Н. А. Лейкинъ
Н. А. Лейкинъ
ГОЛЬ ПЕРЕКАТНАЯ
ГОЛЬ ПЕРЕКАТНАЯ
РАЗСКАЗЫ.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Товарищество ‘Печатня С. П. Яковлева’. 2-я Рождественская ул., No 7
1903.
ВЪ РОДИЛЬНОМЪ ПРІЮТ.
I.
II.
III.
В родильном приюте, Лейкин Николай Александрович, Год: 1903
Время на прочтение: 11 минут(ы)
Городской родильный пріютъ. Палата. Стоятъ десять-двнадцать кроватей для взрослыхъ, и на нихъ лежатъ молодыя и пожилыя женщины подъ блыми тканьевыми одялами. Рядомъ съ каждой большой кроватью дтская кровать подъ блымъ полуоткрытымъ миткалевымъ пологомъ, и въ ней покрякиваетъ ребенокъ. Въ простнк на стол со шкафчикомъ, крышка котораго обита клеенчатой подушкой, сидлка, вся въ бломъ, пеленаетъ плачущаго ребенка. Блыя стны, блыя занавски на окнахъ, кровати и табуретки выкрашены въ блый цвтъ, даже стнные часы — и т смотрятъ со стны въ бломъ деревянномъ чехл. Дорожки на вылощенномъ желтомъ полу въ проходахъ между кроватями — и т изъ благо полотна. Пахнетъ мятой, гутаперчей перевязочныхъ средствъ, отдаетъ слегка іодоформомъ. Тишина.
Женщины не спятъ. Кое-кто полушепотомъ, лежа разговариваютъ другъ съ дружкой. Одна, сидя на кровати, кормитъ грудью ребенка. Разговариваютъ дв молодыя: одна блондинка, другая брюнетка.
Въ полушепот слышится:
— Подлецъ… Совсмъ мерзавецъ… Низкій человкъ… А, какъ глупа была я!..— говоритъ брюнетка.
Тяжелый вздохъ.
— Вс они, милушка, таковы. Гд-же онъ теперь?— спрашиваетъ блондинка.
— Кто-жъ его знаетъ! Говорили, что гд-то въ офиціантахъ служитъ. Сначала я искала его… Но гд-же найти? Вс трактирныя заведенія не обходишь. Потомъ стали говоритъ, что въ провинцію ухалъ и гд-то въ буфет на желзной дорог. Подлецъ — и другого ему имени нтъ.
— А вы-бы въ адресномъ стол, милушка, справились.
— Справлялась, но никакого толку… Надо знать, кто онъ: крестьянинъ или мщанинъ и какой губерніи крестьянинъ. А я знаю только, что онъ Андрей Ивановичъ и что у него мать въ Тамбов у какого-то генерала въ нянькахъ живетъ. Андрюша, да Андрюша… Гд-же двушки!.. Вдь паспорта у него не спрашивала.
— А сами-то одной прислугой жили?— допытывается блондинка.
— Одной прислугой. Барыня моя была актриса. А онъ у доктора жилъ. Трезвый человкъ и много чайныхъ денегъ отъ больныхъ получалъ, но на билліард этомъ самомъ очень ужь любилъ играть и иногда прямо, не спросясь, убгалъ въ трактиръ, оттого и отказали.
— Красивый?
— Писанный… Портретъ — одно слово! Его даже одна пожилая барыня вдова къ себ переманивала вотъ до чего была на него польстившись. Ахъ, и красавецъ онъ, да и подлецъ! А вы? — задаетъ вопросъ брюнетка.
Опять вздохъ, на этотъ разъ изъ груди блондинки.
— Я въ меблированныхъ комнатахъ прислугой жила — и тамъ мой грхъ. Студентъ.
— Студентъ…— протянула блондинка.— Это значить ужъ баринъ. Вдь мой-то клялся и божился, что обзаконитъ, такъ неужто-же и вашъ?
— Никакихъ тутъ клятвъ не было, а просто… Ну, живетъ жилецъ въ меблированныхъ комнатахъ… Молодой человкъ… недуренъ собой, ласковый, веселый… А я подаю ему самоваръ два раза въ день, стелю ему постель… Конечно, наша сестра глупа и неосторожна.
— А гд-жъ онъ теперь?
— Студентъ-то? Да кто-жъ его знаетъ! Лтомъ ухалъ на дачу, въ деревню, къ своимъ… Попрощались честь честью. Вернусь, говорить, осенью…
— Простился, узжая-то? Ну, это еще хорошо.
— Что-жъ тутъ хорошаго, душечка?
— Да какъ-же… А вдь мой не простясь удралъ. Сказали вы ему все-таки, что ребенка-то ждете?
— Какъ-же… ‘Я, говорить, тебя не покину. Вернусь и помогу осенью’… Пять рублей на прощанье далъ.
— И не вернулся?
— Гд-жъ вернуться-то! Да я и не разсчитывала особенно-то. Ужъ эти студенты народъ извстный. Много двушекъ въ меблированныхъ комнатахъ на нихъ плачутся. Конечно, дуры… И я сама была дура… За это и плачусь… хорошо, что я запасливая, съ жильцовъ пособрала и накопила двадцать пять рублей, чтобы отдать ребенка въ воспитательный…
Снова тяжелый вздохъ у блондинки.
— Ахъ, такъ вы въ воспитательный?..— говорить брюнетка.
— А то какъ-же? Куда-же мн съ ребенкомъ-то?.. На мстахъ съ ребенкомъ не держатъ.
— Въ деревню можно-бы было.
— То-есть къ родн? Я кронштадтская мщанка и родственники у меня вс померши.
— Нтъ, я такъ разсуждала, что на воспитаніе и платить.
— Все равно уморятъ. Деньги возьмутъ и уморятъ. Я ужъ знаю… Это мн извстно. Вдь сама навщать въ деревню не подешь съ мста, а оттуда будутъ писать, что живъ, чтобъ деньги получать, а на самомъ дл ужъ онъ давно умеръ. Я знаю… А въ воспитательномъ можно все-таки справляться и справки врныя…
— Стало быть, у васъ ужъ это не первый ребенокъ?
— Охъ, третій!— вздохнула въ третій разъ блондинка.
— И вс живы?
— Первые два померши. Посл перваго я въ кормилицахъ жила… въ мамкахъ… Въ хорошемъ графскомъ дом жила и много добра себ накопила, ребенка откормивши…
— И опять пойдете въ кормилицы?
— Нтъ, Богъ съ ней, съ этой жизнью! — махнула рукой блондинка.— Ребенка въ воспитательный, а сама на мсто, опять въ меблированныя комнаты къ прежней квартирной хозяйк. Меня ждутъ.
— А что-жъ такое въ кормилицахъ-то?— спросила брюнетка — Я сама думала… Ребенка къ тетеньк, въ деревню, а самой въ мамки…
— Попробуй. Жизнь въ хорошихъ домахъ прямо малина… Куражиться можешь. Все теб готовое отъ головы до пятокъ. На меня лтомъ даже шелковые чулки надвали. На серебряномъ поднос лакей обдъ съ господскаго стола подавалъ… Сама вся въ шелку и серебр ходила. Бусы…
— Ну, и что-же?
— Воли никакой нтъ. Жила какъ въ золотой тюрьм. На прогулку съ ребенкомъ и то въ сопровожденіи горничной отпускали. Никакихъ знакомыхъ къ теб. А ужъ мужчин на улиц не смй поклониться.
— Ну?! Ты меня пугаешь, двушка.
— Попробуй… У тебя первый ребенокъ-то?— спросила въ свою очередь блондинка.
— Первый, милушка. Я себя соблюдала. И тутъ-то-бы… но ужъ очень клялся, что обзаконитъ. И кабы онъ не пара мн былъ, то, разумется, я ему не поврила-бы. Я знаю, вс они подлецы, но этотъ… Вотъ я и думала въ кормилицы, чтобы прикопить хоть на ребенка-то своего.
— Прикопить прикопишь на хорошемъ мст, но одурь возьметъ въ невол… Попробуй… Я изъ графскаго дома, откормивъ ребенка, прямо съ приданымъ ушла. Все мн отдали: платье, блье, постель, подушки… Все, все… Ко мн поваръ сватался посл того. Настоящимъ манеромъ сватался.
— Что-жъ ты?
— Пьющій…
Въ уголк, въ кровати сидитъ худая и блдная родильница, кормитъ грудью ребенка и горько заливается слезами. Около нея акушерка вся въ бломъ. Акушерка объявила ей, что та теперь вполн оправилась и ей на выписку пора. Слезы такъ и душатъ ее, она вздрагиваетъ.
— Чего ты, милая, чего ты? Успокойся…— тревожно говорить акушерка.
— Куда я, барышня, пойду? Куда? Мн дться некуда… У меня ни квартиры, ни угла…
— Ну, наймешь гд-нибудь уголокъ… Это такъ не трудно…
— Легко сказать…— всхлипываетъ женщина, прижимая къ груди ребенка.— Легко сказать: нанять уголокъ! Какъ нанять, если я безъ денегъ… Всего семнадцать копекь въ карман, семнадцать…— повторяетъ она.
Опять громкій шепотъ.
Въ другомъ углу также разговариваютъ на двухъ кроватяхъ. Темнорусая женщина, очень недурненькая, лежитъ на спин, закинувши руки за голову, другая, блокурая, тоже молоденькая, съ какъ-бы льняными волосами, съ совершенно круглымъ лицомъ и безъ бровей, приподнялась на локоть и разсказываетъ сосдк:
— Пріхала я въ Питеръ-то въ март… Отъ голодухи пріхала… Очень ужъ у насъ въ деревн-то голодно, такъ мать на заработки меня послала… Неурожай у насъ быль… И травы погорли… и все… скотину даже кормить нечмъ было… Намъ самимъ хлба только до Рождества хватило… Ужасъ, что было…
— Понимаю…— отвтила темнорусая женщина сочувственно.— Везд неурожаи… Намъ земляки наши тоже писали объ этомъ въ Питеръ. Потомъ скотъ, падалъ.
— Вотъ, вотъ… Все вдь это отъ безкормицы.. Ну, мать и говоритъ: ‘позжай съ хлбовъ долой… Зарабатывай… Намъ пришлешь’… У насъ сторона глухая, заработковъ нтъ. А маменька у меня вдова и два братенка мои при ней махонькіе. Ну, продала она мн на дорогу пару овецъ, чтобъ снарядить меня. Кое-что себ на муку оставила, а остальное мн. И пріхала я къ сродственниц нашей. При артельной квартир она маткой живетъ. Артель фабричная… Ну, она стряпаетъ имъ и обстирываетъ ихъ. Пріхала я, начала мста искать, а заработка-то нтъ. Ужъ и натерплась-же я, двушка! Мужики ругаются, гонятъ съ квартиры… ‘Полно, говорятъ, теб насъ объдать!’ А куда я пойду? Куда днусь безъ денегъ? И цлый мсяцъ я такъ-то, милушка. Только поломойствомъ восемь гривенъ и выработала. Мать пишетъ: ‘что, дочка, мать забыла? Что денегъ не шлешь? Сидимъ и животы у насъ подвело’. А что я имъ пошлю? Наконецъ, на Пасхъ мн мсто обозначилось на огородъ, къ парникамъ.
— Въ копорки, значитъ? — спросила сосдка по кровати.
— Копорками насъ только дразнятъ, а мы съ дуру откликаемся. Копорки тутошныя, изъ Копорья. А у насъ на огород было двадцать женщинъ и двушекъ и ни одной копорки. Все новгородскія да псковскія. Я новгородская.
— А мы тверскія… Мужъ мой въ дворникахъ служитъ,— сообщила темнорусая женщина.— Пріхали съ мужемъ тоже отъ голодухи и безкормицы, да такъ въ Питер и остались. Вотъ уже четвертый годъ здсь живемъ. Здсь живемъ, а въ деревню свекру и свекрови все-таки посылаемъ. И на работницу посылаемъ, и на подати посылаемъ. Старикъ со старухой ой какіе строгіе и сурьезные! А у самихъ себя семья здсь. Тоже поить, кормить надо. Вотъ Богъ и третьяго ребенка посылаетъ.
У круглолицей безбровой тяжелый вздохъ.
— Ахъ, при муж-то ребенокъ одн радости, а вотъ каково двушк-то! Только срамъ одинъ…— говорить она и слезливо моргаетъ безбровыми глазами.
— Конечно. Полюбовникъ или мужъ! Полюбовникъ, миленькая, только до ребенка, а чуть узнаете что виновата такъ убжитъ, словно чортъ отъ ладона, прости, Господи. И некому тебя пожалть, некому приласкать,— шептала темнорусая женщина.
Круглолицая, безбровая женщина заплакала и стала утирать глаза воротомъ рубахи. Сосдка по кровати продолжала:
— Вдь вотъ меня мужъ ужъ два раза навстилъ, пока я здсь лежу, бараночекъ мн принесъ, калачикъ, кума была и два яблока принесла въ гостинецъ. А къ теб кто придетъ?
— Боже мой, Господи! Да если-бы я только знала!— шепчетъ сквозь слезы круглолицая и не договариваетъ.— Ну, куда я теперь съ ребенкомъ!..
— Мать знаетъ?
— Ни — Боже мой… Она убьетъ, коли узнаетъ. И такъ-то, бывало, съ парнями въ деревн, такъ она и то сейчасъ за косу… а то ругать…
— Не убьетъ. Гд убить! А разв поколотитъ только… Такъ вдь и за дло-же. Позжай въ деревню, повинись ей и претерпи.
— Срамъ-то какой, милая! Вдь вся деревня засметъ, проходу ни отъ кого не будетъ. А мать прямо скажетъ: ‘вотъ, дочка, похала въ Питеръ, чтобы намъ помогать, а сама намъ-же изъ Питера лишній ротъ привезла’.
— Ну, какой это ротъ!
— Выростетъ, такъ ротъ будетъ. Черезъ годъ ротъ. Да и теперь обуза… Всему дому обуза.
Пауза. Круглолицая женщина всхлипываетъ.
— Гд грхъ-то случился?— участливо опрашиваетъ темнорусая женщина.
— Охъ, не спрашивай, душечка! И такъ тяжко.
— Разскажешь, такъ легче будетъ. Душу облегчишь. Я отъ сердца спрашиваю, жалючи тебя, спрашиваю, а не для того, чтобы язвить.
— Охъ, на огород!
— Работникъ?
— Солдатъ. Гряды у насъ но весн копалъ. Землякъ нашъ, тоже новгородскій. Говоритъ, что двнадцать верстъ отъ насъ… Я посмотрла на него и припомнила, что дйствительно раза два видла его у насъ въ церкви на погост. Стала съ нимъ разговаривать и вижу, что онъ и лавочника нашего знаетъ, и многихъ кого изъ нашихъ. Ну, дура была, обрадовалась земляку… Да что! Не стоитъ разсказывать про него, подлеца!
Круглолицая безбровая женщина откинула выбившуюся изъ-за уха прядь волосъ и уткнулась въ подушку.
— Порядокъ извстный, что ужъ они подлецы особливо солдаты,— согласилась темнорусая женщина:— но разсказать-то отчего не разсказать? А ты говори, ругай его, облегчи сердце, и теб на душ легче станетъ. Я когда сердце сорву, мн всегда легче. Ну, и что-жъ? Ты и прельстилась имъ?
— Ничего я не польстилась, а уже видно, что такъ грху быть. Вотъ я изъ лица кругла, а надо мной товарки смяться стали:, сова да сова… Кто мсяцемъ дразнилъ, кто днищемъ. И мужики тоже… ‘Эко мсяцъ-то у тебя расплылся!’ Это про лицо мое. А я виновата-ли, что изъ лица кругла? Мн обидно было. Я плакала. Ну, а онъ заступился.
— Кто?
— А Иванъ-то, солдатъ-то. Поколотилъ даже одного. Ну, вижу ласковость выказываетъ… сталъ угощать… Смячекъ два раза купилъ.
Въ свою очередь приподнялась на локоть и темнорусая женщина и вся обратилась во вниманіе.
— Ну, такъ, такъ… Вс они нахальники на одинъ покрой,— говорила она.— А дальше-то что?
— А дальше фунтъ сахару принесъ… ‘Вотъ, говоритъ, теб, Настя, попей чайку въ накладку’.
— А потомъ?
— А потомъ сажали мы капусту, такъ онъ ужъ и сватать меня сталъ… ‘Служба моя солдатская, говоритъ, только до осени. Кончаю я службу. Въ октябр я къ себ въ деревню пріду, ты вернешься — давай и перевнчаемся, коли я теб любъ. Придетъ Покровъ, говорить, и внцомъ насъ прикроетъ’.
— Вишь, какъ пoдъзжалъ! Ну, а ты что?
— Ну, что-же мн! Я вижу, что онъ защита мн, защита и отъ двокъ да и отъ мужиковъ… Парень онъ ласковый, не пьющій… Другіе пили, а онъ тверезый…
— А ты, дура и поддалась?
— Вотъ ужъ дура-то. Доподлинно дура. Вотъ теперь и плачусь, и убиваюсь на свою дурость.
— И долго вы миловались?
— Да сейчасъ-же посл Николы и угнали его въ лагерь.
— Ну, да, въ лагерь. Они вс обязаны въ лагеряхъ быть, у меня деверь такъ то-же самое… А изъ лагеря такъ ужъ и не прізжалъ къ теб?
— Нтъ. И по сейчасъ ни слуху и ни духу… Говорили мн, гд онъ. На Ильинъ день пошла его искать, да что! Срамъ одинъ. Только насмшки. Что я насмшекъ натерплась отъ солдатъ! Да и озорники.
— И не нашла?
— Ахъ, на нашла! И по сейчасъ не знаю, гд!
Круглолицая женщина уткнулась въ подушку и начала рыдать.
Темнорусая, молча, смотрла на судорожное вздрагиваніе ея плечъ и тоже отерла съ глаза слезу.
Родильница, назначенная на выписку, все еще не переодлась въ свое платье, по прежнему сидитъ въ казенномъ бль, держитъ у своей груди ребенка и продолжаетъ плакать.
— Припасены-ли у тебя, по крайности, пеленки-то съ одяльцемъ для ребенка? Вдь въ казенномъ добр ребенка отпустить нельзя:— говоритъ ей вертящаяся тутъ-же сидлка.— Казенныя пеленки и одяла у насъ вс на счету,
Родильница молчитъ.
— Одяльце-то у тебя свое съ пеленками, говорю, есть-ли для ребенка?— повторяетъ сидлка.
— Нтъ,— тихо произносить родильница.
— Ну?! Какъ-же это ты такъ? Приготовилась родить, а даже одяльце съ пеленками не припасла!
Опять молчаніе.
— Надо барышн сказать, акушерк,— продолжаетъ сидлка.— Да не реви! Чего ревть-то! Какъ-нибудь ужъ мы тебя выпустимъ. Посл девятаго дня намъ здоровую родильницу здсь держать нельзя, не имемъ права. У барышни иногда пожертвованныя одяльца съ пеленками и свивальниками бываютъ. Вотъ спросимъ.
Опять появляется акушерка вся въ бломъ и отирающая руки полотенцемъ. Она подходить къ плачущей родильниц.
Плачущей родильницей начинаютъ интересоваться и другія родильницы и, не поднимаясь съ кроватей, спрашиваютъ сидлку, въ чемъ дло. Та объясняетъ и прибавляетъ:
— Ни денегъ, ни блья для ребенка, ничегошеньки! А еще родить пришла! Даже и квартиры нтъ. Надо уголъ нанимать, а у ней всего восемнадцать копекъ. Чудачка!
— Ахъ, и угла даже нтъ! — произноситъ женщина съ распущенными волосами и покачиваетъ головой.
— Въ томъ-то и дло.
Извстіе это передается отъ одной кровати къ другой. Къ плачущей родильниц выражается сожалніе. Начинается складчина. Родильницы лзутъ подъ подушки и достаютъ кто двугривенный, кто мдный пятачокъ и подаютъ свою лепту сидлк. Слышатся слова: ‘вотъ ей на булку и на ночлгъ’.
— Вдь общество вспоможенія какое-то при родильныхъ пріютахъ есть,— замчаетъ родильница съ распущенными волосами.
— Есть,— отвчаетъ сидлка.— И попечительница отъ этого общества для пріюта есть, помогаютъ, но разв можно сейчасъ все это сдлать? А ей, какъ выйдетъ отъ насъ, сейчасъ гд-нибудь приткнуться надо! Ну, дадимъ адресъ попечительницу и наша барышня акушерка камердацію напишетъ, а она придетъ къ попечительниц и дома ее не застанетъ. Да и что ей выйдетъ? Три рубля. Много пять рублей. Изъ общества, какъ хочешь, ближе трехъ, четырехъ дней ничего не получить. А ей ночевать надо, ребенка не во что запеленать. Вотъ разв барышня поможетъ чмъ- либо.
— Я слышала, пріютъ такой есть, гд посл родовъ… Пошлите ее въ этотъ пріютъ,— слышится съ другой кровати.
— Да, дожидайся! Пріютъ-то всегда полонъ и переполонъ. Мста-то караулить надо. Да и то берутъ такъ, что кто ежели со стороны попроситъ. И удивительное дло — чего она раньше молчала! А тутъ на выписку женщин надо, а она объявляетъ, что ей дться некуда, что у ней квартиры нтъ, да и денегъ всего восемнадцать копекъ.
— Вотъ ей гривенничекъ… на что-нибудь все-таки хватить…— протягивается рука съ третьей кровати.
Сидлка принимаетъ сборъ и бормочетъ:
— Народъ тоже! Публика! Сбираются родить, а ничего не припасаютъ! Восемнадцать копекъ…
— Паспортъ-то еще есть-ли?— слышится гд-то.
— Ну, вотъ… безъ паспорта и родить нельзя,— даетъ отвтъ сидлка.
— Врешь, врешь. Родить нельзя погодить. Родятъ и безъ паспорта.
Въ палат нарушается обычная тишина. Идутъ толки и разговоры о безпомощной родильниц. На всхъ кроватяхъ происходить обсужденія ея положенія. Акушерка приносить какое-то ветхое одяльце и пару пеленокь, въ которыя и завертываютъ ребенка. Приходитъ вторая акушерка. Что-то пишутъ даютъ плачущей родильниц какіе-то адреса и, наконецъ, выпроваживаютъ ее изъ палаты.
— Много-ли ей собрали?— интересуются родильницы.
— Девяносто шесть копекъ…— сообщаетъ сидлка,— стаскивая грязное блье съ освободившейся кровати и застилая ее чистымъ.
Минуть черезъ пять въ палату втаскиваютъ на раскинутомъ кресл новую родильницу — полную съ одутловатымъ лицомъ и русыми волосами и перекладываютъ на свободную постель. Она тотчасъ-же освдомляется у сидлки:
— Кофейку-то, милушка, поутру завтра мн можно? У васъ вдь чаемъ поятъ, а я привыкла по утрамъ кофей… Я съ собой принесла баночку. У меня есть. Я и съ тобой подлюсь, хорошая моя. Охъ, Владычица! Охъ, Варвара великомученица! Слава имъ, заступницамъ, что все благополучно! Охъ, свтъ увидла! Охъ, какъ теперь все хорошо и полегчало! Тебя, ангелка, какъ звать-то?— спрашиваетъ она сидлку.
— Настасья.
— Придетъ, Настасьюшка, мужъ мой обо мн справиться… Мы бакалеей въ заборчик торгуемъ. Придетъ, говорю, онъ справиться, такъ ужъ ты допусти его, херувимка, а я тебя поблагодарю потомъ… Обижена отъ меня не будешь. Хорошо поблагодарю…
— Вы къ барышн, старшей акушерк обратитесь насчетъ всего этого… У насъ сегодня вдь пріема для постителей нтъ, но она разршить можетъ…— говоритъ сидлка.
— Охъ, охъ! Передышаться надо…О-о..— слегка стонетъ широколицая полная родильница, но тутъ-же начинаетъ опять:— Калачиковъ свженькихъ, тепленькихъ хотлъ онъ мн принести… мужъ то-есть… Калачиковъ… Такъ вотъ и съ тобой подлюсь, ангелка. Теплые-то хорошо.
— Спасибо вамъ…
— А гд у васъ акушерка-то эта самая? Повидать-бы ее…
— Сейчасъ придетъ. Вы къ ней и насчетъ кофею обратитесь. Она должна разршить. Если разршитъ…
— Ну, да, да… А заваривать-то ты будешь, Настасьюшка, такъ ужъ я тебя не обижу. Два раза, милка, я привыкла кофей-то пить. Охъ! Покажи-ка мн ребеночка-то моего…
Сидлка вынимаетъ изъ кроватки и подносить ей завернутаго въ пеленки ребенка. Родильница умильно смотритъ на него и говорить:
— Седьмой вдь… Весь въ отца… Раньше-то я все въ деревн рожала, а вотъ какъ выписалъ меня мужъ въ Питеръ, то ужъ второго у васъ. Ну, Христосъ съ нимъ. Положи его, херувимка… Охъ, устала!
— Разговаривать-то вдь много не слдъ.
— Охъ, не могу! Какъ полегчаетъ — люблю разговоръ разсыпать. Клади, клади его въ кроватку. Обижена не будешь. И я дамъ, и мужъ поблагодарить. Охъ!
Родильница, длаетъ тяжелый вздохъ и умолкаетъ,.
Водворяется тишина.
Минутъ черезъ пять на двухъ кроватяхъ, поодаль отъ родильницы-лавочницы, опять шушукаются блондинка и брюнетка.
— Одна вотъ теперь забота… И по ночамъ я это во сн вижу… Покоя мн это не даетъ. Я про паспортъ…— шепчетъ брюнетка.— Паспорту у меня срокъ… А маменька отписала, что новаго не вышлетъ. ‘Прізжай, говорить, въ деревню. Будетъ теб по мстамъ-то слоняться. У насъ и около дома работы много’…
— Догадывается?— подмигнула блондинка.
— Должно быть догадывается. Да и земляки, пожалуй, сообщили, которые вернулись въ деревню… Вдь видли, въ какомъ положеніи была. Нашей сестр, двушка, это дло отъ людей скрыть невозможно. Когда я пріхала сюда въ Питеръ, паспортъ-то у меня былъ всего на полгода… Ну, взяла отсрочку на три мсяца… А теперь-то ужъ и совсмъ просрочила. Надо хать въ деревню, здсь безъ паспорта жить нельзя. А какъ я поду къ своимъ-то съ ребенкомъ? Бда! Чистая бда! Какъ-бы было хорошо, если-бы нашлись такіе добрые люди и взяли его! Вдь есть добрые люди. Бываютъ.
— А отецъ? Можетъ быть отецъ ребенка возьметъ его къ себ? — говорила блондинка.
— Отецъ? Ищи втра въ пол! Да если и разыскать его теперь и придти къ нему съ ребенкомъ, такъ онъ меня прямо изувчитъ…
Брюнетка плачетъ.