А. И. Богдановичъ
Въ области женскаго вопроса.
Въ области женскаго вопроса.
В области женского вопроса, Богданович Ангел Иванович, Год: 1904
Время на прочтение: 17 минут(ы)
Годы перелома (1895—1906). Сборникъ критическихъ статей.
Книгоиздательство ‘Міръ Божій’, Спб., 1908
Женскій вопросъ давно уже утратилъ ту остроту, съ которой онъ трактовался нкогда обими заинтересованными сторонами, но что онъ далеко не сошелъ со сцены, показываетъ художественная литература. Въ будничномъ стро жизни, когда часъ за часомъ уноситъ частицу бытія незамтно, но неумолимо и безвозвратно, мы какъ-то не видимъ за примелькавшимися явленіями, сколько въ нихъ таится страданія, которое поглощаетъ все лучшее, свтлое, жизнерадостное въ жизни цлой половины человческаго рода, и только художники отъ времени до времени вскрываютъ намъ тотъ или иной уголокъ женской души, чтобы показать, что не все здсь обстоитъ благополучно, что многое, сдланное и достигнутое въ этой области, далеко еще не ршаетъ вопроса, и женская личность еще не стоитъ на той высот, которой она въ прав себ требовать, чтобы чувствовать себя не только женщиной, но и человческой личностью, прежде всего. Художественной литератур мы обязаны тмъ, что женскій вопросъ, все разрастаясь и углубляясь, заставляетъ задумываться и равнодушныхъ къ нему зрителей, и участниковъ въ общей борьб за лучшее будущее. Изъ цлаго ряда художественныхъ произведеній послдняго времени, затрогивающихъ женскій вопросъ, мы остановимся на нкоторыхъ, гд онъ поставленъ въ боле чистомъ, безпримсномъ вид и потому съ особою силою бьетъ по нервамъ.
Въ этомъ отношеніи безспорно на первомъ мст мы должны поставить небольшой, но полный жгучаго страданія очеркъ, скоре даже бглый эскизъ, картинку, схваченную на лету, г. Вересаева. ‘Проздомъ’ {‘Образованіе’, No 1.} — она такъ и называется, какъ бы съ цлью подчеркнуть, что предъ нами явленіе, примелькавшееся автору, какое мы можемъ наблюдать на каждомъ шагу, почему и не стоитъ его расписывать: достаточно его указать, и каждый самъ дополнитъ все недостающее въ картин изъ личныхъ наблюденій.
Важно одно — дать главный пунктъ въ картин, отмтить центральную точку, изъ которой исходятъ лучи, освщающіе и осмысляющіе все остальное. И въ этомъ смысл картина г. Вересаева вполн законченное произведенье, представляющее цлую драму человческой жизни, одной изъ многихъ, можно не обинуясь сказать — безчисленныхъ жизней.
Даны два особо выпуклыхъ момента въ жизни женщины — сначала предъ нами ‘она’ невстой, затмъ ‘она’ женой и матерью. Въ противопоставленіи этихъ двухъ моментовъ и выясняется драма. Студентъ Ширяевъ и его невста Катерина Николаевна, оба сверкающіе всми красками молодого чувства и жизнерадостности, и докторъ со своей женой Марьей Сергевной, подавленные и отцвтшіе, какъ растенія, которыхъ осенью хватилъ ранній морозъ. А между тмъ оба они еще молоды, но кажутся какъ бы не въ расцвт силъ, а въ конц жизненнаго пути, когда тяжкіе итоги давятъ плечи и сгибаютъ спину. Вначал — поэзія, блескъ, игра бьющей черезъ край отъ полноты силъ души. Спустя десять лтъ вотъ какое настроеніе, вызывающее слдующіе разговоры.
‘— Скажи, пожалуйста, ты видлъ книгу… Какъ ее, Викторъ Михайловичъ? Да, ‘Проблемы идеализма’… Видлъ ее?— спросила Марья Сергевна доктора.
‘— Видлъ,— неохотно пробурчалъ докторъ.
‘— Удивительное дло! — нервно засмялась Марья Сергевна.— А я даже и не знала ничего, ничего даже и не слыхала про нее.
‘— Кто же въ этомъ виноватъ?— докторъ пожалъ плечами.
‘— Вотъ и подумай, кто въ этомъ виноватъ… Отъ кого я что-нибудь могу услышать, кром тебя? Весь день торчу въ кухн и дтской, забочусь, чтобъ теб обдъ былъ во время и чтобы дти теб не мшали спать посл обда… Откуда же я могу узнать?
‘— Ну, пошло!— нахмурился докторъ и тяжело вздохнулъ.
‘— Да, пошло!.. ‘Общеніе’, ‘совмстная духовная жизнь’… Какія красивыя слова, какъ пріятно употреблять ихъ въ умныхъ разговорахъ! Со стороны можно подумать, какой новый человкъ, съ какими новыми требованіями отъ брака! А на поврку выходитъ — обыкновенный мягкотлый интеллигентъ, нужно только все прежнее.
