В наперсниках, Боборыкин Петр Дмитриевич, Год: 1880 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 113 минут(ы)

ВЪ НАПЕРСНИКАХЪ.

(Изъ записокъ холостяка).

‘Sie war liebenswrdig, und er liebte sie’.
H. Heine.

I.

Было это четырнадцать лтъ тому назадъ. Я проснулся поздно ночью, часу въ четвертомъ. Комнату окутывала густая тьма. Я еще не обзавелся привычкой спать съ ночникомъ. Стояла холодная парижская зима. Подъ толстымъ одяломъ, съ пуховикомъ на ногахъ, по французски, я продрогъ. Каминъ давно потухъ. Сквозь щели большого окна, спускающагося до полу, проходили струйки морознаго воздуха. Я чувствовалъ, какъ отъ дыханія моего шелъ паръ.

Лежалъ я на широкой кровати съ неизбжнымъ ситцевымъ пологомъ дешевыхъ гарни. Голова завалилась немного назадъ на жидкой подушк по средин неудобнаго, для насъ русскихъ, поперечнаго валька. Блье было плотное, нсколько даже грубоватое и волглое. Мой гарсонъ Alexandre считалъ слишкомъ большой тонкостью согрвать постель на ночь.

Черезъ пять минутъ я почувствовалъ, что сна уже нтъ и не будетъ до утра. Я не страдалъ безсонницами. Меня охватило совсмъ другое… Сначала ужасное чувство одиночества, не заброшенности, не безпомощнаго скитанія по блому свту, а именно одиночества своего душевнаго. И вслдъ за этой первой надсадой, произошло во мн какое-то особое никогда еще не испытанное потрясеніе. Не то припадокъ, не то нравственный переломъ. Отдаваясь ему, я усплъ, однако, вспомнить и сообразить, что цлыхъ два дня во мн уже что-то назрвало. А толчокъ былъ данъ вотъ какой картинкой изъ жизни иностранца.

II.

Парижъ праздновалъ свой ‘rveillon’. Ночь наканун Новаго года была такая же холодная, сухая, звонкая лунная ночь. Насъ собралось нсколько человкъ, все жители латинскаго квартала, члены одного маленькаго общества любителей природы. Вечеръ провели мы на засданіи, а засданія наши происходили въ какомъ-то темномъ подвал съ древними скамейками, съ входомъ изъ подворотни, въ одномъ изъ самыхъ старыхъ и заброшенныхъ переулковъ квартала Saint-Jacques. Сгруппировалъ нашъ маленькій кружокъ старожилъ Латинской страны. Теперь уже онъ покойникъ. Сколько онъ тратилъ возни, бготни, понуканій и всякихъ прельщеній, чтобы члены писали свои рефераты. Такъ и сгорлъ на работ, на такой работ, о которой у насъ не имютъ и представленія. И всегда на ногахъ, ходя, посасывая свою деревянную вонючую трубочку, постоянно возбужденный, съ задорными вихрами изъ подъ домашней шапочки, разбрасывая плевки направо и налво, неряшливый и все-таки блестящій, хоть и въ стоптанныхъ туфляхъ и въ желтомъ фуляр на ше. Онъ точно рыбу выуживалъ иностранцевъ: съ Антильскихъ острововъ, изъ Мексики, изъ Гвіаны, валаховъ, грековъ… Къ русскимъ имлъ особый вкусъ. Онъ и въ наше немудрое общество втиснулъ обращики всякихъ національностей. Были тутъ два испанца изъ Южной Америки, былъ шведъ, цлыхъ четверо русскихъ и баварецъ изъ Мюнхена, пристрастный къ ботаник, посланный отцомъ — придворнымъ каретникомъ — въ обученіе къ знаменитому Биндеру.

Вотъ и случилось такъ, что нашъ предсдатель и фактотумъ собралъ насъ въ вечеръ подъ Новый годъ. Въ нашемъ подвал была ужасная стужа. Какъ ни согрвалъ предсдатель своими шутками, остротами и даже гримасами, и чтеніе реферата, и пренія — дло не шло. Вс ужь очень ежились. Керосинъ въ двухъ лампочкахъ дымилъ и грозилъ намъ жестокимъ угаромъ. Даже мой сосдъ изъ русскихъ естественниковъ, смшливый до болзненности, только сначала хихикалъ и ‘прыскалъ’, а потомъ принялъ угрюмое выраженіе.

Въ половин одиннадцатаго засданіе закрылось.

— Въ кафе, въ кафе! закричали вс, и мы двинулись гурьбой по направленію къ бульвару St. Michel.

III.

На бульвар, около музея Клюни, по обоимъ тротуарамъ все кишло. Какъ всегда, раздавалось пніе, слышались визгъ, хохотъ. По нскольку человкъ въ рядъ, взявшись за руки, ходили вверхъ и внизъ съ болтовнею и студенческими прибаутками, останавливали женщинъ, задвали полицію. Мн и еще двумъ русскимъ вся эта жизнь еще не успла примелькаться. Она казалась еще свтлымъ пятномъ на тогдашнемъ фон разлагающейся Имперіи.

— Надо идти въ Бюлье! пригласилъ одинъ изъ испанцевъ.

— Поздно. Сегодня нтъ ночного бала.

— Какъ нтъ?

— Да нтъ, подтвердилъ баварецъ, отличавшійся обстоятельностью и по этой части.

— А по ту сторону рки?

— Можетъ быть, въ Valentino, да и то врядъ ли.

— Нтъ, господа, крикнули два-три француза:— надо непремнно отыскать балъ, нынче rveillon, нельзя же коптть въ кафе. Ночь славная. Двинемтесь вс пшкомъ.

Пошли. Отъ холоду пришлось также схватиться за руки и, стной, занимая цлый тротуаръ, спускаться къ Сен. Французы и испанцы сейчасъ же затянули производившую тогда фуроръ пснь Терезы ‘La femme barbe’. Припвъ этой псни постоянно звенлъ у меня въ ушахъ. Два, три раза въ недлю, до пятаго часу утра, въ дни ночныхъ баловъ, я то и дло просыпался подъ этотъ припвъ.

Въ Valentino не было бала. Мои спутники начали браниться. Вс прозябли, хотлось сть, пить. Экономные французы боялись хорошаго ресторана съ дорогимъ ужиномъ.

— Mes enfants, скомандовалъ намъ предсдатель:— кто первый вспомнитъ, гд есть ночной балъ, тому я ставлю ‘un bock’.

— Я знаю наврное, объявилъ баварецъ.

— Гд, гд? раздалось со всхъ сторонъ.

Мы стояли посреди улицы St. Honor.

— А la reine Blanche, выговорилъ баварецъ, такъ что у него вмсто Blanche вышло Planche.

— Тамъ наверху? спросили французы:— около заставы?

— Я васъ поведу добродушно предложилъ нмецъ, поглядывая на насъ сквозь свои тяжелыя, золотыя очки.

Онъ повелъ насъ черезъ весь городъ, въ гору, по улиц Клиши. Мы пошли попарно еще скоре, нкоторые даже подпрыгивали отъ холоду, засунувъ руки въ карманы. Улицы, несмотря на ночь Ревельона, опустли. Мы не встрчали почти никого, кром сержантовъ и ветошниковъ. Но въ воздух было что-то подмывающее, острое и веселое. Ночь все свтлла и свтлла. Я и другой русскій забыли даже про то, что у насъ зудятъ ноги и чешутся губы — подарокъ зимняго Парижа.

И этотъ русскій и двое другихъ, хоть мы и жили въ одномъ отельчик, часто обдали вмст и ходили на лекціи — мало знали меня. Мы познакомились уже за-границей. Наши табльдотные и уличные разговоры иногда затягивались на цлые часы, но они не задвали того внутренняго человка, который сидлъ во мн. Общихъ вопросовъ, вншнихъ впечатлній, новостей, книгъ, газетъ, музеевъ и библіотекъ было слишкомъ довольно, чтобы оставаться на пріятельской, но сухой ног.

И когда мы шли въ гору, приближаясь уже къ ‘Place Blanche’, я очень рзко почувствовалъ эту сухость, вспомнилась Россія, встрча Новаго года, захотлось совсмъ другого тона, даже другихъ звуковъ собственнаго голоса. А на сердце точно положили кусочекъ льду, или охладили его эиромъ… Вся горечь пережитаго: глупыя неудачи, зря потраченный трудъ, уколы самолюбія, исканіе русское, безплодное исканіе полнаго, ‘всеобъемлющаго’ чувства — все это точно скопилось тамъ, гд-то на дн и лежало въ вид кусочка льда.

IV.

Мой русскій былъ добрый парень, сметливый, немножко придирчивый, большой спорщикъ… Онъ способенъ былъ оказать услугу, дать денегъ, просидть съ вами три часа сряду, растолковывая какую-нибудь научную подробность, но съ нимъ невозможно было начать говорить о себ. Просто неприлично. Этого мало: инстинктъ подсказывалъ, что онъ однимъ какимъ-нибудь возгласомъ заморозитъ васъ еще болзненне или прыснетъ, сошкольничаетъ, правда, безъ цинизма, безъ грубости, зато съ какимъ-то старческимъ, нутрянымъ, безобиднымъ, но опошляющимъ смхомъ.

Не знаю, думалъ ли онъ въ это время о себ, о недавнемъ прошломъ, о чемъ-нибудь родномъ или своемъ домашнемъ. Если и думалъ, то не сказалъ бы. Въ лиц этого русскаго я впервые наткнулся на непріятное для меня и въ ту эпоху европейство. Онъ точно обязательно говорилъ постоянно объ общихъ предметахъ или о томъ, что переживалъ въ Париж. Точно онъ считалъ для себя непристойнымъ вдругъ заговорить по-просту про наши дла, вспомнить свое студенческое время, повторить какой-нибудь анекдотъ, найти въ своихъ воспоминаніяхъ если не свтлый, то характерный уголокъ… Онъ былъ родомъ москвичъ. Я зналъ, что добился онъ посылки за-границу и трудомъ, и талантомъ. Въ душ его должны были остаться свжіе слды первыхъ схватокъ съ жизнью, хорошихъ испытаній студенчества, веселаго вздору, идей, зароненныхъ въ аудиторіи, первыхъ очертаній того, что ляжетъ впослдствіи въ программу всей душевной работы.

Но мой спутникъ продолжалъ только смяться, перекидываться криками и фразами съ переднею парою, посвистывать и потирать себ руки, жась въ короткомъ драповомъ пальто. Ему не хотлось говорить со мной ‘по душ’, и я все болзненне чувствовалъ, какъ кусочекъ льду лежитъ у меня на сердц. Но мн сдавалось, что и этотъ прыскающій ‘естественникъ’ чувствуетъ то же одиночество, что и я. Молодость помогала ему. Такія натуры могутъ на долгіе годы составить свою жизнь изъ клточекъ, учиться, толковать, длать опыты, спорить, а когда подойдетъ старость — сказать съ кислой усмшкой:

— Теперь ужь некогда распускать нюни, надо додлывать свое дло.

V.

— Пришли! крикнулъ баварецъ впереди, доведя насъ до ночвого бала.

Мы съ моимъ путникомъ попадали въ первый разъ въ эту мстность. Надъ входомъ газовые рожки выдлывали четыре слова: ‘A la reine Blanche’. Входъ былъ росписанъ въ вид тріумфальной арки. Толпилась кучка блузниковъ, маски прибывали съ паясничаньемъ, чоканьемъ и все тою же пснью Терезы ‘La femme barbe’.

Балъ былъ настоящій заставный, съ платою по семидесяти вити сантимовъ за входъ.

— Ну, дерутъ! сказалъ мой русскій, и даже скорчился отъ тромбоннаго треска, вылетвшаго наружу изъ распахнутой двери.

Когда мы платили свои семьдесятъ пять сантимовъ, мн вспомнился эпизодъ изъ романа Евгенія Сю ‘Мартынъ Найденышъ’. Я читалъ его гимназистомъ. Тогда Парижъ представлялся мн чмъ-то страшнымъ по своей таинственности, но такимъ краскамъ и рельефамъ жизни, которые и въ книжк какъ-то сладко и жутко было находить. И черезъ цлыхъ пятнадцать лтъ, у кассы барьернаго бала мн представилась сцена, разрисованная юношескимъ воображеніемъ. Маскарадный балъ, вотъ такой же, куда мы собирались войдти, съ пьяными паяцами и пастушками, въ шерстянныхъ чулкахъ, разливается внизу потоками смраднаго веселья, а на галлере за столикомъ, сидятъ, одинъ противъ другого, изящный аристократъ, безумно влюбленный въ свою жену, и камердинеръ — герой романа. Графъ каждую ночь топитъ свою душевную тоску въ разгул. Онъ переряживается и здитъ по самымъ грязнымъ баламъ, пьетъ съ извощиками и блузниками, представляется возлюбленнымъ самыхъ грубыхъ, развращенныхъ, циническихъ танцорокъ.

— Ну, батюшка, шепнулъ мн естественникъ:— погрузимтесь въ мутныя струи жизни. Нашъ гвоздило (онъ такъ звалъ француза предсдателя) пустится наврно канканировать!

VI.

Насъ охватилъ знойный и пыльный воздухъ бала. Пахло газомъ, всевозможными испареніями, сквозь дымчатую пленку видно было бснованіе танцующихъ паръ. Духовые инструменты съ турецкимъ барабаномъ, ускоряя темпъ послдней фигуры, такъ и били въ ухо. Все выдлывало самый антиполицейскій канканъ. Наша компанія, когда вошла, должна была остановиться у дверей: пробраться къ танцующимъ удалось только двумъ французамъ.

Въ антрактъ все смшалось, загудло, завизжало. Мы съ русскимъ испытывали особое чувство жуткости. Оно всегда нападаетъ на сторонняго человка, очутившагося въ толп ряженыхъ французовъ.

— Будто весело? спросилъ мой естественникъ.

— Вдь здсь не по заказу пляшутъ, отвтилъ я.

— Подонки великой демократіи! сказалъ онъ и засмялся фистулой.

— Что же вы тутъ топчетесь? крикнулъ на насъ одинъ изъ французовъ.— Посмотрите какія есть рожицы… Вонъ та, глядите сюда, одта bb…

Въ эту минуту заиграли опять ритурнель. Передъ нами стояли дв женщины: одна толстая, большого роста съ рябымъ краснымъ лицомъ, въ балетномъ костюм пастушки. Другая совсмъ ребенокъ, тотъ самый bb, на котораго указалъ намъ французъ.

— Да вдь ей двнадцать лтъ, шепнулъ мн русскій.

Я пристальне всмотрлся въ нее. Двочка была прелестна: прозрачное личико, каштановые вьющіеся волосы, большіе темносрые глаза, руки, ноги — все это до нельзя миніатюрно, совершенно дтское, и взглядъ былъ дтскій, и ротъ улыбался блуждающей улыбкой ребенка, попавшаго въ игрушечную лавку.

— Который вамъ годъ? спросилъ я ее, подойдя къ этимъ двумъ подругамъ.

— Мн? отозвалась маленькая:— или вотъ ей?

И она указала рукой на толстую пастушку.

— Вамъ, вамъ?

— Осьмнадцать.

— Не можетъ быть!

— Parole! отвтила она, сдвинувъ брови.

Мы разговорились, пастушка подтвердила также, что ея подруг Селин дйствительно осьмнадцать лтъ. Подошли наши французы и баварецъ. Мы спросили дамъ, какой он желаютъ ‘consommation’. Он потребовали два американскихъ грога. Французы сейчасъ же завели циническую болтовню. Пастушка Marie, откинувшись на спинку стула, вторила имъ. Голосъ у ней былъ хриплый, настоящій голосъ испивающей прачки. Селина говорила мало, но по ея глазамъ совсмъ не было замтно, чтобы весь этотъ балъ, съ его канканомъ и грязнымъ ‘блягированьемъ’, приводилъ ее въ смущеніе. Во всей ея фигурк, въ тон, во взглядахъ, въ усмшкахъ, уже сидло что-то дланное, суховатое. Въ этомъ тл ребенка чувствовалась уже не одна испорченность двочки, заброшенной на парижскій бульваръ, но жосткое равнодушіе къ тому, что происходитъ въ ней самой и вокругъ нея.

— Ваша спеціальность? спросилъ французъ толстую Мари.

— Мы нашиваемъ пуговицы.

— И Селина тоже?

— Да. Мы вдь вмст живемъ.

— А сколько въ день заработаете? полюбопытствовалъ и русскій.

— Франка три вдвоемъ.

Пастушка при всемъ своемъ чувственномъ жаргон была проще и веселе, даже моложе этого прозрачнаго bb, которому никто изъ насъ не хотлъ дать боле четырнадцати лтъ.

Меня просто за сердце защемило, глядя на эту двочку. Только вся наша компанія была такъ настроена, что смшно было бы ‘сантиментальничать’.

— Она вамъ нравится? шепнулъ мн французъ и отвелъ меня въ сторону.

— Очень мила.

— Берегитесь!

— А что?

— Такія bbs очень опасны, можно наскочить на серьзную непріятность.

— Въ какомъ же смысл?

— Да очень просто. Она говоритъ, что ей осьмнадцать лтъ, а ей окажется пятнадцать. Загляните-ка въ кодексъ, это называется ‘dtournement de mineures’.

— И она можетъ этимъ промышлять?

— А почему же нтъ? Вотъ такая толстуха, какъ эта Мари, и подведетъ все. Явится подставной братъ или дядя, или даже настоящій отецъ, и вы не отвертитесь.

Французъ говорилъ тономъ бывалаго человка и знатока подобныхъ нравовъ. Въ немъ слышалось даже какое-то инстинктивное раздраженіе противъ этого ребенка.

— Благодарю васъ, сказалъ я ему:— постараюсь не попасться.

— То-то!

Балъ гремлъ. Наша компанія держалась все больше въ кучк. Съ маленькой Селиной вс поочередно заговаривали, тормошили ее, даже щипали, но то, что сказалъ мн о ней французъ, должно быть, подумали и другіе парижане. Толстая Мари умильно посматривала на иностранцевъ. Видно было, что она разсчитываетъ на ужинъ. Въ антрактахъ между танцами она подсаживалась все къ нашему столику, требовала себ одну ‘консомацію’ за другой, хохотала, подпирала себ руки въ бокъ, вскидывала плечами, передразнивала русскія слова, подхваченныя въ нашемъ разговор. Но она была слишкомъ дурна собой, красна и неумна. Къ концу бала во всхъ моихъ спутникахъ замтно было желаніе отдлаться отъ обихъ дамъ. Пробило четыре часа. Оркестръ сразу смолкъ. Гарсоны стали тушить газовую люстру. И пастушка, и ббе стояли у дверей и оглядывали вереницу костюмированныхъ. Никто изъ всхъ этихъ ‘дикихъ’, комическихъ жандармовъ, дебардеровъ и пьеро не подходилъ къ нимъ. Наша компанія была уже въ сняхъ и дожидалась своихъ пальто.

— Мн ужасно хочется сть, обратилась ко мн Мари.— Вы не дете съ нами?

Селина сначала улыбнулась, а потомъ поглядла на меня вкось, сухимъ и жесткимъ взглядомъ.

— J’ai un apptit boeuf! выговорила она, видимо передразнивая кого-то низкимъ мужскимъ голосомъ.

Мн сдлалось опять ужасно жалко обихъ: и Селину, и Мари. Толстуха, конечно, не привирала. Селина произнесла свою фразу для ‘blague’, но и она наврно проголодалась. Она такъ жилась, смотрла такъ злобно-утомленно и вмст обиженно отъ равнодушія мущинъ. Мн она показалась еще боле жалкой, чмъ ея вульгарная подруга.

— Подемте, сказалъ я.

Около меня стоялъ нашъ баварскій нмецъ.

— Не хотите ли и вы? спросилъ я его.— Нельзя же ихъ такъ оставить.

Баварецъ повелъ губами, ухмыльнулся и кивнулъ своей высочайшей шляпой. Онъ былъ добре французовъ. Морозный воздухъ проникъ въ сни. Наши дамы дрожали, дожидаясь своей очереди около вестьера. Имъ выдали изъ окошечка два платка, красный и свтло-срый. Даже маленькая Селина еле-еле прикрыла себя до колнъ, а ноги такъ и остались въ трико и цвтныхъ атласныхъ ботинкахъ. У Мари платокъ былъ нсколько побольше. Она имъ обвязалась вокругъ таліи, и засунула подъ него об руки. Отъ нея шелъ паръ.

VII.

Когда мы очутились на улиц, наша компанія уже исчезла. Мы нашли четырех-мстный фіакръ. Дамы помстились въ глубин, и подобрали подъ себя ноги. За то имъ стало весело. Мари такъ и разливалась, Селина отъ времени до времени выговаривала фразу, и каждый разъ не свою, а дланную изъ арго публичныхъ заловъ и бульваровъ.

— Остерегитесь! шепнулъ мн по-нмецки баварецъ, подъ звонкій и твердый гулъ кареты.

Я почувствовалъ, что онъ хочетъ дезертировать и оставить меня одного.

— Куда же мы? закричала Мари.

— Въ ресторанъ, откликнулся я.

— Теперь вс заперты, поторопился сообщить нмецъ.

— Холодно, раздался изъ темноты голосъ Селины.— Надо согрться.

Мари крикнула кучеру, высунувшись изъ окна, и велла ему остановиться у ночного кафе. Совсмъ измерзлыя вбжали он въ билліардную, гд играли два блузника, потребовали себ грогу и жадно бросились на него. Но намъ предстоялъ еще долгій путь. Подруги жили около Елисейскаго дворца въ маленькой улиц, примыкающей къ дому министерства внутреннихъ длъ. Въ кафе нельзя было получить ничего състного. Начались поиски пирожной, такой пирожной, гд обыкновенно имется по ночамъ и хлбъ, и холодные пироги съ мясомъ, и сыръ, и вино.

Мы зазжали въ два, три мста, стучались и все напрасно. Наконецъ, кучеръ выручилъ насъ изъ бды и подвезъ къ пирожной, откуда сквозь дверную щель виднъ былъ свтъ. Мари стала стучать кулаками и подняла такой крикъ, что баварецъ испугался и залзъ опять въ карету. Намъ отперли. Въ пирожной оказалось все, о чамъ только мечтали наши дамы: пироги съ мясомъ, галеты, всевозможныя печенья, апельсины. Мари набрала всего этого дня на два. Когда хозяинъ пирожной подалъ въ карету весь этотъ състной запасъ, мой нмецъ окончательно испугался: онъ думалъ, что я заставлю его заплатить половину. На поворот улицы онъ, не останавливая кареты, вдругъ распрощался съ нами, отворилъ дверцы и выскочилъ изъ кареты, пробормотавъ, что его квартира не подалеку.

VIII.

Подруги жили въ седьмомъ этаж узкаго, довольно благообразнаго дома. Какъ всегда въ Париж, щелкнула наружная дверь и отворилась сама собою. У Мари были приготовлены спички и стеариновый огарокъ. Мы поднимались гуськомъ по узкой винтовой лстниц съ деревянными, очень скользкими потертыми ступенями. У нихъ была своя квартира, и даже довольно большая, въ три комнаты, но первая стояла совершенно пустой и невыносимо холодной. Налво темнлась крохотная кухня. Прямо дверь вела въ ихъ жилую комнату съ каминомъ, почти такую же холодную, какъ и ‘салонъ’. Видно было, что он только-что устроились своимъ хозяйствомъ. На комод, на маленькой этажерк и на стульяхъ лежали картонные листы, съ нашитыми на нихъ пуговицами. Мари не лгала: я, дйствительно, попалъ къ работницамъ.

Изумительно быстро эта жилая комната наполнилась и тепломъ, и свтомъ, и вкуснымъ запахомъ холоднаго ужина. На середину выдвинули столъ, очистили его отъ своей работы, зажгли лампу и дв свчи, притащили дровъ и каменнаго угля. Каминъ запылалъ, весело потрескивая, на стол очутилась скатерть, пирожки, апельсины, круглый паштетъ, бутылки вина — все это запрыгало въ глазахъ. Я почувствовалъ себя перенесеннымъ въ настоящую обстановку палерояльнаго водевиля или стараго поль-де-коковскаго романа. Мари измнила свой тонъ, сдлалась добродушне и занимательне. Она хлопотала и возилась такъ вкусно и наивно, не снимая своего пастушечьяго костюма… Селина у себя дома оживилась, перестала подбирать словечки, сдлалась еще красиве и минутами смотрла настоящимъ b&egrave,b&egrave,, съ прелестной блуждающей улыбкой. Держала она себя и дома барышней, сравнительно съ Мари.

Какъ ни накинулись об подруги на състное, у нихъ остался запасъ и на другой день. Мы ли, безпрестанно переходя отъ сладкихъ пирожковъ къ сыру, отъ сыра къ апельсинамъ и обратно. Мари болтала за всхъ троихъ, разсказала и свою собственную исторію, и то, какъ они познакомились съ Селиной, и то, что ея подруга испытала въ послдніе два года… Она еще разъ подтвердила мн, что Селин девятнадцатый годъ. У ней было уже цлыхъ два романа. Два раза ее бросали. Посл первой измны она хотла покончить съ собой. Посл второй — такъ объясняла Мари — она убдилась, что вс мужчины одинаковы (тутъ Мари весело, энергически выругалась), что глупо сокрушаться объ нихъ, а надо прежде всего ‘jouir de la vie’.

— Она у меня теперь находится во вдовств, указала Мари на Селину толстымъ и грязноватымъ пальцемъ, и тотчасъ же отправила въ ротъ огромный кусокъ паштета.

Мн хотлось, чтобы о себ говорилъ этотъ ‘ребночекъ’. Въ немъ было что-то трагическое на особый ладъ. Такихъ восемнадцати-лтнихъ двушекъ нельзя найдти нигд, кром парижской мостовой и парижскихъ мастерскихъ. Смшно теперь, когда я все это припоминаю, но тогда я почувствовалъ къ Селин острое влеченіе, размягченное нжностью, внезапно охватившею меня. Еслибы не присутствіе Мари — оно длало меня стыдливымъ — я бы схватилъ этого ребнка, сжалъ бы его въ своихъ объятіяхъ и выплакалъ бы всю жгучую потребность отзыва на мое чувство, утолилъ бы жажду ласкъ и сердечнаго привта…

Она взглянула на меня и выговорила насмшливо:

— Que vous avez l’air chose!..

Это слово ‘chose’, болзненно кольнуло меня.

— J’ai sommeil, продолжала Селина и безстрастно подмигнула мн.

Ничего не было въ этихъ глазахъ, кром усталости и приглашенія къ холодному формальному разврату.

— Селина, началъ было я:— неужели вы ужь такъ давно…

У меня не хватило словъ. Я чувствовалъ, что красню.

— Что такое? досказала она за меня.— Вы все удивляетесь. ‘Я — старуха’. Вотъ уже три года, какъ я знаю мужчинъ. Ils sont bien cochon…

Голосъ ея становился все утомленне и хрипле. Она опустила голову, уперлась подбородкомъ о сложенныя руки и поглядывала на меня такъ, какъ бы желала сказать:

‘Via un pignouf! И объ чемъ онъ со мною разсуждаетъ!’

— Des sentiments! кончила она:— la belle affaire!..

И она засмялась въ носъ, покачивая сонной головой вправо и влво.

Я чуть не со слезами глядлъ на нее.

IX.

Лучше бы она ничего не говорила. Меня охватило невыразимое уныніе. Вся игривая обстановка этого ужина рухнула. Сдлалось гадко. Я не боялся того, чмъ пугалъ меня французъ на бал, но я не могъ уже ни сть, ни пить, ни отвчать на разныя смшныя выходки толстухи. Ангельская рожица Селины почти ужасала меня. Я началъ прощаться.

— Идете? удивленно спросила Селина.

— Et nos trennes! крикнула Мари.

Вернуться домой пришлось пшкомъ. Этотъ эпизодъ усилилъ мое чувство одиночества. Будь я гораздо моложе, меня не охватило бы такъ сознаніе бдности всей пережитой жизни личными радостями. Эта заурядная встрча съ парижской гризеткой, ея дтское личико, ея печальная испорченность точно нарочно сгруппировались какъ разъ въ ночь подъ новый годъ, когда я чувствовалъ такую назойливую потребность хоть въ капельк лиризма. И вернись я къ двумъ подругамъ, я бы непремнно привязался къ Селин. Вотъ это-то всего больше смутило меня. Мн страшно сдлалось за свою ‘иллюзію’. Значитъ, чувство слишкомъ долго лежало подъ спудомъ. И страшно, и обидно было. Я не хотлъ, чтобы Парижъ кинулъ мн, безвстному иностранцу, подачку, въ вид первой попавшейся двочки, изъ которой онъ уже вылъ все, кром погони за кускомъ паштета и луидоровъ.

Русскій естественникъ встртился со мной въ ресторанчик, гд мы завтракали и, посмиваясь, спросилъ меня:

— Ну, что же, батенька, не поймались?

Я сказалъ ему, что проводилъ ‘этихъ дамъ’ до дому и покормилъ ихъ. Мн не хотлось разсказывать ему про себя.

Прошло два, три дня. Я началъ свою обыкновенную парижскую жизнь: ходилъ на лекціи, читалъ въ кабинетахъ, гулялъ, работалъ дома. Меня не тянуло въ окрестности Елисейскаго дворца. Ночь на новый годъ, подробности бала, фигурка и личико Селины боле не приходили мн на память. Но внутри меня шелъ какой-то тайный процессъ, въ род того, когда зретъ въ человк острая болзнь. И вотъ въ четвертую или пятую ночь, я просыпаюсь подъ утро, охваченный небывалымъ душевнымъ настроеніемъ. И опять ночь на новый годъ представилась мн во всхъ подробностяхъ. Она-то и дала толчокъ. Случайной, ужасно бдной, сухой и себялюбивой встала предо мною вся моя прошлая жизнь. Я впервые устыдился поисковъ личнаго счастія. Возможность увлечься первой попавшейся гризеткой показалась мн чудовищной. Заграничное скитанье, этотъ Парижъ, со всми его приманками, заботы, впечатлнія, успхи туриста… получили въ моихъ глазахъ жалкую, мелко-суетную окраску… Я уже больше не хотлъ и не могъ лгать самому себ. Тамъ, у себя дома, я, по своей вин, былъ чужой. Я только все требовалъ, возмущался, жаловался, хныкалъ и ничему не хотлъ отдаться безъ оговорокъ, безъ выгораживанія своего умственнаго и матерьяльнаго комфорта.

А мн уже стукнуло тридцать лтъ. Зачмъ я тутъ? Кому я нуженъ? Довольно мн набираться ума-разума, маскируя свое постыдное диллетантство!..

Небывалое чувство жалости ко всмъ тмъ, мимо кого я проходилъ равнодушно у себя дома, какъ-то особенно потрясло меня. Я сидлъ въ кровати, вглядываясь въ темноту, охваченный цлымъ роемъ мыслей, образовъ, лицъ, отношеній… Каждый фактъ изъ моего прошедшаго говорилъ мн совсмъ другое, или же трогалъ меня, вызывалъ во мн потребность сочувствія, жертвы, подвига… Я такъ и не сомкнулъ глазъ. Цлая полоса жизни была зиново пережита въ какихъ-нибудь пять, шесть часовъ. Я призналъ себя кругомъ виноватымъ. Надо было какъ можно скорй наверстать зря потраченные годы, бросить этотъ Парижъ, перестать постыдно носиться съ самимъ собой, просить, какъ милостыни, черной работы у себя дома.

X.

Я такъ и сдлалъ. Мои парижскіе пріятели изумились моему внезапному отъзду. Сметливый естественникъ какъ будто немного догадался о томъ, какой нашелъ на меня ‘стихъ’. А предсдатель нашего общества наградилъ меня, на прощанье, цлымъ градомъ шутливо-ругательныхъ именъ. Я ухалъ въ холодъ, дорогой простудился и, по возвращеніи въ Россію, проболлъ цлыхъ два мсяца. Но душевный фазисъ продолжался во мн. Я кинулся въ исканіе черной работы. Гд я не перебывалъ? Съ какими русскими людьми не жилъ? У меня не было никакой личной программы. Я нарочно отказывался отъ всего, что могло бы представлять собою карьеру, я гналъ всякое исканіе взаимности, свтлыхъ впечатлній, интересныхъ людей, увлекательныхъ женщинъ. И такъ прошло больше десяти лтъ. Для меня не было ни глупыхъ, ни умныхъ людей, ни добрыхъ, ни злыхъ, ни скучныхъ, ни веселыхъ — для меня лично. Я добивался одного только: понять, что имъ нужно, изъ-за чего они страдаютъ, какую поддержку можно дать имъ. Въ этомъ отсутствіи личной жизни была своя прелесть. Я втягивался, какъ въ игру. Другіе носились со своей требовательностью, негодовали, жаловались, обличали и себя, и общественные порядки, и безтолковость нашей жизни… Я только присматривался и шелъ туда, гд могъ что-нибудь длать для другихъ.

Но во вс эти попытки я не хотлъ влагать страстнаго чувства. Оно казалось мн лишнимъ, неумстнымъ, притязательнымъ. Поэтому, на иной взглядъ, я тоже ничего порядочнаго не сдлалъ. Очень часто я подсмивался надъ самимъ собою, сравнивалъ себя съ часовымъ. Я, дйствительно, стоялъ на часахъ то здсь, то тамъ, готовый исполнить свой долгъ.

Очень скоро посл моего парижскаго кризиса я убдился въ томъ, что жертвы никто не проситъ. Можно только дежурить изо дня въ день, переходя отъ одного человка къ другому. Десятки и сотни русскихъ людей, кидавшихся съ головою въ свалку съ жизнью изъ-за одной какой-нибудь идеи, проходятъ теперь предо мною. Они или погибали, или длались перебжчиками. Иначе и не могло быть. Въ этихъ было слишкомъ много личнаго чувства, они искали для себя чего-то всепоглощающаго, раздували въ себ фанатизмъ, опьяняли себя идеей. И около такихъ я дежурилъ — по просту, не уходилъ отъ нихъ, не старался разубждать, а былъ тутъ, на часахъ…

Да, въ такой жизни много завлекательнаго! И время плыло ужасно скоро. Теперь мн идетъ уже пятый десятокъ. Я холостякъ. Около меня нтъ никакого существа, къ которому я имлъ бы право предъявлять какія бы то ни было претензіи. И это очень хорошо. Ни карьеры позади, ни плановъ въ будущемъ, ни раздраженія на то, что идетъ вокругъ меня. Разв такъ не лучше? До тридцати лтъ я порывался, искалъ чего-то, жаждалъ привязанности, какъ и другіе: требовалъ, жаловался, а главное, носился съ своимъ я. А посл моего кризиса отсчиталъ цлыхъ четырнадцать лтъ безъ всякой личной жизни. Это меня застраховало. Я такъ думаю, по крайней мр.

Забавно мн бываетъ прислушиваться къ толкамъ умныхъ и честныхъ русскихъ людей. Они живутъ среди какихъ-то миражей. Вс ихъ надежды, жалобы, обличенія, вся ихъ гражданская скорбь, кажутся мн однимъ огромнымъ недоразумніемъ. Въ своихъ разсчетахъ на лучшія времена, они опять-таки носятся съ самими собой. Помочь имъ нельзя. Они разсердятся, если вы будете имъ это доказывать. Пускай перегораютъ въ безысходной тревог…

Быть можетъ, то, что я здсь говорю, сочтутъ за бездушный скептицизмъ скучающаго холостяка. Но право это не такъ, для меня личная жизнь покончена, я говорю это спокойно, безъ всякой горечи.

Много ли такихъ какъ я — не знаю. Но и я прямой сынъ своего времени. Иногда тамъ, на самомъ дн того, что зовется ‘душой’, какъ будто вспыхиваетъ какой-то огонекъ… Въ эти минуты и слеза навернется, и защемитъ жалость къ самому себ… Но я не даю себ поблажки. Лиризмъ похороненъ и придавленъ тяжелой глыбой.

XI.

Все это я записалъ теперь на свобод. Все это было. Сижу я у окна, и слушаю гамъ и визгъ ребятишекъ. юньскій полдень пріятно паритъ. Въ воздух откуда-то проносится струйка свжести. Передъ моими глазами все зелено. Лугъ только что скосили. Его четыреугольникъ окаймляетъ живая изгородь. За шоссейной дорогой идутъ деревянные домики, налво попросторне, съ мезониномъ, домъ священника, направо, съ большой террассой, укутанной вьющимися растеніями, больница.

Я здсь уже прижился. Мн нравится это подгородное мсто. Нтъ тутъ ни отвратительной пыли Сокольниковъ, ни самоварнаго дыму, ни развращенныхъ арфистокъ. Живемъ бокъ о бокъ съ молодежью. Я немножко, въ послднее время, отсталъ отъ нея, а эту зиму пришлось проболть и заниматься скучнйшей работой. Мн еще не приводилось жить въ такомъ мст, какъ это… Тутъ все держится за молодой трудъ. Куда ни посмотришь: деревья, кусты, лужайки, дома, сараи — все это существуетъ для одной цли, чтобъ молодежи удобне было учиться.

Это меня наполняетъ особеннымъ, тоже очень молодымъ чувствомъ. Давно уже я не испытывалъ такого внутренняго спокойствія, даже съ тхъ поръ, какъ пересталъ гоняться за личнымъ счастіемъ. На меня не дйствуетъ обстановка той комнаты, гд я живу. Въ ней оставилъ слды своей ‘образованности’ мой хозяинъ, господинъ Зябликовъ. Онъ служитъ ‘по письменной части’, играетъ на гитар и можетъ говорить на всякія темы. Я занимаю его чистую комнату. Онъ ее украсилъ литографіями и фотографическими карточками, коробочками и фарфоровыми куколками. Но потолокъ низкій, обои закоптли и въ грязныхъ пятнахъ. До сихъ поръ ничмъ нельзя вывести особаго запаха папиросъ, пыли и скипидара. Каждая вещь отзывается господиномъ Зябликовымъ. Но это на меня не дйствуетъ. Я сижу дома только въ самый жаръ, да и то не каждый день.

И къ ужасному гвалту ребятишекъ я также привыкъ. Тутъ, подъ бокомъ, длинный одноэтажный домъ съ квартирами сторожей. Дтей у нихъ великое множество. Школы нтъ, и вся эта мелюзга вываливаетъ на улицу, играетъ, дерется, реветъ… Особенно годовалые ребята… Съ ними высылаютъ двченокъ. Т не умютъ съ ними обращаться и ревъ идетъ какой-то несмолкаемой волной. Но я не хочу отсюда съзжать. Здсь я въ двухъ шагахъ отъ парка, гд я провожу цлые дни.

Съ молодежью я только сталкиваюсь на прогулкахъ. Кое съ кмъ говорю. Но я знаю уже весь порядокъ ихъ жизни. Перехалъ я изъ города въ конц экзаменовъ. Съ ранняго утра я видлъ въ парк, и группами, и въ одиночку, студентовъ, усиленно читающихъ литографированные листы. Такъ идетъ до обденнаго часа. Отъ двухъ до начала четвертаго, вс сидятъ по кухмистерскимъ, потомъ опять появляются въ парк, по больше готовятся по квартирамъ. Посл вечерняго чая, особенно въ день экзаменовъ, передъ началомъ новыхъ занятій, все высыпетъ въ паркъ. Тихо гуляютъ или слышны здсь и тамъ оживленные разговоры, все больше объ экзаменахъ… Катаніе по озеру, пніе хоромъ… вотъ и весь день.

Я не ожидалъ такихъ смирныхъ нравовъ. Они меня даже поразили. Да и вншній видъ всей этой молодежи совсмъ не такой, какъ я наслышался. Я еще не встрчалъ ни одного умышленно растрепаннаго юноши. Попадались большіе сапоги, малороссійскія рубашки, блузы, но и только. Мн даже смшно сдлалось, когда я припомнилъ разсказы объ ‘ужасахъ’, слышанныхъ мною въ город.

Да, это другая генерація. Глядишь на нее со стороны и чувствуешь, что тутъ есть что-то иное… Прежде всего серьзность. Ужь не знаю, напускное это или нтъ, но тутъ больше самообладанія и выдержки. Мы ужасно порывисто искали, горли и скоро перегорали. Эти живутъ, кажется, съ запасцемъ. А лица, выраженіе, бороды, бакенбарды — такіе, что иного не отличить отъ приватъ доцента.

XII.

Вышелъ на шоссе. Садовники подстригаютъ изгородь. Изъ-за угла слышится крикъ разнощика: ‘студень говяжій!’ Подбжали ко мн два моихъ пріятеля, хорошія дворняги изъ больницы. Съ ними я свелъ дружбу въ первые же дни. У меня нтъ своей собаки, пробовалъ заводить, да все неудачно. Но безъ собакъ мн скучно. Въ нихъ есть что-то для человка, прожившаго свой вкъ такъ, какъ я — особенно привлекательное. Они все понимаютъ, или, лучше сказать, понимаютъ они то, что вамъ пріятно.

Вотъ, напримръ, одинъ изъ этихъ пріятелей. Давно ли онъ меня знаетъ, а у него ужь есть со мною особый языкъ. Встрча радуетъ его. И морда, и щетинистая шея, и хвостъ говорятъ мн каждый разъ хорошія вещи. Право, я не укажу на десятокъ людей, съ которыми бы я такъ сплся.

Въ паркъ моихъ пріятелей не впустили. Я обыкновенно иду мимо лсного музея и домика, гд помщается почтовое отдленіе. Направо остается теплица, куда я захаживаю посмотрть на орхидеи. Въ первой же алле я всегда сдлаю маленькій привалъ. Тутъ хорошо читается. Широкое полотно аллей спускается къ озеру, а вдали видна площадка, гд аллея раздвоивается. Тамъ нсколько сосенъ, поднимающихся надъ густымъ кустарникомъ, выступаютъ особенно отчетливо на синемъ фон неба. Прочитана глава, поворачиваешь налво въ узковатые липовые проходы, гд деревья изогнуты, точно своды въ мавританскомъ вкус. Я люблю эти поперечныя узковатыя аллеи. Он немного въ заброс. Ихъ не посыпаютъ пескомъ и метутъ спустя рукава. Рдко-рдко попадется вамъ студентъ, уткнувшійся въ записки, но въ ранній обденный часъ никого не видно.

Проходя мимо дорожки, ведущей къ круглому павильону изъ некрашеннаго свжаго дерева, я взглянулъ туда. По утрамъ я захаживаю въ этотъ павильонъ, когда мн придетъ на умъ записать что-нибудь въ книжку. На главную аллею спустились тни отъ вковыхъ развсистыхъ липъ, готовящихся цвсти. на ней наклонъ къ озеру ощутительнй. Сверху внизъ глазъ уходитъ подъ зеленый сводъ, прерываемый туда, дальше, полосами солнечнаго свта въ тхъ мстахъ, гд пордли деревья. Большая круглая площадка съ дерномъ ласкаетъ глазъ на полпути. Она кажется гораздо отдаленне и больше. По средин ея виднется мраморная группа, покрытая черной пылью. Группа состоитъ изъ четырехъ дтскихъ фигуръ: он олицетворяютъ четыре времени года. Издали это бловатое пятно принимаетъ игривыя очертанія. Отъ мрамора вся лужайка длается какъ бы прохладнй. Тамъ, еще дальше, виднъ край древеснаго свода, вода, а за водой, на противоположномъ берегу, лужокъ и группы деревьевъ съ углубленіемъ, уходящимъ въ лсъ.

Не знаю, когда прістся мн этотъ паркъ. Теперь я все еще продолжаю любоваться имъ, нахожу въ немъ новые уголки, не торопясь, изучаю его.

На этотъ разъ я началъ обходить его кругомъ. Мн хотлось пройти берегомъ одного изъ рукавовъ озера. Надо было сдлать большой крюкъ. Рукавъ идетъ между островомъ и настоящимъ берегомъ. Въ яркіе солнечные дни, съ четвертаго часа, чудесно лежать тутъ гд-нибудь около тростника, подъ кустомъ черемухи или оршника. Тутъ же любимое мсто рыболововъ. Я уже запримтилъ двухъ-трехъ постоянныхъ охотниковъ, просиживающихъ цлые часы съ удочкой: молодого дьякона, кажется, изъ дачниковъ, одного актера, съ бритымъ пухлымъ лицомъ, въ соломенной шляп, одного старичка-мщанина, ужасно страстнаго рыболова, похаживалъ и жандармскій унтеръ-офицеръ, назжалъ въ своей лодк и еще любитель, по всмъ признакамъ изъ педагоговъ, пожилой уже человкъ, въ парусинномъ балахон. Онъ оставался по цлымъ днямъ и, разставивъ удочки, засыпалъ въ глубин лодки.

XIII.

— Что, батюшка, клюетъ? спросилъ я у дьякона.

Рыболовы не любятъ такихъ вопросовъ, но какъ-то всегда инстинктивно спросишь. Дьяконъ, однако, улыбнулся и, откинувъ лвою рукой волосы за ухо, указалъ движеніемъ головы на маленькое ведерко.

— Двухъ карасиковъ вытянулъ.

Ни мщанина, ни жандармскаго унтеръ-офицера, ни стараго господина въ лодк въ этотъ день я не нашелъ, чмъ и остался доволенъ: старый педагогъ занималъ всегда своей лодкой самый лучшій уголокъ, гд было всего больше прохлады и тни.

Выбралъ я прелестное мстечко, съ густой травой, усянной маргаритками. Пахло листомъ оршника и черемухой, кое-гд виднлся запоздалый ландышъ, вода чуть слышно прибивала къ густой полос цыкуты. Я разлегся во всю длину, книгу отложилъ въ сторону, закинулъ руки подъ голову и глядлъ вдоль рукава, съ загибомъ влво, откуда виднъ цлый лсъ осоки и тростника. Съ обихъ сторонъ кусты, свшиваясь надъ водой, то съуживаваютъ, то расширяютъ этотъ корридоръ, снизу голубоватый и зыбкій, а сверху — весь въ переливахъ чуть замтно-трепетной зелени.

Кажется, я немножко задремалъ. Мн послышалось, когда я раскрылъ глаза, легкій шумъ веселъ позади. Я повернулся и легъ на бокъ. Сквозь сучья и листву черемухи мн виднлось въ нсколькихъ саженяхъ яркое цвтное пятно. Это былъ женскій бюстъ, потомъ мелькнула соломенная шляпа мужчины, два-три слова долетли со струей воздуха. Лодка подплывала. Мн можно было уже въ подробности разглядть катающихся. А имъ меня не было видно. Солнце прямо ударяло на средину русла и разомъ обволокло яркамъ свтомъ всю лодку. У руля сидла женщина въ нжно-голубомъ плать съ вырзомъ на груди и короткими рукавами. Она откинула шелковый зонтикъ, цвта суроваго полотна, и голова ея уходила вся въ мягкую тнь. Это была яркая блондинка. Я не усплъ еще разглядть всхъ чертъ лица, замтилъ только большіе темные глаза и прекрасную линію рта. На мягко спускающіяся плечи накинутъ былъ фуляровый, продолговатый, блый платокъ съ цвтными полосами, Голову держала она нсколько на бокъ и тихо улыбалась.

Лицомъ къ ней сидлъ широкоплечій, очень молодой брюнетъ, съ бородкой, загорлый, съ прекрасными зубами, красивымъ и чувственнымъ носомъ. Его срые глаза такъ и блестли, соломенная шляпа была надта на затылокъ и открывала широкій и крутой лобъ, на которомъ линія загара легла очень рзко. Дйствуя веслами, онъ приподнимался на скамь и круто выпячивалъ грудь. Его срый сюртучекъ, франтоватаго покроя, на груди былъ разстегнутъ. Я замтилъ, что его цвтная рубашка переходила въ широкій кожаный поясъ, за которымъ заткнуты были часы. Темный легкій галстукъ разввался вокругъ полной, неуспвшей еще загорть шеи. Я усплъ замтить, что кавалеръ былъ моложе дамы.

— Куда? крикнулъ онъ:— гд вчера причаливали?

Она отвтила что-то, но такъ тихо, что я не могъ разобрать. Молодой человкъ весело кивнулъ головой, приподнялъ весла, одно изъ нихъ закинулъ въ лодку, наскоро закурилъ папиросу и началъ опять грести уже медленне, упершись въ валикъ на дн лодки своими стройными и мускулистыми ногами, въ блыхъ панталонахъ.

Лодка тихо удалялась, мн видно было изъ-за фигуры женщины одну соломенную шляпу ея спутника. Я залюбовался этой парой.

‘Брюнетъ, должно быть, студентъ’, подумалъ я. Въ немъ было что-то непринужденное, веселое и бойкое, что не напоминало ни чиновника, ни какого-нибудь конториста, вообще городского дачника. Но этотъ студентъ былъ совсмъ новый. Мн какъ-то особенно пріятно сдлалось, глядя на его живописную наружность, на этотъ блескъ глазъ, блые, какъ снгъ, зубы, даже на умышленную оригинальность костюма. Такой ‘кавалеръ’, небось, уметъ жить! Можетъ быть, успваетъ и прекрасно готовиться къ экзаменамъ. Онъ какъ нельзя больше подходилъ къ этому блистающему іюньскому дню, ко всему мягкому и милому ландшафту… Его даму я сразу не опредлилъ. Она показалась мн очень красивой, но еще боле роскошной, чмъ красивой. Волосы, шея, пушистыя рсницы и малиновыя губы пронеслись предо мною вмст съ рукавами голубого платья и молочной близны локтями. Врядъ ли это могла быть ‘просто барыня’ или богатая купчиха, вообще замужняя женщина изъ средняго общества. Двушкой она не смотрла. Въ ея туалет, въ утренней полунебрежной прическ, въ томъ, какъ она сидла и улыбалась, что-то говорило про тхъ женщинъ, которыя пріобрли привычку быть всегда замкнутыми, дйствовать на чувства, заботиться о своемъ тл, привлекать мужчинъ тщательнымъ уходомъ за собою.

Я взялъ книгу. Тутъ могъ я пролежать нсколько часовъ. До заката солнца врядъ ли появиться еще кто-нибудь въ лодк. Но чтеніе мое было прервано небольше, какъ минутъ черезъ десять. Я опять заслышалъ тотъ же размренный ударъ веселъ. Это были они — на возвратномъ пути. Брюнетъ чуть-чуть дйствовалъ веслами. Фигура его заслоняла собою блондинку. Лодка направлялась къ моему берегу. Видно, они примтили мой уголокъ и захотли отдохнуть въ тни. Я продолжалъ лежать. Они мн не мшали, и я имъ не мшалъ.

— Забирайте покруче, сказалъ брюнетъ, работая уже однимъ весломъ.— Мы причалимъ какъ разъ вонъ въ тотъ мысикъ!..

Этотъ мысикъ приходился у моего изголовья, но за густой травой меня не могло быть видно.

Голосъ у молодого человка звучалъ пріятными теноровыми нотами, но уже не юноши, а мужчины за двадцать лтъ.

— Какъ хорошо! откликнулась блондинка.

У ней былъ низковатый, нсколько вздрагивающій голосъ. Такіе бываютъ у пвицъ и актрисъ. По произношенію можно было принять ее за женщину хорошаго тона.

— Только бы половче врзаться, весело крикнулъ гребецъ, и однимъ ударомъ весла заставилъ лодку войти въ углубленіе.

XIV.

Они сидли теперь въ двухъ шагахъ отъ меня, даже ближе, мн приходилось присутствовать невидимо при ихъ разговор. Тмъ хуже для нихъ! А, можетъ быть, и тмъ лучше: по крайней мр, во мн они нашли бы самаго неопаснаго свидтеля. Я разлегся поудобне, чтобы не длать лишнихъ движеній и понапрасну не смущать ихъ. Я думалъ сначала, что они отдохнутъ здсь минуту-другую и подутъ себ дальше.

— Прикажете начинать? спросилъ гребецъ.

— Пожалуйста.

Мн послышалось легкое шуршаніе платья. Вроятно дама прилегла въ глубину лодки.

‘Въ тотъ часъ, когда изъ-за втвей’

раздалось чтеніе.

Почему-то я сейчасъ вспомнилъ, что это переводъ ‘Паризины’ Байрона. Молодой человкъ читалъ посредственно, немного торопливо, но горячо. Удавались ему хорошіе звуки. Я чувствовалъ, какъ въ эти минуты онъ долженъ взглядывать на свою спутницу. Врядъ ли онъ и старался тонко выражать то, что стояло въ стихахъ. Въ его интонаціяхъ слышалась другая музыка…

— Вы устали? спросила его блондинка.

— Что вы! разв у меня такія легкія? Переводъ-то не очень талантливъ… Вы Байрона любите?

— Я его совсмъ не знаю, отвтила она очень просто.

— Ничего не читали?

— Нтъ. Да и вообще стихи не для меня писаны.

— Вы въ этомъ такъ смло сознаетесь?

— А то что же?

— Да, это ничего. Вамъ такъ и слдуетъ, потому вы — натура.

Онъ звонко разсмялся. Она ему не вторила.

— Натура? повторила она, протянувъ это слово насмшливымъ звукомъ.

— Еще бы! Разумется натура, да еще какая: вы сами этого не подозрваете.

— Смшно мн это слышать: малый стараго поучаетъ.

— Вотъ вы опять о годахъ, прервалъ онъ ее.— Ужь, кажется, былъ между нами уговоръ.

— Я васъ чуть не на десять лтъ старше.

— Ну, врядъ ли. Я своихъ годовъ считать не хочу, а вамъ — неопасно.

‘Вонъ какъ, подумалъ я: — разыгрывается сцена любезностей въ шекспировскомъ вкус’.

— А я, собственно, продолжалъ онъ:— взялъ эту поэму… Захотлось чего-нибудь, знаете, не теперяшняго. Можно бы вотъ Альфреда Мюссе еще, да переводы тоже не первый сортъ, а по французски я стиховъ читать не ршаюсь.

— Да что же вамъ дались все ‘стихи’?

Она это спросила съ легкой звотой.

— Такая полоса нашла, Евгенія Дмитріевна, такая полоса…

Я лежалъ съ закрытыми глазами. Молодые голоса, тихій прибой воды, чуть слышное жужжаніе наскомыхъ, свжесть, пронесшаяся откуда-то сбоку, охватили меня и начали убаюкивать. Мн показалось, что надо мною стоитъ не яркій іюньскій день, а темная, густая, полная звздъ, ‘майская ночь’…

Мн вспомнились слова студента объ Альфред Мюссе и такъ захотлось вдругъ, чтобы кто-нибудь наполнилъ этотъ воздухъ, содрогающійся отъ легкихъ испареній, звуками страстной и горькой поэзіи. Еслибъ этотъ влюбленный только не боялся своего французскаго акцента!.. Такъ ярко всталъ передо мною образъ прекрасной женщины, которая призывала поэта въ свои вдохновляющія объятія.

‘Ecoute! Tout se fait, songe la bien-aime

‘Ce soir, sous les tilleuls, la sombre rame

‘Le rayon du couchant laisse un adieu plus doux.

‘Ce soir tout va fleurir, l’immortelle nature

‘Se remplit de parfums, d’amour et de murmure

‘Comme le lit joyeux de deux jeunes poux.

Кто бы не откликнулся на этотъ зовъ? И даже изломанная душа ‘сына своего вка’ не выдержала, стряхнула съ себя бремя своихъ себялюбивыхъ страданій…

И точно какой-то живой голосъ проговорилъ надо мной такъ пламенно и сладко:

‘О paresseux enfant, regarde, je suis belle,

‘Notre premier baiser, ne t’en souviens-tu pas,

‘Quand je te vis si ple au toucher de mon aile,

‘Et que les yeux en pleurs, tu tombas dans mes bras.

‘Ah! je t’ai consol d’une am&egrave,re souffrance!

‘Hlas! bien jeune encor, tu te mourais d’amour.

‘Console moi ce soir, je me meurs d’esprance,

‘J’ai besoin de prier pour vivre jusqu’au jour.

Видніе было мгновенное. Я раскрылъ глаза. Отрадно мн было чувствовать близость молодой пары. Точно будто я самъ помолодлъ лтъ на пятнадцать, а то и больше! Сиди я въ эту минуту въ лодк, я бы заставилъ равнодушную къ поэзіи блондинку понять и почувствовать, что такое жизнь, рвущаяся изъ всхъ поръ природы, и человкъ, который въ самыхъ своихъ страданіяхъ, въ своемъ собственномъ разбитомъ сердц находить новый источникъ любви и радости.

Чтеніе прекратилось.

— Ау! крикнулъ брюнетъ.

— Что вы? точно проснулась его спутница.

— Ха, ха, ха! да вы заснули, Евгенія Дмитріевна?

— Полноте…

— Да ужь не извольте оправдываться. Что-жь, это для чтеца не очень обидно. У старыхъ господъ бывали же сказочники. Я еще такихъ въ деревняхъ знавалъ. Какъ заведетъ: въ нкоторомъ царств, въ подсолнечномъ государств — ну, сейчасъ и захрапишь.

— Что это вы будто я храпла?

— Глазки сомкнули и зонтикъ чуть не свалился въ воду.

— Вдь я вамъ говорила, что для меня стихи не писаны. Еще когда я читаю сама, такъ могу себя настроить немного… Что-то такое вижу… А когда слушаю, больше десяти минутъ не могу слдить. Ужь вы не обижайтесь, пожалуйста.

Исчезло видніе ‘майской ночи’. Скрылся и обликъ поэта. На меня пахнуло русской ‘дачей’. Не знаю, долго ли пролежалъ бы я такъ, воздерживаясь отъ всякихъ движеній. Но вдругъ меня что-то укусило около щиколодки. Должно быть, муравей, изъ очень злобныхъ. Я не могъ не двинуть ногой, зашуршали сухія втки. Моя засада была открыта.

XV.

— Чужой! кинулъ шепотомъ брюнетъ и приподнялся.

— Что тамъ? даже нсколько пугливо спросила блондинка.

— Можетъ, зврь какой.

— А вы боитесь? поддразнила она.— Прыгните на берегъ!

Онъ собрался прыгать, но я усплъ встать и отряхнуться, раздвинулъ втви, низко нагнувшись, и показался у лодки. Во мн, кажется, нтъ ничего страшнаго, но дама слегка вскрикнула и тотчасъ же улыбнулась.

— Извините меня, началъ я, раскланиваясь съ ними.

— Въ чемъ-съ? спросилъ молодой человкъ, показывая большіе блые зубы.— Ужь коли извиняться, такъ скорй намъ. Мы васъ, должно быть, разбудили.

Блондинка поглядла на меня, какъ бы желая повторить тотъ же вопросъ.

— Я не спалъ, но вотъ что дурно, подслушивалъ васъ… Ужь очень мн хотлось тутъ полежать…

Тонъ моей фразы подйствовалъ на нихъ. А можетъ быть и любопытство взяло: откуда молъ явилась такая физіономія?

— Тамъ хорошо? спросила блондинка, указывая рукой на мою засаду.

— Прекрасно.

— Ой-ли? окликнулъ ея спутникъ.— А здсь начинаетъ солнце донимать. Къ вамъ можно?

— Какъ же это мы не званые… начала она.

Я сталъ усиленно приглашать. Каюсь, особый видъ эгоизма заговорилъ во мн. Мн хотлось побыть еще въ воздух молодости, около этихъ двухъ красивыхъ человческихъ типовъ. Я не любопытствовалъ узнавать, кто они, но чувствовалъ, что она ему нравится… Чего же больше?

Когда женщина эта приподнялась и спутникъ ея сталъ ее поддерживать правой рукой, она оказалась большого роста, держала голову все такъ же нсколько въ бокъ, руки у ней были вблизи удивительной красоты, особенно пальцы и очертанія локтей. Ей можно было дать на первый взглядъ не боле двадцати пяти лтъ, но шея, грудь и весь станъ говорили, что ей уже подъ тридцать. Она поглядла на меня сначала съ любопытствомъ, и тотчасъ же этотъ взглядъ перешелъ во что-то такое равнодушное и вмст холодно-благосклонное, что должно было особенно волновать ея кавалера. Это не былъ взглядъ свтской женщины, присмотрвшейся ко всякимъ мущинамъ, а скоре взглядъ, говорящій о какомъ-то другомъ настроеніи… Когда она закидывала ногу черезъ бортъ лодки, то приподняла край платья безъ всякаго признака стсненія, но и безъ умышленнаго кокетства. А пощеголять было чмъ. Нога выказывала такую же породу, какъ и руки. И туфли съ кривыми каблуками и шелковые чулки съ шитьемъ на подъем говорили объ изящныхъ привычкахъ этой женщины.

Я еще просторне раздвинулъ втви. Они оба прыгнули разомъ. Густая тнь охватила ихъ вмст съ запахомъ черемухи.

— Батюшки, какъ славно! вскричалъ брюнетъ:— хорошъ я! третій годъ копчу здсь, а не зналъ этого уголка.

Она озарилась и, слегка расширяя ноздри, вдыхала въ себя воздухъ. По всему ея платью, по платку, по ше, по золотистымъ волосамъ разсыпаны были искристыя точки солнечныхъ лучей, проникавшихъ сквозь листву. Оба мои гостя сли рядомъ на траву. Я опять залюбовался ими.

— Вотъ здсь бы заснуть-то, Евгенья Дмитріевна, сказалъ онъ.

— Полно вамъ дразнить меня.

— Угодно съзжу за подушкой? Я мигомъ.

Будь я помоложе, я бы могъ обидться, онъ спокойно оставлялъ со мною такую спутницу.

— Какія глупости! нсколько живе отозвалась она.— Что это вамъ не сидится, Сергй Петровичъ. Ртуть какая-то у васъ въ жилахъ.

— Ртуть-съ? Покорно благодарю. Ха, ха, ха! Избавьте отъ такихъ минеральныхъ ингредіентовъ.

— Это еще что за слово? спросила она и удивленно посмотрла.

— Ну, виноватъ, виноватъ. Не ртуть, а просто кровь!

Онъ скинулъ шляпу и началъ озираться, быстро повертывая голову. Глаза у него были очень умные, съ искрой. Но взглядъ не глубокій, безъ той теплоты, которая смягчала бы блескъ. Онъ увидалъ на трав мою книгу. Это былъ какъ разъ томъ Альфреда Мюссе.

— Вы позволите? спросилъ онъ, берясь за книгу.— Скажите пожалуйста… Мюссе!.. А я вотъ только что сейчасъ говорилъ про него Евгеніи Дмитріевн.

— Каюсь, прервалъ я:— мн вашъ разговоръ былъ слышенъ.

— Разъ покаялись и довольно. Мюссе! Вотъ это настоящее дло! продолжалъ онъ и началъ быстро перелистывать книгу.— У насъ вотъ теперь немножко начали почитывать поэтовъ… Пожалуй, и продекламируютъ что-нибудь, знаете, въ род ‘Противъ теченія’, а вотъ такую поэзію — еще не понимаютъ какъ слдуетъ сердечныхъ-то нотъ… Вотъ она… страница…

И, не боясь уже за свой французскій выговоръ, онъ однимъ духомъ проговорилъ:

‘Vous saurez tout et je vais vous conter

Le mal que peut faire une femme’.

Выговоръ у него показался мн не плохимъ, но чувствовалось, что онъ часто читалъ это мсто. Глаза его разгорлись, онъ пробжалъ слдующія три страницы и опять вслухъ прочелъ, точно про себя, очень молодо и оригинально по звукамъ:

‘Si tu veux tre aim respecte ton amour,

Si l’effort est trop grand pour la faiblesse humaine

De pardonner les maux qui nous viennent d’autrui,

Epargne toi du moins le tourment de la haine,

A dfaut du pardon, laisse venir l’oubli’.

— Не понимаю, сказала блондинка.

— Какъ не понимаете?

Онъ откинулся на траву и потомъ обхватилъ руками свои колна.

— Вы очень уже скоро читаете.

— Ну, я помедленне прочту.

Онъ повторилъ т же стихи, взглядывая на нее сбоку. Не трудно было догадаться, что не въ первый разъ они такъ переговариваются.

— Не хотите понять! вырвалось у него боле рзкой нотой. Со мной они не стснялись.

Вышла маленькая пауза.

— Вы здсь на дач? спросила меня блондинка.

— Надо бы отрекомендоваться, замтилъ брюнетъ съ прежнею веселостью.

Я назвалъ свою фамилію.

— Вы слышали какъ меня зовутъ? обратилась она ко мн.— Своей фамиліи я не люблю.

— Студентъ Чулковъ, назвался брюнетъ.

Я бы охотно уступилъ имъ мое любимое мсто, но удалиться было неловко. Не хотлось мн также разспрашивать студента про его учебныя дла, про академическіе порядки, экзамены, практическія работы, именно тутъ, въ присутствіи этой женщины.

— Вы не у Зябликова ли стоите? освдомился онъ.

— У Зябликова.

— Не правда ли, отмнный экземпляръ? Въ кегли играете?

— Когда-то игрывалъ.

— Милости просимъ къ намъ. Съ нмцами сразиться. Здсь у насъ цлая компанія нмцевъ есть. Т на этомъ стоятъ.

— Да вдь и вамъ, выговорила блондинка:— можно хоть цлый день шары катать.

— Ахъ, Евгенія Дмитріевна, какъ вы жестоко изволите разсуждать. Я вотъ только съ недлю какъ въ себя входить сталъ. Послдніе два экзамена, обратился онъ въ мою сторону:— прошли въ состояніи невмняемости. Ей-Богу. Такъ въ мозгу какая-то кашица. Боялся, что схвачу душевную болзнь. Знаете, вотъ когда человкъ думать-то еще можетъ, а настоящія-то слова у него и не выходятъ, одни обглодки или первые слога. Такъ и бормочетъ: му-му-му, бу-бу-бу…

Блондинка разсмялась, взглянувъ на его мину. Онъ не рисовался. Ему было весело, несмотря на сердечную рану, раскрытую имъ, за нсколько минутъ. Наврно экзамены сданы съ хорошими отмтками, впереди цлое лто, длинный рядъ яркихъ и свтлыхъ ночей. Такія вотъ прогулки — и любовь, и вра въ запасъ молодыхъ силъ…

— Сергй Петровичъ, намъ пора, что же мы здсь расположились. До свиданія, улыбнулась мн Евгенія Дмитріевна, поднимаясь съ травы.

— А еще не позволите кусочекъ изъ этой книжки? крикнулъ онъ, указывая на томикъ Мюссе.— Тутъ есть одна вещица: такъ вотъ и захватываетъ васъ въ такой день, какъ сегодня.

— Ну, прочтете про себя.

Она подала мн руку. Я проводилъ ихъ и помогъ студенту отчалить.

— За гостепріимство благодаримъ покорно! крикнулъ онъ и взмахнулъ шляпой.— На кегли будемъ ждать. И если угодно что-нибудь обозрть — я къ вашимъ услугамъ. Въ парк будемъ встрчаться. А то завернете когда по дорог. Я у Доброхотова въ досчатомъ звринц живу, знаете, тамъ, на выселкахъ?..

Все это онъ мн кричалъ съ лодки, пока она не скрылась на поворот въ озеро.

XVI.

Въ моей засад я пробылъ до поздняго обда. Не хотлось разставаться съ этимъ укромнымъ мстечкомъ. Я обошелъ озеро и сталъ подниматься по срединной алле. На пристани виднлись свтлыя платья дачницъ. Отчалила большая лодка, набитая студентами. Около круглой площадки съ лужайкой, на одной изъ скамеекъ, по правую руку сидли: коренастый студентъ, съ длинными рыжеватыми волосами, въ блуз и большихъ сапогахъ, и худощавая двушка, безъ шляпки, въ темномъ плать, съ накинутой на плечи плохенькой мантильей. Они о чемъ-то очень горячо говорили. Студентъ часто моталъ головой, то и дло вскакивалъ и опять садился рядомъ. Мн ихъ было видно изъ дали. Но вотъ справа изъ боковой аллеи показалась фигура, въ которой я тотчасъ же призналъ моего новаго знакомаго. Онъ шелъ съ развальцемъ, откинувъ голову назадъ, кажется, напвая что-то. Я замедлилъ шагъ. Мой брюнетъ остановился вдругъ передъ скамейкой. Студентъ въ блуз сдлалъ движеніе, приглашая его приссть. Я замтилъ, что и двушка вся встрепенулась, какъ-то нервно подняла на него голову, обдернула свою мантильку и тогда уже протянула ему руку и нсколько разъ потрясла ее, что-то говоря ему. Онъ всталъ передъ ними, покачиваясь то на одной, то на другой ног, съ довольнымъ, улыбающимся лицомъ. Кажется, онъ сейчасъ же началъ что-то декламировать, и то приближался къ скамейк, то отходилъ отъ нея.

Дойдя до лужайки, я нарочно повернулъ налво, чтобы не проходить мимо. Въ совершенно тихомъ и прозрачномъ воздух отдльные звуки ихъ разговора долетали до меня. Мой брюнетъ дйствительно что-то продекламировалъ. Потомъ раздался гораздо глуше голосъ двушки, въ перемежку съ боле рзкими возгласами студента въ блуз. Они не. то побалагурили, не то поспорили. Потомъ разговоръ смолкъ. Я уже былъ опять въ алле, въ той ея части, гд всего больше тни, откуда цвтникъ террасы и фасадъ ‘дворца’ виднлись, освщенные приближающимся закатомъ. Выпуклыя стекла горли, точно свчи. Изъ цвтника шелъ запахъ розъ.

Не гршно было и еще полниться. Я прислъ на диванъ у самаго входа въ цвтникъ. Не прошло и трехъ минутъ, какъ меня кто-то окликнулъ. Это былъ мой брюнетъ.

— Здравствуйте еще разъ, кивнулъ онъ мн и снялъ шляпу, посл чего громко перевелъ дыханіе и прошелся платкомъ по лицу.— Вы, я вижу, большой любитель природы.

— Славно здсь, сказалъ я.

— А попробовали бы зимой или осенью, въ октябр? Хорошо-то, хорошо, да жаль, что намъ прідается. Я вдь третій годъ здсь погуливаю. А мстечко-то у васъ тамъ чудесное. Отбить нельзя?

Онъ прищурилъ глаза и разсмялся.

— Извольте. Я и сегодня бы уступилъ вамъ.

— Сегодня не клеилось что-то. Вы вотъ, я вижу, понимаете всякое этакое настроеніе. Не даромъ у васъ Альфредъ Мюссе очутился. Да! октябрьская ночь! это не то что ощущенія нашего октября на выселкахъ, когда ползешь къ себ въ номеръ по щиколодку въ грязи… Я къ вамъ присяду, утомился.

— Все гребли?

— До пятаго часа. А посл обда проводилъ ту даму… взадъ и впередъ верстъ пять.

Онъ нагнулъ голову и немного задумался.

— Какъ она на вашъ вкусъ? вдругъ спросилъ онъ, поднимая голову.— Вы, я вижу, эстетикъ. Что-жь, я вдь это не ругательно говорю. У меня есть свой собственный взглядъ… вотъ сейчасъ тутъ остановили меня на кругу… Для нихъ если что прочтешь этакое, хотя бы прямо отъ сердца оторвалось, разъ поймутъ, а десять нтъ. Все, видите ли, рисовка для нихъ…

— Это вашъ товарищъ? позволилъ я себ освдомиться.

— Да, однокурсникъ, и одна тутъ родственница его.

Онъ положилъ мн руку на колно и заглянулъ въ лицо.

— Знаете, они мн сегодняшній день испортили. Лучше бы они мн не попадались. Хорошій народъ, спору нтъ, но все это нытье, да нытье… Этакій божественный вечеръ. Кром вотъ этого самаго француза, который у васъ въ книжк, врядъ ли кто можетъ отвтить на душевное настроеніе. Ну, скверно жить цлымъ милліонамъ народа, скверно, да вдь отъ этого имъ легче не будетъ, что я раскисну и отниму у себя лишнюю минуту живой жизни. Вдь такъ?

Я молча согласился.

— Ну да, я знаю, что вы будете со мной согласны. И что ужасно: въ женщинахъ-то, въ такихъ, гд все сіяетъ, и въ нихъ отзыву нтъ. Точно замерзли! Вамъ какъ показалась новая знакомая?

Онъ еще разъ заглянулъ мн въ лицо и слегка прищурилъ глаза.

— Очень живописна.

— Это врно, слово подходящее. Но каково спокойствіе? Не разберешь, что тутъ: презрніе ли ко всему мужскому роду, или какой-то душевный сонъ, ничто еще не захватило!..

— Можетъ быть, и то, и другое.

— Обидно! У насъ такъ мало женщинъ. Оттого и жизнь сренькая. Вы возьмите, какъ нашъ братъ здсь живетъ, а мы еще въ нкоторомъ род на лон природы. Придетъ весна, начинается безобразная зубржь, и такъ чуть не до конца іюня, а въ остальное время, осенью, зимой, коптишь въ лабораторіи, или у себя въ номер лежишь, читаешь, и кром кухмистерской и полпивной — никакихъ рессурсовъ! А тамъ все съ своимъ же братомъ возимся. Хорошіе парни есть, и не мало ихъ, да все это не додлано, знаете, грубовато, живетъ только мозгомъ, ничто его не можетъ встряхнуть, подйствовать прямо на его чувство, на его сердечную эстетику. Такъ и кончитъ курсъ въ какой-то одичалости, выпустятъ его младшимъ таксаторомъ и начнетъ онъ себ извлекать невинные доходы изъ очистки государственныхъ лсовъ. Идеи у него все равно улетучатся. Такъ лучше бы ужь какія-нибудь хорошія сердечныя испытанія!..

Онъ не договорилъ. Вся эта тирада вылилась у него однимъ духомъ. Но подъ разсужденіями этого молодого человка бродило страстное чувство.

— Знаете что, заговорилъ онъ нсколько другимъ тономъ:— устроимте какъ-нибудь прогулочку въ лсъ? Тамъ почитаемъ. Я попрошу Евгенію Дмитріевну. Вы не смотрите на меня такимъ испытующимъ взглядомъ. Я сразу почуялъ, что вы для меня человкъ самый подходящій. Проведите съ нами денекъ, присмотритесь и скажите мн потомъ, какого сорта эта женщина. И въ обстановк ея, и въ разныхъ подробностяхъ есть что-то такое… какъ бы это сказать, не то что фальшивое, а обидное за нее. Я себя всячески сдерживаю…

— Женщинамъ читать нотаціи опасно, сказалъ я.

— Да ужь какія тутъ нотаціи! Вотъ если познакомитесь поближе, сами увидите. А я былъ бы радъ!..

Студентъ въ блуз и худощавая двушка проходили въ эту минуту мимо насъ. Мой собесдникъ остановился, всталъ и быстро подошелъ къ нимъ, съ такимъ видомъ, какъ будто хотлъ сказать: ‘зачмъ вы тутъ толчетесь, чего вамъ нужно?’

— Вы меня не ждите, нетерпливо сказалъ онъ имъ.

— Да вотъ она ужь детъ въ городъ.

Студентъ въ блуз указалъ рукой на двушку. Та покраснла и, не поднимая глазъ, начала обдергивать свою мантильку.

— Узжаете? равнодушно спросилъ брюнетъ.— Надолго ли?

— Не знаю, чуть слышно отвтила она, и мн показалось, что она вотъ-вотъ расплачется.

— Возвращайтесь поскорй, вамъ воздухъ полезенъ.

Она ничего не отвтила и отвернула голову.

— Полезенъ! закричалъ студентъ въ блуз.— Ты, я посмотрю, гусь лапчатый. Надежда едоровна искала тебя сегодня, искала, а ты съ утра закатился, и шутъ тебя знаетъ, съ кмъ ты хороводишься!..

— Ну, ладно, ладно! остановилъ его брюнетъ.

— Да нечего, братъ, финьтить. Пойдемте, обернулась блуза въ сторону двушки.— Видите, какъ онъ ломается.

Она сдлала два шага, потомъ остановилась, протянула нершительно руку и проговорила тихимъ голосомъ:

— Прощайте, Сергй Петровичъ. Онъ было хотлъ пойдти за ней, но махнулъ рукой и отвернулся. Пара удалялась скорымъ, тревожнымъ шагомъ. Студентъ нсколько смшновато покачивался на ходу, подавшись впередъ всмъ тломъ. Двушка шла съ опущенной головой.

— Ваши пріятели? спросилъ я еще разъ моего брюнета, когда онъ вернулся ко мн.

— Вотъ такихъ женщинъ — не мало заговорилъ онъ съ оттнкомъ раздражительной насмшливости.— Это наши товарищи. Понимаютъ всякую штуку, кром той, которая въ данный моментъ требуется.

И онъ разсмялся недобрымъ смхомъ.

— Не хотите ли чайкомъ побаловаться? тотчасъ же посл того спросилъ онъ у меня.

— Здсь, въ чайной?

— Да.

Я согласился.

XVII.

Мы сли за столикъ въ тни акацій, лве отъ круглаго павильона, гд я по утрамъ иногда работаю.

— Аннушка, Аннушка! крикнулъ Чулковъ, ловя на ходу двочку маленькаіо роста, съ темными волосами, заплетенными въ дв косицы. Она проносила мимо насъ подносъ съ чашками цлому обществу, помстившемуся нсколько лве.

— Двица микроскопическая, продолжалъ онъ, указывая головой на двочку:— но въ ней уже сидитъ комерсантъ. Отлично управляется.

Подошла двочка, улыбнулась намъ заученой улыбкой и взглянула на насъ изъ-подлобья темно-голубыми, очень красивыми глазками.

— Соблаговолите съ лимономъ, и чайку получше, заказалъ Чулковъ, снялъ шляпу, закурилъ свжую папиросу и широко перевелъ духъ.

Видно было, что ему хочется докончить нашъ разговоръ. Въ немъ еще не улегся остатокъ какого-то раздраженія, посл ухода его пріятелей. Двушка, съ которой онъ такъ безцеремонно простился, показалась мн очень симпатичной. Я самъ не прочь былъ узнать что-нибудь побольше про ихъ отношенія.

Аннушка подала намъ чаю съ необыкновенно дловитой миной. Мой спутникъ ловко налилъ стаканы и началъ жадно глотать чай.

— Вотъ видите, что значатъ наши-то сренькія фигуры. Он ужь мн все настроеніе испортили. Такая у насъ нестерпимая требовательность развилась. Инквизиторство какое-то: гд былъ, съ кмъ гулялъ, почему не съ нами, какъ смешь проводить время не такъ, какъ мы его проводимъ? Отвратительное себялюбіе, по моему. И кром казенщины и фальши ни къ чему не можетъ привести! Отчего же это такъ выходитъ, что мы съ вами никогда другъ друга не встрчали, ну, и разница лтъ есть,— а мы вотъ другъ друга сразу начали понимать? А они не могутъ. Для нихъ, коли человкъ водится съ ними, онъ точно обязанъ отршиться отъ своей личности, не смть думать о чемъ-нибудь, чмъ они сами не занимаются.

— Мн кажется, замтилъ я:— что эта дама или двица — не знаю, очень скромнаго и непритязательнаго вида?

— О, насчетъ скромности — запасъ достаточный! только видите ли, по моему, это едва ли не хуже, чмъ прежняя грубость, знаете, когда прямо говорили: — ‘вы пошлякъ, у васъ идіотскія понятія!’ Подъ этой скромностью все-таки большая притязательность.

Онъ продолжалъ прихлебывать чай уже съ меньшей жаждой. Раздраженіе замтно поулеглось въ немъ.

— Ну, да мн все равно, какъ бы про себя воскликнулъ онъ.— Знаете, обратился ужь онъ ко мн:— никто не иметъ права обрзывать себ крылья, насиловать свою душу Богъ знаетъ изъ-за чего. Мы ужь лучше поживемъ!

Не знаю, куда бы завела его бесда со мной, но въ эту минуту подошла ко мн Аннушка и подала карточку, говоря, что какой-то господинъ тутъ неподалеку пьетъ чай и спрашиваетъ, можетъ ли онъ повидаться со мной.

На карточк стояло: ‘Григорій Николаевичъ Ворокуевъ’. Это былъ мой парижскій естественникъ! Мы не видались съ тхъ самыхъ поръ, т. е. лтъ четырнадцать. Я даже удивился, что онъ могъ узнать меня издали. Аннушка побжала просить его.

— Я вамъ мшать не буду, заговорилъ мой спутникъ, поднимаясь.

Мн не было большого труда удержать его, сказавши, что Ворокуевъ — давнишній заграничный знакомый, съ которымъ у насъ нтъ никакихъ секретовъ. Ршительно — это былъ день встрчъ.

Я самъ врядъ ли бы узналъ моего парижскаго знакомца. Онъ облыслъ, сдлался вдвое полнй, съ красноватымъ носомъ, но вообще постарлъ мало. Подходилъ онъ къ нашему столику какой-то боковой походкой, приподнявъ одно плечо выше другого, по прежнему небрежно одтый, въ парусинномъ пальтец и съ блымъ картузомъ въ рукахъ.

— Хи, хи, хи! прыснулъ онъ по старой привычк, обнимая меня.— Вотъ оно гд встртились! А я ужь думалъ вы гд-нибудь въ тундрахъ свера. Что же, батенька, мало измнились. Женаты или холосты? Ну, конечно, не женаты. Очень радъ.

Онъ прислъ къ столику, начались разспросы. Я замтилъ по лицу студента, что Ворокуева онъ знаетъ. Оказалось, что мой естественникъ давнымъ-давно уже профессорствуетъ въ одномъ изъ южныхъ университетовъ и пріхалъ провести лто къ пріятелю. Мн не хотлось изливаться передъ нимъ, хотя я и замтилъ, что онъ сталъ помягче и попроще, но за то пріобрлъ какія-то замашки холостяка, безпрестанно ухмылялся, длалъ даже гримасы и смялся чаще прежняго.

— Спеціальности своей не мняли? спросилъ я его.

— Ха! ха! ха! есть новая спеціальность.

— Какая же?

— Эстетическая антропологія. Не понимаете сразу? Изученіе человческой красоты, разумется, женской.

Услыхавъ это, мой студентъ встрепенулся и оглядлъ профессора.

— Прежде у васъ, кажется, къ этому не было наклонности?

— Ха! ха! развилась, хотя не скажу, чтобы путемъ примненія къ окружающей сред. У насъ по этой части бдность унизительная. Вы только займитесь, напримръ, изученіемъ русскихъ носовъ, въ женскомъ пол, какія они выдлываютъ въ своихъ очертаніяхъ параболы и гиперболы. Поневол явится въ мозгу вашемъ протестъ, захочется искать чистыхъ линій. Все дло въ линіи, а остальное не относится къ красот.

Я оглянулъ его. Сквозь дурачливый тонъ пробивалась, однакожъ, довольно искренняя манера. Ему пріятно было сразу же бесдовать на эту тэму.

Студентъ возбужденно прислушивался.

— Да, протянулъ Ворокуевъ.— Я это старательно изучаю.

— Насчетъ линій? спросилъ Чулковъ, обращаясь больше ко мн, чмъ къ моему естественнику.

Видно было, что фигура Ворокуева, его тонъ, внезапный оборотъ разговора — все это чрезвычайно заинтересовало его.

Ворокуевъ взглянулъ на него весело, безъ всякой профессорской чопорности. Я ихъ перезнакомилъ, чтобы разговоръ шелъ непринужденне.

— Насчетъ линій, повторилъ Ворокуевъ.— Вамъ это, молодой человкъ, кажется ересью? Не правда ли? Я даже въ глазахъ вашихъ компрометирую себя. У насъ теперь везд ужасти какая серьзность. Поврите ли — онъ нагнулся ко мн:— случается, идешь домой, впереди васъ плетутся два клопа — гимназистика. И какой разговоръ у нихъ? Просто смху подобно! И слова-то вс отвлеченныя. Другъ друга объ убжденіяхъ выспрашиваютъ.

— Ха, ха, ха! разразился Чулковъ и даже откинулся всмъ корпусомъ.

У Ворокуева было много юмору въ мимик. Онъ какъ-то презабавно поводилъ носомъ.

— А уже про васъ, господа, продолжалъ Ворокуевъ, сдлавъ жестъ въ сторону Чулкова:— и говорить нечего. Особенно въ здшнемъ мст… И онъ оглянулся кругомъ съ многозначительной усмшкой.

— А вы какъ же на насъ смотрите? спросилъ Чулковъ.

— Да кто васъ знаетъ! Слышалъ я, что работаете хорошо, а до прочаго я не касаюсь. Наврно строгость большая по части гражданскихъ принциповъ. Ну, да вы люди молодые. Вамъ гд же заниматься такимъ дломъ, какъ изученіе красоты.

— Что вы, полноте! вскричалъ Чулковъ.— Не вс же мы уроды. И мы также понимаемъ чего недостаетъ нашему брату.

— Многаго, многаго, заговорилъ уже нсколько другимъ тономъ естественникъ.— И сами виноваты въ этомъ. Ну, и попрыгайте, испейте чашу до дна, проходите мимо жизни, надвайте на себя вериги, о которыхъ никто васъ не проситъ, а мы вотъ, сорокалтніе молодые люди, знаемъ, что постыдно такое подвижничество… Вотъ мы и занимаемся отыскиваніемъ изящныхъ линій.

— И что же, нашли что-нибудь по этой части здсь? спросилъ Чулковъ, взглянувъ на Ворокуева.

Тонъ вопроса былъ веселый и добродушный.

— Вообще плохо, началъ Ворокуевъ съ особымъ аппетитомъ:— носы — ужасны. Я объясняю это тмъ, что теперь переходная эпоха для женскаго типа…

— Каждая эпоха — переходная, добавилъ Чулковъ.

— Позвольте-съ! Дайте мн развить вамъ мое обобщеніе. Видите ли, художественныя линіи могутъ являться только тогда, когда естественный подборъ совершался въ цломъ ряд поколній. Ну, вотъ было сословіе вотчинниковъ, дворянъ. Раса вырабатывалась, во-первыхъ, нкоторымъ смшеніемъ… И простонародная кровь, и на иностранкахъ женились, и гувернанточка какая-нибудь, а потомъ уходъ, обстановка, съ дтства привычка къ извстнымъ формамъ… Теперь этого нтъ, смшеніе крови происходитъ зря. Женъ берутъ или изъ-за денегъ, разныхъ сверхъестественныхъ рожъ, или прельщаются по части интеллигенціи: тамъ все толсто, дебло, протоплазма какая-то, безформенные комки, а тутъ угловато, сухо, заморено!..

— Ха, ха, ха, разразился студентъ, и даже ударилъ себя обими руками по колнамъ.— Да вдь это цлая теорія!

— Теорія, не теорія, все съ такимъ же вкусомъ продолжалъ Ворокуевъ:— а выводы изъ положительныхъ наблюденій, которыя я вамъ, молодой человкъ, и рекомендую. Объ рас въ такихъ условіяхъ и думать нечего! Все это должно начинать съизнова, пока не явятся высшія потребности, пока не будетъ розлива нервнаго чувства по всему организму — нечего и думать о красот. Въ дворянств, по этой части, положительное вырожденіе. Я вотъ въ губернскомъ город профессорствую, у насъ еще собранія, боле по старому посщаются. И что же? Проходишь сзади танцующихъ — ужасъ нападаетъ: все позвоночные столбы…

— А то какъ же? остановилъ Чулковъ.— Безъ спинного мозга разв?

— Позвонки, позвонки пересчитаешь, плечевыя кости торчатъ, ключицы. И все это желто, зелено, худосочно, искривлено на разныя манеры.

— Будто бы уже такъ безотрадно? спросилъ я.

— Не врите, загляните сами, ступайте зимой въ россійское благородное собраніе. И понятно. Раса не успла еще сложиться, реформа подкосила, прежняго подножнаго корма нтъ…

— Такъ вы, стало быть, за крпостное право? спросилъ студентъ.

— Вонъ куда хватили. Я констатирую факты, а не публицистикой занимаюсь въ настоящую минуту. У меня своя точка зрнія и свой аршинъ.

Аннушка съ хорошенькими глазками подошла къ намъ спросить, не нужно ли еще горячей воды.

Ворокуевъ воззрился на нее, потомъ выразительно поглядлъ на насъ обоихъ.

— Тутъ есть раса, профессоръ? освдомился Чулковъ, когда двочка удалилась.

— Не раса, а народный кряжъ. Есть наслдственные типы. И они длаются только нервне въ городской жизни. По этому-то я еще возлагаю нкоторую надежду на нашу новую буржуазію. Тутъ и купечество, тутъ и поповичъ, и мщанинъ, и бывшій нарядчикъ изъ мужичковъ. Старое именитое купечество-то доработалось до крупичатаго типа. Есть своего рода благообразіе. Но настоящихъ чертъ, линій, абрисовъ нтъ. У женщинъ все въ глаза уходитъ. Иногда видите и носъ въ стил, но слишкомъ строго выходитъ, сурово, вы видите, что тутъ цлыя поколнія скованной жизни, побоевъ или ханжества, лампаднаго масла!..

Я слушалъ Ворокуева и поглядывалъ на студента. Ихъ раздляла разница въ лтахъ, такая же, какъ и меня съ Чулковымъ. Но я былъ простой смертный, а въ лиц ихъ бесдовали между собою слушатель и наставникъ. Мн было бы немножко неловко за Ворокуева, еслибы мой новый знакомый не выказывалъ такой чуткости. Онъ сразу понялъ не напускное, а естественное чудачество Ворокуева. Ему нравился этотъ пестрый и своеобразный рефератъ по эстетической антропологіи. Говорилъ умный, даже ученый человкъ и говорилъ, забывая про свое званіе, съ какимъ-то художническимъ оживленіемъ, предавался своимъ любимымъ темамъ.

Точно желая подтвердить мои мысли, студентъ поглядлъ на меня своими умными, искристыми глазами. Глаза эти говорили: ‘не безпокойтесь, я съ нимъ спорить не буду’.

— Знаете что, началъ опять Ворокуевъ.— Будь я диктаторомъ, я бы сейчасъ распорядился выпиской каждогодно цлыхъ партій красивыхъ женщинъ. Въ Германіи, особенно въ южной, въ Австріи, Венгріи, везд и въ городахъ, и въ деревняхъ вы видите расу: ростъ, поступь, торсы, волосы, глаза…

— Носы, прибавилъ Чулховъ.

— И носы. И сейчасъ бы произвелъ выборъ въ мужскомъ пол. Вотъ тогда бы пошла порода.

— Да это заводъ былъ бы какой-то! перебилъ опять студентъ.

— А вы, какъ бы думали? Да что же американцы глупе насъ? А у нихъ преміи выдаютъ, общества такія составляютъ. Никто не иметъ права жениться иначе, какъ на женщин, получившей премію. И женихъ долженъ быть такихъ же антропологическихъ свойствъ.

— Ну, а какъ же быть безъ диктатуры? спросилъ я.

— Да съ теоріей невмшательства ничего путнаго и не будетъ. А у насъ, при теперешнихъ замашкахъ… Женщина съ каждымъ днемъ теряетъ самое сознаніе своего эстетическаго долга…

— Какого? вскричалъ Чулковъ.

— Эстетическаго. У женщины должна быть прирожденная обязанность воздлывать въ себ красоту.

— Ну, только не у нашихъ, вырвалось у Чулкова.

— Довольно, кажется, было иконоборства этого!.. Чего он съ нимъ добились?.. Я говорю про нашихъ съ вами сверстницъ — онъ обернулся въ мою сторону.— Добились того только, что народили заморышей какихъ-то. И я вамъ, молодой человкъ, повернулся онъ въ сторону Чулкова:— не завидую. Придетъ пора любви, а передъ вами цлый ассортиментъ какихъ-то недоносковъ пепельно-сраго цвта, вмсто волосъ, сосульки какія-то висятъ, ни улыбки, ни взгляда. Подобія граціи нтъ. Одна походочка можетъ у васъ кровь въ сыворотку обратить.

— Ха, ха! разразился студентъ.

— И пускай мн не смютъ говорить, что это отъ бдности. Позжайте куда-нибудь за-границу. Въ любой нмецкій городишко, особливо ужь въ Австріи. Всякая горничная, да что горничная, прачка къ вамъ придетъ, за плечами у ней въ плоской кадушк пуда три-четыре блья, работаетъ по четырнадцати часовъ въ день, исходитъ на своихъ, на двоихъ верстъ двадцать, когда разноситъ блье, а посмотрите-ка на нее, вычесана съ кокъ-лисами разными, шелковый платочекъ подвязанъ и непремнно къ лицу. Идетъ грудью впередъ, передничекъ чистый, талія перетянута. Однимъ словомъ, женщина. Даетъ вамъ даровое художественное ощущеніе. А кто она? Пролетарій. Настоящій пролетарій. Сыта, пока работа есть. Да-съ, скорблю я о васъ, господа. Нельзя и работать, и науку воздлывать среди какого-то звринца.

Онъ вдругъ оборвалъ свою рчь, что-то вспомнилъ и, повернувшись ко мн, сказалъ полутаинственно:

— Здсь, однако, водится одна…

Студентъ насторожилъ уши и съ улыбкой спросилъ:

— Въ какомъ же вкус?

Ворокуевъ прищурилъ немного глаза, точно желая хорошенько разсмотрть и лицо, и фигуру той, о комъ онъ собирается говорить.

— Въ какомъ вкус? повторилъ онъ вопросъ Чулкова.— Да во вкус прекрасной Елены. Я еще не изучилъ какъ слдуетъ, но порода видна.

— Блондинка? подсказалъ Чулковъ.

— Да, золотистые волосы. Ростъ богатый. Черты лица не то, что особенно тонки…

— Линіи нтъ? ввернулъ опять студентъ.

— Нтъ, я не скажу. Только общій характеръ красоты не такой, чтобы брать одной тонкостью линій. За то форма рукъ изумительная!

Мы переглянулись съ Чулковымъ. На его яркихъ губахъ блуждала немного самодовольная улыбка.

— Вдь это Евгенія Дмитріевна, сказалъ онъ мн въ полголоса.

— Ваша знакомая? быстро спросилъ Ворокуевъ, поглядвъ на насъ обоихъ.

— Больше господина Чулкова, чмъ моя, сказалъ я.

— Это отлично! вскричалъ студентъ.— Профессоръ — большой спеціалистъ. Такую женщину, какъ Евгенія Дмитріевна, стоитъ изучить.

— Познакомьте, сказалъ Ворокуевъ, и, обращаясь ко мн, прибавилъ:— намъ вдь здсь все лто коротать: а молодому человку нашего брата не опасно знакомить.

Онъ началъ разспрашивать Чулкова, закидывая его вопросами: кто такая Евгенія Дмитріевна, замужняя или вдова, въ какой обстановк живетъ, чисто русской крови, или же съ примсью какой-нибудь иностранной?.. Чулковъ какъ бы затруднялся давать на это подробные отвты и подъ конецъ сказалъ:

— Женщина она независимаго положенія. Я уже вотъ говорилъ Павлу Ивановичу (онъ указалъ на меня), что мн многое не совсмъ понятно.

Чай мы допили. Уже совсмъ смерклось. Чулковъ простился съ нами. Мы условились на этихъ же дняхъ устроить гулянье въ лсъ по направленію къ парку или въ другую сторону…

XVIII.

Ворокуевъ жилъ на шоссе, въ одной изъ боковыхъ улицъ. Я его проводилъ до дому. Дорогой поэкзаменовали другъ друга. Разговоръ за чаемъ показалъ мн, что онъ пріобрлъ особый видъ не то дурачества, не то диллетантства, котораго я у него совсмъ не замчалъ за-границей. Тогда, въ Париж, гд можно было предаваться женолюбію, онъ совсмъ не былъ наклоненъ къ этому. Онъ весь тогда уходилъ въ бойкое, немного тревожное европейство. Умъ его безпрестанно раздражался вопросами дня. Онъ то и дло спорилъ, переходя отъ дарвинизма къ Огюсту Конту, отъ Конта къ экономическимъ вопросамъ, а отъ нихъ къ журнализму, къ политик или къ обсужденію какой-нибудь технической подробности. Перемна въ немъ сказывалась огромная. Онъ мн задалъ нсколько вопросовъ, но больше вскользь. Я чувствовалъ, что моя внутренняя жизнь мало его интересуетъ. На мои вопросы онъ отвчалъ больше шуточками. На полпути, когда мы были уже около того перекрестка, куда выходитъ дорога въ паркъ, я его остановилъ вопросомъ:— куда двалась его прежняя отзывчивость на всякіе умственные интересы?

— Ахъ, батенька, возразилъ онъ:— прожили столько времени въ любезномъ отечеств, а удивляетесь. Тамъ, гд мы съ вами процвтали лтъ четырнадцать тому назадъ, можно было отдаваться всему, нужды нтъ, что оно чужое, а дома лучше кое о чемъ покалякать, только не въ серьзъ.

Онъ сказалъ это не то съ горькой усмшкой, не то дурачливо. Но въ тон было слышно, что онъ не прочь и развить свою мысль.

— У васъ есть наука, замтилъ я.

— Она при мн и остается, Работаю я, какъ и всякій спеціалистъ — для кого? для десяти-пятнадцати человкъ во всемъ ученомъ мір. А чтобы жить какъ слдуетъ, на это люди нужны, а не обыватели. Такъ ужь лучше эстетической антропологіей заниматься. Чтожь я себя буду раздражать разговорами на европейскій манеръ, когда я знаю, что ничего изъ этого не выйдетъ, кром постыднаго чувства своего безсилія!

Я промолчалъ. Мн уже не впервые приходится выслушивать такую исповдь развитыхъ русскихъ людей. Но я не думалъ, чтобы Ворокуевъ такъ скоро попалъ въ ту же категорію. Въ немъ-то бы я и ожидалъ найти всегда, даже на старости, то, что такъ скоро теряютъ русскіе, вернувшись домой: привычку къ разговорамъ на европейскій ладъ.

— Такъ легче, продолжалъ Ворокуевъ.— Вы оглянитесь только, трезво, безъ Маниловщины, на чемъ держится у насъ общество, какой смыслъ въ жизни этой восьмидесяти-милліонной машинищи?.. Такъ тутъ упрыгаешься!..

Онъ остановился и взялъ меня за руку. Его задорные глазки смотрли на меня мягче обыкновеннаго. Лицо приняло выраженіе человка, желающаго дать пріятелю добрый совтъ.

— Вотъ что я вамъ скажу, гораздо порывисте заговорилъ онъ.— Чушь у насъ происходитъ!..

— Гд? въ чемъ? вырвалось у меня.

— Въ мозговой работ, въ томъ, что бродитъ въ молодежи, въ жизни каждаго изъ насъ. Иконоборство одно! Мистицизмъ, сектаторство, не призванное мученичество за весь родъ человческій, а нормы нтъ, самымъ первымъ потребностямъ никакого хода. Отчего тоскуютъ? Откуда эта повальная хандра, это слюняйство, угрюмость, мрачное тупоуміе, откуда? Причина ясная: инстинктамъ нтъ хода, страстямъ, чувству красоты, темпераменту! И съ тхъ поръ, пока этого не будетъ — нечего говорить объ умственной культур, о свобод, гражданскихъ идеалахъ, подъем духа и тому подобныхъ трафаретныхъ рисункахъ!..

Это былъ очень искренній порывъ. Четырнадцать лтъ назадъ, Ворокуевъ не въ состояніи былъ бы такъ ярко высказаться.

— Возмутительно смотрть! продолжалъ онъ все также горячо.— И повторяю опять, не въ одной тутъ бдности дло. Древній грекъ въ самый расцвтъ своей цивилизаціи жилъ на два гроша. Я знаю — климатъ. Но климатъ климатомъ, а главное въ норм, въ удовлетвореніи чувства красоты, въ признаніи законности своихъ инстинктовъ! И подите, толкуйте имъ…

— Вы видли, однако, прервалъ я его:— что есть теперь студенты, способные понять и вашу эстетическую антропологію.

— Э, батенька, знаемъ мы ихъ, если онъ и понимаетъ это, такъ не мозгомъ, а по юнкерски, да и то перескажетъ все товарищу въ шутовскомъ вид. И съ каждымъ поколніемъ все хуже.

— Послушайте, Ворокуевъ, перебилъ я его: — вамъ должно быть тяжело профессорствовать, при такомъ взгляд на вашихъ слушателей?

Мой вопросъ не озадачилъ его.

— Я смотрю на свое дло по своему, у меня каедра, кабинетъ, работы… а популярничаньемъ я не занимаюсь. Студенты меня не любятъ. На экзаменахъ я требователенъ, но въ самую мру. Этого, однакожъ, достаточно, чтобы васъ называли скотиной. При работахъ я требую тоже подготовки. Въ первые же годы у меня было нсколько столкновеній. То, что я говорилъ иногда, по просту, считалось выходками циника, а поддакивать я не желалъ.

