Въ придунайскомъ городк.
Въ придунайскомъ городк.
2.
3.
В придунайском городке, Абрамович Николай Яковлевич, Год: 1913
Время на прочтение: 33 минут(ы)
Въ сентябр начались дожди, и начался великій разливъ грязи. Главная улица маленькаго, продуваемаго холодными втрами городка, прилпившагося у берега Дуная, вся блестла сплошной лужей, по которой втеръ гналъ струйки ряби. Отворишь дверь изъ дома на улицу — и попадаешь прямо въ черное густое мсиво грязи, между глыбами которой, жирными и вязкими, блестятъ лужи съ лопающимися на нихъ непрерывно пузырьками. Надъ улицей надъ лужами стелется густой влажный туманъ, отъ котораго все живое дрожитъ мучительной дрожью. Въ туман тянетъ дымкомъ изъ булочной Цыперовича, слышится дикій крикъ ‘драгиля’, помогающаго своей лошаденк выпутать ноги изъ вязкой и тяжелой, какъ чугунъ, грязи, и хлестъ кнута по спин взлохмаченной и дымящейся клячи.
Отъ огромныхъ, не просыхающихъ круглый годъ придунайскихъ болотъ, окружающихъ городокъ, темнющихъ густо камышами, блестящихъ тусклой водой, тянетъ въ улицы городка промозглой болзненной сыростью, дыханіемъ страшныхъ болзней, очищающихъ городъ отъ бдноты, отъ прозябающихъ въ грязи и тснот дтей.
Уже появились въ город первые зловщіе признаки сыпного тифа. И практикующій здсь уже около года врачъ съ утра былъ поднятъ ‘на практику’ и переходилъ съ одного домишка въ другой. Евреи и молдаване, населяющіе городъ, какимъ-то чудомъ узнавали, что врачъ Лснянскій сидитъ у Лефтера Чигира, огородника, или у портного Китиса. И тащили единственнаго цлителя ихъ болзней въ свои домишки. Истертые двугривенные и полтинники далеко не всегда попадали въ карманъ доктора. На грязномъ полу, на куч тряпья валялись горящіе въ жару, въ бреду, вялые, красные, исхудавшіе дти, женщины, старики и молча открывали грудь и спину доктору для его непонятныхъ манипуляцій, внушавшихъ странную вру въ чудодйственное исцленіе.
— Корыто есть?— Наливайте горячую воду, вотъ такъ! Постойте, градусникомъ помряю. Закрывайте двери! Раздвайте больного! Кладите.
Докторъ самъ поддерживалъ больного, опускаемаго вмсто ванны въ корыто, кратко и повелительно распоряжался и похожъ былъ на военачальника маленькой арміи, ведущаго страшную борьбу съ общимъ врагомъ. Смуглое заросшее лицо его было серьезно и строго. Большія волосатыя руки, съ пальцами, желтыми отъ табака, съ пятнами отъ сулемы и карболки, двигались увренно и точно и внушали всмъ вру и уваженіе.
Часа въ два-три по всмъ пунктамъ борьбы было сдлано то, что нужно, и усталый, раздраженный безсильной борьбой среди этой нищеты и грязи, докторъ возвращался домой. Къ часу его отдыха было уже темно. Домишки, грязь, лужи, заборы, площади — все сливалось въ одно болото, дышащее гнилью, сыростью и тоской. Сквозь тяжкій туманъ еле-еле поблескивалъ керосиновый фонарь, огонекъ котораго жалостно мигалъ посредин затопленной лужами площади и умиралъ безнадежно въ густющей сырости, словно больной глазъ, закрывающійся въ отчаяніи. Усталый, въ забрызганномъ грязью пальто, протирая ежеминутно платкомъ стекла пенснэ, возвращался докторъ, порой долго выдирая ногу изъ чугунной грязи и теряя переполненные грязью боты.
У фельдшера, стараго николаевскаго солдата, нанималъ онъ квартиру въ три комнаты. Красивая злая молдаванка, на которой недавно женился фельдшеръ, каждое утро ожесточенно терла и скребла въ квартир доктора, и все у него блестло въ комнатахъ. Она уходила при возвращеніи доктора, вытирая мокрые слды босыхъ своихъ ногъ, и черезъ минуту слышался во двор ея сильный грудной голосъ, выкрикивающій брань мужу, или же начиналась дкая и страстная перебранка съ сосдкой посреди двора у веревки, на которой висятъ и сушатся какія-нибудь тряпки.
Докторъ зажигаетъ лампу и мняетъ ботинки на туфли. Со двора со стукомъ закрываются ставни. Накрываютъ на столъ и въ комнат распространяется запахъ горячаго борща. Лснянскій просматриваетъ почту и раскладываетъ подл прибора газету или книгу. Коробка табаку лежитъ тутъ же и, покончивъ съ борщомъ, онъ любовно принимается за новую коробку, осторожно ее распаковываетъ, снимаетъ сверху желтый слой табачныхъ нитей и смшиваетъ эти ‘сливки’ съ остальнымъ табакомъ. Потомъ набиваетъ гильзу и, съ наслажденіемъ затягиваясь, куритъ. Приносящая жареное дочь фельдшера отъ первой жены шустрая Ленца сердится, что баринъ куритъ и не будетъ сть второе. А баринъ перебирается въ спальню на кровать.
Усердно крошитъ онъ тамъ снова табакъ на одяло и на подушки, растягивается съ наслажденіемъ и, закинувъ руки за голову, смотритъ на выкрашенную коричневой краской стну и задумывается о чемъ-то хмуро и глубоко. Лицо его мрачнетъ, становится суровымъ и темнымъ.
Кругомъ дома, за стной, лежитъ черная густая тьма, темнютъ лужи, дышетъ сыростью мракъ и огромнымъ тысячеголосымъ хоромъ поютъ во тьм жабы. Задрожатъ стекла въ окнахъ отъ крика, донесется ругательство возчика или пьяная псня. Докторъ вздыхаетъ, переворачивается на бокъ и принимается за книжку журнала. Онъ подчеркиваетъ отдльныя мста карандашомъ и ставитъ ‘нота-бене’. А въ корридор раздается шарканье чьихъ-то гигантскихъ сапожищъ, хриплое свистящее дыханье и сопнье. Въ дверь влзаетъ широкоплечій старикъ съ мднымъ добродушнымъ лицомъ и желтыми дыбящимися усами. Лснянскій усаживаетъ фельдшера подл постели на стулъ и начинаетъ съ нимъ бесду. Бесда всегда сводится на одно и то же. Фельдшеръ не можетъ переваривать того, что Лснянскій такъ сентиментальничаетъ съ паціентами, онъ упрекаетъ доктора въ молодости и неопытности, въ неумніи обращаться съ больными по-настоящему.
— Можно ли такъ, извините меня,— говоритъ онъ, пожимая плечами,— Чигира въ этомъ году карбованцевъ на триста продалъ одного перцу, а вы у него берете гривенникъ за визитъ! Портите вы народъ, ей-богу! Разв покойникъ Гринбергъ такъ съ ними обращался? Онъ и аптекарю, и фельдшеру давалъ заработать.
— Ну,— говоритъ ему Лснянскій, — поплутовали и довольно. Будетъ съ васъ.
— Зачмъ же пропадать деньгамъ?— спрашиваетъ фельдшеръ — жалко вдь денегъ! Главное дло — деньги сами въ руки лзутъ… Прежде умли длать деньги, да.
— А что?
— Разв вы не знаете? Бывало тертый кирпичъ отъ головной боли въ бумажкахъ продавали по полтиннику за порошокъ. На пустякахъ золото добывали.
— Вы занимались мошенничествомъ, Дурылинъ, — сердится докторъ,— нищихъ надували! Вздуть бы васъ за это!
Дурылинъ смется:— Молоды, горячи очень. Главное дло-жизнь не обколотила. Жизнь всему научитъ. Вотъ меня, какъ кантонистомъ былъ, такъ обколотили довольно. Мднымъ весь какъ есть сталъ отъ палокъ. Такъ и прозвали тутъ — ‘мдный’.
Доктора начинаетъ клонить ко сну. Мелкія брызги капель звенятъ о стекла такъ дремотно. Тнь головы фельдшера начинаетъ метаться по стн. Онъ зваетъ и хочетъ уже отослать собесдника, какъ въ дверь раздается стукъ и просовывается голова Ленцы.
— Къ дохтуру,— хрипло заявляетъ она.
Съ усиліемъ встаетъ Лснянскій и шаркаетъ туфлями, направляясь въ столовую. Тамъ стоитъ человкъ въ забрызганномъ грязью длинномъ кафтан и держитъ фуражку въ рук. Увидя доктора, онъ искательно осклабляется и кланяется.
— Господинъ докторъ,— говоритъ онъ — господинъ Дисманъ говорили, чтобы вы пожаловали и къ нему.
— А что такое?— спрашиваетъ Лснянскій.
Посланный пожимаетъ плечами:— Не знаю, какъ сказать. Что-то сыночекъ ихъ Самуилъ жалуется. Просили, чтобы чичасъ.
Докторъ натягиваетъ съ тоской, ботинки, облачается въ огромную шубу и идетъ садиться въ экипажъ Дисмана. Онъ влзаетъ туда, надъ нимъ дробно бьетъ дождь о кожаный верхъ, лошади трогаютъ, осторожно направляемыя возницей среди лужъ. Темно, какъ въ могил. Не видно собственной руки. Докторъ закуриваетъ во тьм папиросу и выглядываетъ изъ-подъ верха. Долго трясутся они шагомъ. Колеса поворачиваются въ вод и грязи и брызжутъ въ экипажъ, который кренится на бокъ и качается со скрипомъ, какъ ладья въ вод. Наконецъ останавливаются подл высокаго дома, лучшаго дома въ городк — богатя купца Дисмана.
Тамъ уже услышали,— открываютъ парадныя двери, виденъ свтъ и, кажется, длается тепле отъ мысли, что сейчасъ попадешь въ тепло И свтъ. Докторъ вылзаетъ и подымается по ступенямъ. Въ коридор уже слышится запахъ, пропитывающій весь домъ. Пахнетъ застоявшимся комнатнымъ воздухомъ,— запахомъ мховой одежды, чмъ-то съдобнымъ: запахъ слегка кисловатый, густой, плотный, пахнетъ самой жизнью въ этомъ дом и все говоритъ о твердо сложившемся неподвижномъ и душномъ уклад жизни. Лснянскій вступаетъ въ знакомую столовую. Черезъ мсяцъ и черезъ годъ все также здсь стоитъ на своихъ мстахъ мебель тяжело и безжизненно. Массивный буфетъ и какія-то темно-синія вазы на его полкахъ, плотно покрываетъ длинный столъ цвтная скатерть съ кистями. На стнахъ висятъ портреты Монтефіоре и Ротшильда. У дверей въ жестяной оболочк виситъ ‘мезузе’, молитва, охраняющая домъ отъ входа всего недобраго. И въ поразительно-глубокой тишин этого благочестиваго еврейскаго дома, въ неподвижности и затаенности людей и предметовъ въ немъ ветъ что-то строгое, древнее, охраняемое подъ страхомъ неслыханной кары Бога мести и бури. Доктора ведутъ въ кабинетъ. Выходя изъ дверей столовой, онъ замтилъ притаившуюся у окна, подл густой тюлевой занавси, древнюю старушку, высохшую, сгорбленную, которая любопытно на него смотрла сквозь стекла очковъ. Это была бабушка, похожая на старую мышку, насторожившуюся въ уголку столовой. Она продолжала сидть неподвижно, положивъ на колни на свое черное старомодное платье руки со вздутыми синеватыми жилами. Лснянскій поклонился ей, старушка испуганно заворошилась и отодвинулась со стуломъ подальше въ уголъ. Въ сосдней комнат поднялся съ кресла тучный старикъ въ бархатной ермолк на голов, въ черномъ плисовомъ кафтан до пятъ. Онъ встртилъ доктора съ большимъ достоинствомъ и въ поклон старика была какая-то своеобразная величавость.
— Здравствуйте, здравствуйте, господинъ докторъ. Когда намъ плохо, мы васъ зовемъ, ничего не подлаешь!
— Что съ Самуиломъ?— спросилъ Лснянскій.
— Что съ Самуиломъ?— повторилъ старикъ, — разв я знаю! Разв теперь родители что-нибудь знаютъ о своихъ собственныхъ дтяхъ! Они таки ничего не знаютъ. Вотъ посмотрите сами.
Изъ дверей вышла дочь Дисмана, Роза, въ красной кофточк, пылая румянцемъ смуглыхъ щекъ. Не смотря на высокую грудь и сильно развившуюся фигуру, она выглядла двочкой,— въ короткой юбк и со своимъ наивнымъ открытымъ взглядомъ.
— Вотъ и Розочка,— сказалъ старикъ,— ну, приготовь намъ чай, а мы пойдемъ къ Самуилу.
Шаркая кожаными туфлями, старикъ шелъ впереди, оборачиваясь къ Лснянскому и стараясь сказать ему что-нибудь пріятное.
— Вами, докторъ, такъ довольны! Прямо вс молятся на васъ, врьте моему слову! Вы спасаете народъ!— старикъ покачалъ головой.— И что вы за это имете?.. Вы еще сами имъ даете. Разв это неправда?
Полная старуха въ черномъ шелковомъ платк на голов, шуршащая шелкомъ стариннаго платья, встртила Лснянскаго, улыбаясь и сжимая губы. Она подтверждала сладкимъ голосомъ слова мужа и называла Лснянскаго ‘ангеломъ’. Наконецъ, въ угловой комнат, такой же строгой и холодной, увидлъ докторъ лежащаго на постели худого юношу. который прислъ при появленіи гостя.
Такихъ слабогрудыхъ, желтыхъ юношей со слдами комнатной душной жизни, изнывающихъ надъ мудростью священныхъ книгъ Талмуда, Лснянскій не разъ встрчалъ уже въ еврейскихъ семьяхъ. Лицо Самуила поразило его болзненной близной, подчеркиваемой крупными темно-коричневыми веснушками. Длинный, худой, Самуилъ горбился какъ-то устало въ своемъ черномъ кафтанчик, съ шеей, повязанной блымъ шелковымъ платочкомъ. Гладко подстриженный, съ такой же, какъ у отца, ермолочкой на затылк, онъ испуганно поблескивалъ красноватыми глазами, подъ которыми темнли круги.
Около его постели столпились Лснянскій, мать, отецъ и Роза. Лснянскій потрогалъ лобъ и руку больного, послушалъ пульсъ и заявилъ, что хочетъ его выслушать.
— Роза,— сказала мать — уйди.
Роза сконфуженно повернулась на каблукахъ и ушла, бросивъ на доктора быстрый, блестящій взглядъ. Безсознательно припоминая этотъ искристый двичій взглядъ, Лснянскій нагнулся надъ больнымъ, нахмурился, отогналъ отъ себя лицо Розы и наклонилъ ухо къ худой ребяческой спин Самуила съ остро торчащими лопатками. Самуилъ скорчился на постели, полуобнаженный, съеживая острыя, худыя плечи.
Когда больной былъ осмотрнъ и выслушанъ, Дисманъ увелъ доктора въ другую комнату и сталъ жаловаться на сына.
— Это такое послушное дитя,— говорилъ старикъ — такое послушное, да продлитъ ему Богъ вкъ! И онъ же меня измучилъ. Вы поврите? Теперь я уже жалю, что его училъ. Столько денегъ потратилъ, столько здоровья, а что же въ конц концовъ?.. А въ конц концовъ я уже не понимаю собственнаго сына! Онъ ужь прямо запутался во всемъ. Начнешь говорить съ нимъ, такъ онъ отвчаетъ:— папаша, вы меня не понимаете!..
Къ бесдующимъ подошла старуха, жена Дисмана.
— Рива,— сказалъ ей Дисманъ — вотъ я прошу господина доктора, чтобы онъ былъ такимъ добрымъ и поговорилъ съ нашимъ Самуильчикомъ. Пусть мы хоть узнаемъ, чего онъ хочетъ.
— Ахъ, господинъ докторъ,— закачала головой старуха — сдлайте намъ такое одолженіе…
Лснянскій отправился въ комнату Самуила одинъ, старики остались въ столовой. Самуила онъ засталъ по прежнему сидящимъ на постели со скрещенными на груди руками, погруженнымъ въ какія-то мысли. На этотъ разъ бросился въ глаза Лснянскому въ углу темный шкафчикъ со стеклянной дверцей, затянутой темно-зеленой матеріей. Сквозь дв разошедшіяся полоски матеріи виднлись корешки толстыхъ книгъ.
— Я забылъ вамъ сказать,— обратился къ юнош докторъ — что теперь вамъ на время надо перестать читать. Не утруждайте глазъ, да и мозгъ не слдуетъ обременять усиліями. Это безусловно вредно. Старайтесь дать отдыхъ всему организму.
Самуилъ повелъ своей длинной тонкой шеей, посмотрлъ куда-то въ уголъ и отвтилъ:
— Хорошо.
Помолчавъ, онъ добавилъ: — Мн нужно скорй выздоровть.
Лснянскій молчалъ и смотрлъ на него. Самуилъ снова робко поднялъ на него глаза и спросилъ:
— Господинъ докторъ, вы любите книги?
— Люблю,— отвтилъ удивленный Лснянскій,— а что?
— Такъ. Ничего. Я тоже люблю книги!
Было видно, что Самуилу что-то хочется сказать. Его безжизненно-блыя щеки стали розовть отъ возбужденія, пальцы безпокойно задвигались. Докторъ слъ на стулъ подл постели.
— Я больше всего люблю книги,— опять заговорилъ Самуилъ, понизивъ голосъ и почему-то оглядываясь на дверь.— А какія у васъ, книги, докторъ?
— Разныя, все больше медицинскія.
Самуилъ покачалъ головой и спросилъ:
— Я у васъ отнимаю время, докторъ?
Лснянскій отвтилъ отрицательно.
— Можно мн съ вами немножко поговорить?
И, услышавъ выраженіе готовности его слушать, Самуилъ сразу пришелъ въ необычайное волненіе. Первыя слова вырвались у него хрипло и съ трудомъ. Онъ глоталъ слюну, моталъ головой и останавливался на каждомъ слов. Но самая мысль, которую ему хотлось высказать, начала въ конц концовъ поглощать его вниманіе и онъ забылъ о своемъ волненіи. Взглядъ его былъ уже не робкій, а горячо мечтательный и грустный.
— Мн надо теперь ршить, — говорилъ онъ — я много думаю.
— О чемъ?
— О жизни. Я слышалъ изъ-за дверей — вамъ отецъ жаловался на меня. Я не могу разсказать. А въ чемъ дло? А просто у меня тоска и боль вотъ здсь, — онъ показалъ на грудь.
— Что же ршить вамъ нужно?— спросилъ Лснянскій
— Что ршить?— уныло переспросилъ Самуилъ, поникая какъ-то и свсивъ уныло свой длинный носъ.— Я собственно уже ршилъ,— пожалъ онъ почему-то плечами.— И не я одинъ ршилъ. Ой, сколько людей въ Россіи уже ршили!..
— О чемъ вы говорите?— наклонился къ его лицу настойчиво Лснянскій.
— О смерти.— Самуилъ смотрлъ прямо въ лицо Лснянскому, широко открытыми ребячьими глазами, какъ будто глазами онъ ждалъ отвта.
— Я сталъ иногда читать газеты,— снова началъ онъ — столько умираютъ каждый день, каждый день, куда ни посмотришь, и все сами… Наступили дни смерти и людямъ больше нельзя жить. Такъ надо думать. А почему? Тутъ я вамъ скажу, почему. Вы, врно, наши священныя книги плохо знаете, вы по другой части. А я надъ ‘Море-Навухимъ’ сидлъ сколько лтъ. Я больше всего любилъ нашу науку. Теперь же я думаю: вотъ были люди и какіе люди! Былъ Гиллель, напримръ, онъ училъ тому же, что и Христосъ — любви къ людямъ. Или былъ Маймонидъ — ученый. Только подумаешь, что они жили, они ходили по земл!.. Ну, а теперь? Вдь теперь нтъ никого! Земля опустла!..
Онъ пожималъ плечами, какъ будто спрашивалъ самъ у себя и не находилъ отвта, разводилъ руками и смотрлъ на доктора тревожными горящими глазами.
— Что теперь длать?— спрашивалъ онъ и ломалъ руки,— какъ теперь жить? Теперь жизнь не такая! Не къ кому подойти. Уже тысячи,— Господи Боже мой!— тысячи лтъ, какъ они умерли!..
Лснянскій хотлъ что-то сказать. Но Самуилъ снова не далъ ему говорить:
— Ну, теперь вы понимаете, почему люди не живутъ? Какъ-то нту ничего въ жизни,— развелъ онъ энергично руками — нту ничего, вы понимаете?— Онъ взволнованно махалъ руками, какъ будто ловилъ въ воздух какое-то слово или мысль, до конца высказывающую то, чмъ онъ былъ полонъ.— Я такъ думаю, что умерли души у людей, — протянулъ онъ — понимаете вы меня докторъ… нтъ?
На Лснянскаго какъ-будто столбнякъ напалъ отъ удивленія. Меньше всего ожидалъ онъ встртить въ этомъ городк въ семейств купца-‘хлбника’ Дисмана такую рчь. Юношей овладла идея обездушенія міра, мечтательная голова, переполненная образами и идеями Талмуда, загорлась этой идеей и мысль о великихъ мужахъ древности, полныхъ силъ и внутренней красоты, слилась съ мыслями о пустот жизни. Газетная хроника съ извстіями о самоубійствахъ дала подтвержденіе его выводовъ.
— Мы съ вами поговоримъ еще, — сказалъ Лснянскій Самуилу, положивъ руку ему на плечо, — пока же скажу одно:— а разв въ наше время людей нтъ? Знаете ли вы великихъ людей нашего времени?
Самуилъ сдлалъ какую-то кислую гримасу и съ сожалніемъ посмотрлъ на Лснянскаго:
— Разв же можно сравнивать,— пожималъ онъ плечами — господинъ докторъ, извините меня, вы ученый человкъ, а не понимаете разницы между пророкомъ, святымъ человкомъ и просто себ писателемъ!.. Разв можно!
Самуилъ былъ раздраженъ до крайности непониманіемъ доктора и казался безконечно удивленнымъ. Онъ видлъ, что докторъ все-таки не понималъ этой вопіющей, по его мннію, разницы и только притворялся, что соглашается съ нимъ.
— Подождите,— останавливалъ онъ его уже настойчиво — ну, какъ бы вамъ сказать… Разв, скажемъ, Моисея можно сравнивать съ писателемъ?.. Вдь т учителя — они головой до неба были!..
Лснянскій былъ уже не радъ, что затялъ этотъ разговоръ. Больной весь горлъ и ерзалъ по постели, какъ будто порывался встать и куда-то пойти. Чтобы успокоить его, Лснянскій всталъ и сказалъ:
— Но души этихъ учителей въ ихъ книгахъ. Зачмъ же вамъ отчаяваться? Живите съ. книгами, если кругомъ для васъ такъ ужь пусто.
Самуилъ кисло улыбнулся на это утшеніе и изъ Вжливости сказалъ:
— Это, пожалуй, врно.
Лснянскій съ облегченіемъ вздохнулъ, когда вышелъ въ столовую, съ удивленіемъ думая о странной семь купца, воспитавшаго среди торговыхъ разсчетовъ больного мечтателя, столь далекаго отъ окружающей жизни.
За длиннымъ столомъ хлопотала у самовара жена Дисмана. Столъ былъ заставленъ вареньемъ и печеньемъ, сладкимъ и прянымъ, графинами съ виномъ и наливками. Въ глубокомъ кресл сидлъ Дисманъ, вытянувъ свои тучныя ноги въ мягкихъ туфляхъ, благодушествуя въ тихой высокой комнат за вечернимъ чаемъ среди всего, что создано его трудами для теплаго семейнаго благополучія.
— Кушайте, господинъ докторъ,— придвигалъ къ нему Закуски и печенья Дисманъ — вотъ вамъ хорошій кусочекъ нашей фаршированной рыбы, это спеціально моя старуха готовила,
Докторъ хвалилъ его домъ. Старикъ разсказывалъ:
— Я былъ бденъ, вы знаете, какъ? Какъ церковная мышь. И я сталъ торговать виномъ. Ничего не вышло. Тогда я похалъ къ цадику и у него спросилъ: что мн длать? Такъ онъ мн отвтилъ:— займись хлбомъ. Я занялся хлбомъ — и вотъ теперь — слава Богу — живу съ дтками!..
Противъ Лснянскаго сидла Роза, опуская къ чашк чая свое пылающее лицо.
Старикъ подмигнулъ въ уголъ столовой, гд блестла крышка піанино, и спросилъ:
— Видли? Взялъ ей,— пусть себ немножко побалуется.
— Вовсе нтъ,— подняла Роза свое личико — я серьезно хочу учиться.
— Вы слышите? Серьезно. Ну, пускай себ серьезно. А тамъ — дастъ Богъ — выйдешь замужъ и конецъ музык. Новая музыка будетъ.
— У васъ старыя понятія, папаша,— заявила Роза.
При этомъ она самодовольно посмотрла на Лснянскаго.
— Вотъ такая бываетъ всегда благодарность папаш,— ворчалъ старикъ — ты дуракъ и ничего уже въ новыхъ понятіяхъ не понимаешь…
Лснянскій всталъ. Его благодарили и провожали. Прощаясь, старикъ оставилъ у него на ладони трехрублевку.
На слдующій день докторъ вернулся домой позже обыкновеннаго, попробовалъ сть, но отодвинулъ съ отвращеніемъ всю стряпню хозяйки, перешелъ въ кабинетъ и сидлъ тамъ въ полутьм, не зажигая лампы, съ папиросой въ рук. Съ утра у него было ощущеніе какой-то тяготы и мучительной неловкости во всемъ тл. Онъ ежился и пробовалъ различныя положенія, пытался лечь, вставалъ и ходилъ по комнат, снова садился въ уголокъ стараго дивана — неловкость и какое-то смутное ноющее ощущеніе во всемъ тл не проходило.
— Пожалуй, начинается что-нибудь,— размышлялъ Лснянскій,— не тифъ ли этотъ самый?
Какая-то апатія и неиспытанная огромная тоска все гуще и тснй обступала его душу, не хотлось двигаться, зажигать лампу, при мысли о книг, о ровныхъ рядахъ строкъ начинало болть въ мозгу. Онъ прислушивался къ странному звуку, похожему на чавканье, производимому ногами прохожихъ въ грязи, къ крику на улиц, къ дальнему лаю собакъ. Слабость и необъяснимая грусть обезсиливали его душу. Онъ представилъ себ длительную и страшную болзнь здсь, лежанье безъ всякой помощи и смерть въ этой дыр. Со странной ясностью нарисовалось не выкапыванье, 4 выбрасываніе жидкой грязи изъ ямы на кладбищ. И дрожь озноба пробгала по спин. Онъ взялъ пледъ и накинулъ на себя, продолжая сидть неподвижно. Постепенно томительная грусть и страхъ смнились погруженіемъ въ тоску, холодную, глубокую, мертвенно-равнодушную. Онъ не разслышалъ хлопанья дверей въ прихожей и испуганно вздрогнулъ, когда въ дверяхъ, просунувъ одну голову, Ленца засипла:
— Къ вамъ барыня. У снцахъ стоитъ. Ждетъ.
Лснянскій привсталъ испуганно, слъ опять и сталъ шарить по столу спичекъ.
— Каіая барыня? Зачмъ? Погоди, лампу надо зажечь.
Всунувъ руку въ карманъ, онъ вмст со спичками вытащилъ какое-то письмецо, мелькомъ взглянулъ на конвертъ и вспомнилъ, что письмецо это нашелъ въ присланной ему Розой Дисманъ книг. Прочесть-то его онъ и позабылъ.
— Ну, проси, — пробормоталъ онъ и бросилъ письмо въ ящикъ стола.
Фитиль лампы былъ чуть приподнятъ и огонекъ слабо освщалъ темный кабинетъ доктора. На порог появилась двушка въ короткой осенней кофточк и откинула съ лица и головы платокъ. Лснянскій узналъ Розу. Удивиться въ его странномъ состояніи онъ ничему не могъ. И сосредоточился только на невольномъ усиліи, которое сдлалъ, чтобы приподняться и пойти ей навстрчу.
Роза сдлала шагъ къ нему съ порога и не столько была смущена, сколько старалась казаться смущенной. Еще прошлой весной она читала романъ, гд описывалась почти такая же сцена: молодая богатая двушка въ сумеркахъ приходитъ къ бдному одинокому врачу. Многія страницы его романа Роза подчеркнула карандашомъ и кое-гд своимъ круглымъ почеркомъ надписала нсколько сентенцій на тему о свобод чувства.
Лснянскій стоялъ противъ нея въ какой-то мшковатой неловкой поз. Но Роза была двушка бойкая и заране обдумала каждый жестъ. Коричневый платокъ лежалъ у нея на плечахъ, волосы растрепались, щеки рдли густо и грубо, но бойкіе глаза выражали непобдимую самоувренность.
— Простите меня,— начала она, чуть склонивъ голову и въ то же время бросая на него быстрый взглядъ, сейчасъ же закрывшійся рсницами, — я помшала вамъ отдыхать. Но я только на секундочку. Самуилъ ваше лкарство принимаетъ, но ночью у него опять была повышенная температура. Вы на меня не сердитесь?— сладкимъ и невиннымъ голоскомъ спрашивала она.
— Нтъ, — съ усиліемъ проговорилъ докторъ, — нтъ… Пожалуйста.
И сдлалъ неопредленный жестъ. Онъ неясно разслышалъ, что она сказала, и сквозь шумъ и какой-то звонъ въ голов старался вслушаться въ ея слова и вникнуть въ выраженіе ея лица.
Роза сла противъ него на стулъ близъ письменнаго стола, а онъ снова опустился на краешекъ дивана, при чемъ снялъ съ себя пледъ и отбросилъ въ сторону.
Роза поиграла бахромкой своего платка, потомъ подняла глаза на Лснянскаго и спросила съ улыбкой:
— Мое письмо, письмо Татьяны, вы прочли, господинъ Онгинъ?
— Письмо?
Лснянскій такъ странно пристально смотрлъ на Розу, что она удивилась и обидлась немного, потомъ подъ его странно внимательнымъ взглядомъ потупила глаза уже въ подлинномъ смущеніи.
Нсколько секундъ они молчали, потомъ онъ сказалъ, все съ такимъ же усиліемъ произнося слово за словомъ:
— Извините…
Онъ теръ себ лобъ рукой все сильнй и сильнй, какъ будто выжимая оттуда слова.
— Я себя что-то странно чувствую сегодня… Какой-то шумъ въ голов и этотъ звонъ… Да, письмо, вы говорите. Но я еще не прочелъ…
И все такъ же прямо и странно на нее глядя, добавилъ:
— Но я скоро прочту… Я постараюсь вникнуть…
Тутъ только Роза подняла голову и стала всматриваться удивленно въ врача. У нея мелькнула кое-какая догадка и сейчасъ же къ ней вернулись все обычное самообладаніе и инстинктъ женщины. Она придвинула лампу и подняла фитиль, потомъ наклонилась къ лицу врача и, взглянувъ, вскрикнула:
— Да вы больны, Яковъ Александровичъ? что съ вами!
Онъ провелъ рукой по лицу, какъ будто снималъ паутину.
— Нтъ, такъ, пустяки… Я подался, вотъ уже второй день. Ну, такъ я слушаю. Вы говорите о письм…
— Ну, ужь нтъ,— запротестовала Роза — какіе тутъ разговоры! Вамъ нужно что-нибудь принять и лечь.
Лснянскій какъ будто справился съ пароксизмомъ нездоровья, всталъ, встряхнулся.
— Вотъ мн уже легче,— сказалъ онъ — это я себя просто распустилъ. И простудился, и нервы расшалились. Вы ужь меня извините, что я такъ странно себя велъ.
Но Роза замахала на него руками:
— Нтъ, нтъ, вамъ надо лечь.
Она положила свою ладонь ему на лобъ, отъ нея пахло чмъ-то свжимъ и тонкимъ. Теплая ладонь была мягкая и успокоительная. Лснянскій коснулся ея руки губами, двушка сжала его руку, потомъ наклонилась и онъ почувствовалъ ея мягкія губы на своемъ лбу.
— Ложитесь спать,— говорила она — вы ляжете, да?— спрашивала она у него, какъ у ребенка.
Онъ покорно моталъ головой.
— Что же вы себ пропишите? Гд ваша рецептная книжка, откуда вы все пишете?
По ея настоянію онъ легъ на диванъ, опустилъ голову на подушку, закрылъ глаза. Потомъ услышалъ прикосновеніе чего-то мягкаго и теплаго ко лбу и догадался, что это ея губы. Слышалъ, какъ прошелестли ея юбки и какъ закрылась дверь.
Онъ пролежалъ такъ съ часъ и незамтно забылся и уснулъ. Ему снилось что-то волнующее и странное. Очнулся онъ съ сильно бьющимся сердцемъ, отдыхая отъ волненія и безсмысленно глядя на огонь лампы. Потомъ почувствовалъ, что ему жарко и неудобно, отбросилъ пледъ и всталъ.
Догадливая Ленца внесла самоваръ, съ жадностью выпилъ онъ нсколько стакановъ чаю съ лимономъ. Немного освжившись, онъ пріободрился и устыдилъ себя за малодушіе. ‘Эка, раскисъ’, сказалъ онъ вслухъ и покачалъ головою.— Перспектива длинной ночи испугала его, спать больше не хотлось. Куда дться?— сталъ онъ ршать и возбужденно поднялся, когда у окна послышался раскатъ знакомаго баса и брюшной глубокій хохотъ ротмистра Киборта.
Дверь съ трескомъ распахнулась въ сосдней комнат, которую всю сейчасъ же наполнило шумное дыханіе, сопніе и тотъ же басистый хохотъ. Ленца почему-то завизжала и закричала: ‘Ой, не трожьте!’ — Ну, гд онъ?— зычно изъ глубокаго чрева выпыхнулъ басъ.
Лснянскій шагнулъ и у порога столкнулся съ двумя гостями: почти до потолка достигалъ маститый ротмистръ пограничной стражи Кибортъ, огромный, широкоплечій, съ краснымъ лоснящимся лицомъ и мощно вздымающимися рыжими пушистыми усами, всегда топырящимися отъ хохота. Изъ-за его плеча выглядывала голова маленькаго Хрущова, таможеннаго чиновника, блобрысаго, незамтнаго, большого пьяницы и картежника.
— Ну,— скомандовалъ Кибортъ — Ленцу живо въ лавочку, а сами за столикъ, время терять нечего.
Хрущовъ потиралъ руки и ходилъ вокругъ стола.
— Гд?— спросилъ Лснянскій -здсь или въ столовой?
— Здсь,— запыхтлъ Кибортъ — вотъ тутъ подл дивана и столикъ откроемъ.
Лснянскій давалъ деньги Ленц, а Кибортъ читалъ ей наставленіе:
— Водки, селедки, слышишь? Тутъ начало и конецъ. Пожалуй, еще огурцовъ и ветчины. Да скажи Хаиму-лавочнику, что физіономію ему горчицей натру, если дастъ гнилую селедку. Такъ ему — рыжему — и скажи. Общалъ, молъ, ротмистръ Кибортъ, онъ меня знаетъ!
Сли за столикъ и открыли колоду картъ. Поставили по угламъ четыре свчи, достали млковъ, разслись и начали винтъ съ болваномъ.
Сперва царило молчаніе, играли сосредоточенно и важно. Потомъ вспомнилъ смшливый Хрущовъ, какъ вытягивалъ ногу изъ грязи, какъ Кибортъ тянулъ его за плечи и вытянулъ ноги изъ обихъ ботъ,— и залился хохотомъ. За нимъ загрохоталъ Кибортъ, наполняя угрюмый кабинетъ нелпымъ и грубымъ весельемъ. У Лснянскаго стала отъ шума болть голова, а въ это время Ленца притащила изъ бакалейной лавочки водку, селедки, хлбъ и вс припасы. Отбили блую головку, наполнили рюмки, настроеніе еще поднялось на градусъ.
Глядя на ихъ смющіяся физіономіи, докторъ сталъ раздражаться. Опять охватило его томленіе, тоска и злоба на кого-то за это мучительное состояніе. Непріятенъ сталъ ему огромный ротмистръ, его крутыя плечи, лоснящаяся тужурка и огромные корявые пальцы, которыми онъ рвалъ хлбъ, тыкалъ вилкой въ селедку и огурецъ и подносилъ ко рту рюмка за рюмкой водку.
— Вотъ этими самыми руками онъ нещадно бьетъ солдатъ,— вспомнилъ Лснянскій разсказы по этому поводу.
— Что, докторилла, загрустила,— кричалъ ему Кибортъ — брось меланхолію и идеи тамъ разныя! Ну ихъ къ чорту подъ хвостъ!.. Пей, вотъ это дло!
Докторъ, блдный и какой-то мутный, путалъ карты, ронялъ взятки и вызывалъ отчаяніе партнера — Хрущова.
— Чи онъ влюбленъ, чи онъ дурной!— удивлялся Кибортъ и совтовалъ:— ну-ка еще рюмку для поправленія?
— Вы руки сегодня мыли?— вдругъ спросилъ у него докторъ.
— А что?
— А ботъ посл того, какъ солдатамъ физіономіи разбивали?..
— Вотъ онъ на счетъ чего…— Кибортъ положилъ карты на столъ и какъ бы въ раздумьи почесалъ затылокъ.— Хрущовъ, разскажи ему, какъ и почему я сегодня разбилъ три физіи.
— Ну, ужь разсказывай ты самъ, тигра лютая, мн-то какое дло,— отозвался Хрущовъ.
Кибортъ вдругъ налился кровью и сидлъ, вытаращивъ глаза на Лснянскаго и Хрущева, на лбу и на ше у него вздулись отъ напряженія жилы.
— Такъ что же,— завопилъ вдругъ онъ, загнувъ при этомъ крпкое словцо и стукнувъ краснымъ твердымъ кулакомъ по столу,— подъ судъ ихъ, чортовыхъ дтей? Да?.. Такъ прикажешь?— И онъ вращалъ круглыми зрачками, обращаясь то къ Хрущову, то къ доктору.— Не бить, а подъ разстрлъ, такъ по вашему, по гуманному?
— Почему подъ разстрлъ?— спросилъ докторъ, морщась при каждомъ удар кулака ротмистра по столу.
— У меня позавчера три дурака вздумали за Дунай переправляться, на волю, за границу, видите, захотлось! Такъ что же бы вы думали? На утр переправлялись, взяли водки съ собой и нахлестались, не дохавши. А солдаты съ кордона ихъ переняли и представили мн. Такъ подъ судъ ихъ, прохвостовъ, по вашему? Въ дисциплинарный батальонъ? А у меня свой судъ. Выстроилъ ихъ въ рядъ и пошелъ… Далъ разъ,— доволенъ? Точно такъ, ваше благородіе, доволенъ! И потомъ въ землю кланялись, что не рапортовалъ начальству о побг…
Кибортъ разошелся и забылъ о картахъ. Наливая себ рюмку за рюмкой, онъ гремлъ:
— Кого солдаты любятъ?— Киборта! За кого Bora молятъ и отцомъ роднымъ называютъ?— Киборта! У меня въ рот солдатъ и сытъ, и обутъ, и одтъ… Такъ-то, докторилла, выпьемъ, лучше!.. Коли ничего не понимаешь, не суйся въ дло. Я вдь въ твое врачеваніе не лзу!..
Кибортъ не замчалъ, что говорилъ доктору то ‘вы’, то ‘ты’, и лзъ съ рюмкой въ рук цловаться съ нимъ. Мокрые усы мазнули Лснянскаго по щекамъ, а въ губы впился мясистый красный ротъ офицера.
Сыграли нсколько роберовъ, выпили всю водку. Стали разсуждать — домой или въ клубъ?
— Ну, чего тамъ,— махнулъ рукой Кибортъ — думай не думай, все одно. Тамъ и тепло и, свтъ, и буфетъ! Въ клубъ!
— Нездоровъ я, — протестовалъ докторъ, но Хрущовъ уже накидывалъ на него шубу и обряжалъ его.
— Нечего, нечего тамъ!.. Ну, раскисъ!..— И они потащили его за собою. За порогомъ дома постояли и посмотрли во вс стороны. Чернла грязь, дулъ сырой втеръ, чуть отсвчивали лужи отъ блестокъ свта сквозь щели оконъ и рдкихъ фонарей. Хрущовъ двинулся первый и сталъ лпиться у забора.
— Сюда, сюда,— говорилъ онъ — вотъ здсь какъ будто тропочка, вотъ тутъ слды…
— Теб хорошо,— ворчалъ Кибортъ — ты и въ ухо иголки пролзешь. Этакимъ козявкамъ житье!— Онъ поскользнулся и раскатисто выругался. Долго шлепали по грязи пріятели. Лснянскій запахивался отъ сырого и холоднаго втра и машинально шагалъ вслдъ за Хрущовымъ. Наконецъ, засвтлли окна клуба. Кибортъ и Хрущовъ испустили радостное восклицаніе и оба запли: ‘Привтъ теб, пріютъ священный’!.. Такъ съ дребезжаніемъ и вошли въ клубъ, гд встртилъ ихъ толстый буфетчикъ.
— Сегодня что?— спросилъ Кибортъ, строго морща брови.
— Разбратъ съ лукомъ-съ.
— Развратъ съ лукомъ? Хе-хе… Смотри, братъ,— Кибортъ погрозилъ пальцемъ — смотри, не проворуйся!..
Буфетчикъ дланно хихикалъ и трясъ свой животъ. Пріятели устремились въ карточную, заглядывая по пути въ раскрытыя двери билліардной.
Тамъ за билліардомъ, безъ пиджаковъ, расхаживали маленькій толстенькій почтмейстеръ и нотаріусъ Чебаковъ, мясистый молдаванинъ, полупьяный, съ нависшимъ носомъ, разрисованнымъ синими и красными прожилками. Докторъ всегда чувствовалъ во взгляд Чебанова, обращенномъ на него, какую то смутную, тяжелую ненависть. Богъ знаетъ, что нужно было этому пожилому и угрюмому холостяку, нечистому на руку и опустившемуся. Но, быть можетъ, за молодость, за умное и эффектное лицо, за щегольство въ одежд ненавидлъ Чебановъ Лснянскаго мутной и горячей ненавистью. И сейчасъ онъ угрюмо и тяжело посмотрлъ на него, полуотвернулся и, помедливъ, протянулъ руку. Все время, пока пріятели стояли въ билліардной, крутился Чебановъ вокругъ доктора и раза два ненарокомъ задлъ его намленнымъ концомъ кія. Но, повидимому, ничего придумать не могъ и крикнулъ почтмейстеру:
— Ну, брось ихъ къ чорту, шевелись!..
За ужиномъ, посл безцльнаго шатанья по нсколькимъ комнатамъ клуба и короткой бесды въ углу библіотечной съ дочерью почтмейстера — высокой и нжной блондинкой Лидой, розовой и часто краснющей до слезъ, докторъ сидлъ рядомъ съ ней. Кругомъ шумли и кричали Кибортъ, Хрущовъ, Чебановъ, отецъ Лиды, тянувшійся чокаться съ докторомъ, и помщикъ Мазараки съ женой. Малиновое бархатное платьице красило Лиду и стройно охватывало ея высокую фигурку. Она смотрла на всхъ добродушно и открыто и всмъ ласково и мило улыбалась. Нотаріусъ ее смшилъ и она уже кивнула доктору на его носъ, наклонившись къ Лснянскому и во время разговора посмотрвъ на Чебанова. Безпощадно глотая рюмку за рюмкой и приходя все въ большее остервненіе, нотаріусъ злобно поэма, тривалъ на Лиду и доктора.
Заплетающимся языкомъ бормоталъ онъ что-то и почему-то водилъ руками по столу, самъ не замчая этого. Опрокинувъ рюмку Хрущова съ наливкой, онъ говорилъ черезъ столъ Лснянскому:
— Осторожне… Ос-то-рожне, пожалуйста… Прошу васъ…
— Въ чемъ дло?— спросилъ его докторъ.
— Въ томъ, что я не поз-зволю!.. Ни въ как-комъ случа… Слышите, милостивый сдарь!..— И онъ нелпо заоралъ:— Нтъ, не позволю!..— и бшено взмахивалъ при каждомъ слов руками.
— Ну чего, дуракъ, расходился?— хладнокровно замтилъ ему Кибортъ — сядь и пей!
— Я не желаю больше терпть!— кричалъ Чебановъ.— Что это такое? Жиды намъ на шею лзутъ!..
Вся кровь бросилась въ голову Лснянскому. Онъ самъ не помнилъ, какъ брошенная его рукой бутылка пронеслась подл виска Чебанова и разбилась о стнку. Чебановъ рванулся со своего мста, но сейчасъ же безпомощно забарахтался въ дюжихъ рукахъ Киборта.
— Постой, постой, не шали,— бормоталъ тотъ, закручивая ему руки назадъ. Черезъ минуту, поворочавшись съ налитымъ кровью отъ напряженія лицомъ, Чебановъ прохриплъ: ‘Сдаюсь’, былъ отпущенъ и слъ къ столу, подперевъ голову руками.
Лидочка съ отцомъ во время возни поспшили исчезнуть. Докторъ всталъ, подалъ руку Киборту и Хрущову и вышелъ.
Въ страшномъ нервномъ возбужденіи шелъ онъ домой, не замчая дороги, попадая въ грязь, забрызгавъ пальто. Придя домой, зажегъ въ кабинет лампу и долго ходилъ изъ угла въ уголъ. Въ вискахъ тяжело стучала кровь, какъ будто мрно ударяли надъ ухомъ во что-то гулкое и Лснянскому мерещился часовой, шагающій взадъ и впередъ и бьющій черезъ ровный промежутокъ въ тугой барабанъ. Тоска и отчаянье охватывали его съ все возрастающей силой.
Онъ разводилъ безпомощно руками и порой стоналъ отъ злобы.— Изъ этой ямы нтъ выхода,— думалъ онъ — я тутъ буду пить и опускаться все ниже.— При воспоминаніи о Чебанов онъ со злобой и отвращеніемъ сжималъ кулаки. Ему мерещилось, какъ онъ и пьяный нотаріусъ стоятъ у барьера: Чебановъ стрляетъ и онъ падаетъ въ грязь и его кровь смшивается съ грязью…
Онъ прилегъ. Его началъ бить ознобъ, потомъ сразу непріятно сухими сдлались руки, съежилась отъ жара кожица губъ, подымалась тошнота. Уже къ утру забылся онъ бредовымъ сномъ.
На другой день Лснянскій всталъ поздно и утромъ, сквозь сонъ, слышалъ, какъ Ленца ‘отваживала’ постителей, говоря, что докторъ самъ нездоровъ и встанетъ попозже. Вставши Лснянскій за самоваромъ написалъ дв записочки — Киборту и Хрущову — и послалъ къ нимъ Ленцу. Въ записочкахъ докторъ просилъ обоихъ пріятелей быть его секундантами. Ленца убжала, а докторъ безучастно сидлъ за стынущимъ стаканомъ чая и безъ конца зажигалъ все одну и ту же папиросу, имвшую, какъ и чай, горькій и противный вкусъ. Потомъ вспомнилъ о записк Розы и ползъ за ней въ столъ. Легкій запахъ духовъ заставилъ его скривиться, почему-то вотъ уже два дня вс запахи вызывали тошноту и отвращеніе. Въ записк прочелъ онъ: ‘Многоуважаемый Яковъ Александровичъ, извините — я вамъ пишу, какъ Татьяна Онгину. Не осуждайте меня за это, прошу васъ, какъ гуманнаго человка. Разв у насъ въ Н—ск есть съ кмъ поговорить? Вы единственный умный человкъ съ высшимъ образованіемъ. Что же я должна сказать? Вы мою душу взволновали. Прошу васъ не сердиться на меня. Благодарная за все Р. Д.’
Прочиталъ и ничего не понялъ. Еще разъ прочиталъ и улыбнулся. Передъ нимъ загорлись ярко ея красныя щеки и блеснули живые бойкіе глаза. Онъ вспомнилъ ея осторожныя, материнскія почти движенія и подумалъ о ней съ лаской и благодарностью. Не сдлалась ли бы она врной и преданной женой? Можетъ быть, не такъ тоскливо было бы съ ней въ этой ям?
Шаги фельдшера вывели доктора изъ задумчивости. Дурылинъ былъ сегодня озабоченъ: его трехлтній мальчуганъ слегъ и чуть ли не въ тиф.— ‘Бгалъ, прохвостъ, по дворамъ, мать, дура, пускала — вотъ и допрыгался’…
Пошли посмотрть мальчугана, потомъ взяли доктора въ одну семью, въ другую. Но сегодня какъ въ тяжеломъ дурман двигался Лснянскій, входилъ, нагибаясь, въ хатенки бдныхъ молдаванъ и евреевъ, гд отъ грязи, вони и духоты становилось дурно. Снова раздвалъ онъ старухъ, дтей, бородатыхъ исхудалыхъ отцовъ семействъ, касался горящаго въ жару тла, ставилъ термометръ, опускалъ вмсто ванны въ корыто, писалъ на краю стола рецептъ и по временамъ вынималъ изъ жилетнаго кармана мелочь и оставлялъ на стол. Старухи жалобно охали, встрчая доктора, показывали грязное тряпье, покрывавшее ихъ несчастное тло и призывали на голову доктора благословеніе Божіе. Жалкіе остатки грубой и скудной пищи прятались для больного въ семь, живущей впроголодь, и запрещеніе доктора сть эти припрятанные кусочки вызывало изумленіе. Угрюмое и молчаливое горе бдныхъ было до цломудрія строгое, молчаливое, такое простое и хватающее за сердце. Докторъ старался не глядть на какого-нибудь бдняка еврея, держащаго худую, какъ спичка, руку больного и впивающагося глазами въ личико агонизирующаго ребенка. Бдность, холодъ, голодъ, грязь, тряпки вмсто одежды, удушье въ четырехъ стнахъ комнатки, гд тснилась вся семья, и наконецъ — болзнь и смерть — тутъ же на виду у всхъ,— все принимается тихо, покорно, въ молчаніи, полномъ тупого отчаянія, при которомъ нтъ вры ни въ помощь, ни въ милосердіе. Такъ живутъ, болютъ и умираютъ старющія животныя, безропотно, въ отчаяніи тихомъ и мертвомъ.
— Я самъ кажется боленъ,— говорилъ себ докторъ, приподымаясь порой отъ постели больного и проводя рукой по лбу. И снова стонъ и хрипъ больного и робкіе вопросы окружающихъ заставляли его обращаться къ длу и забыть о собственномъ недомоганіи. Когда онъ прибрелъ домой и Ленца сказала ему, что ни Киборта, ни Хрущова она не застала дома, Лснянскій долго вспоминалъ, зачмъ онъ къ нимъ посылалъ, и, вспомнивъ, весь внутренно скривился отъ тоски и отвращенія. Къ обду онъ не притронулся и сидлъ съ Дурылинымъ, снова, пришедшимъ къ нему въ кабинетъ. Огромный николаевскій служака сидлъ угрюмый и молчаливый,— сынишк его становилось все хуже.
Подъ вечеръ въ дверь застучали, и въ комнату ввалился слуга изъ клуба.
— Дохтура скорй надо,— заявилъ онъ.
— Что? Въ чемъ дло?— спросилъ Дурылинъ.
— Такъ что господинъ Чебановъ, нотаріусъ, требуютъ.
— Зачмъ?
— Говорятъ, ногу сломали.
Дурылинъ, уже знавшій о вчерашнемъ скандал, подмигнулъ доктору и, вставая, сказалъ:
— Яковъ Александровичъ, мн вамъ пару словъ сказать.
Онъ прошелъ въ сосднюю комнату, а за нимъ докторъ.
— Тутъ дло не спроста,— зашепталъ ему фельдшеръ,— ой, не ходите, Яковъ Александровичъ, подлецъ Чебановъ, наврно, ловушку вамъ подстроитъ. Ненавидитъ онъ васъ! Я скажу, что вы больны, и отправлюсь вмсто васъ. Въ случа чего — окажу первую помощь, а тамъ позову и васъ.
— Погодите,— сказалъ докторъ — что такое? Я не понимаю… Разспросимъ.
Онъ отправился къ посланному изъ клуба и тотъ безтолково ему разсказалъ, что слышалъ какіе-то крики изъ билліардной, гд съ утра пилъ Чебановъ. А потомъ буфетчикъ веллъ ему, половому, ‘дуть’ что есть мочи къ доктору и звать его съ собой.
Лснянскій пошелъ въ переднюю одвать шубу и крикнулъ фельдшеру:— Ну, такъ я иду!
Старый фельдшеръ заявилъ:— И я съ вами…
И оба отправились.
Въ дорог Лснянскому приходили въ голову мысли о дикомъ надругательств со стороны Чебанова, о какой-нибудь зврской ловушк, и онъ жаллъ, что не запасся револьверомъ. нервнымъ торопливымъ шагомъ спшилъ онъ къ клубу, а за нимъ торопились Дурылинъ и лакей.
Уже при вход замтили они какую-то суету и движеніе, необычное въ такое время въ клуб. Откуда-то неслись дикіе звриные крики и ругательства. Выскочившій буфетчикъ закричалъ:— сюда, сюда!— и провелъ пришедшихъ въ билліардную. Тамъ на полу сидлъ согнувшись и яростно вцпившись руками въ борты своего пиджака Чебановъ съ лицомъ багровымъ и страшнымъ отъ какого-то неимоврнаго напряженія. Онъ моталъ головой, стоналъ и снова разражался дикой бранью. Увидя доктора, онъ притихъ. Партнеръ его, молодой бойкій помщикъ въ красной рубах’ плисовыхъ шароварахъ и лакированныхъ сапогахъ, разсказалъ тутъ же Лснянскому, что они съ кіями въ рукахъ стали бороться и Чебановъ по пьяному длу зацпился, упалъ и сломалъ себ ногу.
Лснянскій и Дурылинъ сейчасъ же принялись за дло. Съ помощью слугъ удалось присмирвшаго нотаріуса, старавшагося не глядть на доктора, перенести въ его квартиру, грязную и неубранную, гд по контор и по жилымъ комнатамъ шныряли три прекрасныхъ лягавыхъ собаки. Быстро и удачно произвелъ докторъ необходимыя манипуляціи съ ногой нотаріуса, наложилъ гипсовыя повязки и веллъ лежать и не шевелиться. Во время возни съ его ногой Чебановъ только кряхтлъ и кривился, но не стоналъ и не ругался. Когда слуга обратился къ нему за какимъ-то распоряженіемъ, Чебановъ кивнулъ ему на доктора и сказалъ:
— Къ нему. Какъ докторъ скажетъ, такъ и длай.
Когда Лснянскій прощался, Чебановъ задержалъ его руку въ своей и сказалъ:
— Голубчикъ, простите меня, прохвоста, я васъ не зналъ. Ей-богу, не зналъ! Теперь каюсь!
Весь хмль вылетлъ изъ его огромной, растрепанной головы, онъ смотрлъ на доктора огромными немигающими глазами и жалобно улыбался. Лснянскій пожалъ ему руку, пробормоталъ: ‘все пустяки’ — и вышелъ.
Ночью докторъ оказался не у себя дома, а на улиц. При этомъ вокругъ густо лежалъ блый снгъ и дразнилъ мучительно прохладой. Докторъ шелъ и шелъ куда-то безъ конца и, оглянувшись, видлъ шмыгающую за нимъ неопредленную тнь. Она слдовала по пятамъ за нимъ и внушала странную боязнь и тоску. Докторъ уже выбился изъ силъ и изнемогалъ и сталъ жалобно укорять кого-то за его мученія.— Разв я кого-нибудь мучилъ?— спрашивалъ онъ и не могъ понять, зачмъ его преслдуютъ и зачмъ онъ долженъ безъ конца идти по этому снгу и страдать отъ жажды и жары. Потомъ онъ вдругъ сорвался съ какой-то высоты, упалъ, весь вздрагивая, и проснулся на своей постели. Онъ не могъ поднять головы со своей по душки, чувствовалъ изнеможеніе, жаръ запекшихся губъ, и горячаго, словно раскаленнаго, дыханія.— Я боленъ,— подумалъ онъ — я умираю.— И снова забылся и никто ночью не видлъ, какъ онъ шарилъ рукою по одялу, прогоняя старую нищую, которая садилась къ нему на постель и ежеминутно мняла физіономію, какъ онъ привставалъ и въ пылу спора съ Кибортомъ выкрикивалъ какія-то фразы и снова падалъ въ постель. Утромъ, когда онъ очнулся, въ его комнат стояли Ленца и Дурылинъ. Фельдшеръ быстро подошелъ къ нему, заглянулъ въ глаза и, встртившись съ сознательнымъ взглядомъ доктора, сказалъ:
— Яковъ Александровичъ, голубчикъ, напишите хотя какой-нибудь рецептъ себ. Что же я могу-то?..
Онъ поднесъ къ постели листокъ бумаги и карандашъ, подставилъ книгу и докторъ, наморщивъ лобъ отъ усилій, написалъ нсколько строкъ и послалъ въ аптеку. Потомъ заявилъ, что хочетъ одться и встать. Ему подали зеркальце и мокрое полотенце, которымъ онъ освжилъ себ лицо, испытывая при этой необычной процедур утренняго туалета новое свое положеніе больного съ неизвстнымъ будущимъ. Въ зеркал онъ увидлъ свое лицо похудвшимъ и рзко осунувшимся за ночь. Заострился носъ и подъ глазами лежали какіе-то мучительные круги. Кое-какъ съ помощью Дурылина одвшись, Лснянскій сдлалъ неувренно шагъ и покачнулся. Ему быстро подставили стулъ и онъ слъ, тяжело дыша, чувствуя, что отъ этого маленькаго усилія у него забилось сердце и выступили капли пота на лбу и на ше.
— Разболлся,— сказалъ онъ, махнувъ рукой, — теперь кончено…
— Ну, поправитесь, — наставительно сказалъ фельдшеръ — безъ васъ какъ быть? Единственная тутъ надежда на васъ.
Докторъ сидлъ, понурившись, какъ-то обвиснувъ на своемъ кресл, и молчалъ. Въ этой безучастной вялой поз сильне всего чувствовалась его болзнь, онъ какъ будто прислушивался къ тому, какъ въ его организм хозяйничаютъ невдомыя и невидимыя оку существа, разрушая и убивая организмъ.
Онъ посидлъ такъ съ полчаса, желтый, ставшій какимъ то длиннымъ и неуклюжимъ. Отъ нотаріуса пришелъ слуга, сказалъ, что баринъ веллъ кланяться и просить къ себ.
— Пойдите къ нему, — сказалъ докторъ Дурылину — а мн помогите лечь на кровать.
И онъ снова перебрался на кровать.
Оповщенные фельдшеромъ, въ тотъ же день побывали у него аптекарь, почтмейстеръ, прибрелъ древній батюшка, одинъ изъ партнеровъ въ винтъ, и тоже пособолзновалъ. Вечеромъ ввалился Кибортъ и съ порога загрохоталъ:
— Что ты, братъ, дурака валяешь! Пошли лучше за водкой…
Но, подойдя поближе и увидавъ желтое безучастное лицо доктора, забормоталъ:
— Гм… Нтъ, ты, братъ, того… Сдрейфилъ!
На ночь Дурылинъ оставилъ у постели больного Ленцу, а самъ пошелъ къ своему сынишк, который разметался въ бреду.
— Поколемъ мы здсь безъ доктора, безъ помощи,— говорилъ онъ своей жен, полоскавшей въ кухн въ корыт рубашечки сына. Та ударяла рубашкой о бортъ корыта и говорила:
— А извстно — поколемъ…
Ночью Ленца сщла подл постели больного, лежавшаго безъ движенія съ закрытыми глазами, слдила, какъ у него подымался и опускался животъ отъ дыханія, потомъ ей стало страшно и сонно. Она постелила себ коврикъ у кровати больного, бросила на полъ подушку и легла. Ее разбудилъ какой-то шорохъ. Открывъ глаза, увидла она, что докторъ тянется неувренной дрожащей рукой къ стакану и все мимо, мимо скользятъ его пальцы. Вскочила она и подала стаканъ. Смотритъ на нее докторъ сурово, тихо спрашиваетъ:— Ты это, Ленца?
— Я.
— А почтальонъ ушелъ?
— Какой почтальонъ?
— Былъ только что. Подушки приносилъ…
Фыркула Ленца, смшно ей стало, что чудитъ докторъ, а онъ смотритъ тихо, строго. Взглянула она на его лицо, больное, странное, и стало ей стыдно, что она засмялась. Опять онъ легъ, а она при свт свчи сидитъ подл него и покачивается отъ дремоты на стул.
Опять шорохъ. Выпрямляется она на стул, страшно ей. Ходятъ тни по потолку, а тамъ, въ столовой — темь такая, что жутко глядть туда. Видитъ:— докторъ лежитъ, а самъ длаетъ движенія по одялу, какъ будто ловитъ что-то. И отъ этого молчаливаго движенія сухой руки еще страшнй Ленц.
— Что?— спрашиваетъ она чуть слышно.
И вдругъ больной начинаетъ безсвязно выкрикивать и бормотать что-то.— Уйди!— можно разобрать среди его бормотанья — Уйди! Не нужно!..
И потомъ заговорилъ быстро, быстро и ужь ничего понять нельзя было, только страшно сдлалось Ленц такъ, что она взвилась со стула и полетла стрлой черезъ дворъ къ отцу во флигель.
Отецъ не спалъ, наклонялъ къ губамъ ребенка стаканчикъ и давалъ ему пить.
— Чего ты, дура?— спросилъ онъ.
— Испугалась,— призналась Ленца — говоритъ тамъ нивсть что… Жутко больно, ровно сумасшедшій.