‘Она говорила нервнымъ, спшащимъ голосомъ, какъ-будто нарочно старалась не дать себ времени одуматься. Ширяеву было неловко. Въ глазахъ доктора загорался мрачный неврастеническій огонекъ, онъ тоже уже терялъ желаніе замять ссору и не дать ей разгорться хоть при чужомъ человк.
‘— Скажи, пожалуйста, причемъ тутъ мягкотлость?— спросилъ онъ, враждебно глядя на жену.
‘— Нужно только все прежнее,— продолжала Марья Сергевна.— Чтобъ жена рожала дтей, заботилась о провизіи и о дровахъ и устраивала уютъ, а чтобъ самому спокойно пользоваться жизнью… Господи, настоящіе пауки, право. Приникнутъ къ женщин и сосутъ, и высасываютъ умъ, запросы, всю духовную жизнь. И остается отъ человка одна родильная машина’.
Смущенный этими горькими рчами, студентъ Ширяевъ ‘смотрлъ на Марью Сергевну и думалъ: вдь, были же были у нея эти ясные, славные глаза, съ какими она снята на групп… Обманывала ли ими жизнь, какъ она обманываетъ людей мимолетною двическою прелестью, или тутъ погибло то, что не могло и не должно было погибнуть? И почему тогда оно погибло такъ легко и такъ безвозвратно?’
И счастливый влюбленный студентъ, ругнувъ про себя доктора ‘русакомъ проклятымъ’, увренъ, что въ ‘ихъ жизни ничего подобнаго не повторится’. ‘Люди ищутъ новаго счастья и ждутъ, что къ нему притти также легко, какъ къ старому, а жизнь и дремуча, и не раздвигается сама собой въ гладкую дорожку, кто хочетъ новыхъ путей, долженъ выходить не на прогулку, а на работу’.
Такъ-же, какъ эта докторша, чахнетъ въ повсти г-жи Дмитріевой (‘Руск. Бог.’, январь—февраль) ‘Тучки’ кончившая консерваторію, жена земскаго начальника ‘Барбарисыча’, Евгенія Ивановна. Правда, ее хоть дти утшаютъ, но и она чувствуетъ, какъ жестоко дйствительность разошлась съ мечтами ея двическихъ лтъ.
‘— Вотъ, Дора, вы все гоните, гоните меня на сцену… Разв можно отъ нихъ (дтей) уйдти?
‘Дора Яковлевна смутилась, покраснла и брови ея нахмурились.
‘— Я и не говорила никогда, что вамъ надо уйдти отъ нихъ,— рзко возразила она.— Разв артистка должна быть непремнно монахиней? Вотъ уже несогласна и несогласна! Это мужчины выдумали, что ужъ если женщина вышла замужъ, такъ и сиди на привязи у семейнаго очага, а сами то они преспокойно женятся и плодятъ дтей, да вдь не мшаетъ же имъ это быть и учеными, и писателями, и артистами, и… земскими начальниками!— неожиданно прибавила она и сама разсмялась.
‘Евгенія Ивановна тоже улыбнулась, но улыбка у нея вышла какая-то неловкая, точно ей совсмъ не было смшно и нужно было только показать, что смшно, и что она сама не прочь надъ собой посмяться.
‘— Вы еще совсмъ не понимаете жизни, Дора,— сказала она, поглядывая то на Дору, то на Надежду Григорьевну своими красивыми, немножко усталыми глазами.— Хотя вы об и ученыя двицы, но ничего-ничего вы не понимаете. Ахъ, милыя мои, я тоже мечтала, когда мн было 20 лтъ. Мы познакомились съ Борисомъ Борисычемъ въ вагон желзной дороги… Я хала въ консерваторію, а онъ въ университетъ. Ахъ, какъ мы хорошо говорили, если бы вы знали!.. Мы не спали вою ночь, и какіе были планы, какія мечты, какія огромныя дла мы хотли длать!.. А вотъ прошло 10 лтъ… и Борисъ Борисычъ — земскій начальникъ, а я мать троихъ дтей… и только!..’
‘Быть экономкой и нянькой — и больше ничего!.. Мать троихъ дтей — и только!’ Эти и имъ подобныя жалобы, какъ заключительный аккордъ, звучатъ въ масс произведеній, посвященныхъ женской жизни не только въ русской литератур. Припомнимъ мать и сестру героини романа Елены Белау ‘Полуживотное’, напр., гд съ особой рзкостью и горечью авторъ подчеркиваетъ этотъ обидный конецъ женской жизни. Или въ роман ‘Сотрудница’, гд попытки жены стать товарищемъ мужа тоже кончаются неудачей.
Мы слышали эти жалобы столько разъ, что он успли уже достаточно намъ наскучить, и уже не обращаемъ на нихъ вниманіе. Но въ послднее время начинаютъ звучать уже и новыя нотки, на которыхъ стоило бы остановиться.
Кто же виноватъ? Жизнь такъ устроена, говоритъ докторъ въ очерк г. Вересаева. Надо искать новыхъ путей, замчаетъ про себя влюбленный студентъ. Какіе же эти пути? Намекъ на нихъ есть въ упомянутомъ роман Белау, въ которомъ Изольда не подчиняется общей дорог для двушекъ — выдти замужъ, рожать дтей — и только. Ей удается отвоевать себ свой уголокъ въ мір искусства и она увлекается гордыми мечтами о самостоятельномъ творчеств. Но ей помогло отчасти счастливое обстоятельство — неожиданное богатство, а также искра таланта, не давшая ей опошлть и опуститься. Авторъ, однако, не довелъ ея жизни до полнаго завершенія и удовлетворенія, заставивъ ее трагически покончить съ жизнью, хотя и съ гордой надеждой, что въ конечномъ итог побда останется на женщиной, которая суметъ сама проложить свою дорогу къ счастью.
Не у каждой, однако, обстоятельства такъ счастливо слагаются, какъ у Изольды. И богатство, и талантъ — даръ случая, и не на нихъ можетъ строить женщина зданіе своего лучшаго будущаго, гд бы ни материнство не становилось для нея проклятьемъ, ни замужество не преображало ихъ въ насдокъ и кухарокъ. Такой опорой можетъ служить только личность, разъ сознавшая себ цну и понявшая, что выше, важне и цнне нтъ ничего на свт. Такое пониманіе не дается разомъ, не можетъ быть вычитано хотя бы изъ самой умной книги,— оно является какъ результатъ долгой и упорной борьбы съ жизнью, съ самимъ собой, съ людьми. И понемногу это пониманіе себя, какъ самоцнной личности, пролагаетъ себ дорогу въ жизни, хотя съ великими усиліями и огромной подчасъ болью.
Въ роман Ильзы Фрапанъ ‘Трудъ’ мы видимъ такую-же болзненную и тяжкую дорогу въ борьб за свою личность. Жизнь Іозефины Гейеръ сложилась вначал по обычному порядку. Она замужемъ, мать четырехъ дтей и пока только жена и мать. Но вотъ разражается надъ семьей громовой ударъ, въ вид преступленія, совершеннаго мужемъ, ударъ, разбивающій все. Обычный порядокъ готовъ придти на помощь со своими столь же обычными рецептами — скрыться гд-нибудь, въ тихій уголокъ, гд можно укрыть отъ постороннихъ свой позоръ и свое горе, и тамъ тихо исчахнуть вдали отъ людей. Но въ эту-то минуту и просыпается въ Іозефин нчто, что заставило ее всмъ существомъ противиться уговорамъ любящаго отца и сестеръ ухать, покинуть городъ и заняться всецло только воспитаніемъ дтей, всю себя и весь остатокъ еще не изжитыхъ силъ пожертвовать дтямъ и несчастному преступнику. Это ‘нчто’ — пока еще полусознательное представленіе, что жизнь вовсе не заключается въ жертв собою, что есть что-то боле цнное, хотя и неизмримо боле трудное, чмъ любая жертва. Это — борьба за свое человческое достоинство во имя неустаннаго совершенствованія себя и черезъ себя — всего, что со мною такъ или иначе связано и соприкасается. И Іозефина выходить на эту дорогу борьбы, тяжкую для всхъ, вдвойн тяжелую для женщины вообще и въ ея положеніи въ особенности. Медленно и постепенно, путемъ тяжкаго личнаго опыта она добивается сравнительнаго благополучія, когда возвращеніе мужа чуть-было не губитъ всхъ результатовъ ея трудовой жизни. Но борьба не даромъ такъ тяжела вообще,— она закаляетъ людей, и тамъ, гд другіе падаютъ, привычный къ борьб можетъ устоять. И героиня въ конц концовъ сумла отстоять себя и увидть, что ея героическія усилія не пропали даромъ.
Мы не послдуемъ за нею дале, не въ ней дло,— мы хотли только отмтить новую постановку женскаго вопроса, этого коренного вопроса не только современности. Потому что, пока не будетъ ршенъ вопросъ о достойномъ существованіи цлой половины рода человческаго, онъ, какъ гири на ногахь, будетъ мшать дальнйшему ходу впередъ. А ршить его можетъ только сама женщина, и никто ей въ этомъ помочь не въ силахъ.
Напрасно поэтому такъ раздражается жена доктора въ очерк г. Вересаева. ‘Интеллигентъ мягкотлый’, ругаетъ она своего мужа. ‘Присосутся къ женщин, какъ пауки, и сосутъ, и высасываютъ умъ, запросы, всю духовную жизнь’,— бросаетъ она безпощадное обвиненіе по адресу всхъ мужчинъ. Такъ ли, однако? Было ли что высасывать, эти самые запросы и духовная жизнь? А если и были, то почему же она позволила ихъ высосать? Глядя на ея двичью карточку, снятую на голод, гд наша докторша славно поработала, и воспоминаніями о томъ времени молодитъ свою срую жизнь,— Ширяевъ тоже задается почти такимъ же вопросомъ: ‘вдь были же у нея эти ясные, славные глаза… Обманывала ли ими жизнь, или тутъ погибло то, что не могло и не должно было погибнуть?’ Можетъ быть, инымъ это покажется жестоко, но мы думаемъ, что не было, и что тутъ ничего въ сущности цннаго не погибло. Были, пожалуй, мечты, преувеличенная оцнка себя, столь свойственная молодости вообще, когда ‘міръ кажется тсенъ’ и отъ накопившихся силъ кажется себ человкъ чуть не титаномъ. А только столкнулся съ горькой дйствительностью — и титанъ превратился въ самаго обычнаго сраго нытика. Была, словомъ, обычная молодая иллюзія, но цннаго ядра, существа человческаго, гордой силы — не было.
Такъ-то оно такъ, въ прав возразить намъ, но, можетъ быть, она пожертвовала этими силами мужу, дтямъ. Ахъ, сколько разъ приходится и читать, и слышать походя про ту или иную ‘жертву’ семейной жизни, и всякій разъ намъ хочется сказать въ отвтъ: ‘Да нужна ли еще была эта жертва?’ И позвольте спросить — кому? Начнемъ хотя бы съ мужа, съ этого злого ‘паука’,— что же, сладко ему живется? Онъ очень счастливымъ себя чувствуетъ оттого, что высосалъ запросы и все прочее? Отвтъ можетъ быть только отрицателенъ. Онъ-то больше всхъ, можетъ быть, несчастенъ, если только есть въ немъ хоть искра человчности и способности понимать чужія страданія. Разъ предъ нимъ жена-жертва, значитъ онъ — палачъ, а это во всякомъ случа сознаніе не изъ пріятныхъ. Да и выслушивать такія признанія, какъ выше приведенныя, согласитесь — какое ужъ тутъ счастье? Выходитъ, стало быть, ‘пауку’ жертва не доставила ни малйшаго счастья, а врне — наоборотъ: отправила жизнь въ конецъ. Остаются дти. Мать, жертвующая собою для дтей, это ли не священнйшее призваніе женщины? Жена доктора боится съ нянькой оставить дтей на ночь, сама съ ними спитъ, и потому всегда чувствуетъ себя не выспанной (этимъ отчасти объясняется ея дурное расположеніе). Очень прискорбное обстоятельство, за которымъ много-много другихъ, по мр роста дтей, предвидится впереди, вплоть до унизительныхъ компромиссовъ съ честью и совстью, все ради дтей, какъ мы слышимъ сплошь и рядомъ въ жизни. Это ли не святыя жертвы? Нтъ, будь он прокляты, и эти жертвы!— съ полнымъ правомъ могли бы отвтить дти. Да и отвчаютъ подчасъ, замтимъ въ скобкахъ. Принижая себя, свою личность, отказываясь ради дтей отъ своихъ правъ на полное и яркое существованіе, такія матери прежде всего губятъ своихъ дтей, которымъ он создаютъ жизнь такую же нудную, срую, никчемную, какъ и своя собственная, почему лучшія изъ дтей и начинаютъ самостоятельную жизнь съ разрыва съ своими ‘отцами’, т. е. съ семьей. Все это настолько старыя и печальныя истины, что развивать ихъ, надемся, нтъ надобности.
Жертва еще не оправданіе. А если это жертва своимъ человческимъ достоинствомъ, то и того хуже,— это уже отчужденіе. ‘Милости хочу, а не жертвы’, давно это сказано, и не даромъ сказано. Потому что жертва убиваетъ жизнь, а только жизнь иметъ цну. И потому не жертвовать собой, своей личностью надо, а всегда быть самимъ собой. Вотъ тогда и скажется то, что было въ насъ и что не должно погибать. Конечно, на поврку очень часто оказывается, что ничего и не было въ душ, кром иллюзій, а подчасъ и прямой дрянности, только прикрытой громкими словами, какъ, смемъ думать, и случилось съ несчастной женой нашего доктора или земской начальницей въ разсказ г-жи Дмитріевой. На голод она чувствовала себя превосходно, въ воронежской библіотек и того превосходне. Почему? Потому что боролась, помогала, учила. Но что же ей помшало и дальше бороться? Мужъ и дти? Странно это слышать. Если велика была въ ней потребность борьбы, мужъ и дти только усилили бы эту потребность, послужили бы новымъ толчкомъ, новымъ стимуломъ для борьбы съ жизнью, съ тмъ же голодомъ, физическимъ и духовнымъ, съ тми условіями, которыя создаютъ этотъ голодъ. Но вышло совсмъ иное, и вмсто борца предъ нами кислая дама, изливающая свои ‘горя’ передъ первымъ встрчнымъ, дама, какихъ тысячи. Всхъ ихъ въ сущности жаль, но и слезы, и жалобы ихъ — праздное занятіе. Отъ нихъ ни имъ, ни окружающимъ не становится легче. Только скучно и имъ самимъ, и съ ними.
Не знаемъ, обратили ли наши читатели вниманіе въ повсти г. Тана ‘За океаномъ’ на поразительное различіе въ томъ, какъ чувствуютъ себя въ Америк переселившіяся туда интеллигентныя женщины и простыя русскія бабы. Первыя въ буквальномъ смысл изнываютъ въ тоск и чахнутъ отъ неумнья, куда имъ приложить свой силы. Въ нихъ развиваются нездоровые аппетиты, ихъ дразнитъ роскошная жизнь большихъ городовъ и он незамтно для себя опускаются. Совсмъ иначе чувствуютъ и живутъ вторыя. Какъ-нибудь Авдотья или еня, у себя на родин сознававшая себя разв на одну ступень выше домашняго животнаго, тутъ развертываются въ человка. Начинается это не только съ повышенія простыхъ житейскихъ потребностей, съ новыхъ привычекъ — лучше сть, чище одваться и быть какъ ‘вс’, но и сознательная человческая душа очень быстро оживаетъ. Подавленная у себя на родин нуждой и приниженностью, душа женщины въ новыхъ условіяхъ быстре, чмъ мужчины, подымается и крпнетъ, какъ растеніе, выбившееся изъ-подъ снга. Жена рабочаго Усольцева, врядъ ли мечтавшая дома о чемъ-либо, кром того, какъ быть сытой и дтей накормить, здсь упрекаетъ мужа и его товарищей, почему они не устроятъ дежурствъ на остров, гд временно задерживаются эмигранты, чтобы помогать прізжимъ: ‘насъ люди тоже выручали!’ Просыпается чувство товарищества, благожелательства и взаимной поддержки. Отчего же происходитъ это, что интеллигентная женщина, нкогда всю себя отдававшая голодающимъ, библіотекамъ и прочимъ высокимъ предметамъ, — здсь превращается въ даму, мечтающую о тысячныхъ нарядахъ и со злостью протестующую, когда на одну доску ставятъ ее съ прислугой. ‘Нтъ, скажите пожалуйста! Почему она лзетъ ко мн въ подруги? Я совсмъ иначе устроена. У меня другія потребности, другія мысли. Ей совсмъ не къ чему сидть со мною за однимъ столомъ’. Вотъ какъ разсуждаетъ, можетъ быть, бывшая народница, во время оно кипвшая горячимъ желаніемъ ‘слиться съ народомъ’, и не только кипвшая, а дйствительно приносившая все въ жертву ради этого сліянія. Въ жертв — въ этомъ вся разгадка. Жертва — это своего рода гипнозъ, опьянніе, подымающее ее до подвига, эту бдную русскую интеллигентную женщину. А здсь, въ Америк не надо жертвы, никто ея не проситъ, да и не приметъ. Жизнь такъ устроена въ этомъ новомъ мір, что каждому, если есть въ немъ силы, находится свое мсто и возможность развернуться, проявить себя, если только есть что проявить. Послднее — главное. Мы сильно сомнваемся, во что превратилась бы тамъ жена нашего доктора,— не стала ли бы она лтъ черезъ десять въ Америк тоже жаловаться, что Америка у нея все ‘высосала, вс запросы, всю духовную жизнь’.
И не она одна. Безконечной вереницей проходятъ он, эти славныя русскія двушки, которыя тысячами устремляются на голодъ, въ народныя библіотеки, въ учительницы, въ сестры милосердія, словомъ, всюду, гд нужда, мракъ, страданіе. Кажется, какая бездна силъ, сколько энергіи, чтобы весь міръ перевернуть. И потомъ — какое быстрое превращеніе въ мокрыхъ курицъ, въ насдокъ и нервныхъ дамъ! Тутъ есть надъ чмъ призадуматься. Куда двалось все старое, и откуда взялось это новое? И кто виноватъ въ неожиданномъ превращеніи? Прежде всего виноватъ ‘онъ’, бывшій герой, нкогда увлекавшій ‘ее’ пылкими рчами.
Спору нтъ, ‘онъ’ вообще тоже виноватъ, не меньше во всякомъ случа, чмъ она, и г. Вересаевъ правдиво обнажаетъ намъ бывшаго героя, заставляя его дать такую реплику на упрекъ въ ‘высасываніи’.
‘— Ты скажи мн, при чемъ тутъ мягкотлость… Ну, укажи мн,— вотъ я спрашиваю тебя, какъ иначе устроить нашу жизнь? Самъ я не могу заботиться объ обд, потому что до обда мн нужно принять сто человкъ больныхъ, посл обда мн нужно поспать, а то я вечеромъ не въ состояніи буду хать къ больному. Если я вздумаю слдить за дровами и провизіей, то не въ состояніи буду зарабатывать на дрова и провизію. Ребятъ мн няньчить некогда… Въ чемъ же я могу тебя облегчить? Ну, скажи, укажи, въ чемъ?
‘— Вотъ, вотъ, это самое и выходитъ: будь экономкой и нянькой, и больше ничего!— засмялась Марья Сергевна.
‘— Это самое и выходитъ: будь экономкой и нянькой,— угрюмо вызывающе подтвердилъ докторъ. — Оно такъ въ дйствительности и есть въ каждой семь, да и не можетъ быть иначе. Только интеллигентный человкъ стыдится этого и старается скрыть отъ постороннихъ, какъ какую-то тайную дурную болзнь. Почему же мн этого прямо не признать? Если люди женятся для бездтнаго разврата, то вопросъ, конечно, ршается легко, но тогда зачмъ жениться? А въ противномъ случа женщина только и можетъ быть матерью и хозяйкой.
‘— Вотъ какъ! — протянула Марья Сергевна. — Я это отъ тебя въ первый разъ слышу.
‘— Да. И вс ныншнія… общественныя формы, что ли, таковы, что иначе и не можетъ быть. Мы теоретически выработали себ идеалъ, который соотвтствуетъ совсмъ другому общественному строю, боле высокому, и идемъ съ этимъ идеаломъ въ настоящее, гд онъ не примнимъ, и вс только мучаются, надсаживаются, проклинаютъ свою жизнь’.
Но довольно. Бдный докторъ виновенъ и не заслуживаетъ ни малйшаго снисхожденія. Тмъ не мене, да будетъ позволено часть вины, и очень значительную, перенести и на ‘нее’. Какъ могло это случиться, что только теперь ‘она’ услышала такое признаніе, что ‘женщина только и можетъ быть матерью и хозяйкой’, т. е. ‘полуживотнымъ’, по энергичному опредленію Елены Белау? А очень просто.— ‘Она’ всю жизнь жила по чужой указк, сама же ничего своего не вносила въ жизнь. Сначала эта указка заключалась въ ‘умной книг’, въ ‘новомъ направленіи’, которому она беззавтно отдавалась. Непремнно беззавтно, т. е. безъ критики, безъ думы о томъ, насколько оно отвчаетъ ея личности, ея силамъ и запросамъ. Чужія мысли, чужія настроенія она принимала за свои, съ тмъ большей охотой, что это страшно облегчало жизнь. Вдь такъ трудно вырабатывать свое, отстаивать его и тмъ паче проводить на практик. Затмъ выступаетъ въ роди руководителя и ‘учителя жизни’ — онъ, самъ такой же несамостоятельный, весь изъ чужихъ мыслей и настроеній состряпанный, свято врующій, какъ влюбленный студентъ Ширяевъ, что у ‘нихъ’ все будетъ по иному. дале уже вмст они отдаются безвольно теченію жизни, не замчая, какъ черезъ десять лтъ она — ‘только мать и хозяйка’, а онъ — волъ подъяремный. И тогда наступаетъ катастрофа.
А впрочемъ — никакой катастрофы не бываетъ. Ибо для катастрофы тоже сила нужна, оригинальность, нчто свое, т. е. именно то, чего въ нашихъ герояхъ и не было съ самаго начала, тмъ мене можно ихъ ожидать въ конц.
Гд же выходъ? И есть ли онъ вообще? Или же женщин только и остается ждать, что придетъ кто-то и все передлаетъ по-новому, по-хорошему? Нтъ, никто не придетъ, никто ничего не передлаетъ. Только она сама можетъ это сдлать.
Въ разсказ г-жи Шапиръ ‘Дунечка’ есть любопытный разговоръ, имющій прямое отношеніе къ нашей тем. дущая по дорог съ Дунечкой, Юлинька, разбитая жизнью интеллигентная двушка, направляющаяся въ глухой уголокъ Сибири учить дтей и тамъ сложить свою не нашедшую нигд пристанища бдную голову, задаетъ Дунечк вопросъ:
‘— Вы разв замужъ вовсе не собираетесь? Зарокъ? — спросила она ласково.
‘Дунечка не сразу отвтила. Сняла свою шубку, шапочку и завернулась въ теплый платокъ.
‘— Коли я замужъ зря выскочу — ну, тогда, значитъ, душа коротка оказалась. Сборы только большіе.
‘— Это какъ же понимать надо — зря?.. Безъ любви, что ли?
‘Усмхнулась и снисходительно поглядла на барышню.
‘— Можно и по любви, да зря. Не изъ-за чего жизнь-то ломать. Разв для любви стоитъ ломать, что ужъ сдлано?.. Сколько труда, усилій… Надолго ея хватитъ, любви этой!
‘— Ну… разная тоже любовь бываетъ, это вы напрасно,— возразила Юлинька.
‘— Ничего не разная. У васъ это, у дворянъ, о любви невсть что воображаютъ… да чего только и не натерпятся черезъ нее! Воображаютъ, будто она сильне всего на свт.
‘— Да вы, Дунечка, врно и влюблены-то никогда еще не были?… Недосугъ… отъ большого прилежанія.
‘Дунечка нахмурилась и помолчала нсколько минутъ.
‘— Была, не безпокойтесь… Въ студента. Давно уже… гд-то онъ теперь мыкается несчастный. Вотъ ужъ кому тоже нянька нужна, все равно какъ вамъ!..
‘— Отчего же такъ?— подсказала Юлія Николаевна.
‘— Выслали его тогда. Больной… за душой ни гроша… Нигд ни души… Умеръ, должно быть. Да и лучше.
‘— Фу, что вы говорите! А еще любили!
‘Дунечка вспыхнула и насупилась.
‘— Потому и говорю, что жалко. Кром мученья всякаго, этотъ человкъ ничего для себя въ жизни не найдетъ. Горе его обойдетъ, такъ онъ и самъ въ догонку за нимъ пустится. Тутъ люби не люби — все одно.
‘— Вотъ что! Такихъ людей немало, Дунечка, для которыхъ жизнь мученье. Неужто всхъ ихъ въ гробъ заколотить?..
‘Дунечка сердито дергала бахрому сраго платка.
‘— Не понимаете, что я говорю… Странно даже!
‘— Понимаю, понимаю! Благополучные люди — прекрасные люди. А кто мучается, тотъ и другимъ жизнь портитъ… Зрлище непріятное! Не вы одна такъ думаете, Дунечка! Вамъ Богъ проститъ… совсмъ вы юная. Не потому, сколько лтъ, а всмъ… сырая вы еще совсмъ! Мн оттого на васъ смотрть весело — весною ветъ. А только слушать васъ жутко подчасъ.
‘Дунечка, смущенная, силилась понять. Не первый разъ она такое слышитъ… Пусть хоть бы разъ одинъ человкъ объяснилъ понятно: почему точно какъ стыдно быть счастливой? Коли ты всего сама добилась, повезло теб, неужто это все равно, будто ты чужое отняла?!. Да съ какой же стати, Господи, кто это выдумываетъ?
‘Дунечка не могла успокоиться.
‘— Вотъ я васъ не понимаю… для чего въ дикую глушь пропадать тащитесь черезъ силу? Въ Сибирь…
‘— Тамъ у меня знакомые живутъ. Къ хорошимъ людямъ поближе.
‘— Да жизнь-то какая же тамъ съ вашимъ-то здоровьемъ? Какъ ужъ тогда и жить, не понимаю. По моему, каждый человкъ долженъ все выше и выше карабкаться, коли силы хватаетъ,— только это и жизнь. Тогда всмъ хорошо и будетъ, когда на худое никто соглашаться не захочетъ, разв не правда?’
Такъ разсуждаетъ, главное, такъ чувствуетъ здоровая, непосредственная натура, родная сестра ени, которая въ Америк, встртивъ подходящія условія, тоже карабкается выше, коли силы хватаетъ, и не понимаетъ, чмъ такъ недовольны ‘барыни’, пріхавшія изъ Россіи. Стремленіе карабкаться выше всегда идетъ рука объ руку съ стремленіемъ развить вс возможности, въ каждомъ изъ насъ заложенныя, не подчиняясь и не поддаваясь слабости и безволью другого. Юлинька этого не понимаетъ, она бы пожалла бднаго студента и вмст съ нимъ мыкалась бы въ погон за горемъ, пока въ одинъ прескверный день не увидла бы, что жизнь его и ея ушла между рукъ. А то, можетъ быть, услышала бы, что женщина только и можетъ быть сидлкой, ибо таково ея назначеніе, и, услышавъ, возмутилась бы. Да поздно, жизни назадъ не воротишь.
Намъ кажется, поэтому, что не надо жертвовать своей личностью изъ жалости къ кому бы то ни было и къ чему бы то ни было. Эта фальшивая жертва. Человческая личность — такое высокое достояніе, что погубить ее въ себ — грхъ противъ Духа Святого. И не высокаго калибра та жалость, которая заставляетъ приносить подобныя жертвы. Въ ней есть что-то унизительное для обихъ сторонъ. Не изъ жалости должна проистекать готовность давать нчто другимъ, а изъ непобдимаго внутренняго влеченія, несущаго въ себ самомъ удовлетвореніе. Женщин столько натвердили про высокую роль какой-то всеобщей сестры милосердія, что изъ-за нея она проглядла высшее назначеніе человка — никогда и ни для чего не поступаться своимъ человческимъ достоинствомъ. Ей самой столько довелось изъ-за этого выстрадать, что если теперь она проявить немножко жестокости, то отъ этого мы вс будемъ въ выигрыш. Даже если она сама отъ этого будетъ страдать, потому что быть жестокимъ вовсе не сладко. Но ‘нтъ исхода, нтъ спасенія, нтъ другой радости, кром радости, рожденной страданіемъ’. Это единственная радость, которой не стыдно, какъ смутно предчувствуетъ Дунечка, когда ее смущаетъ мысль о завоеванномъ собственными силами счастьи.
Но не надо жертвовать и ради блага другихъ, тхъ, кому жертвы приносятся. Он ихъ развращаютъ и длаютъ безвольными и безсильными, пріучаютъ надяться на другихъ, а не на себя, поддерживаютъ обманъ, что кто-то другой можетъ дать мн то, чего я самъ взять не въ силахъ. Это одна изъ самыхъ опасныхъ иллюзій, потому что она съ особой цпкостью держится за душу слабаго человка, который не можетъ собственными силами завоевать себ мсто въ жизни, и все ждетъ и надется, что кто-то придетъ и все устроитъ для него…
Главное, конечно, остается стремленіе впередъ, къ совершенствованію жизни, въ неустанномъ желаніи ‘карабкаться’ выше и выше, какъ выражается Дунечка,— подыматься надъ жизнью, не давая изъ себя ‘высасывать’ запросы и духовную жизнь тому или иному ‘пауку’. Въ этомъ и заключается борьба съ обычной пошлостью будничной жизни, гд не приходится совершать подвиговъ, а вести стойкую и постоянную мелочную борьбу, не давая себя засосать всякому житейскому вздору. Вотъ тутъ-то и сказывается, есть ли дйствительно въ душ запросы, или былъ только юношескій самообманъ, переоцнка силъ, которыхъ въ нужный моментъ и не оказывается вовсе, какъ и бываетъ, къ сожалнію, слишкомъ-слишкомъ часто. Самообманъ не можетъ вчно длиться, наступаетъ минута проясненія и тогда раздаются жалобы на ‘паука’, на ‘среду’ и прочія страшилища, не давшія расцвсть тмъ яко бы недюжиннымъ силамъ, которыя таились будто бы въ душ героини. И это, конечно, тоже иллюзія, съ которой особенно горько разставаться. Не этой ли горечью сознанія, что не ‘мягкотлый интеллигентъ’, а собственная дряблость и ‘мягкотлость’ повинны въ ничтожеств жизни,— и объясняется раздражительность нашей докторши? когда-то юношескій порывъ увлекъ ее на голодъ, кормить голодающихъ. Но собственный голодъ духовный она такъ и не сумла утолить. Конечно, то былъ прекрасный порывъ, доказавшій, что въ ней было когда-то живое зерно, но все-таки это былъ только порывъ. Долгаго твердаго напряженія воли онъ не требовалъ. Не то, что постоянно держать зажженнымъ свой ‘свтильникъ’ и свтить себ и другимъ,— это, дйствитедьно, трудная задача. И когда такая подававшая во время оно надежды ‘докторша’ начинаетъ изливаться на счетъ загубленной жизни, намъ всегда хочется отвтить ей: никто не виноватъ, кром васъ самихъ. Что же помшало ей вовремя спохватиться, уйти отъ ‘мягкотлаго интеллигента’ и поискать иной дороги, иныхъ задачъ? Голодающихъ у насъ, слава Богу, нечего искать, и библіотеки не только въ Воронеж, если ужъ ничего другого ей не видится въ жизни. Но и оставаясь въ семь, разъ ей дороги и мужъ, и дти, разв умная, энергичная, интеллигентная женщина, настоящій живой человкъ съ запросами и богатой духовной жизнью, допустятъ мерзость запустнія, уйдетъ въ пеленки, кухню, въ устроительство ‘уюта’ и только? Такая женщина слишкомъ ясно видитъ, что это не уютъ, не семья, а могила, гд безвозвратно хоронятся лучшія силы, надежды, все, чмъ жизнь красна, и суметъ охранить себя и дорогихъ ей лицъ отъ жалкой участи — быть заживо похороненными. Или семья удесятеритъ силы такой женщины, потому что въ круг дорогихъ и любимыхъ лицъ она находитъ ежечасно новый источникъ для ума и души, или же она броситъ семью, если видитъ, что не можетъ дать ей счастья даже цною собственной гибели. А что счастья нтъ, это мы уже указывали. Такой выходъ — для всхъ спасеніе, и прежде всего для нея самой. Но прожить чуть не полъ-жизни и только тогда спохватиться, что душа опустошена и никому не легче отъ этого,— значитъ, что въ душ-то врядъ ли было что опустошать, и злобная ссылка на ‘паука’ — просто одинъ отводъ глазъ, новый самообманъ, послдняя и самая жалкая иллюзія.
Тмъ и отличается современная постановка женскаго вопроса, что никто уже, кром допотопныхъ ихтіозавровъ, не оспариваетъ правъ женщины на самостоятельное человческое существованіе. Эти права ею отвоеваны. Надо только умть ими пользоваться. И въ каждомъ конфликт жизни, гд приходятъ въ столкновенія права человка и обязанности жены и матери, женщина должна, не колеблясь, отстаивать прежде всего первыя. Прежде человкъ, а потомъ уже жена, потомъ уже мать, и никогда наоборотъ,— и потому такъ, что только женщина-человкъ въ высшемъ и всеобъемлющемъ значеніи слова можетъ быть и истинной женой, и истинной матерью. Достаточно мы имемъ женъ-кухарокъ и матерей-насдокъ, и счастья он еще никому не дали. Тогда и ‘мягкотлый интеллигентъ’ пойметъ, что женщина можетъ быть не только хозяйкой и матерью, а еще кое-чмъ, весьма цннымъ въ семейномъ быту. Ему и въ голову не придетъ изрекать такія ‘истины’ и недоумло вопрошать, какъ примнить къ жизни высшіе идеалы семейственности и общественности. Потому и не придетъ, что ему прежде всего самому придется преобразиться изъ мягкотлаго тоже въ человка, иначе не видать ему ни жены, ни семьи. Тогда и дтямъ не придется начинать самостоятельную жизнь съ разрыва съ ‘отцами’, потому что не будетъ такой пропасти между ихъ идеалами и той семьей, какую устроитъ новая женщина.
Задача трудная, требующая долгой борьбы и многихъ страданій, но кто ‘ищетъ новыхъ путей, долженъ выходить не на прогулку, а на работу’…
Апрль 1904 г.