только отцу Рафаилу, что помщикъ Сухумовъ съ докторомъ пріхалъ.

Двушка взяла за ошейникъ все еще лаявшаго пса и повела его съ собой, скрывшись съ нимъ изъ прихожей.

— Это кто такая?— поинтересовался Сухумовъ. — Прислуга или членъ семьи?

— Продуктъ деревни, которую вы не жалуете. Племянница отца Рафаила, сирота, — отвчалъ докторъ.— Правда, что интересная двушка?

Сухумовъ промолчалъ.

Когда они вошли въ гостиную, племянница отца Рафаила зажигала лампу, стоявшую на стол передъ диваномъ, а затмъ покрыла ее краснымъ бумажнымъ абажуромъ. Изъ сосдней комнаты съ полуоткрытыми дверьми слышался голосъ отца Рафаила, громкимъ шопотомъ говорившій:

— Ребятишки! гд мои сапоги? Принесите мои сапоги!

XXI.

Священникъ, застигнутый врасплохъ, ни за что не хотлъ выйти къ гостямъ одтымъ по домашнему, переодлся въ другой подрясникъ, надлъ рясу и вышелъ въ гостиную даже съ наперснымъ крестомъ.

— Простите, что заставилъ себя ждать дорогихъ гостей, — заговорилъ онъ, сладко улыбаясь и пожимая руку Сухумову и доктору.— Нужно было преобразиться. Откровенно говоря, передъ ужиномъ мы ужъ всегда всей семьей по домашнему… Все долой… и налегк… Да къ тому-же у меня и мозоли… Очень радъ, очень радъ, что вы пожаловать изволили, Леонидъ Платонычъ… За особенное удовольствіе себ сочту, — еще разъ поклонился онъ Сухумову.

— Привезъ къ вамъ Леонида Платоныча въ многолюдіе. Очень ужъ онъ страдаетъ отъ одиночества, — сказалъ докторъ.— Отъ одиночества и тишины… И это наводитъ его на мрачныя мысли.

— Да, у насъ шумно. Такъ иногда шумно, что хотъ вонъ изъ дома бги, — отвчалъ священникъ.— Ребятишки… Нашли гд-то краснаго сандалу и вымазали нашего благо кота въ розовый цвтъ. Слъ тутъ какъ-то передъ обдомъ проповдь писать — никакой возможности… шумъ, гамъ, крики… Передрались и ревть начали… Ужъ ночью, когда улеглись вс, написалъ. Три ночи писалъ. Да и тесть у меня старикъ хуже малаго ребенка. Этому по ночамъ сна нтъ. Стонетъ. охаетъ, кашляетъ, а то и плачетъ.

— Боленъ онъ?— спросилъ священника Оухумовъ.

— Нтъ, просто такъ, отъ старости. Очень ужъ древенъ. Ну, что-жъ, чмъ васъ угощать прикажете? Чай-то ужъ это само собой… съ медкомъ, съ вареньемъ… А вы не хотите-ли съ нами потрапезовать запросто? Мы еще не ужинали. У насъ сегодня пирогъ съ капустой… Уха изъ окуней. У насъ теперь Филипповки. димъ постное.

— Что-же, мы не прочь. Мы къ вамъ вечерокъ провести пріхали, — сказалъ докторъ.

Сухумовъ только поклонился въ знакъ согласія.

Священникъ продолжалъ:

— Извините только за обстановку… Нтъ у насъ этого, какъ въ господскихъ домахъ… А запросто… Ужъ не обезсудьте. Докторъ знаетъ… Онъ у насъ свой человкъ… А я вотъ къ Леониду Платонычу обращаюсь…

— Что вы, батюшка… Мн даже совстно, что вы съ такими извиненіями…— пробормоталъ Сухумовъ.

— Нтъ, я къ тому, что вдь вы привыкли на простор, а у насъ тснота. Домъ маленькій, да и не для меня одного, а и для дьякона, который здсь на причетниковскомъ оклад… Вотъ все тутъ… У насъ нтъ даже столовой комнаты отдльной, а отгорожена она альковомъ отъ нашей спальни… Есть у меня кабинетикъ въ одно окно, но такая каморка, что двухъ кроватей и поставить нельзя. Тсно живемъ, очень тсно… Полъ-комнаты, кром того, тесть отнимаетъ. Дтская у насъ разгорожена. Въ одной половин дти съ племянницей спятъ, въ другой — тесть за перегородкой. Племянницу еще сироту, помимо тестя старика, содержу… А всего четыре комнаты да кухня… Ну, въ кухн-то ужъ, кром работницы, никого… А всего восемь ртовъ… Восемь ртовъ накормить надо.

Священникъ тяжело вздохнулъ и умолкъ. Вс сидли на креслахъ около переддиваннаго стола съ лампой и курили. Докторъ поднялся и сказалъ:

— Пойду и посмотрю вашихъ ребятишекъ. Ну, что опухшія железы у старшаго? Поддались растиранію? Всосалась опухоль?

— Да ничего ужъ нтъ теперь… Почти все прошло… Но младшій, Никита, обълся вчера моченой брусникой… забрался въ чуланъ и вволю… такъ мы его ужъ своими средствами… Ромашкой поили…

— Все-таки надо посмотрть, благо ужъ я у васъ… заушница заразительна. Нтъ-ли чего и у младшихъ… Не начинается-ли… А вы, батюшка, тмъ временемъ открывайте столъ, да давайте карты, Мы къ вамъ въ картишки сыграть пріхали… Это для развлеченія нашего больного помщика. Вы, Леонидъ Платонычъ, въ преферансъ играете?— спросилъ докторъ Сухумова.

— Игралъ когда-то. Но зачмъ? Если только для меня, то не надо. Посидимъ такъ… Посидимъ и поболтаемъ. Зачмъ непремнно карты!— отвчалъ Сухумовъ.

— Надо, надо. За картами про болзнь въ голову не лзетъ. Карты для больного человка и изобртены были… Для французскаго короля Карла Девятаго…

— Да… Но вдь Карлъ Девятый былъ сумасшедшій, — замтилъ Сухумовъ.

— Врно. Но сначала онъ былъ просто больной… Ставьте, ставьте столъ, отецъ Рафаилъ.

Докторъ удалился. Священникъ поставилъ на середину гостиной карточный столъ, раскрылъ его, досталъ карты, поставилъ подсвчники со свчами и говорилъ:

— Помимо своей семьи, двухъ содержу: тестя и двушку племянницу. Про племянницу я не говорю, она двушка работящая, женское духовное училище окончила, и мн въ семь даже подмога… Она и съ ребятишками, она и по хозяйству… ни отъ чего не отказывается… Пошить, повязать… Прямо, можно сказать, рукодльница… Но тесть — бремя… Больной да къ тому-же и сварливый старикъ… Ахъ, какой сварливый! Ну, а нести эту тяготу я обязанъ. Принялъ отъ него приходъ.

Священникъ опять тяжело вздохнулъ.

Вышла матушка-попадья — полная небольшого роста женщина, съ очень рдкими волосами, сильно расплывшаяся, съ широкимъ добродушнымъ лицомъ, въ срой шерстяной блуз и въ платк, съ свтлосинимъ бантомъ на груди.

— А вотъ и спутница моей жизни, мать командирша, Настасья Сергвна, супруга моя…— шутливо отрекомендовалъ ее Сухумову отецъ Рафаилъ.

Она протянула Сухумову руку я, улыбаясь, заговорила:

— Ужь извините, что позамшкалась… Все по хозяйству… Надо и то, надо и это… А семья большая… Прислуга у насъ есть, но пренеумлая да и лнивая… И все приходится самой… Сейчасъ сама пирогъ въ печку сажала… Отецъ Рафаилъ у меня человкъ избалованный и чуть пирогъ жесткій — сейчасъ браниться начинаетъ. Да что-жъ вы стоите? Прошу покорно садиться… предлагала она Сухумову и сама сла въ кресло.

— А вы, Настасья Сергвна, должно быть пироги очень любите, — сказалъ появившійся докторъ:— потому когда-бы я ни пріхалъ — у васъ всегда пирогъ.

— Да вдь пирогъ самое выгодное кушанье, Нектарій Романычъ… Я вамъ откровенно говорю,— дала отвтъ попадья.— И вкусно, и не дорого. А ну-ка, накорми восемь ртовъ чмъ-нибудь другимъ! Къ тому-же у насъ теперь постъ. Да и ничего нтъ сытне пирога.

Минутъ черезъ десять, когда уже докторъ, Сухумовъ и отецъ Рафаилъ играли въ преферансъ, племянница отца Рафаила внесла подносъ со стаканами чая. На поднос стояли въ вазочкахъ два сорта варенья, медъ и лежало печенье въ плетеной изъ проволоки корзиночк.

— Тоже членъ семьи изъ домочадцевъ нашихъ… Племянница моя Раиса…— отрекомендовалъ ее Сухумову отецъ Рафаилъ.— Брата моего покойнаго, дьякона, дочка.

Сухумовъ привтливо поклонился и залюбовался ею. Она не была красавицей, но статна и отличалась замчательной миловидностью. Вся ея фигура такъ и ласкала взоръ. Веселые, кроткіе глаза смотрли успокаивающе. Посл того какъ Сухумовъ увидалъ ее въ прихожей, она тоже успла переодться. Теперь на ней была одта черная шерстяная юбка и голубая кофточка. Шею-же украшала черная бархотка, концы которой были свсившись на спин.

— Вы кушаете скоромное, такъ можетъ быть сливочекъ къ чаю-то прикажете?.. Я впопыхахъ-то и забыла поставить…— проговорила она, нсколько вспыхнувъ въ лиц, и тотчасъ-же опустила рсницы.

— Что вы безпокоитесь! Благодарю васъ… я съ вареньемъ… — пробормоталъ Сухумовъ.

— Раиса, скажи тетк, чтобы она на столъ два лишніе прибора доставила. Гости съ нами ужинать будутъ, — сказалъ священникъ племянниц. — Да пусть она тамъ селедочку, грибковъ солененькихъ… и все эдакое…

Играли не долго, не боле часу, посл чего появилась попадья и сказала:

— Ужъ какъ вы хотите, а у меня иначе пирогъ остынетъ. Пожалуйте за столъ… Простите, гости дорогіе, но посл доиграете… если не можете сейчасъ кончить.

— Да вдь мы можемъ и не кончать, а отложить игру до второго нашего посщенія — отвчалъ докторъ (и тотчасъ-же всталъ.— А посл ужина намъ пора домой… Моему больному нельзя долго засиживаться и надо пораньше спать лечь.

Поднялись и другіе партнеры и направились ужинать.

Въ столовой, разгороженной альковомъ, было душно и пахло деревяннымъ масломъ и дтскими пеленками. Подали постный пирогъ, одна половина котораго была начинена капустой, а другая рисомъ съ грибами и лукомъ, а затмъ уху и оладьи съ яблочнымъ вареньемъ. Сухумовъ, никогда до сихъ поръ не вшій постнаго, лъ почему-то пирогъ съ удовольствіемъ. Ребятишки за столъ посажены не были, не сидлъ и старикъ-тесть. Слышно было, какъ они шумли въ комнат рядомъ, куда имъ носила ду Раиса, прислуживавшая за столомъ.

Посл ужина Сухумовъ и докторъ распрощались съ хозяевами и ухали домой.

XXII.

Докторъ Кладбищенскій ночевалъ у Сухумова. Хоть они и прохались отъ священника черезъ все село домой, но докторъ все-таки настоялъ, чтобы Сухумовъ передъ сномъ скатился нсколько разъ съ ледяной горы на двор ради прибавки моціона и самъ катался вмст съ нимъ на обмерзлой рогож. Ложась спать, они опять разговаривали о деревн, въ которой докторъ видлъ для Сухумова полное исцленіе отъ его недуговъ и опять указывалъ на возможность принесенія громадной пользы дятельностью въ земскихъ учрежденіяхъ.

— А чмъ хороша земская дятельность? Вы сами будете видть и ощущать плоды той дятельности, на которую вы себя посвятили, чего вы никогда не замтите, сидя въ какой-либо канцеляріи, — говорилъ докторъ.— Да-съ, земская единица, какъ теперь принято говорить, покажетъ вамъ все это, какъ на ладони. Случаются препятствія, преграды, палки въ колесахъ, но даже это будетъ васъ радовать, когда вы вспомните, что ихъ побороли.

Сухумовъ слушалъ и не возражалъ. Онъ уже соглашался съ докторомъ.

Ночью онъ спалъ спокойно. Кошмаровъ не было, что очень обрадовало и подняло его духъ.

Докторъ ухалъ рано, какъ только разсвло. Узжая, онъ рано поднялъ и Сухумова.

Провожая доктора, Сухумовъ спросилъ:

— Лкарства опять никакого?

— Никакого. Питаніе, воздухъ, разумный моціонъ и сонъ, — отвчалъ докторъ.— Вообще придерживайтесь природы. Впрочемъ, вотъ что… Сегодня вечеромъ, ложась спать, походите минутъ пять по спальн голымъ. А затмъ въ постель подъ одяло,

— Кнейпа придерживаетесь и вы?— улыбнулся Сухумовъ.

— Никакого Кнейпа. Просто здраваго смысла. Поры тла должны-же работать, такъ дайте къ нимъ доступъ свжаго воздуха, не смшаннаго съ испареніями тла. Ну, прощайте. Можетъ быть, навстите меня?— спросилъ докторъ.— Послзавтра я буду дома днемъ, если къ какому-нибудь трудному больному не позовутъ.

— Постараюсь, докторъ.

— Ну, вотъ прізжайте часамъ къ тремъ, если не будетъ большого мороза. Пообдаемъ. Впрочемъ, вы не подумайте, что я прошу отвтнаго визита. Я врагъ всего этого. А просто хлопочу, чтобы вы были больше на воздух.

— Постараюсь, докторъ, пріхать. Мн самому будетъ очень пріятно побывать у васъ!— крикнулъ вслдъ доктору Сухумовъ.

Оставшись одинъ, Сухумовъ задумался о жизни въ деревн. На деревню онъ вообще смотрлъ, какъ на нее смотрятъ петербуржцы, привыкшіе къ столичной жизни. Онъ допускалъ нкоторыя прелести въ деревенской жизни лтомъ, но совершенно отрицалъ ихъ зимой.

‘Зимой въ деревн не жизнь, а прозябаніе, если у тебя нтъ дла. Ну, вотъ теперь я… Разв я живу? — думалъ онъ.— Нельзя-же наполнить свою жизнь посщеніями въ мелочную лавку, къ попу и къ доктору. Земство… Да, если и увлечься земскими нуждами, тогда жизнь можетъ быть сносна… и только сносна… Но земскую. дятельность надо испробовать. а испробовавши полюбить. Семья разв скраситъ жизнь… Но вдь семьей надо обзавестись. Да и не обзаведешься ею такъ вдругъ. Жена… семья… Но жену надо отыскать такую, которая-бы была привыкши къ деревенской жизни любила ее… Но гд такую найдешь?’

И тутъ передъ нимъ мелькнула вдругъ фигура поповской племянницы Раисы, которую онъ видлъ вчера.

‘Вотъ разв врод этой двушки, простенькая, немудрая, не будетъ скучать въ деревн’, — разсуждалъ онъ и сталъ припоминать ея здоровую полноту и статность, миловидное личико, успокаивающіе глаза.

Черезъ минуту онъ, однако, остановилъ себя и задалъ мысленно вопросъ:

‘Но отчего я думаю, что она должна быть немудрая? Вдь я только одинъ разъ ее видлъ, даже не говорилъ съ ней’.

Ему припомнилось, что священникъ, рекомендуя племянницу, назвалъ ее окончившею курсъ или учившеюся въ духовномъ училищ.

На этомъ мысли Сухумова о Раис и кончились. До завтрака было еще далеко. Онъ сталъ придумывать, чмъ-бы ему заняться. На туалетномъ подзеркальномъ стол лежали три тетради дневника бабушки и пачка писемъ къ ней, перевязанныхъ розовой лентой. Он бросались ему въ глаза, но онъ тотчасъ-же сказалъ себ мысленно:

— Нтъ, не стану ни чего этого читать покуда. Все это только раздражаетъ мои нервы и наводитъ меня на мрачныя мысли.

Онъ убралъ тетради и пачку въ туалетный ящикъ, чтобы он ‘не мозолили ему глаза’. На ночномъ столик лежали дв книги: Вундтъ и Гризингеръ.

‘И по нервамъ и психик не буду ничего читать покуда, — ршилъ онъ и махнулъ рукой.— Чмъ-же заняться?— спрашивалъ онъ самъ себя.— Неужели съ утра играть съ управляющимъ въ шашки? Гм… Это даже смшно’.

Сухумовъ одлся и отправился на дворъ, чтобы покататься съ горы. Шелъ снгъ и его сметали съ ледяной горы, приготовляя ее для Сухумова. Сухумовъ тотчасъ-же выхватилъ у рабочаго метлу и самъ сталъ сметать снгъ.

— Устанете, баринъ, — сказалъ рабочій, улыбаясь и топчась валенками по снгу.— Позвольте мн… Я живо…

— Это-то и надо, чтобы я усталъ, — отвчалъ Сухумовъ, продолжая разметать снгъ.— Устану — помъ въ охотку…

Камердинеръ Поліевктъ вынесъ изъ дома санки и, держа ихъ въ, рукахъ, смотрлъ на работу барина.

— Вашъ дяденька, ихъ превосходительство, сенаторъ Петръ Матвичъ, дай имъ Богъ царство небесное, на токарномъ станк работали для моціона-то и аппетита, — говорилъ Поліевктъ.

— А вдь это мысль! И хорошая мысль! — откликнулся Сухумовъ.— Только гд здсь взять токарный станокъ?

— Господи, Боже мой! Да для здоровья-то не грхъ и изъ Петербурга выписать.

— Ну, пока выпишешь, пока онъ прідетъ, можетъ быть, мы ужъ и сами будемъ собираться узжать въ Петербургъ.

— А преосвященный Амфилохій, такъ тотъ, говорятъ, для моціона-то дрова кололъ и пилилъ ихъ вмст съ своимъ служкой, — продолжалъ Поліевктъ.

— Вотъ это еще лучшая мысль. Дрова и пила найдутся. Это я попробую, завтра-же попробую.

Сухумовъ раза четыре скатился съ горы, но скатываться надоло и стало скучно. Кучеръ принесъ ему что-то такое завернутое въ газетную бумагу.

— Это что такое?— спросилъ Сухумовъ.

— А вотъ когда къ батюшк изволили здить вмст съ докторомъ, такъ вчера положили въ сани — съ тхъ поръ и лежало въ саняхъ.

— Боже мой, да вдь это вино, — проговорилъ Сухумовъ, взглянувъ на камердинера, все еще стоявшаго на двор.— Я захватилъ его для батюшки въ подарокъ, въ благодарность за принесенный имъ сотовый медъ и забылъ отдать. Такъ и забылъ передать.

— Прикажете, такъ можно послать, — сказалъ камердинеръ.

— Нтъ, такъ нельзя… Такъ будетъ неудобно… Получитъ онъ вдругъ мадеру — и удивится: не будетъ знать, почему это… Впрочемъ, можно записку написать и объяснить, — разсуждалъ Сухумовъ, но тутъ въ голов его мелькнуло миловидное личико Раисы и ему захотлось еще разъ увидать ее, для чего теперь и представлялся прекрасный случай.— Нтъ, я самъ свезу священнику вино, поду кататься и свезу, — прибавилъ онъ.— Даже сейчасъ поду прокатиться передъ завтракомъ и свезу.

И онъ тутъ-же отдалъ конюху приказъ заложить въ сани лошадь, радуясь, что есть возможность поздкой къ священнику заполнить все еще остающееся до завтрака время.

Сухумовъ выхалъ съ конюхомъ на облучк. Опять на деревн кланяющіяся двушки съ ведрами на коромыслахъ, ребятишки съ салазками, двочки-подростки съ маленькими сестренками и братишками за пазухами. Въ сняхъ священника, какъ и вчера, залаяла большая мохнатая собака и потомъ завиляла хвостомъ, когда Сухумовъ окликнулъ ее ‘Гусаромъ’. Никто не показывался. Дверь изъ сней въ прихожую была не заперта. И въ прихожей никого не было. Войдя въ нее, Сухумовъ сталъ кашлять, чтобы дать о себ знать, но никто не выходилъ. Онъ снялъ съ себя калоши, пальто и вошелъ въ гостиную. Въ гостиной тоже никого не было, но въ отворенную дверь изъ гостиной въ столовую онъ увидалъ розовое ситцевое платье и затылокъ съ грузнымъ жгутомъ густой косы Раисы. Она сидла за обденнымъ столомъ и учила двухъ поповскихъ ребятишекъ читать. Одинъ изъ нихъ, запинаясь, читалъ что-то про волка, часто повторяя слово ‘волкъ’, а другой, поменьше, слдилъ по книжк. Тутъ-же за столомъ сидлъ и тесть отца Тиховздохова, какъ догадался Сухумовъ, древній, съ совсмъ облзшей головой, маленькій, со сморщеннымъ лицомъ священникъ, въ подрясник изъ сраго солдатскаго сукна и раскладывалъ кости домино. Борода старика изъ сдой блой превратилась ужъ въ желтую, на носу были круглые оловянные очки.

Заслыша шаги Сухумова, Раиса тотчасъ-же обернулась, поднялась со стула и стояла совсмъ смущенная.

XXIII.

— Я желалъ-бы видть отца Рафаила, — началъ Сухумовъ, не входя въ столовую.— Онъ у себя?

— Отецъ Рафаилъ на урок, въ училищ, но онъ скоро долженъ вернуться, — отвчала Раиса, закутывая грудь въ срый пуховый платокъ, который былъ накинутъ у нея на плечи.— Вамъ неугодно-ли подождать?

— Видите… Я на минуту… Я халъ мимо… Мн только передать кое-что… Передать и объяснить. Можетъ быть можно видть матушку?

— Тетю?.. Она дома… Но она… Она моетъ ребенка… Она не одта…

Раиса совсмъ сконфузилась и покраснла.

— Вы потрудитесь приссть… Я ей сейчасъ скажу…— прибавила она.— Да и дяденька отецъ Рафаилъ долженъ сейчасъ придти… Пожалуйста присядьте…

— Благодарю васъ… Но зачмъ-же ее безпокоить… вашу тетю? Я могу вамъ передать и объяснитъ, а вы отдалите отцу Рафаилу… У меня бутылка вина…

Сухумовъ показалъ имвшійся у него въ рукахъ свертокъ, переступя порогъ столовой, поклонился старику-священнику, раскладывавшему на стол кости домино и все-таки прислъ на стулъ, съ котораго Раиса только-что согнала дремавшаго кота.

— Тетя сейчасъ… Я ей скажу…— проговорила Раиса и быстро вышла изъ комнаты, оставивъ Сухумова со старикомъ-священникомъ и двумя ребятишками. Старикъ сперва покосился на Сухумова, а потомъ произнесъ беззубымъ ртомъ, шамкая слова:

— Вино — напитокъ хорошій, кто его во благовременіи… Да… И отъ живота хорошо… И веселіе сердцу придаетъ… А если вино зря и безъ благовременія…

Сухумовъ привсталъ.

— Позвольте, батюшка, отрекомендоваться. Здшній помщикъ Сухумовъ…— произнесъ онъ, протягивая старику руку.— Вы, какъ я догадываюсь, тесть отца Рафаила будете, отецъ супруги отца Рафаила…

— Тесть, тесть… Ему свое мсто предоставилъ и вотъ теперь живу на поко у дочки, — продолжалъ шамкать старикъ, попробовалъ привстать, уперся руками въ столъ, но не могъ и продолжалъ сидть, прибавивъ:— Ноги-то только вотъ мои, какъ полнья… Ужъ извините… Недуженъ… Лчусь, но толку мало, совсмъ мало…— кряхтлъ старикъ и только теперь пожалъ протянутую ему Сухумовымъ руку.— Тесть, тесть… Все имъ отдалъ… Но только долженъ признаться, не очень-то они меня цнятъ и почитаютъ. Ужъ жаловался… въ консисторію жаловался на зятя… Владыки доложено… Жду ршенія… А дочка моя ему потатчица…

Старикъ взволновался и началъ блуждать мутными глазами, которые тотчасъ-же и заслезились. Бородка его тряслась, губы беззвучно шамкали. Онъ сталъ тяжело дышать.

Сухумову стало неловко слушать жалобы старика и онъ старался перемнить разговоръ, перенеся его на вино, которое привезъ съ собой.

— Отецъ Рафаилъ, зять вашъ, былъ такъ любезенъ, что, навстивъ меня, явился ко мн съ гостинцемъ, принесъ меду изъ своихъ ульевъ, а вотъ я въ отвтъ на его любезность привезъ ему бутылку хорошаго вина: мадеры.

Но старикъ не слушалъ Сухумова. Отдышавшись, онъ продолжалъ:

— А мн ужъ за восемьдесятъ лтъ… Дочка-то Настасья у меня послдняя… поскребышъ, такъ сказать. Старшій сынъ давно ужъ іеромонахомъ умеръ… Второй сынъ утонулъ… халъ черезъ рку на требу во время ледохода и перевернуло лодку. Давно это… Третій сынъ дьякономъ… и посейчасъ живъ, но не помогаетъ. Пишу… А онъ отвчаетъ: ‘семья… вы у дочки… у васъ зять’… А они не цнятъ, не помогаютъ…

Старикъ опять свелъ на жалобы и закашлялся. Показалась Раиса.

— Тетя сейчасъ придетъ…— проговорила она, прошла за занавску, которой была разгорожена комната, вынесла оттуда черную кофту и вмст съ ней опять удалилась.

Старикъ-священникъ все еще продолжалъ кашлять, держась за грудь. Лицо его налилось кровью.

Къ Сухумову подошелъ, поднявшись изъ-за стола, сынъ отца Рафаила, тотъ, который былъ поменьше, одтый въ бумазейную срую рубашенку безъ опояски и, длая серьезное лицо, сказалъ:

— Если у васъ гостинцы, то отдайте намъ съ Федей… Лавочникъ Аверьянъ Сергичъ всегда намъ отдаетъ.

Сухумовъ улыбнулся и тронулъ мальчика за плечо.

— Нтъ, голубчикъ, сегодня я безъ дтскихъ гостинцевъ… Но я вамъ привезу… Привезу или пришлю, — проговорилъ онъ.

— Лавочникъ Аверьянъ Сергичъ вчера былъ у папы и принесъ намъ винныхъ ягодъ…— продолжалъ ребенокъ.— Винныхъ ягодъ и финиковъ… Финиковъ мам.

— И врешь… Финиковъ мам онъ не принесъ… Мам онъ принесъ плитку постнаго сахару, — поправилъ брата второй мальчикъ, постарше, продолжавшій сидть за столомъ и ковырявшій у себя въ носу.

Младшій продолжалъ:

— А вы если будете присылать намъ гостинца, то пришлите царскую карамель. Такъ и написано на коробк: царская карамель.

Изъ сосдней комнаты послышался голосъ Раисы:

— Да вы никакъ у гостя гостинца выпрашиваете? Да какъ вамъ не стыдно! Ахъ, вы срамники этакіе! Разв можно гостинцевъ просить! Сейчасъ выйдетъ Настасья Сергвна. Ужъ вы извините… Нужно ей попріодться… А то ребенка мыла…— проговорила она, появляясь въ столовой и присла на стулъ.

Сухумовъ взглянулъ на Раису и увидлъ, что и она ужъ успла прифрантиться, пришпилить на груди голубой бантъ.

Старикъ-священникъ, откашлявшись, опять началъ плакаться, говоря:

— Прошу новые сапоги съ калошами — отказъ. Отвчаютъ: ‘хорошъ ты и въ валенкахъ’… Вотъ онъ зять-то!

— Бросьте, отецъ Григорій!— остановила его Раиса.— Разв господину Сухумову интересно выслушивать жалобы! И если-бы еще он были справедливы! А то вдь все это неправда…

— Неправда? Неправда?— хриплымъ голосомъ закричалъ старикъ.— А гд у меня сапоги? Гд у меня калоши? Дочка говоритъ: ‘вы, говоритъ, батюшка, все-равно зимой на улицу не выходите’… Анъ вретъ!

Старикъ затрясся.

— Вы лучше-бы пошли къ себ за перегородку да прилегли… Давно вдь ужъ здсь сидите…— предложила старику Раиса.— Право пошли-бы…

Старикъ пошамкалъ губами, повращалъ глазами и ужъ спокойно отвчалъ:

— Веди…

Раиса подошла къ нему, взяла его подъ руку, помогла приподняться изъ-за стола и повела въ сосднюю комнату. Старикъ еле переступалъ. Вернувшись оттуда, она съ легкой улыбкой сказала Сухумову:

— Не въ здравомъ ум вдь у насъ ддушка-то. Давно вдь ужъ такъ… Иногда, врите-ли, какъ дитя…

— Да это видно, — кивнулъ Сухумовъ.

— А только и блажитъ-же иногда! Мученье. На весь домъ тоску наводитъ, — прибавила она и опять сла.

— Я, кажется, совсмъ помшалъ вамъ, — началъ Сухумовъ.— Вы дтей учили…

— Да… Но это что! Можно и въ другой разъ… Можно и посл обда… У меня и у нихъ времени всегда много…— говорила она.— Да къ тому-же я и учу и что-нибудь другое длаю… Вотъ сейчасъ… Они читали, я слушала и салфетку вязала.

И Раиса кивнула на лежавшее на стол вязанье.

— Скажите, но отчего-же они въ училищ учиться не хотятъ? Вдь у васъ есть здсь училище, — проговорилъ Сухумовъ.

— А я-то на что? Вдь и я могу… такъ зачмъ-же имъ ходить и студиться на мороз?— спокойно отвчала Раиса.— Кром того, и мн это практика… Вдь я кончила на церковно-приходскую учительницу. У меня свидтельство… Я мсто ищу… Когда-нибудь и придется учить въ школ.

Вошла попадья Настасья Сергевна и сейчасъ-же въ прихожей раздались шаги отца Рафаила, вернувшагося съ урока. Его привтствовалъ радостный лай пса Гусара.

XXIV.

Сухумовъ передалъ отцу Рафаилу вино, посидлъ еще съ четверть часа, выкурилъ папиросу и сталъ отправляться домой. Семья священника радушно удерживала его остаться обдать, попадья сообщала ему, что у нихъ и сегодня пирогъ, но онъ не остался даже и чаю выпить, хотя Раиса и внесла уже на поднос два стакана чаю.

— Во-первыхъ, чай мн запрещенъ, а во-вторыхъ, боюсь я простудиться на мороз сейчасъ посл чаю, — оправдывался Сухумовъ.

Вся семья священника вышла провожать его въ прихожую.

— Чай запрещенъ!— дивился отецъ Рафаилъ.— Вотъ ужъ это удивительно! Что можетъ быть безвредне чаю! Мудрятъ доктора, прямо мудрятъ. Докторъ Кладбищенскій мой пріятель, а ужъ и у него умъ за разумъ зашелъ.

— На нервы дйствуетъ, — говорилъ Сухумовъ, надвая калоши.

— А вы отъ нервовъ попейте черничнаго листа. Прелесть. Какъ рукой сниметъ. Я, кажется, говорилъ вамъ о черничномъ лист. Попробуйте. Вдь у насъ есть много-народныхъ средствъ, которыя доктора не любятъ употреблять. Хуже не сдлается, а авось и облегченіе получите.

Надвъ на себя шубу, Сухумовъ сталъ звать отца Рафаила къ себ въ гости.

— Соберитесь какъ-нибудь вечеркомъ всей семьей. Вы, супруга ваша, племянница.

— Ей?— удивился отецъ Рафаилъ, кивнувъ на жену.— Да разв ей можно куда-нибудь отлучиться на цлый вечеръ! Да у насъ крыша съ дома слетитъ, вотъ какой кавардакъ надлаютъ. Да и тестъ старикъ. Онъ хуже ребенка!

— Кажется, ужъ вы очень преувеличиваете. Но если это такъ, то хоть съ племянницей пожалуйте. Она просила прислать ей что-нибудь почитать. Библіотека у бабушки очень старая, книги все старинныя и я, право, затрудняюсь выборомъ, такъ вотъ кстати она что-нибудь и выберетъ.

— Ахъ, Боже мой! Но если ничего нтъ для чтенія, такъ будемъ читать что-нибудь и старое, — сказала Раиса.

— Ну, вотъ и прошу васъ придти выбрать. А мн своимъ посщеніемъ вы доставите большое удовольствіе.

Сухумовъ сдлалъ общій поклонъ и, нахлобучивъ шапку, вышелъ въ сни.

— Гостинца-то не забудьте прислать, что общали, — послышался ему вслдъ голосъ младшаго сынишки священника.

— Пришлю, пришлю, мой милый, — откликнулся Сухумовъ, не оборачиваясь и тутъ-же услыхалъ визгъ ребенка, очевидно получившаго подзатыльникъ отъ кого-нибудь изъ родителей.

‘Двушка не мудрая, но миленькая, очень миленькая, — разсуждалъ Сухумовъ, возвратившись къ себ домой.— Иметъ свидтельство на сельскую учительницу, читать любитъ. Но ей — я воображаю, какъ скучно здсь, хотя она и привыкла къ деревн! Вдь молодостью дышетъ, жизнью.’

Вторая поздка къ священнику произвела на него пріятное впечатлніе. Онъ какъ-то сталъ еще бодре, лъ недурно за обдомъ, шутя съ камердинеромъ и разсказывая ему, что ‘вотъ онъ возьметъ да и женится здсь’.

Улыбнулся и Поліевктъ, никогда неулыбающійся.

— Было-бы на комъ, ваше высокородіе! Здсь уголъ медвжій, — сказалъ онъ.

— Знакомиться буду. Отыскивать знакомства. Управляющій говоритъ, что здсь ближе пятнадцати верстъ теперь и благородныхъ помщиковъ нтъ, да и то старухи. А все вокругъ срыми купцами скуплено.

— А купцы разв не люди?

— Благородному-то помщику отъ такого отродья невсты не подходятъ.

— Какой вздоръ! Я въ блую и черную кости не врю. Да и вообще… Ну, не на купеческой дочк, такъ на какой-нибудь земской акушерк женюсь, на учительниц.

— Тоже подъ фасонъ не подойдетъ. Какая- же это супруга для барина! Нтъ…

Поліевктъ покрутилъ головой.

— А я читалъ записки бабушки, такъ она въ одномъ мст говоритъ, что мой праддъ былъ женатъ на крпостной двушк, — сказалъ Сухумовъ.

— Позвольте… А разв это хорошо? Совсмъ ужъ нехорошо. Это все равно, если-бы я былъ женатъ на княгин.

— Ну, однимъ словомъ, знакомиться буду. Буду знакомиться со всми… А посл знакомства выберу лучшую, какую-нибудь этакую пупочку, да и того… Вотъ ты тогда и смотри на меня, какъ на неизлчимаго больного!— закончилъ Сухумовъ.

Посл обда онъ прикурнуль на кушетк и подремалъ съ часъ.

‘Надо знакомиться, непремнно надо знакомиться съ здшней сельской аристократіей, — думалъ онъ, расхаживая по спальн. — Завтра поду школу осматривать, познакомлюсь съ учителемъ. Какой ни есть. но все-таки учитель… деревенская интеллигенція. Послзавтра къ доктору… А тамъ кто еще есть? Становой, лсничій, акцизный… Ну, станового по боку… Не люблю нихъ… А до лсничаго доберусь… Надо посмотрть, какой такой лсничій есть. Буду знакомиться, буду знакомиться…’

И Сухумовъ, маршируя по спальн, сталъ даже напвать послднюю фразу.

Ночь была проведена безъ кошмаровъ. Это уже была вторая спокойная ночь. Сухумова это несказанно радовало.

— Поліевктъ Игнатьичъ… А вдь портреты-то ддушекъ мн сегодня опять не снились, — весело сказалъ онъ своему камердинеру, подававшему ему утромъ парное молоко.

По имени и по отчеству онъ его звалъ очень рдко, когда бывалъ въ исключительно веселомъ настроеніи духа.

Поліевктъ сейчасъ-же сдлалъ строго-серьезное лицо.

— Оплюйтесь, ваше высокородіе, оплюйтесь… Нехорошо такъ говорить. Словно опять вызываете…— пробормоталъ онъ и самъ сталъ плевать. Тьфу, тьфу, тьфу!— Какъ вы на языкъ праздны!— покачалъ онъ головой.— Вдь я и безъ разговоровъ вашихъ все это чувствую, а ничего не говорю.

— Какой ты суеврный, Поліевктъ!— покачалъ головой Сухумовъ.

— Будешь суеврнымъ, коли все въ точку приходится. Шестой десятокъ на свт живу и вижу, какъ потрафляется. А панихидку-то вы все-таки по нимъ отслужите, не пренебрегайте этимъ. Ну, что вамъ стоитъ! Священникъ теперь у васъ знакомый. Онъ живо отслужитъ.

— Отслужу, отслужу… Будь покоенъ, — отвчалъ, улыбнувшись, Сухумовъ, ршивъ и въ самомъ дл почтить своихъ предковъ панихидой, такъ какъ въ это время у него мелькнула мысль, что это составитъ лишній поводъ побывать у священника и повидаться съ Раисой.

Раиса ему нравилась. Она нравилась уже потому, что производила оба раза на его нервы какое-то особое успокаивающее дйствіе.

Посл завтрака Сухумовъ веллъ закладывать лошадь и похалъ осмотрть школу и познакомиться съ учителемъ.

Школа находилась на церковной, она-же и базарная, площади, на противоположной сторон отъ домика священника Тиховздохова. Когда Сухумовъ прозжалъ мимо жилища священника, его такъ и подмывало свернуть къ нему хоть за тмъ, чтобы переговорить о задуманной панихид, при чемъ въ воображеніи мелькнуло миловидное личико Раисы, но онъ удержался, сказавъ себ мысленно: ‘не ловко-же каждый день подъ-рядъ’, и свернулъ на противоположную сторону площади къ школ.

‘Сухумовское земское училище’, какъ гласила вывска, помщалось въ большомъ ветхомъ одноэтажномъ сромъ деревянномъ дом, сромъ не отъ окраски обшивки, которая была когда-то желтой и вся облиняла, а отъ дождей, снговъ, непогодъ, десятки лтъ осаждавшихся на этомъ дом, котораго не касался ремонтъ. Входъ былъ со двора. Нужно было войти черезъ калитку тоже очень ветхихъ и даже покосившихся воротъ, затмъ обогнуть домъ и ужъ войти на крыльцо въ сни, что Сухумовъ и сдлалъ.

Сни училища имли самый неприглядный видъ. На полу былъ натасканный ребятишками на ногахъ снгъ. Пахло карболовой кислотой въ смси съ хлористой известью и камфарой. Въ квартиру училища вела обитая рогожей дверь. Сухумовъ отворилъ ее и уже въ прихожей, гд на гвоздяхъ висла ветхая одежда учениковъ и ученицъ, его обдало самымъ тяжелымъ жилымъ запахомъ людской скученности. Изъ сосдней комнаты, составляющей классъ, черезъ не вполн притворенную дверь доносилась диктовка. Диктовалъ мужской тенористый голосъ, прерывался и спрашивалъ:

— Ну, что? Написали?

XXV.

Пока Сухумовъ раздвался, въ прихожую выбжалъ блокурый мальчикъ въ рубах безъ опояски, разстегнутой жилетк и валенкахъ съ большого человка, остановился въ недоумніи, ковырнулъ пальцемъ въ носу и опрометью бросился обратно. Вслдъ затмъ выглянулъ изъ класса худой блднолицый человкъ съ сильно впалой грудью, тоже блокурый, рдкіе волосы котораго, остриженные по-русски, висли, какъ плети. Онъ былъ въ сромъ пиджак съ шеей, обмотанной желтымъ гаруснымъ шарфомъ, въ валенкахъ и съ карандашемъ за ухомъ. Держа въ одной рук книжку, а другой пощипывая клинистую бородку, онъ прищурился и смотрлъ подслповатыми глазами на Сухумова, который по книг и карандашу за ухомъ тотчасъ-же догадался, что это учитель.

— Здшній помщикъ Сухумовъ… Я желалъ-бы осмотрть училище, если позволите, — отрекомендовался Сухумовъ.

— Прошу покорно… Пожалуйте… Очень пріятно… Я учитель… Иванъ Иванычъ Ивановъ…— произнесъ теноркомъ, похожимъ совсмъ на женскій голосъ, учитель и тутъ-же прибавилъ, взглянувъ на ноги Сухумова: — Только напрасно вы калоши-то изволили снять. У насъ въ класс ужасно какъ дуетъ съ пола.

— Да… Но, вдь, я въ сущности на минутку…

Сухумовъ приблизился къ учителю и подалъ ему руку. Учитель распахнулъ дверь въ классъ. На Сухумова пахнуло кром жилого испорченнаго воздуха и угарнымъ запахомъ. Ученики повскакали съ мстъ, крича: ‘здравствуйте, здравствуйте’. Нкоторые кланялись, встряхивая потомъ волосами, нкоторые старались шаркнуть ногами около партъ.

— Садитесь, — сказалъ учитель, махнувъ рукой, и закашлялся. — Такъ студимся здсь въ класс, что на удивленіе. Вотъ я боле мсяца хвораю…— прибавилъ онъ, подавая Сухумову стулъ и приглашая его садиться.— Главное, что и натопить здсь трудно. Во-первыхъ, съ пола садитъ, а во-вторыхъ, печи плохи. Рано закроешь — угарно.

— Да, я слышу…— поморщился Сухумовъ.

— А въ большую перемну мы отворяли фортки. Въ большіе морозы два раза топимъ, а толку никакого…

— У васъ училище только для мальчиковъ?

— Нтъ, есть и для двочекъ… То на двор, во флигельк. Тамъ учительница… Тамъ домъ понове и печи получше, по безъ жилья, тамъ точно такъ-же холодно. И я, и учительница имемъ квартиры въ этомъ дом, гд школа для мальчиковъ. Ну, все-таки у меня въ квартир топятъ и у учительницы топятъ, а толку, видите, все-таки нтъ. Очень ужъ домъ ветхъ.

— Отчего-же вы не просите у земства, чтобы домъ ремонтировали? Печи можно новыя поставить.

— Говорятъ, что денегъ нтъ. А вы посмотрите, вдь углы промерзаютъ. У насъ подъ подоконниками снгъ, иней… На стеклахъ ледъ… И такъ ужъ зимой темно, а тутъ льдомъ свтъ затняетъ.

Сухумовъ посмотрлъ по сторонамъ и классъ поразилъ его своимъ убожествомъ. Растрескавшійся закоптлый потолокъ, дв грязныя желзныя печи, съ копотью у вьюшечныхъ дверецъ, съ перегорвшей краской около топокъ, отставшіе обои на стнахъ. Карты полушарій и Россіи вс въ копоти, полинявшія классныя доски.

— Прошу извинить, что перебилъ ваши занятія, но меня очень заинтересовала школа, — проговорилъ Сухумовъ.— Какъ вамъ ни странно это покажется, но я никогда не видалъ нашей сельской школы. Я петербуржецъ.

— Новыя училища у насъ въ узд много лучше, но эта старая школа, — сказалъ учитель и спросилъ:— Вы мн позволите окончить диктовку?

— Мн всего только дв строчки осталось продиктовать.

— Пожалуйста, пожалуйста. Я радъ послушать, чтобы имть понятіе.

— Такъ я сейчасъ… А посл диктовки и распущу всхъ… Скоро два часа… У насъ ученье до двухъ часовъ. Школа иметъ у меня три отдленія: старшее, среднее и младшее. Курсъ трехлтній. По окончаніи курса выдаемъ свидтельство на льготу второго разряда по отбыванію воинской повинности, — объяснялъ Сухумову учитель.— Вотъ теперь я диктую старшему отдленію, а среднее у меня списываетъ съ книги, младшее упражняется въ писаніи буквъ на аспидныхъ доскахъ съ прописей. Ну, дти, приготовьтесь! Будемъ кончать и затмъ по домамъ!— крикнулъ онъ своимъ теноркомъ.

Диктовка продолжалась и скоро была окончена. Учитель сталъ отбирать тетрадки съ диктовкой и складывать ихъ въ стопочку, но тотчасъ-же опять обратился къ Сухумову и сказалъ:

— А калошки-то все-таки совтовалъ-бы вамъ надть. Право, простудитесь.

— Въ самомъ дл холодно ногамъ, — отвчалъ Сухумовъ, потопалъ и, согласясь съ учителемъ, пошелъ въ прихожую надвать калоши.

Въ прихожую между тмъ вбгали уже отпущенные домой ученики старшаго отдленія и одвались, снимая съ гвоздей свои полушубки, пальтишки и шапки.

— Прощайте, баринъ!— кричали они Сухумову.— Прощайте!

— Прощайте, дти! Прощайте! — отвчалъ имъ Сухумовъ.— Теперь, когда я съ вами познакомился, я вамъ пришлю гостинцевъ и вы получите ихъ отъ вашего учителя… Пряниковъ, орховъ, леденцовъ пришлю. Ждите!

— Спасибо, баринъ, спасибо!— откликались мальчики.— Леденцы мы любимъ.

— И пряники любимъ! Пряниковъ побольше! — кричалъ кто-то.

Когда Сухумовъ вернулся въ классъ въ калошахъ, учитель отбиралъ тетрадки у средняго отдленія учениковъ, списывавшихъ разсказъ съ книги, и тоже распускалъ ихъ по домамъ.

Сухумовъ и имъ объявилъ. что онъ пришлетъ для нихъ учителю гостинцевъ. Опять выкрикиваніе благодарности.

— Наши мальчики этимъ не избалованы. Есть у нихъ попечитель школы старичекъ-помщикъ, но никогда не заглядываетъ. Только разъ въ годъ на экзаменъ прізжаетъ, да и то въ прошломъ году не былъ, — говорилъ учитель.— Вотъ бабушка ваша, покойница, на Рождество, въ вид какъ-бы на елку, каждый годъ въ школу гостинцевъ присылала и я раздавалъ, хотя у насъ и не длается елки.

— Я пришлю, пришлю гостинцевъ и вы пожалуйста раздайте имъ всмъ поровну, — еще разъ сказалъ Сухумовъ.— Но, кром того, я хотлъ спросить, нтъ-ли у васъ какихъ-нибудь неотложныхъ нуждъ по части учебныхъ пособій? Наврное есть — и тогда можно будетъ выписать изъ Петербурга.

Учитель задумался.

— Да какія нужды? Карты Палестины вотъ у насъ нтъ для преподаванія Закона Божія, — отвчалъ онъ.

— Хорошо. Я выпишу. А что она стоитъ?— спросилъ Сухумовъ.

— Да, кажется, гривенъ восемь по каталогу… Да, восемь гривенъ, если наклеенная.

— Боже мой! Но вдь это такіе пустяки! Тогда не выписать-ли вамъ карты Европы, Азіи, Африки?..

— Мы этого вдь не проходимъ, господинъ Сухумовъ. Вотъ полушарія у насъ для наглядности есть. Тогда ужъ вы вотъ что… Вы штучекъ двадцать картинокъ для волшебнаго фонаря выпишите.

— Можно, можно. А картинки что стоютъ?

— Да теперь он дешевы… Теперь он на желатиновой бумаг есть, такъ копекъ по десяти, по пятнадцати…

— Я вамъ сотню выпишу, даже дв сотни, назовите только сюжёты… содержаніе картинъ…

— Благодарю васъ… Я вамъ составлю списочекъ… Составлю и занесу… Вдь вы сюда, какъ у насъ говорятъ на сел, мсяца на два пріхали?— спросилъ учитель Сухумова.

— Это будетъ зависть отъ обстоятельствъ и отъ моего здоровья… Я сюда лчиться пріхалъ, лчиться воздухомъ… Очень можетъ быть, что я и на лто здсь останусь.

— Вотъ лтомъ-то здсь лучше! — подхватилъ учитель.— Лтомъ можно запасаться здоровьемъ и поправляться. А зимой, какая ужъ здсь поправка!

Онъ махнулъ рукой.

Сухумовъ сталъ прощаться и приглашалъ учителя навстить его какъ-нибудь вечеркомъ.

— Благодарю васъ. Списочекъ картинкамъ составлю, такъ зайду. Непремнно зайду, — отвчалъ учитель и прибавилъ:— А теперь ко мн милости прошу на перепутье стаканчикъ чайку выпить и посмотрть мою убогую хату. Все-таки посмотрите, какъ сельскій учитель живетъ. Хоть на четверть часика…

— Я съ удовольствіемъ…— заговорилъ Сухумовъ.

Учитель вывелъ его въ прихожую и провелъ къ себ въ квартиру.

Пришлось идти черезъ кухню. На Сухумова пахнуло тепломъ и чадомъ. На плит что-то кипло и жарилось. Пахло щами, пригорлымъ лукомъ съ мясомъ. Вступили въ комнатку съ мягкой разнокалиберной мебелью, съ блымъ нитянымъ вязаньемъ на спинкахъ стульевъ и кисейными занавсками на окнахъ.

— Глашенька! Я къ теб съ гостемъ…— началъ учитель. — Нашъ помщикъ Леонидъ Платонычъ Сухумовъ длаетъ намъ честь своимъ посщеніемъ…

Изъ слдующей комнаты показалась молодая женщина, жена учителя, худенькая брюнетка съ вострымъ носомъ, въ срой суконной блуз и въ ситцевомъ передник. А за ней виднлась Раиса, племянница отца Рафаила Тиховздохова.

Сухумовъ поразился, какъ Раиса попала сюда и въ то же время вспыхнулъ отъ удовольствія. Попятилась нсколько отъ удивленія и Раиса при вид Сухумова гостемъ учителя.

XXVI.

— Вы какъ здсь?— невольно вырвалось у Cyxyмова при вид Раисы, посл того, какъ онъ отрекомендовался жен учителя.

— Такъ-же, какъ и вы,— бойко отвчала Раиса. — Въ гости къ Глафир Гавриловн пришла.

Сухумовъ дружески подалъ ей руку и сказалъ:

— Не ожидалъ васъ здсь встртить.— Я пріхалъ сюда училище посмотрть и вотъ познакомился съ Иваномъ Иванычемъ.

— А я пришла за рисункомъ для вышивки къ Глафир Гавриловн.

Вс сли въ комнат съ мягкой мебелью. Она-же, очевидно, была и столовою, такъ какъ посреди ея стоялъ столъ съ висвшей надъ нимъ лампой, а въ углу помщался маленькій шкафчикъ, изъ-за стекла котораго, выглядывала посуда на полк. Шкафчикъ былъ самодльный, сплошь оклеенный въ рисунокъ почтовыми марками, отчего при первомъ взгляд онъ казался мраморнымъ. Сухумовъ тотчасъ-же обратилъ вниманіе на шкафчикъ. Учитель замтилъ это и похвастался:

— Работа жены. Марки сначала собирала, повсюду выпрашивала, а потомъ оклеила. То-есть самый шкафчикъ-то я смастерилъ на лтнихъ столярныхъ курсахъ. Лтомъ у насъ въ узд столярные и переплетные курсы были для учащихъ, — пояснилъ онъ.— Да и вообще курсы ручныхъ работъ. Преподавалось и плетеніе корзинокъ, дланіе коробокъ… А надъ оклейкой шкапа жена много потрудилась.

— Очень кропотливая работа. Я дивлюсь терпнію, — похвалилъ шкафъ Сухумовъ.

— О, Глафира Гавриловна у насъ великая искусница!— воскликнула Раиса.— Она у насъ на вс руки. Она въ прошломъ лт дяденьк отцу Рафаилу такъ хорошо вымыла, вычистила и выгладила соломенную шляпу, что шляпа заново стала.

— Глашенька! Чайку господину Сухумову… Я ихъ чайку откушать пригласилъ, — визгливымъ теноркомъ отдавалъ жен приказъ учитель.— Поставь скорй самоваръ.

Но Сухумовъ остановилъ его.

— Послушайте… Не надо чаю… Я боюсь простудиться посл чаю на мороз, — сказалъ онъ.— Лучше я такъ посижу… Посижу и выкурю папироску, если позволите.

— Пожалуйста… Сдлайте одолженіе… Глашенька, спички!.. Но отчего-же вы чаю-то?.. Можетъ быть вы кофейку хотите…

— Нтъ, и за кофе спасибо… Вдь я больной… Я лчусь… Мн чай и кофе запрещены на время…

— Да, да… Мы видли, какъ докторъ Кладбищенскій прозжалъ къ вамъ. Онъ и жену мою лчилъ отъ воспаленія легкихъ и выпользовалъ. А ужъ какъ она была плоха! Кладбищенскій очень хорошій докторъ, — говорилъ учитель и опять спросилъ:— Такъ чмъ-же васъ угощать? Молока не прикажете-ли?

— И молоко теперь не время. Боюсь озябнуть,— улыбнулся Сухумовъ.— Молоко я пью парное, пью утромъ. Хотя не особенно оно мн нравится, но пью…

— Какой вы несговорчивый!— вставила свое слово Раиса, свтло взглянувъ на Сухумова и покачала головой.— А вотъ дяденька, нашъ отецъ Рафаилъ, такъ онъ можетъ чай пить сколько угодно.

Закурилъ папироску Сухумовъ, закурилъ и учитель.

— Такъ вотъ какъ мы живемъ…— сказалъ онъ Сухумову.— Здсь чистая комната и столовая, тамъ наша спальня и мой кабинетъ, — указалъ онъ на открытую дверь въ сосднюю комнату, гд виднлись дв кровати рядомъ, полузаставленныя ширмами, оклеенными тоже въ узоръ картинками изъ иллюстрированныхъ журналовъ.— Тоже работа жены, — прибавилъ онъ.— Изъ кухни есть еще дв комнаты, такъ тамъ живетъ учительница нашего женскаго училища. Она одинокая и у насъ столуется. Мы плебеи, мы изъ простого народа, намъ что! А вотъ она, эта учительница, генеральская дочка… Генеральская дочка, а вотъ пошла-же на двадцать пять рублей въ мсяцъ жалованья!

Вскор пришла и учительница сельской школы Варвара Захаровна Хоботова. Это была очень некрасивая пожилая двица въ черномъ плать, стриженая, въ очкахъ, морщинистая, желтая, съ кривыми зубами и говорившая густымъ контральто.

Учитель Ивановъ отрекомендовалъ ее Сухумову.

— Вы земецъ?— рзко спросила она его.

— Нтъ. Прізжій… здшній помщикъ, — отвчалъ Сухумовъ.

— Ну, то-то, А то я вамъ хотла пожаловаться на земскіе порядки. Ассигновано двадцать пять рублей въ годъ на рукодліе, то-есть на матеріалъ для рукодлія, а не выдаютъ… Говорятъ: денегъ нтъ. Въ лтніе мсяцы общаются выдать, а лтомъ у меня и классовъ нтъ. Вы къ намъ прямо изъ Петербурга?

— Изъ Петербурга, — сказалъ Сухумовъ.

— Кикиморова знаете? Онъ въ Петербург видное мсто занимаетъ.

— Я не знакомъ, но слышалъ объ немъ.

— Такъ вотъ это братъ мой двоюродный… Но у насъ съ нимъ всякія связи порваны. Устала… Словно щебень на шоссейной дорог била, а вдь на самомъ дл только пять часовъ съ глупыми двочками провозилась. Пойду къ себ отдохнутъ немного передъ обдомъ.

Она отворила дверь въ кухню, и держась заручку двери, спросила:

— Вы, господинъ Сухумовъ, журналовъ толстыхъ и книгъ не привезли-ли съ собой? Нельзя-ли отъ васъ чтеніемъ попользоваться? Ршительно здсь негд выпросить что-нибудь почитать.

— Журналы будутъ. Я выпишу. Но у меня въ дом есть кое-какая библіотека, оставшаяся посл моей покойной бабушки. Только книги-то тамъ все старинныя.

— Старинныя иногда лучше новыхъ. А намъ на голодные зубы и совсмъ хорошо.

— Такъ вотъ милости просимъ какъ-нибудь ко мн выбрать то, что вамъ понравится. А.ужъ-толстые журналы съ начала будущаго года я буду получать.

— Хорошо. Я зайду. Но вдь до двухъ часовъ я занята въ школ, потомъ обдъ, отдохнуть надо. Не помшаю я вамъ, если приду вечеромъ?— задала вопросъ Хоботова.

— Пожалуйста, пожалуйста… Я совершенно свободный человкъ и къ тому-же скучающій отъ одиночества. Буду очень радъ васъ видть у себя вечеромъ. Да вотъ собирается и барышня Раиса…— произнесъ Сухумовъ, остановился и спросилъ:— Ваше отчество?..

— Петровна…— дала отвтъ Раиса и тутъ-же застнчиво прибавила:— А только никогда, никогда я не собиралась къ вамъ.

— Ну, я просилъ, чтобы вы пожаловали вмст съ отцомъ Рафаиломъ и выбрали книги, — поправился Сухумовъ.— А теперь прошу васъ постить меня и вмст съ нею… Да и Ивана Иваныча прошу съ супругой постить меня. Буду очень радъ.

Сухумовъ, сидя, поклонился.

— Ну, хорошо. На-дняхъ мы придемъ вечеркомъ, — сказала Хоботова.— Я ихъ притащу, — кивнула она на супруговъ Ивановыхъ.— И ее, Раису… Придемъ вечеромъ чаю напиться. Завтра можно?

— Завтра я поду къ доктору Кладбищенскому и, по всмъ вроятіямъ, останусь у него ночевать. А затмъ, я вс дни дома.

— Ну, такъ черезъ два дня. Очень ужъ почитать-то хочется что-нибудь. Прямо голодъ у насъ насчетъ чтенія. Умственная цынга какая-то длается вслдствіе умственнаго. голоданія. И Хоботова скрылась, затворивъ за собой дверь.

— Ну, вамъ обдать пора… Не стану васъ задерживать своимъ присутствіемъ.

Сухумовъ поднялся и сталъ прощаться съ Ивановыми и Раисой.

— А къ намъ не зайдете?— задала Раиса вопросъ.— Дядя теперь уже проснулся посл обда.

— Къ вамъ другой разъ. Дядю вашего, отца Рафаила, мн даже нужно видть, — проговорилъ Сухумовъ и направился въ прихожую одваться. Ивановы провожали его. Ивановъ говорилъ:

— Трудновато-то, трудновато-то наше учительское житье-бытье, что говорить! Дйствительно, иногда покончишь съ ребятами въ два часа дня, такъ словно не дтей училъ, а дрова рубилъ. И жалованье мизерное, но если вотъ такъ, какъ у насъ, своихъ собственныхъ ребятишекъ нтъ, мириться еще можно. Одно вотъ: здоровье плохо, а помщеніе для училища каторжное. Простуживаешься, каждый день простуживаешься, вмсто того, чтобы поправляться.

И какъ-бы въ подтвержденіе онъ закашлялся, схватившись за грудь.

Сухумовъ ухалъ.

XXVII.

Только дней черезъ пять посл приглашенія къ Сухумову пришли гости изъ училища, а съ ними вмст и Раиса. Общались они быть черезъ два дня и Сухумовъ такъ ждалъ, приказавъ хорошенько вытопить и освтить кабинетъ, гд находились шкафы съ книгами и въ которомъ онъ не жилъ, но поднялась вьюга и снжная метель и пройти къ Сухумову хоть и полторы версты было трудно, а тратиться на лошадей гости не хотли, какъ объяснили ему. Сухумовъ скучалъ по Раис, въ ожиданіи ея бродилъ по спальн и смежной съ ней гостиной. Красивая фигура Раисы съ кроткимъ выраженіемъ глазъ такъ и стояла передъ нимъ въ его воображеніи. Онъ дошелъ до того, что, не дождавшись гостей, часу въ десятомъ вечера, чтобы увидаться съ Раисой, хотлъ даже хать къ отцу Рафаилу подъ предлогомъ заказать завтра въ церкви панихиду по бабушк, ддушк, праддушк и отц съ матерью, веллъ даже заложить лошадь, но тотчасъ-же приказалъ отложить, предполагая, что семья священника, по деревенскому обычаю, можетъ теперь спать. Въ слдующій вечеръ опять снжная вьюга. Снгу намело громадные сугробы. Сухумовъ злился, бранилъ себя за то, что сегодня днемъ не създилъ къ священнику повидать Раису, послалъ къ священнику лошадь, приглашая его запиской пріхать вмст съ Раисой по одному нужному длу, а кстати и для выбора книгъ. Отецъ Рафаилъ тотчасъ-же пріхалъ, но одинъ, безъ Раисы. На вопросъ Сухумова, что съ ней, священникъ отвчалъ:

— Зубы болятъ. Вчера мы баню топили и, извините за выраженіе, парились всмъ домомъ съ чадами и домочадцами. Была и она. Ну, неосторожна, что-ли… Вдь наша баня простая… хоть и солому стелемъ, а съ пола дуетъ, ну, ночью ее и схватило. Часто она зубами мучается.

Сухумовъ былъ взбшенъ неудачей. Самъ отецъ Рафаилъ былъ ему вовсе не нуженъ. Уговориться насчетъ панихиды Сухумовъ могъ и въ другой разъ. Принялъ онъ его сухо и чуть не наговорилъ грубостей. Однако, пришлось священника поить чаемъ, пришлось выслушивать его жалобы на тестя и условиться насчетъ панихиды. Панихиду ршили отслужить черезъ четыре дня, въ воскресенье. Такъ какъ Сухумовъ въ конц-концовъ пересталъ поддерживать разговоръ и сталъ отмалчиваться, то священникъ вскор сталъ собираться домой. Сухумовъ его не задерживалъ и не просилъ остаться ужинать, хотя ужинъ и былъ заказанъ на три персоны, со сладкимъ блюдомъ спеціально для Раисы.

Въ слдующій вечеръ гости, наконецъ, пришли. Пришли они по-деревенски, часу въ шестомъ и подняли съ постели только что легшаго посл обда отдохнуть Сухумова. Онъ ужъ не ожидалъ гостей. Они застали его врасплохъ. Камердинеръ Поліевктъ принялъ ихъ въ гостиной, гд они и дожидались Сухумова, пока тотъ того разбудилъ и далъ ему переодться. Пришли: учитель Ивановъ съ женой, учительница Хоботова и Раиса,

Переодвшись, Сухумовъ тотчасъ-же далъ приказаніе освтить кабинетъ и, заказавъ ужинъ камердинеру, вышелъ къ гостямъ.

Рукопожатія… Извиненія, что помшали хозяину отдохнуть съ одной стороны и извиненія, что заставилъ дожидаться съ другой стороны. Затмъ гости разбрелись по гостиной и спальн. Учитель Ивановъ, осматривая комнаты, говорилъ Сухумову:

— А вдь у насъ по селу ходятъ разговоры, что здсь у васъ въ дом по ночамъ привиднія показываются. Я, конечно, какъ учитель и образованный человкъ не долженъ врить этому, но у насъ есть въ сел старикъ-крестьянинъ, который торжественно увряетъ, что лтъ тридцать тому назадъ чистилъ дорожки въ парк, заночевалъ въ бесдк и самъ видлъ, какъ это самое привидніе въ бломъ саван…

— Ну, это ужъ совсмъ изъ другой оперы!— махнулъ рукой Сухумовъ.— Напротивъ… Мн разсказывали, что привиднія тутъ разгуливаютъ по дому въ генеральскихъ мундирахъ временъ Александра Перваго, Павла и Екатерины.

— Вотъ, вотъ…— подхватила Раиса.— И ддушка нашъ, отецъ Григорій… Этотъ старичекъ-священникъ, котораго вы у насъ видли… И ддушка этотъ разсказывалъ намъ, что встарину тутъ именно въ генеральскихъ мундирахъ показывались привиднія. Тутъ у васъ портреты генераловъ есть. Такъ вотъ эти генералы выходили изъ своихъ портретовъ и бродили по комнатамъ, по саду… Есть у васъ такіе портреты?— спросила она Сухумова.

— Есть, есть. Но вдь это-же вздоръ. Это можетъ показаться только человку болзненному, нервно-разстроенному.

— Старикъ этотъ, который мн разсказывалъ, вовсе неболзненный. Онъ и сейчасъ крпокъ, какъ дубъ, — продолжалъ учитель.— Вся штука въ томъ, что у васъ въ парк будто-бы кладъ зарытъ, зарытъ вашимъ ддушкой или праддушкой во время нашествія французовъ.

— Слышалъ я и про это! — махнулъ рукой Сухумовъ.— Но вдь это-же досужая фантазія.

— А отчего не допустите вы, что это есть? — спросила учительница Хоботова. — Встарину зарывали клады въ землю. Вдь банковъ-же не было, куда можно-бы было свои деньги класть на проценты или отдавать на храненіе. Ну, и прятали въ укромное мсто въ земл.

— Старикъ-то вотъ и говоритъ, что привиднія появлялись только тмъ, кто начиналъ отыскивать этотъ кладъ, — подхватилъ учитель.— Привиднія охраняютъ этотъ кладъ и вотъ, когда кто отыскиваетъ его — они появляются этому человку и пугаютъ его. Онъ чистилъ дорожки, у него была лопата, а привидніямъ показалось, что онъ пришелъ съ лопатой кладъ отрывать — и вотъ, когда онъ заночевалъ въ бесдк, они стали показываться ему.

— Врно, врно…— кивнула Раиса, — а только привиднія эти не въ бломъ, а совсмъ особенныя, съ портретовъ, въ генеральскихъ мундирахъ. Ну, и пугаютъ. У насъ говорятъ, что даже и бабушка ваша умерла, напугавшись этихъ портретовъ, когда они вышли изъ рамокъ. А бабушка ваша дня за два до этого только говорила старушкамъ-компаньонкамъ, что хочетъ начать кладъ искать. При вашей бабушк состояли старушки-компаньоики, — пояснила она Сухумову.— Правда это? Вы имете объ этомъ какія-либо свднія?— спросила она его.

Сухумову непріятенъ былъ этотъ разговоръ. Онъ не хотлъ его поддерживать и сухо отвчалъ:

— Мало-ли что здсь толкуютъ! Но я не придаю этому значенія.

— А вдь вс толкуютъ. Я слышала даже, что ужъ и вамъ они успли показаться и напугать васъ. Привиднія то-есть…

— Это вамъ кто-же сказалъ? Докторъ Кладбищенскій, что-ли?— улыбнулся Сухумовъ.

— Нтъ. Но наша работница, кажется, въ лавочк Неумытова слышала.

— Прекрасный источникъ. А что до легендъ о привидніяхъ, то легенды эти существуютъ везд, повсюду и даже за границей, гд есть старые деревенскіе барскіе дома или замки.

— Знаете, вдь и мы въ лавочк слышали, — проговорила жена учителя Иванова.— И такъ слышали, что будто вы отъ этого-то съ перепугу и заболли.

— Не мели, Глашенька, вздора!— остановилъ ее учитель и сдлалъ ей строгіе глаза.

— Я и не говорю, что это врно. Но я слышала, — не унималась жена.

— И я слышала, но я ничему этому не врю! Я почти ничему не врю, что фантастическое и не осязательное, — похвасталась учительница Хоботова, тряхнула стрижеными волосами и поправила свои очки.

Дабы перемнить ненравившійся ему разговоръ, Сухумовъ предложилъ заняться осмотромъ библіотеки и выбрать книги, для чего и повелъ гостей въ кабинетъ.

Кабинетъ былъ освщенъ, горлъ каминъ, но темныя стны и потолокъ стараго дуба, коричневые темные обои все-таки длали его очень мрачнымъ.

— Богатая комната, — сказала жена учителя, осматривая кабинетъ. — А жутко какъ-то здсь… Вотъ, дай мн Богъ знаетъ какія деньги — ни за что, кажется, не осталась-бы здсь ночевать. А ты, Ваня?

— Не мели, Глашенька, вздора.

— Да вдь и ты-бы не остался. Я знаю тебя… Знаю, какой ты храбрецъ. Ты вонъ въ хлвъ ночью боишься одинъ заглянуть. А здсь… Да, право, здсь такъ жутко, что если даже и не водятся привиднія, то они наврное покажутся, особливо женщин.

— Удержи языкъ свой! — прошепталъ учитель Ивановъ и дернулъ жену за рукавъ.

Начали разбирать книги. Изъ русскихъ беллетристовъ нашлись Марлинскій, Гребенка, баронъ Брамбеусъ, Булгаринъ, Даль, изъ иностранныхъ, въ перевод на русскій языкъ — Евгеній Сю, Дюма-отецъ, Поль-де-Кокъ, Жоржъ-Зандъ, Вальтеръ Скоттъ.

Раиса была въ восторг и шептала:

— Почитаемъ… Вотъ почитаемъ… Ухъ, на сколько времени тутъ хватитъ читать!

XXVIII.

Наступилъ декабрь. Прошли три недли со дня прибытія изъ Петербурга Сухумова. Соблюдая предписанія доктора Кладбищенскаго и совсмъ не употребляя лкарствъ, Сухумовъ чувствовалъ, что онъ понемногу крпнетъ. Виднія и кошмары прекратились, сонъ сталъ спокойне. Сухумовъ хоть и засыпалъ попрежнему при свт лампы, которая горла у него всю ночь, но сталъ отсылать изъ своей спальни ночующаго у него на кушетк Поліевкта, но тотъ отказывался слушаться, говоря:

— А вдругъ что-нибудь опять, храни Богъ, случится? Нтъ, лучше подождать. Вдь я вамъ, не мшаю.

— Что можетъ случиться? Что?— крикнулъ на него Сухумовъ.

— А вотъ, что прошлые-то разы? Вс говорятъ Леонидъ Платонычъ, вс въ одинъ голосъ, что здсь у насъ домъ безпокойный. И раньше такъ было и теперь… Вы вотъ панихидку-то общались по сродственникамъ отслужить, чтобъ ихъ успокоить да и забыли, — говорилъ Поліевктъ.

— Въ воскресенье панихида будетъ отслужена. Учитель со школьниками нотные нумера разучиваетъ — вотъ на этомъ и остановилось дло:

— Ну, вотъ посл панихидки я и уйду. Посл панихидки будетъ спокойне. А здсь въ дом непремнно надо молебенъ отслужить съ водосвятіемъ и все окропить водой.

Сухумовъ махнулъ рукой и не сталъ возражать. А мысли о прибавленіи молебна къ панихид ему даже понравились. Въ голов его мелькнула мысль, что вмст со священникомъ онъ можетъ пригласить на молебенъ и Раису, а для приличія и матушку-попадью и устроить завтракъ, какъ-бы для новоселья.

‘Вдь это такъ естественно…— разсуждалъ онъ.— Я поселюсь здсь на довольно долгое время… Везд въ подобныхъ случаяхъ служатъ молебны. Домъ столько времени пустовалъ. Пусть священникъ отслужитъ молебенъ и окропитъ домъ, Въ самомъ дл, надо-же вдь и причту дать доходъ. Причтъ здсь бдный… Священникъ все жалуется на нужду… А главное — Раиса’.

Сухумовъ вспомнилъ, что во время посщенія его Раисой вмст съ учителемъ Ивановымъ и учительницей Хоботовой онъ не имлъ и десяти минутъ, чтобы поговорятъ съ Раисой наедин, чтобы хоть сколько-нибудь узнать ее и познакомиться съ ея кругозоромъ. Только что онъ удалялся съ ней отдльно въ какой-нибудь уголокъ и начиналъ перебрасываться словами, тотчасъ-же къ нимъ подскакивала Хоботова и тарантила, то плачась на земство, то разсказывая о себ, что она вн предразсудковъ. За чаемъ и за ужиномъ тоже нельзя было говорить съ Раисой отдльно, такъ какъ вс сидли вокругъ стола.

И тутъ Сухумову припомнилось одно ея восклицаніе передъ ужиномъ, когда она вошла въ столовую, освщенную большой лампой и двумя высокими канделябрами, каждая о семи свчахъ:

— Боже мой, сколько огней! Никогда, никогда не сидла при такомъ освщеніи!

Сухумову это показалось совсмъ мило по своей наивности и онъ пришелъ въ большой восторгъ.

‘Что-то пастушеское! Что-то аркадійское! Прямо патріархальное! Такія натуры должны бытъ малымъ счастливы’…— думалъ онъ и любовался ея кроткими глазами.

Панихида была назначена въ воскресенье, а наканун, въ субботу, пріхалъ докторъ Кладбищенскій навстить своего паціента. Докторъ пріхалъ часу во второмъ, когда Сухумовъ только что завтракалъ. День былъ съ легкимъ морозцемъ, ясный, солнечный, которые очень рдко выдаются въ декабр. Сквозь покрытые морознымъ узоромъ стекла по спальн бгали солнечные зайчики, мелькая по стнамъ, по мебели, играя цвтами радуги на хрустальныхъ подвскахъ старинныхъ канделябръ. Было свтло, радостно. Докторъ вошелъ румяный отъ мороза, съ оставшимися еще ледяными сосульками въ косматой бород, въ охотничьемъ пиджак изъ рыжаго верблюжьяго сукна, въ черныхъ валенкахъ. За послднее время онъ позволялъ себ эту вольность костюма и не переодвался въ сапоги, сюртукъ и крахмальную сорочку передъ тмъ какъ войти къ Сухумову.

Войдя въ спальню, онъ остановился и, протягивая руку Сухумову, воскликнулъ:

— Батюшки! Да вы сегодня совсмъ молодцомъ! У васъ и румянецъ, и игра глазъ. Ну, что я вамъ говорилъ? Врно вдь, что вс эти бромистые натры, строфанты, экстракты ландышей нужно было бросить? Воздухъ, да и сонъ куда въ этихъ случаяхъ лучше всякихъ медикаментовъ дйствуютъ! Ну, какъ въ общемъ себя чувствуете?— спросилъ онъ, пожимая руку Сухумова.

— Да не дурно. Жаловаться не могу, — отвчалъ тотъ.

— И нельзя жаловаться. Вдь у васъ великолпный аппетитъ.

— мъ понемногу. Очень вестфальской ветчины тутъ какъ-то захотлось. Посылалъ нарочно въ городъ — привезли дрянь.

— Вотъ видите! Вкусовыя привередничанья даже начались. Это ужъ совсмъ хорошо. Я разсказывалъ вдь вамъ, что такъ вс наши вятичи, кривичи и древляне исцляются, прізжая въ деревню помирать посл неудачнаго больничнаго лченья.

— Какіе кривичи и древляне?— спросилъ Сухумовъ, не понявъ о чемъ говоритъ докторъ.

— А вотъ т, что въ Петербург и въ Москв на большихъ фабрикахъ работаютъ. Убгутъ изъ больницъ отъ лкарствъ, чтобы помереть спокойно въ деревн, а здсь отъ воздуха и поправляются.

Такія восклицанія доктора совсмъ окрылили Сухумова.

— Помню, помню, докторъ, и могу только благодарить васъ за ваши мудрые совты, — сказалъ Сухумовъ, уже весь сіяя отъ удовольствія.

Докторъ закурилъ папиросу, посадилъ его, слъ рядомъ съ нимъ и сталъ считать его пульсъ, смотря на свои серебряные часы луковицей.

— И пульсъ хорошъ, — проговорилъ онъ.— Повышенной температуры по вечерамъ за послднее время не было?

— Нтъ, не замчалъ.

— То есть только не замчали или измряли температуру градусникомъ и повышенія не было?

— Не было, не было.

— А галлюцинацій, безпокойныхъ сновъ, кошмаровъ?

— Тоже не было, хотя я позволилъ себ пробгать дневникъ бабушки и долженъ былъ нарушить вашъ запретъ и войти въ портретную комнату, — сказалъ Сухумовъ и нсколько потупился, какъ мальчикъ.

— Зачмъ-же вы это сдлали? Нехорошо. Впечатлительность у васъ слишкомъ велика. Это вдь проходитъ не такъ скоро.

— Обстоятельства такъ сложились. Были у меня здсь вечеромъ учитель Ивановъ съ женой… ну, и Раиса Петровна.

— Ахъ, были! Ну, что-жъ, это я хвалю, что вы начали окружать себя обществомъ. Одиночество для васъ вообще скверно. Зовите ихъ почаще… Ну, а при чемъ-же тутъ портретная комната? Вдь она у васъ была заперта?— спросилъ докторъ.

— Раиса Петровна просила меня показать эти портреты. Другіе подхватили. Оказывается, что она слышала о моемъ кошмар, о всемъ, о всемъ. И такъ просила, такъ настаивала.

— Понимаю. Ева соблазнила Адама, — улыбнулся докторъ.— Ахъ, женщины, женщины! А не правда ли, хорошая двушка эта Раичка?

— Прелесть!— воскликнулъ Сухумовъ.— Мн нравится въ ней наивность, простота.

— Ну, и собой кралечка. А слушаться-то ее все-таки не слдовало. Потерянъ, молъ, ключъ отъ портретной. Вотъ и все. А вы растаяли. Таять передъ ней все-таки не слдовало. Снимите-ка съ себя вашъ пиджачекъ и вашу жилеточку и прилягте на кушетку. Я васъ выстукаю и выслушаю. Сухумовъ повиновался. Докторъ Кладбищенскій вынулъ изъ кармана перкуторный молотокъ.

— Вдь вотъ вы деревню не любите, питерецъ, съ ногъ до головы питерецъ, а Раису хвалите. Раиса-же продуктъ деревни, — сказалъ онъ.

— И деревню полюблю, докторъ. Она мн ужъ и теперь начинаетъ нравиться, отвчалъ — Сухумовъ, лежа на кушетк.

— Вотъ он Раисы-то! Честь имъ и слава!

Докторъ сталъ постукивать и выслушивать сердце Сухумова, легкіе, прощупывалъ печень, селезенку.

— Кишки вздуты и вслдствіе этого діафрагма приподнята и вліяетъ на сердце. Сердце сегодня опять не того… Не ли-ли вы вчера насильно?

— Нтъ, докторъ.

— Можетъ быть и на лишнюю ду Раиса соблазнила? Вы не были вчера у священника? Вдь тамъ все пироги.

— Не былъ, докторъ. Отецъ Рафаилъ и Раиса будутъ у меня завтра завтракать. Очень радъ былъ-бы я, Нектарій Романычъ, если-бы и вы ночевали сегодня и остались завтра позавтракать.

— А что у васъ завтра за праздникъ?

— Панихиду по бабушк служу, по отц, по матери. Вс говорятъ, что надо.

— И Раиса тоже?— покосился на Сухумова докторъ и прибавилъ:— Дло хорошее. Отчего не помянуть предковъ. Древнія религіи прямо основаны на поклоненіи предкамъ.

— А здсь хочу молебенъ… Надо-же дать причту доходъ. Ну, и учитель придетъ съ хоромъ пвчихъ изъ своихъ учениковъ. Можетъ быть съ женой придетъ. Хотла и матушка-попадья.

— Такъ. Повернитесь-ка на животъ. Я нажимаю сбоку на селезенку, не больно?

— Нтъ, такъ есть легкая боль. .

— Гмъ… Обухши. Ну, авось всосется.

— Къ завтраку заказалъ блины. Послалъ въ городъ за икрой.

— Тризны во вс вка и во вс времена существовали, да и теперь еще существуютъ, если люди не мудрствуя лукаво живутъ, говорилъ докторъ, садясь въ кресло и пряча въ карманъ молотокъ.— Тризны всякія я люблю, а съ блинами даже въ особенности. Это во мн поповская кровь длаетъ. Остаться ночевать у васъ сегодня не могу. Дло есть. Къ одной больной прохать надо. Тамъ и заночую. А на обратномъ пути завтра я къ вамъ съ удовольствіемъ блинковъ пость пріду, но вамъ не дамъ ихъ сть.

— Да я и самъ не буду ихъ сть, — сказалъ Сухумовъ.

— Ну, въ общемъ у васъ все сносно, хотя кое-какіе изъянишки и есть, — закончилъ докторъ и прибавилъ:— А теперь поите меня чаемъ.

XXIX.

Въ воскресенье, посл поздней обдни въ сухумовской сельской церкви, отецъ Рафаилъ служилъ панихиду, заказанную Сухумовымъ. Плъ хоръ учениковъ земскаго училища подъ управленіемъ учителя Иванова. Поминали болярина Платона, болярина Василія, болярина Леонида, боляринъ: Елизавету, Клеопатру, Софію, Зинаиду. Перечислялся поименно весь родъ Сухумовыхъ. На панихид Сухумовъ былъ во фрак и въ бломъ галстук. Кром него, присутствовали на панихид управляющій Сидоръ Софроновичъ, попадья Настасья Сергевна, Раиса и жена учителя Иванова. Сухумовъ пріхалъ въ церковь въ большихъ, парныхъ саняхъ, покрытыхъ хорошимъ ковромъ. Кром того, были еще двое саней въ одиночку для священника съ супругой и для учителя съ женой, при чемъ дьяконъ помстился на облучк. Пвчіе пошли пшкомъ. Учительницы Хоботовой на панихид не было.

Сухумовъ несказанно былъ радъ, что ему пришлось сидть въ саняхъ рядомъ съ Раисой и весь сіялъ отъ удовольствія, тогда какъ она очень смущалась, что сидла съ нимъ и говорила ему:

— Лучше-бы вы дяденьку, отца Рафаила, съ собой посадили.

— Я приглашалъ его, но онъ сказалъ, что подетъ съ Настасьей Сергвной, — отвчалъ Сухумовъ, хотлъ продолжать говорить съ Раисой и, какъ мальчикъ, не зналъ о чемъ.

Онъ минутъ пять смотрлъ на тощую спину дьякона и его поднятый дыбомъ мховой воротникъ изъ красныхъ лисицъ и, наконецъ, спросилъ:

— Что вы теперь читаете, Раиса Петровна, изъ тхъ книгъ, что взяли отъ меня?

— Разсказы Гребенки. Очень смшные разсказы. Какіе у него забавные чиновники выведены! Прямо уморительные, — сказала Раиса.

— Это современникъ и подражатель Гоголя. Вы Гоголя-то читали-ли?

— Очень немного. Только что въ училищ давали. ‘Сорочинскую ярмарку’, ‘Шинель’, , Мертвыя души’ не вс… Негд достать.

— Я выпишу для васъ Гоголя. Теперь его сочиненія стоятъ пустяки. А Пушкина читали?

— Тоже немного… Отрывки… Что въ училищ давали… Гд-же достать-то? Тутъ у насъ ни у кого нтъ.

— И Пушкина выпишу. Пушкина и Гоголя грхъ не читать.

Сухумовъ хотлъ еще спросить ее о чемъ-нибудь, задумался, началъ складывать фразы, но тутъ они пріхали и лошади свернули за ршетку на дворъ барскаго дома.

Сухумова съ гостями встртилъ Поліевктъ. Онъ также преобразился, надвъ фракъ и блый жилетъ. На молебенъ былъ приглашенъ управляющій и вся дворня. Мужики пришли въ красныхъ кумачевыхъ рубахахъ, жилеткахъ и съ головами, жирно смазанными масломъ. Молебенъ служили въ спальн передъ старинной божницей бабушки Клеопатры Андреевны, переполненной образами. Пропуская пвчихъ, Поліевктъ напоминалъ имъ, чтобы они хорошенько отирали ноги отъ снга.

— Въ барскія хоромы, вдь, идете, а не въ овчарню, такъ должны все это чувствовать, — говорилъ онъ имъ.

Отецъ Рафаилъ и дьяконъ служили въ парадныхъ золотыхъ ризахъ. Дьяконъ, хотя и состоялъ при церкви на причетниковскомъ оклад, на этотъ разъ исполнялъ обязанности дьякона и читалъ эктеніи. Докторъ Кладбищенскій пріхалъ въ половин молебна, тотчасъ-же присоединился къ пвчимъ и привычнымъ хорошимъ басомъ отчеканивалъ молитвенныя слова вмст съ пвчими.

Пла въ хор и Раиса, что очень понравилось Сухумову. Онъ стоялъ и не сводилъ съ нея глазъ, забывъ креститься.

‘Какая простота! Простота-то какая патріархальная!— думалъ онъ.— Разв найдешь что-нибудь подобное въ Петербург? Нтъ, у деревни есть свои прелести’.

По окончаніи молебствія, которое было съ водосвятіемъ, при пніи ‘Спаси, Господи, люди Твоя’ пошли кропить водой комнаты дома. Отецъ Рафаилъ шелъ съ крестомъ и съ кропиломъ. Дьяконъ несъ миску съ водой, пвчіе двигались сзади. Камердинеръ Ноліевктъ распорядился отворить и портретную комнату. Вошли и въ нее, но самъ Сухумовъ стоялъ только на порог.

— Вотъ они виновники-то всхъ здшнихъ легендъ и страховъ!— проговорилъ отецъ Рафаилъ, обращаясь къ шедшему съ нимъ рядомъ доктору и кивая на портреты-.предковъ Сухумова, и тотчасъ-же крестообразно брызнулъ на нихъ водой съ кропила, прибавивъ:— Да будетъ имъ легче земля сырая. Вчный имъ покой!

Посл молебна школьникамъ-пвчимъ Сухумовъ далъ большой пакетъ съ пряниками, три жестянки карамели и они были отпущены по домамъ, а причтъ и гости остались завтракать. Жена управляющаго пекла блины. Но тутъ явилось обстоятельство, которое очень сконфузило Сухумова. Заказывая завтракъ, онъ совсмъ забылъ, что было время Рождественскаго поста, что отецъ Рафаилъ, дьяконъ и семья священника дятъ постное, а завтракъ, за исключеніемъ рыбныхъ закусокъ и холодной осетрины, былъ состряпанъ скоромный.

Когда подали блины, отецъ Рафаилъ и его семья отказались отъ нихъ.

— Батюшка! Отецъ Рафаилъ! Что-жъ вы блиновъ-то?..— воскликнулъ Сухумовъ.— Икру къ нимъ привезли изъ города превосходную. Раиса Петровна! И вы не взяли?

Отецъ Рафаилъ улыбнулся и отвчалъ:

— Да вдь они на коровьемъ масл, а у насъ постъ.

— Ахъ, я телятина! — какое я обстоятельство-то упустилъ изъ виду!

Сухумовъ даже хлопнулъ себя съ досады ладонью по лбу.

— Да вы не безпокойтесь… Я икорки съ ситнымъ хлбцемъ… Здсь такое обиліе закусокъ, что блины-то даже и лишнее.

— Простите, простите великодушно! Ахъ, что я надлалъ!— продолжалъ восклицать Сухумовъ. — Боже мой! Вдь у меня и на жаркое индюшка жареная. Изъ постнаго только осетрина холодная съ хрномъ. Ахъ, я невжа!

— Ну, вотъ осетринки мы и подимъ. Давно я не вкушалъ осетрины! Самая лучшая рыба, я считаю,

— Можете вы думать, я даже на сладкое сливочное мороженое заказалъ! Раиса Петровна, вы и молочнаго не кушаете? Настасья Сергвна! Неужели вы-то себ не разршите блиновъ? Вдь это не мясо.

Попадья отрицательно- покачала головой и отвчала:

— Отродясь не скоромилась по постамъ, такъ ужъ сегодня-то зачмъ-же, Леонидъ Платонычъ! Да вы не безпокойтесь. Мы и такъ сыты будемъ. Вонъ сколько у васъ закусокъ!..

Но тутъ отецъ Рафаилъ, только что прожевавшій кусокъ семги, улыбнулся и произнесъ:

— Предлагаемое да димъ. И то сказать: вдь это не убоина.

Онъ махнулъ рукой, протянулъ вилку къ стопочк съ блинами и положилъ себ на тарелку три блина.

Докторъ Кладбищенскій тотчасъ-же похвалилъ его, сказавъ:

— Такъ и слдуетъ, Рафаилъ Васильичъ, такъ и слдуетъ. Постись не на міру, а въ единеніи, а если на міру и глава уснащена елеемъ благовоннымъ, то строгость можно и отбросить.

Кладбищенскій отправилъ себ половину блина въ ротъ. лъ онъ блины по простонародному, разрывая блинъ руками, говоря, что отъ ножа вкусъ блиновъ портится и лъ ихъ жадно и много.

За отцомъ Рафаиломъ и дьяконъ сталъ тыкать вилкой въ блины и класть ихъ себ на тарелку, за что также удостоился одобренія доктора.

Не касались блиновъ только женщины: матушка-попадья, Раиса и жена учителя.

Сухумовъ бсился на себя. Онъ схватился за голову и воскликнулъ:

— Ну, можетъ-же такой туманъ на меня найти! Можно-же такъ перепутаться! Вдь я самъ лъ у батюшки постный пирогъ въ гостяхъ, стало быть долженъ знать, что семья ихъ кушаетъ постное.

— Наука, наука о деревн. Это уроки знакомства съ деревней…— твердилъ докторъ.— Вдь вы питерецъ.

— Ужасно горько, что наука-то дается такимъ путемъ грубыхъ ошибокъ, — не унимался Сухумовъ.

— Да вдь ужъ мы исправили ошибку, исправили, — сказалъ отецъ Рафаилъ, — вкушаемъ.

— Мн дамъ жалко, что он остались безъ блюда. Раиса Петровна не кушаетъ, матушка Настасья Сергвна не кушаетъ, мадамъ Иванова тоже…— бормоталъ Сухумовъ, смотря на улыбающіеся глаза Раисы.

XXX.

Панихида, молебенъ и завтракъ посл молебна еще боле сблизили Сухумова съ семьей священника и съ учителемъ и его женой. Посщенія другъ къ другу сдлались чаще. Стриженая учительница Хоботова ему не нравилась и онъ всячески избгалъ ее. Ему не нравились въ ней ея неестественность, отсутствіе простоты. При встрч съ Сухумовымъ, она то перебирала извстныя въ Петербург фамиліи, говоря, что такимъ-то и такимъ-то приходится ‘отчасти’ сродни, то пересыпала свою рчь именами европейскихъ ученыхъ. Спенсеръ, Бокль, Гервинусъ, Ренанъ, Литре, Карлъ Фохтъ, Вундтъ, Шарко, Пастеръ при удобномъ и неудобномъ случаяхъ не сходили у нея съ языка, при чемъ Сухумовъ усплъ замтить, что она даже не читала ихъ, а знаетъ только по наслышк. На Карл Фохт и Вундт онъ, какъ естественникъ, даже словилъ ее и привелъ въ немалое смущеніе, посл чего она и сама стала избгать его.

Но зато Сухумовъ сдлалъ визитъ дьякону, отъ котораго тотъ пришелъ въ страшное смущеніе.

Дьяконъ Пантелей Григорьевичъ Лапшинъ состоялъ на причетническомъ оклад, при отц Рафаил. Далеко не окончивъ семинаріи, онъ былъ человкъ совсмъ неразвитой, молчаливый, приниженный и отцомъ Рафаиломъ, и отчасти своей женой, царившей въ его квартирк изъ двухъ комнатъ, которыя были отведены ему въ церковномъ домик. Имя четверыхъ ребятъ, жилъ онъ невозможно тсно, такъ что для спальни дтей въ одной комнат были устроены полати съ лсенкой. Сухумовъ даже и не узналъ его съ перваго взгляда, принявъ за какого-то рабочаго, такъ какъ дьяконъ былъ въ ситцевой рубах и жилет и высокихъ сапогахъ, а волосы были запрятаны за воротъ рубахи. Дьяконъ сидлъ у окна и чинилъ дтскій сапогъ. Сухумова онъ не зналъ, гд и какъ посадить, услся самъ передъ нимъ и молчалъ. Его выручила дьяконица, пришедшая изъ хлва, гд задавала кормъ коров. Она тотчасъ-же развязала языкъ и стала жаловаться на бдность и недостатки, на притсненія со стороны отца Рафаила, на несправедливости консисторіи. Дьяконъ сидлъ и тяжело вздыхалъ.

Сухумову стало жалко дьякона. Докуривая папиросу и сбираясь уходить, онъ соображалъ, ловко-ли ему будетъ сейчасъ дать дьякону пять рублей, а дать дьякону денегъ ему хотлось. Уходя отъ дьякона, онъ все-таки сунулъ ему въ руку пятирублевый золотой, сказавъ:

— Вотъ вамъ на ваши нужды отъ вашего прихожанина въ дополненіе за т требы, которыя вы исполняли вмст съ отцомъ Рафаиломъ.

Дьякон принялъ деньги съ благодарностью, а дьяконица, подавая ему сама шубу, поцловала его даже въ плечо.

Во все время ихъ разговора передъ нимъ стояли два мальчика. лтъ семи-восьми, внимательно слушали и усердно ковыряли въ носу.

‘Не зналъ я, что такъ бдно сельское духовенство живетъ, — думалъ Сухумовъ, переходя отъ дьякона къ отцу Рафаилу.— Не зналъ… Хотя и слышалъ объ его бдности’.

Передъ Рождествомъ Сухумовъ окончательно ршилъ, что онъ перезимуетъ въ Сухумов и проживетъ здсь все лто. О своемъ ршеніи онъ сообщилъ доктору Кладбищенскому. Докторъ только одобрилъ.

— Вкладъ громадный сдлаете въ сокровищницу своего здоровья и долголтія, — сказалъ онъ. — Вдь ужъ вы воочію видите, что свжій воздухъ и правильный образъ. жизни длаютъ. У васъ установился хорошій обмнъ веществъ, правильный. Вы всились у меня и знаете, что только за двадцать два дня вы прибыли въ вс на девять фунтовъ. Чего вамъ еще? Какого эффекта надо! А за лто вы превратитесь прямо въ здоровяка. У васъ хлбопашество… здите на пашни, на посвы, на покосы, хоть изъ простого любопытства — и все это вамъ прибавитъ силъ. Сухумовъ сіялъ.

Постивъ еще два-три раза училище, онъ задумалъ устроить на Рождеств елку для ребятишекъ, для чего поручилъ учителю пріобртеніе елочныхъ украшеній и подарковъ, и далъ лошадей на поздку въ городъ. Не забылъ онъ выписать и толстые журналы для Раисы, чтобъ они доставлялись ему съ января, послалъ заказъ на книги русскихъ классическихъ писателей.

‘Надо дать ей возможность развиться, самообразоваться. Кругозоръ ея очень не великъ, — говорилъ онъ самъ себ.— Хорошо-бы познакомить ее хоть немного съ естественными науками. Хоть сколько-нибудь… Это просвтляетъ умъ. Весной начну вмст съ ней собираніе бабочекъ, жуковъ, стчатокрылыхъ. А чтобъ это не выходило рзко, будемъ поповскихъ и дьяконицкихъ ребятишекъ съ собой брать на эти прогулки. Можно такъ и поповскому семейству объяснить, что это я для развитія дтей длаю. А Раиса будетъ при нихъ’, — мечталъ онъ.

Выписалъ Сухумовъ и большую коллекцію картинъ для волшебнаго фонаря и кое-какія учебныя пособія по указанію учителя Иванова и учительницы Хоботовой.

Часто ходить къ священнику Сухумовъ считалъ неудобнымъ, хотя его ежедневно такъ и тянуло туда, чтобы повидаться съ Раисой. Онъ не могъ не замчать, что стсняетъ его своимъ посщеніемъ. Зато къ учителю Иванову онъ зачастилъ ходить какъ-бы для переговоровъ по устройству рождественской елки и зачастилъ опять-таки не изъ желанія видться съ учителемъ, а пробовалъ заставать тамъ Раису, которая у Ивановыхъ довольно часто бывала, въ особенности по вечерамъ. Къ Ивановымъ Сухумовъ никогда не ходилъ съ пустыми руками, а всегда приносилъ что-нибудь изъ лакомствъ: фунтъ шоколаду, бутылку хорошаго вина, апельсиновъ. У учителя ужъ успли замтитъ расположеніе Сухумова къ Раис и если ее не было, тотчасъ-же, желая ему угодить, посылали за ней къ священнику съ запиской. Жена учителя придумывала какой-нибудь предлогъ и вызывала ее или съ рисункомъ вышивки, или съ образцомъ вязанья. Раиса прибгала закутанная въ платокъ, въ накинутой наскоро на плечи кацавейк.

На рождественскихъ праздникахъ свиданія Сухумова и Раисы участились. Они собирались въ училищ украшать елку. Елка была назначена въ училищ на четвертый день праздника, такъ какъ первые три дня отецъ Рафаилъ здилъ съ дьякономъ славить Христа по приходу, а между тмъ онъ сильно желалъ присутствовать на елк. И вотъ три вечера подъ-рядъ они собирались въ классы хлопотать по приготовленію елки, распредлять подарки и гостинцы, прикрпляя къ нимъ фамиліи учениковъ и ученицъ, при чемъ въ этихъ занятіяхъ принимала дятельное участіе и Раиса.

Въ первый день Рождества отецъ Рафаилъ съ дьякономъ прізжали славить Христа и къ Сухумову. Приходили и пвчіе-христославы изъ училища.

На елк присутствовала вся семья священника. Былъ и дьяконъ съ ребятишками. Были приглашены также сельскій староста и волостной старшина съ писаремъ. Пріхалъ и докторъ Кладбищенскій. Когда елка догорла и дтямъ, не исключая и дтей священника и дьякона, были розданы подарки и гостинцы, началось показываніе картинъ волшебнаго фонаря, при чемъ волостной писарь игралъ на гармоніи, и затмъ взрослые начали пить чай и закусывать. Разумется, Сухумовъ устроилъ и закуску на свой счетъ.

Выпитое хорошее вино развязало всмъ языки.

— Я говорилъ на дняхъ предсдателю нашей уздной земской управы, что вы не прочь-бы послужить земству — и онъ въ восторг, — сказалъ докторъ Кладбищенскій Сухумову.— Предсдатель у насъ Сергй Владимірычъ Родимцевъ, человкъ хорошій, дятельный, но вдь одинъ въ пол не воинъ. А затмъ у насъ даже приличныхъ членовъ управы нтъ. Лежебоки.

— Позвольте, позвольте. Но вдь прежде надо выбраться въ гласные…— перебилъ его Сухумовъ.

— Васъ выберутъ. У васъ имя и затмъ вы крупнйшій помщикъ. Да и охотниковъ немного баллотироваться. Помщики наши здсь не живутъ.

— Но вдь выборы еще осенью, а до осени надо дожить.

— Доживете. Но къ Родимцеву-то вы все-таки създите познакомиться. Онъ въ тридцати верстахъ отъ васъ живетъ. Вамъ все-таки слдуетъ поагитировать, кое-гд-показаться, — училъ докторъ.— Ну, да ужъ я началъ хлопотать за васъ и произношу ваше имя повсюду. Что вотъ, молъ, есть желающій послужить.

— Погодите, погодите… Надо прежде еще испытать себя, въ состояніи-ли я, какъ говорится, совсмъ ссть на землю. Это весна покажетъ, лто,— отвчалъ Сухумовъ.— Можетъ быть, мн такъ взгрустнется по Петербург, что я и всего лта не выдержу — и улечу въ его объятія.

— А возврата болзни не хотите? Вдь сами-же себя вы мн хроникомъ называли при первомъ свиданіи. Помните?

— Да, я говорилъ.

— Ну, то-то. Въ Петербургъ вы създить можете, можете поцловаться съ нимъ, побыть недльку въ его объятіяхъ и скорй, скорй обратно въ деревню, если не хотите быть въ такомъ положеніи, какъ говорятъ старухи: мстами болитъ, мстами подживаетъ. Организмъ вашъ совсмъ не для Петербурга.

Докторъ умолкъ и отошелъ отъ Сухумова. Къ Сухумову подсла Раиса и, перебирая кружева своей кофточки, тихо сказала:

— Слышали, что Нектарій-то Романычъ говоритъ? Оставайтесь здсь. Вы должны остаться. Эдакій у васъ здсь домъ хорошій и богатый. Прямо рай… А лтомъ-то какая благодать. Какой паркъ чудесный! Я была лтомъ у васъ, гуляла. Вы знаете, у васъ въ парк грибовъ много и все блые, крпкіе.

Сухумовъ улыбнулся, взялъ ее за руку и спросилъ, смотря ей въ глаза и любуясь ею:

— А вамъ разв хочется, чтобы я здсь жилъ? Почему вамъ хочется?

Она тихо вынула свою руку изъ его руки, опустила глаза и отвчала:

— Да такъ… Хорошо здсь лтомъ… Вмст-бы за ягодами въ лсъ ходили, за грибами.

— Останусь, моя прелесть, на лто, останусь!— невольно вырвалось у Сухумова восклицаніе шопота.— Но тутъ не объ одномъ лт рчь идетъ, а о томъ, чтобы поселиться навсегда.

Она отошла.

‘Какая дивная двушка по своей простот!’ — мелькало въ голов у Сухумова и онъ долго любовался ею.

На утро Сухумовъ призвалъ къ себ управляющаго Сидора Софроновича и просилъ отыскать для него повара.

— При моемъ прізд сюда, вы говорили, что у васъ есть такой…

— Есть, есть, ваша милость Леонидъ Платонычъ. Хорошій поваръ… Староватъ немного, но очень хорошій… Онъ у господина предводителя жилъ, но захворалъ ногой… захворалъ и долженъ былъ уйти. Легъ въ город въ больницу… Ногу отняли… Теперь на деревяшк ходитъ. Надо-бы въ Питеръ хать мста искать — боится, что забракуютъ изъ-за деревяшки-то… А онъ мужчина бодрый, не безпомощный… Въ десяти верстахъ отъ насъ въ деревн Козих живетъ. Жена у него… Эта по судомоечной части…— разсказывалъ управляющій.

— Такъ пожалуйста пошлите за нимъ лошадь и пусть прідетъ условиться, отдалъ — приказъ Сухумовъ.

— Я самъ съзжу-съ… — поклонился управляющій.

Черезъ два дня поваръ былъ нанятъ.

XXXI.

Время шло. Дни пошли на прибыль. Къ новому году прибавился ужъ цлый часъ свтлаго дня. Встрчу Новаго года Сухумовъ хотлъ устроить у себя, но докторъ наотрзъ отказался пріхать къ нему.

— Не могу…— отрицательно покачалъ онъ головой.— Бабу мою жалко. И такъ я полъ-жизни въ разъзд, а тутъ въ такую ночь оставитъ ее дома одну. Положимъ, она не придаетъ особенной важности этой встрч, но все-таки было-бы нехорошо.

— Такъ вы вмст съ супругой прізжайте.

— Вдь я-же говорилъ вамъ, что она у меня недвижимость. Двое ребятишекъ у ней на рукахъ, а нянька — двчонка… Здсь другой прислуги нтъ.. Да вдь вы сами видли… Разв можно на такую прислугу дтей оставить! Стряпуха-работница у насъ хоть и въ настоящихъ годахъ, но тоже дура вдоль и дура поперекъ. За ней нуженъ глазъ да глазъ. Теперь на деревн посидлки по вечерамъ… живо убжитъ куда-нибудь и домъ броситъ. Нтъ, ужъ я къ вамъ мою бабу весной, что Богъ дастъ, привезу, и прідемъ мы съ ребятишками.

Священникъ также отказался отъ встрчи Новаго года.

— Утреню долженъ служить… Тоже не могу… Вдь господскій праздникъ… Да и Василій Великій… — сказалъ священникъ.— Надо рано лечь съ вечера и рано вставать. Происходило это на елк, въ школ.

— Въ деревн новогоднихъ встрчъ не бываетъ. Он не въ ходу, — прибавилъ докторъ.

— Но мн-то хочется устроить у себя встрчу…— проговорилъ Сухумовъ.— Я петербуржецъ… Я ужъ привыкъ, иначе будетъ очень скучно.

Не отказались отъ приглашенія только учитель Ивановъ съ женой, и учительница Хоботова, но Сухумову нужна была главнымъ образомъ Раиса.

— Прізжайте тогда ко мн встрчать Новый годъ, — предложилъ докторъ Кладбищенскій.— Баба моя васъ пельменями угоститъ. Гуся съ капустой зажаримъ… Только предупреждаю, у меня шипучки нтъ.

— Это мысль!— сдлалъ радостный жесть рукой Сухумовъ. — А шипучее я привезу… Иванъ Иванычъ, согласны?— обратился онъ къ учителю.

— Лошадей нтъ. Крестьяне ночью наканун Новаго года не повезутъ.

— Лошадей я дамъ. На моихъ вс подемъ… Вы, ваша супруга, мадемуазель Хоботова… Отецъ Рафаилъ Раису Петровну съ нами отпуститъ. Отпустите, батюшка Рафаилъ Васильичъ?

Отецъ Рафаилъ взглянулъ на жену и, не встртивъ съ ея стороны возраженія, отвчалъ:

— Пусть детъ. Ей утреню не служить. Но только ужъ на ваше попеченіе отпускаю.

— Подъ росписку…— шутилъ докторъ.— Ну, вотъ и отлично. Стало быть я такъ и жен скажу, что у насъ встрча Новаго года, — прибавилъ онъ.

Сухумовъ сіялъ. Ему предстояло сдлать довольно долгій путь наедин съ Раисой.

‘Въ училище пошлю большія сани, а самъ на маленькихъ заду за Раисой Петровной’, — ршилъ онъ сейчасъ-же.

Къ доктору пріхали встрчать Новый годъ гости изъ Сухумовки по-петербургски, часу въ десятомъ вечера. Сухумовъ захалъ къ священнику, захватилъ Раису и халъ съ ней вмст. Въ голов его сложилось множество темъ и вопросовъ для разговоровъ съ ней наедин, но какъ только онъ усадилъ ее рядомъ съ собой въ сани, закуталъ, и лошади тронулись, вс эти темы и вопросы сейчасъ-же выскочили изъ головы, и онъ не зналъ, съ чего начать разговоръ. Говорила больше Раиса, называя ему т мста, мимо которыхъ они прозжали, сообщала сплетни и легенды о жизни ихъ владльцевъ, семейное положеніе этихъ лицъ. Она такъ и щебетала, а Сухумовъ только время отъ времени спрашивалъ ее, не холодно-ли ей, не озябла-ли она, натягивалъ ей на лицо съзжавшій на затылокъ платокъ и окутывалъ ея ноги овчинной полостью. Только въ конц пути, когда они поровнялись съ плотиной, на которой стояла мельница, и Раиса сообщила ему, что мельничиха, молодая вдова, два мсяца только какъ овдоввшая, посл Крещенія уже сбирается замужъ выходить за волостного писаря, онъ задалъ ей вопросъ:

— Ну, а вы не собираетесь? Нтъ у васъ жениха?

— Откуда! — воскликнула она. — Владыко общалъ дяденьк, что весной онъ пришлетъ къ намъ жениховъ-семинаристовъ, но я знаю, какіе это женихи! Хорошихъ не посылаютъ. Хорошіе сами себ въ городахъ ищутъ невстъ. Да и вообще я за духовнаго не пойду. Ни на дьяконское, ни на священницкое мсто не польщусь. Нтъ, не пойду, — прибавила она, сдлавъ маленькую паузу. — Можетъ быть, я дяденьк и въ тягость, хотя и стараюсь семь быть какъ можно боле полезной, но не пойду…

— А изъ свтскихъ никто къ вамъ не сватался?— поинтересовался Сухумовъ.

— Можете вы думать, нашъ урядникъ! Но это тоже… онъ не старый… недуренъ собой… франтъ… разыгрываетъ изъ себя офицера, но ужъ совсмъ неотесъ… Даже говорятъ, что у него есть деньги…

— Конечно-же вы достойны лучшей участи.

— Мало-ли что достойна! Но хорошій женихъ ко мн и свататься не будетъ. Я сирота, безприданница… Дяденька и приданаго мн не сошьетъ. А сама, что я могу?.. Учительница Варвара Захаровна мои кружева продаетъ чиновникамъ въ земской управ, но это такіе гроши. Нтъ, мн надо мсто учительницы искать… Мсто учительницы церковно-приходской школы, — закончила она.

Вскор они въхали въ деревню. Мелькнула мелочная лавка, освщенная керосиновыми лампами, съ расписными чашками и чайниками на окнахъ, со щепенной посудой на крыльц, промелькнула чайная лавка и сани остановились около двухъэтажнаго деревяннаго дома, гд жилъ докторъ Кладбищенскій и находился земскій врачебно-амбулаторный пунктъ. Ивановы и Хоботова уже пріхали и выходили изъ саней, отряхиваясь отъ инея и дорожнаго снга.

У воротъ доктора Кладбищенскаго горлъ красный фонарь. Входъ былъ со двора. Въ первомъ этаж помщалась амбулаторія, земская аптечка и была квартира фельдшера, въ верхнемъ этаж жилъ самъ докторъ.

По деревянной лстниц, слабо освщенной жестяной лампочкой, гости поднялись во второй этажъ. Ихъ уже ждали, и, заслышавъ шаги, сейчасъ-же отворили дверь, обитую войлокомъ и зеленой клеенкой. Пріятно пахнуло жаренымъ гусемъ. Пришлось идти черезъ кухню, гд что-то рубила счкой въ корыт стряпуха-работница въ платк, съхавшемъ на затылокъ. Изъ дверей слдующей комнаты выглядывала косматая фигура доктора Кладбищенскаго.

— Пожалуйте, пожалуйте, дорогіе гости!— привтствовалъ онъ. — Что такъ поздно? Мы ужъ заждались. Думали, не случилось-ли что въ дорог. Впрочемъ, да… Вдь вы деревню-то все еще на петербургскій аршинъ мрите. Старуха! Лукерья Савишна! Встрчай гостей!— крикнулъ онъ жен.

Сухумовъ и другіе гости вошли въ слдующую комнату безъ оконъ, составлявшую у доктора прихожую и заставленную платяными шкафами и сундуками и гд стояла вшалка. Прислуга, оставившая рубить мясо, бросилась снимать съ нихъ верхнюю одежду. Въ дверяхъ прихожей показалась ‘старуха’, то-есть жена доктора Лукерья Савишна, миловидная, круглолицая, нсколько расплывшаяся женщина лтъ подъ тридцать, гладко причесанная, въ срой суконной блуз, опоясанной чернымъ лакированнымъ кушакомъ съ большой пряжкой. Сухумовъ, уже бывшій у доктора одинъ разъ, поздоровался съ докторшей, какъ со старой знакомой. Дамы чмокнулись, кром Хоботовой, которая пожала руку и произнесла:

— Господи! Какъ васъ разноситъ! Вотъ здоровье-то! Я думаю, вамъ пришлось вс платья разставлять.

— Тьфу, тьфу!— нсколько разъ плюнула докторша вмсто отвта.

— А вы разв суеврны? А еще жена реалиста, естественника. Нтъ, въ самомъ дл… Давно я васъ не видала и вы ужасно раздобрли.

— Не всмъ-же тощимъ быть. Кому нибудь-надо и добрть, — уколола докторша тощую Хоботову.

Вс вошли въ гостиную — небольшую низенькую комнату, освщенную двумя лампами подъ желтыми бумажными абажурами, съ мягкой мебелью, съ кавказскимъ ковромъ посредин, съ бархатной скатертью на стол и нсколькими альбомами около лампы. Надъ диваномъ висло зеркало, подъ зеркаломъ большая фотографія доктора, снятаго въ молодыхъ годахъ — въ папах и кавказской бурк, а по бокамъ зеркала были прикрплены лосиные рога.

У Кладбищенскихъ былъ уже одинъ гость — старикъ акцизный чиновникъ Макаръ Семеновичъ Степановъ съ сдой щетиной на голов, на бород и верхней губ. Онъ былъ въ форменномъ сюртук нараспашку и пощипывалъ струны гитары. Докторъ сейчасъ-же отрекомендовалъ его гостямъ и прибавилъ:

Мой кумъ. Отецъ крестный Павлушки.

XXXII.

А стол у доктора стоялъ самоваръ и акцизный пилъ пуншъ. Жена доктора тотчасъ-же налила всмъ прізжимъ чаю, перекинулась нсколькими словами съ ними я поднялась изъ-за стола.

— Ну, а я — гуляй двушка, гуляй да дла не забывай… Ужъ извините, гости дорогіе, стряпать пойду, — сказала она.— Вдь вотъ и прислугу держимъ, кухарку, а что толку? Все равно ничего ей поручить нельзя. Конечно, рубить мясо въ чашк можетъ, но дальше — ужъ ахъ, оставьте. Да и мясо-то ей отбирай. Сама она не знаетъ, какое нужно для пельменей, напримръ, какое для борща. А докторъ мой любитъ, чтобы все было въ аккурат и вкусно, ея стряпни не стъ — и приходятся все самой…

— Ну, ну, ну… Имя доктора всуе не поминай… Докторъ твой все стъ, а только, понятное дло, любитъ, чтобы повкусне, — откликнулся докторъ.— Ну, или, или… Вдь безъ четверти двнадцать надо ссть за столъ, а у тебя ничего не готово. Да гуся-то пораспарь, чтобы жестокъ не былъ.

— И пораспарю… Все сдлаю… Онъ ужъ изжаренъ… Вотъ сейчасъ пойду, надну передникъ и все сдлаю, какъ ты любишь. А одно — съ гостями поговорить некогда. Еще разъ извините… Если кому чаю понадобится, такъ попрошу кого-нибудь изъ дамъ налить. Раисочка, вы чайная барышня у отца Рафаила — вотъ васъ и прошу быть за хозяйку, — обратилась докторша къ Раис.

— Самъ я налью, самъ, — сказалъ докторъ.

— Ну, гд теб!— махнула она рукой.— Ты и себ-то наливать, когда случится, такъ меня кличешь.

Она говорила часткомъ, скороговоркой и наконецъ удалилась въ кухню.

Озябшіе въ дорог гости, усвшись вокругъ стола въ столовой, пили чай съ большой охотой. Столовая была маленькая, съ низкимъ потолкомъ. Въ ней, кром небольшого буфетнаго шкафа съ посудой, стоялъ еще шкафъ доктора съ книгами. Сухумовъ сидлъ рядомъ съ Раисой и прихлебывалъ съ ложечки изъ стакана чай, наполовину разбавленный густыми сливками, но говорить съ ней не могъ. Раису то и дло отвлекала жена учителя, заведшая разговоръ о какихъ-то двойныхъ особенно прочныхъ прошивкахъ для наволочекъ къ подушкамъ.

— И вдь какъ прочны! Корпыхаева говоритъ, что десять лтъ у ней служатъ — и заново. Наволочки-то ужъ истрепались, а прошивки, какъ вчера связаны, — прибавила она.— Но нитки, нитки надо въ особомъ состав три дня передъ вязаньемъ мочить. Она мн и состава этого дала дв порційки. Вотъ попробуемъ. Сухумовъ прислушивался и думалъ:

‘Вотъ она деревня-то… Вотъ она интеллигентная деревня… Не помщичья деревня, а начавшая замнять ее служебная интеллигентная. Попъ, поповское семейство, учитель, его семья, докторъ, акцизный — вдь это-же все деревенская интеллигенція, у которой совсмъ особые интересы, не похожіе на интересы помщичьей деревни. Совсмъ особая жизнь… Да и къ петербургской средне-интеллигентной жизни она не подходитъ. Въ мелочахъ — и то разнится. Найди въ Петербург врача, чтобъ жена его сама ужинъ стряпала! Не найдешь. А здсь стряпаетъ съ охотою, да еще съ какой охотою-то! Да и вкусы… Станетъ разв въ Петербург или Москв средній интеллигентъ угощать гостей за ужиномъ пельменями и гусемъ! Ни за что не станетъ. Выберетъ что-нибудь другое, полегче. А здсь ужинаютъ щами, пирогами, пельменями, гусемъ съ капустой’.

— Леонидъ Платонычъ, вамъ чаю еще налить прикажете?— предложила ему Раиса, видя, что стаканъ его пустъ.— Вдь я за хозяйку осталась.

— Пожалуйста, я изрядно прозябъ въ дорог, — отвчалъ Сухумовъ, улыбнувшись ей, и продолжалъ разсуждать про себя:

‘Найди такихъ рукодльницъ въ Петербург, какъ Раиса или Глафира Гавриловна Иванова — не найти. Барышенъ-гимназистокъ, ищущихъ жениховъ, найдешь на каждомъ шагу, курсистокъ, повторяющихъ посл пятаго слова фамилію Мечникова, сколько хочешь, собинистокъ или фигнеристокъ — этими прудъ пруди, буддистокъ даже найдешь, а рукодльницъ — не сыщешь’.

И Сухумову, нсколько лтъ прожигавшему жизнь за границей и среди такъ называемой веселящейся золотой молодежи въ Петербург, эта деревенская незатйливая жизнь уже нравилась.

Акцизный Степановъ, выпившій стакана три пуншу и бесдовавшій съ докторомъ, взялъ снова гитару.

— Дтей не разбужу, если запою? — спросилъ онъ.

— Нтъ, они спятъ крпко, — сказалъ докторъ.— Но лучше перейдемъ изъ столовой въ кабинетъ. Кабинетъ отъ дтской подальше. Къ тому-же баб моей пора здсь столъ накрывать къ ужину. Господа гости! Перейдемте-ка въ кабинетъ, если ужъ напились чаю. Кумъ мой хочетъ васъ пніемъ своимъ позабавить.

Вс перешли въ кабинетъ.

Кабинетъ доктора была угольная комната, очень тсная, съ круглой желзной печью. Стны комнаты были сплошь заставлены мебелью. Наибольшее мсто занимала большая кавказская тахта — ложе доктора, который спальни не имлъ, а жена его спала въ дтской съ ребятишками. Дале занимали мсто полки съ книгами, завшанныя зеленымъ коленкоромъ. Письменнымъ столомъ служили доктору два карточные стола, составленные вмст и покрытые зеленымъ сукномъ, стоялъ небольшой столикъ съ микроскопомъ и съ фильтромъ Пастера, а два подоконника оконъ были сплошь заставлены пробирными стаканчиками въ станкахъ, заполненные жидкостями. Въ углу лежали, сваленные въ кучу, растрепанные журналы, книги, газеты. Стульевъ было всего три, и одинъ изъ нихъ былъ занятъ картонами съ какими-то чертёжами. Дамы и учитель Ивановъ опустились на тахту. Усадивъ акцизнаго и Сухумова, докторъ, шутя, сказалъ сидящимъ на тахт:

— Ну, а я сейчасъ васъ заклиню и буду изъ васъ масло жать. Держитесь!

И онъ опустился между Ивановой и Раисой. Дамы взвизгнули.

— Ай-ай! Докторъ! Что-жъ это такое! Вы плечо мн сломали! Словно медвдь…— говорила Раиса.

А акцизный уже бренчалъ на гитар и плъ:

‘Только станетъ смеркаться немножко,

Буду ждать, не дрогнетъ-ли звонокъ,

Приходи, моя милая крошка,

Приходи посидть вечерокъ!..’

Онъ плъ недурнымъ баритономъ, старался придать голосу нжность, но, не взирая на чувственный страстный романсъ, красноватое лицо его съ щетинистой, полусдой прической и коротко подстриженной бородой оставалось угрюмо и спокойно.

Онъ кончилъ и ему зааплодировали. Онъ заплъ другой романсъ:

‘Спрятался мсяцъ за тучку!..’

— Браво, кумъ, браво! Наддай только пылу побольше, жару! А то у тебя ликъ, словно ты сейчасъ пять граммъ срнокислаго хинный проглотилъ безъ облатки!— кричалъ ему докторъ.

— Погоди! Нжныя любовныя улыбки я не ум-то длать, — отвчалъ акцизный.— А вотъ запою ‘Настоечку двойную’, такъ и улыбка явится. Каждому свое…

— Настоечку, настоечку!— кричали дамы и стали аплодировать.

— Сейчасъ, сейчасъ… Дайте только акцизному покурить…— сказалъ акцизный, сдлалъ нсколько затяжекъ папироской, откашлялся и заплъ:

‘Настоечка двойная,

Настоечка тройная,

Сквозь уголь пропускная,

Удивительная! ‘

— ‘Удивительная!’ — подхватили хоромъ дамы учитель и докторъ.

Куплетовъ было нсколько, пли долго, а въ столовой докторша стучала тарелками и ножами, изъ кухни доносился звонъ песта о мдную ступку.

— ‘Умилительно’, ‘оживительно’, — повторялъ докторъ, но тутъ показалась докторша, раскраснвшаяся, отирающая платкомъ потъ съ лица, и сказала.

— Ну-съ, все готово… Двадцать минутъ до Новаго года осталось. Пожалуйте за столъ садиться. Водочки сначала, кто пьетъ, закусочки… Пожалуйте…

XXXIII.

Сли за столъ и стали смотрть на стнные часы съ кукушкой, висвшіе на стн въ столовой. Учитель и акцизный стали пить водку, закусывая маринованными грибами. Тыкалъ вилкой въ соленый груздь и Сухумовъ. У него разыгрался аппетитъ и онъ хотлъ поддержать его соленой закуской. Запахъ жаренаго гуся изъ кухни пріятно щекоталъ ноздри.

— А вы что-же водочки? Это у насъ на черносмородинныхъ почкахъ настоена, — предложила ему докторша.

— Не пью. Запрещено…— отвчалъ Сухумовъ. — Но когда-то выпивалъ.

— Это какъ мой докторъ. Онъ тоже пивалъ… и много пивалъ, но потомъ проклялъ. Теперь пьетъ только, какъ лкарство или когда ужъ очень озябнетъ въ дорог, чтобъ согрться.

— Когда-то я даже до алкоголизма доходилъ и длалъ наблюденія надъ появлявшимися у меня патологическими измненіями въ организм, — прибавилъ докторъ. — Самое вредное это пить водку ежедневно, за каждой дой.

— Не нахожу этого…— пробормоталъ акцизный, улыбнувшись, и подмигнулъ доктору.

— Однако, я тебя лчилъ уже отъ опухшей печени и разлитія желчи… Это вдь все продуктъ…

— Ну, и пускай будетъ продуктъ. Иногда и продуктъ можно перенести, ради матери продукта, которая все-таки даетъ иногда утшеніе въ нашей сренькой жизни.

Акцизный улыбнулся еще разъ, толкнулъ въ бокъ учителя и снова протянулъ руку за бутылкой.

А дамы въ это время гадали. Он написали на бумажк каждая по три желанія, свернули ихъ въ трубочку, бросили въ тарелку съ водой и ждали, которыя изъ трубочекъ раскроются до боя часовъ. Раиса написала три желанія: свадьба, сестра милосердія, мсто учительницы. Билетикъ съ сестрой милосердія уже развернулся.

— Вотъ моя судьба въ будущемъ году…— показала она дамамъ.

— А въ сестры милосердія поступишь, такъ сейчасъ-же и замужъ выйдешь, — сказала ей докторша. — Налетитъ врачъ и сейчасъ-же тебя изъ общины выклюнетъ. Молоденькія долго не засиживаются.

— А у васъ есть желаніе поступить въ сестры? — спросилъ Сухумовъ.

— Отчего-же? Надо-же куда-нибудь дться. Нельзя весь вкъ сидть на ше у дяди.

Развернулся и билетикъ со свадьбой.

— Вотъ, вотъ… Это чей? — спросила докторша Раису.

— Мой.

— Ну, что, не говорила я теб? Сначала въ сестры, а потомъ и замужъ за доктора… Милая, я куда хуже тебя была въ общин, да и то меня Нектарій Ромаыычъ выудилъ.

— А вы были разв сестрой милосердія?— удивился Сухумовъ.

— Какъ-же… Я и сестрой была, я и фельдшерица… Вдь мы здсь въ губерніи когда-то отъ голодухи крестьянъ подкармливали, отъ цынги ихъ лчили, отъ голоднаго тифа. А докторъ Кладбищенскій налетлъ на меня и забралъ въ полонъ.

— Я вдь и сама когда-то здшняя крестьянка была, сирота, училась въ земской школ, на счетъ земства фельдшерскіе курсы кончила — ну, а потомъ и служила земству, — разсказывала словоохотливая докторша.

Часы стали куковать двнадцать. Вс встали изъ-за стола и взяли стаканчики, которые уже усплъ налить докторъ шипучимъ виномъ, привезеннымъ Сухумовымъ. При первомъ удар часовъ Раиса тотчасъ-же взглянула на икону и перекрестилась. Ни примру послдовали и нкоторыя другія дамы. Учительница Хоботова говорила:

— А мн на Новый годъ выигрышъ вышелъ. Наврное выиграю на выигрышный билетъ что-нибудь.

— На билетъ отъ конки?— пискливо засмялся учитель Ивановъ.

— Зачмъ-же отъ конки? У меня есть билетъ настоящій, пополамъ съ братомъ, который служитъ на желзной дорог. Онъ не отречется.

Вс чокались и поздравляли другъ друга съ Новымъ годомъ.

— Прежде всего здоровья и затмъ хорошую, тоже здоровую супругу, — желалъ докторъ Сухумову.— А остальное у васъ есть все…

— Спасибо. Съ Новымъ годомъ! Съ Новымъ счастьемъ!— отвчалъ тотъ.

— Новаго счастья не надо! Не свалилось-бы то, которое теперь есть… Я и моя Лукерьюшка не прихотливы, не требовательны… Ахъ, да… Хорошій микроскопъ надо, мой плохъ… Пожелайте мн на микроскопъ скопить.

— Съ Новымъ годомъ! — чокался съ Раисой Сухумовъ.— Пожелалъ-бы вамъ жениха хорошаго, но вдь это выйдетъ ужъ черезчуръ банально.

— Не надо, не надо мн жениха, — махнула та рукой.— Мсто въ церковно-приходской школ пожелайте.

Дамы при поздравленіи чмокались другъ съ другомъ.

— Вамъ чего, Иванъ Иванычъ, пожелать?— спрашивала докторша учителя.

— Новыя печи пускай земство въ училищ сдлаетъ. Вдь учить становится невозможно отъ холоду или угару.

— И полы новые, полы… — прибавила учительница Хоботова. — Снизу садитъ, какъ изъ подвала.

Докторша разливала по тарелкамъ пельмени и передавала гостямъ.

— Мн что-жъ никто ничего не пожелалъ? — спрашивалъ акцизный, наливая себ и учителю водки.

— Теб Владиміра четвертой степени. Ты чиновникъ!— крикнулъ ему черезъ столъ докторъ.

— Да ужъ пора-бы… Двадцать шестой годъ служу. За выслугу слдуетъ. Цыпъ, цыпъ, цыпъ! Ну-ка выпьемъ еще по рюмочк отравы-то, господинъ алкоголикъ, — подмигнулъ акцизный учителю Иванову.

Пельмени были превосходныя. Сухумовъ лъ ихъ съ большимъ аппетитомъ и говорилъ доктору:

— Честь и слава хозяйк. Я никогда не лъ ничего подобнаго… Вдь это блюдо особенное, мстное… Въ Петербург у насъ его ни за какія деньги не достанешь. У насъ въ Петербург нынче совсмъ нтъ хорошихъ русскихъ трактировъ. Вс хорошіе рестораны въ рукахъ французовъ. Разв въ Москв… Но и въ Москв мн никогда не приходило въ голову спрашивать пельмени.

— О, она у меня насчетъ стряпни великая мастерица! — похвастался женой докторъ.— Нужды нтъ, что на кулинарныхъ курсахъ не была.

— Гд-же вы такъ научились, Лукерья Савишна?— интересовался Сухумовъ.

— О, куда, куда меня судьба не бросала! Была и экономкой у помщика… приходилось и къ поварамъ присматриваться. А когда ребятишекъ-то отъ цынги мы подкармливали, такъ мн и кухаркой пришлось мсяцъ быть и звали меня кашеваршей. Дв должности: какъ фельдшерица за врача отвчала и сама стряпала. Охъ, какія тогда были времена! Людей настоящихъ на это дло было мало — ну, мы сами и работали и въ пяло и въ мяло, какъ говорится.

— Книжку поваренную хорошую ей купилъ, — повствовалъ докторъ.— Чего не знаетъ, по книжк стряпаетъ… Вдь грамотная, слава теб Господи… А вкусъ у ней отъ природы хорошій. Но главное, въ чемъ ея достоинство? Сама хорошо пость любитъ, сама сладкошка. А кто самъ хорошо пость любитъ, тотъ и стряпать всегда хорошо будетъ. Это аксіома. Вотъ она у меня какъ раздобрла! Купчиха…

Поданъ былъ гусь. Хлопнула вторая бутылка шипучки. Вс выпили еще по стаканчику. Акцизный и учитель по прежнему тяготли къ водк. Акцизный былъ ужъ совсмъ пьянъ и покраснлъ вдвое. Передъ гусемъ онъ поднялся изъ-за стола и сталъ провозглашать хозяевамъ дома его многая лта. Многая лта вс подхватили хоромъ. Учитель дирижировалъ вилкой. Сухумовъ, опасаясь за свой желудокъ, боялся сначала сть гуся ночью, а сть хотлось. Онъ спросилъ доктора.

— Хронически питаться такими блюдами, разумется, вамъ вредно, а разъ-то одинъ, да къ тому предстоитъ еще часовая дорога домой на свжемъ морозномъ воздух… Кушайте на здоровье! Никакую свжую ду хорошо проваренную или прожаренную я не считаю за вредную… Сырого, птомаиннаго, съ зародышами глистовъ — вотъ чего надо остерегаться. А тамъ, гд пища температуру въ восемьдесятъ слишкомъ градусовъ выдержала — все обеззаражено! Благословляю. Не шьте только кислой капусты — газы развиваетъ.

И Сухумовъ началъ кушать гуся.

А учитель Ивановъ въ это время, перемигнувшись съ женой и съ Раисой, встали изъ-за стола и запли ‘Да исправится молитва моя’. Тріо было хорошее. У Раисы былъ прекрасный контръ-альтъ. Пніе выходило стройное. Сухумовъ умилялся на Раису.

Около двухъ часовъ ночи гости распростились съ хозяевами и стали узжать домой.

XXXIV.

Сухумовъ былъ въ восторг отъ встрчи Новаго года въ семь доктора. Никогда еще не приходилось ему встрчать Новый годъ въ такомъ обществ.

‘Какая простота! Какая естественность!— говорилъ онъ себ мысленно.— Какіе прекрасные цлостные люди! Все отъ души… Ничего искусственнаго… И доктора жена — Лукеръя Савишна, не скрывающая своего происхожденія изъ крестьянской среды, безъ всякой рисовки вспоминающая свои тяжелые черные труды на помощь голодающимъ… Какая это прелесть! Многія-ли стали-бы это вспоминать, разсказывать при мн, напримръ, человк ‘знающемъ ихъ какихъ-нибудь два мсяца? Всякая другая бывшая крестьянка, вышедшая замужъ за доктора, за чиновника, старалась бы все это скрыть…’

И Сухумовъ сіялъ отъ удовольствія. Глаза его заблистали прежнимъ здоровымъ блескомъ, на щекахъ выступилъ румянецъ, котораго давно уже не было.

‘Восторгъ, восторгъ одинъ!’ — повторялъ онъ мысленно, прощаясь съ докторомъ и его женой, усаживаясь въ сани вмст съ Раисой, подбиравшей свои юбки, окутывавшей ноги платкомъ и съ веселымъ смхомъ кричавшей доктору:

— Прощайте! Прощайте! Прізжайте къ намъ кушать заливного поросенка! Дяденька за христославленье въ приход съ четырехъ дворовъ поросятъ получилъ.

И тутъ Сухумову вспомнились прежнія встрчи Новаго года у покойной матери въ Ницц, у ней-же въ Париж, когда онъ вступалъ въ юношескій возрастъ: чопорность, притворство, слова, смысла которыхъ никто не чувствовалъ, ложь обстановки, угощеніе, взятое въ долгъ. Припомнилась и встрча Новаго года въ Петербург, у вдовы-тетки, урожденной княжны. Тутъ лжи и чопорности было еще больше. Къ ней прізжали только за полъ-часа до ужина изъ театра безсемейные, одинокіе или вдовые люди, чтобы поздравить ее, чокнуться съ ней бокаломъ шампанскаго и исчезнуть сейчасъ-же посл ужина. А разговоры какіе? О производств, о повышеніяхъ, о наградахъ, о театральныхъ сплетняхъ, преимущественно изъ балетнаго міра…

‘Ложь, ложь… Какая это ложь была, какъ я теперь припоминаю! Какая дланность! Все показное, все искусственное!’ — негодовалъ онъ мысленно.

Онъ вспоминалъ о себ, онъ самъ былъ тогда весь проникнутъ ложью, вспоминалъ, что, не довольствуясь встрчей Новаго года у тетки, сейчасъ-же выскакивалъ въ половин ужина изъ-за стола и летлъ, чтобы застать конецъ ужина у какой-нибудь другой вліятельной дамы и принести ей поздравленіе.

Но негодованіе Сухумова тотчасъ-же прошло, когда онъ обернулся къ сидвшей рядомъ съ нимъ въ саняхъ Раис. Бойко бжали лошади по хорошей снжной дорог. Полозья саней поскрипывали. Сухумову порошило въ лицо. Раиса взглянула на него однимъ глазомъ изъ-за платка и спросила:

— Что это вы задумались? Или дремлется?

— Прелесть моя, я любуюсь вами! Я въ восторг отъ васъ!— воскликнулъ Сухумовъ и самъ испугался своего восклицанія.

— А это ужъ совсмъ нехорошо… Зачмъ такія слова? Говорите лучше что-нибудь другое… Говорите правду…— пробормотала она стыдливо.

— Я правду и говорю, Раиса Петровна. Эта правда вырвалась у меня изъ глубины души, — говорилъ Сухумовъ съ жаромъ, но вспомнивъ, что на козлахъ сидитъ работникъ, который слушаетъ его рчи, понизилъ голосъ и сталъ шептать ей:— Знаете, что я вамъ скажу? И эти слова будутъ искренней правдой. Встрча съ вами здсь въ деревн прямо оживила меня, изнемогавшаго отъ моихъ физическихъ и… нравственныхъ недуговъ. Я пріхалъ сюда совсмъ никуда негоднымъ, расшатаннымъ человкомъ, а теперь я ожилъ! Я живъ!

Раиса сидла, опустя голову, и тихо отвчала:

— Не я васъ оживила, а докторъ Нектарій Романычъ. Ему и будьте благодарны.

— Нтъ, вы! Вы! Ваша прелестная, неиспорченная натура, дышащая правдой! — опять воскликнулъ Сухумовъ, не удержавшись, опять спохватился и тихо прибавилъ: — Доктору слава, но и вамъ спасибо, явившейся мн здсь ангеломъ-цлителемъ.

Онъ схватилъ ея руку въ шерстяной вязаной перчатк и жалъ ее. Она не отнимала руки и шептала:

— Говорить можете, но только это все напрасно…

А морозная пыль, вылетавшая изъ-подъ ногъ лошадей, такъ и забрасывала ихъ.

— Приходите ко мн, приходите почаще, и вы совсмъ оживите меня, укрпите меня въ моемъ нравственномъ и физическомъ здоровь, — говорилъ Сухумовъ Раис. — Намъ нужно чаще видться, чаще… Вдь мы будемъ видться чаще?

— Да отчего-же… Конечно, вамъ скучно одному… Я понимаю васъ…— бормотала Раиса. — Да приходите и къ намъ почаще… Дяденька сколько разъ вспоминалъ… ‘Преферансъ-то, говоритъ, такъ и не разыграли’…

— Ахъ, да… Въ самомъ дл, вдь мы не разыграли преферансъ, который начали при моемъ первомъ визит къ вамъ съ докторомъ, — вспомнилъ Сухумовъ.— Но я боюсь стснить васъ всхъ, — вотъ отчего я и хожу къ вамъ рдко. А вы, Раиса… вы дло другое… Если вы считаете неудобнымъ приходить ко мн одной — ну, приходите съ Ивановой, приходите съ Хоботовой… Тащите вашего дядю…

— Ну, хорошо, хорошо. Мн въ самомъ дл васъ жалко, что вы совсмъ… какъ есть… одинокій человкъ, — сказала она.— Никого, никого у васъ, кром старика-камердинера… А онъ такой страшный у васъ.

— Это только видъ у него такой суровый, а онъ добрый, преданный человкъ. А вы приходите почаще, хорошая моя, правдивая моя…

— Что это какъ вы упрашиваете! Мн даже совстно слушать. Я вдь сказала вамъ, что буду приходить, но приходите и вы… Если тетка занята, вы не обращайте на нее вниманія, когда придете. Она всегда занята… Дти, стряпня да и хозяйство… У насъ только слава, что кухарка есть… А какая она кухарка? Я тоже ей помогаю во всемъ, но я стряпать не умю, какъ отецъ Рафаилъ любитъ. Хотлъ онъ мн выписать повареную книгу, чтобы я по повареной книг… но только сбирается. У васъ нтъ повареной книги въ библіотек?— спросила Раиса.

— Очень можетъ быть, что и есть у бабушки въ библіотечныхъ шкапахъ… Наврное даже есть… Приходите поискать. Приходите завтра-же…— говорилъ Сухумовъ.— Завтра, очень можетъ быть, привезутъ съ почты какой-нибудь одинъ изъ толстыхъ журналовъ, на которые я для васъ подписался.

— Да вдь не для меня одной, а для всхъ… И для другихъ…— возразила Раиса.

— Для васъ… только для васъ… Все остальное для меня… обстановка и ничего больше.

— Ну, какъ-же для меня одной… Говорите о правд, а сами что?.. Мн даже совстно слушать отъ васъ такіе комплименты… Вдь это называется — комплименты…

— Раиса Петровна! Это не комплименты, а правда… чистйшая правда! Клянусь вамъ, что правда!— воскликнулъ Сухумовъ, забывъ о прислушивавшемся къ ихъ рчамъ возниц.

— Странно, что вы считаете меня за такую особенную, если это правда. А я самая обыкновенная.

— Богъ ты мой, да вотъ за это-то вы мн и нравитесь, что вы самая обыкновенная! Безъ прикрасъ. Обыкновенная, безъискусственная, цльная натура!

— Ахъ, какія похвалы! Даже слушать совстно!— тихо бормотала Раиса, а сама рдла отъ удовольствія.

Онъ опять взялъ ея руку въ шерстяной перчатк и долго держалъ въ своей рук. Она не отнимала руки, но говорила:

— Послушайте… Зачмъ это вы?.. Такъ не надо, такъ нехорошо.

Вотъ и Сухумовка. При свт звздъ обозначились темные силуэты церковныхъ главъ. Възжали на церковную площадь. Вотъ и фонарь, горящій на воротахъ постоялаго двора лавочника Неумытова. Сейчасъ будетъ училище. Сухумовъ и Раиса пріхали раньше семьи учителя. Черезъ площадь виднлся домъ причта и въ окн мелькалъ маленькій огонекъ.

— Меня ждутъ… Это должно быть лампочка въ сняхъ…— проговорила Раиса.

— Я васъ до самыхъ дверей провожу и сдамъ съ рукъ на руки, — сказалъ Сухумовъ и дрожалъ, какъ въ лихорадк.

Онъ замышлялъ что-то.

— Къ священнику?— спросилъ его возница, поровнявшись съ училищемъ. — Или въ училище?

— Да, да… Къ священнику.

Вотъ и крыльцо въ дом священника. Въ сняхъ сквозь оконце брезжился свтъ лампочки. Лошади остановились.

— Ну, прощайте… Спасибо вамъ… — сказала Раиса, вылзая изъ саней.

— Нтъ, нтъ. Я васъ провожу въ сни. Гусаръ залаетъ, вамъ отворятъ, тогда я и удалюсь.

Они вошли въ сни. Въ сняхъ коптла маленькая жестяная лампочка. Заслышавъ шаги въ сняхъ, чуткая собака Гусаръ залаяла изъ прихожей. Раиса хотла взяться за ручку звонка.

— Погодите… Два слова… — пробормоталъ Сухумовъ, обхватилъ Раису за шею, прижалъ къ себ и запечатллъ на лиц ея поцлуй…

Она вздрогнула, не отдала поцлуя, отшатнулась и прошептала:

— Зачмъ-же это? Этого ужъ совсмъ-бы но надо… Нехорошо…

— Не утерплъ… Простите… Это дерзость, но я заглажу ее… Скоро заглажу…— слышалось изъ устъ Сухумова.

Раиса звонилась. Гусаръ лаялъ. Слышны были шаги босыми ногами. Отворила босая работница въ рубах и кацавейк, накинутой на голову. Раиса юркнула въ прихожую.

— До свиданья… А я заглажу… Помните: заглажу…— донеслись ей вслдъ изъ сней слова Сухумова.

И онъ, дрожа всмъ тломъ и почти шатаясь, направился обратно къ своимъ санямъ.

XXXV.

Прихавъ домой и пройдя къ себ въ кабинетъ, Сухумовъ слъ въ кресло у письменнаго стола и задумался, соображая о томъ, что сейчасъ случилось въ сняхъ у священника. Совсть корила его. Онъ упрекалъ себя за поцлуй Раисы. Это была дерзость!

‘И что я наговорилъ этой двушк въ свое оправданіе, оставляя ее?— разсуждалъ онъ, повторяя въ ум свои слова ‘заглажу, заглажу’. Вдь чтобы загладить дерзость, надо сдлать предложеніе и жениться на ней, если она согласится выйти за меня замужъ. А я этого не только еще не ршилъ, но даже и не обсудилъ обстоятельно.— Вдь это шагъ въ жизни, большой шагъ, крупный шагъ для меня, хотя Раиса и нравится мн’.

— Долгонько вы сегодня загулялись, ваша милость…— проговорилъ Поліевктъ, стоявшій въ дверяхъ, — ложитесь-ка скорй на покой… Пойдемте въ спаленку и я васъ раздну.

— Уходи и ложись спать… Я самъ разднусь, — сказалъ Сухумовъ, какъ-бы очнувшись.

— Зачмъ-же вамъ самимъ? На то я есть. Надо будетъ и здсь свчи загасить. А вы извольте перейти въ спаленку, надть халатикъ и туфельки. Тамъ въ спаленк и посидите и помечтаете, пока молочка выпьете на сонъ грядущій.

‘А все это вдь стаканъ шампанскаго надлалъ, котораго я такъ давно не пилъ!— продолжалъ укорять себя Сухумовъ за поцлуй, — Вино ударило въ голову, подняло нервы — вотъ и необдуманный поступокъ. Это ничего не значитъ, что я часъ прохалъ по морозу… Нервы все равно были подняты вслдствіе вина, да и сейчасъ они подняты’…

Въ спальн Сухумовъ съ помощью камердинера раздлся, надлъ халатъ и туфли и слъ въ кресло около бабушкина туалета, который ему замнялъ въ этой комнат письменный столъ и гд стояли небольшая чернильница, два бронзовыхъ подсвчника, маленькіе часы, бьющіе четверти часа и лежали письменныя принадлежности. Кабинетъ былъ еще только на Рождеств включенъ въ число жилыхъ комнатъ. Сухумовъ не усплъ еще привыкнуть къ нему и очень рдко сидлъ въ немъ. Сегодня ночью онъ зашелъ въ него, чтобы запереть въ письменномъ стол бумажникъ съ деньгами, кошелекъ, записную книжку и карманные часы, которые бралъ съ собой къ доктору. Поліевктъ уже не спалъ больше съ Сухумовымъ въ одной комнат на кушетк, какъ было раньше, но застилалъ себ постель рядомъ, въ гостиной на диван. Лампа по-прежнему всю ночь горла въ спальн.

— А какъ завтра будить васъ прикажете?— спросилъ Поліевктъ.— Неужто опять спозаранку?

— Какъ всегда… Въ восемь часовъ. Разсвтетъ и буди… Зачмъ исключенія? Докторъ прописалъ мн режимъ, по этому режиму я долженъ жить.

— Нтъ, я къ тому, что сегодня-то до третьихъ птуховъ ложиться не изволили… Не нудьте себя, коли такъ, ваша милость…— ложитесь въ постельку…

Сухумовъ досадливо махнулъ рукой, дескать: уходи, провались.

— Кудрявыхъ сновидній вашей милости желаю… На Василія Великаго, на Новый годъ всегда всякіе сны снятся. Что приснится, то и сбудется въ Новомъ году, — проговорилъ камердинеръ, поклонился и вышелъ изъ спальни.

А Сухумовъ продолжалъ сидть около туалета бабушки, спиной къ зеркалу. Мысль о сдланномъ Раис поцлу не давала ему покоя, хотя онъ уже теперь и утшалъ себя, что это было въ предлахъ флирта, правда очень крайняго флирта, но за послднее время легкихъ нравовъ допускаемаго даже и въ боле высшемъ обществ.

И онъ сталъ припоминать, что Раиса нисколько не оскорбилась его поцлуемъ, не высказала даже ни слова негодованія, а только мягко замтила: ‘это, это нехорошо’.

‘Невинный поцлуй, — разсуждалъ онъ.— А я-то какія слова! ‘Заглажу, заглажу’. Ахъ, что можно сгоряча надлать’!— упрекалъ онъ себя.

Ложась въ постель, онъ уже думалъ:

‘Впрочемъ, вдь, это какъ понимать слово ‘заглажу’. Можно понимать и такъ: заглажу будущей скромностью. Да, по всмъ вроятіямъ, она такъ и поняла’.

Засыпая, онъ утшалъ себя доводомъ:

‘Поцлуя никто не видалъ. А какъ она сама смотритъ на этотъ поцлуй — выяснится при первомъ свиданіи съ ней’.

Ночью Сухумову снилось, что онъ уже женатъ на Раис, что они въ Париж, что она въ хорошемъ дорогомъ плать, въ подвязанномъ, какъ у докторши, передник и, засуча рукава, мситъ тсто въ глиняномъ горшк и бойко разговариваетъ съ нимъ по-французски, хотя на самомъ дл Раиса ни слова не знала по-французски.

Сухумовъ проснулся.

‘Какой сонъ!— подумалъ онъ.— Впрочемъ, удивительнаго тутъ ничего нтъ. Я цлый вечеръ провелъ съ Раисой, ложась спать, думалъ о ней… А сонъ всегда почти отраженіе событій дня’.

А сердце билось усиленно, стучало и въ виски.

‘Съ чего волненіе-то?— спрашивалъ онъ самъ себя.— Худого вдь ничего не было-бы, если-бы я и на самомъ дл былъ женатъ на ней. Она двушка хорошая и очень мн нравится. Сословная разница, но вдь это-же пустяки, здравый разсудокъ говоритъ, это пустяки. Теперь все меньше и меньше объ этомъ думаютъ. Докторъ Кладбищенскій на крестьянк женатъ и счастливъ’.

Сухумовъ закурилъ папиросу и сдлалъ нсколько затяжекъ. Сердцебіеніе успокоилось, въ глазахъ зарябило, начало туманиться. Онъ перевернулся на другой бокъ и опять заснулъ.

Подъ утро ему снилось, что онъ разговариваетъ съ однимъ изъ своихъ предковъ, изображенныхъ на портретахъ. Предокъ этотъ безъ парика, съ сдой щетиной на голов, съ тщательно выбритымъ пухлымъ лицомъ, въ сорочк съ большимъ воротникомъ, завязаннымъ тесемками, въ бличьемъ халат, крытомъ малиновымъ бархатомъ. Сухумовъ явственно все это видлъ и хорошо запомнилъ, Запомнилъ даже его туфли изъ гарусной вышивки, запомнилъ узенькую серебряную табакерку съ чернтью, которую предокъ его вертлъ въ рукахъ. Предокъ, улыбаясь широкимъ лицомъ, говорилъ Сухумову:

— На крпостной своей женатъ былъ и ничего изъ этого худого не вышло. Жили мы счастливо. Почитала она меня, любила, боготворила и народила четырехъ здоровыхъ ребятъ.

Въ восемь часовъ начало свтать. Въ девятомъ часу камердинеръ будилъ Сухумова, но Сухумовъ отвтилъ:

— Погоди. Дай немного полежать.

— Сами-же приказали будить. У меня парное молоко принесено для вашей милости. Остынетъ, такъ какой-же будетъ интересъ, — говорилъ камердинеръ.— Вставайте.

— Пускай остынетъ…— бормоталъ Сухумовъ.

Только въ часу десятомъ могъ камердинеръ поднять его. Подавая ему одваться, камердинеръ говорилъ:

— Вотъ вамъ и режимъ вашъ. Нтъ, ужъ кто до послднихъ птуховъ не ложится, то тутъ не до режимовъ.

— Отстань. Не ворчи. И что это у тебя за манера!

Одваясь, Сухумовъ вспомнилъ вчерашнія слова Поліевкта о вщихъ снахъ подъ Новый годъ.

— Такъ вс сны, которые видишь на Новый годъ, должны сбыться?— спросилъ онъ, улыбаясь, камердинера.

— Какъ пить дать. Непремнно, — кивнулъ Поліевктъ и спросилъ:— А вашей милости что приснилось?

— Хорошій сонъ. Приснилось, — будто-бы я женатъ.

— Женитесь. Василій Великій исполнитъ. Это его ночь. Въ его ночи даже нарочно загадываютъ подъ Новый годъ и онъ, батюшка, вщіе сны насылаетъ, а потомъ и устраиваетъ ихъ. Двушки-то деревенскія какъ на Новый годъ гадаютъ! Да и барышни. Мостки изъ лучинокъ на блюдечкахъ съ водой устраиваютъ у себя подъ кроватями, задумываютъ, на ночь лвый чулокъ съ ноги не снимаютъ и ложатся. И кто во сн ихъ черезъ мостикъ переведетъ — тотъ и суженый. Чего вы изволите смяться?

— Суеврію смюсь… Лвый чулокъ…— проговорилъ Сухумовъ.

— Да-съ… Не смйтесь. А иногда такъ бываетъ, что этотъ суженый и чулокъ-то этотъ лвый съ ноги сниметъ. Тогда ужъ совсмъ крпко.

— Жаль. А я на ночь оба чулка снялъ. Что-жъ ты меня не предупредилъ.

— Да что-жъ васъ предупреждать, коли вы невроятный человкъ! Да и безъ чулка сбывается, — прибавилъ Поліевктъ.

— И въ тотъ-же годъ этотъ сонъ долженъ сбыться?— шутилъ съ камердинеромъ Сухумовъ.

— Въ тотъ-же годъ, такое ужъ положеніе. Но мало этому врить, надо чтобъ человкъ былъ вроятный. А кто невроятный человкъ, то само собой…

— Ну, хорошо, хорошо… Я врю, я буду вроятнымъ человкомъ. Успокойся… — закончилъ Сухумовъ и слъ нить молоко съ чаемъ.

XXXVI.

Въ день Новаго года Сухумовъ скучалъ одинъ. Ни къ нему никто не пришелъ изъ знакомыхъ, ни самъ онъ никуда не похалъ. Да и кому придти? Онъ со всми вчера видлся, кром священника и матушки-попадьи. Отъ священника онъ, впрочемъ, ждалъ визита, но у того, очевидно, такой свтскости не оказалось, чтобы придти поздравить его съ Новымъ годомъ. Чтобы прокатиться, онъ хотлъ самъ хать къ отцу Рафаилу, но побоялся неловкости встрчи съ Раисой. Онъ звалъ ее къ себ на другой день Новаго года за полученіемъ январскихъ журналовъ, которые выписалъ и которые должны получиться сегодня или завтра. ‘Придетъ завтра, хоть съ отцомъ Рафаиломъ или съ женой учителя — ну, значитъ, не обидлась и не сердится, — разсуждалъ онъ. — Не придетъ — поду самъ улаживать дло. А какъ улаживать? Предложеніе длать, что-ли?— задавалъ онъ себ вопросы.— Она прекрасная, правдивая, добросердечная двушка, очень мн нравится, но вдь страстной любви я къ ней не чувствую’, — прибавилъ онъ мысленно, и тутъ-же вспомнилъ признаніе бабушки Клеопатры Андреевны въ ея дневник. Бабушка упоминала, что она вышла замужъ за ддушку вовсе безъ всякой любви, но посл свадьбы такъ его полюбила, что привязалась къ нему, какъ самая врная собака, боготворила его и, не взирая на легкія туманныя пятна въ жизни и даже мимолетныя измны ддушки, они прожили счастливо. И тутъ Сухумовъ сталъ сдаваться къ тому, что для брака вовсе и не надо бшеной любви, что достаточно, чтобы женщина только нравилась. Онъ припоминалъ знакомыхъ въ Петербург, которые женились при самой страстной сумасшедшей любви, потомъ охладли другъ къ другу и разъхались. Такихъ паръ онъ насчиталъ три-четыре.

‘А мн Раиса нравится, меня тянетъ къ ней. Вся ея фигура, ея глаза, ея говоръ производитъ на меня что-то ласкающее, успокаивающее… А вдь это только и нужно въ женщин здсь въ глуши, въ деревн. Представительства какого-нибудь тутъ совсмъ не требуется’, — разсуждалъ онъ.

Сухумовъ задумался и черезъ нсколько времени мысленно произнесъ:

‘А впрочемъ, можетъ быть, я и влюбленъ въ Раису? Очень можетъ быть, что это-то любовь и есть’…

Поздравить съ Новымъ годомъ пришли Сухумова только управляющій и его жена. Сухумовъ угощалъ ихъ мадерой съ бисквитами и спросилъ, между прочимъ, шутя:

— А что есть-ли здсь у окрестныхъ помщиковъ и помщицъ хорошенькія невсты?

Управляющій отрицательно покачалъ головой и отвтилъ:

— Есть, пожалуй… Но для вашей милости не годятся… Фасонъ не тотъ. Вдь тутъ почти повсюду срый купецъ у дворянъ земли и усадьбы отбилъ.

— Да я не для себя спрашиваю… А такъ, вообще…

На этомъ разговоръ и кончился.

Отъ скуки сегодня Сухумовъ аккуратно продлалъ вс предписанія доктора относительно режима: передъ завтракомъ и обдомъ катался съ горы, ходилъ на лыжахъ и даже кололъ дрова, выдерживая на себ глупыя улыбки рабочихъ, одвшихся по случаю Новаго года въ праздничные наряды.

Онъ разбирался въ библіотек, самъ топилъ свой каминъ, болталъ съ камердинеромъ, читалъ Вундта, дневникъ и письма бабушки, къ вечеру еще больше заскучалъ и рано легъ спать.

Ложась спать, Сухумовъ сказалъ самъ себ мысленно:

‘Нтъ, если здсь въ деревн жить зимой, жить круглый годъ — непремнно жениться надо. Иначе не выдержишь. Напримръ, хоть-бы взять сегодня… Вдь это день одиночнаго заключенія какого-то. А докторъ увряетъ, что деревенская жизнь мн нужна, что въ ней одной только спасеніе моего расшатаннаго здоровья. Стало-быть, сжечь петербургскіе корабли необходимо’.

И когда онъ засыпалъ, передъ нимъ носился образъ Раисы.

На другой день, какъ Сухумовъ предполагалъ, съ почты привезли два новыхъ журнала. Онъ ждалъ, что за ними придетъ Раиса съ Ивановой, но он не пришли. На третій день Новаго года привезли еще журналы, но Раиса опять не явилась ни съ Ивановой, ни съ учительницей Хоботовой. Это нсколько бсило его.

‘Сердится, — подумалъ онъ.— Сердится за поцлуй… Ждетъ, что я приду объясниться. Но o чемъ я буду объясняться? Какъ? Я не придумалъ еще ничего окончательнаго’.

Книжкекъ журналовъ онъ къ Раис все-таки не посылалъ. а самъ мучился неизвстностью: измнились ея отношенія къ нему или нтъ? Но видть ему ее очень хотлось. Къ священнику онъ почему-то считалъ хать неудобнымъ, а такъ какъ онъ нсколько разъ заставалъ ее у Ивановыхъ, то посл завтрака онъ веллъ заложить лошадь и похалъ къ учителю, въ надежд и теперь встртить ее тамъ.

Ивановыхъ, однако, онъ дома не засталъ, не засталъ и Хоботовой. Его встртила рябая работница.

— Укатили!— сказала она и махнула рукой.

— Куда?— спросилъ Сухумовъ.

— Въ гости. Знамо дло, святки справляютъ, такъ все теперь по гостямъ… Въ Смертино похали къ косматому учителю. И наша стриженая туда похала и поповская племянница похала съ ними. На двухъ подводахъ ухали.

— Далеко это? — поинтересовался Сухумовъ, негодовавшій въ душ, что никого не засталъ.

— Смертинскій-то учитель? Да кто говоритъ двнадцать верстъ, кто говоритъ восемь. Теперь болотомъ здятъ, такъ ближе.

‘Ну, какая-же тутъ обида за дерзкій поцлуй, коли по гостямъ здитъ! Стало быть, не обидлась’, разсуждалъ Сухумовъ, отправляясь домой… Но отчего она предпочла поздку въ Смертино свиданію со мной? Кокетство это, что-ли? Помучить меня хочетъ разв?’ — задавалъ онъ себ вопросы.

Домой къ себ онъ пріхалъ какъ въ пустыню. Никогда ему не было такъ скучно дома съ перваго дня поселенія въ деревн, какъ сегодня. Словоохотливая жена хромого повара Феклиста, Ульяна, которая теперь была приглашена на должность ключницы и горничной, прибирала что-то въ буфет въ столовой. Когда Сухумовъ заглянулъ туда, она сказала ему привтливо:

— Недолго-же вы, баринъ, гулять изволили, а погода сегодня такая чудесная. Впрочемъ, компаніи-то вамъ здсь совсмъ нтъ, скучно вамъ, — прибавила она.

Сухумовъ промолчалъ.

— И сегодня одни за обдомъ кушать будете? Одинъ приборъ поставить?— спросила она.

— Вы-же вдь видите, что я одинъ… и понимаете, что мн ждать некого, — рзко отвтилъ ей Сухумовъ и ему показалось, что она какъ-бы подсмивалась надъ нимъ этими вопросами.

Онъ прошелъ въ кабинетъ. Камердинеръ Поліевктъ слдовалъ за нимъ по пятамъ.

— Можетъ быть, сапожки снять желаете и туфельки надть?— приставалъ онъ къ нему.

— Зачмъ? Съ какой стати? Ты вдь знаешь, что передъ обдомъ мн придется на двор моціонъ длать, стало-быть, снова переодваться въ сапоги?— опять также раздраженно сказалъ ему Сухумовъ.— Затопи каминъ и дай мн мой пиджакъ.

Онъ сбросилъ съ себя визитку, въ которой здилъ къ учителю и надлъ гороховаго цвта охотничьяго покроя пиджакъ, который носилъ всегда дома.

Каминъ запылалъ. Сухумовъ развернулъ первую попавшуюся книгу и подслъ къ нему въ кресл, приготовляясь читать, хотя читать ему вовсе не хотлось. Онъ обвелъ взоромъ стны своего обширнаго кабинета и съ грустью сказалъ вслухъ:

— Пустыня!

Раздались шаги. Вошелъ садовникъ, молодой парень съ корзиной цвтовъ, поклонился барину и сталъ ставить на подоконники горшки съ распустившимися гіацинтами.

— Новинку вашему высокородію принесъ… Къ Рождеству-то и къ Новому году не удалось выгнать, солнца мало было. А вотъ теперь — пожалуйте… Воспареніе запаха обширное.

— Спасибо, спасибо, — проговорилъ Сухумовъ и поднялся посмотрть и понюхать гіацинты.

— Ну, къ чему это все, если я совершенно одинъ? Для чего эти цвты въ моемъ одиночеств?— спросилъ онъ самъ себя вслухъ, горько усмхнувшись, и почувствовалъ, что горловая спазма сжала его гортанные хрящи.

Онъ отошелъ отъ подоконника къ письменному столу, задумался, затмъ стукнулъ кулакомъ по столу и воскликнулъ:

— Жениться надо! Иначе это не жизнь, а одиночное заключеніе!

XXXVII.

Слдующимъ днемъ было воскресенье. Приходился канунъ Крещенскаго сочельника. Сухумовъ все еще не видлся съ Раисой съ кануна Новаго года. Тоска на него напала ужасная.

Онъ буквально не находилъ себ мста. Ему не читалось, ничего не хотлось длать. Сеансы моціона не исполнялись имъ и у него даже пропалъ аппетитъ. Онъ тосковалъ о Раис, а къ священнику хать считалъ почему-то неудобнымъ и все ждалъ ее къ себ.

‘Сердится, сердится, — повторялъ онъ про себя съ грустью.— Теперь ужъ, можетъ быть, я встрчу отъ нея и враждебныя ко мн отношенія’.

У Сухумова появились даже неврастеническіе припадки, совсмъ было уже исчезнувшіе. Вчера онъ рано легъ спать, но долго не могъ заснуть. Началось сердцебіеніе и онъ, не взирая на запретъ доктора, прибгнулъ къ пріему валерьяновыхъ капель съ экстрактомъ ландышей, дабы успокоить себя.

Утромъ въ воскресенье онъ ршилъ на нейтральной почв увидться съ Раисой и похалъ въ церковь къ обдн. Разсчитывая, что она поетъ на клирос въ хор учениковъ учителя Иванова, онъ протискался сквозь толпу мужиковъ, невыносимо пахнувшихъ полушубками и прогорклымъ масломъ, которымъ были смазаны ихъ головы, и всталъ передъ самыми царскими вратами, заглядывая на клиросъ, но Раисы на клирос не было.

‘Опять незадача!— проскрежеталъ онъ зубами.— Больна она, что-ли?’

Сухумовъ пріхалъ къ концу обдни. Отецъ Рафаилъ, завидя его изъ алтаря, тотчасъ-же выслалъ ему большую просфору со сторожемъ. Принявъ просфору, Сухумовъ далъ ему нсколько мелочи на чай и спросилъ:

— А матушки Настасьи Сергвны здсь въ церкви нтъ?

— Въ своемъ излюбленномъ уголк стоять изволятъ, около свчной выручки, — почтительно отвчалъ сторожъ.

— А Раиса Петровна?

— Племянницы нтъ-съ. Племянница не пожаловала.

— Больна она?

— Не слыхать было, чтобы больны. Нтъ-съ… Вчера вечеромъ он къ учителю ходили. Я видлъ.

‘Прозвалъ, ворона! Вотъ когда надо было мн къ учителю-то създитъ, а я дома сидлъ и мучился’, — выбранилъ Сухумовъ себя мысленно, постоялъ еще минуты три въ церкви и тотчасъ-же ухалъ домой.

‘Господи, хотя-бы докторъ явился, хоть-бы дуракъ учитель Ивановъ пришелъ! Все-таки мн не было-бы такъ тяжело’, — думалъ онъ, садясь за столъ завтракать.

Посл завтрака, чтобы хоть сколько-нибудь разсяться, онъ ршилъ създить къ предсдателю уздной земской управы Родимцеву съ визитомъ и познакомиться, для чего веллъ приготовить лошадей. Лошади были совсмъ уже готовы и позвякивали бубенчиками около крыльца, какъ въ спальню къ Сухумову вошелъ старикъ-камердинеръ и доложилъ, улыбаясь:

— Вы со двора, а къ вамъ гостья… Вотъ и помшаютъ вашему катанью.

Сухумова сразу ударило въ краску и онъ вздрогнулъ.

— Кто такая?— быстро спросилъ онъ.

— Да поповская племянница. Прикажете принять?

— Да конечно-же! Разв можно объ этомъ спрашивать! Зови, зови скорй!— закричалъ Сухумовъ и самъ бросился навстрчу Раис, съ которою столкнулся въ прихожей. — Милая моя, добрая, хорошая! Какъ я радъ васъ видть! Пойдемте, пойдемте скорй въ кабинетъ! — восклицалъ онъ радостно, забывъ, что тутъ стоитъ Поліевктъ, схватилъ Раису за об руки и повелъ ее изъ прихожей въ комнаты.

‘Одна? Зачмъ-же одна? Отчего не съ Ивановой’?

Онъ былъ въ восторг и не зналъ, что говорить. А въ голов его мелькало: ‘забыла… не сердится на поцлуй… Иначе-бы не пришла’…

— Вы одна?— задалъ онъ вопросъ Раис.

— Одна, — отвчала она спокойно, снимая съ головы пуховый платокъ и шапочку и кладя ихъ на столъ.

— Голубка моя! И не побоялась придти ко мн, дерзкому!— восторгался Сухумовъ.

— Чего-же мн бояться-то?.. Если за прошлый разъ, то вдь вы ужъ дали общаніе, что загладите свою вольность и будете скромнымъ. Что-же, я врю вамъ…

‘Вотъ какъ она поняла мое выраженіе ‘заглажу!’ — пронеслось у него въ голов. — Да это ангелъ по своей наивности и простот! А я-то, я-то мучился и длалъ догадки!..’

— Садитесь… Садитесь пожалуйста… Раисочка… Вотъ здсь въ кресл будетъ удобне…— предлагалъ ей Сухумовъ, усаживая въ спокойное кресло и спросилъ:— Вы не разсердились, что я васъ такъ фамильярно назвалъ Раисочкой?!

— Какъ ни зовите, лишь хлбомъ кормите, — дала она отвтъ тривіальной поговоркой.

— Ахъ, прелесть моя! Но, вдь, вы хотли съ Ивановой придти?

— Иванова не пошла. Къ нимъ пріхалъ гость къ обду — учитель изъ Смертина.

— Чмъ васъ угощать? Кофею, чаю, шоколаду?— предлагалъ Сухумовъ.

— Да ужъ угощать, такъ угощайте шоколадомъ, если есть у васъ. Я его очень люблю…

И сказано это было такъ просто, такъ естественно, что поражало Сухумова.

— Все есть, все! Отличное печенье есть!— воскликнулъ Сухумовъ и нажилъ кнопку электрическаго звонка, чтобы вызвать камердинера, не замтя, что тотъ еще продолжалъ стоять въ дверяхъ.

— Здсь я, здсь, если вы меня, — откликнулся Поліевктъ.— Что прикажете?

— Скажите Ульян, чтобы она отпустила-бы шоколаду, а поваръ пусть сваритъ его. Да подать сюда съ печеньемъ, съ бисквитами. Ликеру подать. Раиса Петровна озябла, — отдавалъ приказы Сухумовъ.

— А лошадей-то откладывать или не откладывать?— спросилъ Поліевктъ.

— Какія ужъ тутъ лошади, если гостья пришла! Всегда създить успю.

Поліевктъ покачалъ головой, пробормоталъ про себя: ‘дуритъ баринъ’ и вышелъ изъ кабинета.

Сухумовъ подслъ къ Раис и, заглядывая ей въ глаза, сказалъ:

— Вы не можете себ представить, ангелъ мой, какъ я радъ вашему визиту!

— Соскучились?— спросила она.— Но я не врю. Если-бы соскучились, то къ намъ пришли-бы…

— Я думалъ вы сердитесь за прошедшее? Помните, когда я не утерплъ?..

— И сердилась!.. Да что-же съ вами подлаешь! Но ужъ прошу васъ сегодня не вольничать. Вы дали слово загладить свой поступокъ и быть скромнымъ.

— О, восторгъ мой!— восклицалъ Сухумовъ.— Послушайте, Раиса Петровна, вы святая двушка!

Онъ совсмъ не ожидалъ такой встрчи при свиданіи.

— Ну, до святой-то мн еще очень далеко. Не говорите такъ… Вс мы гршницы… — отвчала она, перебирая дешевенькія разноцвтныя бусы у себя на ше, свсившіяся на грудь и тутъ-же задала вопросъ: — Ну чтожъ, какіе-нибудь журналы получили?

— Три журнала получилъ. Вчера получилъ, сегодня получилъ, третьяго дня получилъ и все ждалъ вашего посщенія. Одинъ, одинъ, одинъ! И можете вы вообразить, какая тоска была! Вотъ журналы.

Онъ поднесъ къ ней три книжки въ разныхъ обложкахъ и положилъ ей на колни. Она тотчасъ-же начала перелистывать ихъ. Онъ стоялъ противъ нея и пожиралъ ее глазами.

‘Разв кончить все сейчасъ? Разв сдлать ей предложеніе?— мелькало у него въ голов.— Такая прелесть! Такая наивность! Такая незлобивость! Я увренъ, тысячу разъ увренъ, что буду съ ней счастливъ, Она не годится для свта, будетъ угловата въ Петербург, но здсь въ деревн — она дастъ рай’…

И онъ сталъ уже слагать фразы, съ которыми обратится къ ней сейчасъ съ предложеніемъ, но фразы какъ-то не клеились, не составлялись.

‘Ну, тогда я это сдлаю при прощаніи, когда она будетъ уходить. Такъ лучше будетъ, лучше’ ршилъ онъ.

А она, вынувъ изъ косы большую шпильку, разрзала ею листы книжки журнала. Онъ сидлъ около нея и любовался ея роскошной косой, длинными опущенными рсницами.

‘Какая дивная двушка!’ — беззвучно шептали его губы.

Показался Поліевктъ и сталъ накрывать столикъ блой скатертью, приготовляясь сервировать на немъ шоколадъ.

— А вы дадите мн сегодня одну какую-нибудь книжку, чтобы взять домой?— спросила Раиса Сухумова.

— Вс дамъ… Вс берите… Вс для васъ выписалъ. Я уже просмотрлъ ихъ, — бормоталъ онъ, любуясь Раисой, и когда Поліевктъ удалился, его такъ и стало подмывать схватить Раису въ объятія, крпко прижать къ груди и цловать, цловать долго.

Но онъ удержалъ себя и слъ поодаль отъ нея. Онъ чувствовалъ, что дрожалъ, какъ въ лихорадк.

XXXVIII.

Подали шоколадъ. Раиса пила и щебетала, разсказывая о своей поздк съ Ивановыми въ Смертино къ смертинскому учителю, какъ они по дорог вывалились изъ саней въ сугробъ снга, какъ снгъ попалъ ей за воротникъ, растаялъ и потекъ по спин, какъ къ смертинскому учителю приходили съ села ряженые и плясали подъ гармонію молодая урядничиха, сынъ мелочного лавочника и телеграфистъ изъ почтовой конторы.

— И я съ ними танцовала… Все-таки справила святки… Скучныя у насъ нынче святки… Въ прошломъ году веселе было, — прибавила она. — Въ прошломъ году отецъ Михаилъ, священникъ изъ Клюквина, длалъ вечеринку на святкахъ на мученицу Анисью передъ Новымъ годомъ, въ именины жены, а нынче Анисья Васильевна умерла. Въ прошломъ году у лавочника Неумытова собирали гостей на святкахъ и мы здили, а нынче Неумытовъ поскупился. Какой балъ-то тогда былъ у Неумытова! Трое музыкантовъ…Много танцовали… были ряженые… и я рядилась цыганкой…

‘Какая нетребовательность! Какое довольство малымъ!’ — дивился при ея разсказ Сухумовъ, а самъ такъ и пожиралъ ее глазами.

— Впрочемъ, ужъ завтра и на деревн-то всему веселью конецъ, — продолжала Раиса.— Завтра сочельникъ… Окропимъ посл вечерни все святой водой, наставимъ мломъ крестовъ на дверяхъ и на окнахъ — и всему конецъ вплоть до масляницы. Впрочемъ, ныншній мясодъ короткій… Масляница скоро…

— Что-жъ, свадьбы предстоятъ у васъ въ приход?— задалъ вопросъ Сухумовъ, чтобъ попасть Раис въ тонъ.

— Нтъ, свадьбы не предвидятся. Дядюшка ужъ узнавалъ и очень горюетъ. Онъ говоритъ, что доходъ все меньше и меньше, а рты ростутъ. Это его любимый разговоръ. А я сиди и слушай, потому вдь я тоже ротъ. Пріятно, вы думаете, это слушать? Вотъ оттого сплю и вижу мсто учительницы церковно-приходской школы.

— Не надо, не надо вамъ мсто учительницы. Вы лучше устроитесь, — проговорилъ Сухумовъ.— Я сонъ вщій видлъ про васъ подъ Новый годъ. Мой Поліевктъ говорилъ, что подъ Новый годъ все вщіе сны снятся.

— Да, говорятъ. А какой сонъ? Какой?— спросила Раиса, блеснувъ глазами.

— Я видлъ, что вы замужъ вышли, — уклончиво сказалъ Сухумовъ.

— За кого?

— Потомъ скажу. А теперь позвольте помолчать.

— Ну, значитъ пустяки, глупости. За кого мн здсь выдти? Не за кого. Нашъ весь округъ такой, что клиномъ сошелся насчетъ этого. Нтъ жениховъ, — произнесла она.— А и дяденька насчетъ крестьянскихъ свадебъ напрасно жалуется. Это просто по привычк, чтобъ плакаться… Мужики никогда не женятся въ этотъ мясодъ, передъ масляной, потому что зимой ни у кого денегъ нтъ. Если кто въ деревняхъ женится, то осенью, посл Покрова, въ длинный мсодъ. У нихъ и поговорка такая есть: придетъ Покровъ и внцомъ жениховъ съ невстами покроетъ. Осенью и у мужиковъ, и у бабъ, и у двушекъ деньги водятся… Овецъ продаютъ, ленъ продаютъ, грибы, ягоды лсныя… А зимой что?.. Ну, такъ не на что и свадьбы играть.

— Я вамъ найду жениха, — продолжалъ Сухумовъ.— Не знаю только, пойдете-ли за него.

— Ну, ужъ вы, сватъ!— махнула Раиса рукой.— Вы прежде сами-то женитесь. А то въ такомъ большомъ дом и одни живете, — отшучивалась она.— Только и для васъ тутъ у насъ невстъ нтъ.

Она выпила шоколаду, взяла дв книги и стала прощаться.

— Дв книжки беру, дв вамъ оставляю… Куда-же мн вс-то?.. Сразу вс читать нельзя.

— Постойте… Погодите…— останавливалъ ее Сухумовъ, взявъ за руку.

— Нтъ, пора, — выдернула она руку.— Мн и такъ отъ тетеньки нагоняй можетъ быть, зачмъ я одна у васъ была. Вдь я ушла-то какъ? Зайду, говорю, за Глафирой Гавриловной, а съ ней вмст къ Леониду Платонычу пойду. Ужъ если дяденька съ тетенькой спросятъ, то вы говорите что я съ ней была.

— Хорошо, хорошо. А только все-таки погодите. Мн очень нужно съ вами поговорить. Присядьте… — продолжалъ останавливать Сухумовъ Раису и усадилъ ее на кушетку.

— Право, надо идти… Пустите…

— Я сейчасъ, я сію минуту…

Сухумовъ и самъ услся рядомъ съ ней на кушетку и взялъ ее за руку. Она встрепенулась и сдлала просительное лицо.

— Послушайте. Вы, можетъ быть, опять по третьяго дня, какъ въ сняхъ? — сказала она.— Такъ я этого не желаю. И ужъ теперь разсержусь, совсмъ разсержусь.

— Нтъ, нтъ. Я только спросить хочу. Только спросить васъ. А я себ не позволю, ничего не позволю. Будьте покойны. Прошлый разъ такъ вырвалось. А я честный человкъ. Я ужъ и такъ каялся.

— Ну, спрашивайте, спрашивайте. Только скорй. Право, мн нехорошо долго оставаться. Я и рада-бы, но нехорошо. Ну, говорите-же.

Она опять вырвала изъ его руки свою руку.

Онъ весь вспыхнулъ и затмъ спросилъ ее:

— Раиса Петровна, пошли-бы вы замужъ за такого человка, какъ я?

— То-есть какъ это? У васъ женихъ есть? Вы мн хотите посватать? Богъ мой, а я думала что-нибудь серьезное. Вы такъ торжественно… Сватайте… сватайте… надо сначала посмотрть, какой онъ, — разсмялась она и, поднявшись съ кушетки, произнесла: — ну, прощайте, ей-ей, мн пора.

— Постойте, еще одну минуту постойте. Я не такъ сказалъ, я буду ясне.

Сухумовъ схватилъ Раису за руку, потянулъ ее и опять посадилъ съ собой рядомъ.

— Скажите мн, Раиса, пошли-бы вы за меня замужъ, если-бы я вамъ сдлалъ предложеніе?

Раиса отвтила не вдругъ. Голосъ ея дрогнулъ когда она заговорила.

— Послушайте, зачмъ такъ? Вдь это-же насмшка. Ну, не насмшка, такъ шутка съ вашей стороны, — вырвалось у нея.

— Нтъ, нтъ! Боже меня избави отъ насмшки! Что вы!— воскликнулъ онъ.— Да и не шутка это. Такими вопросами не шутятъ. А мн хотлось-бы знать, хотлось-бы…

Онъ не договорилъ. Голосъ его оборвался, но онъ вопросительно смотрлъ на Раису. Та отвчала:

— Зачмъ-же про это спрашивать? Съ какой-же стати? Я-же вдь очень хорошо понимаю, что я вамъ не пара.

— Какія глупости! Что такое значитъ — не пара! Мужчина и женщина, оба подходящихъ другъ къ другу лтъ — вотъ вамъ и пара, — шепталъ онъ громкимъ шепотомъ.

— Да какъ-же парой-то быть? Вы родовитый дворянинъ, а я дьяконская. сирота, вы богатый человкъ, баринъ, а я бдная двушка, живущая у своего дяди изъ милости.

— Глупости! Устарлые цредразсудки! А въ сословную рознь я ужъ вовсе не врю!— опять вскричалъ онъ.— Ну-съ, я жду отвта: согласны вы были-бы сдлаться моей женой?

Она заплакала.

— Богъ съ вами. Какой-же тутъ можетъ быть отвтъ, если вы такія шутки себ позволяете! Прощайте, не ожидала я этого отъ васъ, И за что? и за что?

Сухумовъ остолбенлъ.

— Увряю васъ, Раиса, что тутъ нтъ никакихъ шутокъ. Клянусь вамъ, что это давно обдуманный мной вопросъ, — бормоталъ онъ.

Раиса, поднявшись съ кушетки, и не захвативъ съ собой книгъ, стала надвать шапочку и платокъ, а затмъ тихо направилась изъ кабинета въ гостиную и прошла въ прихожую. Сухумовъ молча слдовалъ за ней и только на порог заговорилъ:

— Странно… невроятно… изумительно, что вы не хотите доврить, что я искренно! Это ужъ такая скромность, такая, что я и понять не могу, даже и не скромность, а униженіе какое-то! Раиса Петровна, еще пару словъ.

Но тутъ въ прихожей появился Поліевктъ и сталъ ей подавать пальто. Когда она наклонилась, чтобы надть галоши, Сухумовъ замтилъ, что изъ глазъ ея капали слезы. Онъ молчалъ. Говорить ей что-нибудь при Поліевкт было уже неудобно.

У крыльца стояли еще запряженныя въ сани лошади и звякали бубенчиками.

— Не отпрягали еще?— пробормоталъ Сухумовъ.— Ну, вотъ и хорошо. Самъ я никуда не поду, но барышню пусть отвезутъ домой. Поліевктъ, усади.

— Нтъ, нтъ… я не поду… Я пшкомъ… Мн надо еще зайти по дорог, — отказалась Раиса и уже не обернувшись къ Сухумову, вышла изъ прихожей на подъздъ.

XXXIX.

По уход Раисы Сухумовъ впалъ чуть не въ отчаяніе.

— Господи, какой я неумлый человкъ! восклицалъ онъ, хватаясь за голову у себя въ кабинет и ероша волосы.— Даже предложенія себя въ мужья не могъ сдлать такъ, чтобъ это не было принято за шутку или даже за насмшку! И вдь всему этому виной моя неврастенія. Все это изъ-за того произошло, что не настоящій я человкъ, порченный человкъ… Увлекаюсь въ двушк простотой, искренностью, наивностью, а самъ какія-то окольныя рчи повелъ, сталъ затуманивать простые вопросы и запуталъ, запуталъ дло такъ, что она не поврила даже въ правдивость моихъ рчей.

Онъ недоумвалъ, что ему теперь длать посл такого недоразумнія съ Раисой и сгоряча рванулся было сейчасъ-же хать къ священнику, чтобы при немъ, въ кругу его семьи, повторить свое предложеніе Раис, позвонилъ камердинера, веллъ подождать откладывать лошадей, но лошади были уже отложены. Это остановило его порывъ.

‘Завтра утромъ, завтра…— ршилъ онъ мысленно.— Завтра пойду. Надо обдумать хорошенько, какъ все это сдлать, какъ приступить, а то опять наглуплю ‘…

Весь вечеръ онъ безпокоился, бранилъ себя, терзался, не зналъ, чмъ заняться, отказался отъ ужина и радъ былъ, что пришло, наконецъ, время ложиться спать. Онъ легъ, обдумывая даже такой глупый вопросъ, не лучше-ли ему завтра, отправляясь въ домъ священника, надть фрачную пару, чтобы этой торжественностью показать Раис всю серьезность его предложенія, но тотчасъ-же отклонилъ это намреніе, говоря себ: ‘Нтъ, не слдуетъ этого длать… Проще, проще… Чмъ проще, тмъ лучше… Она сама простая, безхитростная, долженъ и я быть простъ’…

Ночь Сухумовъ спалъ совсмъ плохо и видлъ тревожные сны, часто просыпаясь. Утромъ поднялся онъ съ постели раньше обыкновеннаго, не дожидаясь, пока камердинеръ придетъ будить его и сидя за утреннимъ кофе, то и дло смотрлъ на стрлки часовъ, негодуя, что время идетъ такъ медленно, что рано еще переодваться изъ домашняго костюма, чтобы отправиться на свиданіе съ Раисой.

Къ священнику онъ ршилъ хать за часъ до его обда, посл своего завтрака, но только что приказалъ закладывать лошадей, какъ къ нему пріхалъ докторъ Кладбищенскій.

— Не завтракали еще?— весело спросилъ докторъ, здороваясь. — Нарочно торопился къ вамъ къ завтраку.

— Нтъ еще. Милости прошу… сейчасъ буду садиться за столъ. Очень радъ…— отвчалъ Сухумовъ и въ самомъ дл обрадовался прізду доктора.

Онъ радъ былъ сообщить доктору о происшедшемъ у него недоумніи съ Раисой и ршилъ просить у него совта по этому длу, сейчасъ-же приказавъ черезъ камердинера подождать закладывать лошадей.

— Стало-быть, я вамъ помшалъ? Прискорбно. Но я васъ не задержу. Вы только покормите меня и я сейчасъ-же уду. Куда это въ такой день собрались съ визитомъ?

— Сейчасъ все по порядку разскажу, не скрывая отъ васъ ни іоты, — отвчалъ Сухумовъ, нсколько покраснвъ.

— Должно быть, очень что-нибудь важное, коли дете въ Крещенскій сочельникъ, — сказалъ докторъ, закуривая папироску.

— А что-жъ такое, что въ Крещенскій сочельникъ? Я ду къ отцу Рафаилу.

— Вотъ его-то вы сейчасъ посл вашего завтрака дома и не застанете. Черезъ часъ онъ звонить начнетъ и самъ будетъ въ церкви. Вдь сегодня большая служба въ церкви, Крещенская вечерня съ водоосвященіемъ. Часа въ три раньше не кончится.

— Что вы! А я этого и не сообразилъ.

— То-есть, я думаю, лучше такъ сказать, что не знали. Гд-жъ вамъ церковныя-то службы знать, проживая за границею… Да и вообще въ вашемъ кругу…

— Да, да. Дйствительно, не зналъ, — сознался Сухумовъ, улыбнувшись. — Но я все-таки хотлъ хать къ нему пораньше, передъ его обдомъ.

— Какой-же сегодня обдъ у священника? До воды не вкушаютъ, то-есть дятъ только посл водоосвященія, да и то что-нибудь сухое, сидятъ на суходеніи, а посл воды — это ужъ ужинъ. Вотъ и я по случаю Крещенскаго сочельника къ вамъ пріхалъ. Длать вамъ медицинскій визитъ не предвидлось, — говорилъ докторъ.— Вы, слава Богу, теперь относительно здоровы. Пріхалъ завтракать.

— Но почему-же именно по случаю Крещенскаго сочельника?— недоумвалъ Сухумовъ.

— Да, вы батенька, совсмъ не русскій человкъ! Неужели не догадываетесь? Жена моя баба простая, живетъ по древнему благочестію и у меня сегодня дома никакой стряпни не будетъ до воды. Часу въ четвертомъ она сваритъ какую-нибудь похлебку въ вид жиденькой кашицы съ грибами, но ужъ ни рыбы, ни елея — ни-ни. Вотъ я и захалъ къ вамъ попитаться за завтракомъ культурной пищей. Поняли теперь?

— Понялъ, понялъ. И душевно радъ, что мы позавтракаемъ съ вами, — отвчалъ Сухумовъ. — Мн, докторъ, обо многомъ надо съ вами переговорить. Я тутъ такъ опростоволосился, что просто бда.

Онъ горько улыбнулся и махнулъ рукой.

— Поговоримъ, поговоримъ, — отвчалъ докторъ, — Вы знаете, мн даже было и не по дорог къ вамъ. Я былъ у другого больного… Отъ него ко мн домой ближе, но я свернулъ къ вамъ и прямо изъ-за культурной пищи, чтобы потшить свой мамонъ. А голоденъ, какъ нильскій крокодилъ.

Докторъ потеръ руки и проглотилъ свою накопившуюся слюну.

— Сейчасъ сядемъ за столъ. Сейчасъ подадутъ… У меня, кстати, сегодня, кажется, отварной поросенокъ съ теплымъ хрномъ, — сказалъ Сухумовъ, позвонилъ камердинера и веллъ подавать, если завтракъ готовъ.

Завтракъ подали. Сухумовъ и докторъ перешли въ столовую.

— А къ отцу Рафаилу сегодня вамъ совсмъ не слдуетъ здить. Вы его все равно до ужина дома не застанете, — продолжалъ докторъ, садясь за столъ. — Онъ посл вечерни со святой водой будетъ ходить по прихожанамъ — таковъ здсь обычай — и къ вамъ къ первому явится пропть: ‘Во Іордан крещающеся’…

— Да что вы!— удивился Сухумовъ.

— Совсмъ вы не русскій человкъ, если этого не знаете. Крещенскій сочельникъ — буаръ и манже русскаго деревенскаго духовенства. Да и въ Петербург еще есть священники, которые ходятъ по прихожанамъ со святой водой и собираютъ доходы.

И Сухумовъ дйствительно не зналъ этого обычая,

— Хорошо, что сказали, — проговорилъ онъ.— Стало-быть, мн надо къ себ ждать отца Рафаила. Ну, вотъ я съ нимъ здсь и объяснюсь. Но мн все-таки придется похать къ нему для Раисы Петровны. Надо и съ ней переговорить.

— Охъ, что-то ужъ очень много вы стали говорить о Раис Петровн!— подмигнулъ докторъ.— Книги у васъ для Раисы Петровны, журналы вы выписываете для Раисы Петровны, къ учителю ходите — для Раисы Петровны.

Сухумовъ совсмъ покраснлъ и отвчалъ, прямо глядя доктору въ глаза:

— Не скрою отъ васъ, что она мн очень нравится.

— И похвально, — кивнулъ докторъ.— Она двушка хорошая, неиспорченная, съ чистой душой.

— Я вамъ, докторъ, скажу больше. Она мн такъ нравится, что я хочу связать съ ней свою судьбу. Я хочу сдлать ей предложеніе, и если она захочетъ, то жениться на ней.

Сухумовъ это высказалъ въ волненіи, съ дрожью. Онъ не могъ сть и положилъ на столъ вилку, перевелъ духъ и, помолчавъ, прибавилъ:

— И вотъ объ этомъ-то я хотлъ вамъ разсказать.

— Вы это не шутя говорите?— спросилъ докторъ, тоже помолчавъ и перемнивъ шутливый тонъ на серьезный.

— Докторъ, да разв такими рчами шутятъ!

— Въ такомъ случа могу только одобрить вашъ выборъ, хотя здсь у васъ выбора и не было, — опять кивнулъ докторъ. — Она у насъ одна единственная. Съ ней вы будете счастливы, какъ мн кажется. Да и въ отношеніи гигіены этого брака долженъ отнестись съ похвалой.. Она двушка идеально здоровая, мн знакомъ ея организмъ, дастъ много здоровой неиспорченной крови потомству, если такое произойдетъ. Поздравляю! Вашу руку.

Докторъ протянулъ Сухумову черезъ столъ руку.

— Но позвольте, докторъ! Вдь она еще не дала своего согласія! — вскричалъ Сухумовъ. — Долженъ вамъ сказать, что я уже сдлалъ ей намекъ насчетъ этого, даже не намекъ, а прямо спросилъ, пошла-ли бы она за меня замужъ, еслибы я сдлалъ ей предложеніе, но она приняла мой вопросъ за дерзкую шутку, за насмшку. Даже оскорбилась, заплакала и ушла. Ушла прямо обидвшись, жестоко обидвшись. И вотъ я теперь въ отчаяніи: не знаю, какъ поправить дло и… и прошу вашего совта.

— Какой вздоръ! Разв она можетъ отказаться!— воскликнулъ докторъ.— Вдь вы для нея такая партія, какая ей не могла и во сн сниться. Тутъ что-нибудь не такъ. Когда это было?

— Вчера.

И Сухумовъ съ мельчайшими подробностями разсказалъ доктору, какъ было дло.

XL.

Докторъ выслушалъ разсказъ Сухумова внимательно, покачалъ головой и сказалъ про Раису:

— Двушка эта — кладъ. Простоты она необычайной и я не понимаю, зачмъ вамъ съ ней такія хитросплетенныя рчи понадобились. Съ ней нужно было говорить совсмъ просто.

— Каюсь, докторъ, жестоко каюсь, но вдь ужъ что было, того не вернешь, — отвчалъ Сухумовъ.— Со вчерашняго дня я въ отчаяніи, что все это такъ произошло.

— Отчаиваться нечего, потому что, я увренъ, дло тутъ поправимое. Подете къ Тиховздоховымъ на погостъ и просто, безъ прикрасъ и вывертовъ, съ ней объяснитесь. Она будетъ видть, что намреніе ваше твердо, непоколебимо относительно женитьбы и съ восторгомъ протянетъ вамъ руку. Вдь не можетъ-же быть, чтобы она не увидла здсь своего счастія. А произошло все это отъ ея опять-таки необычайной скромности.

— Вы думаете? — шепталъ обрадованный и совсмъ расцвтшій Сухумовъ.

— Конечно же… А этотъ ея наивный поступокъ долженъ только удорожить ее въ вашихъ глазахъ. Вы только подумайте, какая скромность! Вдь это все изъ скромности.

Ршено было, однако, такъ, что Сухумовъ, подетъ не сегодня къ Раис, а завтра въ Крещенье.

— Неудобно сегодня, хоть-бы и подъ вечеръ похали!— говорилъ докторъ. — что вамъ за охота нюхать у нихъ кухонный запахъ варящейся кислой капусты и постнаго масла? Отца Рафаила не будетъ до ночи дома. Да и семь-то не до того… Ни васъ принять съ почетомъ, ни угостить чаемъ. Застанете неизмнное наканун большого праздника поломойство.

И отцу Рафаилу докторъ совтовалъ ничего объ этомъ не говорить раньше объясненія съ Раисой, когда тотъ явится къ нему сегодня съ крестомъ и святой водой.

— Зачмъ? Съ какой стати его предупреждать и въ это дло ввязывать?— разсуждалъ докторъ.— Переговорите съ Раисой, ршите, тогда и объявляйте семь. Пусть они ахаютъ и охаютъ во всю и звонятъ по узду. Вдь ваша женитьба заставитъ говорить весь уздъ.

Сухумовъ согласился съ докторомъ.

Позавтракавъ вплотную, докторъ ухалъ, сказавъ на прощанье:

— Ну, счастливо вамъ… Но все-таки увдомьте о благополучномъ результат. Неблагополучнаго, по-моему, не можетъ быть.

— Самъ пріду сообщить, если все кончится хорошо. Съ ней вмст пріду, — весело проговорилъ Сухумовъ, крпко пожимая руку доктора.

Часу во второмъ съ колокольни сельской церкви стали звонить. Слабый звонъ небольшого колокола еле доносился до Сухумова, но онъ все-таки услышалъ его. .

‘Служба идетъ, а Раиса поетъ на клирос… — подумалъ онъ и миловидный образъ ея замелькалъ передъ его глазами. Его такъ подмывало хать въ церковь, чтобы увидать Раису, но онъ удержался. — Завтра, завтра’, — повторялъ онъ мысленно.

Часу въ четвертомъ подъхали сани къ подъзду Сухумова и изъ нихъ вышли отецъ Рафаилъ съ дьякономъ. Отецъ Рафаилъ былъ съ крестомъ въ одной эпитрахили, дьяконъ безъ всякаго облаченія съ кувшиномъ крещенской воды. Пропли крещенскій тропарь и кондакъ празднику, обошли вс жилыя комнаты и крестообразно кропили водой стны. Отецъ Рафаилъ привычной рукой ловко размахивалъ кропиломъ. Сухумовъ ходилъ сзади и соображалъ сколько дать отцу Рафаилу за посщеніе. Теперь онъ уже стснялся ему дать, какъ будущему родственнику, пять рублей, какъ онъ это сдлалъ за визитъ на Рождеств.

‘Дамъ десять — будущій родственникъ, дядя будущей жены’, — мелькнуло у него въ голов и въ конц концовъ онъ сунулъ ему въ руку три пятирублевыхъ золотыхъ. Священникъ поблагодарилъ и опустилъ деньги въ карманъ.

— Супруга ваша Настасья Сергвна здорова-ли, семейство ваше, Раиса Петровна?— спросилъ Сухумовъ изъ учтивости.

— Благодареніе Богу, вс въ благополучномъ здравіи, но тесть-старикъ изводитъ. На дняхъ чуть не сжегъ насъ при своей старческой глупости. Задумалъ при восковомъ огарк требникъ читать и задремалъ, — началъ отецъ Рафаилъ свою обычную жалобу на тестя, но Сухумовъ его перебилъ и затушевалъ повствованіе о проказахъ старца.

— Давно у васъ не бывалъ и не видалъ семьи, кром Раисы Петровны. Все сбираюсь пріхать.

— Такъ милости просимъ… Всегда рады и за особенную честь считаемъ, — поклонился священникъ.

— Завтра пріду, въ Крещенье, — объявилъ Сухумовъ.

— Будемъ ожидать съ восторгомъ. Теперь уже на постный пирогъ не попадете… Мясодъ… А у жены есть поросеночекъ заливной… Со сметанкой отлично… А поросенокъ самъ такой, что твои сливки!

— Нтъ, уже я пріду посл вашего обда, когда вы отдохнете и проснетесь. Чайку попить пріду.

— И то дло… И на этомъ будемъ благодарны… Съ вареньицемъ… Съ преженцами… Попадья моя преженцы отлично печетъ. Завтра дома, вс дома. Сегодня похожу по приходу… Завтра рано утречкомъ продусь къ мельничих съ водой да къ прасолу Ивану Иннокентьичу, а затмъ отдыхать буду. Очень радъ… Прошу покорно… Пожалуйте…

И отецъ Рафаилъ, низко кланяясь, удалился, сопровождаемый Сухумовымъ до передней.

‘Дядя жены… И всегда будетъ жить подъ бокомъ… Попадья Настасья Сергвна — тетка… Престарлый отецъ Григорій — ддушка… Родня’… проносилась у Сухумова въ голов, когда двери за священникомъ закрылись, и онъ вдругъ почувствовалъ, что что-то неловкое шевельнулось въ его груди. Но передъ нимъ возсталъ миловидный образъ Раисы и все затушевалъ. Сухумовъ тотчасъ-же утшилъ себя, мысленно ршивъ: ‘Впрочемъ, ужъ если очень мшать будутъ, можно хлопотать о перевод отца Рафаила на лучшее мсто. Онъ даже говорилъ мн о какомъ-то приход, въ который онъ стремится. Будемъ хлопотать… Обращусь къ моей тетк княгин… Она по этой части сильна, у ней есть много знакомыхъ архіереевъ… Когда прізжаютъ въ Петербургъ, всегда у ней чай пьютъ и свжую икру кушаютъ. Вотъ она и попроситъ… Переведутъ… Но вдь это въ крайности… Если мшать будутъ, — разсуждалъ про себя Сухумовъ.— Если отецъ Рафаилъ будетъ для меня неудобенъ’…

Въ отц Рафаил ему не нравилась его подобострастность, не нравилось отсутствіе гордости, какъ ему казалось, собственнаго достоинства. Да и очень комиченъ онъ былъ въ своихъ вчныхъ жалобахъ на старика-тестя, котораго долженъ содержать, вслдствіе взятаго на себя обязательства.

Тотчасъ посл сумерекъ къ Сухумову пришла учительница Хоботова. Сухумова, когда ему доложили о ней, нсколько покоробило. Онъ не любилъ ее.

— Не ожидали?— спросила она, входя въ кабинетъ и поправляя очки и круглую гутаперчевую гребенку на короткихъ волосахъ.— А я къ вамъ за духовной пищей… Дайте что-нибудь почитать изъ журналовъ. Хоть ‘Міръ Божій’, что-ли?

— ‘Міръ Божій’ и ‘Встникъ Европы’ у Раисы Петровны, — отвчалъ Сухумовъ, взявъ протянутую ему Хоботовой руку и не пожимая ее, хотя Раиса вчера, уйдя въ обид, и не захватила съ собой этихъ книгъ.

— Счастливица! Все-то ей лучшее перепадаетъ. А право она не такъ ужъ хороша, чтобъ длать для нея предпочтеніе. Молоденькая, свженькая двушка — вотъ и все. А ужъ что до ума — большой недостатокъ.

Хоботова пошевелила пальцами около лба и сла, вынимая изъ кармана портсигаръ.

— Да тутъ вовсе не изъ-за предпочтенія, а потому что она первая явилась за журналами, — сказалъ Сухумовъ.

— Я знаю, что вы вчера принимали у себя эту принцессу Грезу. Она по дорог заходила къ намъ и сманивала Иванову, чтобы вмст съ ней идти къ вамъ, но у Ивановыхъ сидлъ учитель изъ Смертина. Мн она не сказала, что отправляется къ вамъ, а то я пошла-бы съ ней съ удовольствіемъ. Охъ, лукавая! Ума немного, а лукавство есть. Но что-же вы мн-то дадите? Дайте хоть какой-нибудь журналъ.

— ‘Русскій Встникъ’ есть. Возьмите ‘Русскій Встникъ’…

— Ну, что ‘Русскій Встникъ’! Вдь это-же славянщина на славянщин детъ и славянщиной погоняетъ и все это на ретроградныхъ началахъ. ‘Историческій Встникъ’ вы выписывали?

— Выписалъ и ужъ получилъ.

— Ну, дайте хоть ‘Историческій Встникъ’ что-ли!

— Возьмите!

Сухумовъ передалъ Хоботовой книжку. Хоботова сказала ‘спасибо’, закурила папироску и вздохнула.

— Ахъ, Раичка, Раичка! И вотъ такимъ-то немудрымъ всегда счастье, — проговорила она и спросила Сухумова, подмигнувъ: — Послушайте, Леонидъ Платонычъ, она вамъ очень нравится?

Сухумовъ пожалъ плечами.

— Что за странный вопросъ! И даже какъ-то подмигиваете…— проговорилъ онъ строго.

— Да потому, что это видно, сейчасъ видно, что вы ею очарованы. Во всемъ просвчиваетъ. Правду я говорю?

— Позвольте мн на этотъ разъ умолчать .

Сухумовъ поднялся со стула.

— А ужъ вы и обидлись? Какой обидчивый! А главное нервный…— вскинула на него Хоботова глаза. — Съ одной вы горды, съ другой… Ну, да что объ этомъ!.. Когда-нибудь въ другой разъ… Вы сегодня на какой-то особенный ладъ настроены. Не буду васъ утруждать своимъ присутствіемъ. Спасибо за книгу. Прощайте.

Сухумовъ не удерживалъ. Хоботова протянула ему руку и опять посмотрла на него сквозь очки.

— А знаете, есть люди, которые даже думаютъ, что вы можете на ней жениться, — проговорила она.

— Кто? на комъ? — закричалъ Сухумовъ, весь вспыхнувъ.

— Да вы, на Раис. Я-то понимаю, что она до васъ не доросла, но другіе…

— Ну, ужъ это мое дло

Хоботова уходила и говорила:

— Какой вы сегодня не любезный! Неужели все это изъ-за того, что я наканун праздника къ вамъ пришла? Но, вдь, развитые люди вообще не придаютъ этому значенія. А для меня такъ, право, что канунъ, что самъ праздникъ, что будни, — ршительно все равно. Вс дни одинаковы.

Сухумовъ послднихъ словъ даже и не дослушалъ. Онъ не проводилъ Хоботову до прихожей. Онъ былъ взбшенъ.

XLI.

Сухумовъ пріхалъ въ Крещенье къ отцу Рафаилу въ начал третьяго часа. Пріхалъ онъ во фрак и въ бломъ галстук. Сдлалъ онъ это посл долгаго обсужденія, чтобы своимъ костюмомъ показать Раис всю оффиціальность его прізда. Явился онъ съ двумя новыми книжками журналовъ и съ букетомъ живыхъ цвтовъ, который привезъ въ коробк. Утромъ онъ увидалъ у себя въ оранжере дв распустившіяся розы и нсколько цвтущихъ блыхъ гіацинтовъ и веллъ сдлать изъ нихъ букетъ. Семья Тиховздоховыхъ ожидала уже Сухумова и, когда онъ подъхалъ, высыпала въ прихожую встрчать его. Тутъ были вс, кром старика-тестя, и даже песъ Гусаръ. Отецъ Рафаилъ облекся въ темно-фіолетовую рясу, матушка-попадья была въ срой фланелевой блуз, опоясанной кушакомъ, Раиса — въ голубой канаусовой кофточк и даже двое старшихъ ребятишекъ-мальчиковъ были прифранчены въ красныя фланелевыя рубашки съ золотыми мишурными поясами. Одинъ изъ мальчиковъ, увидавъ въ рукахъ у Сухумова коробку, тотчасъ-же толкнулъ брата въ бокъ и сказалъ:

— Смотри, Павля!.. Видишь? Съ гостинцами.

Мать тотчасъ-же дала ему легкій подзатыльникъ, но Сухумовъ все-таки услыхалъ его слова и произнесъ:

— Нтъ, милый… опять забылъ для васъ гостинцы… Гостинцы я вечеромъ пришлю.

— Да не надо имъ, ничего не надо, безстыдникамъ. Что вы безпокоитесь!— отвчала за нихъ мать.— Лавочникъ нашъ и такъ превыше мры награждаетъ ихъ леденцами, — проговорила, глядя на ребятишекъ, мать.— Фу, срамники! И откуда вы научились нахальству!

Сухумовъ началъ раздваться. Отецъ Рафаилъ, попадья и Раиса начали снимать съ него шубу. Онъ сконфузился, вырвался отъ нихъ, самъ снялъ ее съ себя, повсилъ на вшалку и сталъ здороваться со всми.

— А вамъ книги, которыя вы забыли прошлый разъ у меня, и маленькій букетъ цвтовъ изъ моей оранжереи, — сказалъ онъ Раис и передалъ коробку съ букетомъ и завязанныя въ бумагу книги.

Раиса сконфузилась, вся вспыхнула, открывъ коробку, а отецъ Рафаилъ и его супруга заговорили:

— Ахъ, зачмъ вы это ее балуете! Право, не стоитъ она этого…

Сухумова повели въ гостиную и усадили на дивамъ передъ столомъ, покрытымъ блой вязаной филейной скатертью, на которомъ стояла лампа, обложенная вокругъ альбомами съ фотографическими карточками. Отецъ Рафаилъ слъ направо отъ него въ мягкое кресло, а матушка-попадья помстилась налво въ такое-же кресло. Очевидно, самоваръ и все относящееся до чаепитія было уже готово, потому что Раиса тотчасъ-же принесла подносъ съ двумя стаканами и чашкой чая и подала первому Сухумову. На поднос были вазочки съ медомъ и двумя сортами варенья.

— Съ вареньицемъ… Вишневое и клубничное есть, — предлагала попадья.— Была у меня маленькая баночка персиковаго вареньица… Помщица Пещерина мн подарила еще по осени… Варенье рдкое у насъ… Все берегла его и хотла сегодня васъ угостить, да ужь извините, грхъ случился, съли его. Такъ зря стравили у насъ нкоторые люди, — прибавила она и улыбнулась.

Отецъ Рафаилъ тяжело вздохнулъ и произнесъ:

— И вообразите, старикъ-тесть сълъ. Охъ, крестъ это нашъ, великій крестъ! И вдь все до капельки сълъ, безъ остатка.

Сухумовъ, положивъ себ въ стаканъ чая ложку вишневаго варенья, недоумвающе смотрлъ на отца Рафаила.

— Сълъ-съ…— подтвердилъ-тотъ.— Самъ сълъ и ребятишкамъ нашимъ скормилъ. Вчера у насъ большая служба была съ водоосвященіемъ… Сами знаете, служилъ я… Раиса пла на клирос. Отправилась и она на воду…— кивнулъ онъ на жену.— А пока жена ходила въ церковь, тесть своевольно сходилъ въ чуланъ, взялъ оттуда банку варенья и сълъ ее вмст съ нашими ребятишками. Сегодня начали искать — нтъ банки… Да ужъ ребятишки покаялись. Да-съ… Это истинное насланіе на нашъ домъ!— заключилъ онъ.

— Ну, полно… не говори такъ…— снисходительно замтила отцу Рафаилу жена.— Вдь если-бы батюшка въ своемъ ум былъ, а то вдь онъ до малоумія, до дтства дошелъ.

— До малоумія дошелъ, однако, ключъ-то подобрать къ чулану съумлъ! Наказаніе! Истинное наказаніе такой старикъ!

— Да наказанія-то тутъ немного, — улыбнулась матушка-попадья.— Пусть кушаетъ, я не жалю… Но надо-же такъ случиться, что онъ именно на эту банку напалъ съ персиковымъ вареньемъ, а не на другую!

Сухумовъ слушалъ и не зналъ, что ему говорить въ отвтъ, съ чего начать. Онъ искалъ глазами Раису, но ея не было въ комнат.

— Свадьбы у васъ здсь въ приход не предвидятся?— спросилъ онъ наконецъ, чтобы что-нибудь сказать.— Очень я интересуюсь крестьянскую свадьбу въ деревн посмотрть.

— Какія свадьбы!— махнулъ рукой отецъ Рафаилъ.— Годъ отъ году меньше свадебъ. Молодые парни стали осторожны, не женятся, пока солдатскаго жребія не вынутъ. А попадетъ въ солдаты — онъ ужъ не нашъ, вернется посл службы только на побывку, а потомъ…

— Ну, не вс-же… — остановила его жена.— Есть такіе, которые, вернувшись съ солдатчины, и остаются въ деревн.

— Ну, да… есть… А все-таки, добрую половину какъ помеломъ выметаетъ изъ деревни… Городской жизни въ солдатахъ вкусилъ — ну, его и тянетъ въ городъ. Живетъ по мстамъ…— и стъ слаще, и спитъ мягче, а деревня забыта. Тамъ и женится на городской…— стоялъ на своемъ отецъ Рафаилъ.

Сухумовъ не зналъ, какъ продолжить разговоръ. Онъ отмалчивался. Въ голов его была только Раиса. Для нея онъ и пріхалъ. Отпивъ полъ-стакана чаю, онъ открылъ одинъ изъ альбомовъ, лежавшихъ на стол. Впереди всхъ оказалась фотографія архіерея…

— Нашъ преосвященный владыко… — отрекомендовалъ отецъ Рафаилъ, взглянувъ на портретъ.

— Не старый еще мужчина… — опять сказалъ Сухумовъ, чтобы что-нибудь сказать.

— И можете вы думать, изъ военныхъ. Когда-то въ военной служб, говорятъ, служилъ. Офицеръ… Драгунскій офицеръ.

— Да, это рдко бываетъ. Хотя я знавалъ одного архимандрита изъ прокуроровъ… Онъ за границей проживаетъ, состоитъ въ одномъ небольшомъ город при тамошней православной церкви настоятелемъ.

— Васъ заливнымъ поросеночкомъ съ сметанкой нельзя-ли попотчевать, Леонидъ Платонычъ?

— Нтъ, благодарю васъ… Не могу… Я очень плотно позатракалъ, — отвчалъ Сухумовъ.

— Ахъ, какіе-вы! Зачмъ-же вы это въ гости покушавши прізжаете?

Матушка-попадья укоризненно покачала головой.

— Наливочки рюмочку не прикажете-ли?— угощалъ Сухумова священникъ.— У насъ есть особенная, на морошк… Морошковая…

— Не пью… Запрещено… Вдь докторъ Нектарій Романычъ все еще держитъ меня на діэт.

— А вдь морошка-то ягода цлительная. Она и отъ водянки, она и отъ почекъ, она и…

— Спиртъ… алкоголь… А алкоголь онъ считаетъ для меня ядомъ… Да и вообще…

— Ну, много-ли тамъ спирту!

— Нтъ, я прибавила и спирту…— созналась попадья. — Ягода-то водянистая, она очень ужъ разжилила водку, такъ я спирту…

— А мн каждая капля спирта вредна, — говорилъ Сухумовъ.

Отецъ Рафаилъ улыбнулся и сказалъ:

— Хорошій онъ человкъ докторъ Кладбищенскій, и лкарь онъ хорошій, и рука у него легкая… Нашъ братъ семинаристъ онъ, но очень ужъ на водку нападаетъ. А иногда водка и исцляетъ.

— Онъ, какъ лкарство, ее признаетъ… Да, признаетъ… Но въ рдкихъ случаяхъ.

Сухумовъ говорилъ, а самъ думалъ о Раис.

‘Когда-же я съ ней объяснюсь? Когда-же я сдлаю ей предложеніе? Хозяева меня совсмъ заполонили ‘, — мелькало у него въ голов.

Онъ допилъ свой стаканъ чаю.

— Еще стакашекъ? Теперь съ клубничнымъ вареньемъ или съ медкомъ? — заговорила матушка-попадья, видя, что стаканъ пустъ.

А ужъ изъ сосдней комнаты въ это время показалась Раиса съ подносомъ и подошла къ столу, чтобы взять пустой стаканъ гостя.

XLII.

Сухумовъ не вытерплъ. На лиц его изобразилось страданіе и онъ поднялся съ дивана.

— Простите, пожалуйста, отецъ Рафаилъ, но я долженъ переговорить съ Раисой Петровной, — сказалъ онъ.— Я за тмъ къ вамъ и пріхалъ.

— Съ ней? — удивленно спросилъ священникъ.— Говорите, говорите.

Попадья тоже широко открыла недоумвающіе глаза.

— Можетъ быть, вы хотите съ ней по секрету, такъ намъ слдуетъ уйти?— сказала она.

— Нтъ, Настасья Сергвна. Какой тутъ секретъ. Все равно вы должны узнать. Но я хочу кончить, чтобы знать — да или нтъ. Раиса Петровна, могу я?.. Я пріхалъ возобновить нашъ прежній разговоръ, который происходилъ съ вами у меня дома третьяго дня, но сегодня уже на оффиціальной почв. Помните?

Раиса стояла блдная и на глазахъ ея показались слезы. Она хотла что-то сказать, но не могла.

Сухумовъ вышелъ изъ-за переддиваннаго стола и взялъ ее за руку, повыше кисти. Она опустила подносъ и держала его за одно ушко другой рукой.

— На дв-три минуты… А затмъ разговоръ будетъ общій, — проговорилъ Сухумовъ.

Не выпуская ея руки, онъ отвелъ ее отъ стола въ противоположную сторону комнаты, къ окну, гд стоялъ трельяжъ и завивался запыленный, темнозеленый плющъ, цпляясь по карнизу къ простнку надъ зеркаломъ и спускаясь оттуда внизъ длинной плетью.

Раиса повиновалась. У трельяжа она остановилась.

— Вы помните нашъ разговоръ?.. Помните вопросы, которые я вамъ задавалъ? Пошли-бы вы или не пошли за меня замужъ?— спрашивалъ тихимъ голосомъ Сухумовъ. — Вы тогда почему-то приняли ихъ за дерзкую шутку, за, за…

Нижняя челюсть у него тряслась, когда онъ говорилъ. Онъ волновался, перевелъ духъ и закончилъ:

— И вотъ сегодня я уже оффиціально пріхалъ просить вашей руки… Просить быть моей женой…

Раиса заплакала еще сильнй. Она до того взволновалась, что не могла говорить и стояла потупившись. Въ это время къ ней изъ сосдней комнаты подбжалъ маленькій сынишка священника и, теребя ее за юбку, говорилъ:

— Раиса! Что-жъ ты пропала! Что-жъ ты не идешь намъ чай наливать! Мы выпили и еще хотимъ чаю!

— Пошелъ прочь, Павля! Оставь Раису! Оставь ее!— кричала попадья на сына и видя, что тотъ не слушается, быстро вскочила съ кресла, оттащила его и дала подзатыльникъ, прибавивъ:— Неслухъ! Негодный мальчишка…

Ребенокъ заревлъ, направляясь въ другую комнату.

Сухумовъ нсколько смутился, но продолжалъ:

— Раиса! Добрая и милая моя Раиса, хотите вы… согласны вы… желаете вы… можете вы полюбить меня и сдлаться моей женой… выйти за меня замужъ, отдать мн сердце… протянуть руку на жизненный путь?

Онъ искалъ словъ для объясненія и. нанизывалъ т, которыя приходили на умъ.

Она вскинула на него полные слезъ глаза и отвчала такъ-же безсвязно, подыскивая слова:

— Ахъ, Боже мой! Боже мой… Что вы говорите! Что вы спрашиваете! Да конечно-же, конечно-же, если вы въ серьезъ… Теперь я вижу, что вы серьезно… Но прошлый разъ, клянусь вамъ, я думала, что вы въ шутку, что вы въ насмшку, что вы… Ахъ, Господи, да могла разв я ожидать такого счастія! Врить въ такое, такое…

Раиса зарыдала. Сухумовъ опять схватилъ ее за руку и прижалъ эту руку къ своей груди, бормоча несвязно:

— Простота моя… ангельская простота… чистая сердцемъ, скромная голубка… Я врю вамъ, врю, что вы это изъ скромности сомнвались, и тмъ дороже вы для меня черезъ это… Вы цны себ не знаете… А я сразу васъ оцнилъ и полюбилъ. Да, полюбилъ… Вы золото, драгоцнный жемчугъ…Врите вы мн теперь, врите?

— Врю… — прошептала Раиса, продолжая всхлипывать и не отнимая руки.

— И согласны, мой драгоцнный. алмазъ, мой лучезарный ангелъ?.. Согласны быть моей спутницей на жизненномъ пути? — продолжалъ Сухумовъ.

— Со-огласна. Угодники Божіи, да разв я могу быть не согласна!

— Ну, пойдемте рука-объ-руку… Будемъ жить другъ для друга!

Сухумовъ приблизилъ ея руку къ своимъ губамъ и поцловалъ ее въ ладонь.

Когда онъ обернулся къ супругамъ Тиховздоховымъ, т уже встали съ своихъ креселъ и смотрли на нихъ. Попадья стояла совсмъ растерянная и слезливо моргала, длая какіе-то жесты мужу. Отецъ Рафаилъ то обдергивалъ широкій шитый гарусомъ поясъ подрясника, распахивалъ рясу, то, растопыривъ пальцы рукъ, зачесывалъ ими назадъ свои жиденькіе волосы.

— Теперь можемъ объявить и вамъ о нашихъ переговорахъ и ршеніи, — тверже и уже веселе сказалъ Сухумовъ, бросивъ слезливый, ноющій тонъ.

Онъ взялъ заплаканную Раису подъ руку и съ нкоторой торжественностью подвелъ ее къ супругамъ Тиховздоховымъ.

— Поздравьте… Мы женихъ и невста…— вырвалось у него.

— Да ужъ слышали, слышали сейчасъ… — вырвалось у отца Рафаила.— Но, Боже милостивый, это такъ неожиданно, что не знаемъ даже — врить-ли намъ ея счастью?.. Настасья Сергвна!— бормоталъ онъ, взглянувъ на жену.

— Охъ… ахъ… ужъ и не знаю… ничего не знаю… ничего не понимаю… Какъ это вдругъ… Словно съ неба упало… И за что ей такое счастіе! За что? Чмъ она замолила у Бога такое счастіе, если все это вы вправду, — бормотала попадья.

— Своей чистой душой, своей правдой, своей простотой…— отвчалъ Сухумовъ.

Отецъ Рафаилъ стоялъ, растопыря руки и пальцы рукъ, и топтался растерянно на одномъ мст.

— Что-жъ, благословить разв?.. Что-жъ, снять икону со стны, что-ли?— спрашивалъ онъ, ни къ кому не обращаясь.— Я думаю, надо благословить… Безъ благословенія какъ-же…

— Раиска! Ахъ, Богъ ты мой!— крикнула вдругъ попадья.— Да чего ты, дура, подносъ-то въ рук держишь! Поставь его на столъ. Вотъ ополоумла-то двушка!

И она вырвала изъ руки Раисы подносъ, который та все еще продолжала держать въ рук, и поставила его ребромъ на кресло.

— Благословить, что-ли? — повторялъ вопросъ священникъ.— Безъ благословенія иконой все-таки не полагается… Какъ вы думаете, Леонидъ Платонычъ? Какъ но-вашему?— отнесся онъ къ Сухумову.— Вдь ужъ теперь, такъ сказать, женихъ и невста.

— Благословите, отецъ Рафаилъ. Съ обычаями я не знакомъ, но ничего не имю, если это полагается, — отвчалъ Сухумовъ.

— Настасья! Жена! Давай икону! Или нтъ, ты грузна. Пускай сама Раиса со стны икону сниметъ, — отдавалъ приказаніе священникъ.

— Ну, гд-жъ ей теперь… До того-ли ей… У двушки ушки на макушк отъ радости, а онъ: снимай икону. Я сама сниму… — засуетилась попадья и побжала въ сосднюю комнату.

— Ну, Раиса, завтра-же отстой молебенъ святителю угоднику Божію Николаю Чудотворцу Мирликійскому, коль ужъ замолила себ такое счастіе! — сказалъ отецъ Рафаилъ, оставшись при жених и невст. — Я отслужу, а ты отстоишь. Онъ, батюшка, великій чудотворецъ, былъ всегда покровителемъ бдныхъ невстъ, какъ изъ его житія явствуетъ.

Раиса молчала. Молчалъ и Сухумовъ, ожидая благословенія иконой и любовно взглядывая на Раису.

А изъ сосдней комнаты Настасья Сергевна кричала:

— Рафаилъ Васильичъ! Какую икону-то снимать со стны?

— Да снимай большую Казанскую въ оклад, отвчалъ отецъ Рафаилъ. — Посл благословенія Раис отъ дяди въ Божіе милосердіе и пойдетъ.

Вскор показалась попадья съ иконой Казанской Божіей Матери.

— Ахъ, счастье, счастье! И какъ это ей такое счастіе вдругъ съ неба упало! — вздыхалъ и ахалъ отецъ Рафаилъ.— Ну, что-жъ, становитесь передъ иконой… Креститесь…— командовалъ онъ Сухумову и Раис.— А ты, Настасья Сергвна, со мной рядомъ…

Женихъ и невста послушно стали передъ иконой. Началось благословеніе.

XLIII.

Широкія сани съ откосами около полозьевъ покрытыя персидскими коврами и запряженныя тройкой лошадей, подкатили Сухумова и Раису къ воротамъ доктора Кладбищенскаго. Былъ часъ второй свтлаго, солнечнаго, морознаго дня. Занесенные снжной пылью сдоки вышли изъ саней и черезъ калитку направились на дворъ, въ подъздъ доктора. Раиса была уже не въ скромной заячьей шубк, крытой сукномъ, съ бличьимъ воротникомъ, а въ куньей, крытой темнозеленымъ плюшемъ, ротонд бабушки Сухумова Клеопатры Андреевны. Опять деревянная скрыпучая лстница. Опять пахнуло на нихъ какимъ-то вкуснымъ чадомъ отъ пригорлаго мяса, лука и масла, когда они поднялись во второй этажъ въ квартиру доктора. Въ кухн ихъ встртилъ самъ докторъ въ кожаной куртк нараспашку и высокихъ сапогахъ.

— Ну, что? Вижу, что со щитомъ, а не на щит, — проговорилъ онъ, улыбаясь и расчесывая пальцами свою громадную бороду.— Поздравляю!

Онъ растопырилъ свои объятія, крпко прижалъ къ груди Сухумова и поцловалъ его. То-же самое продлалъ онъ и съ Раисой.

Въ кухн находилась и докторша Лукерья Савишна. Она стояла около плиты въ ситцевомъ передник, поверхъ блузы, съ засученными по локоть рукавами и жарила что-то на сковородк.

— Поздравляю, поздравляю! Дай Богъ… Очень рада… Замолила себ Ларисочка счастье…— заговорила она и, отирая о передникъ руки, прибавила:— Ужъ извините, что въ такомъ вид, — и тоже чмокмула въ губы сначала Сухумова, а потомъ Раису.

Тотъ поцловалъ у ней руку.

— Что вы! Что вы длаете! Рука-то вдь въ масл и мясо рзала. Видите, вдь я стряпаю!— воскликнула она, вырвавъ свою руку.

— Ничего… ‘съдобное’…— весело отвчалъ Сухумовъ.

Сухумова и Раису провели въ прихожую, гд они и начали снимать съ себя шубы. Прислуга доктора старалась стащить съ Раисы ея теплыя калоши, но Раиса не давала ей этого сдлать. Лариса была въ черной шерстяной юбк и въ своей парадной голубой камаусовой кофточк, но докторъ усплъ замтить, что черный бантъ на ея груди былъ уже зашпиленъ не скромной булавочкой съ головкой изъ фальшивой бирюзы, а брилліантовой ящерицей, которую онъ когда-то видлъ въ Пасху во время христосованія посл свтлой заутрени на груди бабушки Сухумова Клеопатры Андреевны.

‘Началъ задаривать двку брилліантами и испортитъ ея собственный душевный брилліантъ’, мелькнуло у него въ голов.

Замтилъ онъ на рук Раисы и сверкнувшее брилліантовое кольцо, очевидно, тоже старухи Сухумовой, когда ввелъ жениха и невсту въ свою столовую, въ которой уже былъ накрытъ столъ и стояли бутылки съ наливками.

— А вы кстати пріхали. Совсмъ кстати…— заговорилъ докторъ.— Пойдемте въ кабинетъ. У меня въ кабинет сидитъ пріхавшій посмотрть мою убогую амбулаторію нашъ предсдатель уздной земской управы Сергй Владимірычъ Родимцевъ.

Сухумовъ поморщился и остановился.

— Что вы?.. Вдь вы, кажется, хотли съ нимъ познакомиться и даже собирались хать къ нему съ визитомъ?— спросилъ докторъ.

— Да… Но теперь… знаете… нельзя-ли какъ-нибудь безъ оффиціальностей, чтобы не знакомить насъ, какъ жениха и невсту, — сказалъ Сухумовъ.

— Батюшка! Да онъ самъ, пріхавъ сегодня ко мн, первымъ дломъ сталъ разсказывать, что вотъ такъ и такъ: помщикъ Сухумовъ-Подгрудскій женится на племянниц священника Тиховздохова. А Раису онъ знаетъ отлично. Она замщала у насъ земскую учительницу Христофорову, когда та лежала больная тифомъ. Пойдемте, пойдемте! Всть о вашей помолвк облетла ужъ весь уздъ, — прибавилъ докторъ.— У насъ въ узд печатныхъ газетъ нтъ, а устныхъ — о, сколько хотите!

— И это въ три-то дня!— вздохнулъ Сухумовъ, дивясь.

— На другой день къ вечеру по всему узду было все извстно!— махнулъ рукой докторъ.— Мн первое извстіе вашъ урядникъ привезъ. Родимцевъ самъ васъ первый поздравитъ. Мы объ этомъ событіи сегодня уже говорили съ нимъ.

Докторъ потащилъ Сухумова и Раису въ кабинетъ.

Въ кабинет съ боку письменнаго стола сидлъ коренастый полный, пожилой брюнетъ съ короткой шеей, небольшой лысиной и начинавшей уже сдть подстриженной бородой. Это былъ предсдатель Родимцевъ. Густыя брови дугой и носъ съ небольшой горбинкой длали его нсколько похожимъ на восточнаго человка, но онъ былъ чисто русскій дворянинъ, мстный помщикъ, изъ рода, давно уже засвшаго въ узд. Родимцевъ сейчасъ-же, какъ вошла Раиса, ласково подалъ ей руку, а когда докторъ отрекомендовалъ ему Сухумова, то посл обычныхъ привтствій сказалъ Сухумову:

— Простите за нескромность… Но я слышалъ… Да и докторъ это подтверждаетъ… Васъ можно поздравить?

Онъ взглянулъ на Раису. Сухумовъ покраснлъ и съ легкимъ наклоненіемъ головы отвчалъ:

— Да… Можете…

— Въ такомъ случа, примите мой привтъ и сердечное поздравленіе. Барышня, и васъ поздравляю, — обратился къ Раис Родимцевъ.

Они вторично пожали другъ другу руки. Разговоръ завязался о земств. Родимцевъ жаловался, что некого выбирать въ гласные.

— У насъ тутъ слухи, что вы къ намъ въ уздъ на постоянное житье…— обратился къ Сухумову Родимцевъ, — Глубоко радуюсь, если это только не слухи. Врите-ли, у насъ такъ мало въ узд интеллигентныхъ помщиковъ. Да что мало! Они совсмъ у насъ вывелись. Добрая половина имній въ узд скуплена купцами. Да какими купцами! Теперь есть купцы интеллигентные… Этимъ я всегда скажу: добро пожаловать въ нашъ уздъ. А у насъ купцы срые — лсники, кабатчики бывшіе, мальчики такіе, которые слово купецъ пишутъ черезъ » и доказываютъ, что увеличеніе школъ въ узд вредно. Вотъ какіе купцы! Молодежь ихъ также не старается учиться, стало-быть и для будущаго ничего нтъ. А помщики-дворяне не живутъ въ имніяхъ, бросили ихъ на произволъ судьбы или сдали въ аренду хищникамъ. Будетъ очень утшительно, если вы, выздороввъ теперь, останетесь у насъ на житье. Мн отъ доктора извстно, что вдь вы сюда для поправленія здоровья пріхали?

— Да… Я былъ очень нездоровъ и врачи мн посовтовали ухать изъ Петербурга на чистый воздухъ, — отвчалъ кратко Сухумовъ.

— И вполн поправились. Радуюсь за нашъ, уздъ, за его цлительныя свойства. Вы смотрите молодцомъ, оттого я такъ и говорю.

— Ну, не совсмъ еще…— пробормоталъ Сухумовъ.

Ему не хотлось разговаривать. Онъ досадовалъ, что засталъ у доктора Родимцева. Онъ стремился къ доктору съ Раисой, разсчитывая застать его дома безъ постороннихъ, поговорить съ нимъ по душ, а теперь Родимцевъ мшалъ ему это длать и засыпалъ его разговоромъ.

— Вдь я почему такъ васъ объ этомъ разспрашиваю?— продолжалъ онъ, — Я убжденный земецъ. Я влюбленъ въ земское дло, а у насъ некого выбирать на должности. Ршительно некого. Весь уздъ клиномъ сошелся. Начнешь соображать при выборахъ — и нтъ никого. Достаточно вамъ сказать, что у насъ членомъ управы волостной старшина сидитъ, такой старшина, который едва по печатному разбираетъ, еле-еле можетъ подписать свою фамилію. А вдь у насъ все-таки три больнички есть въ хозяйственномъ завдываніи, шестьдесятъ школъ. Я это всё къ тому клоню, что вотъ если вы у насъ поселитесь въ узд, то я крпко буду разсчитывать на васъ, чтобъ затащить къ намъ васъ въ земство.

— Да, да… Пожалуйста, Сергй Владимірычъ — заговорилъ вошедшій въ кабинетъ докторъ, услышавшій послднія слова Родимцева.— Я ужъ васъ просилъ за Леонида Платоныча и опять прошу.

— Непремнно. Была-бы только охота съ его стороны, — отвчалъ Родимцевъ.— А мы его, такого крупнаго помщика единогласно… Какъ говорится, на блюд блые шары поднесемъ. А выборы у насъ ныншнимъ лтомъ. Сначала выберемъ въ гласные, а тамъ пожалуйте и въ члены управы… въ почетные мировые судьи.

Докторъ подошелъ къ Сухумову, ласково взялъ его сзади за плечи и сказалъ:

— Леониду Платонычу для упроченія его здоровья надо какую-нибудь дятельность въ деревн, непремнно надо. И онъ самъ хорошо понимаетъ это, не будетъ отказываться отъ земской работы. Онъ знаетъ, что интеллигентные люди нужны для деревни, что онъ съ большой пользой можетъ примнить всю ту эрудицію, которая у него есть. А ея у него много.

Сухумову сдлалось совсмъ неловко, что о немъ такъ говорятъ въ его присутствіи. Онъ слегка покраснлъ, потупился и отвчалъ:

— Уживусь въ деревн, такъ я не прочь… Но я все еще сомнваюсь.

— Вздоръ! Вздоръ!— закричалъ докторъ. — Ваше мсто здсь. Вамъ ухать въ Петербургъ — опять заболть. Пожалуйте, господа, закусить въ столовую. Леонидъ Платонычъ… Сергй Владимирычъ… Раиса Петровна… Жена проситъ… У нея все готово… За трапезой лучше разговаривать, — прибавилъ онъ.

Гости направились въ столовую.

XLIV.

А столомъ сидли недолго. Поданы были только домашнія закуски въ вид маринованныхъ и соленыхъ грибовъ, заливное изъ рыбы и всего одно только горячее блюдо — жареная ломтиками свинина, при чемъ докторъ объяснилъ, что это ни завтракъ, ни обдъ, ни ужинъ, а просто да, такъ какъ семья его уже пообдала, до ужина еще далеко, а дорогого гостя Сергя Владиміровича Родимцева, захавшаго часа на два, чтобы осмотрть разрушающуюся отъ отсутствія ремонта амбулаторію, нельзя-же было отпустить домой не закусивши. Это былъ актъ русскаго деревенскаго гостепріимства. Родимцевъ, выпивъ дв рюмки водки, лъ мало. Сухумовъ, позавтракавшій дома, совсмъ ничего не лъ, кром двухъ груздей, на которые долго любовался, положивъ ихъ себ на тарелку, до того они были красивы. Хозяева тоже уже пообдали, и ‘д’ отдала должное только Раиса, покушавшая съ большимъ аппетитомъ и закусокъ, и рыбы, и свинины.

Во время ды Сухумовъ продолжалъ быть неразговорчивымъ и старался отвчать односложно.

Родимцевъ жаловался на скудость земской кассы, на трудность полученія недоимокъ какъ съ крестьянъ, такъ и съ помщиковъ плакался на нужды земства.

— Все трещитъ по швамъ, все разваливается и требуетъ капитальнаго ремонта, — говорилъ онъ:— а мы только подмазываемъ, да побливаемъ за неимніемъ денегъ. Въ медицинской помощи, въ школахъ надо теперь шириться, а мы нынче еле-еле натянули дв новыя школы. А что значитъ дв школы на весь уздъ, если намъ ихъ надо пятьдесятъ дв, чтобы какъ слдуетъ поставить начальное образованіе въ узд. Я вотъ сегодня осмотрлъ амбулаторію здшнюю, и мн прямо совстно передъ Нектаріемъ Романычемъ. А всему причиной недоимки. Вы не поврите, какъ трудно ихъ получать! У насъ есть вовсе неразорившіеся, даже со средствами помщики, а недоимка за ними накопилась за пять-шесть лтъ. Есть такіе раритеты, гд пеня, причитающаяся съ нихъ, трижды превысила годовой окладъ. Не платятъ, да и что вы хотите!

— Надо черезъ полицію получать… Прямо ребромъ ставить вопросъ, Сергй Владимірычъ, — замтилъ докторъ.

— Ахъ, пробовали! Напишешь бумагу въ станъ, подутъ, выпьютъ, закусятъ и удутъ ни съ чмъ.

Родимцевъ махнулъ рукой.

Сухумовъ слушалъ и, наконецъ, сказалъ:

— А въ самомъ дл… Вдь вотъ я не знаю… Не въ недоимк-ли и я у васъ состою?

— И даже в ъбольшой, — отвчалъ Родимцевъ.— Я недавно пересматривалъ списки.

— Странно… Отчего-же мой управляющій не платилъ?— удивился Сухумовъ и покраснлъ.

— А кто-жъ его знаетъ! Онъ ученикъ вашей покойницы бабушки, а та посылала иногда въ казначейство, когда ей вздумается, грошевую уплату, а полицію съ окладными листами и совсмъ къ себ на дворъ не пускала. Простите, но старушка была съ характерцемъ.

— Не зналъ я, не зналъ этого… — бормоталъ Сухумовъ, еще боле красня. — Постараюсь на дняхъ вамъ все внести, что съ меня слдуетъ. Я поговорю съ управляющимъ и прикажу ему.

— Вотъ намъ и есть на поправку амбулаторіи!— радостно воскликнулъ докторъ.

Подали кофе. Родимцевъ заторопился узжать и веллъ подавать лошадей.

— А когда-же ваша свадьба, Леонидъ Платонычъ?— спросилъ онъ Сухумова. — Въ этомъ мясод внчаться будете или отложите до посл Пасхи на Красную Горку?

— На дняхъ, на дняхъ. И чмъ скоре, тмъ лучше, — отвчалъ Сухумовъ. — Вдь свадьба будетъ какая? Обвнчаемся при законныхъ свидтеляхъ и въ Петербургъ подемъ.

Родимцева проводили.

— Ну, какъ онъ вамъ понравился?— спросилъ докторъ Сухумова.— Неправда-ли, пріятный человкъ?

— Да, совсмъ прекрасный человкъ, — отвчалъ Сухумовъ. — Но знаете, докторъ, я вообще трудно схожусь съ людьми. Но если ужъ сойдусь — меня выстрлами не отгонишь.

Онъ взялъ руку Раисы и крпко пожалъ ее.

— На бывшей нашей земской женатъ… На женщин-врач, Любови Михайловн Штернъ женатъ, которая состояла у насъ земскимъ врачемъ, — продолжалъ докторъ, — хорошая спеціалистка по глазнымъ болзнямъ. Когда-то была у насъ въ земств и много пользы принесла. Вдь здсь есть деревни, гд грудные ребята чуть не поголовно бленорреей глазъ страдаютъ. Да и вообще съ глазными болзнями приходится бороться. Грязь, невжество, вонючія тряпки… Ахъ!

Докторъ сморщился и. махнулъ рукой.

— А ужъ теперь не лчитъ?— задалъ вопросъ Сухумовъ.

— Куда!.. Народила кучу ребятъ. Впору своими заниматься. Поможетъ, не откажетъ, если какая-нибудь баба съ ребенкомъ придетъ, но чтобъ профессіонально — нтъ. Да и боится, чтобы своимъ дтямъ какой-нибудь болзни не занести.

Сухумовъ теперь совсмъ оживился и спросилъ себ кофе, отъ котораго раньше отказался.

— Ну, что-жъ, разсказывайте, разсказывайте скоре! Когда свадьба? — обратилась весело къ нему и Раис жена доктора, подавая чашку съ кофе.

— Чмъ скоре, тмъ лучше. Думаю на будущей недл обвнчаться при законныхъ свидтеляхъ, — далъ отвтъ Сухумовъ. — Никакого благо платья у невсты нтъ для внца, ну, да я думаю, можно и безъ него обойтйсь.

— Сдлаемъ мы, сдлаемъ блое платье изъ кашемиру! Въ три-четыре дня сдлаемъ!— воскликнула Раиса.— Я сама… жена учителя Иванова поможетъ. Кром того, у насъ на деревн двушка-портниха найдется… Училась когда-то въ город. Не сможемъ шелковое, съ какими-нибудь вычурами сшить, а простое-то сможемъ.

— Раиса, но вдь это, другъ мой, предразсудокъ. Можно въ какомъ-нибудь внчаться, — замтилъ Сухумовъ.

— Нтъ, нтъ… Тетенька въ ужасъ придетъ, если въ черномъ внчаться, а у меня ничего другого нтъ. А что въ сел-то, что въ приход будутъ говорить! Вы не безпокойтесь. Завтра мы подемъ въ уздъ, купимъ кашемиру, ботинки, вуаль, цвты — и черезъ три-четыре дня все будетъ готово честь-честью.

— Не смю спорить… Не хочу тебя обижать… проговорилъ Сухумовъ, пожимая плечами. — Но Бога ради старайтесь скоре.

— Да если что очень экстренное, то намъ пришлите. Моя баба поковыряетъ иголкой, — сказалъ докторъ.— Ей отъ ребятъ отлучиться невозможно, а дома она на что хотите искусница.

— Нтъ, нтъ, докторъ. Ничего не надо. Все въ Петербург сдлаютъ. Я ужъ такъ ршилъ. Обвнчаемся и прямо на поздъ и въ Петербургъ.

— Какъ въ Петербургъ?! — удивленно воскликнулъ докторъ.— Да что вы, другъ мой! Вдь это убійственно подйствуетъ на ваше здоровье.

— На какое здоровье, если я совсмъ здоровъ! — закричалъ въ свою очередь Сухумовъ, вскочилъ со стула и заходилъ по комнат.

— Ну, положимъ, что еще далеко не совсмъ. Вдь я въ крещенскій сочельникъ васъ осматривалъ. И сердце… и нервы… печеночка тоже повылзла изъ-подъ ребра… селезенка была набухши слегка… И я даже выслушалъ у васъ перебойчики въ сердц.

— Позвольте! А какъ-же вы при встрч со мной назвали меня даже молодцомъ! — сердился Сухумовъ.

— Врно, правильно! Вы совсмъ молодецъ сравнительно съ тмъ положеніемъ здоровья, съ которымъ вы пріхали, но вполн здоровымъ васъ назвать никакъ нельзя. Я принимаю въ соображеніе даже ваше душевное состояніе въ сочельникъ, ваше волненіе передъ тмъ ршительнымъ шагомъ, который вы сбирались сдлать… Помните… Но…

— Ну, пошли! Похали! Теперь ужъ васъ и не удержишь!— сердито говорилъ Сухумовъ.

— Не горячитесь. Вамъ вредно… Выслушайте вы меня внимательно. Вдь уже и самые сборы къ женитьб, внчаніе будутъ происходить въ волненіи… Это такъ естественно… Безъ этого обойтись нельзя… Такъ и успокойте себя потомъ здсь въ деревн… А вы хотите сразу въ Петербургъ хать. Не даю благословенія.

Сухумовъ схватился за грудь.

— Не могу я… Не могу, докторъ… Я долженъ хоть на дв, на три недли създить! Я вернусь потомъ…— восклицалъ Сухумовъ.

— Боже! Даже на три недли!

— А какъ-же иначе? Раньше двухъ-трехъ недль приданаго не могутъ сдлать. Вдь у моей невсты ничего нтъ. Все надо сдлать, все!

Богъ съ нимъ и съ приданымъ, если вы тамъ въ Петербург опять совсмъ отреплетесь! Снова сюда чиниться вернетесь въ тихую пристань? Нтъ, ужъ вторая-то починка куда трудне придется. А главное, сейчасъ-то хать опасно. Но Сухумовъ былъ непреклоненъ.

XLV.

Посидвъ у доктора еще съ полчаса, Сухумовъ сталъ сбираться домой. Докторъ опять началъ уговаривать его не здить въ Петербургъ.

— Повремените хоть мсяцъ, другой… Дайте себ вконецъ окрпнуть здсь. Доведите себя до степени нормально-здороваго человка, — говорилъ онъ, чтобы сколько-нибудь задержать его въ деревн. — Вдь я у васъ слышалъ перебой въ сердц.

Но Сухумовъ оставался непреклоненъ и отвчалъ:

— Да я, докторъ, чувствую себя совсмъ хорошо, а вполн здороваго, идеально здороваго человка, а думаю, и не бываетъ.

— Ну, какъ не бывать! А здсь мы говоримъ о здоровь все-таки относительномъ. Успокойтесь посл внчанья мсяца полтора — ну, я и не буду васъ удерживать. Вдь и женитьба передряга. Я, кажется, говорилъ вамъ объ этомъ.

— Нтъ, нтъ, я ужъ ршилъ полторы-дв недли посл внца совершенно оторвать Раису отъ ея родственниковъ и побыть съ ней наедин!— воскликнулъ Сухумовъ, передъ которымъ сейчасъ же вырисовались скучнйшій вчно плачущійся на рты и тестя отецъ Рафаилъ, пришедшій въ дтство его тесть, матушка-попадья въ грязномъ передник и безцеремонные, выпрашивающіе гостинцевъ, поповскіе ребятишки — вс сильно надовшіе ему при частомъ посщеніи имъ Раисы.— Я ршилъ…— твердо сказалъ онъ.— Да и Раис общалъ свезти ее въ Петербургъ. Мы теперь еще застанемъ оперу, побываемъ въ другихъ театрахъ…

Сухумовъ ласково кивнулъ на невсту.

— Ахъ, вотъ что! Раненько, Раиса Петровна, отъ жениха жертвъ требовать. У него перебои.

Докторъ покачалъ головой. Раиса вспыхнула и отвчала:

— Я не знала, что это съ ихъ стороны жертвы.. Да я и не просила… Они сами…

— Какія тутъ жертвы! Никакихъ жертвъ! Я и самъ хочу на нкоторое время вырваться вмст съ ней на волю! — снова воскликнулъ Сухумовъ. — Намъ нужно быть въ Петербург, нужно сдлать закупки, заказы… Да мало-ли что нужно! Вообразите, что у Раисы нтъ ничего дамскаго по части костюмовъ.

— А бабушкино-то добро у васъ въ сундукахъ на что?— сказала докторша, улыбаясь.— Порыться хорошенько, такъ я думаю, такихъ можно дамскихъ вещей надлать, что прелесть. А портниху я вамъ пришлю для передлокъ… Такую портниху, что прелесть. Вотъ Раисеньк на первыхъ порахъ и будетъ достаточно.

Сухумовъ былъ непреклоненъ.

— Полноте! Гд тутъ возиться! Когда тутъ возиться съ разной ветошью, если черезъ четыре-пять дней мы ршили внчаться, — сказалъ онъ и даже разсердился.

— Я не понимаю, зачмъ вамъ такъ торопиться свадьбой?— прибавилъ докторъ.— Простите вы меня, что я ввязываюсь, но не понимаю.

— Бросьте, докторъ! Это надо все какъ можно скорй кончить и успокоиться. Ну, до свиданья…

Сухумовъ и Раиса пошли одваться. Докторъ и докторша вышли за ними въ прихожую.

— Но Бога ради не сердитесь на меня, что я стараюсь препятствовать вашему отъзду въ Петербургъ, — проговорилъ докторъ.— Это я по долгу врача.

— И на меня не сердитесь, что я являюсь передъ вами ослушникомъ. Не сердитесь, докторъ… Вы добрый…— боле мягкимъ тономъ произнесъ Сухумовъ, протянулъ доктору руку и пожалъ ее.— А знаете, кто на меня сердится, что я задумалъ жениться?— весело спросилъ онъ.— Не догадаетесь… Мой человкъ — мой камердинеръ Поліевктъ… И настолько сердится, что даже не разговариваетъ со мной, неохотно отвчаетъ на вопросы. И знаете, почему?

— Аристократическія замашки? — спросилъ докторъ.

— Вотъ, вотъ… Именно… — кивнулъ Сухумовъ.— У покойнаго дяди моего, сенатора, служилъ… и насосался сословной гордости… О, онъ у меня бдовый старикъ! А отъ Раисы Петровны отвертывается. Даже неохотно ей шубу подаетъ… Право… Но если такъ будетъ продолжаться, придется съ нимъ разстаться, хоть я и привыкъ къ нему.

— Обойдется, — махнулъ рукой докторъ.

— Есть и еще одинъ человкъ, который на васъ сердится, что вы на мн женитесь, — сказала Раиса и покраснла.

— Кто такой?— спросилъ Сухумовъ.

— Мой ддушка отецъ Григорій… Но тотъ сердится по другимъ причинамъ. Онъ ворчитъ на то, что вы у него на нашу свадьбу благословенія не спросили… Да… И говоритъ… смшно сказать… Говоритъ, что вы должны ему за меня какой-то выкупъ дать.

Вс засмялись.

— Что-же, это въ обыча?..— задалъ вопросъ Сухумовъ. — Здсь такіе обычаи среди духовенства?

— Какое! Просто отъ дтства… отъ слабоумія. Разв вы не видите, что у него romolicio cerebri, — сказалъ докторъ, показавъ на голову.— Разжиженіе…

— Онъ говоритъ, что приходъ все-таки его, хоть и уступленъ имъ отцу Рафаилу… А я питаюсь на средства прихода, — прибавила Раиса и тоже разсмялась.— Но вы не обращайте на него вниманія.

— Если нужно что-нибудь дать, я дамъ, — сказалъ Сухумовъ.

— Ничего ему не надо…— опять сказала Раиса. — Мало-ли онъ что проситъ! Онъ еще на рясу себ проситъ. Кром того говоритъ, что онъ долженъ меня внчать, а не отецъ Рафаялъ, а самъ и въ церковь придти не можетъ. Вдь одна нога у него въ паралич и онъ еле ею двигаетъ. Вотъ уже два года, какъ мы его только въ Пасху въ церковь-то кое-какъ водимъ.

Въ прихожей разговаривали довольно долго и наконецъ Сухумовъ и Раиса ухали.

Оставшись вдвоемъ съ женой, докторъ покачалъ головой и сказалъ про Сухумова:

— И жениться-то ему слдовало-бы подождать до будущаго мясода, а онъ еще въ Петербургъ детъ. Чудакъ! Вредно это на него подйствуетъ.

— Ну, Богъ милостивъ, — снисходительно отвчала докторша.— Ты все съ своей медицинской точки, а вдь надо подумать и иначе… Что-жъ ему женихомъ-то маяться? Вдь это тоже человка извести можетъ.

— Ну, какъ теб сказать… Все-таки изъ двухъ золъ наименьшее… Женихомъ или мужемъ быть? Миловался-бы да миловался на свою Раисеньку, а тмъ временемъ крпнулъ-бы… Вдь онъ вообще очень расшатанъ былъ. Конечно, я ему не говорю… Въ подобныхъ случаяхъ лучше этого не объявлять, чтобы не было тревоги у паціента… а у него, особенно посл его предложенія, сердце совсмъ не въ должномъ порядк… У него порокъ.

— Такъ лчи! Что-жъ ты его не лчишь?

— Вотъ спокойствіемъ-то и стараюсь лчитъ, это моя система, а онъ не слушается моихъ предписаній. А что до лкарства, то оно тутъ неумстно. Онъ пичкался лкарствами больше двухъ лтъ… Въ немъ цлая аптека сидитъ, онъ привыкъ къ лкарствамъ… Да его порокъ сердца и не лчится лкарствами, закончилъ — докторъ и спросилъ:— Поняла?

Дня черезъ два докторъ Кладбищенскій былъ у Сухумова и засталъ у него все поповское семейство, кром старика_:тестя, разумется. По комнатамъ прыгали даже ребятишки, грызя леденцы. Гости только что отпили чай и разбирались въ бль и платьяхъ покойницы бабушки Сухумова Клеопатры Андреевны. Изъ сундуковъ и комодовъ были вытащены шерстяныя и шелковыя юбки старухи, лифы, кофточки и разложены на стульяхъ. На стол лежало блье. Тутъ-же была я жена учителя Иванова. Была крестьянская двушка портниха съ бльмомъ на глазу. Отецъ Рафаилъ перетряхивалъ гороховаго цвта шелковую юбку и смотрлъ матерію на свтъ. Сухумовъ тотчасъ же бросился къ доктору и радостно сказалъ ему:

— Ну-съ, черезъ три дня, въ понедльникъ, внчаемся. Внчаемся и сейчасъ-же узжаемъ на дв недли. Не больше, какъ на дв недли… Даю вамъ слово… Какія вещи нельзя будетъ приготовить въ дв недли — т только закажемъ. Съ Раисы снимутъ мрку, сошьютъ, а потомъ пришлютъ ихъ сюда по почт. Милости прошу въ понедльникъ въ два часа дня быть въ церкви и расписаться свидтелемъ.

Сухумовъ схватилъ доктора за об руки, крпко пожалъ ихъ и поклонился ему.

— Не слушаетесь-таки? дете?— покачалъ головой докторъ.— А я пріхалъ еще разъ попробовать уговорить васъ не узжать изъ Сухумовки — ну, хоть до Пасхи.

— Нтъ, нтъ, докторъ. Невозможно это. У Раисы ничего нтъ, не въ чемъ выйти, не въ чемъ показаться. Перешивать наскоро что-нибудь изъ бабушкинаго добра? Но посмотрите, все это какая дрянь и ветошь.

Сухумовъ указалъ на юбки и кофточки.

Отецъ Рафаилъ, все еще державшій юбку въ рукахъ, покосился на него и съ улыбкой произнесъ:

— А если вы и эту вещь считаете за дрянь, Леонидъ Платонычъ, то позвольте мн взять ее на рясу.

— Съ удовольствіемъ! — воскликнулъ Сухумовъ.— Берите.

— Спасибо. Юбка эта стараго фасона, широчайшая и мн изъ нея съ надставками отличная ряса выйдетъ. Даже въ парадъ буду носить.

Отецъ Рафаилъ сталъ свертывать юбку и отложилъ ее отдльно на кресло.

Попадья Настасья Сергевна тоже разсматривала какую-то широчайшую срую шерстяную юбку и шепталась съ Раисой. Черезъ минуту попадья сказала Сухумову:

— Если ужъ вы все это считаете за никуда негодное, то не позволите-ли вы и эту юбку взять моему папеньк-старичку на рясу?

— Все, все берите, — отвчалъ Сухумовъ, махнувъ рукой.— Я нарочно веллъ вынуть вс эти тряпки, чтобы передать вамъ.

— Тетенька, что вы! Разв можно такъ выпрашивать! Нехорошо…— дернула ее за рукавъ Раиса.

— Да если говорятъ, что ненужное… А старикъ у насъ, ты сама знаешь, совсмъ обносился.

— Раиса Петровна… Бога ради… Все это вамъ, въ ваше распоряженіе… Что хотите — оставьте себ, а остальное раздлите между вашими родственниками, — сказалъ Сухумовъ. — Дайте что-нибудь выбрать для себя и Глафир Гавриловн, если ей что-нибудь понравится, — кивнулъ онъ на жену учителя.

Со всхъ сторонъ послышались благодарности.

Докторъ взялъ Сухумова за руку, подвелъ его къ свту окна, посмотрлъ въ лицо, отодвинулъ вко у глаза Сухумова и, слушая его пульсъ, сказалъ:

— Знаете что, Леонидъ Платонычъ? Ужъ вы и сегодня не молодцомъ, какъ я васъ называлъ раньше. Еще разъ васъ усердно прошу: внчаться — внчайтесь, когда хотите, но поздку отложите до Пасхи. Этимъ вы себя сохраните.

— Нтъ, докторъ! Это невозможно! Никакъ невозможно!— ршительно отвчалъ Сухумовъ и даже отбжалъ отъ него, вырвавъ изъ его руки свою руку.

— Дайте мн еще разъ ваше сердце выслушать! крикнулъ ему докторъ, но Сухумовъ, улыбнувшись, молча махнулъ ему рукой.

XLVI.

Внчаніе Сухумова съ Раисой состоялось въ понедльникъ, такъ какъ только наканун къ вечеру могли сшить общими силами блое подвнечное платье для Раисы. Попадья Настасья Сергевна была противъ понедльника, называя его тяжелымъ днемъ, и упрашивала Сухумова перенести свадьбу на среду, но Сухумовъ настоялъ на своемъ. Гороховаго цвта шелковая юбка, подаренная отцу Рафаилу на рясу, пригодилась и попадь. Эта юбка была надта на ней во время внчанья. Хоть и очень неважно было сшито подвнечное платье Раисы, но оно было съ длиннымъ шлейфомъ, и при широчайшей вуали и апельсинныхъ цвтахъ, купленныхъ въ уздномъ город, Раиса была очень эффектна въ немъ. Нжная блондинка, съ добрыми успокаивающими срыми глазами, она походила на ангела, спустившагося съ неба, какъ сказалъ докторъ Кладбищенскій. Находившійся все время съ приподнятыми нервами, съ усиленнымъ сердцебіеніемъ, восторженный Сухумовъ не отводилъ отъ нея глазъ и любовался ею. Онъ даже на вопросы отвчалъ невпопадъ.

Внчаніе настолько было парадное, насколько можно было сдлать его параднымъ въ небогатой сельской церкви. Дьяконъ Лапшинъ, бывшій при церкви на причетническомъ оклад, служилъ за дьякона, въ дьяконскомъ облаченіи, что онъ очень рдко длалъ, считая себя въ приход обиженнымъ отъ отца Рафаила. На клирос плъ хоръ школьниковъ подъ управленіемъ учителя Иванова, но внчаніе было безъ концертовъ жениху и невст, такъ какъ учитель не былъ въ состояніи разучить ихъ съ учениками. Даже прокименъ, ‘положилъ еси на главахъ ихъ внцы’ былъ проптъ ‘на гласъ’, а не нотный, такъ какъ и его нотнаго нельзя было, пропть, хотя учитель и вдалбливалъ его ученикамъ.

На паперти толпилось много крестьянъ, но въ церковь ихъ не впускали. Урядникъ все время находился въ притвор и осаживалъ каждаго смльчака, который старался пробраться въ церковь. Въ церкви были, кром свидтелей, только попадья и дьяконица съ дтьми, жена доктора Кладбищенскаго, жена учителя Иванова, учительница Хоботова да еще семья лавочника Неумытова, такъ какъ его пришлось пригласить расписаться въ книг свидтелемъ. Остальные три свидтеля были: докторъ Кладбищенскій, учитель Ивановъ и смоленскій мщанинъ Поліевктъ Игнатьевъ — камердинеръ Сухумова. Это обстоятельство немного примирило камердинера съ бариномъ, и онъ, поздравляя новобрачныхъ, смотрлъ на нихъ не такъ хмуро и даже милостиво улыбнулся.

Управляющій Сухумова Сидоръ Софроновичъ обидлся, что пригласили не его въ свидтели, а камердинера, и вслдствіе этого не былъ въ церкви. Не пустилъ онъ туда и жену свою, которой очень хотлось посмотрть на внчаніе.

Сухумовъ былъ во фрак и бломъ галстук, но внца надъ его головой не держали. Внецъ былъ просто надтъ на его голову и съхалъ со лба на брови. Надъ головой Раисы держали внецъ поперемнно то докторъ, то учитель Ивановъ, хотя попадья сильно протестовала противъ этого, говоря, что на такое дло надо приглашать только холостыхъ, и указывала на волостного писаря и фельдшера изъ лчебницы доктора Кладбищенскаго, но Сухумовъ воспротивился. У доктора и учителя не было фраковъ, а потому въ церкви они находились въ сюртукахъ.

Поздравленіе новобрачныхъ шампанскимъ происходило въ дом Сухумова, куда вс похали посл внца. Было шампанское, конфекты и чай. Сухумовъ не сдлалъ не только обда, но даже закуски, къ немалому огорченію отца Рафаила, который тотчасъ-же посл того, какъ Сухумовъ сдлался женихомъ, мечталъ о парадномъ свадебномъ пир племянницы, на который онъ могъ-бы пригласить духовенство изъ сосднихъ приходовъ съ отцомъ благочиннымъ во глав и похвастаться передъ ними именитымъ и богатымъ женихомъ племянницы.

Чокаясь съ Сухумовымъ бокаломъ шампанскаго, докторъ сказалъ:

— Нашего обабившагося полку прибыло! Поздравляю.

Учительница Хоботова, подходя съ бокаломъ, подмигнула и произнесла:

— Ну, что, не говорила я вамъ, что вашу свадьбу предсказывали люди за мсяцъ впередъ?

Такъ какъ Раиса до внца постилась, то обдъ былъ приготовленъ только для нея. Отправясь переодться изъ подвнечнаго платья въ дорожное, она наскоро пола, и Сухумовъ тотчасъ-же началъ собираться хать на желзную дорогу, поручивъ доктору Кладбищенскому разсчитаться съ причтомъ, съ пвчими и съ церковнымъ старостой лавочникомъ Неумытовымъ за внчаніе.

Узжая на станцію желзной дороги, Сухумовъ настойчиво просилъ всхъ не сопровождать его. туда, хотя отецъ Рафаилъ Тиховздоховъ даже заготовилъ для этого подводу. Въ особенности была недовольна попадья, которая подошла къ Ивановой и шепнула ей:

— Ну, ужъ это не порядокъ, совсмъ не порядокъ. Что-то шиворотъ-навыворотъ. Не понимаю такой нелюдимости, чтобы даже женину родню отъ себя отшибать.

Новобрачные ухали. Съ ними похалъ только камердинеръ Поліевктъ на отдльной подвод съ сундуками и чемоданами.

XLVII.

Прошло дней десять посл отъзда новобрачныхъ. Докторъ Кладбищенскій ждалъ общаннаго письма о состояніи здоровья своего паціента, но письма не было.

— Загулялись, поди, въ Петербург. До писемъ-ли имъ теперь! Милуются и веселятся, — говорила жена доктора.— Изъ театра въ театръ перепархиваютъ… По магазинамъ наряды заказываютъ.

Но попадья Тиховздохова получила отъ Раисы всточку черезъ недлю. Всточка была коротенькая, восторженная. Племянница сообщала, что она веселится, что въ восторг отъ Петербурга, что мужъ не жалетъ денегъ на покупку ей нарядовъ и уже накупилъ и заказалъ столько всего, что она его останавливаетъ. Въ конц письма была приписка:

‘Привезу вамъ стеклярусную пелеринку, которую вамъ такъ хочется. Он здсь вышли изъ моды, а потому недороги’.

Черезъ три недли докторъ, не получая отъ Сухумова письма, зазжалъ къ Тиховздоховымъ и справлялся, вернулись-ли новобрачные, но оказалось, что ихъ все еще нтъ. Ему показали второе письмо Раисы, гд она, между прочимъ, сообщала:

‘Докторъ Нектарій Романычъ правду говорилъ. Леонидъ Платонычъ развинтился и сталъ прихварывать. Нтъ, нтъ, да и приляжетъ. Все у него сердцебіеніе… А передо мной бодрится и старается скрыть. Каждый день тороплю его, чтобы скорй хать въ Сухумовку’.

Докторъ покачалъ головой и произнесъ:

— Конечно-же, я это зналъ… Конечно-же, все предвидлъ. Вотъ он полторы-дв недли, на которыя хотлъ ухать! И вс три недли ужъ прошли. А ему Петербургъ съ его удовольствіями — ядъ.

На другой день докторъ получилъ съ почты письмо отъ Сухумова, гд тотъ ему писалъ:

‘Глубоко виноватъ передъ вами, дорогой докторъ, что до сихъ поръ не подавалъ вамъ о себ всточку. Простите, прошу тысячу разъ. Употребляю ваше выраженіе: замотался. Закупки, заказы для Раисы… Нужно было и Петербургъ ей показать. Здоровье мое неважно. Вы пророкъ. Визитовъ никому еще въ Петербург не длалъ. На дняхъ създилъ съ ней къ моей тетк и кое къ кому изъ родни, которой у меня въ Петербург очень немного. А затмъ, черезъ недлю, явлюсь къ вамъ на смотръ’.

Но на смотръ къ доктору Кладбищенскому для Сухумова не суждено было явиться.

Въ конц февраля семья отца Рафаила Тиховздохова была поражена слдующей телеграммой, присланной изъ Петербурга Раисой:

‘Убита горемъ. Мужъ мой Леонидъ Платонычъ сегодня утромъ скоропостижно скончался. По желанію родни хороню его въ Петербург, въ Невской лавр.

Раиса Сухумова’.

Отецъ Рафаилъ истово перекрестился и долго не могъ придти въ себя. Матушка-попадья плакала. Черезъ часъ онъ служилъ въ церкви панихиду по болярин Леонид, а затмъ за чаемъ говорилъ жен:

— Жаль, очень жаль… Во цвт лтъ… Жить-бы да жить… Добрый человкъ… Осчастливилъ бдную сироту и вдругъ… Впрочемъ, теперь Раиса вдова со средствами. Бездтная вдова, кажется, четырнадцатую часть получаетъ посл мужа изъ имущества.

Н. А. Лейкинъ

Въ родномъ углу.

Читайте также: