ВЪ ОБЛАКАХЪ.
ВЪ ОБЛАКАХЪ.
Повсть.
I.
I.
II.
II.
III.
III.
В облаках, Комарова Варвара Дмитриевна, Год: 1893
Время на прочтение: 133 минут(ы)
Четыре небольшія лошадки, привычныя къ самымъ невозможнымъ крутизнамъ, осторожно пробираются, одна за другою, по узкой горной дорожк. Камни катятся изъ подъ ихъ ногъ, чуть не поминутно лошадки скользятъ и спотыкаются, но идутъ себ да идутъ по тропинк, которая постоянно перескается шумными горными рчками и то вьется зигзагами вверхъ по гор, поросшей густымъ буковымъ лсомъ, то спускается въ подернутыя отъ полуденнаго зноя дымкой, Синющія пропасти, скрывается на нсколько минутъ въ темной зелени дубовъ и каштановъ и вновь, лнясь по отвсной почти скал, взбирается на крутизны, гд растутъ одн гигантскія ели.
Только переднюю лошадь ведетъ подъ уздцы мальчишка-проводникъ, но и онъ повидимому лишь мшаетъ и сбиваетъ съ толку умное животное, которое гораздо лучше его выбираетъ дорогу, ловко обходитъ каменья и ямы, напряженно жмется бокомъ къ правой сторон, подальше отъ обрыва, и не обращаетъ ни малйшаго вниманія ни на его понуканья, ни на его задерживанья, а часто поступаетъ даже прямо наперекоръ имъ. Два другіе проводника,— старикъ и юноша-подростокъ,— избрали благую часть: предоставили своимъ лошадямъ самимъ выбирать дорогу, идутъ сзади и лишь изрдка, поощрительно кричатъ: ‘H, Braun!’, ‘H, Blass’, но длаютъ это очевидно лишь для проформы, и ихъ лошади очевидно тоже понимаютъ это, ибо имъ и въ голову не приходитъ хоть сколько-нибудь ускорить движеніе посл такого окрика. Четвертый и главный проводникъ, Іоганнъ Нетли, идетъ въ сторон, съ трубочкой въ зубахъ, снявъ шляпу и безпрестанно отирая вспотвшій лобъ. Онъ видимо доволенъ и своей судьбой, и прекрасной погодой и господами путешественниками, а къ восхожденіямъ и спускамъ относится совершенно равнодушно, да и немудрено: при самомъ отъзд изъ Лаутербруннена онъ съ гордостью объявилъ, что сегодня подымается съ господами путешественниками въ Мюрренъ ровно въ 87-й разъ, а слдовательно столько же приблизительно разъ совершалъ и дальнйшее круговое путешествіе по Бернскимъ альпамъ.
Жарко. Солнце стоитъ почти въ зенит ярко-синяго, необыкновенно высокаго и прозрачнаго неба. Отъ скалъ, мимо которыхъ вьется тропинка, такъ и пышетъ. Блдный, толстый господинъ, дущій на первой лошади, раскрылъ большой срый зонтъ на голубой подкладк. Прячется подъ блымъ зонтикомъ и довольно красивая дама, которая детъ на третьей лошади. Молодой человкъ и молодая двушка прицпили къ своимъ соломеннымъ шляпамъ носовые платки, на манеръ того, какъ носятъ англичане въ Индіи. Да и вообще вс четыре путника похожи на англичанъ: и первый господинъ, одтый въ свтленькій костюмчикъ, и дама въ небленомъ плать и круглой фетровой шляпк съ длиннымъ вуалемъ, и высокій юноша, изъ кармана котораго торчитъ красный бедекеръ, и тоненькая, золотисто-блокурая двушка съ необыкновенно нжнымъ оваломъ матово-розоваго лица и ясными срыми глазами. Путешественниковъ везд и принимаютъ за англичанъ. Но это русскіе: Екатерина Павловна Блова, ея братъ и сестра — Александръ и Соня Брянцевы, и женихъ Сони — Валеріанъ Петровичъ Крупицынъ.
Да, и женихъ Сонинъ очутился съ ними! Какъ это случилось,— этого Екатерина Павловна до сихъ поръ разъяснить себ не можетъ и, припоминая сегодня чуть не въ сотый разъ событія послдней недли, тщетно придумываетъ ту редакцію, въ которой сообщитъ объ этомъ необычайномъ происшествіи въ Россію, роднымъ. Дйствительно, было отъ чего растеряться.
Екатерина Павловна взяла съ собою заграницу Соню со спеціальною цлью — увезти ее хоть на время изъ общества Валерьяна Петровича, за котораго та собралась выходить замужъ,— такъ какъ родители ихъ ни за что не хотли помириться съ мыслью, что Соня, эта обожаемая Соня, такая талантливая, такъ блестяще начавшая готовиться къ карьер пвицы, всхъ очаровывающая, заставляющая ожидать отъ себя такъ многого,— что она выйдетъ за этого немолодого уже, некрасиваго, неловкаго и безцвтнаго Валерьяна Петровича. Правда, Валерьянъ Петровичъ былъ довольно извстный профессоръ, въ газетахъ его имя упоминалось не иначе, какъ съ эпитетомъ ‘нашъ талантливый’, а раза два уже стояло ‘нашъ знаменитый’, но все-таки это не пара Сон. И къ тому же очевидно, что это одно изъ ея мимолетныхъ увлеченій, которыя налетаютъ на нее, какъ буря, и такъ же быстро и пролетаютъ. Едва годъ, какъ она окончила гимназію, а кмъ и чмъ она не увлекалась за это время?! И сколько разъ она уже успла перемнить весь свой образъ жизни, сообразно съ каждымъ такимъ увлеченіемъ! Нтъ, конечно, и на этотъ разъ ничего серьезнаго нтъ и эта ‘страсть’ пройдетъ такъ же скоро, какъ прошло ея увлеченіе пніемъ и влюбленность въ профессора пнія, ея почти дтская любовь къ молодому офицерику Зубову и то обожаніе, которое она питала къ знаменитому путешественнику по Азіи, виднному ею два раза издали на лекціи. Правда съ Валерьяномъ Петровичемъ у Сони было много общихъ вкусовъ и интересовъ, и очевидно ее столько же забавляло его неумлое ухаживанье, какъ она искренно восхищалась его учеными трудами и проводила цлые часы, слушая его разсказы о какой-нибудь старинной рукописи или споря съ нимъ о его будущемъ сочиненіи. Но все-таки старики Брянцевы не врили въ прочность и серьезность ея чувства, а главное — Валерьянъ Петровичъ просто имъ не нравился. И вотъ они придумали отличное средство: Крупицыну не отказали, не дали и согласія, вообще сдлали видъ, что ничего о его предложеніи не знаютъ, будто Соня ничего имъ не сообщала, Сон приказали не давать ему никакого ршительнаго слова, а ее саму отправили заграницу. Чтобы ей было повеселе съ ними похалъ и только что кончившій курсъ братъ ея Саша.
Въ начал все шло отлично. Въ Берлин, Дрезден и на водахъ Соня повидимому нисколько не скучала, ходила съ братомъ по музеямъ и въ театры, знакомилась съ разными нмцами и нмками, даже покорила сердце двухъ прусскихъ уланъ, лечившихся на тхъ же водахъ,— а съ женихомъ переписывалась хоть и аккуратно, но не слишкомъ часто. Потомъ вдругъ переписка оборвалась. Это было въ разгаръ ухаживанья уланъ, чуть-ли не съ того самаго времени, какъ они, провдавъ о дн рожденія Сони, устроили въ честь нея факельцугъ и серенаду и прислали Сон, по нмецкому обычаю, громадный Geburtstagskuchen (пирогъ) въ вид сахарнаго замка, вокругъ котораго, въ гирлянду изъ живыхъ розъ было воткнуто 19 зажженныхъ восковыхъ свчекъ. А когда Блова и Брянцевы узжали, уланы устроили трогательные проводы съ букетами, бонбоньерками и Abschiedstrunk, а Соня даже начала приставать къ сестр: ‘Катя! останемся здсь еще! Ка-атя, останемся’. Конечно, он не остались, а ухали въ Швейцарію, но дло съ Валерьяномъ, Петровичемъ пошло очевидно на забвеніе, и Екатерина Павловна уже неосторожно, сообщила о своихъ наблюденіяхъ и ‘хорошихъ признакахъ’ родителямъ! Но она напрасно торжествовала заране. Пріхали они въ Швейцарію — и первое лицо, которое Екатерина Павловна увидла на люцернскомъ вокзал — былъ Крупицынъ. Въ первую минуту Блова не нашлась, что сказать, и такъ растерялась, что даже не поздоровалась съ нимъ, чмъ несказанно обидла болзненно-самолюбиваго Валерьяна Петровича. А когда она собралась съ духомъ, то вмсто всякаго привтствія раза четыре кряду повторила: — ‘Какъ это вы тутъ? Какъ вы сюда попали’?— На что Валерьянъ Петровичъ обидчиво отвтилъ: — ‘Точно такъ же, какъ и вы: по желзной дорог, надо полагать’.— Но именно этотъ иронически-незначительный отвтъ и заставилъ всхъ догадаться, что эта неожиданная якобы встрча — дло рукъ Сони и результатъ ея стараній и тайныхъ хлопотъ. Ея плутовское лицо, тщетно старавшееся быть спокойнымъ и не расплываться въ торжествующую улыбку, тутъ же подтвердило эти подозрнія. Что тутъ было длать?! И Блова и ея братъ постарались поскоре загладить впечатлніе первыхъ минутъ встрчи. И вотъ теперь скоро 3 недли, что они путешествуютъ уже не втроемъ, а вчетверомъ.
— Ахъ, ужъ эта Соня! Вс, вс пляшутъ по ея дудк. И какъ эта двочка все уметъ устроить ловко! А казалось-бы, въ ней нтъ и тни хитрости!
Екатерина Павловна сердится и на Соню, и на себя и свою слабость, старается тщетно показать сестр, что она огорчена и возмущена ея поступкомъ, но это ей плохо удается, и она едва удерживается, чтобы не хохотать всякій разъ, какъ взглядываетъ на сестру. Но все-таки Екатерина Павловна не можетъ придумать, что и какъ она напишетъ родителямъ и мужу и какъ съуметъ оправдаться въ случившейся встрч сестры съ Крупицынымъ. Блова боле всего любила, чтобы кругомъ нея все было тихо, мирно и прилично, и всякія недоразумнія и неудовольствія были для нея самымъ ужаснымъ, что только можетъ быть на свт.
Раздумывая обо всемъ этомъ, Блова не замчаетъ, что она вотъ уже слишкомъ часъ молчитъ и совершенно забыла о своихъ спутникахъ. Спутники тоже вс молчатъ и, одинаково небрежно придерживая поводья, тихонько дутъ шагомъ другъ за другомъ. Но размышленія остальныхъ спутниковъ весьма неодинаковы.
Александръ Павловичъ думаетъ, какой ‘нахалъ’ его портной: уврилъ, что теперь въ путешествіяхъ носятъ двубортные вестоны, Александръ Павловичъ и сдлалъ себ цлыхъ дв такихъ, а теперь онъ видитъ, что вс англичане носятъ въ горахъ либо куртки, либо однобортные какія-то штучки, и притомъ не свтлыя, а по большей части синія. Александръ Павловичъ боле всего желаетъ, чтобы его принимали за иностранца, а тутъ вдругъ эти допотопные двубортные пиджаки, чтобъ ихъ чортъ взялъ!
Соня если и думаетъ, то только о сегодняшнемъ дн. Она съ самаго утра въ восторженномъ состояніи, и все ее восхищаетъ: подъемъ на Мюрренъ, яркая цпь снговыхъ горъ, казавшаяся оттуда такой близкой, что будто только стоитъ перекинуть мосточекъ и очутишься на Юнгфрау или на Бломъ Мёнх. Восхищаютъ ее и безоблачное небо, и жара, и то, что надо было вбродъ перезжать черезъ истокъ водопада Штауббаха, и при этомъ вс пили воду изъ кожанаго стаканчика, предложеннаго проводникомъ, а Соня такъ неловко сжала стаканчикъ, что пролила всю воду себ на платье. Соня была въ восторгъ и отъ спуска въ Зефиненталь, гд направо отъ тропинки — отвсная скала подымается къ самому небу, а налво — такая же отвсная скала уходитъ въ такую пропасть, что проводники посовтовали смотрть только вверхъ, чтобы не закружилась голова, но Соня заглянула-таки влво и увидла между стволами елей, растущихъ на почти отвсномъ обрыв,— глубоко внизу что-то темно синее и таинственное и была взволнована какой-то, непонятной ей самой, захватывающей радостью. Спутники Сонины устали, дорога сдлалась отчаянно неудобною, лошади скользили и пришлось слзть и идти пшкомъ, жара палила, а тутъ еще проводники предложили пойти къ источнику Шмадрибаха, и вс ползли, обливаясь потомъ, вверхъ по морен, которая словно гигантская каменистая дорога опускалась въ долину отъ самыхъ снжныхъ горъ, лзли, чуть не падая на каждомъ шагу, спотыкаясь о катящіеся изъ-подъ ногъ камни, и, добравшись до конца морены, увидли, какъ Шмадрибахъ падаетъ прямо внизъ изъ-подъ глыбы сверкающаго снга, а до истока такъ и не дошли. Вс нашли, что для этого не стоило лзть такъ высоко, но Соня думала, что это чрезвычайно хорошо и необыкновенно, и готова была карабкаться еще выше, если-бы надо было. Похали дальше, дорога пошла въ прохлад каштановаго лса, напоеннаго ароматомъ цикламъ и заросшаго плющемъ и папоротникомъ, потомъ опять стала подыматься въ область буковыхъ лсовъ, опять перебгать шумные потоки,— и Соня просто не могла сидть въ сдл отъ радости и восхищенья передъ этой свжей зеленью.
Зато четвертый спутникъ прямо-таки надулся и часто что-то ворчитъ, впрочемъ такъ, что его никто не слышитъ: — Конца нтъ этой долин! Чортъ знаетъ, какъ надоло! Эдакая жара. И на кой прахъ насъ понесло въ эти горы? Чего тутъ хорошаго? Ну, восхищаться полчаса, ну часъ!— а то цлый день демъ и конца нтъ! И лошадь экая поганая, какъ трясетъ! Не даромъ я ненавижу верховую зду: самое чертовски-неудобное положеніе… Тьфу, опять водопадъ! Вотъ надоли эти проклятые водопады. Что это?— спросилъ Валерьянъ Петровичъ громко, видя, что Соня и братъ ея остановили лошадей у какого-то ущелья и слзаютъ.— Опять что-нибудь надо смотрть? Опять водопадъ? Да бросьте вы! Довольно! Ей-Богу, пора на покой.
— Валерьянъ Петровичъ, да вдь это Трюммельбахъ!
— А ну его къ Богу! Какой тамъ еще Трюммельбахъ?— отвтилъ онъ сердито.
— Ну слзайте скоре, пойдемте!
— Нтъ,— сказалъ Крупицынъ кисло,— я ужъ не пойду. Идите себ,.а я подожду васъ тутъ.
Блова, Соня и Александръ ушли съ Іоганномъ. Валерьянъ Петровичъ закурилъ и, нарочно стараясь не глядть по сторонамъ, чтобы какъ-нибудь, что-нибудь не привлекло его вниманія и не заставило полюбоваться на еще новый видъ,— понурилъ голову и погрузился въ полудремоту. Прошло минутъ пять. Кругомъ было совершенно тихо, только вдали, точно гд-то подъ землею, слышался глухой шумъ водопада. Жаръ палилъ по прежнему. Лошади переступали съ ноги на ногу и неустанно отмахивались хвостами отъ назойливыхъ мухъ. Три проводника, сидя на трав, покуривали и вполголоса о чемъ-то калякали. Валерьяну Петровичу показалось, что прошло цлые полчаса. Онъ выбранился: — Ахъ, ты Богъ ты мой, куда это они пропали? Пожалуй съ ними что-нибудь случилось. Еще ввалятся въ какую-нибудь пропасть, какъ давеча вонъ Александръ Павловичъ чуть не слетлъ. Что они за скакуны вс какіе-то! Туда! сюда!— и уймы на нихъ нтъ!
Послышались быстрые шаги по каменистой тропинк, и мелкіе камешки такъ и посыпались внизъ. Запыхавшись Соня подбжала къ лошадямъ. Ахъ, душенька Валерьянъ Петровичъ,— заговорила она оживленно, — какъ худо, что вы не пошли! Представьте себ: узкая, узкая трещина, и надо идти по мосточкамъ, и прямо льется водопадъ… Но это еще не водопадъ, а начало, первый уступъ… И надо войти въ самую трещину, и тамъ такая бесдочка… Мы вошли, и вдругъ я вижу, что водопадъ не льется и не падаетъ, а просто вылетаетъ изъ такой круглой дырки, знаете, точно изъ насоса, и такая струя прямая, горизонтальная… А потомъ вдругъ загибается внизъ и летитъ!.. И она падаетъ на уступъ скалы, а оттуда уже тмъ первымъ водопадомъ, который мы сначала видли, знаете, при вход. И такая сила воды, что и вообразить нельзя. Едва откроешь окошечко изъ разноцвтныхъ стеколъ, черезъ которое глядятъ,— такъ и обдаетъ дождемъ! Шумъ такой страшный, точно скалы обрушиваются, а въ то же время и глухой, потому что вдь это совсмъ внутри скалы, въ самой расщелин. И вся бесдочка трясется, и мостки, дождь стоитъ въ воздух, и въ двухъ шагахъ не слышно голоса. Катя говоритъ, а я вижу: губы шевелятся (такъ смшно), а ни слова не слышу… И все трясется, дрожитъ и прямо на насъ летитъ эта вода. Чудесно, чудесно! И такая темнота!
— Барышн понравилось?— спросилъ, улыбаясь, Іоганнъ, подошедшій, чтобъ помочь ссть Сон на лошадь, и догадавшійся по звуку голоса и по выраженію лица двушки, о чемъ она говорила.
— Ахъ, очень, очень понравилось. Чудесно. Страшно и хорошо!— отвтила Соня и, тотчасъ переходя опять на русскій языкъ, сказала, обращаясь къ Крупицину: — Ахъ, какъ жаль, что вы не пошли.
Валерьянъ Петровичъ ничего не отвтилъ и, видя, что Блова съ братомъ тоже подошли уже къ лошадямъ и садятся, молча тронулся шажкомъ.
Соня пристально посмотрла на него, на минуту о чемъ-то какъ бы задумалась, потомъ пустила свою лошадку легкой рысцой, обогнала Крупицина, выхала значительно впередъ и, подозвавъ своего проводника, умрила шагъ лошади и похала далеко впереди. Она заговорила съ проводникомъ. Не прошло и пяти минутъ, какъ они разговорились, точно старые знакомые. Онъ сообщилъ съ гордостью, что зовутъ его Ульрихъ фонъ-Алыненъ, что хотя ему всего 17 лтъ, а онъ уже вотъ второй годъ поддерживаетъ всю семью, потому что отецъ его, тоже старый проводникъ, разбитъ параличемъ. Хорошо еще, что здсь, въ Лаутербруннен, пока все по старому: много господъ англичанъ, такъ можно еще жить, а вотъ худо тмъ, кто живетъ у Сенъ-Готтарда, теперь тамъ съ каждымъ годомъ все меньше путниковъ пшихъ и верхами, вс дутъ внизу, по желзной дорог черезъ тоннель. Вс дутъ по этой проклятой машин. Не дай Богъ, чтобъ и здсь тоже завели, а ужъ поговариваютъ и о дорог на Мюрренъ, какъ вотъ теперь строятъ же дорогу на Пилатъ! Что тогда будетъ съ нашей долиной!? и съ нами всми?! Ахъ, и мн придется тогда идти искать кусокъ хлба на чужой сторон, какъ пришлось уже столькимъ и столькимъ бднымъ швейцарцамъ уйти далеко изъ милой Швейцаріи!
И, вспомнивъ знакомыя слова псни, Ульрихъ заплъ пріятнымъ, высокимъ, еще полудтскимъ голосомъ, въ которомъ временами слышались уже однако густыя басовыя ноты:
Wo die Rose blhet hoch auf Felsenvand,
Wo die Zieglein springen da von Wand zur Wand,
Wo die Glocke lutet von den Alpen her,
Liebe Heimat, ich schau dich nimmer mehr!
Іоганнъ и два другіе проводника подхватили припвъ:
Liebe Heimat! theure Heimat!
I-ich schau’ dich nimmer mehr!
Но у Іоганна голосъ былъ такой фальшивый, что онъ самъ скоро какъ бы почувствовалъ неумстность своего пнія и замолчалъ, а Ульрихъ продолжалъ solo. Одну за другою плъ онъ т милыя, задушевныя тирольскія и швейцарскія псни, гд такъ много говорится объ альпійскихъ розахъ, о зеленыхъ пастбищахъ, о прыжкахъ серны и о свободныхъ орлахъ, царствующихъ надъ недоступными высями, о звон колокольчиковъ родного стада, объ уходящихъ на чужбину бднякахъ и о ихъ тоск по родин. Почти вс псни кончались іоделями, и тогда вс проводники мгновенно подхватывали эти странные, мощные переходы съ низкихъ грудныхъ на высочайшія головныя ноты: Лала-лаи-ха! Лаи-ха! Лаи-ха! И то справа, то слва изъ сосдняго ущелья эхо отвчало sottovoce: Ла-и-ха!
Соня была въ восторгъ.
— Еще, еще псню! Пожалуйста, спойте еще одну!— просила она Ульриха такъ горячо, точно дло шло Богъ знаетъ о чемъ.— Или вотъ еще разъ спойте эту:
Aus dem Vaterland,
Aus dem Land Tyrol.
И она сама запла. Проводники сочувственно переглянулись и закивали головами.— У барышни прекрасный голосъ и память отличная, вотъ сразу запомнила. Славно, славно! И попросту они прибавили: Славная двушка! (Braves Mdchen).
— Нтъ, погодите теперь я вамъ скажу стихи, стихотвореніе Шиллера.— И Ульрихъ началъ съ паосомъ декламировать извстное ‘Прощаніе пастуха’ изъ Вильгельма-Телля:
Ihr Matten lebt wohl,
Ihr sonnigen Weiden и т. д.
Но Соня прервала его.— Нтъ, нтъ, это я знаю, этого не надо. Лучше спойте что-нибудь.
Ульрихъ вдругъ перемнилъ тонъ и звонко, весело, почти смясь продекламировалъ:
Wo man nicht schauet rings herum
Sind lauter Brunnen um und um
— Lauterbrunnen — lauter Brunnen, — пояснилъ онъ съ такимъ побдоноснымъ видомъ, указывая на лежавшую впереди Лаутербрунненскую долину, точно онъ только сію минуту съимпровизировалъ это двустишіе, а не слыхалъ его сотни и сотни разъ отъ своего отца и дда, видимо, что эта игра словъ или дйствительное происхожденіе названія долины доставляло ему величайшее наслажденіе.
— Ахъ, вотъ отлично: lauter Brunnen. Lauterbrunnen!— закричала Соня.— Слышите, слышите Валерьянъ Петровичъ. А мн это и въ голову не пришло! отчего называется Лаутербрунненъ, а это такъ просто. И вправду, поглядите, вонъ опять водопады начались со всхъ сторонъ. Вотъ сейчасъ мы подемъ вбродъ черезъ одинъ, какъ утромъ, и вонъ тамъ въ лсочк, и тамъ еще!
— Ну, чего въ нихъ хорошаго?— спросилъ ворчливо Крупицинъ, котораго лошадь окончательно растрясла.— Я ихъ просто и видть-то больше не могу, опротивли!
Тогда Соня обратилась къ сестр:
— Катя, слышишь, что Ульрихъ говоритъ, слышишь? Правда, прелестно: ‘lauter Brunnen’?
— Ахъ, да полно вамъ!— сказалъ Валерьянъ Петровичъ.— Ну, что за охота слушать весь этотъ вздоръ? И что онъ вамъ можетъ сказать интереснаго? Я думаю, вы половины и не понимаете: ихъ, дихъ, михъ только и слышишь! Эдакій дьявольскій языкъ!
— Чмъ дьявольскій? Вовсе нтъ! Отличный.
— Это нмецкій-то отличный?
— Ну да, нмецкій!
— Поздравляю.
— Съ чмъ это вы поздравляете?
— Съ тмъ, что нмецкій языкъ, по вашему, хорошъ.
— Да вы его не знаете, оттого такъ и говорите. Я теперь часто это слышу отъ многихъ и все потому, что почти никто его нынче не знаетъ.
— Я и знать не желаю, потому что ненавижу.
— А я знаю и обожаю.
— Хорошъ вкусъ!
— О вкусахъ не спорятъ.
— Разумется,— подхватилъ молодой Брянцевъ, — кто любитъ арбузъ, а кто…
— Ну, это глупости!— прервала Соня,— а я серьезно говорю. Я очень люблю нмецкій языкъ и оттого люблю, что это языкъ старый, настоящій, на которомъ говорили ужъ Богъ знаетъ когда, а поэтому въ немъ множество точныхъ, мткихъ и яркихъ словъ, а не описательныхъ и неясныхъ. И еще оттого люблю, что ни въ одномъ язык не найдете такихъ поэтическихъ и таинственныхъ словъ. Ну, гд еще вы найдете такія слова, какъ: lind, mild, hold? Или schimmern? Или uralt? Что за прелесть это ur! Или Heimweh?
— Ну, это есть и по французски: ‘le mal du pays’,— сказала Екатерина Павловна.
— Фи, никуда не годится! Mal — хуже чмъ weh, гораздо слабе и боле общее. И потомъ это глупое du и ничего незначущее pays. Что такое pays?— И земля, и страна, и родина — все, что хотите! А это Heim — ахъ, какая прелесть! Такъ мн и кажется, что это слово явилось, когда были на земл дремучіе сосновые и буковые лса, но которымъ бродили зубры, медвди и туры, и приходилось бороться и съ ними, и съ сосдями, и съ римлянами, и все кругомъ было дикое, мрачное, враждебное. И вотъ рослый, свтлобородый дикарь, одтый въ звриную шкуру, съ палицей въ рукахъ, возвращается домой, туда, гд подъ тнью кудрявой липы построена его хижина, гд блокурыя, тихія женщины прядутъ у очага, гд тепло, уютно, все свое. Вотъ это Heim. А попадетъ онъ изъ своей дикой, привольной страны въ неволю къ римлянамъ, на яркій югъ, гд все чужое, непохожее, — и для него становится Неіт’омъ все то, что осталось вдали: и очагъ, и хижина, и липы, и буковый лсъ, покрывающій отлогія горы, и мрачные сосновые боры, и прохладные ручьи, и туры, и медвди. И онъ тоскуетъ, тоскуетъ до боли, съ нимъ Heimweh!
— Браво, браво, Софья Павловна. Какова импровизація!— воскликнулъ Валерьянъ Петровичъ.— Это вы скоро у насъ бдныхъ историковъ хлбъ отбивать будете, если станете такъ продолжать. Одна бда: вы мн ничего не доказали. Я вижу одно: что вы не только нмецкій языкъ, но и древнихъ германцевъ любите и превозносите, пожалуй, еще горяче, чмъ Тацитъ.
— Совершенно врно: древнихъ германцевъ обожаю. Древнихъ римлянъ и древнихъ германцевъ. И знаете, вотъ опять надо сказать нмецкое слова: оба эти народа такіе bieder, оттого и люблю ихъ. Это не то, что честные, или трезвые, или стойкіе, а все это вмст взятое и еще того больше, вотъ что значитъ это слово! О, древніе германцы это мои любимцы. Я оттого и кронпринца Фридриха такъ люблю, что онъ вылитый Арминій. Одть его въ медвжью шкуру…
— Да вы, пожалуй, и ‘Wacht am Rhein’ любите?
— И ‘Wacht am Rhein!’ И совсмъ не потому, чтобъ нмецкихъ солдатъ любила, или радовалась на ихъ побды и все такое. О, нтъ, я всего этого терпть не могу. Но когда я слышу ‘Wacht am Rhein’, мн вспоминается мое дтство и моя бонна-нмка, которая мн разсказывала нмецкія сказки и легенды, и съ которой я пла нмецкія псни. И еще вспоминается Германія, маленькій городокъ, гд мы съ мамой жили пять лтъ назадъ: и Рейнъ, и зеленыя горы, прогулки на ‘Schne Aussicht’, бленькіе домики, заросшіе розами садики, обнесенные стнками изъ нетесаннаго камня, бесдки, обвитыя виноградомъ, старыя липы, аллеи гигантскихъ тополей, добродушныя здоровенныя служанки въ чепчикахъ, дти, чинно идущія въ школу, трубки, кружки пива, ‘праздники стрлковъ’ и факельцуги, гирлянды, роговая музыка и хоровое пніе… Что-то тихое, честное, патріархальное и цивилизованное…
— Опять-таки краснг но неубдительно.
— Да ты, я вижу, завзятая нмка, — замтилъ Александръ Павловичъ.— Хуже нмки! Ты этакъ скоро, пожалуй, кром гороховой колбасы да пива и въ ротъ ничего не возьмешь.
— Ну ужъ! вчно эта колбаса! Покоя ей нтъ! Точно кром колбасы нмцы ничего и не сдлали.
— Какъ-же, какъ-же! Обезьяну выдумали еще!
— Ахъ, какъ ты все эти глупости приплетаешь. Я серьезно говорю: я все нмецкое — хорошее нмецкое люблю, и обожаю, и уважаю, да! А это все вздоръ. Ну, ты будешь мн твердить ‘колбаса, колбаса’, такъ тогда я буду отвчать ‘квасъ, квасъ’ или ‘щи’. И даже не ‘щи’, а ‘шти’, какъ говорятъ у насъ въ деревн. Ну: ‘шти, шти’. Хорошо что-ли?
— Превосходно. Ужъ конечно лучше твоей гороховой колбасы.
— Ахъ, отстань ты съ колбасой. Я теб вотъ что скажу: пришла я нынче въ посту къ Врочк Саблиной, а она готовится къ экзамену. Я сла рядомъ и, чтобъ не мшать, взяла въ руки первую попавшуюся книжку, это была нмецкая хрестоматія какая-то. Стала я читать просто машинально все знакомыя легенды и сказанія: про Бингенскаго епископа и про мышей, про Фридриха Барбаруссу, сидящаго въ Кифгёйзер, про Лорелей и Фрау Голле, и про Кримгильду, и про Арминія, одинъ разсказъ задругимъ. И тутъ-же стихи все знакомые: ‘Лсной царь’, и ‘Горныя вершины’, и ‘Прощаніе пастуха’, и тутъ-же ‘Wacht am Rhein’ и другія патріотическія стихотворенія… Такъ знаете, Валерьянъ Петровичъ, знаете, мн такъ стало вдругъ жутко и такъ сладко на душ, точно я самая что ни есть нмка, и я читала, читала безъ конца. И Врочка кончила зубрить и ушла изъ комнаты, а я, не вставая съ мста, все читала, а потомъ, какъ невжа, тотчасъ простилась и ушла домой, да дома недли дв отъ Гейне, да отъ Гёте съ Шиллеромъ такъ и не отрывалась…
— Ну-съ, извините, ужъ этого я окончательно не понимаю.
— Да поймите, ради Бога, что все это для меня свое, гораздо боле свое, чмъ вс Ваши Соловьи-разбойники и бабки-горыненки. Когда я читаю о Лорелей или о томъ, какъ старый Барбарусса высылаетъ черезъ каждые сто лтъ ворона посмотрть, все-ли еще неправда царитъ на свт и все-ли ему сидть въ Кифгёйзер,— на меня ветъ чмъ-то чудно-поэтичнымъ, а отъ всхъ вашихъ Соловьевъ и Редедей какъ-то страшно становится и гадко. ‘Снесъ голову’, ‘хватилъ о земь’, да ‘обманулъ’, да ‘провелъ’… Да, я нмецкія саги люблю, какъ что-то родное, и, право, мн иногда кажется, что я когда-то прежде была нмкой.
— Это въ теб нмецкая кровь говоритъ. Нашъ предокъ былъ выходецъ изъ Германіи и бился съ татарами на Куликовомъ пол подъ знаменами Дмитрія Донского.
— Да, да, врно это во мн его духъ снова ожилъ.
— Поздравляю васъ, я васъ считалъ до сихъ поръ за русскую.
— А я кто-же такая?
— Благодарю, не ожидалъ.
— Ничего вы не понимаете,— сказала Соня обиженно и похала скоре впередъ.
Путешественники были уже близко отъ самого мстечка Лаутербрунненъ, изъ котораго выхали утромъ. Жара спала. Незамтно спустился на землю вечеръ — чудесный, теплый и тихій. Въ долин уже свжло и темнло, но вершина Юнгфрау горла еще золотисто-розовымъ огнемъ, одн горы за другими уходили въ легкій синій туманъ, верхушка водопада Штауббаха тоже еще горла и переливалась золотомъ, но внизу его серебряная пыль летла въ синей темнот. Мрачно и гордо вырзались на сро-голубомъ вечернемъ неб ели, растущія на хребт Мюрренской горы. Надъ Эйгеромъ и Мёнхомъ лежали копнами пурпуровыя, золотыя и лиловыя вечернія облачка. Гд-то побрякивали колокольчики стада, изрдка слышались хриплые звуки громаднаго альпійскаго рога, въ который трубятъ у Штауббаха, чтобъ показать туристамъ четырехкратное эхо. Поселяне шли съ работъ съ граблями, косами, везли сно въ тачкахъ и, поровнявшись съ путниками, неизмнно произносили свое добродушное ‘ u’ Abend’.
Путешественники подъхали къ ‘Гостиниц Козерога’ и пока Іоганнъ пошелъ справляться о комнатахъ, стали обсуждать, что теперь длать: остаться-ли тутъ ночевать, вернуться-ли окончательно въ Интерлакенъ и оттуда на завтра пуститься въ путь, или-же, наконецъ, вмсто всего предполагавшагося четырехдневнаго путешествія въ горы, ограничиться однимъ этимъ утомительнымъ первымъ днемъ. Крупицынъ до того раскисъ, что ршительно отказывался отъ дальнйшихъ странствованій по горамъ. Брянцевъ сердился на переговоры посреди улицы и требовалъ, чтобы прежде всего вошли въ домъ и садились ужинать, а тамъ видно будетъ. Екатерина Павловна соглашалась и хать завтра, и вернуться тотчасъ, и остаться тутъ, и ужинать. Но Соня и слышать не хотла о томъ, чтобы кончить уже поздку въ горы. Она спрыгнула съ лошади, подбгала то къ тому, то къ другому, горячилась, шептала, уговаривала и. наконецъ, посл долгихъ споровъ и переговоровъ, устроила такъ, что вс согласились сейчасъ идти ужинать, потомъ немедленно ложиться спать, а на-завтра, если вс отдохнутъ, непремнно хать дальше. И вс вошли въ низенькую дверь ‘Гостиницы Козерога’,
Раннимъ утромъ на другой день четыре лошадки вновь подымались по горной тропинк, но сегодняшнее восхожденіе общало быть для всхъ удачне вчерашняго. Валерьяну Петровичу достали другую лошадь, которая не такъ трясла. Екатерина Павловна ршила за ночь, что она роднымъ ничего писать не будетъ, а заставитъ написать саму Соню, а такъ какъ Соня, по своей всегдашней откровенности, не съуметъ скрыть чего-бы то ни было, то родители отъ нея самой и узнаютъ обо всемъ происшедшемъ, пусть она сама расхлебываетъ и распутываетъ послдствія своей выходки.
Соня легла вчера съ какими-то грустными, хотя и неопредленными мыслями и долго не могла заснуть, испытывая смутное безпокойство гд-то глубоко-глубоко въ душ и не отдавая себ отчета, изъ-за чего оно происходитъ. Но сегодняшнее сіяющее утро мигомъ ее освжило и заставило все забыть.
Небо, казалось еще сине вчерашняго. Юнгфрау и Мюрренская гора по ту сторону долины сверкали въ золотыхъ лучахъ солнца, но та гора, по которой хали наши путники, была еще въ тни. Было очень свжо. Роса блестла яркими каплями на трав и низкихъ кустахъ. Воздухъ былъ удивительно чистъ, и лишь изрдка проносился струею запахъ сна съ горныхъ луговъ. Дорожка все подымалась и скоро пошла черезъ настоящія горныя ‘пастбища’, кое-гд прерываемыя березнякомъ, прямо къ Юнгфрау, которая, казалось, сама надвигалась на путешественниковъ.
Впереди хали, шли и покачивались на носилкахъ цлыя вереницы англичанъ. Сон непремнно захотлось ихъ обогнать, она начала понукать свою лошадку и, дйствительно, скоро оставила ихъ позади.
— Софья Павловна! куда вы такъ спшите? Подождите меня!— услышала она сзади себя веселый голосъ Крупицына, и услышала тоже, что онъ догоняетъ ее рысцой. Соня удержала своего гндого и обернулась.
— Я непремнно хотла ихъ обогнать,— сказала она, понижая голосъ и указывая ручкой зонтика на оставшихся далеко сзади сыновъ Альбіона.
— Милая!— сказалъ Валерьянъ Петровичъ, нжно ей улыбаясь и взглядывая на нее восторженными глазами все еще влюбленнаго человка, какъ онъ всегда глядлъ на нее, когда они оставались съ глазу на глазъ.
— Скажите, Валерьянъ Петровичъ, отчего вы на меня вчера такъ дулись и ворчали?— спросила она, лишь въ эту минуту вдругъ спохватываясь, что за весь вчерашній день и сегодня утромъ они ни минуты не поговорили по душ, что она вчера поспшила тотчасъ посл ужина уйти къ себ, а сегодня, пока они пили кофе и собирались въ путь, она тоже ни разу не постаралась остаться какъ-нибудь наедин съ Крупицынымъ, перекинуться съ нимъ двумя-тремя сердечными словами, такъ чтобъ этого никто не слыхалъ, пожать ему потихоньку руку. Сколько разъ и въ Петербург такія мимолетныя счастливыя минуты скрашивали цлые длинные дни натяжки принужденія, когда при всхъ Валерьянъ Петровичъ и Соня длали видъ, что они простые знакомые, а стоило имъ на минуту остаться однимъ, и они спшили другъ другу на встрчу. Но все-таки такое положеніе стало подъ конецъ невыносимымъ. Вдали отъ свтской обстановки, среди суматохи и свободы дорожной жизни все могло быть совсмъ инымъ, и потому Соня и выписала Валерьяна Петровича заграницу, потому затяла и эту четырехдневную поздку въ горы, что была убждена, что тутъ ей никто и ничто не можетъ помшать сколько угодно гулять и на свобод говорить съ нимъ, быть съ нимъ постоянно вмст. И Соня заране радовалась на эти четыре дня.
Но вышло совсмъ не такъ, какъ она предполагала. Съ самаго начала Круцицынъ сталъ ворчать и на жару, и на утомленіе, и на лошадь, боялся хать одинъ по опасной горной дорожк, не отпускалъ отъ себя ни на шагъ проводника, — не до разговоровъ тутъ было. Затмъ онъ такъ разстроился и раскисъ, что и самаго обыкновеннаго разговора нельзя было съ нимъ вести. Разъ десять Соня чувствовала, что можетъ просто поссориться съ нимъ, что онъ совсмъ пересталъ понимать ее. Соня хотла объясниться съ нимъ по душ, уговорить его, успокоить. Не тутъ-то было! Чмъ дальше — тмъ хуже. Даже къ природ онъ былъ не то что равнодушенъ, а просто точно сердитъ на нее. Неужели изъ-за одной только усталости? Отчего-же она сама, Соня, совсмъ не устала? Не до усталости ей было! Или неужели вс эти горы, и воздухъ и псни не заставятъ забыть всякую усталость?.. Къ вечеру Соня уже и не пыталась больше заговаривать съ нимъ, а сегодня, когда встала, она почему-то нарочно избгала быть съ Крупицынымъ наедин, но не признавалась себ, почему такъ длала. Теперь, когда Валеріанъ подъхалъ къ ней, она вдругъ почувствовала, что стала отъ него какъ-то ужасно далекой: онъ самъ по себ, а она сама по себ. И — что ее особенно ужаснуло — это ее какъ будто нисколько не огорчало. Но она все-таки улыбкой отвтила на его улыбку и спросила:
— Скажите, Валенька, неужели вамъ вчера ничего не понравилось? Неужто вы не восхищались ни Мюрреномъ, ни въ Зефинентал этой красотой?
— Понравиться-то понравилось, но все хорошо въ мру, а тутъ, какъ выражается Расплюевъ, ‘ужъ до безчувствія’. Встали ни свтъ ни заря, похали. Сначала въ коляск, потомъ верхомъ, поднялись, спустились, тутъ глядли, тамъ глядли, опять ползли куда-то, и опять глядть и опять лзть! Нтъ, благодарю покорно., это терпнія никакого не хватитъ!
— Такъ зачмъ-же вы похали? Вдь вы знали, что мы на четыре дня въ горы похали.
— Вы очень хорошо знаете, зачмъ я похалъ. Это во-первыхъ. А во-вторыхъ, разв я могъ предполагать, что мы эдакъ, какъ собаки, высунувши языкъ, рыскать будемъ?
— Что за выраженье!
— Ахъ, это по вашему: ‘Фи донкъ!’?
— Да именно. Но не въ томъ дло. А какъ же вы хотли, чтобъ мы хали? Мы въ горахъ — ну и слава Богу! Можно хать четыре дня все куда-то впередъ, впередъ! хать однимъ, почти безъ людей, среди горъ и этого чуднаго, свободнаго воздуха. И потомъ… съ вами. Господи, я такъ радовалась, я такъ думала, что здсь намъ-Будетъ еще лучше. А вотъ…
— Ну, знаете, я вообще не охотникъ до поздокъ, но ужъ если хать, то похали-бы мы ну хоть въ Лаутербрунненъ, оттуда поднялись-бы на этотъ вашъ Мюрренъ или тамъ къ водопаду какому-нибудь, ужъ если такъ надо. А потомъ вернулись-бы, пообдали-бы во-время, а не то что все кое-какъ и вверхъ дномъ.
— ‘Хоть въ вашъ Мюрренъ’, ‘къ водопаду какому-нибудь’, ‘если такъ надо’ — повторила про себя съ горечью Соня.— Боже мой, — сказала она громко — да вдь если хлопотать объ обдахъ, да о порядк, тогда и хать сюда не надо было-бы, да и въ Швейцарію вообще.
— Да, признаться, я и вообще не знаю, для чего я и пріхалъ. И вся-то эта ваша ‘заграница’ ни къ чорту не годна. Ложишься это спать, выставляй самъ сапоги въ корридоръ, да утромъ опять за ними бги. А я люблю не знать ничего, куда я что бросаю, и не знать, какъ и когда мн все чистятъ. Всталъ здсь — и чаю-то какъ слдуетъ не попьешь: бги внизъ, въ залу, да пей кофе.
— Да не все-ли равно!
— Нтъ, это ужъ вы мн позвольте знать, все-ли равно… И опять таки одвайся чуть не во фракъ или мундиръ, а я люблю все свободно. Я люблю, чтобъ безъ галстуха, да походить утромъ въ халат или размахайк какой-нибудь, а тутъ все это ваше комильфо.
— Ну, послушайте, это вы ужъ напрасно говорите. Вы очень хорошо знаете, что мн ни до какихъ правилъ comme-il-faut дла нтъ. Но, право, не стоитъ обращать вниманія на весь этотъ вздоръ. Ну, нельзя ходить въ халат — ну и все равно.
— Нтъ, извините, опять таки…
— Господи, да вдь это все второстепенное, вдь на это, какъ говоритъ Саша, ‘плюнуть надо’. Вдь за то сколько здсь хорошаго. Все видишь, все слышишь!— вдь ради этого можно хоть въ мундир просидть цлый годъ.
— Ну нтъ, это вамъ хорошо, а мн какъ неудобно, да утомительно, такъ и удовольствія никакого нтъ. Я терпть не могу…
— Послушайте… Нтъ, вы только посмотрите кругомъ! Да вдь ради этого можно не сть, не пить, не спать — чтобы это увидть.
— Полноте вы преувеличивать! Самъ я хорошо понимаю, что красиво. Но изъ кожи лзть, да изъ себя мученика какого-то изображать, какъ вс эти англичане дурацкіе, — благодарю покорно! Я, знаете, люблю все длать широко. хать — такъ въ первомъ класс, останавливаться — въ лучшихъ гостиницахъ и чтобъ мн ни въ чемъ себ не отказывать, стсненія чтобъ никакого. А эдакъ по вашему — забраться въ четвертый этажъ, наскоро обдать, да бгать по музеямъ, какъ мученикъ какой-то, да не пропустить ни одного водопада, ни одной церкви… И къ тому же я и горъ-то не люблю, меня он давятъ какъ-то. То ли дло наши безконечныя поля, лса. Вотъ тамъ я готовъ наслаждаться сколько угодно. А здсь мн не по себ.
— Вы…— начала было Соня, но опять замолчала. Она подумала, какъ онъ можетъ такъ говорить и такъ думать, когда она, простая двушка — а Валерьяна Петровича она считала въ отличіе отъ всхъ окружавшихъ ее людей и отъ себя самой — особеннымъ — какъ онъ можетъ думать о такихъ второстепенныхъ вещахъ и пустякахъ, когда она вся охвачена какимъ-то новымъ и необыкновеннымъ чувствомъ свободы и радости. Онъ на пустяки обращаетъ вниманіе, а точно не понимаетъ, что заграницей важно и хорошо. А здсь въ горахъ — онъ не чувствуетъ себя такъ далеко отъ всхъ своихъ привычекъ и обыденной жизни. А Соня чувствуетъ. Ей кажется, точно ее унесли въ какой-то другой міръ, гд все особенное: другой воздухъ, другія мысли, и люди, и законы, и чувства. Здсь все ясно и просто и ничто не кажется страннымъ. За то все прежнее и люди вс прежніе кажутся ей странными — и странными свои отношенія къ нимъ. Внизу, а особенно дома, въ Петербург, надо было скрывать свою любовь къ Валерьяну Петровичу, слушаться старшихъ, держать себя какъ подобаетъ свтской двиц. А тутъ — тутъ все это кажется лишнимъ и мелкимъ. А главное, самъ Валерьянъ Петровичъ уже не кажется тмъ ‘особеннымъ’, не похожимъ на всхъ, человкомъ, съ которымъ хотлось постоянно говорить обо всемъ ‘своемъ’, задушевномъ. Тамъ онъ казался головой выше, интересне, умне всхъ, а здсь онъ совершенно такой-же скучный и мелкій, какъ вс, такъ надовшіе Сон, ‘каждодневные люди’. Разв только, что онъ книжекъ много читаетъ, оттого дома, въ городахъ вообще, съ нимъ интересне говорить, но безъ книжекъ онъ совсмъ какой-то ничтожный, а главное, скучный, вялый… И какіе, право, пустяки ему кажутся важными: обдъ во время, да блузы, да чтобъ прислуга спеціально за нимъ ходила, все прибирала да подавала, да чтобъ, Боже сохрани, не устать!.. И, право, кажется лучше, какъ Саша, одвать разные фраки и жилетки, да стараться заграницей походить на иностранца, — но на все это смотрть какъ на привычную форму, совсмъ объ этомъ не думать, чмъ изъ-за того только, чтобъ что-нибудь сдлать или не сдлать самому, одть или не одть, — чтобъ изъ-за этого такъ многое пропускать мимо глазъ и мимо ушей. И неужели безъ этихъ халатовъ, да блузъ ужъ и свободнымъ себя не чувствуешь? Что-то есть въ. этомъ черезчуръ русское, помщичье, захолустное, чего Соня опредлить себ не можетъ, но что она ясно чувствуетъ. И ей кажется, что Катя и Саша съ ихъ ‘правилами’ и Валерьянъ Петровичъ, такъ много возстающій противъ свтскости и всякихъ ‘правилъ’,— очень другъ на друга похожи и очень отъ нея, Сони, далеки. Они ужасно какіе-то связанные, и Валерьянъ Петровичъ можетъ быть еще боле даже, чмъ Катя… Какіе они жалкіе, несчастные люди! И какая она, Соня, счастливая и свободная! Вотъ сейчасъ она спрыгнетъ съ этой медленно плетущейся лошаденки, побжитъ впередъ, далеко-далеко, перескочитъ черезъ эту, кажется, узкую расщелину, раздляющую Венгернскую гору отъ Юнгфрау, и очутится одна среди вчнаго снга. Сон хочется широко-широко, какъ крылья, раскрыть руки, громко запть, закричать и улетть въ синее небо, поближе къ этимъ сіяющимъ вершинамъ…
Лошади останавливаются у домика съ широкимъ навсомъ, у котораго толпятся путешественники, одни только что пріхали, другіе уже узжаютъ вновь. Это — Венгернъ-альпъ, и хотя до вершины венгернской горы — Малой Шейдеггъ, гд долженъ быть привалъ для завтрака, уже не далеко, всего какой-нибудь часъ зды, но проводники объявляютъ, что надо поить лошадей, да что и сами они будутъ пить пиво, а потому и путники должны сойти съ лошадей и отдохнуть. Валерьянъ Петровичъ и Блова съ братомъ тотчасъ услись подъ навсомъ и тоже потребовали себ сельтерской воды и вина, а Соня стала бродить взадъ и впередъ передъ домикомъ и подошла къ самому краю обрыва, откуда горы казались такими близкими, такими близкими, что стоило будто перебросить дощечку вмсто мостика и очутишься на Юнгфрау или на Эйгер.
Стна поразительно блыхъ, мстами голубоватыхъ, мстами перерзанныхъ черными камнями, снговыхъ горъ рзко выдляется на темно-синемъ неб. Это небо и окружающій воздухъ такъ чисты, что вокругъ солнца нтъ обычнаго свтлаго пятна, а виденъ ясно ослпительный дискъ и разбгающіеся отъ него радіусомъ жгучіе лучи.
Подъ снжными горами видны горы, покрытыя лсомъ, еще ниже зіяютъ темныя долины и пропасти, а на дн ихъ то серебряными, то грязно-бурыми змями извиваются горныя рчки.
Ни единый звукъ не доносился сюда изъ долинъ, тишина была такая, что слышно было малйшее движеніе воздуха между скалъ…
Вдругъ раздался оглушительный ударъ грома, такой, какой бываетъ только при самой ужасной гроз. Вс инстинктивно оглянулись на небо. Оно было также безоблачно, какъ и за минуту передъ тмъ.
Хозяйка гостиницы подбжала съ зрительной трубой и, передавая ее Сон и указывая на Эйгеръ, повторила разъ пять на разные лады: ‘Eine Lavine, eine Avalansche, une avalanche’.
Соня не успла ничего замтить, но вотъ опять раздался громъ, и Соня увидла въ трубу столбъ блой пыли на голубоватомъ фон льдовъ и поняла, что громъ этотъ былъ шумъ падающей лавины. Соня не отдала назадъ трубу и стала переводить ее съ горы на гору. Въ трубу он не казались такими близкими, но были ясно видны вс камни, вс вертикальные слои зеленовато-голубого льда, вс рытвины и уступы подъ рыхлыми грудами ослпительнаго снга. Вдругъ на Эгер Соня замтила три движущіяся точки.
— Что это?— спросила она хозяйку.
— Это путешественники, нмцы. Они вчера здсь были и отправились черезъ Малую Шейдеггъ, а теперь спускаются опять туда же.
— Боже мой! Боже мой!— сказала Соня съ громкимъ вздохомъ.
— Что съ тобой? Что ты вздыхаешь?— спросила ее подошедшая Блова.
— Ничего, я такъ!
Солнце палило. Вс забрались подъ навсъ и принялись за холодное пиво и воду съ киршемъ — мстный напитокъ. Соня была молчалива и все только вздыхала, глядя на снжныя вершины.
Вскор вс вновь сли на лошадей и похали на Малую Шейдеггъ. Тамъ и сямъ, по сторонамъ дороги, которая, почти не подымаясь, шла по верхушк плоской горы, лежали среди зеленой травы и кустовъ большія клочья снга, да блестли маленькія лужицы — слды снга уже стаявшаго,— принявшія отъ глинистой земли яркопурпурный цвтъ. Дорога была почти ровная, и потому скоро пріхали къ гостиниц Малой Шейдеггъ, гд остановились вновь, уже для настоящаго обда. Здсь тоже подъ навсомъ стояли столики и группами сидли путешественники.
Компанія нмцевъ, весело и шумно болтая, осушала многочисленныя кружки пива и стаканы кирша съ водой и уничтожала мстный сыръ и неизбжную Mehlspeise (яичницу съ вареньемъ). Французская мамаша съ двумя двочками-подростками, видимо только что спустившіяся съ какой-нибудь вершины, на что указывали ихъ зазябшія руки, покраснвшіе носы и лежавшіе на стол букеты эдельвейсовъ и генціанъ, сидли за угловымъ столикомъ, пили кофе и, картавя и смясь, тоже весело разговаривали, ни на минуту не забывая, что он у всхъ на виду и потому постоянно отпуская вслухъ остроумныя или громкія фразы, жантильничая и нжничая между собой. Рядомъ съ ними чинно и молчаливо, изрдка только цдя сквозь зубы какія-то отрывистыя слова, чета молодыхъ, очень красивыхъ англичанъ, должно быть совершавшая свое свадебное путешествіе, кушала котлеты. За угломъ домика стояло еще много столовъ, и оттуда слышался шумъ тарелокъ и ножей и говоръ на всевозможныхъ европейскихъ нарчіяхъ. Хозяинъ — блдный человкъ въ блой рубашк, короткихъ штанахъ и широкихъ, расшитыхъ шелками, тирольскихъ подтяжкахъ и пояс, и молодая, здоровенная хозяйка, тоже въ бернскомъ національномъ костюм, носились взадъ и впередъ, съ ловкостью акробатовъ лавируя между стульями и принося заразъ чуть не по десяти кружекъ пива и по стольку же тарелокъ и ножей, точно у нихъ было не по дв, а по четыре руки и на каждой рук не по пяти, а по десятку пальцевъ. Только два столика оставались незанятыми. Блова со своими спутниками сла къ одному изъ нихъ.
Крупицынъ и Александръ Павловичъ опять вступили въ длинное совщаніе, будутъ-ли они что-нибудь тотчасъ сть, и что именно, или дождутся табльдота, который по словамъ хозяина начнется черезъ 20 минутъ, много черезъ полчаса. Екатерина Павловна усиленно обмахивалась дорожнымъ веромъ. Соня казалась тоже усталой и, прислонившись къ спинк стула, разсянно смотрла въ ту сторону, гд дорога, поднимающаяся куда-то въ горы, круто поворачиваетъ за уголъ скалы. Вдругъ изъ-за этой скалы послышались веселые, громкіе голоса и изъ-за угла дома показалось еще три путешественника съ проводниками. Вс они опирались на высокія альпійскія палки, одты были въ толстыя куртки, короткіе панталоны, шерстяные чулки и тяжелые горные башмаки, подбитые гвоздями, за спиной у двоихъ путешественниковъ болтались котомки и фляжки на ремняхъ, у третьяго былъ пледъ.
— Фу! Пришли! Славно было (Das war famos!) — громко сказалъ высокій и плотный молодой человкъ, шедшій впереди всхъ, опускаясь на скамью подъ навсомъ и сбрасывая пледъ и котомку. Онъ снялъ и шляпу, небрежно бросилъ ее тоже на скамейку и провелъ рукою по темнымъ, вьющимся волосамъ.
— Но и холодно было! Смотри, у меня руки, какъ у гуся.— Отвтилъ шедшій за нимъ слдомъ не такой высокій, но еще боле упитанный, блокурый, розовый и улыбающійся юноша, тоже подходя и садясь. Но тотчасъ же онъ вновь вскочилъ, оглянулся, сдлалъ почему-то гримасу и закричалъ:
— Эй, хозяинъ, дайте киршу поскоре, мой весь вышелъ, да сдлайте намъ хорошаго глинтвейну!
Въ лиц розоваго юноши, во всей фигур, всякомъ жест было что-то такое, что заставляло улыбаться при первомъ взгляд на него. Нмцы, сидвшіе у сосдняго стола, обернулись въ сторону говорившаго и вс чему-то засмялись. Юноша тотчасъ вжливо приподнялъ свою шотландскую шапочку, поклонился въ ихъ сторону, произнесъ: ‘Gesegnete Mahlzeit’ (хлбъ да соль) и вновь слъ на свое мсто.
— Не выпить-ли намъ кофе?— спросилъ обращаясь къ нему третій путешественникъ. Это былъ уже довольно пожилой человкъ съ рзкими чертами бритаго лица и умнымъ острымъ взглядомъ.— А? какъ ты думаешь, Гельмутъ?
— Что кофе! Оставь это старымъ бабамъ да младенцамъ! Съ насъ и киршу да глинтвейну хватитъ.
— А я такъ пожалуй и пива выпью. Чертовская жажда,— сказалъ первый путешественникъ, потирая руки.— Ахъ, хорошо тутъ, тепло, а тамъ вправду было чисто какъ въ Сибири.
‘Гд, гд я слышала этотъ голосъ?— спросила себя Соня.— Что-то знакомое. И какой чудный, звучный голосъ. Я гд-то слышала. Но гд? когда’?— и, обернувшись совсмъ въ ту сторону, она стала прислушиваться къ разговору новоприбывшихъ.
— Господа довольны своимъ восхожденіемъ?— спросила хозяйка, подбгая съ тремя кружками пива въ одной рук и тарелкой сыра и ножами въ другой, и, непроливъ ни капли, ловко все это поставила на столъ.— На это не вс путешественники отваживаются, разв что англичане.
— У насъ крпкія ноги (wir haben solide Beine) — сказалъ первый путешественникъ и ударилъ себя по икр.
Хозяйка захохотала.— Мамаша врно кашей хорошо кормила?
— Нтъ, папаша пивомъ поилъ!— возразилъ Гельмутъ.
— У насъ головы крпкія, мы головокруженія не боимся,— сказалъ старикъ.
— Да, да!— подхватилъ опять Гельмутъ.— Ни отъ пропастей, ни отъ вина у насъ ни въ глазахъ, ни въ головахъ не темнетъ. А особенно у меня всегда свтло на душ (hell zu Muthe). Это папаша съ мамашей заране знали, что такъ будетъ, оттого Гельмутомъ и назвали.
— Господа отличные альпинисты, — сказалъ хозяинъ, принося рюмки, стаканы и бутылку кирша.— А что господа будутъ кушать?
— Ну, ступай себ!— приказала хозяйка.— Вонъ твои англичане уже готовы, поди получай съ нихъ разсчетъ. А этимъ господамъ я услужу.
Хозяинъ покорно поплелся къ пасторскому семейству, которое дйствительно уже энергично стучало ложками и ножами по стаканамъ въ знакъ окончанія трапезы.
Гельмутъ состроилъ иронически-сострадательную улыбку и подмигнулъ товарищамъ на спину уходящаго хозяина. Потомъ, обращаясь къ хозяйк сказалъ съ притворнымъ вздохомъ.
— Вотъ, всегда-то женщины такъ. Поди туда, сдлай то, сдлай это. А благодарность за это — фью!— и онъ дунулъ.— Мы васъ послушались, ползли на самый Эйгеръ, жизнь на карту поставили, а вы не хотите, чтобъ вашъ мужъ о насъ и позаботился.
— Нельзя-же изъ-за васъ всхъ путешественниковъ забросить.
— А вы бы, милочка, сами къ англичанамъ пошли, а мужа-бы намъ оставили, — посовтовалъ первый путешественникъ, какъ-бы серьезно.
— Ты всегда правъ, Арфридъ!— воскликнулъ Гельмутъ торжественно, а самъ покосился на хозяйку.
— Это не очень любезно!— сказала она и надулась.
— Ага! вы обидлись! Вотъ я и знаю вашъ секретъ, — сказалъ Гельмутъ съ плутовской улыбкой.— Вы неравнодушны къ… онъ остановился и подтолкнулъ Арфрида, который съ самодовольнымъ видомъ посматривалъ на обоихъ.
— Къ кому это?— спросила хозяйка сердито и вся вспыхнувъ.
— Ко мн!— дополнилъ Гельмутъ и состроилъ смущенную гримасу.
— Ну, разумется!— сказала хозяйка, стараясь оправиться.
— То-то!— продолжалъ Гельмутъ.— Вы небось ждали насъ, глазъ съ Эйгера не спускали.
— Ну нтъ, мн было нкогда. Я и забыла про васъ.
— За-бы-ли? Такъ вотъ какъ! Подождите! Я теперь знаю, что надо сдлать, чтобъ вы меня не забыли!.. Дайте мн ножницы, дайте! Принесите сейчасъ!— закричалъ онъ съ притворной строгостью.
— Ну, что вы еще за вздоръ придумали?— сказала хозяйка, но пошла за ножницами.
— Подождите! Теперь будетъ!— сказалъ Гельмутъ, обращаясь къ товарищамъ. Онъ вскочилъ, выхватилъ изъ котомки маленькія ножницы, бгомъ пустился къ тому мсту, гд англичане усаживались на лошадей, и, прежде чмъ стоявшіе у лошадей проводники догадались, что онъ затялъ, Гельмутъ, не говоря дурного слова, живо отстригъ по пучку волосъ отъ хвостовъ блой и гндой лошади, сунулъ въ карманъ и такъ-же бгомъ вернулся на свое мсто. Проводники подняли брань, а англичане разинули рты отъ изумленія, очевидно приняли его за сумасшедшаго и, тоже не произнеся ни слова, тотчасъ двинулись въ путь. Почти въ ту же минуту вернулась и хозяйка съ большими ножницами, которыя и подала нершительно Гельмуту.
— О, легкомысленная женщина!— воскликнулъ Гельмутъ.— Я для васъ нарвалъ альпійскихъ розъ, я о васъ думалъ среди сибирскаго холода, а вы ehernes Herz (желзное сердце) — вы обо мн забыли! Такъ вотъ же вамъ на память мой локонъ!— и, сдлавъ видъ, что отрзаетъ прядь своихъ волосъ, онъ живо выхватилъ блые волосы, потомъ притворился, что отрзаетъ прядь волосъ Арфрида, переплелъ блую прядь съ гндою и, передавая хозяйк, сказалъ басомъ и такимъ голосомъ, какимъ пасторы заканчиваютъ свои проповди:
— Вотъ вамъ блый и черный локонъ на вчную память о двухъ друзьяхъ!
Хозяйка оторопла и въ первую минуту, не знала, что сказать, но взглянувъ на волосы, которые зажала было въ рук, увидла, въ чемъ дло, бросила на землю и пошла съ досадой прочь.— Молодой господинъ вчно шутитъ, вчно насмхается надъ кмъ-нибудь!
— О, вы, неблагодарная!— закричалъ Гельмутъ, не смущаясь.— Я для васъ не пожаллъ локона своихъ роскошныхъ волосъ (von meinem ppigen Haarschmucke) — сказалъ онъ, указывая на свои жиденькіе, припомаженные и тщательно прилизанные волосы.
— Ну, брось!— сказалъ Арфридъ.— Что за охота вчно дурачиться?
— Каждому свое: ты сердца покоряешь, а я дурачусь. Оставьменя пожалуйста въ поко.
— Какъ теб не надостъ?
— А теб не надодаютъ твои побды повсюду и всегда?
— Охъ, ужъ и не говори! Вчно одно и тоже!— сказалъ Арфридъ.— И я, ей Богу, не виноватъ, особенно тутъ.— Онъ видимо старался придать своему голосу выраженіе скуки, но при послднихъ словахъ не выдержалъ и добродушно разсмялся.
— Ахъ ты, неотразимый! Только ты, братъ, врешь! Видлъ я какъ ты вчера тутъ строилъ глазки, да мрачныя физіономіи корчилъ и меланхолическія позы принималъ. Ты времени не теряешь!
— ‘Радуйтесь жизни’, — сказалъ пожилой путешественникъ извстный нмецкій стихъ.— Вдь это все-таки лучшее въ жизни.
— Лучшее въ жизни — свобода и… природа!— возразилъ Арфридъ.— И всхъ женщинъ въ мір я отдамъ за эти горы и за сегодняшній и вчерашній день!
— И за стаканъ шампанскаго!— вставилъ съ невиннымъ видомъ Гельмутъ.
— Ну, да, и за стаканъ шампанскаго.
— Wein, Weib und Gesang!— прокричалъ Гельмутъ, длая опять глупйшую гримасу. Нмцы за сосднимъ столомъ, разслышавъ это восклицаніе, тотчасъ подхватили его хоромъ и запли какую-то студенческую нмецкую псню.
Арфридъ всталъ, потянулся и вышелъ изъ-подъ навса.
— Ну, вы тутъ сидите, а я пойду, полежу и сосну немножко,— сказалъ онъ и, звая, пошелъ прочь по направленію къ тянувшейся за гостиницей горной лужайк.
— Когда, когда я слышала этотъ голосъ? Кто это?— спрашивала себя Соня въ сотый разъ, зажмуривая глаза и стараясь вызвать въ памяти что-то связанное съ этимъ голосомъ. Да и лицо Арфрида, окруженное короткими завитками густыхъ темныхъ волосъ, красивое и правильное, съ рзкимъ профилемъ и немного массивными линіями щекъ и подбородка, какъ на античныхъ мраморахъ, — что-то напоминало Сон. Но что?— она не могла никакъ припомнить.
Всхъ путешественниковъ позвали обдать, и Блова съ братомъ, сестрой и Крупицынымъ тоже пошли въ низенькую, просторную залу гостиницы и стали усаживаться у длиннаго стола, очень чисто накрытаго. Соня машинально сла между Валерьяномъ Петровичемъ и Катей. Александръ помстился напротивъ. Сюда-же пришли многіе изъ путешественниковъ, которые только-что закусывали подъ навсомъ: таковъ аппетитъ, пріобртаемый въ горахъ. Соня оборачивалась поминутно къ двери, ожидая, что вотъ-вотъ появятся и сошедшіе съ Эйгера три путника. Но они не приходили.
— Кто это такіе? Когда я его видла?— твердила она про себя и не могла никакъ припомнить. У нея былъ такой характеръ, что когда она принималась что-нибудь вспоминать, будь то лицо, мелодія, фраза какого-нибудь писателя или годъ какого-нибудь событія, иногда просто какой-нибудь самый мелкій фактъ изъ собственной прошлой жизни, — она не успокаивалась до тхъ поръ, пока не припоминала, или не находила въ книг, нотахъ, альбом, гд-бы то ни было этого вспоминаемаго предмета. Она убгала среди разговора, бросала обдъ, ночью вставала съ постели и принималась рыться въ шкапахъ, или молчала иногда по цлымъ днямъ и ничего не длала, ходя изъ угла въ уголъ и повторяя про себя: ‘когда это было’? или ‘Ну, какъ это: тра-рара-ра? Нтъ, не такъ! Таратара-рара-ра? Нтъ, опять не такъ’! и ни за что не могла приняться, пока не схватывала носившійся смутно въ ея памяти мотивъ, или фразу, или не вспоминала имя автора или пьесы. Тогда она бжала къ фортепьяно или къ шкапу съ книгами, прочитывала или проигрывала фразу — и успокаивалась разомъ.
Вотъ и теперь она ломала себ голову, не могла ни сть, ни говорить, морщила лобъ, зажмуривала глаза и хотла усиліемъ воли заставить себя вспомнить. ‘Ну! ну-же’! понукала она себя,— но ничего не выходило.
— Что съ тобой?— спросила Блова по-французски, по всегдашней русской манер употребляя иностранный языкъ именно тогда, когда на немъ не надо вовсе говорить, если не хочешь быть понятымъ окружающими.
— Ничего!— отвтила Соня отрывисто и опять принялась думать.
— На тебя обращаютъ вниманіе. Ты такое лицо длаешь, что вс могутъ подумать Богъ знаетъ что, — строго сказала Екатерина Павловна, опять-таки не догадываясь, что. ея французское наставленіе гораздо боле обращаетъ всеобщее вниманіе на сестру, чмъ Сонино нахмуренное лицо и молчаніе.— У тебя что-нибудь болитъ?
— Ахъ, нтъ, нтъ! Подожди, пожалуйста, не мшай!
— Да что ты такое высчитываешь? О чемъ ты думаешь?
Валерьянъ Петровичъ съ улыбкой посмотрлъ на Соню и спросилъ ее въ свою очередь:
— Что-нибудь васъ безпокоитъ? Ну, признайтесь. Или вы чмъ-нибудь недовольны? Вы сегодня все утро какаягто странная.— Онъ понизилъ голосъ и спросилъ еще:— вы, можетъ быть, мною недовольны?
Соня точно не сразу поняла его вопросъ.
— Вами?— точно также тихо переспросила она.— Нтъ, вовсе нтъ! Чмъ-же?— Сон казалось теперь, что все, что длаетъ Валерьянъ Петровичъ, вовсе не иметъ отношенія къ ней, и что ей теперь все равно, сходятся-ли они въ настроеніи и мысляхъ сегодня, какъ онъ къ чему относится и ‘понимаетъ-ли’ онъ ее (вчный спорный вопросъ между ними).— Чмъ-же мн быть недовольной?
— Да вы вотъ второй день дуетесь что-то.
— Я дуюсь? Вовсе нтъ. Это вы вчера весь день дулись. Если сегодня прошло, то и слава Богу. А я ни вчера, ни сегодня ни на кого и ни на что не дуюсь. Я вчера на васъ немного удивлялась, а сегодня… уже нтъ.
— Чему удивлялись?
— Да такъ… ничему!
— Вы скажите толкомъ, а не ‘такъ’.
— Да что-же говорить?— сказала Соня равнодушно.— Такъ просто я удивлялась, что вы кислый такой были, все ворчали, да жаловались… Больше ничего.
— Господи, да можетъ-же человкъ устать!
— Ну, разумется, — отвтила она холодно.
— Вдь мн не семнадцать лтъ, верхомъ здить я терпть не могу, и лошадь этакая ужасная попалась. Вы ужъ и забыли, что она меня въ самомъ начал чуть въ канаву не сбросила? И жара… И горы эти, спуски да подъемы… Какъ не надостъ это все!? И надоло, и усталъ, оттого и ворчалъ. И это очень странно, что вы этого не понимаете. Это показываетъ большой эгоизмъ, неумніе стать на мсто другого. Это просто неделикатно то, что вы говорите.
— Ну, разумется, — повторила опять Соня.
— Что ‘разумется?’ — передразнилъ ее Валерьянъ Петровичъ уже совсмъ громко.— Ну, я вижу, съ вами сегодня просто говорить нельзя. Вы должно быть больны. Вы на себя обратите вниманіе, чмъ другихъ-то упрекать.
— Да я васъ и не упрекаю,— сказала Соня совсмъ безразличнымъ голосомъ.
Ее нисколько не задвалъ сегодня тотъ тонъ и манера говорить Валерьяна Петровича, которые всегда такъ больно ее затрогивали. У него при малйшемъ повод слышалось раздраженіе противъ нея и являлось непремнное желаніе доказать, что она ‘неправа’, что она ‘эгоистична’, что она ‘не думаетъ о другихъ’, что у нея ‘женская логика’. И это все, но его мннію, ничуть не мшало его любви къ ней. Но Соню это всегда поражало, какъ что-то ужасное и непонятное. Она иногда по цлымъ часамъ плакала отъ такого выраженія, писала Валерьяну Петровичу письма на двнадцати страницахъ, спрашивала объясненія его ‘непонятнаго поступка’, упрекала его въ нелюбви и непониманіи. И даже когда они мирились, у нея надолго сохранялась горечь посл всякой такой сцены, изъ-за которой она могла заключать, что они ‘думаютъ неодинаково, что они разные люди’ — это ее пугало больше всего. Сегодня она отнеслась вполн равнодушно къ словамъ Валерьяна Петровича и, едва онъ замолчалъ, стала тотчасъ опять думать свое:— Кто этотъ нмецъ? И почему это мн кажется, что я его уже видла и слышала? Что мн напоминаетъ его голосъ? Какой чудесный голосъ! Точно гд-то далеко въ груди голосъ слышенъ. И какъ онъ это хорошо сказалъ: ‘Все я отдамъ за горы и за сегодняшній день. Лучшее въ жизни природа и свобода’. Да, да, самое лучшее! И какъ это хорошо и просто. А вотъ если-бъ Валерьянъ Петровичъ это сказалъ, или вообще кто-нибудь русскій, оно вышло-бы какъ-то странно, напыщенно. А у него такъ хорошо вышло. Отчего это? Врно потому, что онъ это вправду такъ думаетъ, отъ всего сердца. Врно онъ все такъ-же думаетъ, какъ я, и понимаетъ, что въ горахъ только хорошо, далеко отъ всхъ, отъ всего остального міра. Да, да, вотъ именно: природа и свобода… И вотъ что странно: я его не знаю вовсе, онъ Богъ знаетъ откуда, онъ тоже ничего про меня не знаетъ, а думаетъ онъ, какъ я…
— Соня!— окликнула ее Екатерина Павловна.— Что-же ты? Мы на лошадей идемъ садиться. Опять въ какую-то задумчивость погрузилась?
— Иду, иду!— сказала Соня и побжала къ дверямъ, но вдругъ остановилась.— А гд-же они? Останутся-ли они тутъ или подутъ тоже въ Гриндельвальдъ? Неужели они тутъ останутся? Или они дутъ въ Лаутербрунненъ? И мы разъдемся? Неужели я его больше не увижу? И Гельмута этого? Какой онъ славный, веселый, живой! И старичокъ этотъ тоже отличный. Боже мой, Боже мой, Господи, пусть они тоже туда дутъ!— Соня чуть не перекрестилась. Усаживаясь на лошадь, она оглянулась по сторонамъ, но нигд не увидла троихъ нмцевъ, пасторское семейство уже исчезло, молодые англичане и француженки, обдавшіе вмст съ Бловой за табльдотомъ, тоже усаживались на лошадей, чтобъ хать обратно въ Лаутербрунненъ.
Наши путники похали по дорог, которая отъ Малой Шейдеггъ ведетъ въ Гриндельвальдскую долину. Почти отъ самой гостиницы начался спускъ, который былъ вначал довольно отлогъ, но потомъ становился все круче и круче. По сторонамъ, среди яркихъ кустовъ альпійскихъ розъ, возвышались мертвенно-срые, громадные стволы кедровъ, которые во всемъ Бернскомъ Оберланд только и можно видть, что здсь, да въ Мейринген. Скоро дорога спустилась въ глубь одной изъ поперечныхъ долинокъ, сбгающихъ къ Гриндельвальдской. Со всхъ сторонъ ее окружали горы. Справа: Мёнхъ, Эйгеръ, Шрекхорнъ, Фишерхёрнеръ, сзади Юнгфрау, Брейтхорнъ, Блумиге Альпъ, точно стной заслоняя другія, боле низкія горы, стояла Малая Шейдеггъ, съ которой только что спустились, слва виднлись все зеленыя или каменистыя, но не снжныя горы: Большая Шейдеггъ, Фаульхорнъ и Шейниге Платте. Съ боковъ долину замыкали горы средней высоты, доходившія до самой Юнгфрау и примыкавшія къ ней. Впереди лежала Гриндельвальдская долина, виднлся и самый городокъ Гриндельвальдъ, пестрвшій на солнц своими бленькими домиками, красными черепитчатыми кровельками, своими колоколенками и окруженный зелеными овсами и золотыми полями ржи. Вскор дорога пошла лсомъ и стала такъ крута, что пришлось, какъ всегда, слзть съ лошадей и до самого подножья идти пшкомъ. Тамъ опять сли верхомъ, перехали Лучину и вскор подъхали къ ‘Гостиниц Альповъ’.
Екатерину Павловну едва, сняли съ лошади, такъ она устала и, хотя было всего около 4 часовъ, но она объявила, что покуда сегодня боле не двинется, и улеглась въ своей комнат на диван. Комнаты были маленькія, низенькія съ досчатыми стнами, почти безъ мебели, съ кроватями изъ простого дерева и узенькими ковриками передъ ними. Александръ Павловичъ и Валерьянъ Петровичъ ужасались и негодовали, тмъ боле, что и въ комнатахъ и въ корридор слышался сильный запахъ кухни, и утшились только тмъ, что, по словамъ хозяина, здсь останавливался въ 1875 году англійскій принцъ и что табльдотъ гостиницы считается однимъ изъ лучшихъ въ Швейцаріи. Въ ожиданіи этого, столь прославленнаго, табльдота даже Валярьянъ Петровичъ согласился, что можно пойти еще что-нибудь посмотрть и, такъ какъ Бедекеръ непремнно совтуетъ взглянуть на ледяной гротъ унтерглетчера, который на завтра долженъ былъ остаться въ сторон отъ маршрута, избраннаго Александромъ Павловичемъ и его сестрами,— то и ршено было отправиться смотрть эту достопримчательность Грипдельвальда.
Оказалось, что ни Іоганнъ, ни Ульрихъ не знаютъ дороги туда, а хорошо знаетъ ее лишь старичекъ, который до сихъ поръ скромно плелся въ сторонк и ограничивался только тмъ, что присматривалъ за лошадью. Когда теперь на его долю выпала высокая честь самому вести господъ путешественниковъ, онъ вдругъ словно выросъ, выпрямился, просіялъ, бодро пошелъ впередъ и даже позволилъ себ снисходительно посовтовать Іоганну ‘тоже пойти, чтобы присмотрться къ дорог,— это можетъ пригодиться современемъ’.
Не смотря на наступающій вечеръ была еще такая жара, что едва можно было подвигаться впередъ, а къ тому же приходилось подниматься въ гору. Поднимались, поднимались, вошли въ лсъ, но и здсь было такъ же жарко. Нсколько разъ то Соня, то Валерьянъ Петровичъ останавливались, чтобы перевести духъ. Но Александръ, который ршилъ, что ему непремнно надо ‘тренироваться’, какъ англичанамъ, не позволялъ себ ни на минуту остановиться и шагалъ впереди, обливаясь потомъ.
Старичекъ-проводникъ оказался самымъ пріятнымъ и веселымъ собесдникомъ, какого только можно себ представить, онъ безъ умолку болталъ, разсказывалъ о несчастьяхъ съ путешественниками, о томъ, что прежде льды лежали гораздо ниже, у самой дороги, а теперь съ каждымъ годомъ все выше уходятъ въ горы,— и приправлялъ свои разсказы безчисленными шутками, прибаутками и остротами.
Но Соня какъ сквозь сонъ слушала болтовню веселаго старичка и равнодушно смотрла на гранитныя скалы, носившія такіе явные слды недавняго пребыванія на нихъ льдовъ. Ей было ужасно грустно.
— Отчего это?— спросила она себя.— Неужели изъ-за нмца? Что за вздоръ! Увидть разъ, услышать два слова и уже полюбить? Разв такъ бываетъ?.. Да разв я его люблю? Неужели я его люблю? Какой вздоръ!.. И отчего мн кажется, что я его видла? Нтъ, и его не видла. Но такой знакомый онъ и такой хорошій. И что онъ длаетъ? Чмъ занимается? Наврное ни бумагъ не пишетъ, ни на службу не ходитъ, ничего такого, какъ вотъ вс они, и не думаетъ, наврное, ни о пиджакахъ, ни объ обдахъ да объ усталостяхъ, о приличіяхъ, а длаетъ что-нибудь особенное… важное… Можетъ быть онъ стихи пишетъ, поэтъ?.. Или можетъ быть онъ такой какъ докторъ Мюнцеръ въ ‘Гогенштейнахъ’ или какъ Лео въ ‘Одинъ въ пол’, борецъ за свободу?.. Боже мой, Боже мой, если-бъ только узнать, кто онъ, увидть его, поговорить съ нимъ! Онъ-бы мн все, все сказалъ и сказалъ-бы, какъ я должна жить, что длать. Ахъ, я его-бы такъ, такъ любила! Да, да!.. Господи, Господи, хоть-бы его хоть еще разикъ, еще минутку увидть-бы! Познакомиться-бы поговорить, подружиться съ нимъ! Ахъ, мы-бы, наврное, подружились. Наврное, мы-бы всегда думали все одинаковое и говорили-бы одинаково. Мы-бы путешествовали, поднимались на самыя высокія горы и были-бы совершенно, совершенно свободны. Мы-бы куда-нибудь ухали совсмъ, въ такое мсто, гд все не такъ, какъ у насъ въ Петербург. Только мы-бы не женились, да и не были-бы влюблены. Нтъ, нтъ, совсмъ не были бы влюблены, а просто были, бы друзья, самые такіе настоящіе друзья. Я бы ему все, все говорила и хорошее и худое. Бранила бы его, еслибъ онъ что-нибудь худое сдлалъ, или не понялъ-бы меня. Но только онъ наврное меня всегда понималъ-бы… Я бы ему сказала: ‘Знаете, я была невстой Валерьяна Петровича, вотъ этого русскаго… (Да неужели же это было? неужели я была его невстой?)… Ну, я все-таки скажу это. Я скажу, что думала, будто онъ непохожъ на всхъ. А онъ ужасно похожъ на всхъ, такой обыкновенный, скучный… Но теперь — я скажу — я уже не невста его’… Ахъ, вдь Валерьянъ-то Петровичъ этого не знаетъ. Надо ему сказать. Какъ я ему скажу?..
Ея размышленія были вдругъ прерваны старичкомъ, который разомъ остановился, схватилъ Соню за руку и, указывая на Менхъ, сказалъ такимъ особеннымъ голосомъ, что Соня очнулась отъ своихъ мыслей и внимательно стала его слушать.
— Видите вы темное пятно на вершин Мёнха? Это дыра съ одной стороны горы на другую, и случается разъ въ году, а именно въ день св. Мартина, что солнце свтитъ въ долину какъ разъ черезъ эту дыру. Говорятъ — здшніе поселяне это говорятъ,— прибавилъ старикъ со смхомъ, желая очевидно показать, что онъ не вритъ въ глупыя басни необразованныхъ мужиковъ,— говорятъ про нее такую сказку: проходилъ тутъ въ прежнія времена святой Мартинъ и ему пришла въ голову странная мысль соединить Блый Мёнхъ съ Эйгеромъ. Вотъ взялъ онъ свою горную палку да и проткнулъ вершину Мёнха и только что хотлъ воткнуть палку и въ Эйгеръ, какъ враждебные ему люди, помшали ему, остановили его Онъ долженъ былъ вытащить палку и убираться во-свояси. А дыра-то и осталась на память объ этомъ событіи!..— заключилъ старикъ, опять смясь.
Тропинка вдругъ повернула за уголъ и вошла въ ущелье, ведущее къ глетчеру, и сразу всхъ охватилъ страшный холодный втеръ, дувшій оттуда. Запасливый Валерьянъ Петровичъ, никуда не выходившій изъ дому безъ пальто, и теперь несъ его на рук и потому преспокойно облачился въ него, Александръ Павловичъ поднялъ и застегнулъ на вс пуговицы высокій воротникъ своего англійскаго не то сюртука, не то пальто, въ который онъ былъ сегодня одтъ, ршивъ окончательно, что никогда боле не наднетъ ненавистныхъ вестоновъ. Онъ видлъ, что такъ подымали воротникъ вс французы и англичане въ горахъ. Одной Сон не во что было закутаться, и она ужасно мерзла. Тогда старикашка, ни слова не говоря, снялъ свою толстую куртку и надлъ ее Сон на плечи со словами: ‘Такой старикъ, какъ я, можетъ это сдлать, а мы мамаш ничего не скажемъ’. Соня засмялась и тотчасъ окончательно подружилась со старикомъ и, какъ наканун съ Ульрихомъ, принялась съ нимъ болтать.
Въ это время они подошли къ какой-то избушк, въ которой старикъ приказалъ всмъ ссть, отдохнуть и остыть передъ вступленіемъ въ ледяной гротъ. Едва они вошли въ избушку, какъ передъ ними появился мальчикъ лтъ двнадцати, съ блднымъ острымъ личикомъ, покрытымъ веснушками, онъ ходилъ на костыляхъ, такъ какъ правой ноги у него не было отъ колна. Брянцевъ тотчасъ сталъ его распрашивать, что случилось съ его ногой, на что мальчикъ преспокойно отвтилъ: ‘Отстрлилъ ее себ пушкой’.
— Господамъ англичанамъ мало альпійскаго рога (Alpeiihorn) — сказалъ старикъ-проводникъ довольно дко.— Они любятъ все потрясающее. Ну, вотъ поставили для нихъ пушку у хижины, (вы можетъ быть замтили?) и палятъ изъ нея для эхо. Да вотъ и отстрлили малому ногу нечаянно. Это тоже ‘потрясающее’ зрлище. Да!— и старикъ махнулъ рукой, злобно крякнувъ.
Но мальчикъ совершенно безучастно слушалъ разсказъ о своемъ несчастіи, точно не о немъ шла рчь. Валерьянъ Петровичъ попросилъ стаканъ воды, мальчикъ бросился со всхъ ногъ, поскользнулся на только что вымытомъ полу и полетлъ. Вс ахнули. Но мальчикъ поспшилъ всхъ успокоить, сказавъ, что ничуть не ушибся. Валерьянъ Петровичъ, которому Александръ перевелъ мало для него понятную рчь старика, громко выбранилъ себя олухомъ за то, что попросилъ воды, и потомъ, не останавливаясь, принялся за одно бранить и англичанъ, и швейцарцевъ и всю Европу, гд по его словамъ, на каждомъ шагу только и видишь, что несчастья однихъ изъ-за удовольствія другихъ. Онъ вспомнилъ и пвца изъ ‘Люцерна’ Толстого, и ту несчастную ‘Золотую Муху’, которую гд-то въ Пешт или Праг придавило къ потолку цирка машиной, долженствовавшей подкидывать ее на 50 футовъ вверхъ, вспомнилъ и убившагося на скачкахъ въ Париж жокея и еще десятокъ разныхъ другихъ несчастныхъ случаевъ подобнаго же рода и закончилъ, обращаясь къ Сон:
— Нтъ, чтобъ у насъ гд-нибудь для какого-то тамъ дурацкаго эхо мальчишку калкой на вки сдлали, этого я не слыхалъ никогда, да никогда и не услышу. Это ужъ только въ вашей ‘заграниц’ бываетъ, будьте благонадежны.
Соня ничего не отвтила. Разсказъ старика и происшествіе съ мальчикомъ до того потрясли ее, что она даже не заплакала, а только, вся блдная, съ широко раскрытыми глазами, точно съежилась какъ-то въ уголку. Но рчь Крупицына не только не произвела на нее желаемаго впечатлнія, но даже раздражила ее до чрезвычайности. Соня кликнула старика и пошла съ нимъ по направленію къ гроту.
Черезъ нсколько шаговъ пришлось идти уже не по дорог, а по наклоннымъ мосткамъ, укрпленнымъ на поперечныхъ брускахъ около отвсной скалы и висящихъ надъ пропастью. На мосткахъ кое-гд были набиты дощечки вмсто ступенекъ. И все это сооруженіе пищало, скрипло и качалось при каждомъ шаг. Валерьянъ Петровичъ отказался было и хотлъ вернуться, но старичекъ уговорилъ его закрыть глаза, взялъ за руки, Іоганнъ сталъ подталкивать сзади и такимъ образомъ его довели до твердой почвы. Черезъ нсколько минутъ они стояли у подножья глетчера, передъ входомъ въ гротъ, вырытый въ масс сраго льда, внизу грязнаго, но увнчаннаго на верху блоснжными и голубыми льдинами, стоячими, лежачими, нагроможденными одна на другую въ невообразимомъ безпорядк, но правильными, какъ настоящіе кристаллы, мстами между ними виднлись черные, отшлифованные ими камни, которые рзко выдлялись на яркой близн льда, а выше, уходя въ синее небо, блли Фишерхорнъ, Брейтхорнъ и вчно сіяющая Юнгфрау.
Еще минута и путешественники были въ грот. Соня вскрикнула отъ изумленія и восторга. Это былъ узкій и длинный корридоръ изъ чуднаго, чистаго, лазурнаго, прозрачнаго льда. Хотя онъ былъ вырытъ въ толщ ледника человческими руками, но, вслдствіе таянія льда, стны утратили свою правильность и вс были изрыты точно морскими волнами. Соня разомъ забыла и мальчика, и старика, и Валерьяна Петровича и свои мысли о немъ. Она вдругъ утратила сознаніе того, кто она и гд, ей показалось, что она находится въ какомъ-то заколдованомъ дворц, построенномъ изъ громаднаго куска сафира и освщаемомъ снаружи. Съ потолка свсились сафировыя сосульки, стны сафировыя, полъ сафировый, все сафировое, и все это сіяетъ и свтится, но свтъ мягкій, ласкающій. Одни выступы сверкаютъ, другія уходятъ въ синій-синій, таинственный сумракъ. Стны такъ прозрачны, что въ глубь ихъ можно видть аршина на два, на сажень. Въ иныхъ мстахъ сафиры прерываются жемчужной полосой снга, въ другихъ полъ не сафировый, а нжно-бирюзовый. Тамъ и сямъ падаетъ съ потолка вода, шлепается большими каплями на полъ и, пробиваясь сквозь ледъ, образуетъ подъ нимъ маленькіе водохранилища: это начала горныхъ ручьевъ… Въ прозрачномъ голубомъ полумрак, который разливается кругомъ отъ проникающихъ сквозь ледъ лучей низкаго уже солнца, даже идущіе впереди старикъ, Валерьянъ Петровичъ и Саша кажутся не обыкновенными людьми, а фантастическими фигурами.
И вдругъ Соня слышитъ передъ собою дикое пніе и звуки псни, какой-то голосъ плъ извстную псню:
‘In der Schweiz, in der Schweiz,
In der Schweiz, ein Tyrol’.
Соня сейчасъ-же догадалась, что гротъ проходной, что онъ тянется подъ всей горой, и что можно черезъ него пройти въ Энгадинъ,— и это оттуда идетъ бродячій пвецъ тиролецъ, въ род того, какой описанъ въ ‘Люцерн’ Толстого, о которомъ сейчасъ поминалъ Валерьянъ Петровичъ. Сейчасъ они его встртятъ, и онъ остановится и станетъ имъ разсказывать свои и приключенія. И Соня поспшно шла впередъ, на встрчу этому странствующему пвцу. И вдругъ… Соня должна была остановиться, потому что остановились и вс. Передъ нею былъ не странствующій пвецъ, идущій съ той стороны горъ черезъ безконечный ледяной проходъ. ‘Безконечный’ ледяной проходъ оканчивался чмъ-то врод ниши, въ ниш висли дв лампы съ рефлекторами, а подъ ними сидла на плетеномъ стул какая-то карга въ красномъ платк и, живо бренча гусинымъ перышкомъ по струнамъ стоявшей передъ нею на столик цитры, пла дикимъ голосомъ. Тутъ же на столик стояла тарелка съ кучкою мдныхъ и серебряныхъ монетъ.
— Ну, не правъ-ли Додэ?— воскликнулъ Александръ, который, хоть и врядъ-ли фантазировалъ, какъ Соня, но тоже не былъ приготовленъ къ такому окончанію путешествія по таинственному лазурному гроту.— Ну, разв это не Тартаренъ на Альпахъ?!.. Скалы, льды, глушь и дичь — и вдругъ, въ вид финала, лампы съ рефлекторами и мдные су! Нтъ, правы англичане, не буржуа англійскіе, а знатные люди, которые уже начинаютъ бросать Швейцарію и дутъ въ Норвегію или на Гебридскіе острова. Тамъ еще есть колоритъ и печать дикости въ природ, а здсь все это такъ мелко и дрянно, то что французы называютъ ‘mesquin’. Не такъ-ли, Валерьянъ Петровичъ?
— Ужъ я давно вамъ сказалъ, что вся ваша Швейцарія два гроша стоитъ — отвтилъ Валерьянъ Петровичъ.
Соня разомъ очнулась отъ своего очарованнаго сна.— Надо, надо сказать ему все поскоре, — подумала она вновь.— но какъ сказать? Что я ему скажу?— ‘Я васъ больше не люблю’. Нтъ, не такъ! Я скажу, что я вовсе не любила по настоящему, что мн это только казалось, а вотъ теперь… Нтъ, тогда мн тоже казалось, что я прежде не была влюблена въ Колю Зубова, а Валерьяна Петровича по настоящему полюбила. Когда-же настоящее? Ахъ, какая я отвратительная, измнчивая! Неужели-же я и Валерьяна Петровича любила? Нтъ, нтъ. Я Валерьяна Петровича не любила, а воображала это только, потому что думала, будто онъ особенный, а какъ узнала, какой онъ, то и узнала, что я его не люблю. Да, надо ему все сказать поскоре. Но не все… Я скажу ему все про него самого, и еще объявлю, что теперь не все ему буду говорить. Теперь я могу не все говорить, а прежде это было-бы худо, нечестно, еслибъ я такъ сдлала. Но теперь можно. Теперь я ужъ — чужая и онъ мн чужой.
— Соня!— окликнулъ ее Валерьянъ Петровичъ.— Что вы все молчите? О чемъ вы раздумываете?