Цлыхъ полчаса Ворокуевъ, говоря со мной, не разсмялся, не пускалъ своего характернаго ‘прысканья’.

— Такъ — тяжело, подумалъ я вслухъ.

— Вотъ еще! и самому-то впору какъ-нибудь прожить. Когда мн нужна бесда по душ — я беру книгу. И къ коллегамъ своимъ я очень равнодушно отношусь. Ждать отъ нихъ какихъ-нибудь высшихъ гражданскихъ свойствъ — наивность. Когда собираемся, больше идетъ сплетничество, факультетскіе пересуды, интрижки мелкія, разсчетцы, погоня за каедрами. Хлопочешь объ одномъ, какъ бы не очень замараться.

Мы подошли къ той дачк, гд гостилъ Ворокуевъ, и еще разъ остановились.

— Хи-хи-хи! прыснулъ онъ въ вид заключенія.— Что это у васъ лицо какое? За меня что ли огорчились? Идеалистъ вы, я погляжу, даромъ, что меня годовъ на пять постарше. Эхъ, батенька, намъ людямъ, считающимъ себя солью земли нашей, надо умть стоять въ сторон, изучать, собирать матеріалы и не бояться своихъ идей. Вы думаете, я сластолюбъ, что ли? холостякъ на возраст, со слабостью къ женскому полу. Нтъ-съ! чувственностью меня не проймете. Я красоту полюбилъ. Прежде, помните, былъ равнодушенъ. А съ нкоторыхъ поръ предался изученію ея и воздлываю въ себ это чувство. Вотъ потому-то мн и не въ терпжь бываетъ смотрть какъ наша женщина теряетъ самый инстинктъ красоты. Гд нтъ линій, тамъ нтъ расы, а гд нтъ расы, тамъ нтъ человчности!.. Ну, до свиданья. Что этотъ юноша? Онъ породистъ, не надуетъ насъ насчетъ той прекрасной Елены?

— Познакомитъ, успокоилъ я его.

— А вы какъ ее находите?

— И я восхитился ея руками.

— То-то!

Мы пожали другъ другу руку почти какъ старые пріятели. Я возвращался возбужденный всеми рчами этого дня. И блондинка, и студентъ, и Ворокуевъ въ его теперешнемъ вид составляли очень яркое и своеобразное тріо. А вдали мелькали предо мной студентъ въ блуз и его спутница. Только ее одну и было мн жалко. Я вспомнилъ какъ она глядла на Чулкова, какъ подавала ему руку, сколько тревоги и стыдливой горечи было въ чертахъ ея нервнаго, неэффектнаго лица.

Вотъ опять новые люди, совсмъ мн незнакомые, а я уже чувствую, что и съ ними придется пойти дальше разговоровъ. Мн не привыкать-стать! Теперь же и работы нтъ срочной. Отдыхъ мн даже предписанъ, да не умю я отдыхать въ полномъ забвеніи всего окружающаго.

XIX.

На выселкахъ около площади, гд у трактира стоятъ извозчики, въ переулк, примыкающемъ къ парку, поднимается выше другихъ двухъ-этажный деревянный домъ. Весь онъ ходитъ подъ студенческіе номера.

Я вошелъ на крыльцо и въ сняхъ остановился, не зная, подниматься ли мн наверхъ или войдти въ нижній корридоръ. Не было никакого подобія дворника, корридорнаго, или хозяина. На мой окликъ никто не отвчалъ. Въ низшемъ корридор довольно темномъ, направо и налво, шли двери въ отдльныя комнаты. Гд-то въ конц корридора, въ одной изъ этихъ клтушекъ слышался разговоръ. Я еще разъ окликнулъ. Голоса смолкли. Настала полная тишина. Я поднялся наверхъ. На маленькой площадк три двери. На одной изъ нихъ прибита карточка. Это и была комната Чулкова. Подъ карточку подсунутъ листокъ бумаги, на которомъ написано: ‘нтъ дома, ухалъ въ городъ, вернусь не раньше среды’.

И наверху стояла такая же тишина. Все населеніе номеровъ разсыпалось объ эту пору по парку, ушло въ лсъ или сидло у товарищей. Оба эти корридора дйствительно похожи были на звринецъ: домъ сколоченъ кое-какъ, лтомъ душно, зимой наврно продуваетъ.

Я написалъ свою фамилію на той же бумажк. Студентъ наврно завернетъ ко мн. Ворокуевъ уже заходилъ на другой день и спрашивалъ:— Когда же пикникъ?

Выселки смотрятъ подгородной слободой. Въ послобденный жаръ тутъ пыльно на шоссе, васъ обдаютъ всякіе запахи изъ кабаковъ и трактировъ, несутся звуки разбитой машины, никакой тни, безпрестанно попадаются пьяные рабочіе. Извозчичьи дрожки уныло и разслабленно жарятся на солнц.

Я поскоре миновалъ плотину и вышелъ изъ парка по ту сторону къ шоссе, идущему въ городъ. Когда я провожалъ Ворокуева, я не замтилъ хорошенько, у какого именно перекрестка его дача. Кажется, я прошелъ гораздо дальше и повернулъ не въ тотъ переулокъ. Понадявшись на свою память, я не спросилъ у него имя хозяина дачи. Городовой, торчавшій тутъ, былъ мн безполезенъ. Въ глубин переулка виднлась какая-то башня съ флюгеромъ и съ флагомъ. Тротуаръ шелъ вдоль низкихъ ршетокъ, кой-гд у калитокъ — лавочки. Что-то забллось въ нсколькихъ шагахъ отъ меня, около зеленой ршетки.

Не особенно я долюбливаю дачное оглядыванье прохожихъ. Врядъ ли у меня было пріятное выраженіе, когда я поровнялся съ тмъ мстомъ, откуда начиналась зеленая ршетка.

Опершись на низкую калитку, стояла моя блондинка и рядомъ съ нею мужчина съ сдоватыми, раскидистыми бакенбардами, не русскаго типа, въ широкой соломенной шляп. На ней былъ прелестный туалетъ. Подробности его я не усплъ разсмотрть, знаю только, что онъ былъ блый, съ нжной цвтной отдлкой.

Она мн привтливо поклонилась и спросила прямо:

— Ко мн?

Господинъ въ соломенной шляп сдлалъ мн также легкій поклонъ.

Я разсказалъ ей, почему попалъ въ эту мстность.

— Ко мн, стало быть, не собрались еще? Богъ съ вами. Хотите въ тнь?

Я не отказался.

Небольшой садъ или, лучше, палисадникъ разбитъ на красивыя клумбы. Направо въ углубленіи бесдка изъ дикаго винограда. Надъ площадкой, ближе къ дому, дв развсистыхъ ели. Подъ ними скамейка. Широкій балконъ-терраса съ нсколькими ступеньками, весь въ зелени и цвтахъ, съ парусиннымъ навсомъ. На террасу выходитъ рядъ оконъ и широкая балконная дверь. По саду бгала левретка.

— Хотите на террасу? спросила хозяйка, когда мы отошли нсколько шаговъ отъ калитки, потомъ остановилась и познакомила насъ.

— Иванъ Христіановичъ Шульцъ, назвала она господина въ соломенной шляп.— А вотъ какъ васъ зовутъ — забыла, прибавила Евгенія Дмитріевна.

Я выручилъ ее изъ затрудненія.

Мы сли на террасу. Тутъ было очень прохладно и открывался даже видъ на боковую аллею, идущую вплоть до парка. Въ дверь я могъ разсмотрть небольшую гостинную, всю отдланную кретономъ, съ пьянино около другой двери, которая вела, вроятно, въ будуаръ. Вся дача съ этой террасой и садикомъ отзывалась женской холостой квартирой. Ни откуда не слышно было дтскихъ голосовъ, ничего такого, что говорило бы о семейной жизни.

— Юноша въ город, сказалъ я хозяйк.

— Да, я знаю, отвтила она и снисходительно усмхнулась.

— Это еще какой? спросилъ ее гость.— Изъ шершавыхъ?

— Нтъ, совсмъ не изъ шершавыхъ, успокоилъ я его:— напротивъ, изъ очень франтоватыхъ.

— Не врится что-то. У Евгеніи Дмитріевны особенная страсть прикармливать этихъ шалопаевъ.

— Какихъ же это? спросилъ я, самымъ невиннымъ тономъ.

— Да вотъ всякихъ долгогривыхъ, въ рубашкахъ съ косымъ воротомъ. Вотъ они оставятъ васъ калкой на вки, и будете знать.

— Какъ же это? удивленно спросила она и уставила на него свои глаза съ поволокой.

— Да очень просто: возьметъ да и пырнетъ. У нихъ насчетъ этого очень просто. Ты красива, а я уродина. Ты меня жалешь по своему мягкосердію, а я къ теб чувствую любовную страсть. Ну, и… пырнетъ невзначай. А вы думаете какъ? придетъ да объявитъ вамъ:— я, дескать, въ такой-то часъ буду имть честь произвести вотъ то-то?

Онъ остановился и поглядлъ на меня довольно поблекшими, но еще веселыми глазами.

Я уже подробне разсмотрлъ его. Это былъ человкъ лтъ за пятьдесятъ, должно быть, въ молодости красивый, вроятно, одинъ изъ тхъ нмцевъ, которые длаются ‘ужасно’ русскими, любятъ балагурить въ національномъ вкус и держатся по барски. У него и голосъ похожъ былъ на голосъ какого-нибудь отставного военнаго, изъ гвардейскихъ адъютантовъ. Держался онъ солидно, не молодился, лтній свтлый костюмъ съ цвтной рубашкой сидлъ на немъ нсколько мшковато, но модно, во всемъ виднлась безукоризненная чистоплотность.

— Какія глупости, Иванъ Христіановичъ! замтила хозяйка.— Вы меня пугаете точно маленькую.

— Да ужь нечего, началъ онъ опять тмъ же тономъ.— Я очень радъ, что меня можетъ поддержать мужчина среднихъ лтъ — вы не обижаетесь? улыбнулся онъ въ мою сторону и продолжалъ, обращаясь къ хозяйк: — балуете, нестерпимо балуете! Я бы вамъ сейчасъ маленькое наказаньице. Вы знаете какое? спросилъ онъ меня:— колышки подъ ногти. Такъ слегка, на нсколько секундъ…

— Да за что же, Иванъ Христіановичъ? вскричала Евгенія Дмитріевна.

— Да вотъ за баловство. Помилуйте, обратился онъ опять ко мн:— прізжаю намедни изъ городу, вхожу и что же вижу, на террас, большой столъ и сидятъ все вотъ этакіе же джентльмэны, въ рубашкахъ…

— Да, разумется, въ рубашкахъ, перебила она.

— Да въ какихъ? Для меня, кто вздлъ на себя косой воротъ, охотничьи сапоги или блузу — тотъ у меня на счету. И уписываютъ они землянику со сливками, бисквиты, печенья разныя, а имъ бы просто: по куску папушника и по три папиросы на брата и сказать:— ну, теперь проваливайте!

Евгенія Дмитріевна сначала неопредленно улыбалась, а потомъ слегка нахмурилась.

— Не нравится? спросилъ онъ ее.

— Разумется, глупости. Вы думаете — что тутъ было? продолжала она въ мою въ сторону.— Просто пригласила я посл прогулки троихъ товарищей Чулкова. Ну, они, правда, проголодались. За то очень вкусно было смотрть, съ какимъ аппетитомъ они кушали.

— Кушали! ха, ха, ха!!! Позвольте ужь мн выразиться настоящимъ словомъ: лопали-съ, а не кушали.

— Что это, Иванъ Христіановичъ!

— Я, кажется, просилъ позволенія выразиться не совсмъ салоннымъ словомъ?

— Аппетитъ — дло молодости, замтилъ я.

— Да разв я запрещаю имъ сть? Ну, и пускай бы ихъ уписывали тамъ зразы и лапшу въ кухмистерской. Я вдь насчетъ нашей сердобольной Евгеніи Дмитріевны. Разв можно этакій народъ пускать къ себ? Вдь онъ вамъ окурки папиросъ въ сливки бросаетъ…

— Гд вы это видли? живо вскричала она и даже покраснла.

— Я-то видлъ-съ, да и вы скоро будете имть удовольствіе.

— Я не знаю, заговорила она искренне, чмъ бы я ожидалъ:— какъ это вамъ не надостъ, Иванъ Христіановичъ, повторять все т же прибаутки?

— Вотъ и изволили разсердиться. И за это надо маленькій колышекъ. Стоитъ, нечего сказать. Дайте срокъ. Уконтентуютъ они васъ.

— Да что жь они, подожгутъ что ли меня?

— И подожгутъ! Сильныхъ ощущеній желаете — будутъ вамъ сильныя ощущенія.

Балагуръ говорилъ все тмъ же прибауточнымъ тономъ, но у него прокрались и дв, три другія нотки. Хозяйка сидла съ раскраснвшимися щеками и была въ эту минуту такъ молода, что врядъ ли кто-нибудь далъ бы ей больше двадцати двухъ лтъ. Она уже не поражала меня тмъ равнодушнымъ спокойствіемъ, какое разлито было по всему ея существу въ первую нашу встрчу. Въ ея лиц было много игры.

— Такъ вы не здшній дачникъ? спросилъ я нмца, чтобы перемнить разговоръ.

— Сохрани меня Боже! Еслибы я одну такую рубашку съ косымъ воротомъ увидалъ, такъ у меня бы несвареніе желудка сдлалось.

Разговоръ былъ прерванъ визгомъ и радостнымъ лаемъ собачки. Мы вс обернулись. Левретка побжала къ калитк, подпрыгивая и вертя хвостомъ.

— Кого это Богъ несетъ? спросилъ господинъ Шульцъ.

— Это — князь, сказала хозяйка и тотчасъ же привстала и оправила платье.

XX.

Въ садикъ вошелъ высокій, очень полный баринъ съ огромной головой. Шляпу онъ несъ въ рук, а другой обмахивалъ себ лицо. Голова была плотно острижена, и темные волосы росли на лбу клиномъ. Но бороду носилъ онъ окладистую, только слегка обстриженную. Густыя и широкія брови нсколько сдвигались, въ карихъ глазахъ, въ носу и въ выраженіи рта, съ крассными, толстоватыми губами было что-то увренное и слегка вызывающее. Еслибъ не полнота, ему нельзя было бы дать больше двадцати семи-восьми лтъ. Несмотря на жаръ, онъ былъ одтъ по зимнему — во все черное. Шелъ онъ грузно, издали кивая головой.

Хозяйка встртила его на ступенькахъ террасы.

— Ну, жара! отдувался онъ, продолжая дйствовать платкомъ.— Думалъ, у васъ здсь больше воздуха, а выходитъ все тоже.

— Хотите чего-нибудь?.. Зельтерской воды? спрашивала она заботливо и нсколько инымъ тономъ, чмъ въ разговор съ. нами.

— Давайте, давайте!

Онъ опустился въ соломенное качающееся кресло, подавъ руку господину Шульцу. Мн онъ очень вжливо поклонился.

Евгенія Дмитріевна сама ушла распорядиться и не возвращалась нсколько минутъ.

— Сбираетесь за-границу? спросилъ новаго гостя обличитель рубашекъ съ косыми воротами.

— Да все задержки, отвчалъ тотъ небрежно.— Придется самому създить въ деревню.

— Вы вдь здсь, кажется, по ученой части?

Князь усмхнулся и закачалъ свое кресло.

— Здсь я ничего, заговорилъ онъ и оглядывалъ насъ своими вызывающими карими глазами.— Мн одной здшней зимы было совершенно достаточно, больше не желаю.

Я слушалъ и спрашивалъ себя: кто же могъ быть этотъ ‘князь’, съ наружностью итальянскаго скульптора? И по фигур своей, и по тону, онъ казался сытымъ, скучающимъ бариномъ.

Вернулась Евгенія Дмитріевна. Она не перемнила туалета, но что-то такое прибавила къ своей прическ и, кажется, надла другія туфли. Она меня не познакомила съ княземъ, вроятно, по разсянности.

— Сейчасъ будетъ вамъ вода, ласково заговорила она.— Здсь прохладно, авось отдышетесь.

— Я и не жалуюсь, здсь очень хорошо. Ну, какъ ваше пніе?

— Лнюсь.

— Почему такъ?

— Жарко. Лнь все эти солфеджіи выдлывать. Да, право, мн кажется, и поздно ужь…

— Что поздно? рзче прервалъ онъ.

— Въ мои лта пвицей ужь не будешь.

— Кто это вамъ сказалъ?

Онъ завозился въ своемъ кресл и сталъ очень сильно его раскачивать.

— Ну, я не хочу съ вами спорить.

— Не то, что со мной? сказалъ нмецъ, обращаясь больше къ князю.— Мы вотъ сейчасъ съ Евгеніей Дмитріевной какой споръ затяли.

— Объ чемъ? весело спросилъ князь.

— Евгенія Дмитріевна изволитъ прикармливать разныхъ здшнихъ студіозусовъ, а я ей докладываю, что никакъ этого не слдуетъ длать, что съ этимъ народомъ надо имть опаску, а то сейчасъ и — чикъ!

— Ха-ха-ха! засмялся князь жирнымъ, молодымъ смхомъ.

— Какія глупости все говоритъ Иванъ Христіановичъ, сказала съ гримасой хозяйка.— Вотъ вы, князь, ученый человкъ, можетъ быть, сами будете профессоромъ, разв можно такъ относиться къ молодежи?

— Не знаю, откликнулся онъ, продолжая качаться въ кресл.— Я въ этомъ дл не судья.

— Почему же? спокойне спросила она.

— Да видите ли… ни ругать я не стану, да и защищать тоже… Пускай сами за себя говорятъ.

— Вотъ, обратилась она въ мою сторону:— какъ ныньче все строго. Князь, кажется, человкъ добрый и мягкій, а у него съ молодыми людьми тоже нтъ ладу.

— Вы почему же такъ думаете? рзко спросилъ онъ и вдругъ всталъ съ креселъ и началъ ходить по террас.— Мн кажется, еслибъ я имлъ каедру или вообще долженъ былъ возиться съ молодежью, я бы умлъ съ ними поладить. Но это меня, признаюсь, не прельщаетъ. Надо непремнно подлаживаться. Вотъ тотъ юноша, какъ-бишь его фамилія — что у васъ бываетъ…

— Да они цлыми партіями у Евгеніи Дмитріевны бываютъ, перебилъ господинъ Шульцъ.

— Онъ — способный юноша, любитъ стихи, это хорошо, я это хвалю въ техник. Только вы, Евгенія Дмитріевна, голову ему кружите.

— Съ какой же стати!

Она сказала это почти съ досадою.

— Впрочемъ, сказалъ князь, расхаживая по террас:— теперь время вакаціонное, пускай пострадаетъ. Это школа хорошая, особенно для ныншнихъ студентовъ.

— Что вы, что вы, князь! перебилъ опять господинъ Шульцъ.— Вдь этакъ къ Евгеніи Дмитріевн совсмъ нельзя будетъ здить въ гости.

— Для этого можно особые дни назначить! разсмялся князь.

Франтоватая молодая горничная принесла столикъ и поставила на немъ большой хрустальный кувшинъ съ какимъ-то питьемъ. Князь осушилъ два стакана и слъ опять качаться въ кресло.

— Вы намъ ничего не пропоете? спросилъ онъ.

Хозяйка сначала не отвтила, а потомъ, пройдясь но террас, сказала на порог балконной двери:

— Извольте. Нечего длать, пусть будетъ по вашему.

Она пошла въ гостинную. Мы примолкли, собираясь слушать.

— Замчательный контр-альто, обратился ко мн князь вполголоса:— но лнь россійская!

Она взяла нсколько аккордовъ. Играла она плоховато, но умла себ аккомпанировать. При первыхъ звукахъ ея голоса, князь закрылъ глаза и сталъ полегонечку покачиваться въ креслахъ. Голосъ былъ славный: обширный, бархатный, еще очень молодой, дополнявшій впечатлніе этой роскошной женщины. Пла она, какъ любительница.

Князь раскрылъ глаза и громко спросилъ меня:

— Каково? а?

Я согласился съ нимъ движеніемъ головы.

— Но школы — никакой и экспрессія хромаетъ.

Она запла второй куплетъ. Экспрессіи, дйствительно, не было, но нетолько экспрессіи, а даже и простой женской теплоты. Она пла не сухо, по голосъ ея производилъ какую-то прохладу. Въ немъ именно сказывалось то, что эта женщина не была еще тронута страстью. Звукъ его былъ также красивъ, какъ и вся она, но онъ не говорилъ о внутренней тревог, не убаюкивалъ васъ лаской и не призывалъ къ беззавтной любви…

— Ей бы, проговорилъ вполголоса господинъ Шульцъ:— надо теперь въ Италію.

— А я что повторяю?! вскричалъ князь.

— Убдите. Она васъ больше слушается, чмъ нашего брата.

— Довольно? спросила вдругъ Евгенія Дмитріевна, показываясь въ дверяхъ.

Князь похлопалъ своими блыми, пухлыми руками.

— Нтъ-съ, не довольно. Ужь если вы солфеджіи не работаете, такъ, по крайней мр, на романсы не скупитесь.

Она опять послушалась. Запла она какой-то романсъ Глинки, я его давно слышалъ, еще чуть ли не студентомъ. Голосъ точно согрлся немного, она больше чувствовала то, что пла, но все-таки звуки отзывались красивымъ холодомъ. Да, этакая женщина могла звать при чтеніи Байрона и влюбленный студентъ едва ли привлечетъ ее строфами изъ Альфреда Мюссе!..

Напротивъ меня покачивался князь, опять зажмуривая глаза. Ротъ его слегка раскрылся и онъ такъ и оставался съ улыбкой до конца пнія. Я не могъ въ эту минуту ршить для самого себя, нравится ли онъ мн или нтъ? Не могъ я также опредлить сразу, какія отношенія существуютъ между этимъ бариномъ и Евгеніей Дмитріевной. Несомннно было только то, что онъ баринъ образованный, даже, можетъ быть, ученый. Совершенно такихъ мн не удавалось встрчать.

Между этимъ бариномъ и обруслымъ московскимъ нмцемъ врядъ ли было много общаго въ образованіи, но они какъ-то подходили другъ къ другу, по крайней мр, тутъ, въ этой обстановк.

Пніе прекратилось. Хозяйка пришла къ намъ на балконъ. Она въ присутствіи князя держала себя гораздо моложе и моложаве. Видно было, что этотъ человкъ представляется ей совсмъ не такимъ, какъ остальные мужчины.

— Поживите у насъ, сказала она ему.— За-границу еще успете.

— Ну, ужь нтъ-съ, отозвался онъ, беря ее за руку и насмшливо глядя на нее своими свтло-карими красивыми глазами немного на выкат.— А вы бы вотъ лучше сами прохались, чмъ коптть здсь.

— Можетъ, и поду, чуть слышно сказала она.

— Вотъ бы втроемъ, вмшался нмецъ.— Я кстати собираюсь на воды. Сначала бы пожили въ Германіи, а тамъ на морскія купанья, а потомъ — въ Парижъ, а къ осени — въ Италію.

Она сидла рядомъ съ качающимся кресломъ князя, откинулась на спинку стула и полузакрыла глаза. Наврно, она мечтала, унеслась, быть можетъ, въ воображеніи куда-нибудь на итальянскія озера или въ Сорренто, на берегъ синяго залива.

— Парижъ-то, небось, любите? спросилъ господинъ Шульцъ и подмигнулъ правымъ глазомъ.

— Не очень, отозвалась Евгенія Дмитріевна.— Вдь это вамъ, господа, онъ пріятне всего.

— Скажите, пожалуйста! возразилъ господинъ Шульцъ.— А гд же вы туалеты-то ваши изволите заказывать?

— Гд придется. По моему, въ вашемъ Париж ничего нтъ, кром… гадостей всякихъ.

Она сдлала движеніе губами.

Князь расхохотался.

— Охъ, какъ строго! закричалъ онъ.— Будто бы ужь ничего, кром гадостей, тамъ и нтъ?

— Не знаю, сказала она мене увреннымъ тономъ:— вы вотъ, можетъ быть, и за другимъ здите. Вы человкъ ученый…

— Полноте, Евгенія Дмитріевна! перебилъ князь и всталъ опять съ креселъ.— Зачмъ вы меня все допекаете моей ученостью? Какой же я ученый?

— Какъ же? возразила она.— У васъ степень есть… или какъ это называется? дипломъ…

— Заграничный-съ, заграничный, добавилъ со смхомъ князь:— дипломъ этотъ здсь ничего не значитъ. Мн пришлось бы атестатъ зрлости брать въ Россіи, обратился онъ къ намъ обоимъ.

— Это какъ? спросилъ господинъ Шульцъ.

— Очень просто. Я экзаменовъ никакихъ въ Россіи не держалъ, былъ только слушателемъ.

Разговоръ становился тягучимъ. Кажется, Евгеніи Дмитріевн не очень было пріятно присутствіе нмца. Князь велъ себя такъ, что трудно было догадаться, желаетъ онъ пересидть остальныхъ гостей, или ему все равно. Онъ то ходилъ, то садился въ кресло и качался, наливалъ себ питья и поглядывалъ на всхъ насъ скоре насмшливо, чмъ ласково. Ни въ немъ, ни въ нмц я не заподозрилъ близкаго пріятеля хозяйки или чего-нибудь въ род покровителя. Князь, дйствительно, интересовался голосомъ Евгеніи Дмитріевны. Въ немъ довольно ярко сказывался русскій любитель поощрять начинающихъ и тайное убжденіе въ томъ, что у нихъ самый тонкій, художественный вкусъ.

Хозяйка приказала подать намъ на террассу чай и ягоды со сливками. Мы только-что было разслись за столъ, какъ залаяла собачка и побжала къ калитк.

XXI.

— Кого Богъ несетъ? спросилъ опять господинъ Шульцъ, наклоняясь къ Евгеніи Дмитріевн.

На дорожк показался Чулковъ въ своей соломенной шляп и сромъ сюртучк. Онъ издали раскланялся и быстро взбжалъ по ступенькамъ террасы.

— Не ожидали? вскричалъ онъ, останавливаясь на послдней ступеньк.

Онъ оглянулъ всхъ гостей и чуть замтно затуманился.

— Вдь вы до среды хотли? спросила его Евгенія Дмитріевна.

— Позвольте приссть… Я пшкомъ изъ Бутырокъ. Вы у меня были? обратился онъ въ мою сторону.— Извините, что заставилъ пройтись понапрасну. Да я и самъ попусту прохался. Думалъ одно дло устроить, да никого не засталъ…

И господинъ Шульцъ, и князь поглядывали на хозяйку въ то время, какъ говорилъ Чулковъ. Нмецъ взглянулъ и на меня, какъ бы желая сказать: ‘вы видите, какъ она этихъ мальчишекъ избаловала’.

Евгенія Дмитріевна налила Чулкову чаю и слушала его благосклонно, но совсмъ не такъ, какъ князя. И студентъ не могъ не замчать этого. Онъ не обращался ни къ одному изъ гостей. Въ господин Шульц онъ, вроятно, уже распозналъ обличителя своихъ товарищей, а къ князю у него у самого врядъ ли могли быть хорошія чувства.

— Сколько у васъ ныньче кончило курсъ? спросилъ его нмецъ полунасмшливымъ тономъ.

— Тридцать человкъ, отвтилъ Чулковъ небрежно, но безъ раздраженія.

— Будто бы?

— Что-жь это васъ удивляетъ?

— Да вдь вы знаете, сообщилъ мн нмецъ: — у нихъ такой кандидатъ кончилъ курсъ — два милліона стоилъ казн!

— Эту побасенку надо бы обновить, Иванъ Христіановичъ сказалъ Чулковъ:— она ужь очень позапылилась.

Хозяйка поглядла на студента, какъ бы приглашая его быть посдержанне.

— Ну, вотъ теперь и еще намъ что-нибудь пропойте, обратился князь въ ея сторону и съ шумомъ отодвинулъ свой стулъ.

— Посл сливокъ съ ягодами? оговорилась она.

— Ничего, ничего, надо во всякое время быть готовой, тогда только и будетъ изъ васъ артистка.

Она и на этотъ разъ повиновалась. Мы вс встали, князь ушелъ съ ней въ гостинную, господинъ Шульцъ закурилъ сигару и сталъ прохаживаться въ одномъ углу террасы.

— Пойдемте туда, вполголоса позвалъ меня студентъ, указывая головой на то мсто, гд стояла скамейка подъ деревьями.

Мы спустились и обошли сначала весь садикъ. Чулковъ курилъ и то и дло сдувалъ пепелъ съ папиросы.

— Вы какъ попали сюда? спросилъ онъ нсколько нервно, но добродушно.

Я ему разсказалъ.

— Ну, и прекрасно. Вотъ видите, какой народъ бываетъ у Евгеніи Дмитріевны, продолжалъ онъ нсколько потише.— Этакій экземплярчикъ, какъ Иванъ Кристіановичъ Шульцъ…

— А князь?

— Князь! вырвалось у Чулкова.— Бездушный жуиръ и ничего больше.

— Онъ, кажется, изъ ученыхъ?

— Не знаю. Можетъ быть, и ученый. Гд-то тамъ за границей степень доктора взялъ. Да дло разв въ этомъ? Вы посмотрите, какой въ немъ барскій скептицизмъ. На насъ онъ смотритъ врядъ ли лучше, чмъ герръ Шульцъ. Пробовалъ я съ нимъ бесдовать — куда! Все шуточками отдлывается. Да мн пускай его. Еслибъ только такой человкъ имлъ порядочное вліяніе…

Чулковъ не договорилъ. Мы подходили къ скамейк.

— Присядемте, сказалъ онъ. Изъ дому доносилось пніе Евгеніи Дмитріевны.

— Голосъ хорошій, продолжалъ Чулковъ: — спору нтъ. Но если ужь быть артисткой, такъ надо все съ себя стряхнуть, отдаться цликомъ, переродиться совсмъ. Такъ, или нтъ?

Я не сталъ ему возражать.

— А онъ что длаетъ? продолжалъ Чулковъ и злобно поглядлъ на террасу.— Онъ только тщеславіе щекочетъ. Она для него — ничего. Онъ и влюбиться-то неспособенъ, вотъ такъ, какъ первый попавшійся гусаръ. Онъ только и заботиться, что о своей утроб. А между тмъ подзадориваетъ, мецената изъ себя корчитъ, совты даетъ!

— Ого, какъ вы!.. началъ-было я.

— Нтъ ничего хуже такихъ людей, перебилъ онъ меня и всталъ со скамейки.— Что они такое изображаютъ собою? Ни крпостникъ, ни либералъ, ни наук онъ не преданъ какъ слдуетъ, ни на увлеченіе не способенъ! А вдь онъ меня много-много на пять, на шесть лтъ старше.

Чулковъ подошелъ ко мн и положилъ мн одну руку на плечо.

— Вы — человкъ душевный. Не дадимъ мы всмъ этимъ развратникамъ, всему этому воронью въ добычу такую женщину, какъ Евгенія Дмитріевна. Составимте союзъ: вы, вашъ пріятель-профессоръ, надо вотъ непремнно на этой же недл закатиться въ лсъ или пшкомъ туда, за Владыкино, пускай она побудетъ цлый день съ хорошими людьми. Тутъ не можетъ быть никакого добра.

Онъ еще разъ обернулся къ террас и бросилъ туда гнвный взглядъ.

Я не сталъ его успокоивать. Пніе вскор прекратилось. Гости Евгеніи Дмитріевны, вроятно, не особенно были довольны тмъ, что имъ приходилось высиживать другъ друга. Мы съ Чулковымъ поднялись на террасу въ ту минуту, когда два другіе гостя показались въ дверяхъ гостиной.

— Видите? шепнулъ мн Чулковъ:— какія дв фигуры!

— Фигуры характерныя, сказалъ я.

— Не скоро ихъ сплавишь! вырвалось у него.— Пойдемте поскорй къ Евгеніи Дмитріевн, условимся насчетъ дня, когда устроить прогулку.

Мы нашли Евгенію Дмитріевну у піанино, она складывала ноты.

— Вотъ Павелъ Иванычъ спрашиваетъ, указалъ Чулковъ на меня:— когда пикникъ?

— Какой пикникъ? нсколько удивленно спросила она.

— Ну, прогулочку простую, подальше, за Владыкино. Мы васъ хотимъ съ Павломъ Иванычемъ похитить на цлый день.

— Пшкомъ?

— А то какъ же? Только позвольте ужь въ своей компаніи, безъ покровителей искуствъ, прибавилъ онъ, покосившись на террасу.

— Они васъ безпокоятъ? сказала она ему, улыбнувшись.

— Имъ нашъ братъ противенъ. Я бы пригласилъ еще двоихъ-троихъ, да вы, пожалуй, испугаетесь.

— Это почему? построже спросила она.

— Ну, не сердитесь. Будетъ вотъ Павелъ Иванычъ, да еще одинъ его пріятель, профессоръ — веселый человкъ, спеціально изучаетъ женскую красоту… Васъ ужь давно замтилъ.

— Хорошо, хорошо, остановила она его и, протягивая мн руку, сказала: — пожалуйста, не забывайте меня. Когда же мы пойдемъ?

Мы условились отправиться, если будетъ хорошая погода, черезъ день. Я сталъ откланиваться. Хозяйка не особенно удерживала меня.

— Куда вы? шепнулъ мн Чулковъ.— Посидли бы. А то эти идолы не скоро еще уберутся.

— Да вы ихъ пересидите? спросилъ я.

— Разумется, пересижу. И онъ тихо разсмялся.

Князь и господинъ Шульцъ послали мн издали по поклону, Евгенія Дмитріевна проводила меня до калитки. Чулковъ за нами не пошелъ.

— Вамъ, кажется, мои гости не очень понравились? спросила она, когда я уже брался за дверцу калитки.

— Князь — интересный человкъ.

— Да, очень, живо подтвердила она.— Но отчего же вы не хотли возражать Ивану Христіановичу?

— Пускай его!

— Вотъ вы какой осторожный.

— А часто этотъ Иванъ Христіановичъ заставляетъ васъ выслушивать свои нравоученія?

— Частенько. Да вдь не выгнать же его!

Она засмялась и откинула немного голову назадъ.

— Но вы видите, поспшно прибавила она:— что князь совсмъ не такой. Онъ только представляется… но онъ съ душой.

Мы еще разъ пожали другъ другу руку. Кажется, этой женщин со мною легко. Мы хоть и мало говорили, но тонъ у насъ установился почти пріятельскій.

XXII.

Отъ перекрестка около фермы идетъ къ полотну желзной дороги шоссе, обставленное двумя аллеями молодыхъ лиственницъ. По одной изъ этихъ аллей шли мы двумя парами. Впереди Вороіуевъ съ Евгеніей Дмитріевной, позади я и Чулковъ. Онъ несъ небольшую складную корзинку съ кой-какой провизіей. День стоялъ немножко облачный, идти было легко. Отъ лиственницъ доносился тонкій, смолистый запахъ, узкая аллея манила впередъ своимъ зеленымъ сводомъ. Мы ршили сдлать привалъ во Владыкин, а тамъ пуститься дальше и вернуться домой къ закату.

Ворокуевъ сейчасъ же овладлъ Евгеніей Дмитріевной, предложилъ ей руку и очень скорыми шагами повелъ ее изъ парка, гд мы вс встртились, къ алле лиственницъ. Когда онъ съ ней знакомился, у него было презабавное лицо: онъ то выпячивалъ губы, то сжималъ ихъ и потиралъ себ затылокъ лвой рукой. Намъ не слышно было, о чемъ они говорятъ, но, судя по жестикуляціи Ворокуева, разговоръ завязался живой.

— Пускай его поизучитъ линіи, весело заговорилъ Чулковъ:— даже курьзно будетъ узнать, останется ли вашъ пріятель просто эстетикомъ или его заберетъ!..

Посредин аллеи передняя пара сдлала маленькую остановку, на скамейк противъ пруда. Мы подошли къ нимъ.

— Знаете что, батенька, крикнулъ мн Ворокуевъ:— въ первый разъ я вижу такую искренность въ женщин.

— Въ комъ это? подхватилъ Чулковъ.

— Да вотъ въ Евгеніи Дмитріевн. Замчательно просто! Вотъ ужь рисовки-то никакой нтъ. Прямо такъ и говоритъ: вотъ это молъ я понимаю, а вотъ это не знаю, что такое.

Она сидла на скамейк, подъ зонтикомъ, въ большой соломенной шляп — совсмъ на маковк. Волосы, слегка взбитые вокругъ лба, выступали на фон чернаго бархата, которымъ покрытъ былъ широкій бортъ шляпы. Она надла тоже голубое платье, въ которомъ я увидалъ ее въ первый разъ въ лодк, съ вырзомъ на груди и полуоткрытыми руками. На слова Ворокуева она улыбнулась, но ничего не сказала.

— Вамъ это свойство правится, профессоръ? спросилъ Чулковъ, поглядывая на Евгенію Дмитріевну.

— Въ необыкновенномъ развитіи они! Нетронутая натура!

— Да, нетронутая, подхватилъ Чулковъ.— А вотъ какъ это объяснить, что Евгенія Дмятріевна на поэзію совсмъ не откликается?

— Это вы самому себ приговоръ читаете, возразилъ Ворокуевъ, прищурившись на Чулкова.— Не умете, значитъ, настоящихъ звуковъ извлечь.

— Полноте, что объ этомъ спорить! сказала Евгенія Дмитріевна, вставая.— Пойдемте.

И она опять взяла руку Ворокуева.

— Скоро разглядлъ, заговорилъ со мною Чулковъ, кивая головой.

Все его лицо дышало, въ эту минуту, распускающимся, врующимъ чувствомъ. Онъ и любовался на фигуру красавицы, и спрашивалъ меня глазами, понимаю ли я ея обаятельность, и перебгалъ взглядомъ къ этому чудаку, оцнившему ее такъ скоро. И надежды, и тщеславіе, и желаніе борьбы, и увлеченіе блистательнымъ женскимъ образомъ — все это сказывалось въ игр физіономіи моего спутника.

Мы дошли до моста, подъ которымъ проходитъ полотно желзной дороги.

— Батюшка! какъ пить захотлось! вскрикнулъ Чулковъ.

Мы были уже на мосту. Направо виднлась сторожка, налво, у самаго полотна, дв платформы.

— У меня тугъ есть старуха знакомая, жена сторожа… Мы мигомъ успемъ догнать тхъ…

Онъ придержалъ меня крпче за руку, и мы скорымъ шагомъ спустились къ сторожк.

— Тетенька, а тетенька! окликнулъ Чулковъ, подойдя къ окошку.

Изъ-за угла, откуда виднлись березки дворика, вышла старуха, повязанная платкомъ, въ темномъ ситцевомъ капот и съ сигнальной палкой въ рукахъ.

— Здравствуй, тетка!.. крикнулъ ей Чулковъ.— Квасокъ есть?

— Нту, батюшка, протянула она:— какой у насъ квасъ… водицы разв?

— Ну, водицы тащи!..

Старуха суетливо поворотила назадъ.

— Храбрая тетка-то, сообщилъ мн Чулковъ:— на нее жулики напали по весн, ночью, такъ она одна, безъ мужа, съ ними справилась…

— Водица-то не больно студена, послышался голосъ старухи. Она принесла желзный ковшъ. Чулковъ жадно опустилъ туда все лицо и началъ пить. Мн нравилось, что франтоватость не мшала ему вести себя, какъ простому малому, умющему примняться ко всякому люду и ко всякой обстановк.

— Не хотите? окликнулъ онъ меня.

Напился и я. Старуха, указывая мн на Чулкова, спросила:

— Сродственникъ будете Сергю Петровичу?

— Старшій братъ, тетка, крикнулъ Чулковъ.— Я вотъ разсказывалъ ему, какъ ты жуликовъ-то отработала.

— Отработала, батюшка, отработала… Будутъ помнить.

Чулковъ сунулъ ей что-то въ руку. Она было не хотла брать.

— За безпокойство! кинулъ онъ.

Старуха долго благодарила намъ вслдъ. Мы ускорили шагъ. Передняя пара уже начала уходить въ мелкіе кусты по дорог во Владыкино.

— Павелъ Иванычъ, спросилъ меня Чулковъ, не замедляя шага:— вы къ народу какъ относитесь? сверху внизъ, или снизу вверхъ?

— Ни такъ, ни этакъ, отвтилъ я.

— Вотъ и я тоже. И за это не мало мн заушеній приходилось отъ своего брата студента… Я имъ толкую. Господа, это непослдовательно, вы смотрите на себя, какъ на соль земли, а чуть дло дойдетъ до народа, вы сейчасъ обзываете интеллигенцію гнилой, никуда негодной! А вы-то сами во что же готовитесь?.. Я люблю народъ… и лажу съ нимъ.. Старуха ли вотъ такая, или паренекъ-разнощикъ, фабричный, мужикъ за сохой — я ко всякому человку подойду, какъ слдуетъ…

— И думаете, что онъ къ вамъ относится съ довріемъ? спросилъ я.

— А мн какое до этого дло? Вритъ онъ мн или нтъ — это его дло, а не мое. Я знаю, что я его ни надувать, ни обдирать не стану, да и не могу. Тмъ хуже для него, а не для меня. Но зачмъ же я учусь, въ лабораторіяхъ всякую штуку нюхаю и растираю, неужели затмъ, чтобы на все это наплевать потомъ и обозвать себя гнилой интеллигенціей? Никогда!..

Онъ остановилъ меня рукой и, съ раскраснвшимися щеками, поглядлъ мн прямо въ лицо.

— А много разсуждаютъ по вашему?

— Есть, да изъ тхъ проку-то мало будетъ. Это будущіе чинуши, таксаторы, лсничіе и агрономы хищническаго типа… Теперь онъ еще не сметъ презирать сермягу… а посмотрите-ка на него, лтъ черезъ пятокъ, когда онъ будетъ подмахивать ‘старшій таксаторъ’. А вотъ хорошіе-то ребята… т въ слюняйство впадаютъ, какъ выражается вашъ пріятель, профессоръ Ворокуевъ!

Онъ громко разсмялся и началъ меня подталкивать. Мы вошли въ кусты. Передняя пара совсмъ скрылась!

— Въ прятышки съ нами играютъ!.. Хорошій ходокъ профессоръ-то, указалъ Чулковъ рукой:— какъ Евгенію Дмитріевну подтянулъ… А она ходить небольшая охотница.

Мы скоро миновали кустарникъ и на спуск къ Владыкину, у церкви, догнали ихъ. Ворокуевъ, ведя подъ руку свою даму, то и дло глядлъ ей въ лицо. Это не укрылось отъ Чулкова.

— Какъ изучаетъ-то! заговорилъ онъ, но безъ всякой тревожности.— А вы какъ смотрите на вашего коллегу: онъ дйствительно эстетикъ, или просто любитель женскаго пола?

— Прежде не былъ, не знаю какъ теперь.

— Ну, ужь я какое угодно готовъ держать пари, что Евгенія Дмитріевна воздйствуетъ и на него.

— Вамъ не опасно? спросилъ я, пристально поглядвъ на Чулкова.

— Чтожь вы меня, за какого хлыща считаете!.. Нтъ, такой спеціалистъ, даромъ, что у него носъ красный и голова съ плшью, можетъ очень и очень заинтересовать женщину. Евгенію Дмитріевну слдуетъ съ такими людьми знакомить!.. Онъ ее и самъ-то отлично изучитъ, да и ея нервную систему приподниметъ… Мозговая работа заразительна, такъ ли я говорю?

— Будто бы заразительне сердечной?..

Чулковъ не много задумался и даже остановился.

— Сердечной! повторилъ онъ. Видно, есть такія натуры… До сердца, до страсти вы не доберетесь, пока не заставите голову по другому работать… Однако, мы все отстаемъ… Я имъ крикну.

Онъ передалъ мн свою ношу, приложилъ об ладони ко рту и крикнулъ:

— Сто-опъ!..

Пара обернулась и застыла на мст. Евгенія Дмитріевна замахала платкомъ. Ворокуевъ снялъ шляпу и тоже сталъ махать ею.

Мы подошли. Дорога спускается тутъ круто подъ гору, къ рк.

— Устали? спросилъ я Евгенію Дмитріевну.

— Нтъ, здсь мы не будемъ отдыхать, а немного дальше…

— Какъ аппетитъ? освдомился Чулковъ.

— сть еще не хочется…

— Все разговорами занимались?

Чулковъ при этомъ поглядлъ на Ворокуева.

— Да-съ, оттянулъ тотъ и улыбнулся во весь свой широкій ротъ.— Евгенія Дмитріевна — собесдница рдкая… И такъ все ново, просто, я изумляюсь.

— Натура! крикнулъ Чулковъ.

— Все одно и тоже слово повторяете, замтила ему она съ легкой гримаской.

— Одно, да настоящее, защитилъ себя Чулковъ.

Переговариваясь, мы шли подъ гору, оставили съ боку мельницу съ плотиной и поднялись на пригорокъ, ведущій къ деревенскому порядку. Сверху, мы полюбовались на видъ. Въ лощин, у подъема, около мазанки и палатки краснли рейтузы гусаръ. Три солдата хлопотали около чего-то, лве шли купальни, рчка длала нсколько извивовъ, на самомъ верху противоположнаго берега дачи прятались, праве — въ палисадники, лве — въ стройный березовый лсокъ.

Чрезъ рчку проходили мы по мосткамъ, гуськомъ. Ворокуевъ все норовилъ поддержать свою даму подъ локотокъ. Чулковъ шелъ послднимъ. Перебравшись на ту сторону, мы стали взбираться по крутой тропинк. Наверху еще постояли и поглядли на общій видъ села съ его обрывами, извилистой рчкой, избами и дачами. Солнце грло, высвободившись совсмъ изъ хлопчатыхъ тучекъ. Игриво и весело смотрлъ ландшафтъ. Раздалось женское пніе, и цлая партія фабричныхъ бабъ и двокъ показалась изъ лска. Он шли обдать.

— Какъ он ужасно визжатъ! замтила Евгенія Дмитріевна.

— Привлекаютъ мужской полъ, ршилъ Ворокуевъ.

Красные платки и розовыя рубашки бабъ и двокъ превращали издали всю ихъ группу въ яркое, пестрое, движущееся пятно. Впереди шли дв молодыя двки запвалами.

— Вотъ видите, шепнулъ мн Чулковъ:— народнаго чувства у ней еще никакого нтъ, а добрая душа… Это для нея какія-то дикарки съ Фиджійскихъ Острововъ.

Евгенія Дмитріевна еще прислушалась и, подавая руку Ворокуеву, сказала:

— Довольно дарового концерта.

Мы опять остались въ аррьергард. Путь нашъ лежалъ по березовому лску, а потомъ по полю.

— Вотъ что, Павелъ Ивановичъ, пріятельскимъ тономъ заговорилъ Чулковъ:— надо привалъ сдлать вонъ тамъ… видите стога сна стоятъ. Вамъ пора Евгенію Дмитріевну на хорошій разговоръ вызвать, благо она ныньче разговорилась… Профессоръ достаточно побесдовалъ. Она наврно захочетъ отдохнуть.

Передовая пара стала замедлять шагъ.

— Видите, указалъ Чулковъ:— ужь не тотъ у нихъ темпъ, поровняемтесь съ ними.

Стога только что скошеннаго сна стояли въ двухъ шагахъ отъ дороги. Они приглашали отдохнуть въ проход, гд — тнь и славный запахъ.

Чулковъ предложилъ Евгеніи Дмитріевн сдлать привалъ и очень ловко отвелъ Ворокуева къ сторон, затявъ съ нимъ какой-то споръ.

Мы очутились одни съ Евгеніей Дмитріевной на скошенной трав въ проход между двумя стогами.

XXIII.

Она раскраснлась, сняла шляпку, опустилась на траву и немного даже прилегла, упершись спиной о стоги. Ей опять нельзя было дать больше двадцати четырехъ лтъ.

‘Юноша хитеръ, подумалъ я:— заставляетъ меня сондировать предметъ своей любви, надодать ей, а потомъ воспользуется минутой…’

Но я это подумалъ простодушно, у меня не было ни малйшаго желанія портить дла Чулкова.

— Ахъ, какой вашъ пріятель!.. вырвалось у Евгеніи Дмитріевны.

— А что?

— Чудакъ!.. Я такого не видала еще.

— Нравится вамъ?

— Чудной!.. Только онъ хитритъ… все такой же мужчинка…

— Какъ вы сказали? переспросилъ я.

— Мужчинка!.. Притворяется, что ему дорога одна красота… идеальная… какъ бы не такъ… Поврила я!..

Этотъ возгласъ выходилъ изъ ея обыкновеннаго тона. Даже звукъ голоса былъ иной.

Я поглядлъ на нее.

— Почему же такое недовріе? спросилъ я.

— Сказать вамъ, почему?.. Въ другой разъ я бы не сказала… а сегодня я что-то болтлива — потому что мужчинамъ ничего не нужно, кром вотъ этихъ линій… какъ вашъ пріятель называетъ!.. Линіи!..

Она разсмялась, приложилась головой къ стогу, нюхнула, а потомъ вдохнула въ себя широкую струю воздуха.

— Линій!.. снова вскричала она.— Слово-то какое выдумали… совсмъ не линіи… а я знаю что…

— Скажите…

— И скажу: тло, а не линіи… вотъ что вамъ всмъ нужно!

— Отчего же всмъ?

— Ладно!..

Это слово ‘ладно’ зазвучало совершенно простой, даже вульгарной нотой… Я поглядлъ на Евгенію Дмитріевну, и лицо ея, по выраженію, показалось мн боле ‘простонароднымъ’, чмъ до того… Въ первый разъ всплылъ у меня въ голов вопросъ: ‘да изъ какихъ же она?’

— Вы такъ понимаете мужчинъ?

— А то какъ же понимать ихъ?

Лицо ея быстро измнило мину. Оно стало блдне, рсницы опустились, голова немного поникла.

— Вы серьзно? сказалъ я, нарушая паузу, протянувшуюся нсколько секундъ.

— Вы не обидитесь, начала она и совсмъ легла на траву, уперевъ голову на ладони и поднявъ на меня глаза:— вы не такіе, какъ другіе… по крайней мр, на меня не такъ смотрите… Но вотъ что я вамъ скажу… гадки мн вс… до сихъ поръ ни могу я отъ этого отдлаться…

И она брезгливо повела губами.

— Гадки? переспросилъ я.

— Да, гадки… Зври, развратники, хуже собакъ!..

Глаза ея опять скрылись за рсницами… Она чувствовала внутреннее смущеніе, и краска стала пробираться подъ кожу.

— Придвиньтесь, я вамъ что про себя… Такой ужь ныньче день… Вашъ пріятель меня раззадорилъ со своими линіями!

Я придвинулся. Она начала говорить тише и глуше.

— Вы думаете, я какихъ лтъ узнала, что такое мужчины?.. Пятнадцати… по шестнадцатому году испытала… всю сладость… что значитъ понравиться какому-нибудь… мальчугану… только изъ такихъ…

Она подняла голову и поглядла-вверхъ…

— Изъ такихъ, что умютъ концы въ воду хоронить… Понравилась, линіи разсмотрлъ — ну, и кончено! Двочку припугнуть можно, завести… Плачь не плачь, а съ тобой все-таки, какъ съ вещью обойдутся…

Каюсь, я подумалъ: исповдь Магдалины, насиліе, высокопоставленный развратникъ… знаемъ мы это. Но мн стало сейчасъ же совстно самого себя. Она говорила безъ всякой рисовки, нисколько не заученными звуками…

— А потомъ еще любви требуютъ… ласкайся къ нимъ, выдлывай всякія гримасы… И двочку, чуть сформированную, изволятъ матерью сдлать.

Глаза ея широко раскрылись. Я видлъ, какъ зрачки съузились, а на вискахъ забились жилы… Куда двалась ея неподвижность.

— Матерью!.. чуть слышно выговорилъ я.

— Помилуйте! Такая честь!..

Она точно спохватилась и немного помолчала.

— Все ужь это быльемъ поросло… стоитъ разв кровь теперь портить?.. Хорошо и то, что я на все это здоровья не потратила… Натура-то моя хваленая пригодилась… И тогда уже — этому больше двнадцати лтъ будетъ — я поняла, каковы мужчинки!..

Она почти добродушно разсмялась.

— Для нихъ, весело продолжала она:— и дитя родное ничего не значитъ… Пускай возится мать. А вдь мальчуганъ былъ старше меня только на четыре года.

Рсницы снова опустились, и нжная краска покрыла ея щеки, уши и даже часть затылка.

— Матерью бы я хорошей была, Павелъ Иванычъ, сказала она теплой нотой и коснулась меня указательнымъ пальцемъ правой руки.

Этотъ жестъ былъ неожиданъ и очень милъ.

— Что-жь мшало?

— Умеръ! Да и лучше… Что же бы я ему начала разсказывать про милаго папашу, когда онъ подросъ бы! Лучше такъ! Съ тхъ поръ я и успокоилась. Вотъ, какъ Чулковъ все повторяетъ, застыла…

— Съ тхъ поръ?

— Да, давно ужь… Мн, вы думаете, который годъ?

— Не знаю.

— Ну, полноте… Подъ тридцать ужь… Вотъ и вы, не такіе, какъ другіе, а все съ игрой… Не знаю! Наврно, въ первый же разъ разглядли, что больше двадцати семи… И вы вдь, я посмотрю, знатокъ… Каждую ленточку разглядите… подъ шумокъ.

Мы оба разсмялись.

Она протянула мн руку.

— Вы мн пришлись больше по душ… Съ вами мн легко… Только я вдь не привыкла откровенничать. Да и зачмъ?.. А пріятелями мы скоре съ вами будемъ, чмъ хоть бы съ вашимъ этимъ… какъ бишь его фамилія-то? такая чудная?..

— Ворокуевъ.

— Ворокуевъ! Самая профессорская!.. Онъ ворокуетъ — это точно. И такіе у него глаза длаются, что-то въ нихъ прыгаетъ, тамъ, въ глубин… и ртомъ…

Она представила гримасу Ворокуева очень похоже.

Мы еще разъ расхохотались.

— Да, скоре мы съ вами сойдемся… знаете, такъ, по-мужски, чмъ съ нимъ или съ Сергемъ Петровичемъ… тотъ ужь совсмъ ни съ чемъ несообразенъ.

— Это почему? не безъ удивленія спросилъ я.

— Вы еще спрашиваете!.. А вотъ что — вы мн лучше скажите: вдь онъ васъ наврно ко мн подослалъ, а?

Я чуть не покраснлъ.

— Подсылать не подсылалъ…

— Да вы что же такъ стснились… Я васъ ни въ чемъ не подозрваю. Вы добрый! Это сейчасъ видно.

Губы ея сложились въ шутливую улыбку.

— Не знаю, что мн съ нимъ и длать.

— Съ Чулковымъ?

— Да… Ему двадцать второй пошелъ, мн подъ тридцать, а онъ-то меня учитъ, онъ-то учитъ… все проповди развиваетъ…. Книжки читаетъ… И все это только: полюби!..

— Что же тутъ удивительнаго? спросилъ я, наклоняясь къ ней.

— Удивительнаго! Не знаю!.. Да гд же я ему любви возьму? По заказу, что ли? Не знала я никакой любви… да и знать не хочу. А тутъ я мальчика облизывать буду за то, что у него кудри черные, да талію онъ себ кушакомъ перетягиваетъ? Линіи стану изучать. А? ха-ха!.. Такъ вдь это на то же и сойдетъ! Тломъ увлечься!.. Тридцатилтней женщин въ студентика влюбиться!.. Все дурь! Мн его и не жалко. Не дуренъ онъ, да очень ужь объ себ возмечталъ, мечется все, рисовальщикъ большой.

— Какъ? переспросилъ я.

— Это мое слово: рисовальщикъ — рисуется, себя слушаетъ, точно актеръ какой бываетъ!..

— Это слиняетъ съ годами.

— Вонъ вы куда: съ годами! Такъ мн и ждать. Зачмъ? Коли такъ скоропостижно захотлъ любви, ищи… Мало ли двочекъ, особенно тхъ, что къ студенчеству льнутъ… И потомъ — у нея немного какъ бы перехватило въ горл:— подозрительность!.. Носятся съ своими принципами… Мы только честные, мы святые, съ полочки снятые, а весь остальной народъ подлецы и пошляки. Вотъ и ко мн тоже сколько пристаетъ: какъ, да откуда, да зачмъ у васъ такая обстановка?.. Не украла я эту обстановку. Евгенія Дмитріевна вдругъ подняла голову и постотрла на меня пристально.

— Вы меня не будете допрашивать, какъ приставъ, а я вамъ скажу. Хотите — поврите, хотите — нтъ… Оставили меня съ ребенкомъ на рукахъ… Ну, бросили… нсколько тысченокъ. Ныньче вдь вс жулики. Извините за слово, оно здшнее, московское. А я по билету выиграла. Не врите?.. Только жаль не двсти тысячъ, а всего сорокъ. Играла потомъ… биржевикомъ сдлалась. Не хорошо, скажете? Не знаю. Съ такими-то зврями жить, да не пользоваться? Рискъ, какъ и везд… Въ карты не играла, нтъ. Вотъ откуда и обстановка. По крайней мр, ни отъ кого не завишу. А студентъ все подозрваетъ. Когда разсердится, сейчасъ дерзость на губахъ. Сказать-то не сметъ, а по глазамъ я вижу… Васъ, молъ, кто-нибудь содержитъ.

Она слегка покраснла и опустилась опять всмъ корпусомъ на траву.

— Вы врите? спросила вдругъ она.

— Врю.

И я въ самомъ дл врилъ ей.

— Спасибо! Живу, думать о многомъ не желаю и сокрушаться тоже. Никуда не рвусь. Не очень весело, за то покойно! Кого жаль,— ну, покормлю. Я бы и съ Сергемъ Петровичемъ въ большихъ ладахъ была, еслибы не его фанаберія и приставаніе. Вотъ другихъ, въ косыхъ-то воротахъ, про кого Иванъ Христіанинъ намедни говорилъ, я жалю. И не боюсь ихъ!.. Глупости ихъ въ одно ухо впускаю, въ другое выпускаю. Когда мн въ ихъ разглагольствіяхъ что не понравится, я прямо отржу. Небось, не пырнутъ!

И она разсмялась своимъ обыкновеннымъ, груднымъ, спокойнымъ смхомъ.

— Да кажется, Чулковъ нсколько иныхъ взглядовъ, чмъ его товарищи? замтилъ я.

— Кто его разберетъ! Да, онъ все насчетъ стиховъ и любовныхъ длъ. А между прочимъ отстать-то отъ нихъ не можетъ. Тоже хорохорится сильно. Только онъ жизнью тамъ, что-ли, рисковать… не станетъ. Нтъ, не такой! Ему охъ какъ жить хочется!.. Послаще!

Улыбка прошлась по ея алымъ губамъ. Я только теперь могъ разглядть вполн красоту линій ея рта. Приставаніе студента было такъ понятно, что ея слова могли показаться рисовкой. Но она не рисовалась.

— Очень ужь строго! сказалъ я тономъ шутки.

— Нельзя баловать, отвтила она въ тонъ:— да и не хорошо! Чуть дали поблажку, что-нибудь помягче сказали, задумались или улыбнулись лишній разъ, онъ сейчасъ возмечтаетъ.

— И пырнетъ? досказалъ я.

— Ха-ха-ха! Кто его знаетъ! Да я объ этомъ не думаю. Я ему прямо говорю: умрьте восторги, вы меня не передлаете. Богъ съ ними! Павелъ Иванычъ, продолжала она новой задушевной нотой:— какъ хорошо, кабы вы знали, жить такъ… безъ мужчинки!

Мы долго смялись посл этого возгласа.

— Какъ хорошо, какъ хорошо!.. Ничего никто нового не скажетъ, все-то старое… знаете, какъ офицеры писали въ альбомы барышнямъ.

Je vous aime,

Faites de mme,

Tour tour

Vive l’amour!..

По-французски она произносила хорошо, гораздо лучше Чулкова.

— Вотъ вы какъ! вырвалось у меня.

— Да, этакъ — славно!

— Будто на всю жизнь?

— Что загадывать?.. Разв не славно въ самомъ дл?.. Стоитъ ли?.. Да и никто не зоветъ…

Рсницы опустились, улыбка сошла съ губъ.

— Я васъ спрошу по пріятельски… начала она.— Только истинную правду говорить… Скажете?

— Скажу.

— Кто по вашему князь?.. вотъ что вы у меня видли.

— Мало очень видлъ.

— Нтъ, да полноте., ну, такъ, сразу… будто нельзя распознать?..

— Умный баринъ.

— Баринъ… да… врно… Чтожь, не бда. Этотъ, по крайней мр, не пристаетъ.

— А съ пніемъ? напомнилъ я.

— Ну, это другое дло… Онъ, вдь, увровалъ въ мой голосъ… Ему хочется примадонну изъ меня сдлать… Въ Миланъ, въ Лондонъ… Ничего изъ этого, разумется, не выйдетъ. Но и онъ… обглядите-ка его…

Глаза ея блеснули. Я нарочно наклонилъ голову, чтобы не смотрть на нее. Въ голос заслышались другіе звуки.

— И ему, кром линіи, ничего не надо! Только онъ не то, что вашъ пріятель — профессоръ, не станетъ распространяться у меня… Его не подднешь. Не бось! Не будетъ ни ручекъ лизать, ни въ глаза заглядывать… А вздыхаетъ только отъ… толщины!..

— Чтожь, вамъ досадно?

— Вотъ вы куда!.. Очень мн нужно! Такъ, значитъ, на женскій полъ смотритъ… Не знаю… можетъ быть, у него была какая исторія… Онъ скрытный… А теперь…

XXIV.

— Закусить не желаете? раздался голосъ Чулкова.

Онъ стоялъ въ проход, на фон густого синяго неба, съ соломенной шляпой на затылк. Въ рукахъ у него была корзинка.

— Нтъ, немного нетерпливо откликнулась Евгенія Дмитріевна и даже не приподняла головы.

— А когда же?

— Когда придемъ въ Останкино… пора идти…

— Какъ угодно… Мы-было съ профессоромъ хотли заморить червячка.

— Кто же мшаетъ? протянула Евгенія Дмитріевна и начала вставать.

Чулковъ бросился поднимать ее, держа корзинку въ одной рук.

— Выроните! крикнула она ему, освобождаясь изъ его объятій.

— А Ворокуевъ? спросилъ я.

— Ушелъ впередъ… Знаете, очень ужь Евгенія Дмитріевна его пришибла… Я, говоритъ, воздержусь на ныншній день… Предоставлю, говоритъ, Павлу Иванычу наслаждаться… ревнюсть…

— Это, что еще за слово? переспросила она.

— Ревнюсть! Это по-московски, значитъ…

— Идемте, перебила Евгенія Дмитріевна и протянула мн руку.

Я поглядлъ на лицо Чулкова и шепнулъ ей:

— Осчастливьте его…

— Будетъ съ него, громко отвтила она.

Мы пошли подъ руку.

Чулковъ отправился впередъ догонять Ворокуева, взглянувъ на меня доврчиво и возбужденно, точно на своего закадыку, взявшаго на себя защищать его интересы.

Разговоръ о княз, прерванный Чулковымъ, уже не возобновлялся. На ходу, Евгенія Дмитріевна сдлалась гораздо молчаливе. Она отвчала мн, но сама больше уже не изливалась. Я подумалъ даже: ей какъ будто стало непріятно, что она вошла со мной въ откровенность. Я намекнулъ ей на это.

— Нтъ, голубчикъ, возразила она благодушно.— Такой стихъ нашелъ. Вдь я ужь вамъ сказала, что вы хорошій человкъ…

День совсмъ прояснился. Идти было немного жарко. Мы все замедляли шагъ. Передняя пара должна была подождать насъ при вход въ паркъ. Завернули мы въ деревянный баракъ, гд даются вечера и спектакли. Чулковъ потащилъ Ворокуева на сцену и сталъ потомъ звать и Евгенію Дмитріевну.

— Подите, сказалъ я ей:— попробуйте походить по подмосткамъ. Вдругъ, въ самомъ дл, очутитесь на оперной сцен?

Она послушалась. Декорація представляла комнату. Для ея роста театръ былъ низковатъ. На подмосткахъ фигура длалась еще стройне и значительне.

— Валентина!.. крикнулъ Ворокуевъ.

— Ну, профессоръ, и вы сбиваете Евгенію Дмитріевну! вмшался Чулковъ и началъ дурачиться, сталъ на колни передъ Евгеніей Дмитріевной и по оперному сжалъ себ грудь обими руками.

— Cara mia, заплъ онъ:— celesta Aida!..

Какія-то дв дачницы остановились въ дверяхъ и стали смотрть на это даровое представленіе. Ворокуевъ подвинулся къ Евгеніи Дмитріевн съ другой стороны. Группа выходила презабавная.

— Довольны линіями? спросилъ я снизу Ворокуева и указалъ ему головой на Евгенію Дмитріевну.

— Какихъ еще линій!.. откликнулся онъ.

Но веселость вдругъ оставила ее. Она стояла между ними, съ опущенными вдоль бедръ руками, взглядъ ея ушелъ куда-то, въ глубь барака, улыбка уже не разскрывала ея рта, исчезли и ямочки.

— Celesta Aida! проплъ еще разъ Чулковъ.— Евгенія Дмимитріевна, ау!..

Она очнулась.

— Пойдемте, сказала она:— очень ужь я велика — подпираю потолокъ.

Они свели ее по приставной лстниц. Ворокуевъ продолжалъ ухмыляться. Лицо его говорило: ‘съ меня на ныншній день довольно, я знаю, что знаю’.

Онъ умлъ не надодать женщин. Въ немъ умный малый сказывался прежде всего. Съ его курносой и плшивой головой не надо было злоупотреблять вниманіемъ такихъ красавицъ, какъ Евгенія Дмитріевна.

На первой же дорожк къ намъ пристала самоварница съ рыхлымъ, жилистымъ лицомъ, простоволосая, въ порыжломъ платк.

— Разв сразу чай? спросилъ Чулковъ.

— Нтъ, я хотла бы посмотрть церковь и дворецъ, сказала Евгенія Дмитріевна.

— Я васъ провожу, матушка, приставала самоварница.

— Увольте, тетенька, сказалъ Чулковъ.

— Ничего, батюшка, позвольте, а то тамъ есть одна снафида… подлая женщина, какъ разъ перехватитъ.

И женщина начала что-то болтать про тяжелыя времена и скудость графскаго ‘положенія’. Но Чулковъ опять осадилъ ее и рекомендовалъ держаться позади.

Садъ, разбитый по старинному плану, во французскомъ вкус, смотрлъ чопорно и тсновато посл нашего парка. Подстриженныя деревья, мраморные бюсты, диванчики, куртины пестрли передъ глазами. Но не хватало тни, простора, не было отдаленнаго блеска воды… И воздуху точно меньше было…

Задній фасадъ барскихъ палатъ, выходящій въ цвтникъ, выказывалъ свою бдную архитектуру деревяннаго штукатуреннаго дома, съ некрасивымъ рядомъ оконъ нижняго этажа.

Мы обогнули влво и вышли на дворъ, направляясь къ широкому парадному крыльцу. Солнце уже обливало все ровнымъ свтомъ. Только на самой линіи свода кое-гд бродили хлопчатыя облачка. Скульптура на воротахъ, крыльцо, колонны, окна блли и слпили глаза. А лве изъ-за ршотки красной пирамидой выдлялась церковь, ярко-кирпичнаго цвта, съ своими тонкими главами, приземистымъ сводомъ алтаря и крытымъ фигурнымъ ходомъ. Туда, въ сторону города, уходила широкая проска, пордлая отъ времени. Сквозь дымчатую свтлую даль мигала золотая точка — куполъ храма Спаса.

Чулковъ побжалъ къ смотрителю просить позволенія обойдти домъ. Мы ждали не долго. Въ сняхъ два итальянца реставрировали картины и скульптурныя вещи. Прохлада пріятно освжала насъ. Лниво, утомленные ходьбой, мы передвигались изъ комнаты въ комнату, побывали въ кругломъ кабинет, въ спальн, обитой свтлымъ штофомъ, полюбовались на пріемную, росписанную нжными тонами, поднялись наверхъ, побывали въ египетской столовой, остановились въ театральной зал съ ея колоннами и живописной галлереей. Евгенія Дмитріевна очутилась около меня. Облокотившись о перила, она смотрла внизъ.

— Хотли ли бы вы жить въ такихъ чертогахъ? спросилъ я ее.

— Постоянно?— Нтъ. А такъ разв… день, два, походить, помечтать. Красиво! Легко.

Внизу Чулковъ стоялъ съ поднятой головой и улыбкой, все того же любованія, обращенной къ Евгеніи Дмитріевн.

— Какая декорація! крикнулъ онъ.— Что за картина!.. Не двигайтесь, не двигайтесь, Бога ради!..

— Вотъ удержу-то себ не знаетъ! тихо промолвила она, и охладила его порывъ, кинувъ ему внизъ:— сть мн хочется, довольно смотрть.

XXV.

Самоварница дожидалась насъ. Но только-что мы вышли, какъ къ намъ пристала другая женщина, выше и суше, въ капот безъ платка и въ чепц.

— Куда она васъ ведетъ! визгливо начала она:— у ней и стола-то нтъ… Видите, шалая какая… Мечется… сама не знаетъ куда!

— Не слушайте ея, матушка, торопливо забгала первая самоварница, догоняя насъ: — видите, у ней глаза-то безстыжіе… клюкнула небось…

— Я клюкнула?! Ахъ ты!..

Чулковъ прикрикнулъ на нихъ. Мы пошли черезъ цвтникъ, потомъ по одной изъ аллей съ мраморными бюстами и по лужайк съ рдкими группами деревьевъ.

Самоварница, которая приняла насъ первая при вход въ садъ, перетащила столъ въ тнь, съ одного мста на другое. Ей помогала босая двчонка, вся чумазая. Самоваръ чадилъ. Сливки были не первой свжести, но мы устали, и чай пришелся всмъ по вкусу. Евгенія Дмитріевна выбрала у носящаго два пирожка и крендель. Ворокуевъ любовался, глядя, какъ она начала сть своими блестящими зубами. Чулковъ былъ въ пріятномъ волненіи. Онъ вынулъ изъ сумки разный състной матерьялъ и началъ разставлять его по столу… ли мы взапуски… Каждому было пріятно отдохнуть и отъ ходьбы, и отъ душевныхъ ощущеній. Нтъ, нтъ, Ворокуевъ или Чулковъ взглянетъ вбокъ на Евгенію Дмитріевну и потомъ переглянется со мною. Между нами устанавливалось полное согласіе. Но нетребовательность была только во мн. Любитель ‘линій’ какъ будто готовился къ чему-то, въ студент запросы молодой страсти минутно затихли, но дожидались взрыва.

Мы выпили по второй чашк, какъ вдругъ Евгенія Дмитріевна быстро оглянулась въ сторону сада. Чулковъ подмтилъ первый этотъ взглядъ.

— Не онъ!.. кинулъ онъ и насмшливо разсмялся.

Она вся покраснла.

— Фигура похожа… Такая же спинища… Но успокойтесь.

— Что вамъ надо? въ первый разъ остановила она его при мн такимъ строгимъ тономъ.

— Вы думаете, князь съ дамой прошелъ? приставалъ студентъ, перебгая глазами отъ лица Евгеніи Дмитріевны къ тому мсту, гд виднлась какая-то пара.

— Какой князь? переспросила она, оправившись отъ внезапной краски.

— Да вонъ, тотъ мужчина… Спина такая же, врно, и животъ такой же. Не угодно ли, я узнаю доподлинно?

Чулковъ поднялся совсмъ и уперся руками о столъ. Глаза его то вспыхивали, то замирали, зрачки такъ и прыгали.

Мы съ Ворокуевымъ переглянулись, на этотъ разъ гораздо значительне.

— Что вы все волнуетесь, юноша? спросила Евгенія Дмитріевна и усмхнулась.— Это смшно!

— Смшно? повторилъ Чулковъ, и въ горл у него перехватило.— Почему же-съ? Вамъ не понравилось, что я предупредилъ ваше желаніе?

— Какое? глухо выговорила она и отвела глаза въ сторону.

— Вы сами знаете — какое!.. Васъ точно ужалило, Евгенія Дмитріевна.

— Вы глупости говорите! вырвалось у нея.

— Почему же-съ? еще горячне продолжалъ Чулковъ.— Разв не…

— Позвольте, молодой человкъ, вмшался тутъ Ворокуевъ:— къ чему же такая тревожность, такое приставанье?

Чулковъ взглянулъ на него искоса и покраснлъ, до тхъ воръ онъ былъ блденъ.

— Профессоръ, небрежно заговорилъ онъ:— къ чему это генеральская привычка ругаться молодымъ человкомъ!.. Какое же въ томъ достоинство, что вы пожилой человкъ?..

— Ну, вотъ, ну, вотъ! добродушно остановилъ его Ворокуевъ.— Это ужь совсмъ не хорошо. Не достойно васъ… Вы малый очень неглупый и развитой, и вдругъ такіе странные протесты.

— Пожалуйста, безъ нравоученій, профессоръ! уже совсмъ разсерженный перебилъ Чулковъ и вышелъ изъ-за стола.

— Оставьте его! живо сказала Евгенія Дмитріевна.

— Зачмъ же такъ? почти со слезами въ голос вскричалъ Чулковъ, подскакивая къ ней, словно его что ужалило.— Я не хочу смазываній! Что я такое сдлалъ? обратился онъ съ вопросомъ въ мою сторону:— вы встрепенулись и даже покраснли, вклепавшись въ того мужчину, думали, что князь, сзади-то вамъ показалось большое сходство… Ну, вотъ и все!.. Зачмъ же сердиться, когда… заговорило ретивое?

— Чулковъ! остановила его опять Евгенія Дмитріевна.

— Да что Чулковъ? Чего же тутъ сердиться? Надо же имть хоть въ этомъ смлость. Мало ли что человкъ про самого себя вообразитъ… что онъ и безчувственный и не доступенъ никакому увлеченію, застраховалъ себя… Анъ выходитъ по другому… ха, ха!..

Онъ заходилъ около стола, потирая руки и продолжая хохотать. Намъ сдлалось неловко. Ворокуевъ поглядлъ на меня съ гримасой, говорившей: ‘вотъ видите, что значитъ съ мальчишками возиться и ихъ въ свою компанію пускать!’

Евгенія Дмитріевна сидла спокойно, опустя голову. Щеки ея поблднли. Мн слышно было ея дыханіе. Грудь чуть-туть вздрагивала.

— Домъ-то какой, заговорилъ Ворокуевъ.— Вонъ она барская-то культура. Стоятъ такія палаты безъ всякаго употребленія. Музей бы хоть сдлать…

— Вы, профессоръ, продолжалъ все еще со смхомъ Чулковъ:— зачмъ же такъ перебиваете меня. Я говорю самыя простыя вещи. Евгенія Дмитріевна изволили на меня разгнваться… Какъ имъ будетъ угодно!.. А, по моему, надо во всемъ на чистоту дйствовать. Что это за олимпійское безстрастіе? Да его и быть не можетъ! Анъ хвать… И окажется, что предметъ-то какой-нибудь утробный человкъ. Впрочемъ, чему же тутъ и удивляться… Вдь психологія-то страстей у всхъ одна и таже… Набжитъ шквалъ… любовь зла — полюбишь и козла! И онъ опять началъ почти истерически хохотать.

Мы съ Ворокуевымъ поглядли на Евгенію Дмитріевну. Она продолжала сидть съ опущенной головой. Ей было, кажется, неловко за Чулкова. Но вотъ въ глазахъ мелькнула свтлая точка. Рсницы раскрылись шире. Румянецъ смнилъ минутную блдность.

— Пойдемте господа, обратилась она къ намъ:— пора, тучки собираются, пожалуй, будетъ дождь.

Чулковъ не унимался.

— Что же это вы, Евгенія Дмитріевна, не удостоиваете меня и окрика? Разв я не говорю? Вамъ чего же стсняться? Вы человкъ свободный. Мы тоже свободные люди. Каждый долженъ отдать дань увлеченію!.. Ха, ха!..

— Полноте, шепнулъ я ему въ бокъ и покачалъ головой.

Ворокуевъ сдлалъ тоже.

Онъ продолжалъ усиленно смяться.

— Сергй Петровичъ, сказала тихо, но строго Евгенія Дмитріевна:— я прошу васъ прекратить этотъ разговоръ. Я васъ не могу понять…

— Не желаете? крикнулъ Чулковъ, подскочивъ къ ней.— Не желаете?.. Ну-съ, такъ и запишемъ.

И онъ тотчасъ же сталъ убирать со стола остатки закуски въ мшокъ, и съ этой минуты упорно замолчалъ.

— Мы вернемся Каменкой? спросила меня Евгенія Дмитріевна.

Я не зналъ еще мстности.

— Да, да, подхватилъ Ворокуевъ:— лскомъ, гд рчка.

Общаго разговора уже не завязывалось. Ворокуевъ спросилъ ее:

— Устали?

— Отдохнула, отвтила она и провела рукой по волосамъ.

Мы двинулись въ обратный путь — сначала гуськомъ, но Чулковъ обогналъ насъ и вдругъ, какъ ни въ чемъ не бывало, подалъ руку Евгеніи Дмитріевн. Она взглянула на него, откинувъ немного голову, но руку все-таки подала, и они пошли впередъ…

Ворокуевъ взялъ меня подъ руку и пріостановилъ.

— Что за чушь! сказалъ онъ.— И какъ же это она съ нимъ пошла! Я бы уши надралъ.

— Милые бранятся… началъ я.

— Какіе милые! Мальчуганъ!.. И такая женщина!.. Распустила, избаловала своей добротой, нынче вдь этотъ народъ, такъ распущенъ, чуть что — и…

— Пырнетъ? подсказалъ я, вспомнивъ господина Шульца.

Онъ поглядывалъ все впередъ. Его, видимо, раздражала фигура Чулкова.

— Кто этотъ князь? спросилъ онъ меня почти озабоченно.

Я разсказалъ ему, когда видлъ его у Евгеніи Дмитріевны.

— Уменъ, богатъ, вроятно… баринъ… говорите вы… Натура есть?..

Его вопросы показались мн тревожне, чмъ бы можно было ждать отъ Ворокуева.

Мы проходили по лсной дорожк. Лве, круто вздымался берегъ рчки, а въ отдаленіи, вдоль узковатой дорожки стояли темнющія деревья. Рчку мы уже перешли… Ворокуевъ жадно присматривался къ тому, какъ Евгенія Дмитріевна, приподнявъ сзади и сбоку платье, осторожно переступала своими туфлями на высокихъ каблукахъ.

— Для такого роста, шепнулъ мн Ворокуевъ:— замчательно мала нога!.. И подъемъ какой!..

Но онъ начиналъ не на шутку волноваться.

— Надо привалъ сдлать!.. Довольно имъ… И какъ это она, право.

Передняя пара какъ разъ остановилась въ эту минуту. До насъ долетли звуки разговора. Чулковъ сталъ къ намъ лицомъ. Онъ былъ блденъ и только правой рукой нервно пощипывалъ свою бороду. Ея лица намъ не было видно.

— Ну, кажется, радикально разбранились! вскричалъ Ворокуевъ.— Руку она отняла — и прекрасно!..

Мы догнали ихъ. Чулковъ какъ-то странно взмахнулъ рукой и, взваливъ на плечо мшокъ, пошелъ скорымъ шагомъ.

— Не хотите ли приссть? пригласилъ Евгенію Дмитріевну Ворокуевъ.— Мстечко-то какое милое.

— Нтъ… я домой хочу.

И она подала мн руку. Ворокуевъ сначала попрыгалъ рядомъ съ ней, а потомъ началъ отставать.

Евгенія Дмитріевна, пройдя шаговъ сто, заглянула мн въ лицо и выговорила:

— Иванъ-то Христіанычъ, пожалуй, и правъ.

— На счетъ студентовъ? понялъ я ея мысль.

— Да. Это ни на что не похоже, какая неделикатность…

— Отелло!

— Съ какой же стати? По какому праву? уже совершенно серьзно спросила она.— Померещился ему князь!

— А вдь это не онъ былъ? подтвердилъ я въ вид вопроса.

Она покраснла. Эта краска такъ ее смутила, что она, путаясь, выговорила:

— Ну, мн показалось… Чтожь такое?..

— И вдругъ?

— Что вдругъ?

— И вашъ чередъ придетъ…

— Ахъ, что вы!.. стыдливо и укоризненно прошептала она и до самой фермы мечтательно молчала.

XXVI.

Ночь лунная, серебристая, полная благоуханій, спустилась надъ паркомъ. Я шелъ къ озеру. Три-четыре дня не видалъ я моихъ новыхъ знакомыхъ: ни Чулкова, ни Евгеніи Дмитріевны. Но съ Ворокуевымъ мы встрчались каждый день. Онъ все больше и больше восхищался ‘прекрасной Еленой’. Уже не про одн ‘линіи’ говорилъ онъ. Ему хотлось сдлаться ея другомъ и руководителемъ. Онъ мн это прямо высказалъ.

— Пропадетъ, повторялъ онъ.— Надо поправить, надо!

И все ему хотлось узнать лично этого князя, изъ-за котораго вышла стычка на нашей прогулк. А стычка сдлала то, что Чулковъ совсмъ пропалъ, да и Евгеніи Дмитріевны Ворокуевъ не заставалъ дома: ухали куда-то въ гости, не то въ Люблино, не то въ Кунцово.

Завязывался романъ. Въ Евгеніи Дмитріевн что-то зрло. Студентъ, наврно, бснуется… И самъ Ворокуевъ втягивался въ этотъ воздухъ молодости, красоты, порывовъ темперамента…

Жить, жить всмъ хочется, и не однимъ отрицаніемъ, а хватать красоту и сладость жизни. И моя собственная жизнь предстала предо мной смшнымъ и жалкимъ опытомъ. Кому нужно было то, что я прошелъ своей тропкой цлыхъ четырнадцать лтъ, забывъ о всякомъ личномъ посягательств на счастье? Кому? Вотъ теперь и молодость безвозвратно канула… И спроси любого изъ моихъ знакомыхъ, пріятелей, даже друзей, скажутъ обо мн:

‘Такъ коптитъ небо сентиментальный неудачникъ’.

Наврно скажутъ и будутъ по своему правы.

Я подходилъ къ той площадк, откуда направо дорожка къ пристани, налво поворотъ въ сторону лса. На свтломъ полотн широкой дороги, вдоль озера, огромныя ели высились черными, извилистыми конусами. Былъ первый часъ. Тишина стояла недвижная, точно втягивающая въ себя всякій, чуть слышный шорохъ.

Но вотъ мн показалось, что подъ ближайшей елью что-то блетъ. Я остановился. Врно, какая-нибудь пара. Зачмъ смущать?.. Я было хотлъ повернуть налво, но блсоватое пятно сдлалось больше. Это была несомннно женская фигура. Мн показалось что-то знакомое. Очень небольшаго роста, почти двочка издали. Но что она длаетъ? По движеніямъ, какъ-будто раздвается? Да, вотъ она сняла шляпу, скинула короткую мантилью. Я, положительно, видлъ эту чорную мантилью и очень недавно…

Тутъ только я вспомнилъ сцену въ парк въ тотъ день, когда я познакомился съ Чулковымъ. Это — та двушка, что прощалась съ нимъ такъ искренно, такимъ любящимъ рукопожатіемъ.

Зачмъ она въ такой часъ? Хочетъ купаться? Мсто было выбрано странное. Я недоумвалъ. Но если она, дйствительно, хочетъ купаться… надо было тмъ скоре свернуть или идти назадъ.

Да, это была она. Сняла шляпку и мантилью, немного выдвинулась изъ подъ густой тни дерева. Голова ея была видна, въ короткихъ волосахъ, курчавыхъ, какъ у мальчика. Она начала разстегивать и платье, но длала это медленно, не глядя по сторонамъ, съ поникшей головой. Въ голов моей всплыла мысль, подозрніе… и мгновенно я ускорилъ шагъ, пошелъ прямо къ дереву. Двушка не слыхала моихъ шаговъ, она была все еще погружена въ думу. Но вотъ она скинула платье и такъ скоро, что я даже и не усплъ взвидться, бросила его порывистымъ движеніемъ на лавку, подъ дерево, схватилась-было за тесемку юбки, остановилась и откинула голову, оглянулась, но безъ всякой тревоги, повернула круто къ берегу и сошла къ вод.

Я бросился бгомъ. Для меня было ясно, что это не купальщица. Плавать я умю. Поспть во время я надялся. Не больше, какъ въ одну минуту, былъ я у берега.

Это была она, ея профиль, руки, станъ. Когда я подбжалъ, она нагнулась надъ водою, стоя на сучк и протянула руки, видно желала подальше упасть въ воду. Лучи мсяца падали ей прямо на лицо, на грудь, на обнаженныя тонкія руки. Глаза ея устремлены были въ одну точку. Она точно чего-то искала въ вод. Еще мгновеніе, и она была бы тамъ. Я схватилъ ее сзади за об руки.

Зачмъ я это сдлалъ? Какое право имлъ? Даже если она и хотла утопиться? Теперь я ставлю эти вопросы очень серьзно, но тогда меня толкало такое цльное чувство, что не до вопросовъ было! Двушка была такъ поглощена, что не сразу почувствовала прикосновеніе моихъ рукъ.

— Остановитесь! крикнулъ я.

Она рванулась, какъ будто хотла заткнуть себ уши или закрыть лицо. Но мои руки крпко держали ее.

— Пустите! глухо крикнула она, все еще не оборачиваясь.

— Нтъ, не пущу! отвтилъ я и обхватилъ ее за талію одною рукой, другой взялъ какъ ребенка и перенесъ на скамью, подъ ель. Все это сдлалось въ нсколько секундъ. Она сначала билась, какъ птичка, а потомъ замерла и, когда я опустилъ ее на скамью, то начала повторять.

— Уйдите, уйдите… стыдно!.. По какому праву!..

— Я вамъ не дамъ бросаться въ воду. Я отойду, сказалъ я ей умышленно-твердымъ голосомъ.— Вотъ ваше платье… Одньтесь… Не бойтесь меня.

Она закрыла лицо руками и тотчасъ же разрыдалась. Рыданія перешли въ истерику, раздался хохотъ, а потомъ и крики, прерываемые судорожными движеніями. Голова ударилась о скамью, зрачки ушли подъ вки, дыханіе сперлось.

Я положилъ ее съ ногами на скамью, покрылъ мантильей ея плечи и руки, прикрылъ ноги платьемъ, зачерпнулъ шляпой воды и началъ брызгать ей въ лицо. Я все это длалъ почти машинально. Я рдко видлъ и слышалъ женскіе припадки. У меня у самого сердце перестало биться, хотя я совсмъ не нервенъ. И жаль, и страшно мн стало за эту худенькую, кроткую, курчавую двушку, на видъ ребенка. Мн захотлось согрть, ободрить, приголубить ее. Я опустился, самъ не замчая того, на колни, дулъ на не, гладилъ ее по голов, приводилъ ее въ чувство — какъ только могъ и умлъ.

Она раскрыла глаза, опять рванулась, захохотала. Но это былъ уже послдній приступъ истерики. Дыханіе стало ровне. Въ ногахъ не было уже судорожныхъ подергиваній, прошла и нервная дрожь.

— Пустите меня!

Слова эти она повторяла съ разбгающимися глазами.

Придя совсмъ въ себя, она привстала, закрыла себ плечи, оттолкнула меня и боязливо вскрикнула:

— Оставьте!

Я молча отошелъ, но, стоя за широкимъ стволомъ ели, я сказалъ ей опять умышленно твердымъ голосомъ:

— Я не уйду. Одньтесь. Вамъ нечего меня бояться. Я другъ. Я васъ знаю, и знаю, что заставило васъ кинуться въ воду.

Солгалъ ли я? Нтъ. Я уже, когда переносилъ ее на скамью, сказалъ про себя:

‘Это несчастная страсть — не что иное. И предметъ ея — Чулковъ’.

XXVII.

Она послушалась и торопливо, какъ маленькая, стала натягивать на себя платье, накинула мантилью и надла шляпку, посл чего опустилась и тихо заплакала.

Я вышелъ и прислъ на скамью…

— Что вамъ отъ меня надо? выговорила она, наконецъ, сдержавъ рыданія.— Все равно я… не ныньче, такъ завтра!..

И въ самомъ дл, по какому праву помшалъ я ей покончить съ жизнью, коли она ей ненавистна?

Но стоило мн поглядть на ея лицо, чтобы отвтить себ: молодо — зелено, перенесетъ и не такую невзгоду. Она была еще очень молода. И что мн бросилось только теперь въ глаза — я нашелъ въ ней сходство съ Селиной, съ той… о которой я вспоминалъ съ такими подробностями… Только та была хорошенькая, а эта нтъ. У той не сходило съ лица выраженіе сухой испорченности, у этой лицо и въ слезахъ хранило слды постояннаго душевнаго напряженія хорошихъ, любящихъ натуръ.

Я не испытывалъ никакой неловкости, сидя около нея. Мн было ея жаль, той особой жалостью, гд есть и чувство къ ребенку и откликъ на всю ломку жизни, какая на моихъ глазахъ проходила долгіе годы, въ безчисленныхъ примрахъ.

— Полноте, сказалъ я и взялъ ее за руку.— Она дрожала.— Пойдемте, вамъ надо отдохнуть.

— Куда?.. быстро и пугливо спросила она и продолжала съ возрастающимъ волненіемъ:— куда я пойду? У меня нтъ квартиры…

— Вы изъ Москвы?

— Да.

— Гд же вы жили?

— Гд жила — меня тамъ нтъ… Я ухала, вещи раздарила…

— А вашъ родственникъ?

— Вы это знаете?..

— Вы видите — знаю.

— Студентъ — Обычный!

Я не понялъ сразу, что это фамилія и переспросилъ.

— Обычный, повторила она, и опять смолкла, схватилась руками за голову и пришла въ волненіе.— Нтъ! вырвалось у нея и она вскочила со скамьи.— Не хочу, не хочу ни видть его, ни слышать о немъ! хать въ деревню… Зачмъ? Томиться… Господи, пустите меня!..

Она рванулась. Я схватилъ ее за об руки.

— Я вамъ не дамъ броситься. Вы должны провести спокойно ночь. Скажите мн, гд живетъ вашъ родственникъ?

Я опять постарался придать голосу твердую, непреклонную интонацію.

— Зачмъ же такое насиліе? кротко спросила она. Въ томъ, какъ она произнесла эти слова, не слышно уже было упорства.

И, какъ часто бываетъ въ минуты сильнаго возбужденія, я вспомнилъ, что студентъ въ блуз, когда она прощалась предо мною съ Чулковымъ, назвалъ ее въ разговор Надеждой едоровной…

— Полноте, Надежда едоровна, началъ я уже мягче.

Она вся вздрогнула.

— Вы знаете мое имя? прошептала она.— Кто же вы?

— Прохожій… Видлъ васъ, знаю того, кто васъ довелъ вотъ до этого…

— Никто! Никто не доводилъ меня! стремительно начала она.— Я сама хотла. Разв можно обвинять кого-нибудь. Онъ такой же, какъ…

Она не договорила. Я все еще держалъ ее за руки.

— Полноте, сказалъ я уже тономъ человка старше ея, наврно, на двадцать слишкомъ лтъ. Силы ея были надломлены. Она начала дрожать, какъ въ лихорадк. Я накинулъ ей пальто на плечи, взялъ подъ руку и повелъ вверхъ, но алле… Мн пришла было мысль: отыскать комнату гд-нибудь по близости, разбудить моего хозяина, заставить переночевать въ сняхъ, наконецъ, самому пробыть ночь на двор и уложить Надежду едоровну… Но какъ это сдлать безъ огласки?.. Сейчасъ же этотъ Зябликовъ разболтаетъ всмъ, что у меня ночевала какая-то ‘барышня’. Даже если его и не будетъ.

— Гд живетъ вашъ родственникъ? спросилъ я ее, нарочно самымъ обыкновеннымъ тономъ.

— На шоссе… въ номерахъ…

Мы шли довольно скоро. Я чувствовалъ, что она мене дрожитъ и бодре переступаетъ ногами. Когда мы вышли на площадку передъ церковью — все было залито луннымъ свтомъ.

— Ночь-то какая! сказала она точно про себя.

Это меня еще больше успокоило.

— Чудесная! подхватилъ я..— А вотъ и извощикъ на наше счастье…

— Зачмъ? попыталась она опять.

— Какъ зачмъ? Подемъ.

— Ахъ, нтъ!

Но она позволила кликнуть извощика. Я приказалъ ему поднять верхъ. Черезъ пять минутъ, пролетка остановилась у номеровъ. Двушка впала въ какое-то забытье, точно задремала. Щеки поблли. Но дыханіе слышалось ровно. Только голова почти свсилась на грудь.

Не легко было отыскать комнату студента Обычнаго. Надежда едоровна такъ ослабла, что не могла мн помочь, почти не въ силахъ была выговорить ни одного слова. Но я нашелъ не то дворника, не то номернаго служителя и добился, гд живетъ студентъ Обычный. Онъ еще не спалъ. Я засталъ его на балкончик передъ своей комнатой. Онъ курилъ, а на колняхъ у него лежала книга. Должно быть, онъ читалъ ее при яркомъ лунномъ свт. На немъ была все та же парусинная блуза, а на плечи накинутъ темный, короткій пледъ.

Въ двухъ словахъ я объяснилъ ему въ чемъ дло.

Студентъ вскинулъ какъ-то странно руками. Пледъ спалъ у него съ плечъ.

— Это все Сержка надлалъ! крикнулъ онъ.— Ахъ, анаема!.. Сердцедъ!

И тотчасъ же безъ особой суетливости зажегъ свчу и вышелъ со мною къ пролетк.

Надежда едоровна такъ ослабла, что мы должны были перенести ее на рукахъ. Служитель, впустившій меня, было зашумлъ, но студентъ прогналъ его, крикнувъ ему:

— Не ваше дло!

— Переночуетъ у меня… нтъ нужды, въ городъ куда же… Да она и квартиру сдала, говорилъ онъ мн тихо, когда мы ее вносили въ верхній корридоръ.— Я думалъ, она ужь по Курской катитъ, а вотъ — подите!

— Чаемъ я ее напою сейчасъ! весело продолжалъ говорить студентъ:— на машинк живо! Наденька, не хорошо-съ! И онъ уложилъ ее на свою незатйливую ‘койку’.

Я распростился съ нимъ и въ корридор попросилъ у него позволенія зайти.

— Валите! пригласилъ онъ и стиснулъ мн руку.

XXVIII.

Я вернулся на другой же день рано утромъ. Студентъ Обычный увидалъ меня съ своей ‘галдарейки’. Онъ пилъ чай, въ неизмнной блуз.

— Спитъ, не громко крикнулъ онъ мн сверху.

— А ночь какъ прошла?

— Былъ еще припадокъ, да ничего…

Онъ мн пріятельски усмхнулся.

— Чаю хотите?.. Лзьте… пройти можно… Я ее уложилъ въ другой комнат… порожняя была…

Въ рук онъ держалъ тетрадь литографированныхъ лекцій. Его ярко освщалъ отблескъ солнца. Лицо у него славное, безобразное по чертамъ, но дышетъ за то натурой, глаза смются, пряди волосъ падаютъ на глаза, какъ у болонки, круглый и полувздернутый носъ точно нюхаетъ утренній воздухъ, отдающій хвоей сосдняго лска.

Мы сли за самоваръ. Онъ поглядлъ на меня какъ-то искоса и сказалъ хриповатымъ баскомъ:

— Ну, спасибо!.. Безъ васъ наша Надежда едоровна досталась бы щукамъ да карасямъ на завтракъ! Ха, ха!..

И смялся онъ чудно, такъ же хрипло, какъ и говорилъ, но очень заразительно.

— Она ваша родственница? спросилъ я.

— Дальняя… знаете… Родные какъ-то считаются. Только она изъ другого мста. Я южный… слышите не бось по говору…

Онъ дйствительно, произносилъ горломъ звукъ ‘г’.

— Малороссъ?

— Нтъ, я орловскій, только туда къ Воронежу… тамъ не далеко и до хохловъ… Да, подитко, продолжалъ онъ, наливая мн стаканъ:— какъ попритчилось. Я замчалъ, что въ разстройство приходила. Но обманнымъ образомъ вела себя: поду, говоритъ, домой.. Одно мн подозрительно показалось: былъ я у нея третьяго дня — случилось въ Москву здить… Только она укладывается и начинаетъ все номерной прислуг раздаривать, калоши тамъ, изъ блья кое-что, подушку. Мн говоритъ: возьми одяло фланелевое. Мы съ ней вдь и на ты, и на вы, я ее и Надей и Надеждой едоровной, какъ случится… Такъ вотъ — онъ затянулся:— этакъ мы калякали… я ей и говорю:— да зачмъ вы, Наденька, вещи ваши раздариваете?.. Вотъ первое дло — одяло. Въ дорог, ночью, продрогнете… Нешто замужъ собираетесь?..

Улыбка растянула его и безъ того огромный ротъ.

Мн съ нимъ было удобне, чмъ съ Чулковымъ. Его грубоватость смягчалась добродушіемъ.

— Но вы не догадывались? спросилъ я.

— Не то чтобы совсмъ невдомекъ… Вы Сержку знаете?

— Кого?

— Ну, Чулкова?

— Какъ же… мы часто видаемся…

— Все дло въ немъ… Я ей говорилъ: — Надежда, что ты сохнешь? Вдь глупо. Малый — лодырь, фертъ, кудрями да маншетками преисполненъ… Поигралъ съ тобой насчетъ развитія, да и на попятный… Такой теб не пара. Вы какъ его разумете?

— Уменъ, воспріимчивъ, любитъ красоту…

— Юпку любитъ, это точно. Могъ бы работать. Зимой ходилъ въ лабораторію, экзаменъ ловко отзудилъ… Да въ голов не то!.. Все ему конфектъ подавай, сластна!..

Я хотлъ было спросить его намекомъ, какъ далеко зашли отношенія Надежды едоровны къ Чулкову, но воздержался. Студентъ точно понялъ мою мысль.

— Вдь если его взять на цугундеръ, продолжалъ онъ:— извстное дло, онъ будетъ говорить: я нешто виноватъ въ томъ, что она въ меня втюрилась, между нами ничего серьзнаго нтъ… Это-то правда!

Онъ мн кивнулъ головой и смолкъ.

— Пойти посмотрть, не проснулась ли. Вы посидите. Я сейчасъ.

— Можетъ, Надежд едоровн непріятно будетъ?

Онъ оглянулъ меня.

— То есть вы хотите сказать… насчетъ вчерашняго? Ну, я спрошу… Разумется…

И, не досказавъ, онъ выдвинулся съ балкона все той же качающейся походкой.

Много деликатности почуялось мн въ этомъ косматомъ блузник. Видно было, съ какой нжностью относится онъ къ своему пріятелю-двушк. Онъ не хотлъ скромничать, онъ показывалъ, что довряетъ мн, но не сказалъ ничего безцеремоннаго. Чулкова онъ не уважалъ достаточно, поэтому и назвалъ его ‘лодыремъ’ и ‘фертомъ’.

— Все еще спитъ, вполголоса сказалъ Обычный, показываясь на порог.— Вы посидите. Знаете, я ее предупрежу насчетъ васъ, когда она проснется, вы — свжій человкъ. Со мной-то ей какъ будто немного и совстно. Удрала глупость. Я вдь не умю сладко говорить. А вы вотъ и вчера ее какъ обработали. Небось, послушалась!

Онъ громко разсмялся и началъ наливать чай и мн и себ.

Личико двушки, какъ она наклонилась вчера надъ водой, встало предо мною необыкновенно живо.

— Деликатнаго здоровья? сказалъ я тономъ вопроса.

— Да, одни нервы и кое-какія мышцы. Чувствительность черезчурная. Самый неподходящій темпераментъ для жизни… по нашему. Пробовала она… не выходило. Музыку больно ужь любитъ, способности важныя. А это не годится, когда одинъ изъ органовъ чувствъ постоянно раздражается. Такъ вдь? И Сережка-то больше декламаціей дйствовалъ. Все поэтовъ читалъ…

Онъ не договорилъ и прислушался.

— Никакъ постучалъ кто-то… рядомъ… Это она проснулась. Скажу. Вы не уходите. Я мигомъ… чай пить буду звать сюда.

На этотъ разъ онъ пропадалъ минутъ съ десять. Дожидаясь ихъ прихода, я былъ не то что въ волненіи, а вовсе не такъ спокоенъ, какъ бы слдовало, насколько я себя знаю. Я глядлъ черезъ шоссе, вдаль, нарочно отгонялъ отъ себя всякую мысль о томъ, что вотъ судьба столкнула же меня съ двушкой, умющей такъ пылко любить, но въ голов все что-то копошилось. Эта маленькая ‘Наденька’, съ ея ‘чувствительностью’, изъ ‘однихъ нервовъ’, окутанная свтомъ луны, надъ дремлющимъ прудомъ. Потомъ ея смущеніе, ея слезы, ея кротость, когда я приказывалъ ей одться, не шалить больше, идти почивать.

Я почувствовалъ, что щеки мои разгорлись, а глаза стали влажны. Но я не испугался. На этомъ студенческомъ балкончик, около самовара, въ ожиданіи прихода молодыхъ людей, мн было очень хорошо. Когда заслышались шаги въ корридор я долженъ былъ подавить свое волненіе.

XXIX.

— Наскучались? раздался позади меня голосъ Обычнаго.

Я обернулся. За нимъ виднлась блорукая голова въ кудрявыхъ волосахъ и блдное личико. Да, сходство съ Селиной было несомннно! Мн оно бросилось въ глаза гораздо сильне. Но та смотрла ‘херувимомъ’, а Наденька — мн такъ легче называть — совсмъ не красавица.

— Садитесь, садитесь, говорилъ онъ ей, пропуская ее къ самовару.— Вотъ гость нашъ. Мы уже съ нимъ по два стаканчика обработали.

Наденька продвинулась впередъ и подала мн руку, съ наклоненной головой. Взгляда ея я не могъ схватить. Но она смотрла скоре утомленной, чмъ смущенной. Лицо было очень блдно, ни одной кровинки. Разспрашивать о ея здоровь я, разумется, не сталъ. Обычный шумно началъ наливать чай.

— Что же вы, Наденька, лицомъ къ солнцу разслись? повернитесь вотъ такъ… Я вамъ чаю налью, вы вдь сами-то не ахти какъ распоряжаетесь съ самоваромъ.

— День-то какой! сказала она тихо, чуть взглянувъ на меня и то какъ-то бочкомъ.

— А вотъ, други милые, перебилъ ее Обычный: — вдь мн надо бжать на выселки, захватить Догуляева, а то онъ укатитъ на машину. Совсмъ забылъ. Наденька, я часика полтора буду въ поход: вы ужь посидите у меня хозяйкой.

— Идите, такъ же тихо выговорила она.

— Я мигомъ. Папиросочку желаете?

— Нтъ, спасибо.

— Ну-съ, до свиданія.

Онъ пожалъ мн руку и глаза его говорили: ‘ужь вы извините, я немножко и похитрю’.

Наденька не обернулась въ его сторону. Ее охватила особенная неподвижность. Ея нервы, должно быть, нуждались въ этомъ. Я не хотлъ затягивать паузы, чтобы ей не сдлалось неловко.

— Что же вы чай-то не кушаете? сказалъ я ей попріятельски и съ улыбкой поглядлъ на нее.

Отъ моего тона она вздрогнула немножко.

— Сейчасъ, кротко выговорила она.— Задумалась, извините. Нтъ, не то что задумалась, я все еще не отошла.

— Отчего?

— Не отошла… я такъ называю, когда сонъ еще не совсмъ стряхнешь съ себя.

— И прекрасно, подхватилъ я.

— Да, продолжала она: — и ничего во сн не видала. Вы… васъ какъ зовутъ?

— Павелъ Иванычъ.

— Павелъ Иванычъ! вдругъ вскричала она, сдерживая звукъ своего голоса: — вы не думайте, что тутъ… Она оглянулась на сосдній балконъ:— что тутъ кто-нибудь виноватъ? Никто!

Я сдлалъ движеніе въ знакъ того, что я ничего такого не думаю.

— Вы отпили чай?

— Отпилъ.

— Мн не хочется что-то… я посл молока… тамъ на ферм… Пройдемтесь, время такое. Хотите?

Въ глазахъ ея заискрилось. Она глядла на меня, уже какъ на ‘друга’, ей хотлось говорить со мной.

Мы вышли на шоссе.

— Ивановскій гротъ знаете? спросила она, когда мы подходили къ парку.

— Нтъ, еще не былъ.

— Гротъ-то завалили, а дорога туда славная. Мы пойдемъ мимо пчельника.

Шли мы сначала рядомъ, а съ поворота налво — гуськомъ. На дорог были колеи, еще не высохшія отъ недавняго дождя. Наденька — я чувствовалъ это — не находила того слова, которое бы помогло ей начать со мною разговоръ, такъ какъ ей, вроятно, хотлось… Я тоже не находилъ настоящаго слова.

На пчельникъ мы не зашли. Дальше, ворота въ лсъ и избушка. Тутъ мы остановились.

— Отсюда надо взять направо, сказала она.— По тропинк… Тамъ, вдоль ручья, очень хорошо. Поищу, нтъ ли земляники. Вы умете?

— Плохо, близорукъ.

— Ну, я за двоихъ буду.

И она начала искать по дорог ягодъ. То уходила въ кусты то останавливалась подъ деревомъ и по долгу оглядывала траву. Все это она длала, наполовину, для того, чтобы скрыть свое смущеніе. Но я радъ былъ уже и тому, что она около меня гуляетъ, ищетъ ягодъ, что мысль ея хоть чмъ-нибудь отвлечена въ сторону. Такъ мы прошли вплоть до того мста, гд былъ ‘гротъ’. Это глухое и очень красивое мсто, красивое по очертаніямъ деревьевъ, по извилин ручья, по чередующимся полосамъ свта и тни.

Мы присли на подъем, около самаго того кургана, гд былъ гротъ. Лицо Наденьки разгорлось, волосы немного сбились на лобъ. Выраженіе вышло еще боле дтское.

— Вотъ я сколько набрала, протянула она мн руку съ большимъ кленовымъ листомъ, на которомъ крупныя алыя ягоды поднимались цлой кучкой.

Я слъ рядомъ.

— Берите, берите… Назадъ пойдемъ — я еще наберу… Петрусю…

— Кому? переспросилъ я.

— Петрусю… тому студенту, съ чудной фамиліей.

— Устали?

— Да, давно такъ не уставала. Павелъ Иванычъ! продолжала она другимъ голосомъ:— вамъ Петрусь что-нибудь сказывалъ про меня и про… другого человка…

— Про Чулкова?

— Да.

— Говорилъ.

— И не хорошо?.. Я ужь знаю. Послушайте!— она подсла ко мн:— я не хочу, чтобы у васъ было дурное чувство… и къ нему… Никто ни въ чемъ не виноватъ. Видите ли, я должна вамъ разсказать. Когда я сегодня проснулась, я ничего не помнила. Точно ничего я не чувствую, ничего не было, что во мн еще вчера такъ и стучало въ голову. И такъ прошло минуты дв, а можетъ и больше. Пришла я въ себя, вспомнила и, такъ на васъ сдлалась зла!.. Зачмъ, зачмъ вы меня удержали?

— И теперь злы?

Она смолчала.

— Нтъ, теперь не зла. Что же?.. я въ судьбу не врю, а все-таки, можетъ быть, и я на что-нибудь и кому-нибудь пригожусь! Да, ужь того чувства нтъ. Вотъ явись онъ сейчасъ, помани, я не пойду… Не пойду! Да и гд!.. вырвалось у нея горькой нотой, и она даже махнула рукой.

XXX.

И точно кто ей далъ невидимый толчокъ, Наденька начала говорить тепло, сердечно, не какъ двочка, а тономъ молодой женщины, осмыслившей то, что она пережила.

— Вы меня удержали, сказала она:— въ такую минуту, когда въ человк длается переломъ. Видите, пріхала я сюда, какъ и вс мы, въ науку. Кажется намъ, что мы на то только и созданы, чтобы книжки читать. А натура-то свое возьметъ. Вотъ у меня съ дтства наклонности были, если громко назвать, художественныя, и рисовать любила, и семи лтъ подбирала аккорды на фортепьяно, и пла. Здсь я было и сошлась съ цлымъ кружкомъ — хорошіе люди. Не выдержала. Чтожь! я прямо говорю: не достало гражданской доблести!

— Что же такое? спросилъ я, видя, что она остановилась.

— Вотъ возьмите моего Петруся — не салонный кавалеръ. Этого про него никакъ не скажешь. Но онъ со мною, какъ братъ… Иногда и ‘ты’ мн скажетъ, но задушевно и то больше съ глазу на глазъ. А тутъ: ‘Наденька, подъ сюда, Надька! принеси пару пива’!

Я выразилъ на лиц моемъ удивленіе.

— Не врите?.. Я вдь не жалуюсь! Я не отступникъ, не перебжчикъ, я исповдуюсь хорошему человку — вотъ и все!.. По ихъ обычаямъ, это ничего… А мн тяжело было… Петрусь называлъ это барствомъ. Однако… онъ не удивился, когда я отошла въ сторону… и заниматься стала другимъ… лучше же музыку порядочно знать, чмъ такъ межеумкомъ оставаться…

— Вы музыкантша?

— Учусь… Вы не подумайте, что для меня ничего больше не существуетъ? Нтъ! насмотрлась я на консерваторокъ: Боже избави отъ такого убожества… душевнаго! Все равно, что актрисы какія-нибудь. Ни одной книжки не пробгутъ, ни до чего имъ дла нтъ, кром своихъ уроковъ, да профессоровъ, да сплетенъ… Я только все это разсказываю, чтобы вы видли почему… это меня такъ охватило.

Я понялъ, что это значило любовь къ Чулкову.

— Вы видли его? Разница есть съ Петрусемъ или съ другими такими же… Я не про наружность одну… Но не тмъ на меня пахнуло… Никто кругомъ ничего не говорилъ такого, что жило внутри. Ухо не щекотало… Все теоріи, вопросы… Безъ нихъ нельзя, я знаю… А если и собирались пть или стихи тамъ что-ли читать, то все плохо, грубо, просто видно, что люди рождены безъ этого чувства…

— Эстетическаго? подсказалъ я.

— Ну, да!.. она улыбнулась и прибавила:— Это слово я въ первое время и произносить-то боялась, засмютъ… А тутъ сразу человкъ угадываетъ, чего вамъ недостаетъ… Да еще длаетъ это такъ умно, складно, безъ всякой рисовки… мн такъ, по крайней мр, казалось. И увлекается хорошо… Прочтетъ что-нибудь… звуки совсмъ не т, какъ у прочихъ. Оттого что понимаетъ… И тебя онъ понимаетъ… Не станетъ нотацій читать, ни выговоровъ, ни насмшекъ: садитесь молъ, да зубрите геометрію, а вы тутъ вздоромъ всякимъ… гармонію какую-то изучаете, да стишки выдумали вслухъ произносить!..

Какъ только она заговорила о Чулков, щеки длались все розове… Глаза заискрились, вся ея маленькая фигурка пришла въ нервное движеніе, но не болзненно, а весело. Въ тон не было слышно горечи. Такъ говорить, на другой день посл попытки броситься въ прудъ — могла только отличная натура.

— Вонъ вы какъ хорошо на меня смотрите, вдругъ перебила она себя:— спасибо вамъ.

Она протянула мн руку и сильно пожала.

— Вы это все понимаете, вотъ я вамъ и исповдуюсь. Петрусь всегда не любилъ его. Фертикъ, говоритъ, хлыщъ… и разныя другія прозвища, разумется за глаза… въ глаза не смлъ… хотя и былъ часто съ нимъ зубъ за зубъ. Онъ — художникъ!.. Не то что спеціалистъ, а художникъ въ жизни… И безъ этого нельзя, такъ ли, Павелъ Иванычъ?

Вопросъ этотъ зазвучалъ горячей нотой, цлымъ душевнымъ итогомъ.

— Еще бы! вскричалъ я.

— Вдь я бы такъ скоро не собралась, щукамъ на съденіе какъ остритъ Петрусь, еслибъ не эта мысль, что нельзя быть самой собой, скрывать нужно или наталкиваться на рзкости… Тоска! А тутъ выискался человкъ съ чутьемъ, или показался мн такимъ… и то — вышла старая исторія… помните у Гейне?.. Вы съ нимъ давно знакомы, съ Чулковымъ-то? спросила она, опять не докончивъ.

— Недли дв не больше.

— Вдь это съ вами онъ разъ говорилъ въ цвтник, такъ къ вечеру?

— Да, я васъ тогда видлъ.

— И онъ еще цлый день здилъ съ ней… Съ кмъ — я долженъ былъ также понять.

— Скажите, она взяла меня за руку:— найдетъ онъ въ ней то, что намъ не дать ему?

Я молчалъ.

— Не найдетъ?.. Но онъ не виноватъ… что бы ни говорилъ Петрусь!.. Ну, что-жь! Со мною онъ не поступалъ оскорбительно!.. Прежде часто бывалъ, читалъ, былъ откровененъ, но никогда не сказалъ мн, что любитъ, никогда! Клянусь вамъ! Никакого желанія завлечь меня. Если онъ красивъ, ловокъ, жилка у него есть особая… онъ за это не можетъ отвчать… Ахъ, Павелъ Иванычъ!— она опять взяла меня за руку:— не онъ, не онъ виноватъ. Я сразу почувствовала, когда его стало тянуть. Я видла ее. Да, она роскошная такая… Волосы какіе, станъ, руки… Туалетъ… Но вдь она… Нтъ, я не хочу бранить ее! Теперь у меня ужь перегорло, а десять дней… Она стала говорить тише:— мн невыносимо было… Она его загубитъ думала я, такъ лучше же, пускай, мы оба погибнемъ.

— Какъ? перебилъ я.

Наденька поблднла, и глаза у нея закрылись.

— Да, я хотла, продолжала она, и все было готово… и револьверъ былъ… онъ у меня до сихъ поръ лежитъ въ комнат. Три дня и три ночи это меня мозжило. По нскольку разъ на дню хваталась я за револьверъ… Сюда разъ пріхала, бгала по парку, но лсу, Петрусю на глаза не показывалась, искала ее. Потомъ идти къ ней на дачу ршила… Шла, и спокойно шла, увряю васъ, все во мн точно остановилось… такъ и разочла все:— войду въ калитку, я знаю гд она живетъ, поднимусь на террасу, скажу горничной, она выйдетъ, одинъ выстрлъ ей, другой себ… И даже — она усмхнулась, взглянувъ на меня:— обдумала, какъ я спущусь въ цвтникъ и тамъ выстрлю въ себя: не хотла марать полъ или ступеньки!.. Не смотрите на меня такъ!..

— Какъ?

— Вдь ужасно это, убить человка! А тогда — и давно ли?— казалось необходимо, неизбжно, какъ и быть слдуетъ!.. Но меня вдругъ точно что дернуло, когда я за калитку рукой схватилась!.. И тутъ я ршила… одну себя… Ушла я въ лсъ, забралась туда, къ Петровскому парку, въ глушь. Не хватило силъ, страшно умирать такъ, отъ своей руки, Павелъ Иванычъ!..

Она закрыла лицо руками, и по всему ея нервному маленькому тлу пробжала дрожь.

— Страшно! повторила она.— Два раза принималась!.. Припадокъ сдлался, замертво упала, просыпаюсь, лежу подъ деревомъ, рядомъ пистолетъ… Тоска… такая тоска, что я только тмъ себя и утшила, что пообщала себ: съзжу въ Москву, скажу, что сдаю комнату, вещи роздамъ и сюда, ночью… на озеро… А остальное вы знаете.

Голова ея опустилась. Она, въ эту минуту, сидла на трав, обхвативъ свои колни.

— Вотъ и об мы живы остались, заговорила она съ усмшкой.— А хорошо ли? Павелъ Иванычъ!.. загубитъ она его, вдь да?

— Нтъ, не загубитъ… У него не такая натура… Это слиняетъ съ него.

— Не такая?.. Ахъ, не знаю!.. Я бы пошла къ ней и теперь, я бы упросила ее.

— Да вы думаете, она завлекаетъ его?

— А то какже? рзко вскричала Наденька.

— Нтъ, не завлекаетъ. Врядъ ли даже не тяготится теперь и простымъ знакомствомъ.

Дальше я разсказывать не сталъ… И Наденька не разспрашивала. Ея исповдь такъ подйствовала на нее, что черезъ пять минутъ она спала.

Я сторожилъ ее цлыхъ два часа. Мы вернулись часу въ первомъ, побывали на ферм, пили тамъ молоко… Прелестная двочка!..

XXXI.

Сколько воды утекло въ какихъ-нибудь десять дней. Живутъ люди, живутъ — и я въ томъ числ… Все былъ ‘наперсникъ’, а теперь… Но не буду забгать.

Наденька — я не могу уже называть ее по другому — не похала въ деревню. Она поселилась на дач, по близости, въ Ховрин. Дача эта состоитъ изъ избы, живутъ он вдвоемъ съ пріятельницей, видной блондинкой — какой-то слушательницей курсовъ. У нихъ въ избушк чисто, оклеили обоями, сами хозяйничаютъ. Двочка моя, кажется, разсталась съ своей меланхоліей… Ходитъ къ нимъ Петрусь и бранится, хохочетъ, читаетъ ученыя книжки вслухъ. Мн съ этой молодежью ужасно весело!.. Я бываю черезъ день. Бывалъ бы и каждый день, да совстно… Дорога туда пріятная, лскомъ, а потомъ по шоссе. Катаемся на тамошнемъ пруду, въ парк, гд, конечно, нтъ такого простора, какъ у насъ. Пріятельница Наденьки, Любовь Андреевна — большая затйщица. Ея общество чистый кладъ для нашей ‘больной’, какъ я все еще про себя зову Наденьку. Какъ-то, третьяго дня, зашли мы въ бесдку Ховринскаго сада… И внизу въ грот, и въ верхнемъ фонарик съ цвтными стеклами, масса надписей и карандашемъ, и вырзанныхъ. Наденька начала ихъ читать обыкновеннымъ голосомъ, да вдругъ какъ расхохочется.

Подскочила Любовь Андреевна, и вмст прочли на распвъ:

‘Пятаго майя

Купцы были,

Семгу ли,

Хвостикъ забыли!’

И опять разразились хохотомъ.

‘Излечится, излечится!’ радостно говорилъ я про себя, глядя на ея блокурую головку… кудри вздрагивали отъ смха.

Мечтаетъ поставить въ углу пьянино… Кажется, финансы не позволяютъ… Что, еслибъ я могъ подъ какимъ-нибудь предлогомъ? Вотъ эти пріятныя мысли и бродили у меня въ голов, когда я подходилъ утромъ къ теплиц. Мои друзья четвероногіе опять проводили меня до калитки… ‘Врный’ начинаетъ вести бурную жизнь, пропадаетъ по цлымъ ночамъ… періодъ любви начался… У него уже прокушены правое ухо и верхняя губа, подъ самой правой ноздрей. Боюсь, что заведутся червяки. Но онъ бодрости не теряетъ. Предметъ его желаній — старая, лохматая шавка, ‘Фиделька’, собака старшаго садовника. ‘Врный’ устранилъ всхъ соискателей и такъ и живетъ maritalement въ сняхъ, рядомъ съ Фиделькой. Только со мной еще водитъ дружбу. Приласкается немного, повиляетъ хвостомъ — и къ Фидельк. Основательный ‘первый любовникъ’.

Заглянулъ я въ отдленіе парниковъ, нтъ ли младшаго садовника: купить три-четыре горшка, чего-нибудь понарядне, изъ свжихъ розъ или махровыхъ фуксій… Мои ховринскія отшельницы третяго дня говорили: ‘какъ бы хорошо оживить чертоги’ (он такъ называли свою избушку) цвтами. Пошлю съ мальчикомъ и не велю говорить отъ кого.

У парниковъ садовника нмца не оказалось. Я отворилъ дверь въ теплицу. Оттуда пахнулъ на меня влажный, насыщенный воздухъ, любимый мною съ дтства, когда я цлыми часами возился въ оранжереяхъ и ‘простнкахъ’. Сверху ползли отпрыски орхидей, прямо пестрли цвты, съ боковъ пробивались лапчатые и перистые листья пальмовыхъ растеній. Кто-то стоялъ въ лвомъ углу, наклонясь надъ горшкомъ, который держалъ въ рукахъ. Больше никого не было въ теплиц.

По близорукости, я не сразу узналъ Чулкова, и окликнулъ его:

— Сергй Петровичъ!

Онъ поднялъ голову. Подошелъ я къ нему, вглядлся въ него и былъ изумленъ перемной: щеки отвисли, носъ обострился, лицо желтое, волосы сухіе, падаютъ на лобъ, шляпа на затылк. Только въ глазахъ блескъ и блескъ странный, точно мигающій.

Поздоровавшись со мною, онъ поднесъ мн подъ самый носъ горшокъ съ какимъ-то низменнымъ растеніемъ. Широкіе, мясистые и круглые листья покрыты волосиками.

— Видите, заговорилъ онъ:— вотъ я муху туда положу… она уже мертвая… смотрите, смотрите…

И онъ устремилъ глаза на одинъ изъ листковъ, куда положилъ мертвую муху. Я тоже сталъ смотрть. Листокъ пришелъ въ движеніе, началъ свертываться-свертываться и совсмъ свернулся.

— Не знаете этого растенія? глухо и насмшливо спросилъ Чулковъ.

— Имю понятіе.

— Плотоядное!.. А растеніе… прозябаетъ, и должно питаться животной пищей. И муху всосетъ въ себя, и червяка, и кусочекъ ростбифу — что угодно… Это вамъ не напоминаетъ такіе организмы между людьми, тоже, въ своемъ, знаете, род, растенія?.. Вбираетъ въ себя, сосетъ, и самымъ простымъ механизмомъ… Вотъ погодите, листикъ раскроется… и отъ мухи мокренько не останется… ничего… А вдь не мудреная штука!.. Прозябаетъ!.. Мысли нтъ!.. и нервовъ никакихъ нтъ, просто себ засасываетъ и безъ остатка… Ха-ха!..

Все это выговорено было съ усмшкой, отрывистыми звуками.

— Гд вы пропадали? спросилъ я.

— Гд былъ, тамъ меня нтъ!.. такъ, путался, какъ у насъ говорятъ… Вотъ и теперь шатаюсь… дежурный я ныньче, надо идти анализъ длать на ферму… А я вотъ въ теплицу забрелъ, мухоловку началъ штудировать… Пойдемте отсюда, душно здсь!..

Онъ выбжалъ изъ теплицы. Я отправился вслдъ за нимъ. Чулковъ остановился и спросилъ меня скороговоркой:

— А вы тутъ что же?

— Ищу садовника.

— На что вамъ?

— Нужно, кратко отвтилъ я. Мн не хотлось говорить ему про цвты.

— Пойдемте, онъ долженъ быть тамъ, въ питомник.

По дорог, мимо зданія, гд аудиторія съ хозяйственнымъ музеемъ, мы молчали. Онъ шелъ передо мной, свсивъ голову, и качая ею слегка, вялой, раскидистой походкой. Около садика, вправо, гд видна зеленая, прозрачная бесдка, Чулковъ остановился. Къ оград подбжали дти — мальчикъ и двочка. Я уже давно ихъ примтилъ: они играютъ всегда вмст, мальчикъ лтъ десяти-одиннадцати, въ синей матросской куртк, съ умнымъ лицомъ, ловкій и гибкій, двочка въ хохлацкой рубашк, съ распущенными по плечамъ блокурыми волосами.

Я подошелъ.

— Вонъ какъ куралесятъ, указалъ рукой Чулковъ.

Дти копались на земл. У нихъ подъ кустикомъ была вырыта яма съ водой, къ ям шла лсенка, мальчикъ подталкивалъ по лсенк большую лягушку, одтую въ цвтныя тряпочки.

— Купать ее будемъ! крикнула двочка: — а потомъ она у насъ позавтракаетъ.

— Отпрепарируешь ее? спросилъ мальчика Чулковъ.

— Нтъ, отвтилъ тотъ дловымъ тономъ: — я ужь довольно съ ними занимался. Вотъ теперь у меня летучая мышь сохнетъ. Хотите покажу?

— Въ другой разъ, сказалъ Чулковъ.

— И голова цапли!.. Черви завелись, сыро!

— Естествоиспытатель, указалъ Чулковъ головой на мальчика.

Двушка нагнулась надъ лягушкой и стала ее кормить, поставила передъ ней столикъ и что-то такое положила на него. Все это длалось серьзно, и было смшно. Я бы охотно простоялъ тутъ еще, чтобы поболтать съ дтьми и хорошенько съ ними ознакомиться, но Чулковъ двинулся и взялъ меня съ собой въ питомникъ.

— Зайдите потомъ на ферму, коли не видали еще нашихъ четвероногихъ.

Въ питомник мы не нашли садовника.

— Фу, какъ паритъ! утомленно выговорилъ Чулковъ, снявъ шляпу.

Мы были уже около коровника и конюшенъ.

— Знаете что, остановилъ онъ меня за руку:— не могу я идти туда!.. Душитъ меня… пройдемтесь немного по алле, хотя до пруда дойдемъ…

Его точно метало изъ стороны въ сторону. И меня удивило то, что его обычная словоохотливость совсмъ пропала. Голосъ тоже измнился. Даже рубашка была на немъ смятая.

XXXII.

Мы попали въ ту самую аллею лиственницъ, по которой еще такъ недавно шли въ Останкино.

Чулковъ еле добрался до скамьи передъ прудомъ — такъ онъ былъ измученъ.

— Да что съ вами, вы нездоровы? спросилъ я.

Онъ обвелъ меня затуманенымъ взглядомъ.

— Всю ночь ходилъ.

— Не ложились?

— Нтъ.

— Что же такъ?

— А вотъ такъ! Эхъ, Павелъ Иванычъ, гд нашему брату-студенту требовать, чтобы поняли насъ по-человчески!..

Слезы послышались въ горл. Онъ ихъ подавилъ.

— Вы помните… тамъ, въ Останкин… ну, я погорячился… сознаюсь, глупо было… Но зачмъ же такъ постыдно вести себя? Иду — нтъ дома, въ город, жду день, два, три… Пишу… ну, много, на трехъ листахъ… Такой женщин какъ же можно осилить студенческое посланіе? Не дочла, извстное дло! Гд же?.. Глаза портить! Да и по писанному трудно! Разв мой плачъ, раны мои сердечныя… что-нибудь да значатъ?.. Вы думаете, вдругъ спросилъ онъ порывисте, вскочивъ со скамьи:— вы думаете, я только для себя… о своихъ собственныхъ чувствахъ?.. Она-то, она что изъ себя длаетъ?.. Неужели затмъ она такъ долго хранила себя, соблюдала, не знала любви, не врила ни одному мужчин, чтобы отдаться — кому?! Вдь онъ на нее смотритъ, какъ на кокотку, онъ подсмивается, сбиваетъ съ толку, увряетъ, что изъ нея пвица будетъ первоклассная… И когда она ему на шею кинется, что онъ изъ нея сдлаетъ? что?..

Чулковъ дико крикнулъ это слово и опять слъ на скамью.

— Она вамъ не отвтила?

— Отвтила! Ха-ха-ха! на сро-зеленой бумажк, поперекъ, съ птичкой… пять строкъ, безъ запятыхъ… ‘Вы, пишетъ, смущаете меня, я не подавала вамъ повода’. Къ чему повода? Да разв этакъ можно писать человку съ сердцемъ, къ тому, кто всю свою душу… Да что тутъ! Гадость, гадость, позоръ! Ну, я, какъ въ блой горячк, и пробгалъ всю ночь по парку. На другой день иду… Не спрашиваю: дома или нтъ? Прямо на террасу… Сидитъ она и вашъ пріятель Ворокуевъ на стульчик, у ногъ ея… да-съ… и шерсть держитъ, а она разматываетъ… Ни дать, ни взять, какъ на картинкахъ… Геркулесъ и эта, какъ-бишь ее… Ну, да все равно.

— Ворокуевъ? переспросилъ я.

— А вы какъ бы думали? Эстетикъ! Линіи!.. Ха-ха-ха! А у самого, точно у сатира, губы-то такъ и выпятились… и ноги чуть не козлиныя… Мн до него нтъ дла. Это такъ… изъ библейскихъ старцевъ… Только отъ всей-то картины противно сдлалось… Вашъ пріятель поднялся, покраснлъ… Я говорю: ‘продолжайте, не стсняйтесь’… Она молчитъ. Я не могъ выдержать… началъ тутъ же, при господин Ворокуев… Онъ вамъ говорилъ?

— Я его не видалъ.

— Пропадетъ!.. И онъ туда же! Вдь и ему не линіи нужны! А того, чего и той широкой, барской утроб. Только онъ нехитре. Господи! Павелъ Иванычъ! Такъ гадко, такъ гадко было!.. Я не помнилъ, что я говорилъ… То есть, нтъ, я вру, я говорилъ, что у меня накипло… Я на мст бы умеръ… и у меня вырвалось: ‘Легче мн будетъ и самому съ собой покончить, и съ вами!..’ Она вдругъ поблднла, а вашъ Ворокуевъ заржалъ… да-съ, заржалъ… И что же говоритъ она: ‘вынимайте пистолетъ, если онъ при васъ’… И подошла ко мн близко-близко. Павелъ Иванычъ! Что со мной было!.. Я ея не задушилъ руками!.. Не понимаю… Головокруженіе со мной сдлалось… Я очнулся въ саду, на скамь, помните, мы съ вами тамъ сидли, подъ деревомъ. И вашъ пріятель стоитъ предо мною, ухмыляется и говоритъ: ‘коли, дескать, не приготовили огнестрльнаго оружія, такъ не стоило и трагедію разыгрывать — не страшно!’ Зачмъ это, Павелъ Иванычъ? А еще эстетикъ!.. И вышло все такъ пошло! Мальчишка пришелъ, наоралъ, изъ игрушечнаго пистолета хотлъ горохомъ выпалить… А Евгенія Дмитріевна изволила ухать… Лучше бы за городовымъ послала горничную… Вотъ какая исторія… Красиво, а?

Голосъ у него перехватило. Онъ сталъ обрывать иглы съ втви лиственницы и все улыбался.

— Ничего, сказалъ я.

— Какъ ничего?

— Слиняетъ. Вы молоды.

— Эхъ, Павелъ Пванычъ! У васъ, должно быть, питейный декохтъ въ жилахъ-то переливается… Ну, я опозоренъ былъ. Но это такъ не пройдетъ. Она думаетъ, что я пугать ее приходилъ, вотъ какъ самодура-купца приказчикъ у Островскаго. Какъ-бишь это называется пьеса? Да! ‘Не все коту масляница’. Этакъ вдь? Ну, хорошо… Она увидитъ…

— Что вы собираетесь длать, Чулковъ? спросилъ я его построже, но протянулъ ему руку.

— Что? логика вдь во всемъ должна быть! Не такъ ли, Павелъ Иванычъ? Когда вы видите, что сейчасъ откуда-нибудь польются вонючія помои и загрязнятъ цвтокъ — ну, простите, что въ поэзію вдался — что слдуетъ длать? Срзать этотъ цвтокъ? Сразу!.. Онъ умретъ, но не будетъ загаженъ. А потомъ… ну, да что тутъ размазывать!..

‘Да вдь это тоже, что и въ Наденьк происходило’, пронеслось у меня въ голов, и я хотлъ-было остановить его разсказомъ о ней, но удержался. Я не имлъ на это права. Это была ея душевная святыня. Предо мною билась молодая натура. Она была гораздо страстнй, чмъ я думалъ. Этотъ студентъ могъ и себя загубить, и положить на мст любимую женщину. Въ другой разъ онъ явится уже не съ пустыми руками. А тутъ еще оскорбленіе, стыдъ отъ глупой выходки. Какъ быть? Уговаривать было безполезно. Предупредить — необходимо.

Чулковъ всталъ и протянулъ мн руку.

— Пора! крикнулъ онъ.

— Куда? испуганно переспросилъ я.

— Вы думаете къ ней, сейчасъ?.. Нтъ!.. Мы увидимъ, что дальше будетъ.

— Сергй Петровичъ! началъ-было я.

— Милый человкъ, не убивайтесь… Простите, что разстроилъ.. Натуришка поганая… сейчасъ все выболтать нужно… На ферму пора!..

Онъ бросился почти бгомъ. Я вернулся въ питомникъ, разстроенный, чувствуя приближеніе грозы. Надо было отыскать Ворокуева. Онъ теперь сдлался, какъ видно, habitu дачи съ террасой. Говорить съ самой Евгеніей Дмитріевной было безполезно. Она, наврно, смотритъ на Чулкова, какъ на бшенаго мальчишку.

Вышелъ я въ цвтникъ. Около боковыхъ куртинъ работалъ садовникъ въ рубашк и фартук, дюжій, рябоватый малый. Мы съ нимъ уже давно раскланиваемся. Онъ что-то сажалъ изъ горшочковъ.

— Что садите, Иванъ? спросилъ я.

— Лабеліи.

Его загорлое лицо улыбнулось мн безмятежно.

‘Неужели у него есть какая-нибудь зазноба?’ подумалъ я.

— Помощника гд бы мн сыскать?

— А вамъ на что?

Я ему разсказалъ.

— Вотъ дайте срокъ, сейчасъ посажу… Повремените подъ липкой-то. Мы вамъ все это справимъ.

Я слъ подъ одной изъ большихъ липъ и поджидалъ, пока Иванъ покончитъ со своей куртиной.

Радостно смотрлъ цвтникъ. Вдоль баллюстрады пестрли только-что посаженные тепличные цвты… Въ вазахъ изъ терракотты и ящикахъ раскинулись листы алые… Изъ-за балясинъ видны были штамповыя розы, въ три яруса… Противъ меня въ углубленіи лужка, сжатаго двумя рядами липъ, выступалъ старинный павильонъ, съ пролетомъ посредин, задернутымъ парусиной.

Я думалъ, какіе я цвты выберу съ Иваномъ для Наденьки.

XXXIII.

Посл обильнаго, бодрящаго дождя, стоялъ прелестный вечеръ… Съ втвей слетали капли, трава ярко зеленла и точно играла на солнц: отъ всхъ деревьевъ шли тонкія струи освжающихъ запаховъ… Все въ этой радостной природ говорило мн по пути: ‘Живи и ты, дерзай! полно теб уходить въ свою скорлупу… Что за бда, что молодость крови прошла, отчего же и теб не… любить?’

Это слово явственно слышалось мн. Вчера Наденька была такъ тронута моимъ подаркомъ… Она, разумется, догадалась, отъ кого присланы цвты… Мн удалось также уладить дло объ инструмент… Я ей предложилъ работу. Она согласилась. На этой же недл будетъ готова часть перевода… Вотъ и деньги за наемъ піанино. О Чулков не было произнесено ни одного слова. Будь она другой натуры, я бы утшилъ ее тмъ, какъ онъ самъ теперь убивается. Ворокуева я не могъ предупредить — не засталъ дома. Должно быть, онъ состоитъ теперь безсмннымъ адъютантомъ при Евгеніи Дмитріевн.

Но и блондинка, и студентъ, и профессоръ, и князь — все это отошло въ какую-то дымчатую даль. Я шелъ, вдыхая воздухъ и прислушиваясь къ голосамъ благоуханнаго вечера…

‘Надо и теб знать хоть уголокъ земного счастія’, шептали мн и деревья, и кусты, и цвты, и травы: — ‘довольно ты помаялся съ людьми, забывая о себ… Пригрй эту маленькую, настрадавшуюся двушку… Заставь ее забыть про черноокаго втудента. Ты ее понимаешь. И она тебя пойметъ, и перестанетъ думать про то, что теб за сорокъ лтъ’.

Я повернулъ въ лсъ, ведущій къ Петровскому парку. Узкая дорожка по валу заманивала меня… Но — чу! Кто-то идетъ, ниже, по опушк лса. Я остановился… Это была пара… Евгенія Дмитріевна и князь… Окликнуть ихъ, выдти къ нимъ я не хотлъ. Она все замедляла ходъ, опираясь на его руку и глядя, снизу вверхъ, въ его красивые глаза.

— Устала… послышалось мн.

Они присли. Князь лниво облокотился о широкій стволъ сосны. Евгенія Дмитріевна нагнулась къ его плечу. Ея полуобнаженныя руки обвились вокругъ его шеи… Раздался продолжительный поцлуй.

Я почти бгомъ пустился назадъ. Въ ушахъ у меня звенлъ все этотъ поцлуй. И она полюбила — эта обличительница мужскихъ инстинктовъ… и вроятно, тутъ, только сейчасъ… не сдержала себя! безъ всякихъ словъ и объясненій бросилась на шею къ этому скучающему, ученому барину.

И у всхъ страсть, у всхъ, кром меня. Отчего же мн заглушать простое, теплое чувство, надежду на откликъ женской, настрадавшейся души?..

Только къ выходу въ паркъ я замедлилъ шаги. Точно эта пара гналась за мной. Я даже разсмялся надъ самимъ собою. Въ сорокъ слишкомъ лтъ — и такая стыдливость. Пускай ихъ цлуются… Не желаю только, чтобы Чулковъ нашелъ ихъ… Тогда можетъ выдти что-нибудь печальное…

Путь свой я направилъ къ березовой, бесдк, по ту сторону озера. У входа въ нее сталкиваюсь съ Ворокуевымъ.

— Вы не встрчали ея? спрашиваетъ онъ меня отрывисто, и оглядывается въ разныя стороны.

— Кого, ее?

— Ну, Евгенію Дмитріевну?

— Искать ее я вамъ не совтую теперь, сказалъ я, значительно поглядвъ на него.

Ворокуевъ покраснлъ и какъ-то заметался. Я его не видалъ больше недли. Онъ загорлъ, точно еще полыслъ и въ глазахъ у него явилась совершенно небывалая тревога.

‘И онъ, подумалъ я:— и онъ тронутъ тмъ же!’

Я почти насильно усадилъ его. По счастью, въ бесдк не было никого. На мои вопросы Ворокуевъ отвчалъ почти съ раздраженіемъ.

Какъ только я выговорилъ имя Чулкова, онъ вскочилъ и началъ кричать:

— Вотъ они, ныншніе-то селадоны! Имъ надо тетрадки зубрить, да деревья измрять, а они наровятъ на даровщинку любовныя дла свои обдлывать! Хорошъ парень!.. Связать его надо!.. И что это за генерація такая? Какія понятія о долг, о логик чувства… Вотъ онъ разъ попугалъ… глупо, балаганно вышло, а потомъ подстережетъ и съ револьверомъ! Я въ этомъ вижу крайнее паденіе личности… Да, мы въ эти годы, науку любили превыше всего, передъ нами носились формулы, идеи, категоріи… Мы обнять всю міровую истину хотли… А тутъ — на-ко поди! Завожделлъ — и кончено!.. Ты моихъ красотъ и прелестей не признала — въ тебя пулю и въ себя! Да въ себя-то, какъ-то они больше мимо… рука не повинуется… а вотъ въ предметы-то своихъ любовныхъ чувствъ отлично стрляютъ!

Я далъ ему кончить. Въ этихъ выходкахъ я смутно узнавалъ Ворокуева. Слышалась рзкая нота личнаго раздраженія и особеннаго участія.

— Послушайте, Ворокуевъ, сказалъ я:— вы тутъ, какъ я вижу, не судья.

— Почему это? почти гнвно спросилъ онъ.

— Вамъ нравится эта женщина.

— Нравится, нравится! Чтожь изъ этого, батенька, что нравится? Я чту красоту, я ее везд ищу, для меня…

— Линіи… перебилъ я:— мы знаемъ… Но тутъ, кажется, и не одн линіи.

— Что же? закричалъ онъ визгливо.— Такую женщину нужно только узнать, понять, когда придетъ минута…

— Да ужь она пришла, тихо замтилъ я.

— Кто это вамъ сказалъ?

Онъ стоялъ безъ шляпы. Его лицо зардлось. Даже по всей лысин разлилась краска.

— Поврьте, Ворокуевъ, взялъ я его за руку:— что если вы имете виды… тутъ…

— Этотъ толстый? перебилъ онъ, задорно сдвинувъ брови.

— Надо удовольствоваться ролью друга, продолжалъ я, глядя на него съ улыбкой: — да вдь такъ и удобне изучать женскую красоту и натуру женщины.

Я не хотлъ трунить надъ нимъ. Но мн не было его жаль… Онъ не могъ или не хотлъ быть искренне. Ему, Ворокуеву, скептику и балагуру, совсмъ не пристало сердиться и волноваться, скрывая, какой червякъ гложетъ его. Еслибы Чулковъ видлъ своего сотоварища по страсти къ Евгеніи Дмитріевн, ему хоть немного бы полегчало.

— Ахъ, все это гиль! взвизгнулъ Ворокуевъ и выбжалъ изъ бесдки.— Нечего тутъ лясы точить.

— Смотрите, крикнулъ я ему вслдъ: — не ходите въ лсъ, къ парку… Дождитесь лучше въ цвтник!..

XXXIV.

Мн стало весело, но не отъ злобнаго чувства. Отчего же и Ворокуеву не любить… только зачмъ такіе окрики, такое генеральство!.. Вотъ и попрыгай теперь. А его забрало… это видно.

Не знаю, встртилъ ли онъ пару въ лсу, искалъ ли онъ ее, но я никого не искалъ, и встртилъ… не Евгенію Дмитріевну, а князя. Мы столкнулись съ нимъ въ цвтник и такъ носъ къ носу, что неловко было не заговорить. Я вышелъ изъ аллеи, а онъ огибалъ кругъ… Шелъ онъ съ перевальцемъ и обмахивался платкомъ. Поклонился онъ мн съ барскою вжливостью. Глаза насмшливо улыбались.

На углу стоялъ диванъ. Онъ на него опустился, пригласилъ рукою и меня.

— Вы все здсь? спросилъ онъ тономъ джентльмэна, благосклонно заговаривающаго съ человкомъ ‘приличнаго вида’.

— Куда же мн?.. сказалъ я нарочно поскромне.— А вы заграницу сбирались?

— Да, паспортъ ужь въ карман. Это самое сладкое чувство въ жизни русскаго! Не правда ли?

— Какъ кому?

— Всякому!.. Когда просидишь въ этой мурь,— и онъ указалъ рукою въ сторону города: — такъ вамъ Берлинъ какой-нибудь покажется эльдорадо…

‘Врно вдвоемъ дутъ’, подумалъ я.

— Евгенію Дмитріевну давно видли? освдомился я, какъ ни въ чемъ не бывало.

— Недавно, отвтилъ онъ шутливо.

Это показалось мн фатовствомъ дурного тона. Я способенъ былъ, при всей моей безобидности, дать ему понять, что ему не пристало такъ фарсить.

— Вы женаты? спросилъ я. Почему-то этотъ вопросъ сложился у меня самъ собою.

Князь сначала поглядлъ на меня искоса черезъ свое мясистое плечо.

— Нтъ еще, Богъ миловалъ!

— Но за то много вкусили… и такъ, sans garantie du gouvernement? продолжалъ я съ задней мыслью хоть слегка пощелкать его.

— Вкусилъ! вздохнулъ онъ дурачливо и заложилъ ногу на ногу.

— Въ разныхъ странахъ?..

Онъ круго повернулся ко мн лицомъ и положилъ на мое колно пухлую, блую руку, безъ перчатки.

— Вы думаете, я Богъ знаетъ какой coureur? А?.. Ошибаетесь. Я человкъ сантиментальный. И былъ жестоко наказанъ.

Толстыя вки его сомкнулись на минуту. Онъ, врно, вспоминалъ что-нибудь. Улыбка не сходила съ ярко-красныхъ губъ.

— Жестоко? переспросилъ я.

— Вы не врите? Оттого, что я не по лтамъ грузенъ? Tel que vous me voyez… безумствовалъ… и не однажды, а цлыхъ три раза, въ разныя времена. И каждый разъ, какъ дуракъ, лзъ въ ярмо! И вс мои пассіи… кончались тмъ, что… длались двками.. Вотъ вамъ и морализующее дйствіе любви!.. Съ тхъ поръ я ужь ко всмъ женщинамъ отношусь одинаково.

— То есть презрительно?

— Зачмъ? Но меня ужь эта удочка не беретъ.

— А если вамъ отдается женщина, заговорилъ я, глядя на него пристально:— красивая, свободная, съ страстной, нетронутой натурой?..

— Oh, l-l! Нетронутой!.. Этакихъ нтъ… А еслибы я и понравился… то это самообманъ… она, все равно, черезъ три недли скажетъ мн: va te promener, какъ только замтитъ, что я распустилъ нюни… Мн этимъ некогда заниматься.

‘Вотъ ты какъ’, думалъ я, слушая лнивыя фразы князя. Но онъ не фатъ. Два-три звука вырвалось у него очень искреннихъ. Онъ просто изврился и усталъ. Наврно, въ эту минуту, сильно тяготится тмъ, что произошло въ лсу. Наврно, довелъ ее до порога и отправился домой, не пожелавъ продолжать ‘лобзаній’.

— А какъ пніе Евгеніи Дмитріевны? спросилъ я.

— Вонъ ей надо изъ этого болота, съ нкоторою нервностью отозвался онъ.— Ничего не хочетъ длать, повторяетъ все, что стара… И эта глупая обстановка… Студенты… Вы слышали? Тотъ юноша, съ кудрями… Онъ приходилъ дать ей первое предостереженіе… но безъ револьвера. Прекрасно эти господа наполняютъ свои вакаціи…

— Кровь кипитъ!

— Да вдь она и у насъ кипла. Только мы ревли, какъ бараны, и на колняхъ стаивали по цлымъ часамъ. Да, увряю васъ! А эти господа больше марціальнымъ способомъ: чуть-что — и выпалятъ. Вотъ мн все говорятъ: почему вы не хотите каедру занять, вы человкъ независимый, со средствами. Слуга покорный! Вдь этакъ тоже попадешь въ предметъ страстныхъ поползновеній… Ха, ха!.. Сначала съ вами будутъ кокетничать, хлопать вамъ, адресы подносить, а потомъ чуть не по шерсти — и пафъ! Впрочемъ, вы не подумайте, что я имю зубъ противъ молодежи? Мн это все равно, я сказалъ кстати. Она (онъ не назвалъ ее даже по имени и отчеству), какъ и всякая русская, не иметъ никакой выдержки. День проходитъ нелпо, въ болтовн, въ лежаньи, въ развиваніяхъ господъ студентовъ и профессоровъ… вашъ пріятель, кажется… господинъ… какъ бишь его…

— Ворокуевъ.

— Да! Славная фамилія! Онъ очень размякъ… я наблюдалъ его раза два… Онъ совершенно также ведетъ себя, какъ я, года три тому назадъ… Только мн тогда двадцать пять было, а ему…

— Онъ мой ровесникъ.

— Pardon!.. Все хорохорится, il fait la roue… какъ павлинъ… Думалъ, что онъ объективно изучаетъ женщину, что онъ эстетикъ… И вдругъ бухъ на колни и въ слезы, какъ я когда-то!

— Вы видли? сорвалось у меня съ языка.

— Ха, ха!.. Нтъ, не заставалъ! Но это будетъ!

‘Ты, небось, доволенъ? тебя сейчасъ цловали’, подумалъ я, опять съ раздраженіемъ, которое мн самому не понравилось. Онъ — не фатъ! Это несомннно. А что онъ раскусилъ Ворокуева и подсмивается надъ нимъ, такъ подломъ женолюбу!..

— Надо такую женщину взять въ руки… тогда будетъ артистка!..

— Возьмите, предложилъ я.

— Не моя спеціальность! Я ужь вамъ сказалъ, что этимъ не занимаюсь.

— Вы не lanceur?

— Нтъ! И ничего не выйдетъ, пока не воспылаетъ къ какому-нибудь тенору или баритону. Тотъ заставитъ пть сольфеджи, скрутитъ по своему, бить будетъ…

— Бить?

— Непремнно!.. Если итальянецъ или французъ!..

— И вы затмъ и гоните Евгенію Дмитріевну за границу?

— Вотъ вы какъ придираетесь… А что-жь! право!.. Безъ этого не выучится! Такой штукарь будетъ ее эксплуатировать, какъ Николини госпожу Патти, за то поставитъ на ноги…

— Будетъ довольна и бита!..

— Ха, ха, ха! разразился онъ, посмотрлъ на часы, всталъ, пожалъ мн руку и сказалъ на прощанье:

— Никто отъ этого въ любовномъ дл не застрахованъ…

— Отъ чего?

— Отъ битья!

‘И его цловала сейчасъ красавица’, мелькнуло у меня въ голов.

— Bonsoir, кинулъ мн князь и пошелъ въ перевалку.

XXXV.

По городской почт получилъ я черезъ два дня письмо на цвтной бумаг. Почему-то я вспомнилъ Чулкова и, не раскрывая конверта, уже сказалъ себ: ‘это отъ Евгеніи Дмитріевны’. Дйствительно, письмо было отъ нея!

‘Добрый мой Павелъ Иванычъ, вы меня забыли. Въ садъ не хожу, вотъ и написала вамъ. Когда будете читать, я въ вагон… Съ вами ужасно хотлось говорить передъ отъздомъ. Писать я не охотница, а все-таки, вотъ видите, пишу. Мы видлись счетомъ пять разъ, а въ васъ я друга почуяла. Только простите, не хотла вамъ исповдываться, какъ бы слдовало, дней десять тому назадъ. Вы ужь наврно догадались… Да, Павелъ Иванычъ, и мой часъ пришелъ… Что хитрить?.. Вы знаете, какъ смотрла я на мужчинъ, какъ вольно дышала… а теперь поймалась… Выговорить вамъ это вслухъ было бы для меня трудне, чмъ написать. А ужь вамъ на роду видно написано: быть духовникомъ и женщинъ, и мужчинъ… Во мн ужь что-то копошилось… Только я себя все подбадривала, не признавалась самой себ… И когда онъ сказалъ, что детъ въ среду на будущей недл — такъ сказалъ, между прочимъ — у меня подкосились ноги. Онъ замтилъ. Стыдно было за себя. Со мною онъ все такой же былъ. Ни одного слова… отъ души, но ласковъ, журитъ, шлетъ учиться въ Италію. А вчера упросила я его сама идти гулять. И какъ дура, какъ двчонка, хуже того… кинулась ему на шею! Ахъ, какъ обидно! До сихъ поръ у меня щеки горятъ отъ сраму… Я не невинность изъ себя корчу… Обидно, что и я кончила тмъ, черезъ что ‘наша сестра’ должна пройти… Я его не браню, не говорю, что онъ бездушный развратникъ. Не виноватъ онъ, что я для него просто женщина, какъ женщина. Онъ не сталъ и нотацій мн читать, когда я его первая поцловала, онъ просто, какъ бы это сказать, подчинился. А черезъ дв минуты говоритъ: ‘пожалуйста, бросимъ эту идиллію, я для васъ неподходящій человкъ, вамъ тенора нужно’. Все это очень просто, безъ насмшки. Но что бы онъ ни говорилъ, какъ бы ни поступалъ, я жить безъ него не хочу и не могу! Долго ли это будетъ? Всю жизнь? Годъ? мсяцъ? Не знаю. Но я въ вагон и ду за нимъ. Пускай онъ везетъ меня въ Италію. Отказать не можетъ. Больше мн ничего не нужно. Только бы его видть и слышать! Вотъ я какъ!

‘Довольно о себ. Есть къ вамъ и просьба насчетъ нашихъ пріятелей: Чулкова и Ворокуева. Что мн имъ писать? Юношу жалю, глупо онъ очень у меня выказалъ себя, да вдь я сама теперь чувствую, каково вамъ приходится, когда заберетъ. Ворокуевъ — тотъ все сдерживалъ себя, а самъ охъ! какъ сердился и на Чулкова, и на князя! Просто зачитывалъ меня по вечерамъ своими наставленіями до птуховъ. Скажите ему, что я на него за это не въ претензіи. Только не слдуетъ съ нашей сестрой, у кого хоть маленькій умишко есть, такъ напяливать на себя эту эстетику какую-то. Онъ свой срокъ пропустилъ! Препротивный, между нами, мужчинка, такой же, какъ и другіе! Видите, какая я гадкая! Хоть на комъ-нибудь выместить то, что сама поймалась. Вы вотъ только въ сторон стояли… на меня никакихъ видовъ не имли… за то мн и легко думать о васъ… Позвольте на прощанье васъ поцловать… Павелъ Иванычъ! на сердц тяжесть нестерпимая!.. И горько, и смутно, и стыдно… Неужели, это-то и есть любовь?’

‘Евгенія’.

Письмо писалось на черно, съ помарками, безъ запятыхъ. Отъ него пахнуло на меня правдой и натурой! Погибнетъ? можетъ, и нтъ.

Перечелъ я письмо еще разъ. Что-то странное вызвало оно во мн. И мн точно сдлалось стыдно. Та молодая женщина… а я?.. Пятый десятокъ!..

— Дома? крикнули съ улицы.

— Дома, откликнулся я, узнавъ голосъ Ворокуева.

— Выходите! Нужно! Не стану я у васъ закупориваться!

Я вышелъ. Онъ прямо кинулся ко мн.

— Знаете?

— Знаю, отвтилъ я, понявъ, въ чемъ дло.

— Слдъ простылъ!.. Укатила за-границу!.. Бросилась за нимъ!.. Это просто мерзость! Идемте, идемте! вонь здсь какая, дтскими пеленками пахнетъ.

Онъ меня тащилъ за руку. Мы дошли до луга. Тутъ Ворокуевъ остановился, не выпуская моей руки.

— Нтъ, каково? Что это за мерзость!

— Да въ чемъ же мерзость-то? кратко спросилъ я.

— Что вы, батюшка, идіота-то изъ себя корчите?.. Гд же посл этого хоть капля сознанія своей силы!.. Женщина съ такимъ лицомъ, пластика, хоть на виллу Людовика, руки, носъ, подбородокъ!… вдь я ее изучалъ изо дня въ день… вдь тутъ бездонная бочка античной красоты была заключена!.. И что же? Кинуться за этимъ княземъ. Кулекъ съ жиромъ! У него и нервъ ни одинъ не реагируетъ, какъ слдуетъ!

— Пвицу изъ нея сдлаетъ.

— Содержанку! Вотъ что онъ изъ нея сдлаетъ! красота есть добро въ сіяніи. Это Платонъ сказалъ!.. Она должна была довести до поклоненія себ… Вотъ, что она должна была сдлать! Пускай стоитъ на колняхъ, реветъ блужиной, жену оставитъ, дтей…

— Да онъ холостякъ.

— Все равно! Состояніе, жизнь, честь…

— Ворокуевъ! Да гд же тутъ ‘добро въ сіяніи?’

— Мало ли что! Сама оставайся чистой, а кругомъ — хоть мертвыя тла… Вотъ оно, до чего доводитъ миндальничанье съ мальчишками, со студентами, со всмъ этимъ дикимъ народомъ.

Онъ задыхался. Его лицо подергивалось точно было изъ гутта-перчи.

Я ему сказалъ про письмо.

— Дайте! накинулся онъ.

На это я не согласился: а передалъ только, въ самой мягкой форм то, что до него касалось.

— Ха, ха! Тоже нравоученія!.. Это она на мн выместила, это точно… Сама поймалась!.. Туда и дорога!

Вдругъ онъ смолкъ и сталъ пристально смотрть на домъ, гд живутъ профессора и главный садовникъ. Я тоже поглядлъ… Съ крыльца сбжала Фиделька, за ней Врный и еще нсколько псовъ.

— Видите!.. указалъ мн Ворокуевъ.— Вотъ и мы… Надо покаяться… Думаешь линію изучить, а выходитъ, что ты пудель или дворняга… И будь благодаренъ, коли теб только ухо прокусятъ… А она… какъ ея кличка, вы всхъ собакъ знаете?

— Фиделька!

— А Фиделька невредима!.. Экъ!.. Чушь. Прощайте… Я ду…

— Куда?

— На море… купаться… Жарища!.. Да и околешь здсь!

Онъ махнулъ рукой и, разводя руками, пошелъ мимо церкви къ шоссе.

XXXVI.

Но что сталось съ Чулковымъ? Это меня безпокоило… Какъ ни дурилъ онъ, но нельзя же его бросать!.. Евгенія Дмитріевна внезапно ухала, онъ долженъ безумствовать… Не могъ же онъ притворяться и только напускать на себя, какъ ‘рисовальщикъ’ Я пошелъ на выселки. Очень парило. Надвигалась гроза. Воздухъ вислъ надъ вами и давилъ. Когда я миновалъ плотину, съ улицы выселковъ понесло чадомъ трактировъ и кабаковъ. Мною овладла какая-то непріятная тревога. Слишкомъ ужь много событій случилось въ одинъ, въ два дня. Встрчи, разговоры, письма… Со мной всякій изливается. Такая ужь моя доля… А вдь и у меня свое завелось. Оно живетъ во мн, пробивается сквозь вс другія мысли и ощущенія.

Въ номерахъ все таже пустота, какъ и въ то послобда, когда я въ первый разъ зашелъ къ Чулкову. На его двери ни билета, ни бумажки… Я все-таки крикнулъ вдоль по корридору:

— Чулковъ дома?

Отворилась одна дверь… Показалась блокурая, лохматая голова.

— Вамъ Чулкова? Его ужь третій день нтъ.

— Ухалъ на вакацію?

— Не знаю. Врядъ ли. Въ город или на дачахъ… Не возвращался.

Голова скрылась… Простыя слова ‘не возвращался’ почему-то отзывались у меня внутри… ‘Можетъ, и не возвратится’?..

Только что сошелъ я внизъ и всталъ въ раздумьи: вернуться ли мн по той же дорог, или задами номеровъ перелзть черезъ ограду и очутиться въ парк, или идти туда… къ Наденьк. Предо мной точно выросъ студентъ Обычный.

— Вы отъ него? спросилъ онъ меня съ озабоченной миной.

— Да, былъ у Чулкова.

— Вы знаете! Чучело! Вдь онъ того!..

— Что?

— Сейчасъ узналъ я… подъ Кунцево ухалъ въ лодк.

— И что же?

— Да тоже, что наша Надежда хотла было произвесть…

— Не можетъ быть…

— Пропалъ!.. Видли, какъ онъ бродилъ по берегу…

— Надо искать!

— Гд же искать?.. Мн сказывалъ Матвевъ… Онъ съ нимъ былъ… Здсь у него любовныя дла… Одна… мадамъ жила… Вотъ и доигрался… Чучело!.. А жаль все-таки парня!..

— Ради Бога, не говорите ничего Надежд едоровн… сталъ я его упрашивать: — поздне, но не теперь.

— Узнаетъ и безъ меня.

Я еще разъ попросилъ его ничего ей не разсказывать.

— Да я у нихъ тамъ не буду цлую недлю. Мн надо отлупиться на третью станцію по Николаевской… Я только вотъ забгу тутъ въ номера.

— Можетъ, и не пропалъ Чулковъ? сказалъ я, удерживая студента за руку.

— Гордецъ!.. Ему коляску подали! онъ и не стерплъ. Все амуры въ голов-то были… Ну, некогда… Счастливо оставаться.

Чулковъ утопился? А почему нтъ? Я вижу отсюда все, что съ нимъ происходило въ эти три дня… Такое возбужденіе… обида, стыдъ, злость, нестерпимая жажда ласки, сознаніе своей правоты. Онъ побжалъ уже не съ пустыми руками… покончить съ ней, покончить съ собою… Но на дач — ни души… Ухала за княземъ!.. кинуться за ней — не на что… И куда хать?.. Не достанешь ея рукой… Опять безсонная ночь, блужданіе, безсильное отчаяніе… Не удивишь ея!.. Все равно погибла… погибать и самому!.. Вотъ и погибъ.

Но Наденьк не надо говорить… Помочь ужь нельзя. Если не покончилъ съ собою, вернется. А повторять при ней слухъ… быть можетъ, пустой, и заново разбередить все!.. ‘Петрусь’ не проболтается, онъ ее любитъ.

Такъ думалъ я, по дорог въ Ховрино, идти было душно, по я торопился… Сегодня привезутъ Наденьк піанино… А если не успютъ, то непремнно завтра. Лучше, еслибы она совсмъ не спрашивала про Чулкова… Да и не спроситъ… Надо только предупредить ея товарку.

Избушка смотритъ на меня всегда такъ привтливо… Но до нея еще далеко. Въ алле, ведущей къ господскому дому, что-то мелькнуло цвтное… Сердце мое кнуло…

— Это — Наденька!.. въ голубой рубашк съ кожаннымъ кушакомъ. Я ее узналъ издали. И она меня узнала и побжала на встрчу, безъ шляпки, безъ зонтика, не боялась солнечныхъ лучей… А очень пекло… Я когда шелъ, все повторялъ: ‘быть гроз’.

Мы встртились у мостика. Она такъ и набжала на меня, схватила за руки, начала трясти ихъ… Лицо ея еще больше загорло, черты обострились. И тутъ опять сходство, то, парижское… всплыло предо мною. Тамъ ‘херувимское’ личико притянуло къ себ… Здсь же сколько душевной простоты, ума, беззавтной доброты… Все это ждетъ отзыва… Отъ меня ли?

— Павелъ Иванычъ! вскрикнула Наденька и все трясетъ меня за руки:— какой вы, право, славный… Слишкомъ ужь балуете меня… Я еще только начала работу… а піанино прислали!

И застыдилась, смолкла, пошла рядомъ, потупившись.

— Въ паркъ зайдете? спросила она.— У насъ душно…

Подъ трельяжемъ мы поглядли другъ на друга и засмялись…

‘Она теб въ дочери годится’, подумалъ я.

— Вамъ есть двадцать лтъ, Наденька?

Она остановилась.

— Я ужь пожила! Мн двадцать два… Только маленькая… Такъ это собачья старость…

‘Двадцать лтъ разницы… Ну, что-жь! Въ отцы гожусь или въ братья… во что приметъ’…

Въ бесдк мы сли… Внизу желтла круглая клумба цвтовъ и проскользала голубая лента пруда. Мы смолкли.

— Павелъ Иванычъ, заговорила она первая:— знаете что… вы вдь удивительный человкъ.

— Полноте!

Я даже покраснлъ.

— Вамъ бы сдлаться докторомъ, только для особыхъ болзней… Вотъ я, напримръ, была больна…

— Душой? подсказалъ я.

— Да, да, но поди я тогда къ какому-нибудь спеціалисту… къ психіатру.. Онъ бы ничего мн не помогъ. Они не умютъ. А вы умете.

Она протянула мн опять об руки, съ такимъ милымъ, дтскимъ движеніемъ, что у меня выступили слезы.

— Наденька, прошепталъ я, хотя насъ никто не слыхалъ, кром птички, чирикавшей въ бузин.— Наденька, спасибо вамъ за такія слова. У меня къ вамъ одна просьба… Примите меня въ свои товарищи… Будемъ работать вмст, тужить и радоваться…

— Да, да! захлопала она въ ладоши.— Это моя мечта… Знаете, есть у васъ карандашъ?

— Есть.

Она схватила и написала на стн бесдки:

‘Оборонительный и наступательный союзъ. 15-го іюля 187* года. Надежда Окунева, Павелъ…

— А вотъ фамиліи-то я не знаю вашей до сихъ поръ?

— Фамиліи не нужно. Я ея не люблю. Напишите просто. Павелъ Иванычъ.

— Извольте… Да, Павелъ Иванычъ — это чудесно будетъ… Была встряска. Ушло на это три мсяца. Довольно. Ваканціи кончились. И вамъ, я думаю, пора за дло приниматься. Мало со всми нами повозились?

И она такъ славно засмялась. Я глядлъ на нее, и на сердц у меня дрожали совсмъ небывалые звуки. Поздно или рано они явились — мн дла нтъ! Разв я чего-нибудь требую? И въ свтлыхъ, умныхъ глазахъ Наденьки я находилъ пониманіе. Только она еще не чуетъ, какъ стала мн дорога.

Фразъ намъ не надо было. Въ одномъ ея вопрос заключалось все.

— Вы не знали ласки? я это вижу.

Чего же больше? И все, что потомъ говорилось, окрашено было для меня въ другой цвтъ. Самыя простыя слова, шутки… Такъ, видно, нужно… И я прохожу чрезъ тоже… Другіе — юношами, я — зрлымъ ‘наперсникомъ’.

Мы пробыли въ парк до обда. Наденька проводила меня до шоссе.

— Уходите, уходите, повторяла она: — а то васъ захватитъ дождь. Я успю добжать… У насъ да нынче самая первобытная… а вы все ходите, совсмъ изведетесь.

На мостик мы разстались. Я ей сказалъ чуть слышно:

— Наденька! хорошо ли будетъ… если я привяжусь… имю ли я право?..

Она поглядла на меня съ улыбкой въ глазахъ и опустила голову.

— Да вы моложе меня… душой, выговорила она: — съ вами нечего уже бояться!

И какъ мн захотлось взять ее, какъ маленькую, поднять на руки, расцловать. Ничего этого я, конечно, не сдлалъ. Убжалъ постыдно… боялся не знаю чего. Своего ‘почтеннаго’ возраста или того, что расплачусь?

Я шелъ скоро, скоро… Наденька что-то крикнула… я не обертывался. Такъ и несло меня. Не сорокъ лтъ сидло у меня за плечами! Нтъ! Я не жилъ, я только ‘дежурилъ’, стоялъ на часахъ… Люблю я и теперь людей не меньше, чмъ прежде, но и моя пора пришла… поздняя… За то ясная, безъ бурной тревоги, готовая на всякія жертвы!..

Все вдругъ потемнло вокругъ меня! Ударъ, другой, третій — и полилось какъ изъ ведра. Я отскочилъ въ сторону, думая, что иду уже лсомъ, но тянулось еще шоссе. Въ дв минуты, на мн не было нитки сухой, ботинки хлопали, за шею текли ручьи, но что за бда!.. Наденька спаслась. Ей было близко. Мокрый, въ грязи, по лужамъ, я шелъ, не останавливаясь, не поворачиваясь ни вправо, ни влво, точно предо мною что блистало и манило меня. Ни одной минуты не занялся я своимъ промокшимъ тломъ. Мн было даже весело.

Вотъ и заглохшій, старый паркъ и развалина графскихъ хоромъ. Такими они мн кажутся живописными, милыми, задушевными. И вся вереница годовъ пронеслась предо мною. Я не чувствовалъ ни горечи, ни сожалнія, ни страха за будущее… И только въ ушахъ звучалъ стихъ… Давно, давно, больше пятнадцати лтъ, я повторялъ его, какъ пустую мечту:

‘И, можетъ быть, на мой закатъ печальный

‘Блеснетъ любовь улыбкою прощальной?’

Дождь пересталъ. Облако разомъ треснуло и изъ него полились лучи теплаго розоваго свта.

Живу, живу!..

П. Боборыкинъ.

Апрль, 1880. Москва.

‘Отечественныя Записки’, No 12, 1880

ВЪ НАПЕРСНИКАХЪ.

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

VIII.

IX.

X.

XI.

XII.

XIII.

XIV.

XV.

XVI.

XVII.

XVIII.

XIX.

XX.

XXI.

XXII.

XXIII.

XXIV.

XXV.

XXVI.

XXVII.

XXVIII.

XXIX.

XXX.

XXXI.

XXXII.

XXXIII.

XXXIV.

XXXV.

XXXVI.

Читайте также: